Михаил Николаевич Волконский
«Тайна герцога - 02»

"Тайна герцога - 02"

XXVI

Жемчугов ничего не понимает

Ставрошевская, когда приехал доктор, выбежала, якобы очень сильно взволнованная, стала охать и ахать и говорить, что она сделала все, что было можно и что было в ее средствах, чтобы привести девушку в чувство, но что это оказалось невозможным. Распущенная шнуровка и открытые лиф продолжавшей лежать без сознания девушки как бы подтверждали ее слова.

Князя Шагалова не допустили в большую гостиную, где лежала полураздетою девушка, и он оставался в угловой светлице с изразцовой фигурной лежанкой. Сюда же были введены барон Цапф, явившийся с медикаментами, и Синицын, вернувшийся из полиции, куда он дал знать о всем случившемся.

Доктор возился очень долго и наконец вышел в светлицу с лежанкой, качая головой и разводя руками.

- Поразительный случай летаргии!- сказал он с сильным немецким акцентом.- Если она не придет в себя до завтра, то может пролежать так долгое время!.. Это - поразительный случай летаргии!- и тем же тоном, не делая никакого перерыва, он обратился к Шагалову с вопросом:- А кто же мне будет платить за визит?

- Я тоже,- заявил барон,- купил медикаменты на свой собственный счет.

- Я вам заплачу!- сказал Шагалов.

- Да нет, я только говорю, что заплатил за медикаменты, я ничего ни с кого не требую,- сказал барон Цапф, но деньги, которые тут же вынул и предложил ему князь, все-таки взял.

- Ну, что же!- сказал Шагалов.- Пока нам здесь нечего делать! Вероятно, пани Мария позаботится о спасенной нами девушке, а мы можем разъехаться.

- Какой назидательный случай!- сказал барон, садясь в свою карету.- Я непременно помещу его в свои исторические записки.

Митька Жемчугов отвез лодку к плоту, где она была взята у лодочника, и отправился скорым шагом домой, куда должен был к нему явиться Шагалов с рассказом о том, что сделалось дальше с молодой девушкой, и где он надеялся все-таки увидеть вернувшегося Соболева.

Однако Ивана Ивановича не было. Куда он мог деться, Митька понять не мог; впрочем, если он не мог понять это, то и все, что было затем, явилось для него также соверщенно непонятным.

Князь Шагалов приехал и рассказал, что девушка лежит в летаргии, то есть объята сном, имеющим все признаки смерти, и что поведение пани Марии было более чем странным, когда она увидала девушку.

- Понимаешь ли ты,- рассказывал князь,- ну, я дал бы голову на отсечение, что она знала эту девушку раньше и узнала ее теперь. Это, по-видимому, страшно поразило ее! Но когда я спросил, что такое с нею, она стала отнекиваться и заминать разговор.

- Ведь это было при бароне и при Синицыне?- спросил Митька.

- Да, при них.

- Ну, может быть, Ставрошевская нарочно хотела скрыть именно от барона, а для нас, если она знает, кто такая эта девушка, тем лучше...

- Да, заваривается каша!- сказал Шагалов, прощаясь, потому что торопился: он мог еще поспеть на бал к Нарышкину, куда ему хотелось.

Жемчугов, проводив князя и не видя в прихожей Ахметки, который обыкновенно всегда торчал тут, спросил, где он, у Прохора, и тот сообщил, что Ахметка ушел сегодня и не возвращался.

Ахметка был свободным человеком и, конечно, мог уйти, но все-таки его исчезновение показалось Жемчугову странным. Такая уж, видно, линия была сегодня целый день!

Жемчугов спросил себе ужинать, потому что вечером ничего не ел, и, поев холодной телятины да пирога, оставшегося от обеда, запив это домашним пивом и закусив холодной простоквашей, отправился в свою комнату. Только он хотел было расположиться на ночь, как в окно, которое из комнаты Митьки выходило в сад, ударилась горсть песка, брошенная из сада.

Жемчугов сейчас же открыл окно и выскочил через него в сад.

- Грунька, ты?- внушительным шепотом произнес он, оглядываясь кругом и никого не видя.- Грунька!.. Выходи, или я домой вернусь... не до тебя сегодня!

Из-за дерева высунулось миловидное, задорное лицо той, которую Митька называл Грунькой.

- Ан врешь! Сегодня-то у тебя дело до меня и есть!- проговорила она, выступая из-за дерева.

На ней была полосатая короткая юбка с широкой розовой буфой на фижмах, маленький, обшитый плойкой фартук с кармашком и кружевной чепчик на голове.

Грунька была типичной горничной, как будто ни в чем не уступавшей любой французской камеристке.

- Ах ты, Грунька! Шельма ты моя!- проговорил Жемчугов, бесцеремонно обнимая девушку.- Какое такое у тебя дело!- И он чмокнул ее в щеку.

Она не отбивалась, но проговорила только:

- Пусти!.. Ишь, идол! Только бы тебе вешаться все!.. Говорят, дело есть!

Девушка, видимо отлично знакомая с расположением сада Соболевского дома, потащила Митьку к скамейке, окруженной акациями, и усадила его.

- Слушай!.. Сейчас привезли к нам какую-то кралю писаную...

- Знаю!- сказал Жемчугов.- Привезли князь Шагалов, барон Цапф и Синицын.

- Ну да!.. Это все, конечно, твои штуки!.. Я в этом не сомневаюсь! Ведь ты приходил предупреждать, чтобы пани была дома сегодня вечером и ждала!

Грунька служила горничной у Ставрошевской. Выходивший на Невский дом пани своими службами примыкал к закоулкам, через которые можно было легко и скоро попасть в сад Соболева, для чего в заборе сам Митька устроил калитку; у него и у Груньки было по ключу от нее.

В лице Груньки Митька соединял приятное с полезным. Через нее он мог следить за Ставрошевской.

Груньке, видно, нравилась ее роль, она так и бегала Митьке.

- Видишь ты,- сказал ей Жемчугов,- что все твои дела я и без тебя знаю, и ничего ты не стоишь со своими делами!..

- Отстраните ваши руки, сударь!- сказала Грунька по-французски, хотя и с очень дубовым произношением, но все-таки по-французски.- Силь ву пле!- добавила она, ударив по рукам Митьку.

- Бонжур, мармелад, портмоне!- сказал, дразня ее, Жемчугов.

- А все-таки я знаю то, чего ты не знаешь!

- Ну?..

- Как привезли, положили на диван...

- Это ту, которую привезли?..

- Ну да.

- Она ж в обмороке?

- Да, да, в обмороке, но только пани Мария сейчас услала всех - кого за доктором, кого в аптеку за лекарством и в полицию - и как осталась одна, так распустила шнуровку у этой самой твоей девушки, раскрыла ворот, сняла у нее с шеи золотой кружок - вот этакий - и пошла к себе в спальню...

- Пани Мария?

- Ну да! Она... я в щелку двери смотрела! Как есть все видела!

- Это интересно!- сказал Жемчугов.- Ты - молодец У меня, Грунька!.. Мне надо сейчас идти тогда к Ставрошевской!

- Уж и сейчас! Пожалуй, и подождет.

- Нет, дело не ждет! Кажется, мешкать нельзя. Приходи завтра на машкераду в Оперный дом, там повидаемся как следует!..

- Ну, на машкераду так на машкераду!- согласилась Грунька.- А моя-то нешто отпустит меня?

- Отпустит.

- А может, мне при ней надо будет сидеть, чтобы приглядеть за нею завтра?

- Ну, там посмотрим, а сейчас мне надо торопиться! И без того поздно!.. Удирай!- И Митька громко чмокнул Груньку в самые губы.

Стесняться ему было нечего: в Соболевский сад никто никогда не заглядывал.

Грунька фыркнула и, зашуршав юбкой, исчезла в саду, а Жемчугов влез в окно, взял трость и шляпу, накинул на себя плащ и вышел из дома.

Идти в обход по улицам и Невскому было гораздо дольше, чем напрямки через сад, и потому, когда Жемчугов постучал у двери Ставрошевской, вместе с отворившим эту дверь гайдуком вышла ему навстречу и Грунька, чинно и важно, как заправская горничная.

- Пани уже легла спать!- церемонно и жеманно проговорила она Жемчугову.

- Поди и скажи ей: "Струг навыверт",- распорядился тот и вошел в прихожую, кинув плащ гайдуку.

Грунька опрометью побежала исполнять его приказание и сейчас же вновь показалась на верхней площадке лестницы, говоря:

- Пани просит вас вниз, в светлицу с лежанкой! Она сейчас к вам выйдет.

Ставрошевская действительно сейчас же вышла к Жемчугову в светлицу с лежанкой, но на все его расспросы отвечала только одно, что она нездорова, что чувствует себя ужасно плохо, что этой девушки никогда не видала раньше, не знает, как ее зовут, и вообще решительно никакого отношения к ней никогда не имела.

Зачем нужно было ей лгать, Жемчугов объяснить себе не мог, а что она лгала - было для него несомненно.

Однако он ограничился только общими расспросами и сделал вид, что вполне удовлетворился ответами Ставрошевской; о том же, что он знает, что она сняла с шеи девушки золотой кружок, он не сказал ей из боязни, что этим заставит ее быть только больше осторожной на будущее время.

Но во всем происшедшем он решительно ничего не мог понять.

XXVII

На куртаге

При дворе был назначен куртаг, то есть малое собрание, куда имели приезд только придворные чины и генералитет.

При императрице Анне Иоанновне куртаги состояли в том, что придворные генералы собирались в большом зале ее дворца, она выходила с герцогом Курляндским и ближайшей свитой, садилась в кресло и разговаривала с Бироном или подзывала к себе по очереди тех, кого желала осчастливить своим разговором.

Предполагалось, что на куртагах должна царить оживленная, непринужденная и шумная обстановка, и потому все старались улыбаться и делать вид, будто занимательно разговаривают между собой, но на самом деле зорко следили за тем, что делалось возле кресла, беспокойно озирались и старались нюхом угадать, кто нынче в милости, чтобы повертеться возле него, и на кого нынче смотрят косо, чтобы - чего Боже сохрани!- не заговорить или даже не стать рядом с ним.

Обыкновенно, еще до выхода государыни, по каким-то невидимым признакам, сразу устанавливался камертон дня и уже заранее становилось известным, в духе ли сегодня государыня или нет.

А зависело это всецело от настроения герцога Бирона, делавшего "погоду" при дворе Анны Иоанновны.

Бирон был на вершине своего могущества, только что одержав победу над Артемием Волынским, который уже был арестован и пытан, но еще не казнен, хотя его казнь была несомненна для всех. Благодаря этому все последнее время герцог Курляндский был в хорошем расположении, и государыня дарила на куртагах всех милостивой улыбкой.

Но на этот раз стало известным, что в воздухе пахнет грозой и что тучи сгустились.

Никто не мог даже предположительно догадаться о причинах этого; но как только показалась государыня с плаксивым выражением своего толстого, отекшего лица, а за нею - герцог Бирон, который был мрачнее ночи, так всем стало ясно, что опасения оправдались и надо держать ухо востро.

Государыня, окруженная своими ближайшими, с принцессой Анной Леопольдовной и ее мужем Антоном Ульрихом Брауншвейгским, вышла и, не ответив ни на один из низких поклонов, а обведя только весь зал мутно-брюзгливым взглядом, взглянула на герцога Бирона, опустила глаза и, сев в кресло, откинулась на спинку.

Ближайшие придворные робели подойти к ее креслу, не желая попасться на глаза.

Как всегда одинокая, избегаемая всеми, встала отдельно у окна прямая и гордая Елизавета Петровна, дочь Петра Великого; за сношения с нею и в хорошие-то дни можно было попасть в опалу при тогдашнем дворе, а уж в дурной день, как сегодня, нужно было и вовсе ее сторониться.

Главным, что волновало всех, было полное отсутствие каких-либо причин и даже признаков для такого внезапного тяжелого настроения.

Известно было, что вчера с вечера государыня не отпускала от себя Бирона, и обыкновенно это служило обстоятельством благоприятным. Тем не менее, что-то случилось, и все это видели и, чувствуя еще слишком живо, как недавно было поступлено с Волынским, дрожали теперь за себя самих.

Один из всех присутствующих в этом огромном зале если и не знал всех подробностей, то, во всяком случае, имел кое-какие данные для того, чтобы распознать их, а именно Андрей Иванович Ушаков стоял с самым невинным видом, как будто был так далек от всего происходившего здесь и так занят своим серьезным государственным делом, что ему просто некогда было обращать внимание на что-нибудь другое.

Он стоял с опущенным взором, но все время следил за Бироном и по тому, как тот подвигался в расступавшейся пред ним толпе, сразу почувствовал, что герцогу хочется приблизиться к нему, Ушакову, и поговорить с ним так, будто случайно, не слишком подчеркивая это перед присутствующими.

Ушаков передвинулся с таким расчетом, чтобы попасться Бирону как бы случайно на глаза, в сторонке у стены зала, и Бирон, заметив его, вдруг сделал по направлению к нему два больших шага и остановился.

Сейчас же все окружающие отступили, и около них образовался широкий пустой круг.

Герцог разговаривал с начальником Тайной канцелярии и был так недоволен чем-то, как почти никогда не видели его. Кому-то грозила неминуемая беда. И всякий думал, не ему ли это, и с замиравшим сердцем старался вспомнить все свои поступки, слова и даже помыслы, пытаясь выяснить, не было ли в них чего-нибудь такого, к чему можно было бы придраться.

Анна Иоанновна, обернувшись и увидев, что возле нее никого нет, наморщилась и проговорила громко, ни к кому особенно не обращаясь:

- Ну, что же это замолчали все?

К ней сейчас же подскочили двое немцев, преданных Бирону и покровительствуемых им людей, и постарались завести разговор, а в зале поднялся неуверенный говор, во исполнение приказания государыни не молчать.

- Пожары в Петербурге не прекращаются!- сдвинув брови, проговорил Бирон Ушакову.

Тот знал, что герцог заговорит с ним о сгоревшем доме, и ждал только, как к этому приступит Бирон и насколько выдаст себя в этом разговоре. Он почтительно склонился пред его светлостью и с выражением непоколебимой преданности ответил:

- Поджигателей не щадим! Еще недавно крестьянский сын Петр Водолаз да крестьянин Перфильев сожжены живыми на том месте, где учинен их злодейством пожар.

- А между тем вчера вечером опять горело?

- Так точно, ваша светлость! Вчера был небольшой пожар: сгорел какой-то заколоченный дом на Фонтанной.

- Сгорел, однако, дотла?

- Совершенно дотла, ваша светлость.

- Поджигатели найдены?

- Пока еще нет... разыскиваются.

- Разыскать во что бы то ни стало и казнить без пощады!

Ушаков поклонился и сказал:

- Слушаю-с!

Он отлично видел, что Бирону хотелось узнать что-нибудь о судьбе молодой девушки, жившей в этом таинственном доме, и что герцог не знает только, как об этом спросить; но он не желал помочь ему и неумолимо ждал дальнейших вопросов.

Бирона передернуло, и, проворчав немецкую брань, он недовольно сказал:

- Вы, кажется, ни о чем не осведомлены?

- Я осведомлен обо всем,- с тихой, самоуверенной улыбкой сказал Ушаков.

"Ты у меня все-таки заговоришь!" - подумал он, поджав губы.

- Как же произошел пожар?- отрывисто спросил Бирон.

- По-видимому, был поджог, ваша светлость, потому что дом занялся сразу с трех концов.

- Были жертвы?

- Едва ли, ваша светлость. Дом был заколочен и необитаем! Случайно там находилась девушка, вероятно пришедшая туда для свидания...

Ушаков вдруг закашлялся, как будто этот досадный прежде всего ему самому кашель прервал его речь и не давал ему произнести слово.

- Ну, а что же эта девушка?- почти крикнул герцог.

- Была спасена!- выговорил наконец сквозь кашель Ушаков и не мог не видеть, как известие о спасении девушки подействовало на Бирона.

Герцог вздохнул, словно освободившись от давившей его тяжести, а Ушаков опять подумал:

"Западня захлопнулась, и ты, голубчик, пойман".

- Где же она теперь?- спросил далеко уже не суровым голосом герцог.

- Хорошенько не могу доложить вашей светлости! Кажется, у одной благородной дамы! Впрочем, в ее спасении принимал участие, насколько мне известно, барон Цапф фон Цапфгаузен, офицер полка брата вашей светлости.

- Благодарю вас! Теперь я вижу, что вы хорошо осведомлены!- сказал Бирон Ушакову и, кивнув ему головой, пошел от него прочь.

Кругом заволновались, и послышались любопытствующие голоса:

- А?.. Что?.. Что он сказал?.. Кому награда?

Но никто не мог расслышать ничего из разговора герцога с начальником Тайной канцелярии.

А Бирон направился к своему брату Густаву, который стоял в своей блестящей генеральской форме и разговаривал с Юлианой Менгден, любимой фрейлиной Анны Леопольдовны.

- Где твой адъютант, барон Цапф фон Цапфгаузен?- спросил герцог, подходя к брату.

- Виноват!- сказал Густав Юлиане и обратился к брату:- Ваша светлость сами же изволили приказать посадить его под арест, что я и сделал сегодня утром.

- Ах, да!- вспомнил Бирон.- Он там болтал какие-то глупости!.. Но отчего же ты посадил его только сегодня?.. Впрочем, это не беда!.. После куртага немедленно пришли его ко мне.

Густав Бирон поклонился брату в знак того, что его приказание будет исполнено.

XXVIII

Иоганн действует

Как только кончился куртаг, герцог Бирон вернулся к себе и прошел в уборную, где его ждал Иоганн.

- Она спасена, и, кажется, ничего с ней не приключилось!- сказал Бирон своему доверенному слуге.

Тот стал помогать ему переодеваться и вместе с тем ответил:

- Я знаю уже все и могу доложить вашей светлости: фрейлейн отвезена к польской даме, которая живет на Невской першпективе, в нанимаемом доме дворянки Убрусовой. Этот дурак Маркула отыскался и рассказал, как все произошло.

- А как себя чувствует Амалия?

- Она едва приходит в себя от испуга. Ведь она чуть не сгорела, ваша светлость!

- Я говорил тебе, что приставлять стеречь дом этого глупого латыша Маркулу было неосмотрительно; вот он ничего и не мог уберечь.

- Но, ваша светлость, тут был чей-то очень хитрый план. Тут, вероятно, действовали очень обдуманно и сообща. Я полагаю, что поджог был сделан нарочно, чтобы во время пожара похитить фрейлейн, и мне кажется, что это похищение находится в связи с недавним случаем, когда ко мне в лодку вскочил этот неизвестный молодой человек.

- Я думаю, Иоганн, ты это преувеличиваешь!

- Вспомните, ваша светлость, было ли когда-нибудь так, чтобы Иоганн ошибался, и я уверен, что и теперь говорю истину. Люди, желающие зла вашей светлости, сунули нос туда, куда им не следовало. Нужно это дело разобрать очень подробно и внимательно.

- Но расследование должна производить Тайная канцелярия, а все тут я не могу рассказать - ты сам знаешь - даже начальнику Тайной канцелярии.

- Ему - менее, чем кому-либо, ваша светлость!

- Ты не доверяешь господину Ушакову? Но ведь все его благополучие связано с моей властью, и если не доверять ему, то кому же доверять?

- Только верному слуге вашей светлости, Иоганну.

Бирон улыбнулся и покачал головой.

- Я верю тебе, мой добрый Иоганн, но не можешь же ты один делать все для меня!

- Я и не говорю о том, чтобы делать все, ваша светлость, но я хотел бы, чтобы расследование дела о пожаре дома происходило в моем присутствии.

- Для этого надо командировать тебя в Тайную канцелярию.

- Ну что ж такого? Для этого достаточно лишь приказа вашей светлости.

- Но ведь ты не говоришь по-русски?

- Я отлично понимаю, когда говорят на этом языке.

- Впрочем, твоя мысль, пожалуй, недурна. Андрей Иванович Ушаков будет недоволен этим, но, конечно, осторожность требует присутствия такого человека, как ты, при разборе дела. Хорошо! Я распоряжусь... Но пока ведь еще нет никаких данных для расследования?

- Они уже есть, ваша светлость! Сегодня утром найден поджигатель.

- Поджигатель?

- Так точно, ваша светлость. Наши люди с рейтарами работали на сгоревшем доме, разгребали обгорелые доски и бревна, и под ними, в подвале, заваленном так, что из него нельзя было выйти, нашли человека, который, вероятно, и совершил поджог, а затем спрятался в подвал, где его и завалило, так что он не мог выйти, и был освобожден лишь нашими людьми.

- Где же этот человек?

- Его отправили в Тайную канцелярию.

- Хорошо! Заготовь немедленно секретное предписание господину Ушакову и полномочие тебе присутствовать при следствии!.. Но только вот что: если все это было сделано умышленно, то при чем же тут барон Цапф фон Цапфгаузен?

- А разве господин барон замешан здесь?- удивился Иоганн.

- Он спасал вчера фрейлейн, и я вызвал его сейчас к себе.

- Все это надо подробно расследовать!..- протянул Иоганн, раздумчиво качая головой.

- Впрочем, мне этот барон вообще не нравится!- проговорил Бирон.- Да и теперь, когда я все уже знаю без него, мне видеть его нечего. Поди в приемную - Цапф, верно, там - и скажи ему, что он может ехать.

- Но, ваша светлость, позволите мне поговорить с ним?

- Говори, я этому не препятствую.

Иоганн вышел в приемную и нашел там барона Цапфа, явившегося по немедленно переданному ему приказанию.

Но от барона он узнал очень мало интересного. Барон мог только рассказать ему, что князь Шагалов с Синицыным остановили его карету и просили помочь спасти неизвестную девушку.

- Князь Шагалов! Хорошо!- пробормотал картавый немец.- Кажется, это - одна компания!.. Ну, да мы все это разузнаем!

Он отпустил барона, а сам направился внутренним ходом, через коридор, в маленькую комнатку, служившую для него и помещением, и своего рода канцелярией, и примыкавшую к заднему ходу в помещение герцога.

Здесь, в коридоре, у дверей этой комнаты, ждали Иоганна Финишевич с Пуришем. Иоганн, торопившийся к себе, чтобы поскорее написать приказ Ушакову, обратился к ним с явным неудовольствием:

- Что вам нужно?

- Немножко денег!- умильно произнес, ухмыляясь и поглаживая свои рыжие усы, Финишевич.- Ведь вы сами обещали, господин Иоганн.

- Я совершенно не доволен вашей службой!- сказал Иоганн.- Вы ничего не делаете! Скажите, пожалуйста, ведь офицер князь Шагалов и Синицын...

- Принадлежат к компании Митьки Жемчугова!- подхватили в один голос Финишевич и Пуриш с охотливой угодливостью, как бы доказывавшею, что они и желают служить, и умеют делать это, ибо прекрасно осведомлены обо всем.

- Ну, так вот, я поручаю вам следить теперь за каждым шагом этого Жемчугова и доносить мне, где он бывает, что он делает и с кем видается. Надо делать это, марш, марш!..- и, сказав это, Иоганн вынул из кошелька несколько золотых и кинул их Пуришу.

XXIX

Соглядатай

Получив деньги, Финишевич с Пуришем вышли и направились по знакомой им аллее Летнего сада.

- Знаешь,- сказал Пуриш,- поедем куда-нибудь сначала развлечься!.. Я всегда люблю пред серьезным делом сначала рассеяться, а потом уже со свежими силами приняться за дело!

Финишевич усмехнулся и махнул рукой.

- Тебе бы только развлекаться! Ты и до дела, и после дела один норовишь брыкнуть куда-нибудь! Нет, брат, теперь нам дано важное поручение, и мы должны исполнять его!

Они шли некоторое время молча.

Пуриш был не совсем доволен таким оборотом.

- Знаешь, что мне пришло в голову?- вдруг заговорил он.- Мы вот что сделаем: отправлюсь я сейчас к Митьке Жемчугову и подобью его идти в трактир с нами. Такой пьяница, как он, едва ли откажется! И выйдет, что мы будем с ним как верные соглядатаи, а вместе с тем и развлечемся! А угощение, что с нас причтется, на счет немца поставим, потому это ведь по долгу службы!

- Что верно, то верно!- согласился Финишевич и даже прищелкнул языком.- Вот это идея!.. Так вот как: ты, значит, иди сейчас к Жемчугову, а я все-таки поручу двум-трем человекам наблюдение за ним внешнее... У меня люди найдутся! А потом пойду прямо в трактир и там буду ждать вас.

Уговорившись таким образом, они расстались.

Пуриш направился в дом Соболева к Митьке Жемчугову и ворвался к нему со стремительностью урагана, с объятиями, с объяснениями в дружбе и преданности.

Митька сидел злой, потерявший надежду, что Соболев вернется. Его все-таки очень изумляло, как это в Петербурге мог пропасть человек так бесследно, несмотря на то что все силы Тайной канцелярии были направлены на его розыск.

Бурное появление Пуриша сначала рассердило Жемчугова, а потом как бы удивило. С какой бы стати этому человеку было вдруг изливаться в таких нежностях?

"Тут что-нибудь да не так!" - сказал сам себе Митька и стал внимательно наблюдать и прислушиваться к каждому слову Пуриша.

Тот между тем старался изо всех сил и, размахивая закуренной трубкой, повторял, не переставая:

- Ну, что, в самом деле! Ну, поедем!.. Ну, возьмем вот так да и поедем!.. Чего дома сидеть и киснуть? Поедем в трактир, выпьем!.. В кости сыграть можно... Ну, едем: марш-марш...

Митька долго приглядывался и прислушивался и потом внезапно, вскинув взор, спросил:

- А Финишевич где?..

Пуриш, не ожидавший такого вопроса в упор, смутился и невольно сболтнул:

- Он пошел по делу!

Митька недолго раздумывал, какое могло быть дело у Финишевича. Ему показалось, что он нашел, в чем тут была суть.

- Я с удовольствием пошел бы в трактир,- сказал он,- да не могу: мне надо идти!..

- Ну, и я с тобой пойду!- заявил Пуриш, посмотрев на часы.

- - Нет, я один пойду!- решительно произнес Митька.

Пуриш опять взглянул на часы и забеспокоился.

- Пойдем лучше в трактир!- начал опять приставать он.

"Дурак!" - мысленно обругал его Митька и сказал вслух:

- Знаешь что?.. Выпьем лучше чего-нибудь дома!

- А что у тебя есть?

- Найдем что-нибудь! Хочешь полынной настойки?

Митька велел принести настойку и налил две рюмки; они чокнулись, выпили, закусили анисовым кренделем, как это делал в былые годы царь Петр.

Митька налил по второй, опустил руку в карман своего камзола, вынул оттуда аккуратно сложенную бумажку, незаметно расправил ее под столом, глянул в окно и проговорил:

- Смотри, Пуриш, вон по улице Финишевич идет...

Пуриш бросился к окну, а в это время Митька ловко рассчитанным движением высыпал содержимое бумажки в его рюмку.

- Что ты врешь? Никакого Финишевича нет!- сказал Пуриш, отходя от окна.

- Ну, может быть, мне показалось!- согласился Митька.- Ну, выпьем!

Пуриш чокнулся и выпил. Вслед за тем мало-помалу его глаза начали слипаться, голова свесилась, и он заснул на полуслове.

Как только Митька удостоверился в том, что Пуриш заснул, он встал, оделся и вышел, сказав Прохору, чтобы тот не будил Пуриша, который проспит, вероятно, часов восемь, а для того, чтобы не разбудить его, надо соблюдать возможную тишину.

"Ага! За мной следить вздумали!- рассуждал Митька.- Хорошо же! Посмотрим, что из этого выйдет!"

Он направился не через ворота на улицу, а через сад, по той дороге, по которой бегала к нему Грунька и которую едва ли кто-нибудь знал и мог по ней выследить его.

Выйдя задворками на Невский, Жемчугов направился прямо в Тайную канцелярию, где - он знал - должен был быть в это время Шешковский.

Он действительно застал последнего там и с места стал рассказывать, в чем дело.

- Ну, картавый немец Иоганн установил за мной по форме наблюдение и поручил это дело Пуришу и Финишевичу.

- Они давно были в сношениях с ним, это было уже известно!- сказал Шешковский.- Но почему ты думаешь, что им поручено следить именно за тобой?

- По моей системе! Ты знаешь, ведь я люблю всегда все делать сам и по возможности не вмешивать других людей; мое выслеживание делается так, что человек, сам того не зная, рассказывает мне все. Зачем эти сложные приемы хождения по следам, подглядыванья и высматриванья, когда стоит лишь, если знаешь обстановку и человека, понаблюсти за его словами, и тогда все станет ясно?

- Ну, и что же тебе стало ясно?- спросил Шешковский.

- То, что Пуриш и Финишевич были сегодня у картавого Иоганна, получили с него деньги и обязались следить за мной, причем разделили этот труд так, что Пуриш рассчитывает присосаться ко мне под видом дружбы, так чтобы не отстать, а Финишевич - со своими оборванцами...

- А у него есть оборванцы?

- Да, их он нанимает за гроши... Так он со своими оборванцами должен следить за мной по пятам, так сказать, во внешнем наблюдении.

- Почему же ты думаешь, что это так?

- Я не думаю, но знаю это наверное. Пуриш ни с того ни с сего явился сейчас ко мне и стал навязывать свою дружбу и вести себя так, словно уже имеет мое согласие на то, чтобы ему от меня не отходить. Он стал звать меня в трактир и при этом произнес "марш-марш" таким тоном и даже так немного прикартавив, что ясно было, что он только что разговаривал с картавым Иоганном, который любит употреблять слово "марш-марш" чаще, чем это нужно. Если прислушаться к речи недалекого человека, всегда можно угадать по двум-трем прорвавшимся словам, с кем он говорил пред тем!..

- Но для этого надо знать хорошо этого человека!

- Я и Пуриша, и Иоганна слишком хорошо знаю. Ну, а дальше все понятно! Что Пуриш получил деньги, несомненно из того, что он показывал мне их, зовя в трактир, а иначе как от Иоганна ему не от кого было получить. Все его поведение со мной подтверждало мое предположение. Он пришел ко мне один, хотя всюду и всегда ходит с Финишевичем, потому что один боится предпринять что-нибудь... Ведь он - трус, этот Пуриш, и раз он был у меня один, можно было поручиться, что Финишевич с двумя-тремя оборванцами торчит где-нибудь возле дома и устраивает наблюдения. Если бы Пуриш пришел ко мне действительно лишь для того, чтобы звать в трактир, он сделал бы это непременно вместе с Финишевичем и не смутился бы, когда я спросил у него, где его приятель. Все это - простая логика.

- Вероятно, все это правильно и доказывает, что у тебя несомненный дар сопоставлять обстоятельства. В самом деле, ты один со своими мозгами стоишь многих. Ну, а где же теперь Пуриш?

- Заснул на восемь часов у меня дома.

- При твоем содействии?

- Ну, разумеется!

- А Финишевич?..

- Вероятно, продолжает караулить меня, потому что не может подозревать, что я выбрался из дома задворками. Но послушай: один из твоих двадцати способов был недурен; все это вышло очень удачно, и девицу мы получили. Но что же дальше?

- Дальше будем разбираться. Кстати сказать, поджигателя нашли.

- Да неужели?

- Представь себе, в подвале нынче раскопали какого-то человека, заваленного там.

- Что же он показывает?

- Его только что привезли и заперли у нас. Вот будем допрашивать.

В эту минуту дверь шибко отворилась, раздался голос:

"По личному приказанию герцога!" - ив комнату вошел картавый немец Иоганн в больших синих очках. Он уверенно и смело подошел к Шёшковскому и положил пред ним запечатанную бумагу.

- Немедленно передать генерал-аншефу Андрею Ивановичу Ушакову!- сказал он по-немецки.

- Я по-немецки не понимаю!- произнес Шешковский, вставая.

Иоганн показал на подпись на бумаге, сделанную рукой самого герцога.

Шешковский взял бумагу и понес к Ушакову.

Иоганн и Митька, оставшись одни, посмотрели и узнали друг друга.

XXX

Поджигатель

Шешковский вошел в кабинет Ушакова и подал ему принесенную Иоганном бумагу от герцога. Ушаков прочел надпись на адресе и, увидев, что она была сделана рукой герцога, высоко поднял брови и значительно поджал губы. Затем он осмотрел печать и, только убедившись, что она была цела, вскрыл ее.

Пробежав глазами бумагу, Ушаков вдруг вскинул голову и, прямо поглядев на Шешковского, спросил:

- Бумагу эту принес сам Иоганн?

- Так точно, ваше превосходительство.

- Знаете ли, в чем тут дело? Его светлость герцог Бирон посылает к нам своего немца для того, чтобы он присутствовал при допросах.

- Как вы изволили сказать?- переспросил Шешковский, думая, что ослышался.

- Чтобы Иоганн присутствовал при допросах в Тайной канцелярии!- повторил Ушаков и, встав, заходил по комнате, заложив руки за спину.

- При всех делах?- снова спросил вконец изумленный Шешковский.

- Пока еще только.по делу о пожаре этого дома на Фонтанной.

- Ну, что ж, ваше превосходительство, отлично можно и при нем розыск учинить, тем более что сегодня утром нашли и привели поджигателя.

- Поджигателя?

- Да, на которого есть улики, что он поджег этот дом; так его можно будет допросить и при немце.

- А кто этот поджигатель?

- Какой-то неизвестный человек, я еще не видал его. Одно только неприятно - сидеть рядом с лакеем Бирона!

- Позвольте, сударь! Иоганн в данном случае - не лакей, а доверенное лицо его светлости герцога Курляндского, как бы представитель его персоны. А если его светлости угодно, чтобы его представляло лицо лакейского звания, так в это мы входить не можем.

И они оба рассмеялись.

- Тут есть одно осложнение!- сказал Шешковский.- Иоганн ворвался без доклада, со словами: "По повелению герцога", а у меня в это время сидел Жемчугов.

- Ну, так что ж?

- Иоганн через своих людей давно приглядывается к нему и ко всей его компании и даже поручил двум своим наблюдать за ним.

- Уж не Пуришу ли с Финишевичем?

- Так точно, ваше превосходительство, им!

- Я думал, что они там умнее! Ну, что ж, ведите сюда немца, а Жемчугову скажите, чтобы он подождал у вас, пока я позову его.

Шешковский отворил дверь из кабинета Ушакова в свою комнату и позвал Иоганна, сказав ему, что "генерал его просит".

Иоганн в своих больших синих очках вошел, важно закинув голову, и поклонился Ушакову. Тот в свою очередь ответил ему учтивым поклоном и проговорил по-немецки:

- Честь имею кланяться моему новому сослуживцу.

Иоганн не нашелся сразу, что ответить, и ухмыльнулся только, пробурчав:

- Очень рад!

Ушаков отлично знал этого Иоганна и его недоверие ко всем русским вообще и даже к большинству немцев, когда дело касалось интересов герцога, которому он служил. Кроме того, ему было известно, что Иоганн - ему неприятель, и потому он следил за ним.

- Какая счастливая мысль,- сказал он немцу,- пришла вам в голову присутствовать при розыске по делу об этом пожаре! Вероятно, это дело особенно интересует его светлость?

- Его светлость интересуется тем, что слишком много пожаров!- сказал Иоганн.

- А этой молодой девицей, которая была в якобы заколоченном доме?..

- Но это, кажется, начинается мне допрос?- проговорил немец, не желая сдавать позицию,

- О, нет! Я так только, для пользы дела!..- сказал Ушаков.- Позвольте же мне познакомить вас с моими служащими,- и с этими словами он вывел Иоганна назад в комнату Шешковского, представил его немцу как своего секретаря и, показав на Митьку Жемчугова, добавил:

- А это - мой агент!..

- А-а!- удивился немец.- Я не знал, что господин Жемчугов - один из агентов вашего превосходительства!

- К сожалению,- ответил Ушаков,- я не могу вас, в свою очередь, титуловать по чину, так как, насколько знаю, вы никакого чина не имеете. Но вот что я вам скажу, мой добрый господин Иоганн: нет ничего мудреного, что вы не знали моих агентов, ну, а теперь, как вошедший официально в розыск, можете узнать их.

Весь этот разговор совершенно не нравился Иоганну, и в особенности не нравилось открытое признание Ушакова, что Жемчугов - его агент.

- Не начнем ли мы сейчас допроса?- спросил Иоганн.

- Отчего же? Мы можем сделать сейчас предварительный беглый допрос здесь!- согласился Ушаков, потянул носом табак из табакерки и сказал Шешковскому:- Распорядитесь!

Пока послали за арестованным, Шешковский сделал краткий доклад о том, как нашли этого арестованного в подвале сгоревшего дома. Наконец двое часовых ввели "поджигателя" в комнату, и Митька сейчас же узнал в нем Соболева, хотя тот почти вовсе не был похож на самого себя. Его платье превратилось чуть ли не в лохмотья, подбородок оброс щетиной, волосы были спутаны, а глаза разбегались и не могли остановиться. По его взгляду трудно было даже понять, узнал ли он тут кого-нибудь или нет.

Прежде всего положение выходило глупое, потому что Жемчугов разыгрывал в каземате с Соболевым такого же схваченного, как и он, Тайной канцелярией человека, а тут вдруг он, Митька, сидит за столом вместе с чинящими допрос.

Но ведь невозможно было предположить, чтобы именно Соболева нашли в подвале сгоревшего дома и привели к допросу как поджигателя.

Шешковский понял тоже и глупость, и неловкость положения, и главное - опасность его.

Ушаков сидел с равнодушно-бесстрастной улыбкой и, вероятно, ничего особенного не испытывал, потому что едва ли мог запомнить Соболева в лицо, а если и запомнил, то, во всяком случае, отлично скрыл это.

Немец Иоганн пристально вгляделся в Соболева и вдруг проговорил:

- Да ведь это - тот самый молодой человек, который вскакивал ко мне в лодку.

Иоганн был так поражен, что произнес эту фразу даже по-русски и не хуже, чем это сделал бы любой немец, владеющий русским языком.

XXXI

Допрос

Митька испытывал такое чувство, которое ближе всего подходило к желанию провалиться сквозь землю.

Главное, не будь тут немца Иоганна, тогда еще можно было бы как-нибудь извернуться, но при нем все, что бы ни сказал Соболев, должно было неминуемо показать его тесную связь с Митькой, который был только что торжественно представлен как агент. Так или иначе, всякий человек должен был бы на месте Соболева проговориться, а сам Иван Иванович был так наивен, что от него можно было ожидать невесть каких промахов. И Жемчугов был уверен, что все потеряно.

Он смутно надеялся еще на изворотливость Шешковского, но не мог не видеть, что и тому очень не по себе.

- О, да! Это - тот самый!- повторил Иоганн.

А Соболев прищурился на него, склонил голову набок, прищелкнул языком и не проговорил, а как-то пропел:

- Как же, немец! И я тебя помню! Мы с тобой вместе в остроге за воровство сидели, за то что в пекле уголья воровали.

- Что он говорит?- переспросил Иоганн у Ушакова. Тот перевел слова Соболева по-немецки.

- Бессмыслица!- сказал немец.

"Кажется, парень-то с большим смыслом, чем я думал!" - мелькнуло у Шешковского, и он выразительно кивнул Соболеву головой.

- Как тебя зовут?- спросил Ушаков.

- Раб Божий Иоганн... впрочем, так меня прежде на земле звали.

- Иоганн? - переспросил немец.

- Да, по-немецки Иоганн...- сказал Соболев.

- А как ты попал в подвал, где тебя нашли?- опять предложил вопрос Ушаков.

- Был перенесен туда по щучьему велению...

- Ты мне вранья-то не плети!- мягко протянул Ушаков.- У меня есть чем заставить тебя говорить.

- Погодите, генерал! Дайте я спрошу,- вмешался Иоганн.

Ушакова передернуло.

- Но ведь вы назначены только присутствовать при допросе, а допрашивать должен я!- тихо сказал он по-немецки.

- Нет, буду спрашивать я!- заявил увлекшийся Иоганн.

- Ну, тогда как угодно!- насупившись, произнес Ушаков, поднял брови и равнодушно стал тянуть носом табак из табакерки.

Казалось, он делал это совсем хладнокровно, но Шешковский знал, что такая повадка служила у него признаком крайнего предела гнева, который он умел сдерживать таким образом.

Однако этот гнев был не во вред Соболеву, и Шешковский несколько успокоительно взглянул на Жемчугова.

- Как ти попадал в подземельный подвал?- со строгим лицом спросил Иоганн, обращаясь к Соболеву.

Тот заморгал глазами и, не в такт словам размахивая руками, заговорил скороговоркой, погоняя слова одно другим:

- Летела-летела верефья-мерефья, взбронтила лесу светлого, стоит сосна-древесна, придет красна весна, опрокинется, вей-вей...

- Но ведь это - бессмыслица!- решительно произнес Иоганн по-немецки.- Ведь он, должно быть, сумасшедший.

Эта легковерность немца до того показалась веселой Ушакову, что вдруг весь гнев сбежал с него, он распустил губы в широкую улыбку, а затем и совсем рассмеялся.

- Но что же тут смешного?- продолжал Иоганн по-немецки.- Надо призвать доктора, и пусть он осмотрит этого человека. Если этот человек сумасшедший и доктор подтвердит это, то его надо посадить на цепь и в сумасшедший дом. А если он притворяется и доктор докажет это, то тогда надо допросить его по всей строгости законов.

Соболев в это время глядел разиня рот по сторонам и посвистывал, как будто дело вовсе не касалось его.

- Запишите,- сказал Ушаков, обращаясь к Шешковскому,- все так, как только что изложил господин президент.

- Но я вовсе не господин президент!- стал отнекиваться Иоганн.- Запишите, что мы так постановили все!

- Нет-с, сударь! Я на себя ваши распоряжения брать не могу!- отрезал Ушаков.- Пусть будет записано в протокол все, как происходило. Вы сами отвечаете за свои полномочия пред его светлостью.

- О, да! Я отвечу!- сказал расходившийся немец.

- А теперь, значит, прикажете отпустить арестованного для освидетельствования его врачом?

- О, да! Отпустить.

- И вы берете всю ответственность на себя?

- Я же сказал.

- Слушаю-с!- И, поклонившись, Ушаков обратился к Шешковскому и снова сказал:- Запишите, как вы слышали.

Соболева увели часовые, и он послушно последовал за ними, совершенно бесстрастным и мутным взглядом смотря пред собой.

Протокол был написан Шешковским и подписан немцем Иоганном и генерал-аншефом Ушаковым.

- Я желал бы знать еще,- спросил Иоганн,- почему господин Жемчугов, который, кстати, находится здесь, принимал участие в спасении молодой девицы из горящего дома?

Митька встал в позу, как будто почтительную, но не лишенную известной доли комизма, и проговорил:

- Имею честь ответить, что если бы я не спасал девицы из горящего дома, то должен был бы отвечать по законам за неоказание помощи пострадавшим, а по сему пункту я и спасал упомянутую девицу.

- А почему вы находились именно возле этого дома?

- Я думаю, потому, что в это время именно этот дом находился возле меня.

- Но что вы там делали?

- Катался на лодке с моими друзьями и наслаждался тихим весенним вечером. Кажется, это никому не запрещено.

- О, да, это никому не запрещено!- согласился Иоганн, чувствуя, что все ответы Жемчугова были совершенно справедливы и таковы, что к ним придраться оказалось невозможным. Поэтому он решил покончить с допросом, простился общим поклоном и ушел, сказав:- Мы будем рассматривать это дело еще! Его нельзя оставить так.

Ушаков потянул носом табак и молча ушел в свой кабинет.

Шешковский кивнул на него головой и сказал Митьке:

- Я никогда не видал его таким.

- А что?- спросил Митька.

- Ужасно рассердился. В самом деле - генерал-аншефу сидеть с каким-то Иоганном по меньшей мере обидно.

- Да, кажется, герцог поступил нерасчетливо.

- Да разве он считается с кем-нибудь?.. Он на днях рассердился на скверную мостовую, так сказал сенаторам, что положит их самих вместо бревен.

- Но, знаешь,- сказал Жемчугов, вздыхая с большим облегчением,- я никак не ожидал, чтобы Соболев так хорошо разыграл роль сумасшедшего.

Шешковский поджал губы и спросил:

- А ты думаешь, он разыграл ее?

- А разве нет?

- Боюсь, как бы он на самом деле не свихнулся.

- А ведь в самом деле это может быть!..

- Ну, подождем, что скажет доктор.

XXXII

Доктор Роджиери

Пани Мария Ставрошевская с появлением у нее неизвестной молодой девушки, спасенной во время пожара заколоченного дома и принесенной к ней, совершенно изменила свой образ жизни. Она перестала принимать у себя, прекратила питье вина с гостями у себя на вышке в саду, все время проводила с "больной", как она называла молодую девушку, и не подпускала решительно никого к ней, кроме старика доктора, которого в первый день привез князь Шагалов и который приходил затем два раза в сутки и аккуратно получал от Ставрошевской следуемую ему плату за визиты.

Изменив свой образ жизни и обратившись как бы в сиделку возле больной, пани Мария словно переменилась и по своему характеру, став из определенно положительной, но вместе с тем кокетливо-завлекающей женщины рассеянной, нервной, потерявшей всю свою прежнюю повадку. Теперь она то задумывалась и становилась очень озабоченной, то, наоборот, разражалась совершенно неожиданным смехом, даже когда была одна в комнате. Ее движения стали порывисты, она то и дело вскакивала и бежала к больной, точно боялась, что та уйдет или ее украдут, то снова выходила от нее, садилась за книгу или вышиванье, но сейчас же бросала занятие, начинала ходить по комнате, садилась за клавесин старалась играть, однако пальцы не слушались ее и из музыки у нее ничего не выходило.

Больную она никому, кроме доктора, не показывала.

Грунька, пристально следившая за ней, конечно, не могла не заметить всего этого и не удивляться, что такое сделалось с пани.

В одну из таких минут, когда Ставрошевская сидела за клавесином, явился лакей и доложил, что некий важный господин, приехавший в карете с двумя гайдуками, называющий себя доктором Роджиери, желает видеть ее.

При этом итальянском имени пани Мария встрепенулась и живо спросила:

- Ему сказали, что я не принимаю?

- Мы им докладывали...

Ставрошевская притопнула ногой.

- Ведь раз навсегда я вам всем сказала, чтобы незнакомых никогда не принимать, если не будет отменено такое приказание.

- Мы им докладывали...- начал было объяснять лакей, но в это время в дверях появилась высокая фигура итальянца, с большими черными, яркими глазами и черными же длинными, вьющимися кудрями, которые были так густы и пышны, что вполне заменяли ему парик.

Роджиери был в черном бархатном кафтане, надетом на белый атласный камзол с кружевной горжеткой, где блестел бриллиант. Черные шелковые чулки охватывали его мускулистые ноги с красиво округленными икрами, лаковые туфли были на красных каблуках и с бриллиантовыми пряжками.

- Простите меня,- входя, заговорил он на хорошем французском языке, но с довольно явным итальянским акцентом,- простите меня, что я врываюсь к вам до некоторой степени почти насильно; но я делаю это, во-первых, во имя науки, а во-вторых, в полном сознании того, что я вам не только не причиню никакого беспокойства, но, напротив, может быть, могу явиться полезным...

Однако Ставрошевская была не такой женщиной, чтобы смутиться даже и пред таким кавалером, каким казался на вид доктор Роджиери.

- Мы, женщины,- ответила она,- чужды науки и всякого учения... Мы требуем от мужчин одной только науки: умения держать себя!..

- Будьте покойны, сударыня,- возразил Роджиери,- и эта наука не чужда мне, и я готов доказать это, если ваша любезность допустит таковую возможность и вы дозволите вашему покорнейшему слуге иметь счастье изъяснить пред вами его нижайшую просьбу...

Подобные высокопарные выражения служили в то время признаком отменно хорошего тона и произвели как будто впечатление на Ставрошевскую. Она как бы сказала сама себе: "А все-таки с воспитанным человеком приятно иметь дело!" - и, обратившись к лакею со словами: "Хорошо, ступай!" - спросила своего гостя:

- Что же вам угодно от меня?

При этом она знаком руки показала Роджиери на кресло и села сама.

- Прежде всего я был наслышан об удивительной вашей приятности и красоте,- заговорил он,- и явился воздать дань этим качествам одной из выдающихся женщин Петербурга.

Пани невольно увлеклась светским красноречием итальянского доктора, и волей-неволей у нее сама собой полилась речь ему в тон.

- Вы приписываете мне слишком много и тем задаете невыполнимую для меня задачу - оправдать пред вами те похвалы, которые заранее расточаете в мою честь! Но чем, собственно, могу я быть вам полезной в отношении вашей науки, о которой вы только что изволили упомянуть.

Доктор, поместившись в кресле так, что его посадка хотя и была скромна, но отнюдь не имела вида робости или смущения, стал объяснять:

- Дело в следующем: мне случилось осведомиться, что вами в дом принята неизвестная больная девушка, что доказывает, что ваши внутренние качества еще привлекательнее тех прекрасных внешних данных, коими Божественному Промыслу угодно было наградить и украсить вас...

- И все это,- улыбнулась пани Мария,- по поводу одной больной девушки, которую я приютила, вероятно, на несколько дней?

- Вот эта девушка очень интересует меня, синьора Мария!..

- Интересует вас?

- Да, как страдающая весьма интересным недугом, с точки зрения медицины. Случаи летаргии очень редки, и, по-видимому, здесь, судя по рассказам, мы имеем один из них.

- Я, право, не знаю всех этих медицинских терминов и не могу сказать вам, летаргия ли это или продолжительный обморок, но мне искренне жаль молодую девушку, и я берегу ее, как умею.

- В этом отношении я хотел предложить вам, сударыня, свои услуги как специалист.

- О, благодарю вас!- живо перебила Ставрошевская,- Но я имею уже старого опытного врача, который пользует больную.

- Но ради науки вы, надеюсь, все-таки не откажете в том, чтобы и я осмотрел ее?

Ставрошевская вздохнула и пожала плечами.

- К сожалению, больной прописан абсолютный покой, и я не имею права беспокоить ее.

Тут между доктором Роджиери и пани Марией Ставрошевской завязался как бы словесный поединок, в котором с крайним искусством и упорством итальянец настаивал на своем, а пани Мария так же искусно отклоняла его домогательства.

Наконец, по-видимому убедившись, что решение не показывать ему девушки у Ставрошевской непреклонно по своей твердости, Роджиери почти незаметно перевел разговор на другой предмет и стал рассказывать о прелести Италии необыкновенно певучим, вкрадчивым голосом, протянув руки слегка вперед и уставившись в упор на Ставрошевскую своими выпуклыми черными глазами.

- Конечно, Италия хороша!- сказала пани Мария.- Но я люблю больше Петербург.

- Почему же так?- удивился итальянец.

- Потому что здесь холоднее, кровь не так бурлит, и, вероятно, вследствие этого люди спокойнее и не так легко поддаются внушению.

Роджиери как бы изумленно вздрогнул:

- Какому внушению?..

- А вот тому, что вы сию минуту хотите проделать надо мной...

- Но почему вы так думаете?

- Не думаю, доктор, а знаю... в этом смысле я тоже посвящена в некоторые вещи и знаю, что один человек может заставить другого подчиниться себе даже на расстоянии, но для этого нужно, чтобы человек, подчиняющийся в первый раз, сам подчинялся добровольно влиянию другого. Однако имейте в виду, что я не подчинюсь вам ни за что, сколько бы вы ни старались надо мной!..

Роджиери стал отнекиваться и, смеясь, говорить, что все это - пустяки и что всего этого не существует; но видно было, что ему сильно не по себе; вскоре он, ничего не добившись, уехал, с трудом сдерживаясь, чтобы не выказать своей досады. Но он остался изысканно любезным до конца и простился и откланялся вовремя, чтобы не надоесть и не рассердить своей назойливостью.

Вероятно, другая женщина пришла бы в восторг от доктора Роджиери, но Ставрошевская призвала своих гайдуков, разбранила их за то, что они пустили к ней неизвестного человека, и строго-настрого приказала им, если он придет еще раз, ни под каким видом его не принимать.

XXXIII

Помещица

Пани Ставрошевская жила в наемном доме, который нанимала у дворянки Убрусовой. Дом отдавался с мебелью. Прислуга у Ставрошевской тоже была наемная, то есть это были крепостные других господ, отпущенные на оброк.

Среди этой прислуги жили у пани двое крепостных, принадлежавших владелице дома, той же дворянке Убрусовой. Это были повар Авенир и горничная Грунька. Повар был мастером своего дела, а Грунька тоже была не совсем обыкновенной горничной.

Во владение дворянки Убрусовой они попали по более или менее случайному стечению обстоятельств.

У Убрусовой была родная сестра, бывшая замужем за князем Одуевым, который в молодости был послан Петром Великим за границу для приучения к тамошним порядкам. Многие из этих молодых людей, посланных царем Петром за границу, стали впоследствии деятельными его помощниками и работниками на пользу России, но было много и таких, которым заграничное пребывание пошло не впрок, потому что они вынесли из него одну только любовь к мотовству, щегольству и роскоши. В числе этих последних был и князь Одуев, вернувшийся из-за границы петиметром, расфуфыренным и расфранченным, бредившим Парижем и тамошнею роскошною жизнью. Вернулся он в Россию лишь на короткое время, нашел ее слишком варварскою для своей особы и отправился снова в Париж со своими дворовыми людьми.

Повар Авенир был у него на кухне вторым "шефом" и обучался приготовлению кушаний во Франции. Груньку князь Одуев отдал с малолетства, как стройную и смазливенькую девчонку, в учение в актерскую труппу, готовя из нее для себя, уже сильно пожившего тогда сатира, прелестную нимфу.

Однако денежные дела князя сильно расстроились. Он вынужден был для поправления их предпринять путешествие в Россию, и тут, в пути, когда во время грозы и ненастья у его дормеза сломалось колесо, он случайно попал к мелкопоместным дворяночкам, двум сестрам Убрусовым. Они отогрели и приютили его у себя, и ему показалось у них так хорошо, уютно и тепло по-семейному, что он тут же задумал соединить свою парижскую жизнь с этим семейным теплом и уютом.

Старшая сестра Убрусова была уже в зрелых летах, но младшая и по своим молодым годам, и по красоте была невестой хоть куда. Одурманенная мечтами о якобы сказочном богатстве князя, она, со своей стороны, не прочь была выйти замуж за него, несмотря на то что он ей годился почти в отцы.

Сестры дружно и ловко окрутили князя, чему он, впрочем, поддался очень охотно, и он женился на младшей Убрусовой.

Свадьбу справляли в деревне, а затем старшая Убрусова переехала на житье в Петербург и поселилась во флигеле одуевского дома на Невском; князь же и княгиня покатили в Париж, где вскоре Одуев скоропостижно скончался от удара, оставив свое имущество жене.

Какие-то родственники князя затеяли с нею процесс, но он ничем не кончился и только рассердил княгиню. Она из злобы к этим родственникам составила завещание в пользу своей сестры и только что успела сделать это, как ее понесли испугавшиеся лошади и разбили так сильно, что она скончалась, не придя в себя.

Вконец расстроенное состояние князя Одуева, конечно, не было приведено в порядок и его женой, так что после ее смерти ее сестре достались только дом в Петербурге с меблировкой да повар Авенир и Грунька, которую еще сама княгиня из актрисы и "нимфы" превратила в горничную.

Поддерживать для себя довольно большой дом у Убрусовой не было никакой возможности, и она сдавала его вместе с поваром и Грунькой внаймы, а сама продолжала жить во флигеле.

Деньги, получаемые ею за сдачу дома и за наем повара и Груньки, позволяли ей жить безбедно, тратиться на наряды, которые она любила, румяниться и белиться и ездить первого мая в наемной карете в Екатерингоф на происходившие там тогда смотрины невест, так как она еще не потеряла в тайнике души надежды выйти замуж, не понимая, что она смешна и отвратительна этими своими претензиями.

Во флигеле при Убрусовой жила для услужения старуха, еще ее собственная крепостная, Мавра, ленивая и сварливая баба, вечно брюзжавшая и клявшая все и всех.

Положение еще несколько осложнялось тем, что повар Авенир, человек уже довольно почтенный, был без ума влюблен в Груньку.

Искони ведется так, что повара-искусники, как вообще всякие артисты, непременно обладают какой-нибудь страстью. Одни предаются пьянству, другие имеют склонность к музыке и, например, рубя котлеты, выстукивают целые музыкальные мелодии, третьи предаются астрономии и умеют рассуждать о звездах, и, наконец, очень многие из поваров бывают влюблены, и почти всегда неудачно.

Авенир страдал по Груньке жестоко и решительно без всякой взаимности, хотя старался угощать ее лучшими кусками.

Но Грунька не только не обращала внимания на Авенира, но и лучшими кусками приготовленных им кушаний почти вовсе не интересовалась. Разве так, случайно, съест на кухне, что ей подвернется.

Наконец доведенный до белого каления Авенир пришел к помещице, госпоже Убрусовой, с объяснением по поводу Груньки.

После надлежащего доклада, сделанного по всей форме старухой Маврой, он был принят и, войдя, три раза поклонился в ноги, как этого требовал этикет у госпожи Убрусовой.

- Я к вашей милости, боярыня наша, Аграфена Семеновна,- начал он важно и с медлительной расстановкой.

Убрусову звали так же, как и Груньку, Аграфеной, и это случайное совпадение являлось для нее некоторого рода неприятностью, так что она всегда, когда ее называли по имени и отчеству, опускала глаза.

- Что тебе, Авенир?- спросила она.

- Я относительно крепостной девушки вашего сиятельства желаю доложить вам...

Авенир, привыкнув весь свой век служить у князя, продолжал титуловать "сиятельством" и свою новую госпожу.

Убрусова знала о чувствах, питаемых Авениром к Груньке, но в качестве сентиментальной старой девы каждый раз испытывала удовольствие от излияний любящего сердца Авенира.

- Я ведь уже сказала тебе, Авенир, что подумаю и посмотрю! Конечно, я желаю, чтобы вы сочетались браком, но Грунька еще молода, и есть девушки, которые не выходят замуж, находясь и не в таких условиях, как она!

Госпожа Убрусова распространилась тут о своем взгляде на брак.

Авенир терпеливо выслушал все и, когда она кончила, проговорил:

- Мы вашим сиятельством довольны по гроб жизни и знаем, что судьба наша в ваших руках, но я хотел доложить сегодня насчет того, что эта самая Грунька... как бы так сказать вашему сиятельству?.. ну, заводит шашни с некиим кавалером дворянского сословия, господином Жемчуговым. По верной преданности вашему сиятельству, я выследил за ней и могу доподлинно засвидетельствовать, что их любовное сотеделикатес дошло до того, что Грунька по задворкам в соболевский сад к господину Жемчугову бегает.

Госпожа Убрусова сидела с застывшею улыбкой на устах и мечтательным взором.

- Да!- сказала она.- Я об этом знаю через Мавру! Хорошо, ступай!..

И, отпустив повара, Убрусова задумалась о том, что если поруководить как следует Грунькой, то она - девка такая, что обведет Жемчугова до того, что он пожелает жениться на ней, а тогда можно будет взять за Груньку хороший выкуп в несколько тысяч. При своей несомненной сентиментальности госпожа Убрусова была не лишена и практического расчета.

XXXIV

Сумасшедший или нет?

Положение Соболева беспокоило Митьку Жемчугова, и, конечно, он желал как можно скорее выяснить состояние его умственных способностей. Хорошо зная Ивана Ивановича, он не мог предполагать, что тот догадается представиться сумасшедшим для выхода из затруднительного положения, в которое поставили его обстоятельства. А потому естественно было прийти к заключению, что Иван Иванович действительно помешался в рассудке.

Но так как человек по большей части желает верить в то, что ему хочется, а Жемчугову хотелось, чтобы Соболев был здоров, то у него все-таки, несмотря на почти полную безнадежность, шевелилась еще надежда: авось Ивана Ивановича осенила не по его разуму гениальная мысль.

Но теперь было трудно вступить в непосредственные сношения с Соболевым. В первый раз Жемчугову можно было сесть в один с Иваном Ивановичем каземат под видом тоже арестованного, но теперь Соболев видел Митьку в числе лиц, допрашивающих его, и это, несомненно, осложняло положение.

Кроме того, вступление бироновского Иоганна в дело создавало несомненное затруднение.

Сам Митька ничего придумать не мог. Шешковский тоже встал в тупик и не находил выхода.

Но Андрей Иванович Ушаков разрубил этот узел, правда не распутав его.

Когда к нему явился Шешковский с вопросом, как поступить с Соболевым, генерал-аншеф, не остывши еще от гнева или, вернее, затаивший в себе этот гнев, посадил за стол своего секретаря и сказал ему:

- Пишите!..

После этого он продиктовал ему экстренный конфиденциальный рапорт его светлости герцогу Бирону.

В своем рапорте Бирону Шешковский подробно излагал весь допрос неизвестного человека, обвиняемого в поджоге, и добавил, что господин Иоганн приказал "отпустить" его, затем подвергнуть медицинскому освидетельствованию. Между тем злоумышленник являлся настолько важным, что отпускать его было безрассудно, а необходимо было содержать в самом строгом заключении, о чем генерал-аншеф и имел честь "всепреданнейше донести его светлости".

В то время как Шешковский писал под диктовку Ушакова этот рапорт, он уже понял, в чем дело.

Действительно, немец сказал, и это было занесено в протокол о допрашиваемом, "отпустить", подразумевая под этим - отпустить от допроса, но на принятом Тайной канцелярией языке это значило освободить от заключения, и формально Ушаков был совершенно прав, приводя в исполнение протокол, подписанный Иоганном, действовавшим по личному полномочию герцога.

Шешковский был не такой человек, которому нужно было втолковывать вещи, понятные для него с намека. Он написал рапорт, перебелил его, дал подписать генералу и только спросил:

- А с заключенным прикажете поступить по точному смыслу протокола?

- Что же делать!- пожал плечами Ушаков.- Я никогда не решился бы на это, но по настоятельному требованию уполномоченного герцога необходимо сделать так, как указано в протоколе. Мы должны исполнить. Но я против этого и вхожу, вы видите, по этому поводу с особым рапортом...

Шешковский не мог не удивиться поразительной находчивости Ушакова, и Жемчугов, узнав об этом, невольно проговорил:

- А и молодец же твой генерал!.. Значит, Соболева можно выпустить?

- Хоть сейчас!- сказал Шешковский.

- Так что я могу даже взять его с собой?

- Может быть, лучше отправить его с надежным человеком?

- Да ведь у меня спит Пуриш!- вспомнил Митька.- А Финишевич соглядатайствует у дома! Лучше я Соболева проведу по задворкам, чтобы никто его не видел.

Шешковский отпустил Соболева, и Жемчугов привез его из Тайной канцелярии домой в карете Шешковского.

Иван Иванович, находясь в карете, не проронил ни слова, сидел прямо, глядя пред собой в одну точку.

Митька только приглядывался к нему, боясь заговорить первый.

Они вышли из кареты у ворот дома, где жила пани Ставрошевская, и Жемчугов провел Соболева домой через сад прямо в его комнату.

Иван Иванович, очутившись у себя, произнес наконец свои первые слова:

- Есть хочу.

Прохор принес ему щей, и Соболев принялся есть их с жадностью, снова продолжая молчать.

Жемчугов пошел посмотреть, что делает Пуриш; оказалось, он пребывал в сонном состоянии на том же самом месте, где оставил его Митька.

Убедившись, что со стороны Пуриша опасности никакой нет, Жемчугов вернулся к Соболеву и застал его растянувшимся, как он был одетым, на постели и спящим крепким сном после съеденной почти целой миски горячих щей.

Конечно, самое лучшее было дать выспаться Соболеву, дорвавшемуся наконец до своей постели и, вероятно, сильно утомленному.

Внешнему виду Соболева Прохор не очень уж удивлялся, потому что в холостой жизни молодых людей того времени бывали всякие переделки, и Прохор, ничего не зная еще о серьезности положения своего барина, не имел причины беспокоиться.

В ином положении находился Жемчугов. Самое важное для него не было выяснено, да и он сам как будто отстранял от себя это выяснение из боязни, что вдруг оно выяснится в неблагоприятном смысле.

Собственно говоря, поведение Соболева было таково, что не оказывалось никакой возможности судить по нему о чем-либо. И молчать, и попросить есть, и заснуть затем мог совершенно одинаково как сумасшедший, так и человек, находящийся в здравом уме.

Жемчугов оставил его пока в покое, а сам отправился снова к Пуришу, научив предварительно Прохора тому, что тот должен сделать.

Митька сел против Пуриша, положил обе руки на стол и опустил на них голову. Тогда явился наученный им Прохор и стал будить Пуриша, тормоша его. Пуриш очнулся не сразу, а когда очнулся, то увидел пред собой спящего Жемчугова.

- Э-э! Мы, кажется, немножко вздремнули!- развязно сказал он Прохору и принялся будить Митьку.

Тот долго не просыпался.

Пуриш начинал уже терять терпение, но наконец добился своего и был твердо уверен, что вернул снова к действительности заснувшего вместе с ним Жемчугова.

- Ах, это - ты!- открывая глаза, сказал Митька.- Знаешь, что я сейчас во сне видел?

- Что?- спросил Пуриш.

- Что ты умный, а я - дурак.

- Ну, что ж,- сказал Пуриш, которому, видно, этот сон Митьки понравился.

- А то, что сны всегда бывают наоборот тому, что на самом деле!

Пуриш не обиделся, обратил дело в шутку и предложил Жемчугову:

- Знаешь, поедем развлечься! Хотя бы в трактир, что ли?..

- Эк, дался тебе этот трактир!- усмехнулся Митька, но на этот раз согласился ехать.

Они поехали, затем через некоторое время явился к ним Финишевич; они пили, Митька опьянел раньше их и стал буянить, так что им пришлось отвезти его домой и уложить там.

XXXV

Что было с Соболевым

Как только Финишевич с Пуришем уехали, привезенный ими к себе домой как пьяный Митька встал, как встрепанный. Он и не думал быть пьяным, как и вообще не бывал никогда, а только представлялся, прикрывался, когда это было нужно, своим пьянством и разгульным поведением, благодаря которому никто не считал его способным на серьезное дело, хотя именно потому-то он и делал серьезные дела.

- Ну, что?- спросил он у Прохора.- Иван Иванович встал?

- Проснулись. Приказали баню истопить и изволили вымыться!- ответил Прохор.

Это был уже вполне разумный поступок, и Митька обрадовался.

- Кто ходил с ним в баню?

- Я-с!- ответил Прохор.

- Он разговаривал?

- Разговаривали. Спрашивали о вас, велели сказать им, когда вы вернетесь, а кроме вас, никого к себе пускать не велели и всем отвечать приказали, что дома, мол, их нет!

Опять это было совершенно разумно, и Жемчугов обнадежился совсем.

- Ну, как ты себя чувствуешь?- спросил он у Соболева, входя к нему.

Тот, вымытый, причесанный и выбритый, сидел и пил горячий пунш.

- Ничего!- ответил он.- Разбит я весь и изломан. "Ну, слава Богу!- подумал Митька.- Он, кажется, совсем здоров!"

- Да, брат, такую передрягу вынести!- сказал он, не вполне еще, однако, уверенный.

- А хорошо я себя держал в канцелярии?- спросил Соболев.

- Держал ты себя великолепно!- проговорил обрадованный Жемчугов, убедившись, что умственные способности Ивана Ивановича не повреждены.- Да кто тебя надоумил?

- Прикинуться дурачком?

"Это он прикидывался дурачком!- мысленно усмехнулся Митька.- А вышло у него совсем похоже на сумасшедшего".

- Ну, да, да!- подтвердил он вслух.

- Ну, а что мне было делать? С одной стороны, я видел опять прежних за столом и ты тут сидел, а с другой - этот картавый немец со своим железным кольцом.

- Я тут сидел по знакомству с тобой! О нашей дружбе узнали по первому делу, по которому нас обоих выпустили.

- Да ведь я сам ушел, по твоей записке!

- Ну, да, все это надо было так сделать по особым соображениям!- многозначительно подмигнул Митька и, понизив голос, добавил:- Шешковский, секретарь начальника, который тебя допрашивал,- мой родственник; вследствие этого с тобой и обходились не так, как с другими.

- Да зачем тут родственники и какие-то исключения, если я ни в чем не виноват?!- начал было Соболев.

- Ну да! Мы и докажем твою невиновность. Но вместо того, чтобы сидеть тебе в каземате, пока мы сделаем это, мне кажется, лучше, что ты сидишь дома и пьешь пунш! Да ты и сам это понимаешь, потому что отлично представился дураком, когда это было нужно.

- Да, видишь ли,- наивно пояснил Соболев,- мне это очень легко было, потому что у меня действительно в голове все путалось! Я тогда не мог хорошенько отдать себе отчет, что это происходило на самом деле или во сне, и был точно в бреду. Когда я нес околесицу, то меня словно подмывало что, а вот возьму да и скажу так...

- Да что с тобой было на самом деле?..

- Нечто невероятно странное! Тоже как будто сон. Когда меня перевели в другой каземат и я нашел там твою записку... ведь это ты написал мне записку?

- Да, да, я... Мне велел это сделать мой родственник Шешковский.

- Ну, вот... Я сначала не хотел уходить, но потом так как-то вышло... Ну, я выбрался из каземата на пустырь и затем стал пробираться закоулками, как вдруг, можешь ты себе представить, увидел, что навстречу мне идет она...

- Кто?- переспросил Жемчугов.

- Она... та, которую я видел тогда в саду... Понимаешь ли, идет задыхаясь, скорыми шагами, с непокрытой головой и без верхней одежды, так, как я видел ее в первый раз... А я, чтобы не странно было, что иду без шапки и в растерзанном виде, стал пошатываться, как будто был не в себе. Она, встретившись со мной, должно быть, испугалась меня и метнулась в сторону. Можешь ты себе представить, что я почувствовал в это время! Она, за которую я был бы рад всю жизнь свою отдать, она боялась меня!.. Ну, я так и сказал ей, что я готов за нее отдать жизнь и что ей бояться меня нечего, а, напротив, стоит ей лишь приказать - и я все сделаю, что она пожелает... Должно быть, я сказал это так просто и искренне, что она мне поверила. Впрочем, она сказала, что ей так тяжело, что, что бы ни случилось, ей все-таки будет лучше. Ей надо было пробраться в Гродно, далеко ли это или близко - она не знала.

Я поклялся ей, что доставлю ее в Гродно, как она хочет, что я - вовсе не такой, каким можно счесть меня по виду, что этот вид - случайность, что я - дворянин и что, если она позволит, я стану ее рыцарем... Я просил ее осчастливить мой дом переходом в него, чтобы скрыться в нем, и обещал, что в тот же день я и мои друзья не только помогут ей уехать из Петербурга, но и будут сопровождать и оберегать ее до Гродно... Понимаешь, я рассчитывал на тебя, на князя Шагалова, на Синицына. Ей как будто все это очень нравилось. Откуда, как и почему она должна была скрываться и зачем ей нужно было непременно попасть в Гродно, я не мог спросить ее, потому что это было бы с моей стороны навязчивостью! В общем ведь я знал, что она - жертва герцога Бирона, и считал долгом дворянина помочь ей освободиться.

Она пошла за мной, но затем вдруг, совершенно внезапно, повернула и направилась назад, в противоположную сторону еще с большею поспешностью, чем шла прежде!.. Я кинулся за нею, стал спрашивать, что случилось? Она не ответила мне и подвигалась так быстро, точно хотела убежать от меня. Тогда я подумал, что ее смутил мой непрезентабельный вид и что ей стыдно идти вместе со мной по улице! Я немного отстал и начал следить за нею, во-первых, чтобы знать, куда она направляется, а во-вторых, чтобы оберечь ее хотя бы тут, на улице, от каких-нибудь наглецов или пьяных.

Она шла, все ускоряя шаги, миновала деревянный мост через Фонтанную, смело, не боясь пустынной местности, пошла слободой и достигла наконец высокого тына своего сада. В тыне я заметил отворенную калитку, и у этой калитки стоял высокий человек в черном бархатном одеянии, с черными пышными кудрями и большими темными, как агат, глазами, в которых был какой-то странный не то блеск, не то что-то иное, притягивающее и властное... Он стоял с вытянутыми вперед по направлению к нам руками; я подбежал к нему почти вслед за нею.

"Что тебе надо?" - спросил он меня, с трудом выговаривая слова по-русски.

Ясно было, что он - иностранец, и я ответил ему на французском языке, что дал слово оберегать молодую девушку и никому не позволю обидеть ее. К моему удивлению, он рассыпался в благодарностях и тоже на французском языке объяснил, что это составляет и его цель. Он пригласил меня войти в калитку, куда только что прошла она, и я не заставил его повторить приглашение, потому что последовал бы за нею и в самый ад. Иностранец запер за нами калитку, повел меня в дом и там пропустил меня вперед в сени, но только что я ступил туда, как свалился в люк подвала. "Баста!" - сказал надо мной голос иностранца, и крышка люка захлопнулась наверху.

Упав в подвал, я не расшибся, потому что на полу было набросано много соломы. Я стал кричать, биться, но все было напрасно. Сколько времени я провел в подвале, не знаю, но помню треск и шум пожара, очевидно завалившего подвал, а затем меня нашли там и привели обратно в Тайную канцелярию. Дом сгорел, и, что сталось с моей богиней, я не знаю!

- Я могу сказать тебе, что во время пожара мы случайно находились возле этого дома!- сказал Жемчугов и добавил, чтобы было правдоподобнее для Ивана Ивановича:- Мы там искали тебя, потому что думали, что, наверно, ты бродишь там...

- Ну, и что же?

- Мы спасли молодую девушку из огня, и она находится теперь в полной безопасности.

- Да неужели?.. Милый, спасибо!- воскликнул Соболев и бросился обнимать Митьку.- Так, значит, я могу исполнить данное ей обещание и доставить ее в Гродно?

- Но в отношении тебя,- остановил его пыл Жемчугов,- надо еще подумать, как нам быть! Впрочем, во всяком случае, другой роли, кроме рыцаря своей девицы, тебе не предстоит.

XXXVI

Иоганн имеет причины сердиться

Отвезя из трактира Митьку Жемчугова домой, Финишевич с Пуришем отправились к Иоганну.

Бироновский немец в общем был доволен, что настоял пред герцогом на том, чтобы ему было дозволено присутствовать на допросе в Тайной канцелярии.

Это оказалось очень полезно, потому что он узнал в захваченном того самого молодого человека, который вскочил к нему в лодку, а давно подозрительный ему своими действиями Жемчугов оказался агентом Ушакова.

Иоганн был доволен своей предусмотрительностью, то есть тем, что поставил соглядатаев к этому ушаковскому агенту, и теперь ждал их, чтобы проверить, насколько основательно они следили за ним.

Пуриш с Финишевичем явились поздно вечером, и Иоганн встретил их вопросом:

- Все в порядке?

Однако, потянув носом, он заметил, что от них сильно пахло вином, и это сразу заставило его усомниться, действительно ли все в порядке.

- О, да!- сказал Пуриш.- Мы замечательно тонко и умно распределили роли, чтобы следить за так называемым Митькой Жемчуговым. Я вошел к нему в дружбу и сразу стал на приятельскую ногу, а мой товарищ образовал внешнее наблюдение.

- Это был мой план!- сказал Финишевич.

- То есть этот план придумал я!- подхватил Пуриш.

- Ну, это мне все равно! Мне важны результаты!- проговорил Иоганн.- А какие у вас результаты?

- Результаты те, что мы весь день провели, ни минуты не выпуская Жемчугова из глаз!

- Ну, и что же он делал?

- Сначала он пил со мной у себя дома,- сказал Пуриш,- а потом, вечером, мы поехали в трактир и там пили...

- Ох, что вы пили, это я вижу!- вздохнул Иоганн.

- Нельзя же, господин Иоганн! Мы для пользы дела!- скромно заметил Финишевич, расправляя рыжие усы.

- Значит, по-вашему, Жемчугов никуда не отлучался от вас?

- Никуда!- с твердой уверенностью произнес Пуриш.- Целый день я с ним сидел у него дома, и только вечером мы вместе с ним поехали в трактир.

Иоганн перевел взор на Финишевича.

- Это безусловно верно!- подтвердил тот.- Я все время стоял у дома и могу засвидетельствовать, что никто оттуда не выходил.

- Негодные пьяницы!- закричал Иоганн и топнул ногой.- Наглые обманщики и воры!.. Даром берете только деньги и обманываете, ничего не делая и пьянствуя!

- Но мы клянемся вам, господин Иоганн...- начал было Пуриш.

Но Иоганн не дал договорить ему.

- Вы клянетесь, пьяные ваши головы!.. Вы клянетесь, что этот Жемчугов не выходил из дома, а я сам с ним сидел в Тайной канцелярии за одним столом!

- Не может быть!- в один голос воскликнули Финишевич и Пуриш.

- Вы еще осмеливаетесь спорить! Убирайтесь сейчас же вон и больше не смейте приходить ко мне!..

И, прогнав от себя Пуриша с Финишевичем, Иоганн потерял свое хорошее расположение духа, и всякий, даже глядя со стороны, должен был бы признаться, что бироновский немец имел причины, чтобы сердиться. Он платит герцогские деньги, а эти наглые, глупые люди пропивали их, да еще лгали ему в глаза, точно он был маленький ребенок.

И сейчас же, как будто еще для вящего подтверждения того, что Иоганну есть на что сердиться, для него случилась еще неприятность, и большая, крупная: его позвали к герцогу наверх.

Герцог, только что вернувшийся из большого дворца, ходил большими шагами по своему кабинету, когда Иоганн вошел к нему. На письменном столе лежали полученные в сегодняшний вечер и только что распечатанные Бироном бумаги и письма. При виде Иоганна герцог взял одну из них и сунул ему почти в самое лицо.

- Что это такое? Что это такое?- несколько раз переспросил он.- Вы моим именем распорядились отпустить поджигателя?! Читайте, что пишет Ушаков!..

Иоганн прочел рапорт Ушакова.

- Ну, да!- сказал он.- Я думал отпустить его от допроса.

- Но на официальном языке это значит отпустить совсем домой.

- Но я не знаю, ваша светлость! Я говорил вообще на русском языке.

- Вы на русском языке говорите, как лошадь!

Сами они объяснялись по-немецки.

- Впрочем, ваша светлость правы!- проговорил Иоганн.- На этом варварском языке могут разговаривать только лошади.

- Пошлите немедленно за Ушаковым! Я желаю видеть его сейчас же, а пока ступайте.

Иоганн удалился с подавленным чувством глубоко оскорбленного самолюбия. Никогда еще в жизни Бирон не говорил с ним так.

Между тем герцог, отослав Иоганна, отворил дверь в соседнюю с кабинетом комнату и сказал:

- Войдите, доктор!

Высокий черный Роджиери показался в дверях, отвесил поклон герцогу, выпрямился, поднял плечи и широко развел руками.

- Я теряюсь в догадках!- заговорил он по-немецки довольно правильно, но с таким же акцентом, как и по-французски.- Я не могу пока ничего придумать. Ваша светлость видели мою силу над этой девушкой. Когда она третьего дня убежала через случайно оставшуюся незапертой калитку в ограде сада, я вернул ее, подействовав на нее на расстоянии, и она, послушная моему внушению, пришла назад, подчиняясь моей воле. Однако теперь мое внушение не действует, несмотря на то что я несколько раз принимался делать его. Мало того: я сегодня сам был в том доме, где она... у пани... пани...

- Ну, все равно... этой польки!.. Как ее там зовут - безразлично!- сказал в нетерпении Бирон.

- Я был там, в этом доме,- повторил Роджиери,- пробовал воздействовать на самое польку, но она не поддалась мне; точно так же осталось безрезультатным мое приказание Эрминии, чтобы она вернулась, куда я ей приказываю.

- Так что вы положительно потеряли надежду, чтобы она послушалась вас, как тот раз, на расстоянии, и пришла бы к вам добровольно?

- Просто не знаю, что и подумать, ваша светлость, но, по-видимому, должен отказаться!.. Может быть, ее уже нет в Петербурге! Может быть, ее увезли, и полька обманывает, что она у нее!

- Ну, куда же могли увезти ее? Да и с какой стати? Ну, что же, если вы не можете употребить над нею свою сверхчеловеческую власть, я попробую пустить в ход свою власть простого смертного, кабинет-министра!.. Вам придется заявить официально, что это - ваша воспитанница, и потребовать ее к себе.

- Но, ваша светлость, тогда придется же объяснить, почему она жила в заколоченном доме, скрываемая ото всех!

- Пустяки!- сказал Бирон.- Кому вам придется объяснять? Вы подадите просьбу мне лично, и я без всяких объяснений прикажу исполнить!

- Но, ваша светлость, если Эрминия к этому времени очнется, ведь она заявит, что никогда моей воспитанницей не была и что добровольно не хочет идти ко мне!

- Ну, так тогда,- топнув ногой, крикнул Бирон,- ее возьмут и привезут к вам насильно!.. Она должна быть во что бы то ни стало завтра же возвращена мне, потому что я этого хочу.

- Но что станут говорить в городе?- попытался было возразить Роджиери.

Герцог вскинул руками и решительно тряхнул головой:

- А не все ли равно мне, что будут говорить в городе или где бы то ни было! Я так хочу, и это так будет!.. А тем, кто посмеет сказать что-нибудь против, я велю вырвать язык! Вот и все!.. Эрминия должна быть возвращена!..

- Генерал Ушаков приехал, ваша светлость!- доложил Иоганн, появляясь в дверях.

- А-а, вот! Хорошо, по крайней мере, что недолго заставляет себя ждать! Его-то мне и нужно. Позвать его сюда!

Ушаков вошел со спокойной учтивостью, не лишенною даже изящества, которым Андрей Иванович, впрочем, отличался всегда.

- Вот,- показал Бирон на итальянца Роджиери,- воспитатель той молодой девушки, которую вытащили тогда из огня.

Ушаков слегка поклонился.

- Я приказываю вам,- продолжал герцог,- чтобы завтра же молодая девушка была доставлена...

- Во дворец вашей светлости?- спросил Ушаков.

Бирон недовольно фыркнул носом.

- Почему ко мне во дворец? Что за вздор!.. Ее надо доставить к ее воспитателю, доктору Роджиери!

- И это особенно будет удачно, ваша светлость,- подхватил Ушаков,- ведь молодая девушка, как известно, находится в летаргическом обмороке, и доктор Роджиери, вероятно, своими заботами воскресит ее, так что именно следует отправить ее к нему на излечение.

- Ну, вот! Вот так, на излечение!- повторил несколько раз Бирон, видимо довольный этим соображением.- А скажите, пожалуйста, генерал, где этот поджигатель?

- Это - тот человек, ваша светлость, который был найден в подвале? Он допрошен в присутствии господина Иоганна!

- Этот человек в подвале никак не мог быть поджигателем!- вмешался в разговор Роджиери.- Во имя справедливости я должен засвидетельствовать, что в подвал запер его я гораздо раньше, чем случился пожар.

XXXVII

Продолжение предыдущей

- Вы изволите свидетельствовать,- сказал Ушаков итальянцу Роджиери,- что заперли этого человека в подвал задолго до пожара и что поэтому он не может быть поджигателем?.. А позвольте узнать, почему вы изволили запереть человека в подвал и какими законами вы руководствовались? Ведь, насколько мне известно, ни в русском кодексе, ни в итальянском нет такой статьи, которая позволяла бы делать это?

Несмотря на столь резко поставленный вопрос, Роджиери не смутился и только дольше остановил свои агатовый взгляд на лице генерал-аншефа,

- Я действовал,- нисколько не смущаясь, ответил он,- в пределах самозащиты.

- Но в таком случае, доктор,- мягко возразил Ушаков,- вы, посадив русского подданного, а может быть и дворянина, в подвал, должны были немедленно дать знать о том властям!

- Но сейчас не в этом дело, генерал!- проговорил Бирон, явно приходя доктору на помощь, так как разговор начинал принимать не совсем благоприятный оборот для Роджиери.

- Это был, очевидно, злоумышленник!- сказал Иоганн, который остался у дверей и присутствия которого никто не заметил.

- Злоумышленник?- переспросил герцог.

- О, да, ваша светлость!.. Сегодня на допросе я видел его, и это оказался тот самый, который обманом прыгнул ко мне в лодку.

Это показание Иоганна как будто дало разговору другое направление.

- Как же его зовут?- спросил герцог, обращаясь к Ушакову.

- Он своего имени не назвал,- пожал плечами Ушаков.- Он был как помешанный!

- Но он должен был,- опять вмешался Иоганн,- назвать свое имя, когда его допрашивали в первый раз за то, что он вскочил ко мне в лодку! Тогда ведь он был в здравом уме.

- Надо посмотреть в протоколе, так я не помню!- сказал Ушаков.

- Но где он теперь?- опять спросил Бирон.

- Отпущен, ваша светлость, по распоряжению господина Иоганна.

- Но вы знаете, где он?

- Об этом господин Иоганн распоряжения не сделали!

- Да кто вам велел слушаться господина Иоганна, если господин Иоганн делает глупости!- воскликнул герцог, не щадя самолюбия своего доверенного.

- Господин Иоганн действовал по приказанию вашей светлости, имея подлинную доверенность на письме! Иначе я, конечно, никогда не согласился бы поступить по его указанию!- деловито и уверенно произнес Ушаков.

- Но я же никогда не говорил...- начал было оправдываться Иоганн.

Однако Бирон не дал договорить ему.

- Молчи! Довольно!..- крикнул он Иоганну и обратился вновь к Ушакову:- Чтобы завтра же этот человек был найден! Это я вам приказываю самым настоятельным образом! Никаких отговорок я слушать не буду!.. Человек должен быть найден завтра же, и завтра же утром вы доставите доктору Роджиери девушку, которая находится теперь у польки...

- Ставрошевской!- подсказал Ушаков.

- Мне все равно, как ее зовут, но чтобы девушка была доставлена доктору!

- Слушаю-с!- коротко ответил Ушаков.

- Можете идти!- сказал ему герцог.

Генерал-аншеф удалился, прижимая, по тогдашнему этикету, свою треугольную шляпу к груди.

От герцога Ушаков прямо отправился в Тайную канцелярию, где и день и ночь шли "занятия" и где уже должен был быть Шешковский.

И в самом деле, последний ждал генерала, читая бумаги при свете сильно трещавшей сальной свечи, потому что ни восковых, ни масла для ламп тогда в канцеляриях не полагалось. Шешковский знал, что генерал экстренно вызван к Бирону, и догадывался, по какому делу.

При первом же взгляде на Ушакова он увидел, что тот был доволен тем, что произошло у герцога.

- Приказано,- сообщил Ушаков,- отпущенного от допроса человека найти к завтра во что бы то ни стало, а девушку отвезти к доктору Роджиери. Поезжайте немедленно и сделайте все нужные распоряжения!

- Но, ваше превосходительство, если Соболев уже успел скрыться?..

- Кто такой этот Соболев?

- Тот, у кого в доме живет Жемчугов.

- Я не знаю никакого Соболева; мне нужно, чтобы, по приказанию герцога, был найден неизвестный человек...

- Ну, а если молодая девушка исчезнет?.. Ведь все может быть, ваше превосходительство!

- Мало ли что может быть!- сказал Ушаков.- Все предвидеть нельзя.

Этих слов было достаточно для Шешковского, чтобы он знал уже, как действовать.

XXXVIII

Действо разгорается

Шешковский сел в карету и отправился в дом Соболева, к Митьке Жемчугову.

Пропуск у него через рогатки, которыми тогда закрывались улицы на ночь, был беспрепятственный, и он легко добрался, куда ему было нужно.

Шешковский вообще очень редко бывал у Жемчугова, а если и бывал, то переодетым так, что его нельзя было узнать, и потому его появление теперь, да еще поздно вечером, почти ночью, после того как Митька долгое время сидел у него в канцелярии, вызвало у Жемчугова серьезное беспокойство.

- Соболев спит?- спросил Шешковский, входя.

- Да. Он только что рассказал мне все, что с ним было, и опять, кажется, заснул. А у тебя есть что-нибудь важное?

- Да то, что следовало ожидать: Бирон только что вызывал генерала к себе и приказал отпущенного от допроса человека во что бы то ни стало найти, а девушку завтра же доставить к доктору Роджиери, этому итальянцу, который недавно появился у нас.

- Значит, девушка-то имеет отношение и к итальянцу! Это надо заметить... Ну, как же теперь быть?.. Даны генералом прямые указания?..

- Нет, тут надо что называется "понимать масть". Впрочем, в отношении девушки ясно сказано, что с нею "все может быть"...

- Так!.. Но постой: ведь надо выяснить, что, собственно, должно случиться с нею, чтобы это было в интересах...

- Справедливости!- коротко сказал Шешковский.

- Ну, вот в интересах справедливости желательно ли, чтобы она попала снова в такие условия, при которых герцог имел бы к ней доступ?

- Разумеется, ибо только на этом государыня может убедиться, какова его преданность!

- А для того, чтобы она могла убедиться в этом, надо сделать так, чтобы доступ Бирона к девушке происходил под нашим наблюдением.

- Конечно, для него тайным.

- Не только для него, но и для всех других. Теперь, если отвезти девушку к доктору Роджиери, то этот итальянец сумеет или совершенно укрыть ее от нашего наблюдения, или, во всяком случае, сделать его затруднительным.

- А потому девушку надо обставить так, чтобы герцог мог видеть ее, но чтобы она не была у доктора Роджиери. Это - первая задача. Теперь относительно Соболева.

- Ну, с этим легче! Он оказался находчивее, чем можно было ожидать: сумасшедшим он прикинулся. Словом, с ним будет легко...

- Нет, именно с ним дело гораздо сложнее,- возразил Шешковский.- Велено найти человека...

- Ну, что же, разве нельзя найти человека помимо Соболева? Ведь сам же ты...

- Да в том-то и беда, что картавый немец знает Соболева в лицо!..

- Да! Мы с тобой, кажется, так запутались, что никто и распутать не сможет!

- Видишь ли,- ответил Шешковский,- я думаю, что нам никого и не нужно, авось сами справимся! Ну, в крайнем случае генерал укажет!

- Мне кажется, что все-таки придется на некоторое время скрыть из Петербурга девушку так, чтобы ее никто не мог достать, а в это время постараться удалить итальянца Роджиери и, когда его здесь не будет, вернуть девушку опять, выказав таким образом преданность пред герцогом Бироном, и тогда он сам пойдет в ловушку.

- Так что во всяком случае первое, что придется сделать,- скрыть девицу?

- Безусловно.

- Но куда ты скроешь ее?- спросил Шешковский.

- Еще не знаю, но чувствую, что что-то тут можно сделать.

- Хорошо! А я чувствую, что могу взять на себя Соболева.

- И тоже спрятать его?

- Да, вообще уладить все в отношении его!

- Ну, хорошо! Так и разделимся: я возьму на себя молодую девушку,- решил Жемчугов,- кстати, мне у пани Ставрошевской и орудовать легче, а ты займись Соболевым. Но только надо действовать, не теряя времени! Ведь у нас всего только ночь в нашем распоряжении, а завтра к утру все должно быть сделано!..

- Тогда ты отправишься сейчас к Ставрошевской, но для того тебе надо будет у нее поднять весь дом.

- Не бойся! У меня есть помощник!

- Помощник?..

- А вот сейчас узнаем, тут ли он!- И Жемчугов, взяв свечку, пошел к себе в комнату, сказав Шешковскому, чтобы он оставался у двери и не выходил.

Как только комната Митьки осветилась, в оконное стекло зашуршал песок, в первый раз осторожно, а затем резко, очевидно брошенный во второй раз в нетерпеливой досаде.

- Ага! Ты здесь!- проговорил Жемчугов, подошел к окну, открыл его и, высунув голову в сад, сказал:- Грунь!

- Ты чего же это, идол, не идешь?- заговорил из сада голос Груньки.

- Молчи, глупая!.. Тут, брат, важное дело. Поди сейчас же к пани Марии; если она спит, то разбуди ее и скажи, что мне нужно немедленно видеться с нею, так чтобы ты провела меня тихонько к ней и никто этого не знал и не видел. Да скажи ей от меня: "Струг навыверт", и чтобы она не артачилась. Ну, беги!.. Говорят тебе, беги, дело важное. Я сейчас за тобой к вам, к заднему крыльцу, подойду. Ты туда спустись ко мне с лестницы и дверь мне отворишь.

Грунька, очевидно хорошо вымуштрованная Жемчуговым, немедленно послушалась, раз речь шла о серьезном деле, и в саду немедленно затих ее удаляющийся шорох.

Жемчугов закрыл окно и сказал Шешковскому:

- Ты слышал?

- Одно слово, везет тебе!- проговорил тот.- Недаром я всегда говорю, что у тебя удивительное счастье на удачу!

- Ну, вот я на него-то и рассчитываю! Потому и говорю, что чувствую, что у меня выйдет.

- Надо, чтобы вышло!- серьезно сказал Шешковский.- Потому что такого серьезного дела у нас никогда еще не было. Ведь если оно нам удастся, то мы освободим Россию от временщика!

- Аминь!- сказал Жемчугов.- Ну, я иду. А ты делайся как знаешь с Соболевым!- И Жемчугов, захватив шляпу, плащ и шпагу, не без труда вылез в маленькое окно и исчез в чаще сада.

В это время в доме герцога доктор Роджиери, Иоганн и сам Бирон совещались, приводя в известность открывшиеся им обстоятельства.

Самым важным из этих обстоятельств казалось им то, что в человеке, которого нашли в подвале и который был заперт туда доктором Роджиери, потому что пришел вслед за Эрминией, Иоганн узнал того самого "наглеца", как он выражался, который вскочил к нему в лодку. Это доказывало, что за Эрминией следили. А так как в Петербурге, вероятно, никто и не подозревал о ее существовании, то было правдоподобно и даже весьма вероятно, что следили за ней из самого Гродно, и этого человека надо было во всяком случае допросить подробно, чтобы установить его связь с Гродно.

Роджиери, со своей стороны, доказывал герцогу, что если его светлость не боится никаких толков и пересудов, потому что находится выше всякой молвы, то он, бедный доктор, зависит всецело от общественного мнения и для него будет очень прискорбно, если его имя будет соединено молвой с какой-то неясной историей, где страдательным лицом является молодая девушка, к которой, вероятно, будет возбуждено общее сочувствие.

Но Бирон ни о чем не хотел слышать и упрямо настаивал на своем, говоря, что желает этого и уже раз дал какое-либо приказание, отменять его никогда не отменяет.

И вот, после долгих напрасных убеждений и даже просьб, Роджиери решился еще раз испытать свою силу над Эрминией и сделать последнее усилие, отправившись к дому, где жила Ставрошевская, чтобы там вызвать ее посредством внушения на расстоянии к себе на улицу.

Для того, чтобы ему беспрепятственно пройти уличные ночные рогатки, его вызвался проводить имевший ночной пропуск Иоганн.

XXXIX

Порченая

Когда Жемчугов подошел к заднему крыльцу дома, где жила Ставрошевская, Грунька уже ждала его у дверей и повела к барыне, которая не ложилась еще в постель, потому что с тех пор, как у нее в доме была больная, она не спала ночью, а все время тревожно прислушивалась и только урывками, самое большое на полчаса, забывалась сном, сидя в кресле.

- Ты у меня смотри!- шепнула Грунька на ходу на лестнице Жемчугову.- Если станешь на пани засматриваться...

- Брось! Глупо...- остановил ее Митька.

Грунька погрозила ему пальцем и еще тише сказала:

- Все-таки теперь ночь! Ты это помни.

Пани Мария приняла Жемчугова в гостиной, где стоял клавесин, вполне официально, сразу взяв совершенно деловой тон.

Жемчугов сказал ей, что есть в Петербурге итальянец Роджиери, доктор.

- Он у меня был!- вставила Ставрошевская.- И хотел осмотреть больную, но я не позволила этого.

- Ну, а теперь он хочет, чтобы завтра утром ему отвезли ее хотя бы насильно.

- Но это нельзя сделать, ради Бога, нельзя допустить это!- забеспокоилась пани Мария.- Надо сделать все возможное, чтобы она осталась у меня!

- Я тоже так думаю,- сказал Жемчугов,- и для этого необходимо увезти ее завтра же.

- То есть, позвольте, как же это так?- удивилась Ставрошевская.- Вы согласны, чтобы она осталась у меня?

- Совершенно верно!

- А сами говорите, что нужно завтра же увезти ее от меня!

- Именно для того, пани Мария, чтобы она осталась у вас впоследствии, надо увезти ее как можно скорее, иначе завтра, по распоряжению герцога, ее насильно отвезут к доктору Роджиери.

- Значит, и герцог замешан здесь?

- Да, он уже отдал приказ, и этот приказ должен быть исполнен завтра.

- Бедная Эрминия!.. Против нее ополчились не только оккультные силы, но и предержащая власть, которая, напротив, должна была бы защитить ее!

- Что вы сказали?- удивился Жемчугов.- Какая Эрминия? Разве молодую девушку зовут Эрминией?

Пани Мария спохватилась, но уже было поздно. Явное смущение отразилось на ее лице.

- Почем вы знаете, как зовут молодую девушку?- продолжал между тем расспрашивать Жемчугов.

Ставрошевская волей-неволей должна была ответить.

- Она очнулась,- сказала она,- и назвала себя.

- У нее прошел ее обморок?

- Это был вовсе не обморок, а летаргический сон.

- Все равно!

- Нет, не все равно. От обморока может избавить так называемая официальная медицина, а от этого летаргического сна - нет... Тут нужны другие познания... надо знать причину сна.

- А вы знаете?

Пани Мария молчала.

- Говорите все! Нам нельзя терять время, если не хотите, чтобы девушка была возвращена Роджиери.

- Нет, не хочу!.. Я уже сказала вам это.

- Ну, тогда будьте откровенны со мной, чтобы я мог разобраться, как следует нам действовать. Что же происходит с этой девушкой?

- Она находится в совершенно особом сне, который зависит от внушения чужой, посторонней ей воли.

- Не понимаю!

- Вы знаете, что такое сон?

- А это вот когда человек заснет.

- Ну, конечно, но что в это время происходит с человеком?

- Да ничего не происходит!.. Он лежит и как будто перестает жить и чувствовать, только его дышащее тело остается.

- Ну, вот именно только "дышащее" тело. А отчего он перестает жить, чувствовать, мыслить и выражать свою волю?..

- Да так уж, от природы, ради отдыха.

- Ради отдыха, но не тела, а души. Во время сна душа человека отделяется и уносится в иные пространства, чем то, в котором живем мы...

- Так это ведь когда наступает смерть,- возразил Митька.

- Смерть наступает, если душа, отделившись от тела, потеряет свою связь с ним, а если эта связь не порвана, тогда человек только спит. Это отделение души от тела совершается при отдыхе нормально само собою, но может быть сделано и искусственно, то есть вызвано волею другого человека, и тогда заснувший находится всецело во власти этого человека и делает все, что тот ему прикажет.

- Значит, молодая девушка находилась в чьей-нибудь власти?

- Доктора Роджиери. Он - доктор, знакомый с оккультной медициной.

- Это что же за медицина?- спросил Жемчугов.

- Ну, уж все я объяснять вам не могу; довольно сказать, что она совсем иная, чем официальная, и что к ней близко подходит так называемое знахарство, которое действует бессознательно и наугад, а оккультная медицина знает тайны природы, а также причины явлений. То, что проделал доктор Роджиери с Эрминией, на языке знахарок называется "напустить порчу". Мы имеем дело с порченой.

- Но ведь вы, по-видимому, умеете снимать эту порчу?

- Да, я умею "будить" от этого сна, наведенного другим человеком.

- И вы разбудили эту девушку?

- Да.

- Она рассказывала что-нибудь?

- Очень мало! Она заснула почти сейчас опять, но уже нормальным сном, который был необходим ей для отдыха. Искусственное состояние подчиненного сна истомило ее. Нужно было дать ей восстановить свои силы, прежде чем расспрашивать,- сказала Ставрошевская.

- Ну, а когда она не спит, она выказывает желание подчиняться доктору Роджиери?

- Я уверена, что нет.

- А он может делать свои внушения и на расстоянии?

- Безусловно!

- Так что если бы она ушла, положим, от него, то он мог бы вернуть ее откуда ему угодно, внушив ей на расстоянии, чтобы она шла обратно?

- Конечно.

"Теперь понятно,- подумал Жемчугов,- почему она вдруг повернулась, когда шла вместе с Соболевым, встретившись с ним".

- Но скажите мне вот что,- спросил он,- если Роджиери может вернуть ее, дав приказание на расстоянии, то отчего же он не делает этого теперь, когда она находится у вас?

- Он и хотел бы сделать, да, вероятно, не может. Для этого он и сам приезжал ко мне. Но я была осторожна.

- Отчего же он не может и теперь?

- Оттого, что я разбудила ее, и теперь она спит естественным сном. Для того, чтобы она послушалась внушений Роджиери, ему нужно приказать ей сначала проснуться от естественного сна, затем заснуть по его внушению, а тогда уже она будет исполнять все его приказания. Но он, вероятно, не догадывается сделать все это и приказывает ей непосредственно.

В этот момент в дверях показалась голова Груньки, взволнованной и растерянной.

- Барыня,- почти крикнула Грунька,- с барышней что-то неладное делается, совсем неладное... Они вдруг вскочили и побежали. Вот они...

Жемчугов увидел молодую девушку, которая была спасена им во время пожара. Она с неимоверной силой оттолкнула от двери Груньку и направилась к выходу на лестницу решительным, торопливым шагом.

- Роджиери догадался!- быстро произнесла пани Мария Жемчугову.- Ради Бога, остановите ее силой!.. Не бойтесь!.. Смелее!.. Это надо сделать ради нее же самой! Удержите ее, говорят вам!

Так как другого средства не было, чтобы удержать молодую девушку, то Жемчугов догнал ее и схватил за руки.

- Пустите меня!.. Ведь он же зовет!- произнесла Эрминия.

Пани Мария подоспела к ней и сказала:

- Сейчас вас отпустят! Где он, который зовет вас?

- Разве вы не видите? Он тут, на улице... возле дома!..

Ставрошевская переглянулась с Жемчуговым и опять спросила девушку:

- Он один?..

- Их двое... Пустите меня!..- и девушка стала вырываться.

Однако Ставрошевская несколько раз провела над ее головою руками, дунула ей в лицо и взмахнула над нею руками опять, словно взяла с нее что-то и сбросила. Девушка ровно задышала, ее голова мирно склонилась, она опять спала естественным сном.

Жемчугов положил ее на диван, на тот же самый, на котором лежала она, когда ее принесли сюда после пожара.

- Теперь одно средство,- сказала пани Мария,- надо отвлечь внимание этого доктора Роджиери, который стоит тут, на улице, словом, сделать так, чтобы отвлечь его волю от внушения приказаний Эрминии.

- Если его избить, этого будет достаточно?

- Да, я думаю, это отвлечет его!

- Я отвлеку его!- прошипел сквозь зубы Жемчугов, заранее сжимая кулаки и направляясь к двери.

- Погодите!- остановила его Ставрошевская.- Ведь их там двое!

- И с двоими справлюсь!

- Да, но вот в чем дело: выйдет скандал, будет потом разбирательство, и тогда все узнают, что вы ночью были у меня. Вообще все это может только запутать дело, а не помочь ему!.. Не выслать ли мне просто гайдука?

В это время Эрминия поднялась с дивана и снова рванулась к двери.

Жемчугову снова пришлось схватить ее, но она выбивалась с громадной силой, почти сверхъестественной для такой молоденькой девушки, как она, и, выбиваясь, беспокойно повторяла:

- Пустите же меня!.. Мне невыносимо... Я должна идти... Я страдаю!.. Он зовет... Умоляю вас, пустите... Он терзает меня...

И она вновь рвалась из рук Жемчугова и кричала. Грунька в испуге смотрела на нее и бессмысленно повторяла:

- Порченая!..

XL

Кровь

Ставрошевская опять сделала над головой Эрминии пассы, и та на минуту как будто успокоилась, но сейчас же стала рваться снова, по-видимому ужасно мучаясь и совершенно изнемогая в этой муке.

- Боже мой!.. Что он делает!.. Он убьет ее!..- воскликнула пани Мария, делая со своей стороны усилия помешать влиянию Роджиери, которое проявлялось так ощутительно.

И между ними как бы началась борьба, которая должна была решить: заставит ли доктор Роджиери на расстоянии послушаться Эрминию, или Ставрошевской удастся отстоять ее.

А молодая девушка билась как истязуемая жертва этой борьбы, и казалось, что она уже не выдержит больше.

По крайней мере, Жемчугов начинал изнемогать, главным образом от нравственного напряжения, которое он испытывал при всей этой сцене.

- Уж и впрямь не отпустить ли ее?- сказал он пани Марии.- Ведь она не выдержит!..

Но вдруг совершенно неожиданно Эрминия затихла, а на улице раздался крик.

Жемчугов опять уложил Эрминию на диван и вместе с пани Марией кинулся к окну, чтобы посмотреть, что произошло на улице.

Но над Петербургом стояла такая густая свинцовая туча, что трудно было видеть что-нибудь; уличных же фонарей тогда ночью не зажигали.

Крик повторился.

Грунька, уже успевшая слетать вниз, прибежала и заявила, что она из нижнего окна видела, как на улице убили человека, В доме поднялась суматоха, на улице послышались голоса. Очевидно, сошлись сторожевые с ближайших рогаток, и в парадные двери Ставрошевской послышался стук.

Грунька сбежала вниз к дверям и, не отворяя их, вступила в переговоры со стучавшими, а потом явилась с докладом, что просят позволения внести раненого для оказания ему помощи.

Пани Мария задумалась.

- Кто бы он ни был, а раненому надо помочь!- сказал Жемчугов.

- Пусть внесут вниз, в диванную!- приказала Ставрошевская Груньке и, когда девушка побежала, обратилась к Жемчугову:- Очевидно, ранен доктор Роджиери, потому что Эрминия спокойна!

- Но что же мы будем делать с нею?- спросил Жемчугов, показав головой на девушку.- Все-таки необходимо на время увезти ее из Петербурга! Нужно только знать, как далеко распространяется сила доктора Роджиери или подобных ему?

- Для того, чтобы они могли воздействовать, им необходимо более или менее точно знать, где находится тот или та, кому они приказывают. Они должны как бы мысленно перенестись сами в то место, а так вообще в пространство они влиять не могут.

- Тогда все превосходно!- воскликнул Жемчугов.- Я могу увезти эту девушку в такое место, что никто не найдет.

- Я тоже поеду с нею!- решительно произнесла Ставрошевская.

- Для вас это будет слишком опасно, потому что окажется слишком явным, что вы действуете наперекор приказанию герцога. Напротив, вам нужно держаться в этой истории так, как будто вы совсем ни при чем, тем более что через несколько времени спасенная вами больная опять вернется к вам!

- Да, вы, пожалуй, правы!- согласилась пани Мария.- Но куда вы отправите ее?

- В Петергофе у князя Шагалова есть дача. Я думаю, там будет до поры до времени вполне безопасно.

- Но ведь нельзя же отправить ее туда одну!

- Дайте ей Груньку с собой.

- Это все равно что она поселится одна, и тогда, конечно, всякий обратит на нее внимание.

- Вам не жаль будет ста целковых?..- спросила вдрув Грунька.

- Ста целковых? Ну, положим, мы найдем их... А зачем они тебе?- проговорил Жемчугов.

- За сто рублей,- пояснила Грунька,- наша барышне Убрусова не только в Петергоф, а куда угодно поедет и с кем угодно, хоть с самим сатаной... Уж очень они до денег охочи!..

- А ведь она права!- согласился Жемчугов.- Это - самая лучшая комбинация!

- Сейчас мы договоримся окончательно,- сказала Ставрошевская,- а пока я только спущусь вниз и узнаю, что там такое.

Внизу уже успели внести раненого, и пани Мария спустилась туда как раз вовремя.

Лишние люди уже ушли; возле раненого хлопотали дворецкий и повар Авенир, и там же был бироновский немец Иоганн, которого Ставрошевская знала в лицо, потому что, кажется, знала в лицо всех, кто жил в Петербурге.

- Я и мой знакомый, доктор Роджиери,- пояснил он,- шли мимо вашего дома, возвращаясь из гостей, где слишком долго засиделись, и вдруг доктор совершенно неожиданно и как будто без всякой причины подвергся нападению сзади и был ранен кинжалом! Вот все, что я знаю. Он, кажется, истекает кровью, а потому я решился просить вашего гостеприимства, чтобы оказать первую помощь раненому.

- Вы послали за доктором?

- Я сейчас сам хотел отправиться за ним.

- Хорошо, идите, а пока я обмою рану и сделаю перевязку, потому что в этом деле я немного понимаю!- проговорила пани Мария и быстрыми, легкими шагами побежала наверх за бинтами, тряпочками для корпии и вообще за всем, что нужно для перевязки.

На ходу она бросила Жемчугову:

- Роджиери ранен, и по-видимому опасно! С ним бироновский Иоганн; он поехал за доктором. Поистине мой дом обращается в лазарет!

- Если Роджиери ранен,- решил Жемчугов,- то мы, во всяком случае, выигрываем время и можем обождать до утра, так как завтра утром итальянец будет находиться с мадемуазель Эрминией под одной кровлей, и, значит, отвозить ее к нему будет некуда. Я могу удалиться?

Ставрошевская кивнула ему головой и сказала:

- До свиданья! До завтра!..

Грунька проводила Митьку до дверей, и он пробрался как ни в чем не бывало закоулками в соболевский дом.

Там Шешковский, привыкший за своим делом не спать по ночам, и хорошо выспавшийся в течение дня Иван Иванович сидели и разговаривали.

Митька пролез к себе в комнату через окно и когда вышел в столовую к Соболеву с Шешковским, то последний обратился к нему и заговорил совсем усталым голосом:

- Представь себе, не могу я уговорить этого человека, чтобы он скрылся из Петербурга! Уперся и ни с места!.. Какие резоны я ему ни представляю, у него на все есть ответ!

- Да это потому, что ты, вероятно, не затронул главного, что удерживает его здесь!- сказал Митька и обернулся к Соболеву:- Послушай, Иван Иванович, желаешь ты отвезти на своей тройке завтра спозаранку в Петергоф мадемуазель Эрминию?

Соболев, как будто чувствуя, что Митька говорит нечто для него интересное, несколько более оживленно спросил:

- Какую мадемуазель Эрминию?

- Ту самую... которая девица... Ее зовут Эрминией.

- Ее зовут Эрминией?- воскликнул Соболев.- И я могу отвезти ее в Петергоф на своей тройке?

- И остаться при ней, если хочешь...

- Да что ты говоришь? Митька!.. Да как же, брат, не хотеть?! Странно даже спрашивать об этом!

- Но только для этого тебе надо преобразиться в лакея!

- В лакея? При ней быть лакеем?.. Разве нельзя как-нибудь иначе сделать?..

- Ах ты, глупая голова! Да в каком же ином виде тебе моэно будет жить вместе с молодой девушкой?.. Ведь она будет знать, что ты - не лакей, а живешь при ней, чтобы оберегать ее от всяких случайностей, для других же ты будешь изображать лакея и этим сам укроешь свое инкогнито!

- Да! Если она будет знать, тогда, конечно, другое дело! Тогда ведь это все великолепно устраивается! Итак, я могу скрыться из Петербурга!- сказал Соболев в сторону Шешковского.

- Ну, вот видишь!- к нему же обратился Жемчугов.- И уговорили молодца!

- Ну, а там у тебя что было?- спросил Шешковский Митьку.

- Мне, брат, опять повезло!- ответил тот.- Сейчас в доме у пани Марии лежит раненый доктор Роджиери, и Ставрошевская ухаживает за ним вместе с картавым немцем, так что благодаря этому отъезд мадемуазель Эрминии мы можем устроить не спеша.

- Как же это все случилось?

- А вот сейчас выйдем вместе - мне надо отправиться к Шагалову,- так я и расскажу тебе все. Только сейчас надену высокие сапоги, а то в чулках и башмаках ночью по городу ходить неудобно.

Жемчугов вышел на стеклянную галерею за сапогами и, к крайнему своему удивлению, увидел, что там горела свечка, а возле этой свечки возился Ахметка.

- Ты что тут делаешь?- окликнул его Жемчугов.- Откуда ты взялся и куда пропадал?

- Я в бане был!.. Надо, не надо, я раз в год в баню хожу!- заявил Ахметка.

- Ты не ври! Ведь тебя здесь не было двое или даже трое суток, а на такой срок в баню не ходят!.. Да и баня у нас у самих топится каждую неделю!.. Что это ты делаешь, однако?- спросил опять Митька, увидев, что Ахметка отирает какой-то тряпицей свой кинжал.

- Кинжал чищу!- спокойно ответил Ахметка.

- Ты когда вернулся? Недавно?.. Только что?..

- Недавно.

Ахметка произнес это очень тихо и опустил голову.

- Послушай, Ахметка, ведь на твоем кинжале сейчас была кровь.

- Кинжал для того и делают, чтобы на нем кровь была.

Жемчугов долго и пристально глядел на него и наконец сказал, понижая голос до шепота:

- Ведь то, что случилось сейчас с итальянцем у дома пани Ставрошевской,- твоих рук дело?

- Никаких тут ни рук, ни дела нет!- проворчал Ахметка.

- Да ты мне скажи, дьявол, видел тебя кто-нибудь?.. Заметил?.. Надо ли скрывать тебя?

- Зачем скрывать? Если нужно будет, Ахметка сам себя скроет!.. Ничего скрывать не надо! Никто ничего не видел.

- С какой стати ты это сделал?

- Ничего я не делал, и ничего я не знаю!.. Ничего не делал...

- Как же нам теперь быть с тобой, Ахметка?

- А никак не быть. Ты мне сделал защиту, я тебе благодарен и тебе сделаю защиту!.. Кровь за кровь, а дружба за дружбу. Небось, барин Митька, Ахметка зла тебе не сделает!.. Пригодится еще! А кровь за кровь...

- Так ты только кровь за кровь признаешь?

- Или за кровную обиду. А так Ахметка - не разбойник.

- Ну, хорошо! Теперь мне некогда, я после поговорю с тобой.- И, взяв сапоги, Жемчугов пошел в комнаты.

"Неужели у этого Ахметки,- рассуждал он,- есть какие-нибудь кровавые счеты с доктором Роджиери? А впрочем, чего на свете не бывает! Но, во всяком случае, надо будет разузнать об этом".

XLI

Цветочки

На другой день Шешковский явился к Андрею Ивановичу Ушакову на дом с обычным докладом.

Вчерашние тучи, разразившиеся ночью ливнем, рассеялись; солнце засветило ярко, стало тепло, и все заблестело кругом, зазеленело и зацвело.

Генерал-аншеф Ушаков был большой садовод и любитель нежных цветов. При доме на Фонтанной, где он жил, был разбит огромный сад, великолепно содержанный, с дорожками, утрамбованными и усыпанными песком, с клумбами и целыми цветниками, с искусно подстриженными деревьями и кустами на голландский образец, в виде петухов, грибов, арок, ваз и тому подобного, но без всяких затей, которые бывают в парках. Не было ни павильонов, ни фонтанов, ни гротов, ни искусственных развалин - ничего, кроме огромного цветника.

Когда выдавался хороший день, в особенности весною, Андрей Иванович любил ходить в своем саду с садовым ножом в руках, в сопровождении садовника, давать ему свои указания или вместе с ним любоваться на цветы.

Шешковский обыкновенно тоже призывался в сад. Тогда Ушаков отпускал садовника и начинал беседовать со своим секретарем, водя его по своим цветочным владениям и часто вставляя среди деловых рассуждений фразы, обращающие внимание Шешковского на какой-нибудь листик, клумбу или дерево. Эти маленькие отступления нисколько не мешали деловому разговору; напротив, Шешковский очень любил эти доклады в саду, потому что тогда все проходило необычайно гладко.

Так и на этот раз Шешковский был позван в сад и нашел Ушакова наклоненным над целым рядом клумб разноцветных тюльпанов.

- Здравствуйте!- встретил его генерал-аншеф.- Посмотрите, как нынче тюльпаны удались! И какая странность: желтые главным образом! А красные вот не так!.. Ну, что у вас нового?

- Все благополучно, ваше превосходительство! Ничего особенного!..

Ушаков поглядел на своего секретаря и, убедившись по его спокойному виду, что и впрямь все обстояло благополучно, в знак своего удовольствия достал золотую табакерку, открыл ее и потянул носом табак.

- Этого... как его там?.. Ну, словом, герцогского поджигателя нашли, как было приказано его светлостью?..

- Нашли, ваше превосходительство.

- И взяли?

- Так точно!.. Он, оказалось, не был сумасшедшим. Это у него был бред, причем сегодня после ареста выяснилось, что у него натуральная оспа. Он лежит в карантинном каземате.

- Та-ак!..- протянул Ушаков.- Бедный! Как же это он так заразился?- покачал он головой.- Как же мы будем теперь допрашивать его?

- Может быть, ваше превосходительство, господин Иоганн, из преданности к герцогу Бирону, пройдет для допроса к оспенным, в карантинный барак?

- Что же! Может быть!- усмехнулся Андрей Иванович.- Я доложу!.. А посмотрите,- показал он на огромный куст белой сирени,- ведь такой красоты вы, пожалуй, нигде во всем Петербурге не найдете? Хороши цветочки?

- Великолепные цветочки, ваше превосходительство!

- Я как поеду к герцогу, так велю нарвать букет. Это, вероятно, доставит удовольствие его светлости! Ну, а с мамзелью что?

- Пока только выяснили ее имя... Ее зовут Эрминия.

- Она отвезена к доктору Роджиери?

- К сожалению, это нельзя было сделать!

- Почему?

- Потому что доктор Роджиери сам был сегодня раненый внесен в дом пани Ставрошевской, где находится эта Эрминия.

- И опасно ранен?

- Кажется, опасность серьезная.

Ушаков вдруг выпрямился и, сдвинув брови, воззрился на секретаря и произнес:

- Смотрите, Шешковский, как бы вам не сожалеть об этой ране, нанесенной итальянцу?

- Я очень сожалею, ваше превосходительство, об этом случае!- твердо и спокойно произнес Шешковский.- Но дальше сожаления пойти не могу, потому что решительно не знал, да и не мог знать, что господину Роджиери с господином Иоганном понадобится ночью шнырять под окнами польской пани. Очевидно, его пырнул совершенно случайно какой-нибудь негодяй, наткнувшийся на них. Ведь если бы тут было заранее обдуманное дело, то его можно было бы оборудовать гораздо более тонко; но для таких людей не было решительно никакого смысла так грубо расправляться с итальянцем, существование которого, напротив, как я полагаю, нужно для хода известных событий.

Андрей Иванович прослушал все это очень внимательно, прищурив один глаз и наморщив лоб; очевидно, он усиленно соображал все происшедшее.

- Так что я могу быть по-прежнему доволен своим секретарем,- произнес он с расстановкой,- и мой друг Шешковский не позволил себе ничего лишнего?

- Решительно ничего, ваше превосходительство!

- Следствие производится?

- Я поручил пока расследование Дмитрию Жемчугову. Но, ваше превосходительство, посмотрите, кажется, что-то случилось! Бежит слуга!

И в самом деле, от дома к ним бежал слуга в ливрее Ушакова и прерывающимся голосом, растерянно еще издали докладывал:

- Ваше превосходительство, его светлость герцог Бирон изволили пожаловать.

- Сам приехал!- усмехнулся Ушаков.- Останьтесь здесь, где-нибудь незаметно!- сказал он Шешковскому.- А я пойду к нему навстречу один.

Едва успел Шешковский зайти за живую ограду из густого и высокого кустарника, подстриженного в виде крепостной зубчатой стены, а Андрей Иванович направиться к дому, как оттуда уже показался спускавшийся по ступенькам террасы в сад сам герцог Бирон.

Спустившись, он пошел навстречу Андрею Ивановичу широкими шагами, сильно размахивая тростью, на которую опирался.

- Что же это такое, генерал?- заговорил он на ходу.- В Петербурге режут людей на улице?

- Что делать, ваша светлость! Это не в одном Петербурге, но и во всех городах в России и за границей!- невозмутимо ответил Ушаков, отвешивая на песке дорожки по-придворному церемонный реверанс и запахивая на груди свой шелковый архалук, в котором по-домашнему гулял в саду.

- Но это нельзя допускать!- горячился Бирон.- Ведь ранен доктор Роджиери!

- И, кажется, опасно, ваша светлость!

- Вы уже все знаете?

- Я был бы плохой начальник Тайной канцелярии, если бы не знал всего, что мне должно знать!- ответил по своему обыкновению Андрей Иванович.- Я не понимаю одного: как доктор Роджиери мог очутиться вместе с господином Иоганном ночью, среди Невской перспективы, у дома пани Ставрошевской. Конечно, я не мог даже предположить об их намерении сделать это, а то иначе непременно послал бы для охраны их своего агента.

- Вы уже начали расследование?

- На расследование командирован один из лучших агентов.

- Я хочу, генерал, чтобы вы сами взялись за это дело и немедленно отправились вместе со мной в дом к этой польке. Я хочу сам навестить господина Роджиери и узнать о его здоровье. Он - слишком видный иностранец, чтобы нам легко относиться к такому случаю с ним.

- Я сделаю, ваша светлость, все от меня зависящее, чтобы выяснить это дело. Но вы позволите мне допросить господина Иоганна, чтобы он подробно разссказал мне, как и почему он и доктор Роджиери оказались у этого дома.

Бирон поморщился.

- Я уже слышал это один раз от вас сегодня, но не понимаю, как могут гулять по Петербургу ночью негодяи, когда улицы заграждены рогатками. Но, впрочем, поедемте...- В этот момент герцог случайно взглянул на куст белой сирени и невольно залюбовался им, после чего произнес:- Очень хорошие цветочки!

"Будут и ягодки!" - подумал Ушаков и последовал за ним.

XLII

Ягодки

Герцог Бирон, посадив с собою в карету Андрея Ивановича Ушакова, ехал молча. Он не разговаривал потому, что его мысли были заняты соображением о том, что случилось вдруг там, откуда идет направление судьбы человеческой?

До сих пор все способствовало не только упрочению его счастья, но даже увеличению его. Все ему давалось, и стоило ему лишь захотеть, как сейчас же случалось желаемое.

И вот только в последние дни судьба словно противоречила ему. Все, происшедшее с пожаром дома, не нравилось герцогу.

Последняя неприятность - нанесенная кинжалом рана доктору Роджиери - вывела Бирона из терпения, и он решил взять это дело в свои руки и во что бы то ни стало добиться истины.

Теперь он ехал не для того только, чтобы навестить раненого, но и для личного производства следствия.

Появление самого герцога, да еще вместе с начальником Тайной канцелярии, конечно, было событием из ряда вон выходящим, но все-таки не произвело в доме пани Ставрошевской никакого переполоха. Когда ей доложили, что изволил пожаловать герцог Бирон з сопровождении генерал-аншефа Ушакова, она спокойно проговорила:

- Просите пожаловать его светлость.

Она как раз находилась в это время у постели больного Роджиери, который еще не приходил в себя. Ночью он бредил, под утро заснул было и затих, потом опять заметался, но в сознание не приходил; затем сон снова охватил его.

Роджиери лежал в диванной на принесенной сюда постели, и, войдя к нему, Бирон увидел итальянца лежащим на высоких, ослепительной белизны подушках, причем бледность его лица почти ничем не отличалась от этой белизны.

Пани Мария стояла возле, в темном скромном платье, с такою простотою и достоинством, что герцог невольно обратил на нее внимание.

- Он умер?- спросил он, понижая голос, пораженный смертельною бледностью итальянца.

- Он спит,- ответила Ставрошевская,- сильная потеря крови очень ослабила его.

- Рана очень опасна? Что говорит доктор?

- Еще ничего нельзя определить. Все зависит от того, как пойдет лихорадка, насколько я могу судить...

- А по чему это вы можете судить?

- Первую перевязку делала я сама.

- Вы, значит, осведомлены в медицине?

- Мы, женщины, обязаны уметь врачевать те раны, которые часто мужчины наносят друг другу из-за нас же.

- Он приходил в себя?

- С тех пор, как он у меня в доме, он все находится в том же, как теперь, положении.

- Нельзя ли перевезти его домой или, пожалуй, ко мне во дворец?

- При малейшем движении кровь может хлынуть из раны, и роковой исход станет неизбежным. Его тронуть нельзя.

- Очень жаль,- сказал Бирон и добавил:- Проведите меня в другую комнату, где можно было бы говорить без опасения обеспокоить больного.

- Прошу вашу светлость следовать за мною,- пригласила пани Мария с низким реверансом.

Она провела герцога и Ушакова в большую гостиную, и, как только они уселись там, лакей принес на серебряном подносе белое вино в граненом хрустальном кувшине со льдом и вазу земляники.

В то время в Петербурге было много теплиц и оранжерей, устроенных богатыми барами, благодаря даровому крепостному труду, и в этих теплицах и оранжереях произрастали всякие редкости - и земляника, и персики, и ананасы. В продаже, в лавках, их, конечно, не было, но "оказией", то есть из-под полы, садовники, торговали потихоньку от господ в свою пользу.

- Вы ничего не знаете по поводу раны, нанесенной доктору Роджиери?- спросил у Ставрошевской Бирон, строго сдвигая брови.

Он хотел показать, что чинит форменный допрос, но пани Мария ответила ему с непринужденностью любезной хозяйки, охотно готовой вести разговор на интересную для ее гостя тему.

- Видите ли, ваша светлость, для того, чтобы найти хоть какую-нибудь нить, нужно знать, зачем доктор Роджиери очутился ночью на улице возле моего дома.

"И эта говорит то же, что и Ушаков,- подумал Бирон.- Что же, они сговорились или это так ясно, что даже женщина может сообразить?"

Он поглядел на Ушакова - тот сидел невозмутимо, глазом не сморгнув.

Герцог почувствовал, что без доктора Роджиери действительно трудно дознаться о чем-нибудь. Сам он знал, зачем итальянец был тут, у дома, ночью, но, разумеется, не мог рассказать об этом ни Ушакову, ни Ставрошевской. Приходилось выждать, пока Роджиери очнется и будет в состоянии говорить, тем более что, может быть, он успел заметить, кто его ударил кинжалом, и это могло бы единственно послужить отправной точкой для следствия, так как никаких других указаний для розыска не находилось.

- Я заставлю пытать по очереди всех жителей Петербурга, а выясню это дело,- сказал Бирон. После этого он налил себе стакан вина, выпил его залпом и обратился к пани Марии:- У вас была девушка, воспитанница доктора Роджиери. Она знает о несчастном случае со своим благодетелем?

- Она сказала мне, что он - не благодетель ей, а ее злейший враг.

- Она сказала это?

- О, да, ваша светлость! Она сказала это. Разве я осмелилась бы солгать вам?

- Но ведь она была в обмороке?

- Обморок прекратился, и девушка совершенно оправилась.

- Я дал вам вчера приказание,- сказал Бирон Ушакову,- по просьбе доктора отправить эту девушку к нему сегодня утром!

- Но доктор Роджиери,- бесстрастно ответил Ушаков.- сам находится в этом доме, и посылать к нему теперь пока некуда!

- Так что, эта девушка еще у вас?- спросил герцог У пани Марии.

- Нет, ваша светлость!- проговорила та, поднимая брови, что придало ее лицу бесподобный отпечаток наивности.- Она уехала!..

- Как уехала?.. Куда уехала?- взволновался Бирон, так что это волнение совершенно не соответствовало герцогскому достоинству, которое он носил.

Ушаков смотрел в сторону, но следил за герцогом углом глаз и учитывал каждый малейший оттенок его выражения.

- Если я не ошибаюсь, она направилась, кажется, в сторону Гродно!- сказала Ставрошевская.

- Но как же вы не удержали ее?- воскликнул герцог.

- Какое же я имела право удерживать ее, ваша светлость? Сегодня рано утром она пришла в себя. Ей сказали, что я, хозяйка этого дома, нахожусь внизу, возле раненого, которого внесли к нам в дом сегодня ночью. Она заявила, что не хочет тревожить меня и отрывать от раненого, что чувствует себя вполне здоровой и крепкой, и спустилась ко мне сама. Увидав доктора Роджиери, она чуть не впала в новый обморок и затряслась, как в лихорадке. Она сказала, что это - ее злейший враг, что она не желает дольше ни секунды оставаться с ним под одной кровлей, что это Бог наказал его за нее, что у нее живут родители в Гродно и что она хочет немедленно возвратиться к ним, потому что доктор Роджиери насильно украл ее у родителей и держал ее у себя против ее воли.

Бирон слушал, прикусив свои тонкие губы.

- Но ведь я же ясно приказал отвезти ее к доктору,- повторил он.

- Она, между прочим,- тихо и раздельно, слог за слогом продолжала Ставрошевская,- пугала меня тем, что через своих друзей, которые будто бы уже нашлись у нее в Петербурге, обратится к государыне и доведет до ее сведения, как поступают с нею.

- Если прикажете, ваша светлость,- быстро спросил Ушаков,- то молодая девушка будет немедленно разыскана, схвачена и привезена, куда будет угодно вашей светлости?

На этот прямой вопрос Бирон не мог дать сейчас прямое приказание. Видимо, упоминание имени государыни возымело на него свое действие. Очевидно было, что герцог, действовавший всегда по своему личному произволу, зная заранее, что императрица Анна Иоанновна покроет и одобрит всякое его самовольство, на этот раз не хотел, чтобы дело доходило до нее и чтобы она узнала о существовании этой молодой девушки и о том, что он имеет к ней какое-нибудь отношение.

Наступило тяжелое, продолжительное молчание; его прервал Андрей Иванович Ушаков.

- Вот ягодки, ваша светлость!- сказал он Бирону, передавая ему вазу с земляникой.- Они, кажется, отменно-превосходные!

Бирон отстранил от себя землянику, встал и, не простившись, уехал к себе домой в карете один.

Михаил Николаевич Волконский - Тайна герцога - 02, читать текст

См. также Волконский Михаил Николаевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :