Михаил Николаевич Волконский
«Слуга императора Павла - 02»

"Слуга императора Павла - 02"

- II

При своем появлении Август Крамер произвел неожиданное, более даже чем благоприятное впечатление. Его статная фигура была облечена в отлично сшитый, дорогой, но не кричащий костюм, несомненно, очень солидный и безукоризненного вкуса. Лицо Крамера выражало большое достоинство, и он вошел со сдержанно-непринужденной повадкой, сразу показавшей, что он умеет свободно держать себя в гостиной.

- Простите, что я так врываюсь к вам, - заговорил он по-немецки, - но я взял на себя смелость представить сам себя, считая, что это нисколько не будет хуже представления почтенной пани Юзефы, которая рекомендовала меня вам.

- Mais il est tres bien! (Однако он очень хорош (фр.).) - обратилась Жеребцова к брату.

Эта французская фраза вырвалась у нее как восклицание, против ее воли.

Крамер сделал вид, что не заметил этого, но сейчас же перешел на французский язык.

- Позвольте представиться и вам, князь, - с легким поклоном в сторону Зубова произнес он.

Зубов вскинул бровями и, глянув на сестру, сказал по-английски:

- Блестяще!

- О да, в полном смысле джентльмен! - повторила Жеребцова тоже по-английски.

- Какое у вас прекрасное английское произношение! - проговорил Крамер на том же языке. - Сейчас видно, что вы были приятельницей такого чистокровного англичанина, как лорд Витворт.

Удивление Жеребцовой росло. Она даже несколько растерянно посмотрела на гостя и, переходя снова на французский язык, сказала:

- Что же вы стоите, мсье Крамер? Положите вашу шляпу и садитесь!

Крамер шляпы не положил, но сел в одно из кресел в спокойной позе, как человек, привыкший к такой мебели, как кресло.

Жеребцова, убедившись, что он вполне светский человек, экзамен на которого он только что выдержал блестяще, повела с ним разговор, приличный хозяйке изысканной гостиной, то есть не начала сразу о том, что ее интересовало и зачем, собственно, Крамер появился у нее, а спросила, давно ли он в Петербурге и как ему нравится столица. Он ответил, что внешний вид Петербурга ему очень нравится, в особенности Нева, но в обществе он еще нигде не был и потому чувствует себя совершенно беспочвенным иностранцем.

- Вас надо будет познакомить! Мы с братом возьмем это на себя. Вы долго думаете пробыть в Петербурге?

- Право, не знаю! Я путешествую для своего удовольствия, для того, чтобы видеть свет, и совершенно не могу сказать, что мне вздумается завтра! Весьма возможно, что я останусь до конца зимы в ваших снегах, а может быть, завтра же отправлюсь под знойное солнце Индии...

- А вы были в Индии?

- Нет, никогда.

- Но, кажется, вам известны некоторые индийские тайны, если я не ошибаюсь?

- Простите, но я должен подтвердить вам, что вы ошибаетесь! Никаких индийских тайн я не знаю.

- Однако эта добрая Юзефа рассказывала мне про вас чудеса! Вы видите события грядущего насквозь...

- Ну, это несколько много мне приписывается. Я могу, пожалуй, сказать вам кое-что о сватовстве.

- О сватовстве? О каком сватовстве? - переспросила Жеребцова, встрепенувшись.

Крамер помолчал и пытливо-пристально устремил на нее свои проницательные глаза.

- О сватовстве, которое вас занимает теперь.

- Это вы говорите обо мне? - спросил довольно наивно князь Платон Александрович.

- Ну да, о вас, князь! - продолжал Крамер. - Не беспокойтесь! - улыбнулся он Жеребцовой, заметив, что та тронула брата за рукав, желая остановить его дальнейшую речь. - Я умею держать секреты и отнюдь не отличаюсь болтливостью. Поверьте, что я сумею сохранить то, что вы не желаете, чтобы было известно до поры до времени.

Жеребцова, нисколько не смутившись, сказала:

- Я не знаю, о каком сватовстве вы говорите! Мало ли каких свадеб не заключают в Петербурге.

- Я говорю о сватовстве князя, вашего брата, к графине Кутайсовой, - перебил ее Крамер.

Жеребцова, не ожидавшая такого прямого выпада, осеклась, но, сейчас же овладев собой, проговорила:

- Положим, я была уверена, что этот план известен настолько немногим людям, что до вас он не мог дойти. Но все-таки ваши слова не доказывают какой-нибудь силы с вашей стороны. Вы могли узнать о наших планах как-нибудь случайно, вполне естественным путем.

Она, как умная женщина, видя, что ее секрет открыт, не стала отнекиваться, отрицать и запираться, а на прямые без обиняков слова Крамера тоже потребовала от него прямого ответа.

И он ответил тоже без всяких околичностей.

- Я отлично понимаю, что вам хочется убедиться в моих способностях, и в этом отношении не буду делать "маленького рта" и охотно готов дать вам доказательство, тем более что это было целью моего прихода к вам.

- Отлично! - одобрила Жеребцова. - Откровенность за откровенность. Да, я очень рада была бы убедиться, что вижу в вас действительно необыкновенного человека.

- Ради Бога, не преувеличивайте! Ни на какую необыкновенность я не претендую! Я самый обыкновенный отгадчик! Не колдун, а отгадчик, вот и все...

- Все равно, но мы требуем от вас доказательств!

- Да, мы требуем доказательств вашего провидения! - подтвердил Зубов.

- Хорошо. Угодно вам, я сейчас скажу то, о чем, как вы думаете, никто не знает, кроме вас одних? - внушительно сказал Крамер Зубову.

Тот слегка отстранился и уже не без некоторой робости спросил:

- Это вы насчет чего?..

- Насчет того, как вы перед последним своим отъездом из Петербурга отделались от грозивших вам неприятностей благодаря появлению у вас в кабинете вашего умершего товарища, который сказал вам, каким образом указать государю документы о масонах.

Краска немедленно сбежала с лица Зубова, и он, бледный, дрожащий, замахал руками и почти крикнул:

- Не надо! Я верю. Это вы могли узнать только сверхъестественным путем! Кроме государя, я никому не рассказывал об этом.

- Какие документы? Что такое? - стала спрашивать Жеребцова, видя, как перебедовался ее брат, и удостоверившись воочию, что, очевидно, это было неспроста и что Август Крамер действительно обладает могущественным даром прозрения.

А он скромно сидел на своем месте, опустив глаза, как будто для него самого это было все самым обыкновенным делом и во всем этом он не видел ничего особенного.

- III

Утром, как всегда, пришел доктор Пфаффе к прусскому посланнику графу Брюлю. Тот встретил его приветливее, чем обыкновенно.

- Ага! Господин Пфаффе, вы мне нужны!

- Я весь к услугам вашего сиятельства, - отвечал Пфаффе, расплываясь в счастливой улыбке.

- Дело довольно серьезное! - продолжал Брюль. - Вот видите ли: надо не выпускать из поля зрения одного высокопоставленного лица и настраивать его соответственно видам истины.

- Можно узнать, кто это лицо?

- Если я предлагаю вам стать в положение наблюдателя, то, само собой разумеется, я не должен скрывать от вас того, за кем вы должны наблюдать... Я подразумеваю князя Платона Александровича Зубова. Имеете вы к нему доступ?

- Очень незначительный. Но если я получу хорошие рекомендации...

- Вы их получите. Князь Зубов с братьями возвращен в Петербург исключительно благодаря влиянию графа Палена, и надо постараться, чтобы князь Зубов относился и продолжал относиться к графу как должно. В случае же уклонения его мысли в этом отношении в сторону немедленно сообщить мне. Вам, как доктору, легко будет войти в доверие и устроить прочное наблюдение. Если понадобятся расходы на слуг, вы будете располагать для этого нужными средствами. Надеюсь, это поручение не затруднит вас?

- Нет, ваше сиятельство, конечно, не затруднит. Но только я осмелюсь предложить вам поручить это дело не мне, а одному умному человеку, который, кстати, завел уже сношения и с князем Зубовым, и с его сестрой Ольгой Александровной Жеребцовой.

При упоминании о Жеребцовой Брюль не без удовольствия улыбнулся и произнес с оттенком некоторого восторга:

- Очень достойная женщина! Кто же этот умный человек?

- Мой приятель, Август Крамер.

- Крамер? Крамер? - повторил Брюль. - Я такого немца не знаю в Петербурге.

- Он недавно приехал прямо из-за границы, из Берлина. Это серьезная голова. Он еще не поспел представиться вашему сиятельству и пришел сделать это сегодня. Господин Август Крамер сейчас ждет в приемной. Я ручаюсь вам, что он добрый немец и вполне способен оправдать высокое доверие.

- А он твердый патриот?

- О да! Он сын того Крамера, который был известен в Геттингенском кружке поэтов.

- Геттингенский кружок? - повторил Брюль. - Конечно, это большая рекомендация! И вы говорите, он умный человек?

- Да, ваше сиятельство, очень умный!

Брюль позвонил и приказал появившемуся немедленно слуге позвать Крамера.

Когда тот вошел, Брюль окинул его с ног до головы строгим, испытующим взглядом.

- Вы Август Крамер?

- Да, меня так зовут.

- Давно в Петербурге?

- Более месяца.

- Отчего же вы раньше не представились мне?

- Хотел осмотреться. К тому же не было излишней надобности в излишней поспешности.

- Хорошо. Вот доктор Пфаффе вас рекомендует.

- Я, - смело, без всякого смущения, перебил Крамер, - имею рекомендацию и более солидную для вас, граф, чем любезные слова уважаемого доктора! У меня есть к вам письмо... от господина Гаубвица...

- От господина Гаубвица? У вас рекомендательное письмо ко мне от господина Гаубвица? - с повышенным интересом воскликнул Брюль и, поспешно сломав печать, принялся читать письмо.

Должно быть, Гаубвиц писал довольно лестные вещи о Крамере, потому что Брюль вдруг сделался до чрезвычайности любезным, протянул гостю руку и заговорил не без суетливости:

- Что же вы стоите, господин Крамер? Отчего же вы прямо запросто не пожаловали ко мне, господин Крамер? Садитесь, пожалуйста! - А вслед за тем обернулся к Пфаффе, стоявшему в умилении перед своим приятелем, который, как оказалось, сразу произвел такое впечатление на графа, и сказал тому: - Вы, господин доктор, можете идти. Мы тут побеседуем. До свидания, господин доктор!

Пфаффе, улыбаясь и кланяясь, попятился к двери, а Брюль, усадив Крамера, стал разговаривать с ним пониженным, конфиденциальным тоном.

- Мне господин министр пишет о вас как об очень верном человеке, которому можно поручить любое серьезное дело. Он пишет, что направляет вас ко мне прямо на помощь, на случай каких-нибудь затруднений ввиду теперешнего неустойчивого положения в Петербурге.

- Я рад, граф, быть полезным вам, - ответил просто Крамер.

- Видите ли, я говорил сейчас доктору, что нам нужно установить солидное наблюдение за князем Зубовым, и он сказал мне, что вы могли бы взяться за это дело. Если это не слишком мелко для вас, то я полагаю, что таким образом вы можете сразу войти в круг петербургского общества.

- С князем Зубовым я уже сошелся и имел случай поразить его.

- Вы где остановились?

- Пока я занял комнату у нашего соотечественника, доктора Пфаффе.

- Вам лучше всего переехать к самому князю Зубову. Русские чрезвычайно гостеприимны, и, я думаю, будет легко устроить, чтобы князь просто пригласил вас к себе в дом гостить.

- Да, это будет очень удобно! - согласился Крамер.

- IV

У генерал-губернатора графа Палена был интимный обед с очень ограниченным числом приглашенных, только близких людей, или, вернее, тех, относительно которых Пален считал нужным подчеркивать свою к ним близость.

Среди гостей была Ольга Александровна Жеребцова, сидевшая за столом на почетном месте, рядом с хозяином дома.

Обед не отличался особенной тонкостью кухни; это была обыкновенная стряпня со сладкими соусами и жиденьким супом. Но что у Палена было отлично, так это красное вино, он им вполне справедливо гордился и даже тогда, когда ему приходилось объявлять вызванному к нему лицу приказание государя немедленно выехать из столицы, угощал своим красным вином для того, чтобы смягчить неприятность известия. Так, в Петербурге того времени знали, что значит "выпить стакан красного вина у графа Палена". Но за описанным обедом он пил свое красное вино сам и потчевал гостей без всякой оговорки, исключительно для того лишь, чтобы угостить.

За столом свободного непринуждения не было - все как-то избегали смотреть друг на друга, но, несмотря на это, старались делать вид, что весело, и смеялись неискренним деланным смехом при малейшем к тому поводе, а чаще и вовсе без повода.

Одна Жеребцова оставалась серьезной, очевидно не желая снисходить до подделки веселья. Под конец обеда она улучила минуту и шепнула Палену:

- Мне надо переговорить, граф.

Он закрыл только один глаз, давая этим понять, что готов исполнить просьбу, и, когда встали из-за стола и перешли в гостиную, а мужчины же отправились в бильярдную, чтобы курить, он задержал Жеребцову в маленькой проходной комнате с трельяжем, поставленным так, что за ним очень легко было остаться совсем незамеченными. Они сели на маленьком диванчике за трельяжем, и Пален поспешно спросил:

- Что-нибудь серьезное?

- Нет, - ответила, рассмеявшись, Жеребцова, - пустяки, простая справка! В Петербурге появился один иностранец, по виду очень порядочный человек, но нет никаких гарантий, что это просто авантюрист. Так я хотела просить вас, нельзя ли негласно навести о нем справки и разузнать, может ли он быть достоин доверия?

- А как зовут этого иностранца?

- Он немец, а зовут его Август Крамер.

- Ах, Август Крамер! - воскликнул Пален. - Как это странно! Представьте себе, я тоже хотел говорить с вами именно о нем.

- Вы его знаете?

- Нет, я его не знаю, но имею о нем самые подробные сведения от вполне серьезного лица. О нем имеются самые лучшие рекомендации! Это добрый немец! Он принадлежит к отличной семье, потому что его отец был членом Геттингенского кружка молодых поэтов.

- Какой это кружок молодых поэтов?

- Геттингенский! - повторил Пален, подняв для большей значительности палец. - Это были последователи Клопштока, люди, настроенные высокопатриотично и ставившие идею германизма выше всего. Среди них, между прочим, был известен Крамер, который, конечно, постарался внушить своему сыну правильные понятия.

- Вы, кажется, граф, знаете все и обо всех! - не без восторженного удивления проговорила Жеребцова.

- Это моя обязанность, милая моя барыня! - скромно сказал польщенный Пален.

Но Жеребцова продолжала:

- Конечно, заслуга его отца до некоторой степени говорит в его пользу, но это может еще и ничего не значить. Необходимо знать, каков он сам, что он представляет собой.

- Он имеет рекомендации от господина Гаубвица, всесильного министра его величества короля прусского Фридриха Вильгельма, и этого, я думаю, довольно, чтобы мы ему оказали доверие.

- Да! Если у него есть рекомендация от господина Гаубвица, тогда, конечно, этим все сказано.

- А вы с ним познакомились?

- Да, и он поразил меня своим ясновидением. Он при мне сказал князю Платону такие вещи, о которых тот не рассказывал никому и о которых даже я не знаю.

- Но теперь-то вы их знаете?

- В том-то и дело, что нет. Крамер очень искусен в диалектике. Брату он только сделал несколько намеков, после которых тот побледнел и заставил его замолчать, да и потом он ни за что не захотел мне ничего объяснить. Это про прошлое. А относительно будущего тот же Крамер говорил с нами о сватовстве Платона к Кутайсовой так свободно, как будто это дело известно ему до мельчайших подробностей.

- И что же он предрекает? Это сватовство увенчается успехом?

- В том-то и штука, что он так ловко виляет словами, что никак не добьешься у него прямого ответа. Я и брат, мы беседовали с ним добрый час, а когда он ушел, так и остались ни с чем! Никаких точек над "и"... Вообще, это преинтересный господин.

- Так отчего бы вам не приблизить его? Во всяком случае, по-видимому, это человек очень сильный, а с таким человеком лучше вести дружбу, чем отвергать его. Мне кажется, он был бы отличным ментором князю Платону. Отчего бы вашему брату не пригласить к себе приезжего иностранца, оказать ему гостеприимство? Крамер мог бы переехать к князю в дом и тогда, я думаю, мог бы руководить им! Вот об этом именно я со своей стороны хотел переговорить с вами сегодня. Подумайте об этом, добрейшая Ольга Александровна!

- V

Чигиринский, возвращаясь в Петербург из-за границы под видом доктора Крамера, очень хорошо и обдуманно обставил свое вымышленное имя, что было облегчено ему главным образом тем обстоятельством, что он жил и действовал под этим именем в немецких масонских кругах в Берлине, создавших для него даже высокую протекцию всесильного министра Гаубвица. Имя Крамера, якобы сына деятельного члена германского патриотического кружка, тоже было выбрано весьма удачно.

Под таким прикрытием Чигиринский мог жить и действовать в Петербурге спокойно, не боясь ничего, так как никто не мог предположить, что Чигиринский и этот типичный немец Август Крамер - одно и то же лицо.

Он так и рассчитывал сначала стереть с лица земли целиком Чигиринского на все время своего пребывания в Петербурге. Но теперь он крепко задумался о том, не рискнуть ли ему хоть на короткий промежуток снова явиться в своем виде. Это было нужно лично для него самого.

После разговора с Рузей на катке невольно радостно билось у него сердце, и он мысленно переживал в воображении по нескольку раз снова сладкое ощущение, которое испытал при словах Рузи о том, что она любит другого, причем этот другой, несомненно, был он, Чигиринский.

Это прямое признание в устах Рузи было особенно ценно, потому что она не подозревала, что под видом Крамера с ней говорит тот, кого она поминала и звала в своих мечтах. Ощущение было необыкновенное и от этого казалось еще заманчивее, приятнее.

Чигиринскому захотелось во что бы то ни стало со своей стороны сказать Рузе от лица Чигиринского, что он ее любит, впрочем, не столько сказать ей словами, а главное - повидаться с ней без всякой причины.

Само собой разумеется, что нечего было и думать о том, чтобы признаться ей, что под обликом Крамера скрывается он, Чигиринский.

Да это и не нужно было делать, потому что стоило хорошенько подумать, чтобы найти несколько способов достичь желаемого, не рассказывая своей тайны. Он, например, просто-напросто мог назначить свидание Рузе, она не постесняется прийти, но весь вопрос, где назначить свидание.

Наконец Чигиринский после долгого размышления решил поступить так: написать Рузе записку от имени Чигиринского с просьбой самой назначить ему место и время, где они могут увидеться.

Предприятие было рискованное прежде всего потому, что было связано с письменным документом, который мог быть перехвачен или каким-нибудь иным путем случайно попасть в чужие руки. Но Чигиринский чувствовал в себе тот подъем особой удали и легкости риска, который обуревает всегда счастливых любовью людей, сознающих себя в положении счастья, когда кажется все достижимым и возможным.

Он купил в магазине бумагу, очень похожую на ту, на которой была написана предупреждающая записка Рузи, и, запершись в своей комнате, написал на ней измененным почерком:

"Кто остановил Вашего коня на Неве и кто бережет записку: "Пусть мы больше не увидимся, но как можно скорее уезжайте из Петербурга. Здесь вам угрожает серьезная опасность", - хочет увидеться с Вами. Дайте ему знать, где и когда. Ответ положите под обшивку внутри шляпы доктора Пфаффе".

Затем Клавдий сложил свое письмо и спрятал его в карман, еще сам хорошенько не зная, как передаст его по назначению. Он рассчитывал, что случай, несомненно, должен представиться, и не ошибся в своем расчете.

Старый Рикс опять позвал их к завтраку и, благодаря тому, что день был ясный и солнечный, опять настоял на том, чтобы Крамер проводил дам на каток.

Здесь Рузя, в то время как ей надевали коньки, положила свою муфту на подоконник павильона, где отогревались конькобежцы.

Сунуть письмо в Рузину муфту было делом одной секунды, и притом посчастливилось устроить это так, что она, благодаря царившей в павильоне суматохе, и подозревать не могла этого - ей казалось, что Крамер все время, не переставая, разговаривал с ней.

Когда она с муфтой в руках сошла на лед и, покатившись, спрятала в нее руки, то немедленно нащупала зашуршавшую под ее руками бумагу.

В те времена всевозможных любовных авантюр и интриг ловко подсунутая записка молодой девушке или женщине была настолько обычным явлением, что Рузя нисколько не удивилась. Таинственных записочек не получали только очень некрасивые, а для хорошеньких они служили как бы знаком отличия, тем более что решительно ни к чему не обязывали.

Рузя взглянула мельком на катившегося рядом с ней Крамера, и его степенно-серьезная и даже до некоторой степени важная фигура, конечно, застраховала его от всяких подозрений. Да, собственно говоря, ему и незачем было подсовывать записочки, потому что он один на один в толпе катался с ней и мог совершенно свободно сказать все, что хотел, не прибегая к таинственности подметной почты. Совершенно ясно было, что записочку подсунул один из тех полузнакомых молодых людей, которые - Рузя знала это - вздыхали по ней и катались в оживленной веселой толпе на катке.

- Скажите, пожалуйста, господин Крамер, можете ли вы при помощи вашего искусства ясновидения узнать, где теперь находится кто-нибудь отсутствующий?

- Для этого я должен, во-первых, знать имя этого отсутствующего, а во-вторых, все-таки иметь какое-нибудь о нем понятие.

- И для этого вам надо опять смотреть в стакан с водой?

- Опять-таки это зависит от разных условий: иногда на чистом, свежем и ясном воздухе, как, например, сегодняшний, я могу увидеть без всякого стакана.

- Так что вы можете, пожалуй, ответить мне, если я вас спрошу сейчас?

- Спрашивайте.

- Хорошо. Где теперь находится тот молодой человек, которого вы видели тогда за завтраком, гадая, что он будто бы танцевал со мной?

- Я могу это сказать вам лишь в том случае, если вам очень хочется это знать. Мне непременно нужен флюид вашей воли.

- Да, мне очень хочется знать, где он.

- Он в Петербурге, ближе от вас, чем вы думаете. Рузя, говорившая до сих пор с большой серьезностью, вдруг звонко расхохоталась и победоносно воскликнула:

- Вот и ошиблись, господин Крамер! Могу вас уверить, что этот молодой человек находится далеко отсюда, он где угодно, только не в Петербурге.

- Очень может быть, что я и ошибаюсь, - усмехнулся, в свою очередь, Крамер. - Мало того, я даже скажу, что очень был бы рад, если бы действительно он был далеко. Но, к сожалению, я все-таки должен настойчиво повторить, что он в Петербурге!

- Почему же "к сожалению"?

- Потому что вы интересуетесь им.

- А вас это задевает?

- Что делать! Ведь мы держим с вами пари, что я должен заинтересоваться вами.

- Разве? Впрочем, что же дальше?

- Дальше?.. Кажется, я начинаю это пари проигрывать.

- Да не может быть! Так скоро!

- Кажется, приходится сознаться, что да.

- VI

После катанья Крамер проводил Рузю с матерью до дома, где ждал его Пфаффе в приятном разговоре с Риксом. Он не без важности тоже принял участие в разговоре и, посидев некоторое время, ушел вместе с доктором.

Дома при первой возможности Чигиринский осмотрел шляпу немца и за подшивкой нашел маленький клочок бумаги с надписью:

"Маскарад князя Троекурова. Наденьте голубой польский костюм с белым бантом на плече. Стойте у дверей в зимний сад".

Оказалось, Рузя решила вопрос о месте свидания до гениальности просто.

Близились святки, когда в Петербурге каждый из вельмож, живших открытым домом, считал своим долгом устроить маскарад, одно из любимейших развлечений XVIII века. Выдумка Рузи была тем более удачна, что в маскараде, согласно обычаю, допустима была непринужденность общения и Чигиринский мог скрыть свое лицо под маской, так что ему не приходилось выставляться напоказ.

Князь Троекуров был одним из тех богачей, которые не гонятся за чинами и проживают свое состояние, воображая, что на его век хватит.

Таких бар создалось много в роскошный екатерининский век, когда задавал тон великолепный князь Тавриды. Все они в конце концов разорились и потомкам своим не передали ничего, кроме долгов, а имени своего не сохранили в истории.

Да, в Петербурге того времени был известен князь Троекуров, и его дом на Фонтанной, великолепно отделанный, служил местом веселых празднеств и пиров, которые с большим искусством и радушием устраивал гостеприимный хозяин.

Чигиринский под видом Крамера отправился к Проворову и потребовал от него достать на свое имя приглашение к Троекурову и дать на этот вечер свою карету и выездных гайдуков.

Все эти хлопоты были сущие пустяки, и на святках, в день троекуровского маскарада, Крамер, переехавший уже к этому времени к Зубову, явился вечером в дом Проворова и там, переодевшись в нарочно заказанный атласный голубой польский костюм, в карете Проворова, сопровождаемый его гайдуками, убежденными, что они везут на маскарад своего замаскированного хозяина, отправился к Троекурову. Чигиринский надел голубую же атласную маску с густым и длинным шелковым кружевом, так тщательно скрывавшим его подбородок, что нельзя было рассмотреть его лица.

Он нарочно приехал не к самому съезду, а так, чтобы войти, когда на маскараде уже будет значительная толпа, в которой можно было бы затеряться.

В большом зале уже начались танцы, а по ряду гостиных и по галерее вдоль зала ходили отдельные парочки, пользуясь маскарадной свободой.

Чигиринский легко нашел в конце этой галереи большую стеклянную дверь, отворенную в зимний сад, лучший во всем Петербурге и по размерам, и по устройству, и по находившимся в нем растениям. В противоположность яркому свету от множества свечей, заливавшему зал и гостиные, зимний сад был освещен таинственными полутонами разноцветных фонариков, и один только каскад блистал и искрился, освещенный каким-то почти волшебным образом.

Чигиринский, обойдя все комнаты, встал у дверей в зимний сад и терпеливо ждал. Мимо него проходили пары и изредка одиночные мужские маски. Он всматривался, стараясь угадать очертания фигуры Рузи, как вдруг сзади его ударили веером по плечу. Он оглянулся и увидел польку в голубом же, под пару ему, костюме.

Голубой цвет - польский национальный, и потому было весьма естественно, что польские костюмы были голубые.

- Что, поляк, - проговорила полька, - тебе не бывает холодно, когда ты стоишь посреди Невы?

Чигиринский должен был сознаться, что не узнал бы Рузи под маской, - так она была искусно одета, если бы она не подала голоса и не сделала этого намека на их первую встречу посреди Невы, когда ее несла лошадь.

- Не только не холодно, - ответил он, - но порой и очень жарко, когда мчится конь, которого надо остановить.

- Дай мне руку и пройдемся, - сказала маска. - А ты можешь остановить лошадь?

Они пошли под руку по галерее, минуя зал.

- Раз мне случилось остановить! - проговорил Чигиринский. - А ты, полька, танцуешь краковяк?

- Еще бы! Какая же полька не танцует!

- А записочку написать можешь?.. И спрятать ее...

- Немцу в шляпу!

- Да, теперь я вижу, что вы - та, которую я ждал!

- Но я еще не уверена, что я говорю с тем, кого искала.

Чигиринский прошептал, едва шевеля губами:

- "Пусть мы больше не увидимся, но как можно скорее уезжайте"...

- Довольно! Довольно! - остановила Рузя. - Как вы могли догадаться, что эта записка пришла к вам от меня? Впрочем, все равно! Но только больше ни слова об этом; вы мне должны поклясться, что не станете напоминать. Если узнают, что вы были предупреждены мной, мне несдобровать! Это надо забыть так, как будто этого не было.

- Напротив, я именно хотел спросить у вас: как вы узнали о предстоящей мне опасности и решились предупредить меня?

- Говорю вам, не надо вспоминать об этом! Могут услышать. Все, что я могу сказать вам, вот: я узнала случайно! Потом, когда пройдет время, я расскажу, а сейчас лучше удовлетворите мое любопытство и скажите, как попала ваша записка ко мне в муфту?

- Ну, это очень просто: я пришел на каток переодетым и подсунул мое письмо в то время, когда вы разговаривали с каким-то немцем, с которым потом катались.

- Ах, этот немец - странный человек! Вы знаете, он - ясновидец и в последний раз сказал мне, что вы здесь, в Петербурге. Я не хотела верить, как вдруг прихожу домой, а в муфте у меня записка от вас. Я просто начинаю бояться его! Одно средство - приручить его, чтобы он был не врагом, а другом!

Они повернули назад по галерее и теперь входили в зимний сад.

- Как тут красиво! - невольно вырвалось у Рузи.

- Да, очень! - согласился Чигиринский. - Знаете, войдемте в один из гротов!

- Отчего же, войдем! Там нам никто не помешает, и вы можете на минуту снять маску. Я хочу видеть ваше лицо, чтобы посмотреть, изменились ли вы или остались таким же, каким были три года назад.

Они выбрали один из гротов в самом конце зимнего сада и вошли в него.

- VII

Грот слабо освещался лишь через входное отверстие рассеянным светом разноцветных фонариков из зимнего сада. Нужно было, чтобы глаза привыкли, для того чтобы разглядеть что-нибудь.

Рузя сняла маску и потребовала, чтобы Чигиринский сделал то же самое. Он, охотно подчинясь ее требованию, тоже открыл лицо, и она, вглядываясь, приблизилась к нему, так что он увидел ее большие выразительные глаза совсем возле себя.

- Да, - прошептала она, - совсем такой, каким я помню! Ни капельки не изменившийся! - Она осмотрелась и, разглядев теперь внутренность грота, заметила, что в нем была еще совсем темная ниша со скамейкой, покрытой зеленой подушкой, словно она была сделана из дерна, и предложила: - Пойдемте сюда, здесь совсем укромно!

Они сели на скамейку, держась рука об руку.

- Так вы приехали в Петербург, чтобы повидать меня, и не боитесь никакой опасности? - спросила Рузя.

Хотя Чигиринский и не говорил ей, что именно ради нее только явился в Петербург и, очевидно, она сама себя уверила в этом, но он не счел нужным противоречить, потому что в эту минуту чувствовал себя вполне способным пойти на всякую, даже смертельную опасность, чтобы повидаться с Рузей. Он так и выразил это словами:

- Я ничего не побоялся бы, чтобы видеть вас.

- Но неужели вы не можете сделать так, чтобы уничтожить опасность? А то ведь нельзя же так жить! Ну, хорошо, вы ездили за границу! Но ведь ваши враги могут вас и там найти!

- Ну уж не совсем-то они так всемогущи! Да и не из боязни я уехал из Петербурга. Это было только одно к одному. У меня были дела неотложные и очень важные.

- Значит, вы вернулись тоже для дел?

- Да, и для дел тоже. Я не могу вам лгать, что я приехал сюда для вас одной.

- Должно быть, это очень важные дела, что вы рискуете ради них показываться в Петербурге, где вас подстерегают!

- Положим, в Петербурге я показываюсь в чужом виде, и даже вы не узнали меня на катке, а в своем виде я появился сегодня только ради вас!

- И не побоялись мне открыться?

- Как видите, нисколько.

- Ну а если я предательница?

- Полноте, какие пустяки!

- Ну, конечно, пустяки! - согласилась Рузя, и они замолчали.

В это время в грот вбежала впопыхах еще одна пара и остановилась, ослепленная темнотой, явно не видя сидевших в нише Чигиринского и Рузю. Затем они сняли свои полумаски и наспех поцеловались.

На освещенном пространстве входа в грот ясно обрисовывались их профили, и Чигиринский узнал в молодом человеке кого-то, как будто виденного им раньше. Ему что-то очень знакомое напомнил этот профиль. Но где он видел его? А что он его видел, было несомненно, и притом при каких-то не совсем обычных обстоятельствах.

Поцеловавшиеся заговорили шепотом быстро-быстро.

- Послушай, я не могу так! - сказал он. - Мы точно у кого-то воруем наше счастье и должны искать случайных темных закоулков, тогда как я имею полную возможность прийти и сделать тебе предложение! Скажи, пожалуйста, чем я не жених?

- Погоди! - ответила она. - Только не сейчас, не теперь! Дай улечься этой истории со сватовством Зубова.

- Так это правда? Тебя хотят выдать за Зубова?

- Не меня выдать хотят, а его женить на мне. "Князь Манвелов! " - вспомнил Чигиринский, узнав наконец молодого ротмистра Конного полка, который был в карауле дежурным в Зимнем дворце, когда он проник туда, чтобы положить на печку в караульном помещении документы о масонах.

- Если так, то я вызову Зубова на дуэль! - решил Манвелов. - Поссорюсь с ним и вызову!

- Постой, погоди, глупый!.. Зачем такие крайние меры? Успеем еще! А пока надо подождать... только ведь подождать! Из этого сватовства ничего не выйдет, я тебе говорю. Его нечего бояться! Разве пока нам нехорошо так? - И собеседница князя, охватив его шею руками, притянула к себе, и они снова поцеловались.

Поцелуй был такой долгий, захватывающий, что Чигиринский как-то бессознательно поднял руки и обнял Рузю, увлекшись примером. Он коснулся ее щеки губами, но сделал это так тихо и осторожно, что влюбленные в гроте, к тому же увлеченные самими собой, ничего не заметили. Рузя отстранилась, сопротивляясь, но, боясь обнаружить себя, не сделала резкого движения. Чигиринский прижал ее крепче.

Наконец влюбленные разошлись, торопясь на люди, чтобы не было заметно их отсутствие из зала. Они надели свои полумаски и убежали.

Рузя тоже вырвалась.

- Это ни на что не похоже! - сказала она, притворяясь сердитой. - Пользоваться безвыходным положением! Вас бы за это следовало оставить здесь одного в наказание!

Чигиринский сидел, опустив голову, и очень виновато, но вместе с тем блаженно улыбался во весь рот.

- Ну, надевайте вашу маску, - скомандовала Ру-зя, - и пойдемте бродить по залам! Здесь, в гроте, с вами оставаться опасно.

Он послушно надел маску. Рузя протянула ему руку.

- Когда же мы увидимся? - спросила она.

- Чем скорее, тем лучше! Завтра?

- Завтра? Но где?

- Хотя бы на катке. Кто нам там помешает увидеться?

- Вы будете переодеты?

- Зачем? Я явлюсь в обычном виде. Никто на меня не обратит внимания.

- Нет, ни за что! Я этого не хочу и не допущу! Нет, уж оставим лучше до следующего маскарада! Следующий маскарад через три дня у Яковлева, там будет весь город. Наденьте опять сегодняшний костюм и приезжайте туда. Мы там будем без дяди, а сегодня он тут и мешает мне. Но обойдемте залы и расстанемся, а то могут обратить внимание.

Они пошли, и когда попали в большой зал, там играли краковяк, и пары, притопывая, танцевали с увлечением.

- Вот маленькая графиня Кутайсова со своим кавалером! - показала Рузя на Коломбину и Пьеро, которых они видели в гроге.

Те танцевали с большим увлечением.

- А разве это графиня Кутайсова? - спросил Чигиринский.

- Да, это дочь всесильного теперь Кутайсова. Он вышел из камердинеров императора в графы, а теперь делает в Петербурге погоду. А ее кавалера я не знаю.

- Это конногвардейский офицер князь Манвелов. Его я знаю! - сказал Чигиринский.

Они стояли в первом ряду образовавшегося вокруг танцующих круга, и Рузя, разговаривая, помимо своей воли стала притопывать в такт. Чигиринский взял ее за талию, и они пошли танцевать, весело отдаваясь ритму музыки.

Когда кончился танец, они расстались еще не скоро. Им казалось, что они прошли один только раз по комнатам, а на самом деле они гуляли и разговаривали так долго, что Рикс, одетый в старинный красный бархатный жупан польского магната, найдя голубой атласный костюм племянницы, стал присматриваться, с кем это она в паре, стараясь угадать, кто этот одетый ей под стать голубой поляк, с которым она не расстается весь вечер. Рузя заметила, что дядя следит, и, сказав о том Чигиринскому, простилась с ним и направилась прямо к Риксу.

- Дядя, - сказала она, - поедем домой, скучно!

- Скучно, потому что ты ходила все с каким-то одним. Ты знаешь, кто этот поляк, гулявший с тобой?

Рузя увидела, что дядя не спускал с нее взора весь вечер, и, чтобы избежать дальнейших расспросов и каких бы то ни было подозрений, решила солгать, чтобы успокоить старика.

- Не знаю! - ответила она. - Но мне кажется, что это господин Крамер...

Она знала, что благоговевший к Крамеру дядя будет очень рад, что она ходила с ним.

- А разве господин Крамер должен был быть на маскараде?

- Отчего же ему не быть тут! - ответила, стараясь быть как можно наивнее, Рузя. - Запретить это ему никто не может! Впрочем, наверное я не ручаюсь, но кажется мне, что это был он. По крайней мере, я не могла от него отделаться.

- Зачем же тебе было отделываться, если это действительно был господин Крамер? Ну, хорошо, теперь я его поддразню - так прямо и скажу, что мне все известно, что он был на маскараде.

И, нахмурившись было, Рикс развеселился и рассмеялся добродушным, поощрительным смехом.

- VIII

В дом Зубова Крамер переехал по настоянию самого князя Платона и Ольги Александровны Жеребцовой.

Дом был небольшой, но вместительный. Крамеру отвели две отдельные комнаты - спальню и кабинет, где он мог, когда хотел, уединиться.

Он не вошел в жизнь князя Зубова как свой или близкий человек и отделил свое существование от распорядка, установленного у князя. Являлся он к нему каждый раз по приглашению, только когда его звали, и настоял на том, чтобы обыкновенно ему подавали завтрак и обед, когда он был дома, в его комнату. Когда же ему приходилось бывать у Зубова, он приходил к нему со шляпой в руках, как человек, только что приехавший, а не свой, домашний.

Однако Зубов неизменно приглашал его, какое бы маленькое, келейное собрание у него ни было. На эти собрания являлись по преимуществу одни и те же лица: брат Зубова Валериан, его сестра, Беннигсен и еще несколько человек, составлявших как бы свой, один кружок.

При ближайшем с ними знакомстве становилось ясно, что никакой общности жизненных интересов у них не было, но тем не менее казались они связанными. Соединяла их одна какая-то мысль, которую они не высказывали. Но было несомненно, что они держали нечто на уме, говорили полунамеками, значительно покачивали головами, подымали брови и вели себя так, как будто прекрасно понимали друг друга без лишних слов.

Тон и направление давал граф Пален. Съезжались большей частью для карточной игры и, посидев некоторое время за ломберными столами, оставляли карты и шли ужинать, а за ужином-то и начинались разговоры.

Однажды Пален приехал крайне недовольный, даже рассерженный, прямо к ужину, который не подавали в ожидании его. Он принялся есть молча, и кругом все притихли, не желая мешать ему высказаться.

- Нет, это невероятно! - начал, наконец, Пален, будто продолжая вслух ход своих мыслей. - Это невозможно! Дело дошло до того, что мы накануне войны с Пруссией.

- Да не может быть! - послышалось с разных сторон.

- Да! От короля требуют почти невозможного и невероятного. - Пален говорил просто про "короля", как будто всякий должен был знать, что это прусский король и никого другого он не хотел величать этим титулом. - Совершенно невероятные вещи, - повторил он. - От него требуют, чтобы он занял своими войсками Ганновер; и притом в угоду Франции и ее первого консула... этого Бонапарта или как там его зовут... Как будто король сам не знает, что ему нужно занимать своими войсками!

- Но ведь это равносильно объявлению войны Англии со стороны Пруссии! - сказала Жеребцова.

- Ну, разумеется! - со значительным видом протянул князь Платон Зубов, желая своим уверенным тоном показать, что недаром при Екатерине ведал всеми дипломатическими делами.

- Пруссия чего хочет? - продолжал Пален. - Она хочет пользоваться миром и увеличивать свой рост. Ей надо быть сильной и здоровой, и потом, нельзя требовать от короля, чтобы он пускался на какие-то бессмысленные авантюры ради каких-то общих комбинаций. А мы между тем требуем, чтобы он лез ни с того ни с сего против Англии!

Это "мы" было произнесено с таким презрительным подчеркиванием, точно "мы" были так уж глупы, что ничего другого от нас и ожидать нельзя было.

- Сумасшествие! - пожал плечами Беннигсен.

- Вот именно! - подхватил Пален. - Прямое и определенное сумасшествие! Пора наконец положить этому предел! Дальше так идти не может: нельзя допустить войну с Пруссией! Подумайте, сколько жизней ни с того ни с сего загублено будет зря! Надо остановить, чего бы это ни стоило и какие бы средства ни пришлось принять для этого.

- Я давно говорю, что надо перейти к делу! - вскидывая голову и подымая брови, проговорил Платон Зубов. - Надо спасать Россию! А то мы все собираемся, разговариваем и так на этих разговорах и останавливаемся! Когда-нибудь надо же начать и сделать.

- Когда хотят сделать яичницу, надо начать с того, чтобы разбить яйцо, - произнес значительно Валериан Зубов.

- А хватит ли на это решимости? - сильно понизив голос, с расстановкой произнес Пален.

- Да! Хватит! Должно хватить, - вдруг, воодушевляясь, ударил по столу князь Платон.

Пален протянул в его сторону бокал с вином и громко, поощрительно сказал:

- Ваше здоровье, князь!

Кругом зашумели, а Пален, держа бокал в высоко поднятой руке, перекрикивая всех, провозгласил:

- За исполнение нашего общего желания!

За ужином много пили, и Платон Зубов, почти совсем пьяный, закричал:

- По-моему, нужно назначить просто-напросто день - и затем точка, punctum.

Пален казался воодушевленным, как никогда, глаза его блеснули, и он остановил Зубова размеренно-рассудительным голосом:

- Дайте немного времени - и мы назначим день, он близится, но еще не настал.

- Мартовские иды опасны для Цезаря, - произнес чей-то голос так, что все слышали, и пояснил: - Так говорили римляне...

- Что же, март месяц близко: он почти у нас на носу! - согласился Пален.

- Да! Чтобы сделать яичницу, надо сломать яйцо, - повторил по-французски Валериан Зубов, видно, понравившееся ему выражение, - и без того обойтись нельзя!.. Что хотите, а без этого обойтись нельзя...

- IX

После этого ужина Чигиринский, присутствовавший на нем под видом Крамера, пришел в отведенную ему комнату в таком подавленном состоянии, в каком никогда не был.

Он отлично понимал, что разговор за ужином был не шутка, не пустословие и вовсе не случайность. Ясно было, что создавался заговор в полном смысле этого слова и участники его, по-видимому, были настолько подготовлены, что окончательное решение могло назреть со дня на день. Этого никак не ожидал Чигиринский, он не мог допустить, что дело зашло так далеко.

В настоящее время расстроить созревавший замысел представлялось почти невозможным, потому что он был подготовлен и организован довольно тщательно. Надо было действовать, не теряя времени; значит, оставалось только одно средство раскрыть этот заговор - указать на него.

Но тут возникала новая цепь неразрешимых вопросов. Кому указать? Каким образом? И какие привести доказательства, чтобы поверили этому указанию? О заговоре по своему положению должен был первым узнать граф Пален в качестве военного генерал-губернатора, но к чему же это поведет, если сам же граф Пален - руководитель всего дела и ведет его с безошибочным расчетом, пуская в ход все имеющиеся средства, которые дает ему его власть?

Оставалась еще одна только возможность предотвратить назревавшее злое дело, раскрыв заговор самому государю. Чигиринский, пользуясь силой внушения, мог бы, конечно, проникнуть во дворец, как он уже сделал это один раз, но как ему предстать перед государем с обвинением самого приближенного, всесильного человека? Если бы были еще в руках какие-нибудь вещественные доказательства, которые можно было бы представить, тогда другое дело! Но так, на словах, разве может поверить государь совершенно незнакомому ему чужому человеку, неизвестно как проникшему во дворец?

Однако, теряясь в предположениях и догадках, Чигиринский внутренне, в глубине души, был как-то невозмутимо спокоен, твердо уверенный, что раз нужно, чтобы что-либо было сделано, то сделано будет. Он чувствовал в себе достаточно силы, чтобы найти нужный исход, и знал, что найдет его.

На другой день утром князь Зубов потребовал к себе Крамера, и, делать нечего, Чигиринский пошел к нему, несмотря на усталость после ночи, проведенной им почти без сна от не дававших ему покоя мыслей.

Он застал Зубова за туалетом, который тот производил по привычке так же долго и кропотливо, как и в бытность свою фаворитом. Князь сидел перед зеркалом в пудермантеле, и два парикмахера возились около него. Все было, как прежде, с той только разницей, что прежде во время его туалета в соседней приемной толпились вельможи и вся петербургская знать, считавшая за честь быть допущенной в уборную во время туалета, а теперь один Август Крамер пришел, да и то не с очень довольным видом.

Он вошел, сел, не очень стесняясь, у окна, близко к Зубову и спросил:

- Вы меня звали? Чем могу вам служить?

Сказано это было таким определенным и серьезным тоном, что Зубов счел своим долгом проговорить с любезностью:

- Если я вас отвлек от занятий, пожалуйста, извините меня! Но я хотел спросить по поводу вчерашнего разговора за ужином...

Крамер слушал, пристально глядя на Зубова, терпеливо ожидая, что будет дальше.

- Я хотел спросить, - продолжал Зубов, - относительно Ганновера... То есть я, конечно, знаю все относительно Ганновера, ведь я заведовал коллегией иностранных дел, но все-таки, может быть, я что-нибудь забыл и хочу возобновить в памяти. Вам, вероятно, это все известно. Скажите, пожалуйста, почему если пруссаки займут Ганновер, как мы совершенно неосновательно потребовали от них, то это будет неприятно Англии?

"Только это?" - подумал Крамер, ожидавший было, что Зубов коснется вчерашнего разговора по существу, и стал объяснять:

- Дело очень несложно: ганноверский курфюрст Георг Людвиг, умерший в 1727 году, был сыном курфюрстерины Софии, родной внучки Иакова I, короля Англии. Эта кур фюрстерина была объявлена в 1701 году наследницей престола Великобритании и Ирландии, а от нее ее права на английское наследие получил курфюрст Георг Людвиг. После смерти английской королевы Анны он взошел на английский престол, и курфюршество Ганновер вступило с Англией в личную унию.

- Вот оно что! - подхватил Зубов, показывая этим восклицанием, что все это было для него совершенно ново. - Впрочем, все эти имена ужасно легко вылетают из головы! Но что вы, собственно, называете личной унией?

- А то, что Георг Людвиг, оставаясь курфюрстом ганноверским, стал королем английским под именем Георга Первого. Он переселился в Англию, а в Ганновере назначил наместника, в помощь которому учредил тайный совет. Сын его, Георг Второй, оставил все это, как было, и наезжал в Ганновер на некоторое время погостить. Теперешний английский король Георг Третий живет постоянно в Англии, а управление Ганновера всецело предоставил наместнику, или штатгальтеру, как его называют, и тайному советнику.

- Так что, в сущности, Ганновер - вассальное государство Англии? - спросил опять Зубов.

- Нет! Во время войны Французской республики, образовавшейся после революции, Георг Третий присоединил ганноверские войска, тысяч шестьдесят человек, к англонидерландскому войску в Бельгии. Затем, по Базельскому миру, в 1795 году Ганновер был причислен к нейтральной области Германии.

- Ну да! Разумеется, все это я знал! - заявил без смущения Зубов. - Но только я вот чего не понимаю: отчего же Пруссия не хочет занять Ганновер, если он нейтральный, и отчего требовать это нелепо с нашей стороны?

Чигиринский как бы махнул рукой на Зубова, видя, что если продолжать объяснения, то не избежать новых и новых расспросов, и поспешил окончить разом:

- Да ведь вы же слышали, вчера граф говорил, что Пруссия не желает воевать. Ну, и все тут!

Этот довод показался Зубову очень убедительным.

- Да, тогда конечно! - согласился он. - Но какая это трудная вещь - политика! Так это все путается, что просто нет возможности разобраться во всех этих тонкостях. Я знаю только одно, что у нас идет все скверно, из рук вон плохо, и надо быть решительными. Чтобы вышла яичница, надо расколоть яйцо... вот! - заключил Зубов, очень довольный своей деловитостью и серьезностью.

Он был уже причесан, и Крамер поднялся, чтобы уйти. Зубов его не задерживал.

- X

Во время разговора с Зубовым Чигиринский с пристальным вниманием присматривался к нему, стараясь распознать, окончательно ли глуп этот человек или можно еще с ним толково и разумно поговорить и наставить его.

Теперь Чигиринский убедился, что Зубов был лишен всякого смысла и был годен лишь на то, чтобы действовать, направленный чужим влиянием, если это влияние ловко попадет в жилу его упрямства, которым он обладал в высшей степени, как все ограниченные люди. Пален знал хорошо, что делал, постаравшись получить в Петербурге князя и его брата.

Зубов уже послужил орудием для Чигиринского и, кажется, ему приходилось волей-неволей вывести заключение, что и на этот раз Зубов был единственным человеком, которого он может употребить как орудие для сношения с дворцом.

Первое, что пришло в голову Чигиринскому, - употребить свою силу внушения над слабовольным князем Платоном и заставить его бессознательно служить орудием раскрытия заговора.

Но эта мысль только мелькнула, и Чигиринский понял сейчас же всю несуразность приведения ее в исполнение. Во-первых, внушение имеет свои пределы, и нельзя заставлять человека, даже усыпленного гипнотическим сном, чтобы он говорил или делал что-нибудь противное его собственному существу, например донес на себя, как это требовалось в данном случае. Во-вторых, нужно было, чтобы Зубов при разговоре с государем не повторил в состоянии лунатизма подсказанных ему заранее слов, а рассуждал более или менее сознательно, отвечая на вопросы, которые, несомненно, мог ему предложить государь.

Чигиринский решил применить испытанное им уже средство, якобы появление свое с того света, тем более что теперь проделать это ему было легче, как жившему в одном доме с Зубовым.

Он съездил к Проворову и достал свой старый конногвардейский мундир.

"Маскарад так маскарад", - решил он, вешая в шкаф свой мундир с голубым, отороченным лебяжьим пухом костюмом поляка.

Обедал он у Проворова, а к вечеру вернулся домой и погрузился в своей комнате в занятия над книгами.

Лакей принес вечерний чай в комнату, и Чигиринский спросил его, дома ли князь.

Чигиринский, отпустив его, пошел в парадные комнаты, к кабинету Зубова, там ему нужно было сделать небольшие приготовления. Он знал, что Зубов долго в гостях после обеда не любил оставаться и что он, вернувшись домой, непременно пойдет, по своему обыкновению, в кабинет, зажжет там свечи и предастся своему любимому занятию - пересыпанию в шкатулке самоцветных камней. Князь Платон стал проделывать это теперь, запирая дверь на ключ, и потому Чигиринскому понадобились приготовления.

Вернувшись к себе в комнату, Клавдий оставил дверь в коридор отворенной и, делая вид, что углублен в чтение, прислушивался к звукам, доносившимся к нему по коридору, начинавшемуся от парадной лестницы.

На лестнице послышалось движение - приехал Зубов.

Затем по отдельным шорохам, а также шагам и отрывочным словам лакея в коридоре можно было, зная распорядки дома, отлично представить себе все, что делалось. Зубов прошел в уборную, надел халат и, шлепая туфлями, проследовал в кабинет. Один из лакеев, почувствовав себя на свободе, щелкнул языком в коридоре, дворецкий сделал свой обход по комнатам и потушил лампы; на лестнице умолк говор гайдуков, они отправились, как это всегда делалось, в лакейскую играть в карты - ив доме воцарилась такая тишина, что слышно было, как бегают мыши: слышно было, как одна пробежала по коридору, словно там прокатилось что-то. Когда люди затихают, пробуждаются мыши, как верный признак, что люди не нарушат покоя жилища.

Чигиринский, заперев свою дверь, быстро переоделся и, вернув своему лицу природный его вид, стал прежним ротмистром Конного полка екатерининских времен Чигиринским. Затем он неслышно подошел к двери кабинета.

- XI

Убедившись, что дверь заперта и что, судя по свету в замочной скважине, Зубов находился действительно в кабинете, Чигиринский был рад, что заранее принял меры и приготовился.

Его приготовление заключалось в том, что он отомкнул обе щеколды, и внизу и вверху, на той створке двустворчатой двери кабинета, которая закреплялась ими, так что, когда замок на другой створке был заперт, то он, если толкнет дверь, не удерживал ее, а обе половинки подавались вперед и растворялись. Чигиринскому стоило только нажать ручку и пихнуть слегка дверь - и она растворилась совершенно бесшумно, потому что и замок, и петли ее были хорошо смазаны.

Зубов сидел, как и следовало ожидать, за столом с зажженными канделябрами и пересыпал драгоценные камни. Чигиринский неслышно подошел к нему по ковру, и тот, инстинктивно почувствовав постороннее присутствие, поднял глаза и обомлел; рука у него дрогнула, и камни просыпались на стол.

- Ты?.. Ты опять?.. Опять ты?.. - бессвязно и нелепо повторял он.

- Тише! - остановил его Чигиринский. - Зачем шуметь? Все равно это ничему не поможет!

Зубов вскочил и кинулся к широкой ленте сонетки, спускавшейся по стене, и дернул ее. Однако эту ленту Чигиринский предусмотрительно подрезал, так что конец ее остался в руках Зубова. Князь беспомощно и растерянно смотрел теперь перед собой, беспорядочно размахивая руками.

- Да будет тебе, перестань! - даже несколько возвысил голос Чигиринский. - Разве я при первом своем появлении сделал что-нибудь такое, что тебе следует меня бояться? Кажется, напротив, кроме пользы ничего для тебя не вышло!

Зубов, услышав эти рассудительные слова, как будто немного пришел в себя. Он сел на первый подвернувшийся стул у стены и проговорил:

- В самом деле, ты тогда замечательно посоветовал! Но, знаешь ли, только теперь уйди или исчезни! Все-таки лучше, когда тебя нет! А то и запертые двери на тебя не действуют, и сонетки рвутся!

На недалекого Зубова появление Чигиринского через запертую дверь и эта оборвавшаяся сонетка подействовали потрясающим образом.

- Чего же ты, дурак, меня боишься, если я не сделал тебе ничего плохого? Положим, я - привидение, но ведь привидение, очень хорошо сохранившееся, доброе старое привидение, и больше ничего!

- А ты, Ванька, остался все такой же шутник! - попробовал усмехнуться Зубов, называя Чигиринского просто Ванькой, как звали его когда-то товарищи по полку.

- Ну, вот так-то лучше! - одобрил Зубова Чигиринский, стараясь придать ему смелости. - Ты теперь слушай, и будем говорить разумно! Видишь ли, согласись, что с того света по пустякам люди не приходят! И если я явился к тебе как доброе приведение, то, значит, имею на это веские причины. Ты уже мог убедиться, что в первый раз я к тебе не зря пришел, и все мои указания подтвердились.

- Да, точь-в-точь как по писаному! - произнес Зубов, все еще робея и с трудом ворочая языком.

- Ну, так вот ты опять должен отправиться во дворец...

- Сейчас? - спросил покорно Зубов.

- Нет! Сегодня никакой поспешности не нужно. Можешь сделать это завтра или даже в течение трех дней, но не позже. Однако если отложишь долее трех дней, то помни, что ослепнешь и лишишься языка, а нос у тебя станет сизый и его раздует, как дулю!

Красивое лицо Зубова приняло плаксивое, несчастное выражение.

- Но ведь это же ужасно! Что же я буду делать слепой, без языка и с сизым носом? - воскликнул он.

- Тогда в течение ближайших трех дней поезжай к государю и доложи ему о заговоре, который злоумышляет граф Пален и в котором ты с братом принимаешь участие.

- Я... я... я... - Зубов заикнулся и с трудом выговорил: - Не принимаю... никакого заговора!..

- Послушай, Зубов! Ты, как умный человек, рассуди! Отнекиваться тут нечего - ты видишь, я знаю все так же хорошо, как и ты сам! Из-за того, что вы не назвали всего должными словами, еще не следует, что вы не понимаете того, что намереваетесь сделать. Ну, хорошо, Пален - немец и готов жертвовать своей головой ради пользы своего отечества...

- Я тоже готов пожертвовать, - выговорил Зубов, видимо еще не понимая хорошенько значения своих слов.

- Да ради чего готов ты жертвовать? Ведь отечество Палена - неметчина, ну, он и готов рискнуть, чтобы уничтожить противное течение прусской политики и сберечь Пруссию от войны. Ну а ты-то ради чего будешь стараться? Конечно, если ваш план удастся, ты можешь получить крупную выгоду, хотя и то едва ли... Ну а если не удастся? Если кто-нибудь другой, а не ты, предупредит государя? А ведь это очень и очень может случиться... Уж будто ты так доверяешь тому же Палену? А что, как все это - только вызов с его стороны, чтобы подвести вас всех? Теперь и разбери: с одной стороны - у тебя риск получить не совсем верную выгоду или быть повешенным, а с другой - если ты откровенно расскажешь государю о заговоре, тебе, наверное, без всякого риска предстоят такие милости, которых ты не имел и при покойной государыне! Кажется, тут и выбирать нечего. А кроме всего этого я тебе опять говорю, как тот раз: послушайся меня беспрекословно! Слышишь? Я так хочу!

И Чигиринский неожиданно повернулся и ушел в дверь так, что Зубов, как ему показалось, и моргнуть не успел.

Когда он опомнился, Чигиринский был уже в комнате Крамера, крепко заперев свою дверь на задвижку.

Он был вполне доволен всем происшедшим и не сомневался, что на Зубова, судя по его натуре, все, что он сказал ему, должно было подействовать. Риска здесь никакого не было. Самое большее, что Зубов мог испугаться и никуда не поехать, тогда пришлось бы изобрести какое-нибудь другое средство.

Во всяком случае, нужно было привести себя опять в вид Августа Крамера.

По начавшемуся опять движению в доме Чигиринский понял, что Зубов поднял тревогу, но это его не обеспокоило, потому что в его комнату никому не пришло бы в голову войти, так как, конечно, никто не мог предположить, что ученый немец может явиться в образе умершего русского офицера. Однако самому Чигиринскому нужно было немного разобраться во всем этом, и он решил пойти завтра к Проворову и поговорить с ним.

- ГЛАВА ПЯТАЯ

- I

На другой день Зубов не выходил из своей спальни; оказалось, он не спал всю ночь, заболел и никуда не хотел выходить и никого видеть.

Он боялся теперь оставаться один в комнате и требовал, чтобы кто-нибудь сидел возле. Лучше всего было бы, чтобы сидел возле него Крамер, но, когда князь спросил о нем, ему доложили, что немец ушел с самого раннего утра и сказал, что до вечера не вернется.

Чигиринский ушел нарочно, потому что знал, что Зубов после вчерашнего непременно потребует его к себе, а он вовсе не хотел допускать такую близость и баловать капризного князя своим присутствием. Поэтому он с утра отправился, неизменно в образе Крамера, к Проворову, где мог отдохнуть с сестрой и зятем, не разыгрывая никакой роли, и поговорить откровенно. Впрочем, ему не столько надо было рассказать Проворову о своих делах или спросить у него совета, сколько хотелось своим рассказом привести самому для себя события и обстоятельства к более строгой последовательности и стройности.

- Понимаешь, - рассказывал он, - это совершенно определенный заговор!

- Это ужасно! - возмутился Проворов. - Но только я удивляюсь одному: отчего ты не поступил за этим ужином так же, как тогда, в заседании масонской организации? Усыпил бы их и силой своей воли заставил забыть все их махинации! Это напрашивается само собой!

Чигиринский нетерпеливо махнул рукой, видимо раздраженный сделанным ему вопросом.

- Не говори пустяков! Во-первых, для того, чтобы использовать свою силу, да еще в такой степени, надо, по крайней мере, дня три готовиться к этому, почти ничего не есть, что я и проделал, когда шел тогда на масонское заседание! А тут я был совершенно, не подготовлен, никак не ожидая, что вместо простого ужина, самого обыкновенного, попаду на сборище настоящих заговорщиков. Я считал их недовольными, готовыми брюзжать, но чтобы они составляли ядро и чтобы сам генерал-губернатор граф Пален был главой и заправилой, это было для меня ново и совершенно неожиданно! Кроме того, есть люди с такой природой, которая не поддается чужой воле, как бы она сильна ни была! Такие люди, напротив, привыкли сами подчинять себе всех, и они сами того не знают, что могли бы легко развить в себе силу, может быть гораздо более значительную, чем моя. Граф Пален - именно такой человек, и потому он имеет то огромное влияние, которым пользуется. Не только нечего и думать заставить его что-нибудь сделать, но даже нельзя прочесть его мысли, если он этого не захочет. Моя сила имеет предел, и все основывать на ней одной невозможно! Надо пускаться на хитрости! Кстати, вот что я хотел попросить тебя!

- Я уже сказал тебе, что ты можешь располагать мной, как хочешь, - проговорил Проворов. - Я буду помогать тебе, несмотря ни на какие опасности.

- Нет, опасности никакой быть не может! Дело решительно ничем не грозит и настолько нечего его бояться, что я даже Елену хочу просить...

- В чем дело? - оживилась Елена, присутствовавшая при разговоре.

- Вот что, друзья мои! Закажите вы себе на завтра по голубому польскому костюму, самому обыкновенному, с откидными рукавами и конфедератками на голове - простые атласные голубые костюмы, такие же, как мой, и поезжайте на бал к Яковлеву, который будет завтра; ты - в качестве поляка, а Елена - в качестве польки.

- Что же, это недурно! - весело сказала Елена. - Мы с Сережей когда-то бывали на костюмированных балах. Он был Пьеро, а я - Пьереттой!

- Ну вот, а теперь будете поляком и полькой.

- Что же нам нужно делать? - поинтересовался Проворов.

- Об этом условимся завтра, когда поедем на бал вместе. Я тоже буду в своем голубом костюме; только, пожалуйста, маски обшейте кружевом так, чтобы невозможно было узнать вас!

От Проворовых Чигиринский вечером заехал к Риксу и застал там несколько гостей, сошедшихся случайно. Рузя была очень оживлена и весела, но при взгляде на Крамера притихла и смотрела на него с каким-то подобострастно-суеверным страхом.

- Что с вами? - спросил он ее потихоньку, улучив удобную минуту.

- А что?

- Да вы как-то особенно сегодня смотрите на меня!

- Если вам известно все, что вы хотите знать, то зачем же вы спрашиваете? - И Рузя потупилась, нахмурив брови.

Чигиринский догадался, в чем дело.

- Это, вероятно, оттого, - проговорил он, - что вы убедились в правдивости моих слов о том, что молодой человек, о котором вы спрашивали, действительно в Петербурге. Вы с ним виделись?

- Это просто невозможно! - воскликнула Рузя. - Вы какой-то всеведущий!.. Знаете, господин Крамер, я вас очень прошу, оставьте меня в покое и не следите больше за мной, а то так жить невозможно!

- Но если я следил, как вы говорите, то лишь потому, что вы сами просили меня об этом! Вы сами задавали вопросы!

- Хорошо. Больше никаких вопросов я вам задавать не стану и прошу вас об одном: забудьте обо мне!

- Вам, может быть, угодно, чтобы я прекратил посещения вашего дома?

- Ах, я вовсе не хочу с вами ссориться! А кроме того, если вы перестанете к нам ходить, подымется целая история с дядей! Нет, приходите, но дайте обещание, что не будете допытываться, пользуясь вашим прозрением, что я делаю, где бываю и с кем вижусь! Вы - странный человек, господин Крамер!

- Это значит, что вы считаете себя проигравшей пари?

- Ну нет, - поспешила возразить Рузя, - относительно пари вы уже мне признались, что проиграли его вы!

В это время вышел из своего кабинета Рикс, где он сидел запершись, и к первому направился к Крамеру.

- А-а! Очень рад, господин Крамер! - весело приветствовал он гостя. - Оказывается, вы не только опытный конькобежец, но и превосходный танцор!

- Почему же танцор?

- Потому что я видел, как вы с моей племянницей танцевали краковяк в костюмированном балу у князя Троекурова. Вы даже польское одеяние себе сшили голубое, под пару ее костюму!

Теперь Чигиринский был поражен внезапностью, и ему надо было сделать над собой большое усилие, чтобы не выдать своего удивления. Ведь если Рикс знал, что он был в костюме поляка на балу у Троекурова, так, значит, ему было известно, что Август Крамер и Чигиринский - одно и то же лицо. А если так, то ему в виде Крамера нельзя уже будет никуда показываться. Словом, это грозило совершенно непредвиденными и очень хлопотливыми осложнениями, которые были совсем нежелательны в настоящее время, когда надо было действовать без помех и всяких препятствий.

- II

Обращенные к Крамеру слова Рикса о том, что он якобы узнал его под костюмом поляка, сильно озаботили Чигиринского. В доме Рикса он поспешил замять этот разговор, отделавшись общей фразой, чтобы как-нибудь неосторожным словом не испортить вконец дела, не разобрав его как следует и прежде чем оно было разъяснено. Но, вернувшись домой, он все с большей и большей тревогой стал сомневаться, уж не открыли ли масоны его переодевания, тем более что им была известна роль, которую он играл в прошлом, в образе Германа.

Однако тут же у него явилось соображение, что если бы Рикс в качестве масона узнал что-нибудь из сведений братства вольных каменщиков, то он не приветствовал бы так добродушно-радостно и, как всегда, ласково Августа Крамера. По-видимому, он не подозревал в нем никого другого, кроме этого понравившегося ему немца.

"Я понимаю, откуда это происходит, - соображал Чигиринский, ходя в мягких туфлях по комнате Крамера. - Это неожиданное осложнение явилось оттого, что я имел слабость вплести свое личное дело, свои личные отношения к хорошенькой Рузе в исполнение выпавшей на мою долю серьезной задачи".

Это сознание своей вины было ему чрезвычайно неприятно и больно.

"Ну, что же, - сказал он наконец сам себе, - ну, хорошо, я сделал промах и, может быть, за это буду наказан, что же делать! Я все-таки слабый человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Но неужели из-за сделанной мной глупости должны пострадать высшие интересы, которым я служу? "

И невольно размышление подсказывало ему, что, конечно, от его ошибки ничего не может измениться в предначертании этих высших интересов и судьба останется тою же судьбой, весь же вопрос только в том, будет ли он участвовать в проявлениях этой судьбы или нет. Значит, будь что будет, а он не должен складывать оружия и продолжать вести свою линию.

Как бы в ответ на такую мысль в дверь послышался троекратный масонский удар, и на разрешение войти появился лакей, крайне удививший Крамера своим появлением. Крамер сделал рукой масонский знак, и лакей, в ответ склонив голову, приложил руку ко лбу, что служило для опознания низшей степени (он принадлежал к братству вольных каменщиков).

- Что нужно? - спросил Крамер.

- Его сиятельство князь Зубов лежат без сна в постели и очень просят вас, если вы не легли еще спать, пожаловать к ним! - проговорил этот масон, как самый обыкновенный лакей, исполнявший поручение своего барина.

- Хорошо, я сейчас приду к нему! - сказал Крамер, видимо ожидая, что лакей оказал свое масонство недаром, а с какой-нибудь целью, которую сейчас объяснит.

Но тот ничего не объяснил, а сказал все с той же чисто лакейской почтительностью:

- Их сиятельство просят вас пожаловать за мной.

- Ну, за тобой так за тобой! - согласился Крамер и последовал, как был в туфлях, за лакеем, тщательно заперев за собой дверь на ключ.

Он застал Зубова лежащим в постели в ярко освещенной спальне. Князь пожелтел и исхудал, и его красивые глаза с появившейся сильной синевой вокруг казались на бледном лице еще выпуклее и красивее.

- Вы не спали? Я вас не побеспокоил? Как я рад, что вы пришли! - начал Зубов, оживляясь при виде Крамера.

- Да, меня целый день не было дома, и я не знал, что вы больны, - ответил тот и, обращаясь к лакею, добавил: - Ты можешь идти! Я посижу с князем.

- Ничего, пусть он останется! - произнес Зубов тоном ребенка, привыкшего к своей нянюшке. - Владимир, сядь там, где-нибудь подальше.

Лакей Владимир не заставил повторять приказание и скромно сел в кресло у окна.

- Это ваш крепостной человек? - спросил Крамер Зубова по-немецки.

- Нет, он вольнонаемный, я нанял его за границей, и он понимает по-немецки! - пояснил князь Платон. - Скажите, господин Крамер, ведь вы знаете все: могут мертвые вставать из гроба и приходить с того света к нам?

- И сообщаться с нами?

- Да, сообщаться.

- Видите ли, - стал объяснять Крамер, - это вопрос очень сложный, совершенно не уясненный, и тут существует несколько теорий, изложить которые я вам сейчас не возьмусь, потому что и час уже поздний, да и вы нездоровы! Это только больше утомит вас. В этом отношении надо просто считаться с фактами. Саул у волшебницы вызвал тень пророка, это факт! Может быть, и вам случалось видеть...

- Нет, я о себе не говорю! Я спрашиваю вообще...

- Ну, а вообще, - сухо ответил Крамер, - очевидно, умершие могут являться, если нам в Библии прямо указан пример Саула.

- И что же, надо слушать, что они говорят?

- Если они говорят так громко, что их можно слышать, то отчего же не сделать этого?

- Ну а если они потребуют чего-нибудь неисполнимого?

- Едва ли это может случиться, потому что обращаться с невыполнимым требованием к кому-нибудь - сущая нелепость, а едва ли стоит возвращаться с того света для того лишь, чтобы сделать нелепость. Иногда нам кажется, что какое-нибудь требование невыполнимо, а глядишь - на деле выйдет очень легко!

- Ну а что будет, если не исполнить?

- Часто люди, не исполнившие требования загробного явления, глохнут, слепнут, и нос у них пухнет и становится сизым.

При этих словах Зубов привстал на постели, пораженный тем, что Крамер повторяет слово в слово ту фразу, которой стращал его вчера явившийся к нему с того света Чигиринский. Особенно его страшил пухнувший сизый нос. Князь сегодня несколько раз требовал себе зеркало и смотрелся, невольно представляя себе, какое будет безобразие, когда на его красивом лице вспухнет вдруг огромная сизая дуля. Он был подавлен.

- III

Яковлев был подрядчик-золотопромышленник, приобретший колоссальное состояние не только удачливой добычей золота в Сибири, но и огромными поставками, которые он делал в казну во время роскошного царствования Екатерины II и завоеваний Потемкина. Однако легко нажитые деньги он так же легко и тратил, не желая уступать в роскоши настоящим барам. А роскошь была умопомрачительная, привлекавшая к нему на балы и празднества все петербургское общество.

Близких знакомств, кроме определенных прихлебателей, у Яковлева не было, и запросто к нему никто не ездил, но балы, маскарады и другие празднества его были многолюдны.

Зачастую гости даже не знали хозяина в лицо и говорили, что с Яковлевым случился анекдот, когда у него на балу кто-то из зевавших гостей обратился к нему со словами:

- Какая скука!

- Вам-то хорошо! - ответил Яковлев. - Вы тут гость и можете уехать, когда вам угодно, а я здесь хозяин и волей-неволей должен терпеть эту скуку.

Маскарад у него, на который Рузя позвала Чигиринского, был, как и все яковлевские званые вечера, чрезвычайно пышен и не в меру обилен всевозможными излишествами. Перед входом в большой зал с многочисленными толстыми колоннами бил фонтан из духов для распространения приятного запаха и вместе с тем для того, чтобы гости могли душить свои платки. В зале буфетные столы, поставленные вдоль стен, ломились от всевозможных яств, прохладительных напитков и сластей. Тут были и яблочный квас, и северная морошка, и варенье из имбиря, привезенное с дальнего юга. Кондитерские произведения представляли собой целые марципановые сооружения в виде замков, мостов и башен. В круглой форме желе горела восковая свечка, так что желе освещалось изнутри.

Несмотря на зимний холод, стоявший на дворе, повсюду были цветы из собственных оранжерей Яковлева, выставленные главным образом с расчетом, чтобы они были видны и заметны. В большинстве комнат от расставленных в них растений в кадках образовался сплошной зимний сад со случайными беседками и закоулками в тени.

В столовой, в порядочной величины бассейне, бил другой фонтан - шипучего вина, которое можно было черпать прямо из бассейна серебряными ковшами, находившимися тут же. В большом зале под главной люстрой висел серебряный вызолоченный шар с часами на нем, игравшими четверти и половины. Этот шар был подражанием, потому что такой же висел когда-то на люстре у князя Потемкина на его знаменитом празднестве, данном им в честь Екатерины Великой, в Таврическом дворце.

Чигиринский в своем голубом костюме поляка с белым бантом на плече ждал Рузю у фонтана с духами, делая вид, что любуется тем, как переливается пахучая светлая жидкость, играя отражением огней. Гости в масках и разнообразных костюмах прибывали и проходили мимо в зал.

Чигиринский, внимательно всматривавшийся в их толпу, увидел голубое приземистое домино и рядом с ним в голубом же костюме польку с белым бантом на плече. Несомненно, это были пани Юзефа и Рузя.

Чигиринский ждал их с двойным нетерпением, потому чтоб кроме свидания с Рузей он должен был выяснить загадочные слова Рикса к Крамеру, что тот будто бы был на балу у Троекурова.

Рузя, увидев его, сказала матери несколько громко, что он мог слышать:

- Вот господин Крамер! Можно мне пойти с ним? Домино поглядело на Чигиринского и, кивнув головой, ответило:

- Мы отлично можем пойти все втроем! Рузя остановилась.

- Мамочка, - сказала она, - но это же будет смешно, на нас станут показывать пальцами. В маскараде всегда ходят парами, а вдруг мы на смех пойдем тройкой!

- Ну, хорошо, - согласилась пани Юзефа. - Я сяду вот там у стола в большом зале. Ты все-таки подходи ко мне время от времени.

- Да, конечно! - подтвердила Рузя. - Там, кстати, и паштет ваш любимый, и марципаны!

Пани Юзефа, любившая покушать, направилась к паштету и марципанам, а Рузя смело взяла под руку поляка и проговорила:

- Ну что, поляк, ты ждал свою польку?

- Конечно, ждал! - сказал Чигиринский, прижимая к себе локтем ее руку.

- А у тебя какой пароль?

- Пароль у меня - "Нева"... А у тебя лозунг?

- А мой лозунг - "краковяк".

- Скажи, пожалуйста, почему ты назвала меня своей матушке - это ведь она в домино? - какой-то немецкой фамилией?

- Ах, это моя маленькая хитрость! Прошлый раз за нами следил, как я тебе говорила, дядя и видел, что мы слишком ходили вместе и танцевали. После вечера он стал у меня допытываться, кто это был со мной, и я ему солгала, что это господин Крамер.

- Крамер? Это тот немец, с которым ты была тогда на катке?

- Ну да, и которого очень поощряет дядя. Я знала, что он ничего не будет иметь против, если я буду ходить с этим несносным человеком.

Сомнения Чигиринского сразу объяснились, и вполне благополучно; на этот раз не оказалось никакой для него опасности, но все-таки он почувствовал, что это было ему словно предостережением судьбы. Однако что было делать! Уж слишком ему хотелось повидаться с Рузей.

- Разве этот Крамер несносный? - спросил он, продолжая разговор. - Ведь вы же хотели приручить его!

- Но он все знает, и это просто невыносимо! Шагу нельзя ступить! Я боюсь, что он узнает о нашем сегодняшнем свидании. Разве это не несносно? - ответила она.

- Вот что, Рузя, мы должны на некоторое время перестать видеться. Теперь нам надобно ненадолго отдалиться, а потом я дам тебе о себе знать.

- Нет, вы не смейте переходить со мной на "ты", когда называете Рузей!.. Разговаривая со мной как с маскарадной полькой - другое дело! Так принято обычаями маскарада, что маски говорят друг другу "ты". А если вы называете меня моим именем, тогда не смейте!

- Ну хорошо, будь по-вашему!

Они прошли уже большой зал и были теперь в следующей за залом комнате, украшенной беседками из зелени.

- Посмотрите, - остановила Рузя Чигиринского, - прямо перед нами, вот там, стоит такая же точно пара, как я с вами: голубая полька с голубым поляком и по банту у них на плече.

Чигиринский знал, что это Елена и Проворов, одетые так по его просьбе и разыгрывавшие роль, относительно которой он с ними условился.

Он условился с ними на случай, если бы его проделка с переодеванием в Крамера была действительно открыта, как это можно было, казалось, заключить из намека Рикса.

Теперь он знал простое объяснение этого намека, и помощь Проворова должна была служить разве только для мистификации Рузи.

- Да нет! - сказал он ей. - Это не пара живых людей, просто мы видим свое отражение в зеркале.

- Какое же это зеркало, когда они двигаются по-иному, чем мы, то есть, вернее, они стоят неподвижно, а мы двигаемся! - заспорила Рузя. - Я знаю, чьи это штуки! Наверное, это переодетый Крамер. Только кто это с ним и кого он одел в такой же костюм, как у меня?

- Ну, это нетрудно было ему сделать! Он мог попросить любую из его знакомых. Хотите, подойдем к нему и спросим!

- Нет, ни за что! Ну его совсем! Пойдемте от него подальше! - И она круто повернула назад в зал, увлекая за собой Чигиринского.

- IV

- Почему же мы должны перестать с вами видеться? - спросила Рузя, когда они очутились опять в большом зале.

- Позвольте мне этого не объяснять! - ответил Чигиринский лишь после того, как сделал несколько шагов молча и, оглянувшись, удостоверился, что кругом все заняты своими разговорами и никто не прислушивается к тому, о чем он говорит с Рузей.

- А если мне все-таки интересно? - настаивала она.

- В свое время вы обо всем узнаете, а теперь дайте мне срок! Сейчас я рассказать ничего не могу, потому что дело не касается меня лично; да и вообще, это не личное дело и говорить о нем я не имею права! Я вам говорю, выждемте несколько дней, самое большее - неделю, и тогда я вам снова дам знать о себе, и мы опять найдем возможность видеться. А сегодня вечер наш и постараемся провести его как можно веселее.

Рузя не возражала - она и сама рада была повеселиться.

Они пошли и оглядели все блестящие комнаты, отведали угощения и выпили шипучего вина, зачерпнув его ковшиком из бассейна с фонтаном.

У Яковлева тоже был зимний сад, но без уютных гротов, скорее похожий просто на оранжерею. Вместо прохладной тишины там гремел хор цыган на устроенном для него помосте.

Рузя и Чигиринский послушали цыган, потом танцевали и не заметили, как пролетело время. Они опомнились, только заслышав, что висевший под люстрой шар с часами проиграл одиннадцать часов.

- Батюшки, уже одиннадцать часов, - воскликнула Рузя, - а я ни разу не подошла к мамаше!

- Да, уже поздно! - согласился Чигиринский. - Мне надо собираться.

Они напоследок еще раз обошли гостиные и простились в уголке за группой растений. Рузя проводила Клавдия до вестибюля и там издали увидела стоявшую в ожидании одинаковую с ними пару.

- Опять этот Крамер! - сказала Рузя и, оставив руку Чигиринского, одна направилась обратно в зал.

Он посмотрел ей вслед и, убедившись, что она ушла, поспешно направился к Проворову и Елене, стоявшим в вестибюле, как бы показывая этим, что пора и честь знать.

- Что, устали? - спросил их Чигиринский, подходя.

- Да это, брат, тоска! И нелепая безвкусица, и эта пышность со свечами в желе! Кому это может понравиться? - скороговоркой произнес очень недовольный Прово-ров.

- Я отвыкла от этой сутолоки! А что касается веселья, то, право, в детской гораздо веселее, - заметила Елена.

- Ну ничего, милушка! Зато мне помогла! - воскликнул Чигиринский. - Большое вам спасибо обоим. Вы в течение вечера ничего не заметили?

- Да нет, кажется, ничего!

- И никто к вам не подходил?

- Кроме какого-то капуцина - никто!

- Да, он обратился к Елене и по-польски сказал: "Не пепшь вепша пепшем, бо пшепепшишь вепша пепшем".

Это была шутливая поговорка, которая звучала: "Не перчи кабана перцем, потому что переперчишь кабана перцем".

- А ко мне он, - продолжал Проворов, - обратился на немецком языке, пожелав от всего сердца успеха.

- Когда это было? Давно?

- Нет, только что, когда мы шли сюда. По-видимому, этот капуцин только что приехал.

- Ну, хорошо! Спасибо еще раз. А что же вы на это?

- Мы, как было условленно на случай, если к нам будут обращаться: Елена молча наклонила голову и поднесла палец к губам, а я произнес значительно немецкое: "О, я! " - и затем мы немедленно юркнули в сторону.

- Ну, поезжайте теперь домой, вышло даже лучше, чем я ожидал, - сказал Чигиринский и, простившись с сестрой и зятем, отправился из вестибюля опять в зал.

Он не сомневался, что этот капуцин был не кто иной, как сам Рикс, пожелавший проверить, действительно ли его племянница ходит с немцем.

У Рузи была привычка необыкновенно грациозно при разных соответствующих случаях подымать палец к губам и опускать голову. Потому он и научил Елену поступить так же на случай, если к ней обратятся, не вступая ни в какие разговоры.

Он нашел Рузю возле ее матери в зале, все у того же стола с марципанами, где пани Юзефа сначала покушала, а потом вздремнула, убаюканная однообразным движением маскарада.

Они собирались уже домой, как вдруг Рузя, обернувшись, увидела почтительно склоненную в ее сторону фигуру в голубом камзоле с белым бантом на плече. Она не дала этому человеку подойти к ним, а сама быстро направилась к нему и проговорила с нескрываемой досадой:

- Это вы, господин Крамер?

- К вашим услугам! - сказал Чигиринский голосом Крамера и с его акцентом.

- Я так и знала. Мы сейчас собираемся с мамашей домой.

- Это значит, что, нагулявшись с одним голубым поляком, вы хотите поскорее отделаться от другого?

Рузя, испугавшись, что Крамер, заговорив с ее матерью, может выдать, что она не с ним ходила целый вечер, нетерпеливо тряхнула головой.

- Ах, да я вовсе не хочу от вас отделаться! Дайте вашу руку и пойдемте! - И она обернулась к голубому домино. - Мамочка, еще один тур! - сказала она в полной уверенности, что идет теперь с Крамером.

Расчет ее состоял в том, чтобы, пройдя с Крамером по комнатам, отвести его подальше от матери и, оставив, вернуться к ней одной и поскорее уехать. К тому же теперь она могла заверить честным словом или клятвой, что действительно ходила на балу у Яковлева с Крамером.

- V

Вскоре они заметили в толпе пробиравшегося издали прямо по направлению к ним капуцина.

- Внимание! - сказал Чигиринский своей даме. - Этот капуцин - ваш дядя Рикс!

- Не может быть! - возразила Рузя. - Сегодня его нет с нами, мы здесь одни, а он остался дома.

- Нет, на этот раз вы не уйдете от меня! - настойчиво произнес подошедший Рикс в костюме капуцина. - Теперь я вас не отпущу, потому что сейчас вы очень нужны, господин Крамер!.. Пойдемте скорее, вас сестра зовет.

При слове "сестра" Чигиринский вздрогнул. В первый миг ему представилось, что Рикс говорит ему о его, Чигиринского, сестре Елене, которая зовет его, то есть, другими словами, значит, Риксу опять известна проделанная с переодеванием Проворовых махинация. Но сейчас же выяснилось, что здесь он опять впал в недоразумение, потому что Рикс повел их по направлению к голубому домино, то есть к своей собственной сестре, пани Юзефе. Это могло бы быть истолковано Чигиринским как новое предупредительное указание судьбы, но он не обратил на него никакого внимания.

Возле пани Юзефы в ее голубом домино стояло другое, черное, обшитое массой дорогих, настоящих кружев. У черного домино был приколот, очевидно напоказ, желтый бантик, рядом же с ним Чигиринский с Рузей узнали под маской Кутайсову, в том самом ее костюме, в котором они видели ее в гроте зимнего сада у князя Троекурова.

- Господин Крамер, - приседая и размахивая руками, плавно заговорила пани Юзефа, - вот Ольга Александровна хочет говорить с вами.

- Я - Жеребцова, - сказала черное домино. Крамер поклонился и почтительно проговорил:

- Я и без пояснений знал, что это вы! Иначе я никуда не годился бы как отгадчик! Этот титул, кажется, вы уже установили за мной.

- Однако не слишком ли уж много вы берете на себя? - с несколько даже брезгливой насмешкой заметила Жеребцова. - Конечно, после того как пани Юзефа назвала меня Ольгой Александровной, а я сама сказала свою фамилию, вам нетрудно говорить теперь, что вы меня узнали, но если уж вы действительно можете так, без всяких приготовлений, с первого взгляда узнавать даже замаскированных, так скажите, пожалуйста, кто рядом со мной под маской?

- Если бы я был представлен графине, то спросил бы позволения назвать ее, но теперь, раз я незнаком, я исполняю ваше приказание и говорю, что рядом с вами молодая графиня Кутайсова.

Произнесено это было Крамером необычайно спокойно и так просто, как будто он не видел тут решительно ничего особенного, но все, не исключая и Рузи, невольно ахнули.

Чигиринский, разумеется, отлично сознавал, что такое счастливое стечение обстоятельств едва ли когда-либо опять представится, и если Жеребцова или кто-либо из присутствующих сейчас будут заставлять его делать то же самое, то он с позором должен будет сложить оружие, но он действовал на "ура", пользуясь минутой и не заботясь о будущем. Сколько раз в его подобных же поступках, сделанных с отчаянной смелостью, выручала его впоследствии та же смелость. Главное же, в этот момент впечатление было огромное, а пока это только и требовалось.

- Нет, это чудовищно! - воскликнула Жеребцова. - Это необъяснимо чудовищно!

- Да, это не может не поразить! - подтвердил со своей стороны Рикс тоном знатока, понимающего толк в этих вещах.

Пани Юзефа как открыла рот под своей маской, пораженная, слегка присев и растопырив руки, так и осталась.

- Скажите, пожалуйста, что случилось с моим братом? Отчего его нет здесь? - поспешно, с беспокойством стала спрашивать Жеребцова у Крамера. - Он должен быть тут непременно, я жду его. С ним что-нибудь случилось?

Тогда Чигиринскому стало все ясно.

Очевидно, молодая Кутайсова стала проситься на этот маскарад Яковлева; зачем ей это нужно было, Чигиринский знал, но дома графиню не захотели пустить снова в маскарад - это показалось слишком часто, и Ольга Александровна Жеребцова вызвалась шапронировать молодую графиню, то есть повезти ее с собой и смотреть за ней.

С такой важной почетной дамой, разумеется, Кутайсова могла ехать, а Жеребцова приколола свой желтый показной бант к своему домино с тем, чтобы их мог узнать замаскированный Зубов, который, по ее настоянию, должен был приехать.

Но он не приехал, и Жеребцова, не отпускавшая от себя Кутайсову весь вечер, добросовестно, как строгая патронесса, смотревшая за ней, наконец подошла к пани Юзефе, которая, вероятно, мастерила им костюмы, и потребовала от нее указания, где тут ее знакомый Крамер, чтобы спросить его, что он знает о князе Платоне.

О том же, что Кутайсова проскучала весь вечер возле Жеребцовой, можно было догадаться по ее отнюдь не оживленной фигуре, а главное, потому, что вблизи, но, правда, на почтительном расстоянии, Чигиринский увидел аркадского пастушка, умильно и тоскливо не спускавшего взоров с Кутайсовой. Этот аркадский пастушок был не кто иной, как князь Манвелов, виденный им в гроте.

Все это нетрудно было сообразить и так же легко решить, как комбинацию простого карточного пасьянса.

- Князь Платон Александрович, - ответил Крамер Жеребцовой, - вчера слег в постель и, насколько я знаю, не вставал сегодня целый день.

- Что-нибудь серьезное? - забеспокоилась еще больше Жеребцова. - Я знала, что только важная причина могла ему помешать быть здесь.

Говоря эти слова, она обернулась к Кутайсовой, а та чуть заметно двинула плечом и стала смотреть на аркадского пастушка.

В это время оркестр заиграл менуэт, и в зале стали составляться пары для танца.

- А что же графиня не танцует? - весело спросил Крамер.

Жеребцова, думая, что он хочет пригласить Кутайсову, ответила не совсем охотно.

- Я не знаю... Если она хочет...

Кутайсова под своей маской стояла неподвижно, как каменное изваяние. Жеребцова по-французски представила ей Крамера.

- Мы сейчас найдем кавалера! - весело и резво заявил тот. - Вот аркадский пастушок! Посмотрите, как он мил! Идите танцевать с ним, графиня!

И он, схватив аркадского пастушка за руку, подтащил его и заставил взять руку Кутайсовой.

Фигурка графини в один миг преобразилась, и она поспешно, боясь, чтобы ее не остановили, пошла с пастушком, легко скользя по паркету в такт начинавшегося танца.

Пары задвигались и замелькали по залу.

- Вы знаете, кто этот аркадский пастушок? - строго, почти сердито спросила Жеребцова.

- Нет! - рассеянно ответил Крамер. - Почем же я могу знать? Ведь человеческой памяти не хватит, чтобы перечислить всех присутствующих здесь. По-видимому, это очень милый молодой человек, совсем порядочный, которому чрезвычайно хотелось танцевать, да и графине тоже...

Жеребцова нетерпеливо махнула несколько раз веером.

- Но ведь нельзя же представлять незнакомых!

- Если я сделал не так, простите меня как иностранца, не знающего здешних обычаев! Обыкновенно в маскараде маски танцуют, не будучи представлены друг другу. В этом смысл маскарада!

Жеребцова почувствовала, что Крамер был прав и что она получила урок, и поспешила заговорить о другом:

- Я вас спрашивала о брате: что такое с ним?

- Я думаю, пустяки!.. Вы знаете мнительность князя Платона! Он готов лечь в постель от простой заусеницы.

- VI

Князь Зубов третий день не вставал с утра с постели, и Чигиринский, узнав об этом от прислуги, стал опасаться, что его ухищрения были напрасны и природная робость или - вернее - трусость князя Платона преодолеет и он не решится поехать к государю с откровенным рассказом затеянного Паленом дела. У него не хватает этой решимости, несмотря на рассудительные, приведенные ему доводы, что рассказать гораздо выгоднее, чем молчать, так как умолчание влечет за собой риск даже быть повешенным, и несмотря на угрозы сверхъестественного страха, ловко обставленные Чигиринским и в виде выхода с того света, и в виде прорицателя немца Крамера.

Но такие слабовольные люди, как Зубов, обыкновенно пасуют перед малым усилием, которое им нужно сделать сейчас, и, как ни страшатся последствий, все-таки этот страх всегда недостаточно силен, чтобы подвинуть их на то или на другое немедленное действие. Надо было пойти к нему опять и попытаться добиться от него решимости.

Чигиринский пошел в спальню к Зубову и застал его в полном изнеможении.

- Ах, господин Крамер! - вздохнул он. - Вы видите перед собой несчастного человека!

- Почему же несчастного?

- Да как же! Разве легко лежать и сознавать, что завтра начнешь слепнуть и глохнуть и нос станет расти и делаться сизым?

- Но ведь это же не так неизбежно! Это зависит от вас самих!

- Нет, это помимо меня!

- Отчего же? Вам стоит только встать и поехать, попросить аудиенции. Государь вас примет, как это делал прежде...

- Постойте, господин Крамер! Разве я вам рассказывал все?

- Нет, кажется, вы мне ничего не рассказывали.

- Тогда как же вы говорите это, как будто знаете все?

- Ах, князь! Пора же вам привыкнуть, что, когда меня интересует какое-нибудь дело, я узнаю его до малейшей подробности! Немудрено, значит, что я и теперь знаю все.

- Так вы говорите, чтобы я ехал?

- Я вам искренне советую это.

- Значит, ехать, говорите вы?

- Да, ехать и говорить все.

- Но ведь это же значит выдать себя с головой!..

- Ну вот! Зачем же себя? Выдавать себя не нужно! Напротив, вы явитесь в данном случае преданным человеком!

- Да, да! Ведь и в самом деле я являюсь преданным человеком! - согласился Зубов.

- Вот видите! Чего же вам опасаться?

- Ну а вдруг?

- Какое там еще "вдруг"? Вы знаете рыцарский характер императора? Он будет чрезвычайно тронут и наградит вас.

- Он-то наградит, а другим это может не понравиться! - заметил князь Платон.

- А как узнают эти другие, о чем вы будете говорить с государем? Ведь не станет же он рассказывать об этом, а вы и подавно тоже не будете! Надо только, чтобы были приняты меры. Вот и все!

- Но ведь я же совсем болен! Вы видите, я лежу в постели расслабленный и больной и никуда не могу двинуться!

- А вы желаете выздороветь, чтобы сейчас встать и поехать? Да?

- Да, если бы я мог это, но вы видите, я совсем болен.

- А нос-то вдруг станет сизым?

- Ах, этот нос! Не напоминайте мне о нем, ради Бога!.. Я не могу, это выше моих сил!..

- Ну так если хотите сейчас выздороветь и поехать, то закройте глаза и подчинитесь мне... совсем... всецело!.. Закройте глаза!.. Вы спите... слышите?..

Зубов закрыл глаза и остался неподвижен в постели.

- Я приказываю тебе, - произнес Чигиринский негромким, но выразительным голосом, - когда ты сейчас проснешься, быть здоровым, встать и ехать тотчас же, куда надо и куда ты боишься отправиться. Преобори всякую робость!

В эту минуту в спальню быстро вошла Жеребцова и громко сказала:

- Здравствуй, Платон, что с тобой?

Крамер, убежденный, что никто не мог им помешать, вспомнил, что Ольга Александровна могла на правах сестры без доклада и предупреждений войти в спальню к больному брату.

- Тише! Тише! - остановил ее Крамер. - Вы видите, он спит, вы его испугаете! Выйдите в соседнюю комнату, я его сейчас разбужу и позову вас.

Эти слова были настолько тверды и требование настолько определенно, что Жеребцова подчинилась и на цыпочках вышла из комнаты.

Только что она вышла, лакей Владимир, сидевший на своем кресле у окна во все время разговора Крамера с Зубовым, а при появлении Жеребцовой вставший, подошел к Крамеру совсем близко и, приложив руку ко лбу, то есть делая масонский знак подчинения, проговорил:

- Куда это вы его посылаете?

Крамер посмотрел на него удивленно, но ничуть не смутился.

- Не знаю! - ответил он. - Очевидно, туда, куда он сам хотел ехать, как вы слышали. Больной хотел выздороветь, и я ему помог в этом!.. Вот и все. А я его никуда не посылал.

Владимир опустил голову и смиренно отошел к окну, а Крамер приблизился к Зубову и три раза дунул ему в лицо.

Тот открыл глаза, улыбнулся и свободно, глубоко вздохнул.

- К вам приехала сестра Ольга Александровна, может она войти? - спросил Крамер и, не дожидаясь ответа, громко сказал по направлению к двери: - Ольга Александровна, пожалуйте!

Жеребцова вошла и быстро заговорила, обращаясь к брату:

- Как же тебе не стыдно было не дать знать, что ты болен? Ведь ты же хотел непременно быть вчера на маскараде у Яковлева! Ах, между прочим, какая там аляповатость была! Настоящий лубок, и я напрасно надевала домино и прикалывала желтый бант, как было условлено. Ты не приехал, и перед графиней было неловко! Спасибо, господин Крамер на маскараде сказал, что ты нездоров, но что это пустяки. Теперь тебе лучше?

Зубов беспокойно заметался в постели.

- Я отлично себя чувствую! Я совсем здоров. Мне надо сейчас ехать... сию минуту... как можно скорее... Владимир, подай мне парадный кафтан и вели закладывать немедленно карету!

Жеребцова в полном недоумении смотрела на брата и наконец воскликнула:

- Постой! Куда ты? Тебя не разберешь: то ты болящий и чуть не умирающий, а то тебе нужно ехать куда-то! Скажи, по крайней мере, хоть куда.

- К государю! К государю! Жеребцова сразу осеклась.

- Да? Ну, это другое дело! - протянула она. - Но только послушай! Все-таки чрезвычайно неловко перед Кутайсовыми!.. Ты из дворца поезжай к ним, все-таки лучше! И я там буду.

- Хорошо! Хорошо! - согласился Зубов. - Только теперь мне надо поскорее.

- Дай честное слово, что ты приедешь к Кутайсовым!

- Даю! Даю! Честное слово, приеду!

- Ну, хорошо! Я тебе верю и ухожу, не прощаясь. Значит, увидимся у Кутайсовых? - И Ольга Александровна вышла из комнаты, пригласив с собой и Крамера. В гостиной она остановилась и спросила его: - Скажите, пожалуйста, что это ему так приспичило? Государь его вызвал, что ли?

- Право, не знаю, Ольга Александровна, он мне ничего не говорил.

- А зачем он едет? Вы не знаете?

- Тоже не имею понятия.

- Но ведь вы можете это узнать!

- Самое лучшее, спросите сами вашего брата, а если это его секрет и он вам не расскажет, то я заранее прошу вас уволить меня от разоблачения чужих секретов.

- Вы всегда себе на уме, господин Крамер, и, кажется, вас никогда нельзя застать врасплох! Между прочим, вчера вы очаровали маленькую Кутайсову! Она просто без ума от вас и в восторге от того, что познакомилась с вами!

- Знакомство довольно странное: мы были в масках, и она моего лица не видела, а я - ее...

- Вот потому-то она и просила меня непременно привезти вас к ним. Приезжайте сегодня, я буду там и представлю вас графу.

Крамер отвесил низкий поклон.

- Непременно приеду, с большим удовольствием.

- Хотите, я отвезу вас сейчас ко мне, мы позавтракаем и потом поедем вместе?

Крамеру осталось только побдагодарить.

- VII

Крамер завтракал у Жеребцовой, а потом она повезла его в своей карете к Кутайсовым.

По дороге она завела с Крамером как будто случайный разговор о том, что она завидует ему, что он так вот может, путешествуя, переезжать с места на место, видеть людей, новые места.

- Но все это хорошо, - заявила она таким тоном, будто всецело была поглощена заботой о самом Крамере, - все это хорошо, пока у вас есть силы и охота подвергать себя вечным случайностям и неудобствам кочевой жизни. Но придет время, когда вам захочется отдохнуть!

- Ну что же! Тогда я постараюсь сделать это! - спокойно согласился Крамер.

- Да, но для этого нужны средства! Нужно обеспечение, нужно иметь свой собственный уголок, а ведь вы, насколько я знаю, совершенно бездомны: "Все свое ношу с собой".

- И вполне доволен этим!

- Охотно верю, что до поры до времени это так, но надо же вам подумать о будущем!

- Короче, вы делаете этот подход для того, чтобы предложить мне более или менее крупное вознаграждение? - спросил Крамер.

- Я вам не сказала этого и, кажется, даже не намекнула!

- Ольга Александровна, если вчера я мог узнать ваше лицо, несмотря на покрывавшую его маску, то неужели вы думаете, мне составляет труд сегодня прочесть ваши мысли? Не отнекивайтесь! Вы хотите предложить мне вознаграждение, и я даже знаю за что!..

- Правда, я забываю, что говорю с человеком, совершенно непохожим на других обыкновенных смертных! Пусть будет так, я добьюсь того, чтобы вы были вознаграждены, если вы мне поможете...

- Если я вам помогу женить вашего брата на графине Кутайсовой? - подсказал Крамер.

Жеребцовой стало не совсем ловко, но она постаралась усмехнуться и промолвила, пытаясь овладеть положением:

- С вами приятно говорить, потому что вы всегда идете прямо к делу, без дальних рассуждений и экивоков. Отлично, будем говорить начистоту! Что вы хотите получить за то, чтобы помочь женитьбе брата?

Крамер долго смотрел в окно кареты, грузно качавшейся на своих высоких стоячих рессорах по ухабам петербургской мостовой. Потом он обернулся к Жеребцовой:

- Ольга Александровна! Неужели вы думаете, что всех и все на свете можно купить? Неужели люди не заслуживают в ваших глазах лучшей оценки?

- Не будем, господин Крамер, оценивать людей и удаляться от предмета! Никто вас не хочет купить, а просто-напросто не все ли вам равно, за кого маленькая графиня Кутайсова выйдет замуж? А между тем князь Платон Зубов - блестящий жених и может вполне составить ее счастье. Поэтому, помогая ему, вы нисколько не поступите против своей совести, а будете действовать только как друг нашей семьи, за вашу же дружбу наша семья, в том числе я первая, готова вознаградить вас всем, чем вы желаете.

- Благодарю вас! Но, видите ли, до сих пор я привык сам делать другим одолжение, а не получать его.

- Не будьте слишком горды и не торопитесь с ответом! Ведь то, что я вам предлагаю, не пустяки, а, напротив, может упрочить вашу судьбу.

- Поверьте, я знаю свою судьбу точно так же, как вашу и вашего брата, - улыбнулся Крамер.

Чигиринский, войдя в роль гадателя, разыгрывал ее в образе Крамера с той профессиональной уверенностью, которая больше всего действует на людей.

"Неужели он и в самом деле выше других? " - подумала Жеребцова, искоса взглядывая на Крамера.

У Кутайсовых они застали самого графа, который принял их; он извинился, что дочь чувствует себя усталой после вчерашнего маскарада, но добавил, что она сейчас выйдет.

Жеребцова стала расхваливать ее и очень ловко перешла на своего брата, весьма убедительно уверяя, что он тяготится холостой жизнью, что он прекрасный человек и может составить истинное счастье той, которой будет суждено выйти за него замуж.

Кутайсов, простой, несложный человек, возвеличенный случайно, потерял уже голову от этого своего величия и, поддавшись уже на происки умной и энергичной Жеребцовой, сам был не прочь породниться со светлейшим князем Зубовым. Он радовался своему почету и блеску и хотел увеличить его еще больше.

- Я не понимаю, - сказал он Жеребцовой, - если князь Платон так увлечен, как вы говорите, моей дочерью, что же он медлит и не поговорит со мной?

- Ах, граф! Неужели вы не знаете сомнений, всегда сопровождающих влюбленность мужчины? Князь Платон не уверен, то есть он не знает, любит ли его молодая графиня!

- Но об этом ее нечего и спрашивать! Я гораздо лучше знаю, кого выбрать ей в мужья, и в этом деле ее мнение не требуется! Я прикажу, так и будет! У вас, в чужих краях, - смеясь, обернулся он к Крамеру, - кажется, на это иначе теперь смотрят, а мы живем по-старому!

Крамер, пристально посмотрев в темно-карие, казавшиеся совсем черными глаза Кутайсова и восточное лицо графа с определенно очерченным острым носом, выдававшим его турецкое происхождение, ответил:

- В каждой стране свои обычаи.

- VIII

Дочь Кутайсова не заставила себя долго ждать и, появившись в гостиной, низко присела перед Жеребцовой.

- Так это вы - господин Крамер? - заговорила она бойко и оживленно. - Вот вы какой! А я ни за что не узнала бы вас вчера в красивом костюме поляка!

Ее приход как раз совпал с приездом графа Палена.

Тот явился к Кутайсову в очень хорошем расположении духа и сказал, что государь сегодня утром изволил назначить князя Платона Зубова шефом Первого сухопутного корпуса, графа Валериана - директором Второго корпуса, а графа Николая - шефом Сумского полка, так что он может теперь иметь вход ко двору.

- Это уж надо благодарить всецело графа! - пояснил он Жеребцовой, делая в сторону Кутайсова плавный жест рукой. - Это по его просьбе государь оказывает милость вашим братьям.

Лицо Кутайсова осветилось самодовольной улыбкой. Видимо, ему было очень приятно, что его протекция оказала такое сильное влияние.

- А вам, граф, скажу по секрету, - наклонился доверчиво Пален к Кутайсову, - уже пожалован орден Андрея Первозванного и велено заготовить об этом рескрипт.

- Так это правда? - воскликнул Кутайсов. - Вы это знаете наверное?

- Кому же и знать, как не мне, все, что делается во дворце и в городе! Такова уж моя должность! Ах, господин Крамер, здравствуйте, очень рад вас встретить!

- А вы знакомы? - удивился Кутайсов.

- Да, мы встречались у князя Зубова.

- А вот вчера моя дочь видела господина Крамера в маскараде у Яковлева и поразилась ясновидению господина Крамера, - произнес Кутайсов.

- Да, в самом деле, это было очень поразительно! - подтвердила Жеребцова.

- Это очень интересно! - сказал Пален. - Как же это произошло?

Жеребцова во всех подробностях рассказала о том, как Крамер узнал их вчера под масками.

- Ну, это просто маскарадная интрига, - улыбнулся Пален, - ив этом нет ничего необыкновенного!

- Ах, нет! Вы не знаете, что господин Крамер действительно может показать в стакане воды все тайное! - опыт? - возразила Жеребцова, как бы взяв немца под свое покровительство и желая показать Палену, что она не такая легковерная.

Пален, считавший, что он по должности военного губернатора должен быть осведомлен обо всем, счел своим долгом немедленно же ознакомиться со сверхъестественными способностями Крамера.

- Вы, может быть, покажете нам сейчас маленький спросил он у него. Чигиринский почувствовал, что положение его становится рискованным, но делать было нечего, и он проговорил, пожав плечами:

- Ах, это, граф, такие пустяки, что, право, нечего обращать серьезного внимания!

- Я и не смотрю на это серьезно! - сказал Пален. - Но ведь мы в гостиной, и отчего же нам не заняться пустяками?

- Мне все равно, как вам угодно! - слегка поклонился Крамер, тогда как у него мелькнуло: "Ну как он загнет мне загадку, из которой не вывернусь? "

Но выручила дочь Кутайсова. Она стала просить, чтобы Крамер был настолько добр и погадал ей, непременно ей и никому другому.

- В самом деле! - одобрил Пален. - Скажите графине судьбу, а мы посмотрим, как удастся опыт.

- Ну, мы-то, конечно, не верим этим пустякам! - важно заявил Кутайсов для того, чтобы показать свою солидность и просвещенность.

- Нет, не скажите, - не согласился Пален, - я знаю этот опыт со стаканом . чистой воды! Иногда это бывает поразительно. А господин Крамер - слишком серьезный человек, чтобы, если он говорит, это не было интересно.

Дочь Кутайсова распорядилась уже, чтобы принесли стакан воды, и спрашивала, не нужно ли еще чего-нибудь. Крамер успокоил ее, что больше ничего не требуется, а затем, взяв стакан с водой, отошел к окну и стал рассматривать воду на свет.

- Я вижу аркадского пастушка, - сказал он через некоторое время.

Все посмотрели на Кутайсову. Она вдруг вся вспыхнула.

Крамер взглянул на нее и спросил:

- Вы желаете знать вашу судьбу? Вы выйдете замуж за аркадского пастушка.

- Поразительно! - произнесла Жеребцова. - Мой брат Платон участвовал в живых картинах в Царском Селе в Китайском театре, был одет аркадским пастушком и имел такой успех, что все это и сейчас помнят.

- Я вижу грот в зимнем саду, - продолжал Крамер, - и туда вбегают две маски.

Чигиринский видел, что Кутайсова стоит вся красная, ни жива ни мертва, и почувствовал, что выдаст ее с головой, если расскажет, что было в гроте.

- Говорить дальше? - бросил он отрывисто в ее сторону. Графиня закрыла лицо руками и бессильно опустилась на диван.

- Нет, не надо!.. Довольно!.. Я верю, верю вам! Ради Бога, ничего не говорите!

Пален видел впечатление, которое произвело гадание Крамера на молодую девушку, и понял, что действительно ей сказали что-то значительное для нее, о чем мог узнать только ясновидящий человек. Для него это было убедительно, и он предложил с полной серьезностью:

- Ну а теперь, господин Крамер, посмотрите в стакан для меня, что вы увидите обо мне?

Крамер опустил стакан на подоконник и тяжело вздохнул.

- Нет, граф, не могу! Два раза подряд этот опыт произвести трудно. Он все-таки требует слишком много усилий.

- Ну, хорошо, - согласился Пален, - тогда в другой раз как-нибудь, от меня вы так не уйдете!

- IX

Жеребцова очень заинтересовалась предсказанием Крамера Кутайсовой относительно аркадского пастушка и просила его на другой день приехать к ней на обыкновенное ее собрание несколько раньше, желая переговорить с ним.

Собрания людей, вдохновляемых или, вернее, искусно подготовляемых Паленом, по преимуществу происходили у Жеребцовой.

Крамер был аккуратен и приехал, когда еще никого не было. Ольга Александровна встретила его очень любезно и, торопясь, чтобы им никто не помешал, заговорила сейчас же о деле, ее интересовавшем:

- Скажите, пожалуйста, господин Крамер, ваше вчерашнее предсказание молодой графине Кутайсовой было сделано в каком смысле?

- Решительно ни в каком смысле! Я просто говорил то, что видел!

- Но все-таки вы действовали как друг или враг?

- Ни то ни другое. Я просто говорил правду.

- Но эта ваша правда разумела под аркадским пастушком князя Платона или кого-нибудь другого?

- Видите ли, я, конечно, мог бы уклониться, сказать вам, что не знаю, но я терпеть не могу лжи и сам никогда не лгу, а потому отвечаю вам прямо: нет, под аркадским пастушком я подразумевал вчера не вашего брата, князя Платона, а другого.

- Другого? Кого? Можете вы мне сказать?

- Ни в коем случае!

- Но отчего же? Ведь если мы с вами союзники...

- Нет, Ольга Александровна, никакого союза мы с вами не заключали.

- Ну не будем говорить об этом! А сами вы знаете имя и фамилию этого человека?

- Нет, увольте меня, я вам ничего не скажу, потому что мне иначе придется выдать чужую тайну.

Жеребцова, убедившись, что, сколько она ни спрашивай, ничего не добьется от этого немца, замолчала, все-таки подумав: "Нет, этого я так не оставлю, а добьюсь своего! "

Тут начали съезжаться свои люди и стали составляться карточные партии.

Но прежде чем расселись по ломберным столам, неожиданно, раньше, чем обыкновенно, приехал Пален. Он был так взволнован, каким его никто никогда не видел. Обычно сдержанный, уравновешенный, на этот раз он был неузнаваем. Он как-то растерянно огляделся по сторонам, размахивая руками, и глаза у него бегали, как живчики.

Едва поздоровавшись, он начал рассказывать, не ожидая расспросов, торопясь словами и теряя обыкновенную плавность своей речи.

- Ну, уж я испытал сегодня тяжелые минуты! Я думаю, в моем положении еще никто никогда не был! Представьте себе... - Он огляделся кругом и продолжал: - Кажется, здесь только свои?.. Представьте себе, что случилось со мной сегодня утром! Обыкновенно я являюсь к государю в семь часов утра с рапортом о состоянии столицы. И вот сегодня я вошел в кабинет императора в семь часов утра, чтобы подать ему свой рапорт, и вдруг застаю его озабоченным и очень-очень серьезным. Он запирает дверь на замок и молча смотрит на меня в упор, минуты с две. Понимаете, что должен был я в это время почувствовать? Потом он говорит наконец: "Граф Пален, вы были здесь в 1762 году? " Я ответил ему: "Да, ваше величество! Но что вам угодно сказать этим? " И он мне сказал: "Вы участвовали в заговоре, лишившем моего отца престола? "

- Неужели? - спросила Жеребцова. - Так он и сказал?

- Да, так и сказал.

- Но вы, конечно, ответили, что не участвовали?

- Да, я ответил: "Ваше величество, я только был свидетелем переворота, а не действующим лицом. Я был очень молод, я служил в низших офицерских чинах в Конном полку!" В самом деле, я был тогда капралом в конной гвардии, и только через два года меня произвели в вахмистры, а потом, лет через пять, - в ротмистры в армию. Итак, я сказал, что в 1762 году я ехал на лошади со своим полком, ничего не подозревая, что происходит. "Но почему, ваше величество, задаете мне подобный вопрос? " - спросил я, однако. На это император ответил мне: "Почему? Потому, что хотят повторить 1762 год! "

Круг, образовавшийся около Палена, при этих словах расширился. Все невольно отступили назад, но никто не проронил ни звука, и все слушали, затаив дыхание.

- Я затрепетал при этих словах, - продолжал рассказывать Пален, - но тотчас же оправился и продолжал: "Да, ваше величество, хотят. Я это знаю и участвую в заговоре".

Вздох облегчения пронесся в собрании. Жеребцова подняла голову и с восторгом глянула на Палена. Крамер взглянул на Платона Зубова: тот стоял как ни в чем не бывало, с наивно скучающим видом. Казалось, в эту минуту ему хотелось только одного: поскорее сесть, потому что он устал на ногах.

Пален развел руками и, убежденный, что он изображает Павла Петровича, проговорил:

- "Как? Вы это знаете и участвуете в заговоре? Что вы мне такое говорите?! " - "Сущую правду, ваше величество! Я участвую в нем и должен показать вид, что участвую, ввиду моей должности, ибо как бы я мог узнать, что намерены они делать, если бы не притворился, что хочу способствовать их замыслу? Но не беспокойтесь, вам нечего бояться! Я держу в руках все нити заговора, и скоро все станет вам известно. Не старайтесь проводить сравнения между вашими опасностями и опасностями, угрожавшими вашему отцу! Он был иностранец, а вы русский! Он ненавидел русских, презирал их и удалил от себя, а вы любите их, уважаете и пользуетесь их любовью! Он не был коронован, а вы коронованы! Он раздражал и даже ожесточил против себя гвардию, а вам она предана. Он преследовал духовенство, а вы почитаете его. В его время не было никакой полиции в Петербурге, а ныне она так усовершенствована, что не делается ни шага, не говорится ни слова без моего ведома. Каковы бы ни были намерения императрицы, она не обладает ни гениальностью, ни умом вашей матери! У нее двадцатилетние дети, а в 1762 году вам было только семь лет". - "Все это правда, - сказал император, - но все-таки не надо дремать"*.

Когда Пален кончил, никто не решился заговорить первый, а он с видом победителя или, вернее, фокусника, которому только что удался поразительный опыт проворства и ловкости рук, сказал не без самодовольства:

- Теперь мы более или менее гарантированы! Но все-таки лучше немного повременить и не собираться. Теперь ко всяким собраниям, даже к самым невинным, карточным, конечно, будут относиться с подозрением. Надо немножко усыпить и убаюкать! Но только я желал бы знать, кто мог сообщить императору такие ужасные вещи? Надо найти виновника во что бы то ни стало!

И он подозрительно оглядел всех присутствовавших. Все стояли одинаково потупившись. Зубов внимательно рассматривал свои ногти.

- Надо узнать, кого вчера видел государь и с кем говорил, - сказала Жеребцова.

- Я сам сегодня просматривал камер-фурьерский журнал, - поспешил заявить Пален. - Государь вчера чувствовал себя нездоровым, после развода никуда не выходил из внутренних покоев и принял там очень немногих: Голенищева-Кутузова, князя Зубова и, конечно, Кутайсова. Разумеется, все они вне подозрений.

- Ну еще бы! - протянула с уверенностью Жеребцова. - А Растопчин разве не был?

- Он был с обыкновенным докладом.

- Ну вот вам и разгадка! Что же тут дальше искать? Конечно, это Растопчин!

- Да! Да! Это Растопчин, - подтвердил Пален, - другому некому! Надо будет принять меры, чтобы он последовал участи Аракчеева, Линдевера и других.

Весь этот разговор Палена с императором Павлом исторически верен от слова до слова, засвидетельствован им самим и им самим передан несколько раз разным лицам, которые записали его с точностью, безусловно, тщательной.

Жеребцова опустилась в кресло и облокотилась на руку.

- Против Растопчина ничего другого придумать нельзя! - сказала она, раздумывая. - Он очень хитер и пронырлив! Уж на что Панин - и тот ничего не мог поделать с ним! Сам пострадал, Растопчин же не только остался, а стал управлять вместо него коллегией иностранных дел!

- Просто возмутительно! - произнес с негодованием князь Зубов.

Он держал себя как ни в чем не бывало, и Крамер, все время следивший за ним, успокоился, что его до наивности непроходимая глупость не даст ему выдать себя. Князь Платон был словно забронирован этой наивностью своей природы, несложной, почти первобытной по уму.

Такие люди бывают или в самой первобытной среде, или, наоборот, в среде упадка и вырождения.

Когда Зубов не ощущал непосредственной опасности перед собой, он был вполне равнодушен и ничто его не озабочивало и не пугало, потому что для этого надо было сообразить о том, что грозило, а соображать он не мог, на это его не хватало.

- Ну что же, - успокоил Пален, - авось и с Растопчиным справимся так же, как справились с другими! Итак, господа, - обратился он ко всем присутствующим, - теперь до поры до времени, как говорит русская пословица, надо быть тише воды, ниже травы! Когда будет нужно, я дам знать, и Ольга Александровна пригласит нас опять к себе. А пока поедем домой, я, по крайней мере, так устал за сегодняшний день, что хочу сделать это немедленно.

И он стал прощаться.

Жеребцова уговаривала было остаться поужинать, но никто не хотел есть, и все поспешили последовать примеру Палена, столпившись в передней и торопя лакеев, вечно сонных. Каждому хотелось поскорее очутиться дома и перестать быть вместе с другими.

Зубов взял Крамера в карету и, когда они очутились там вдвоем, вздохнул и, очень довольный, сказал с чисто детской искренностью:

- Ну уж и натерпелся же я страху! Как он стал рассказывать, а потом посмотрел на меня...

- Ну, что же тут было страшного? - перебил Крамер. - Чего же вам было бояться?

- Да как же! Ведь это вчера я был у государя!... Ведь вы знаете...

- Решительно ничего не знаю...

- Как же? Вы вчера говорили мне, что все знаете!

- Но после вашего разговора с императором мы не виделись, поэтому я никак не могу знать, о чем вы с ним говорили.

- Ведь вы всегда все знаете.

- А этого не знаю и знать не хочу. Да и вам советую забыть, как будто ничего не было.

- А все-таки я, - заключил Зубов, - очень доволен, что я не ослепну, не оглохну и нос у меня не будет сизый.

- ГЛАВА ШЕСТАЯ

- I

Первого февраля 1801 года был назначен переезд императора Павла Петровича из старого Зимнего дворца во вновь отстроенный Михайловский замок.

Этот дворец, поспешно отстроенный, носил в своих помещениях ужасающие следы сырости, которая и ко времени переезда императорской семьи была еще чрезмерно велика. Нагреть и осушить воздух не могли и печи, топившиеся день и ночь. Бархат, покрывавший сплошь стены некоторых покоев, подернулся плесенью. Фрески, украшавшие стены, совершенно слиняли. Несмотря на то что в большом зале замка поддерживался огонь в двух: больших каминах, в углах его образовался сверху донизу слой льда.

В день переезда императора Павла в Михайловский замок не было даже вахтпарада. Государь поутру, в семь часов, в сопровождении обер-шталмейстера графа Кутайсова, прибыл из Зимнего дворца в замок, к полудню прибыла императрица Мария Федоровна, а затем состоялся обеденный стол, к которому были приглашены обер-камергер граф Строганов, генерал от инфантерии Кутузов, обер-гоф-маршал Нарышкин, обер-шталмейстер граф Кутайсов, адмирал граф Кушелев и действительный тайный советник князь Александр Борисович Куракин. За столом государыня изволила пить, как сказано в камер-фурьерском журнале, за здоровье его величества.

Вечером, в семь часов, в театре Михайловского замка состоялось первое театральное представление, французские актеры исполнили две оперы: "Ревнивый любовник" и "Женихи".

На второе февраля был в замке маскарад для дворянства и купечества, на который было роздано три тысячи сто билетов.

Ожидали, что этот переезд из Зимнего дворца будет совершен пышным кортежем, в парадных каретах; говорили, что по Невскому проспекту будут расставлены шпалерами войска по пути следования императорской фамилии. Словом, ждали зрелища, и Рикс пригласил Крамера к себе, чтобы смотреть из окна, выходившего на Невский.

Крамер явился на приглашение и с трудом пробрался через собравшуюся на улице толпу к дому католической церкви, где жил Рикс.

Но никаких войск не было, и никто не знал, что это значит. Не было известно также никому, что император в семь часов утра проследовал в замок в сопровождении одного только графа Кутайсова.

У Рикса тоже никто ничего не знал, все смотрели в окно и высказывали различные предположения. Одни предполагали, что шпалеры войск отменены потому, что не у всех полков в исправности форма и что только гвардия одета как следует, но ее, занимавшей караулы в городе, не могло хватить на необходимое пространство. Другие выдавали за верное, что торжественный въезд отменен, потому что император захотел совершить свой переезд без всякой пышности, домашним образом.

Всякая карета, проезжавшая по проспекту, вызывала любопытство, и все кидались к окну снова. На улице даже два раза кричали "ура! " каким-то придворным каретам, очевидно приняв их за экипаж императрицы.

Старый Рикс высказывал большое волнение и особенно беспокоился. Он тормошил Крамера, беспрестанно подзывая его к окну и заставляя смотреть на улицу.

- Вот это уж императрица едет!.. Наверное императрица! - воскликнул он. - Господин Крамер, поглядите! Станьте сюда, на мое место!

Крамер подошел к окну и, чтобы лучше заглянуть, оперся рукой о подоконник, а потом, через некоторое время, заметил, что попал пальцами в черную липкую мазь, которой был запачкан подоконник.

Все, и он сам первый, рассмеялись этому.

Рикс объяснил, что, очевидно, это он сам запачкал подоконник краской для печатного станка, которую ему принесли, чтобы он, как химик, испробовал ее. Доктор Пфаффе тщательно исследовал мазь и подтвердил, что это действительно краска.

Крамер пробовал вытереть пальцы бумагой, услужливо поданной ему Риксом, но это помогло мало, так как, сколько он ни прикладывал пальцы, они отпечатывались на бумаге, но чище от этого не становились. Пришлось пойти вымыть руки.

Крамер прошел в кабинет к Риксу, где стоял умывальник и, оттерев наконец краску мылом и щеткой, вернулся к остальным, находившимся в столовой.

Чтобы попасть туда, надо было пройти через переднюю, и там по дороге Крамер заглянул на всякий случай в шляпу доктора Пфаффе. За кожаной ее обшивкой лежала узкая лента записки. Чигиринский взял ее и спрятал в карман, опасаясь, что его застанут за чтением. Очевидно, сама Рузя искала сообщения с ним как Чигиринским.

С Крамером она была очень мила и разговорчива и, между прочим, очень настойчиво спрашивала, пойдет ли он на маскарад завтра в Михайловский замок.

- А вы там будете? - спросил он. Рузя положительно сказала, что не будет.

- Нет, знаете ли, довольно этих маскарадов! - заявил Рикс. - Да и вы, господин Крамер, лучше зайдите завтра ко мне, мы с вами давно не занимались нашими опытами. В самом деле, мы проведем вечер гораздо лучше за делом. Кстати, вы хотели показать мне вашу алхимическую таблицу. Захватите ее с собой.

Крамер сказал, что хотя ему было бы очень интересно посмотреть на новый замок, но он тоже устал от маскарадов и с удовольствием придет к Риксу.

- II

Вернувшись домой и запершись у себя в комнате, Чигиринский первым делом достал из кармана полоску бумаги, вынутую им из шляпы Пфаффе, и прочел ее. Там было поспешно написано всего несколько слов: "Михайловский замок. Маскарад. Оденьтесь коричневым монахом. В руках держите книгу Мармонтеля".

Рузя вызывала Чигиринского на маскарад завтра, и выдумка ее была очень находчива, потому что костюм коричневого монаха весьма легко было достать (он был в большом ходу на маскарадах), а книгу Мармонтеля, очень распространенного автора того времени, можно было купить в любой книготорговле.

О своем костюме она не писала, потому что ей или было некогда писать, или она сама еще не знала, в чем будет одета. Очевидно, она сама разыщет монаха по книге, которая будет у него в руках.

Все было великолепно, дело осложнилось лишь тем с первого взгляда, что Чигиринский, согласно обещанию, должен был идти под видом Крамера к старому Риксу.

Но он сейчас же сообразил, что, напротив, это выйдет еще лучше, потому что он успеет от Рикса проехать в карете в Проворову, накинуть там одеяние монаха, которое настолько скроет его благодаря капюшону и суконному языку с отверстиями для глаз, спускающемуся на лицо, что не представляется надобности преобразовываться из Крамера в свой естественный вид. На последнем балу он разыгрывал роль Крамера, оставаясь Чигиринским, а теперь он будет Чигиринским, оставаясь Крамером. Рикс, конечно, будет потом уверять, что Крамер весь вечер сидел у него, и это тем более еще утвердит Рузю в том, что Чигиринский и Крамер - разные лица.

Он сейчас же отправился к Проворову и поручил ему приготовить все нужное для маскарада.

- Как? Опять маскарад? - испугался Проворов. - И опять мне тащиться с Еленой?

- А что же? Разве тебе невмоготу? Ты непонятливый?

- Нет, нисколько; если нужно, я не отказываюсь. Я так только говорю! От слова ничего не сделается, - оправдывался Проворов.

- Нет, на этот раз я отправлюсь один, и мне никого не нужно! - успокоил его Чигиринский. - Достань только мне обыкновенный коричневый костюм монаха, надеваемый поверх кафтана, да завтра вечером пошли за мной карету и оставь ее до ночи в моем распоряжении.

- Ты что же, к нам заедешь переодеться?

- Да нет же! - сообразил вдруг Чигиринский. - Я отлично могу накинуть на себя костюм монаха в карете! Это мне еще сподручнее будет! Превосходно, так и сделаю!

На другой день вечером карета Проворова в назначенный час была у подъезда зубовского дома. Крамер вышел - на нем был суконный плащ, - нашел в карете сверток с костюмом монаха и велел ехать на Невский проспект, в дом католической церкви.

Рикс ждал его у себя в кабинете, где между книгами, ретортами и другими алхимическими аппаратами был накрыт маленький столик с ужином и бутылкой старого венгерского вина. Он встретил гостя, потирая руки и высказывая радость несколько преувеличенную, что сразу бросилось в глаза Чигиринскому.

- Как я рад, господин Крамер, что вы пожаловали так аккуратно! Моих дам нет, и мы будем одни. Ну, принесли вы свою алхимическую таблицу?

Чигиринский достал из принесенного им свертка скрученный пергамент, разграфленный на клетки, в которых были понаставлены астрологические знаки и цифры.

Рикс развернул, долго смотрел и наконец проговорил:

- Но тут без ключа ничего не сообразишь!

- Конечно, - согласился Чигиринский. - Но этот ключ у меня есть - я нашел его после долгих трудов и поисков.

Чигиринский не лгал. Он действительно в течение своих многократных поездок за границу много занимался, между прочим, и алхимией по редчайшим старинным книгам древнегреческих библиотек, и в особенности знаменитой в этом отношении библиотеки бельгийского Льежа.

- И он у вас здесь, с собой? - спросил Рикс.

- Да, я захватил и его, потому что без ключа таблица сама по себе ничего не значит.

- А покажите!

- Ну, нет, - возразил Чигиринский, - позвольте не делать этого! Ключ найден мной и составляет мою тайну. Мы можем произвести опыт, я буду руководить по своему ключу, но весь ключ я не могу дать, и вы, как алхимик, должны это понять.

- Ну, что же делать! - покорно вздохнул Рикс. - В сущности, я понимаю вас. Ну, попробуем какой-нибудь несложный опыт, чтобы только убедиться, действительно ли найденный вами ключ верен!

Они оба подошли к очагу, нарочно устроенному в кабинете старика для алхимических хитростей, и стали варить на огне в небольшом яйцевидной формы сосуде на львиных лапках зеленое месиво, следя за песочными часами и подливая в сосуд то из одной, то из другой склянки.

У Чигиринского в небольшом сафьяновом карманном портфельчике был его ключ - маленький четырехугольник пергамента, испещренный тоже знаками и цифрами. Он несколько раз вынимал его из кармана и справлялся с ним. Рикс старался заглянуть, но каждый раз Чигиринский быстро и ловко прятал портфельчик обратно в карман.

Опыт удался как нельзя лучше, и Рикс казался очень довольным.

- Ну, а теперь подкрепим наши силы! - пригласил он. - Мы тут вдвоем и закусим! Здесь есть паштет, который пани Юзефа делает великолепно, потому что сама его любит, и старое венгерское вино.

Он откупорил бутылку и налил в две заранее приготовленные большие рюмки на высоких ножках цветного стекла янтарную прозрачную влагу. Чигиринский заметил при этом, что в одной рюмке вино как будто казалось мутным.

"Уж не хочет ли старый опоить меня сонным зельем, чтобы воспользоваться моим ключом? - подумал он. - Положим, Рузи и ее маменьки нет дома - они, вероятно, отправились на маскарад, но все-таки этот ужин в кабинете с алхимией мне подозрителен! "

- А не лучше ли уменьшить огонь в очаге? - спросил он. - Иначе, пожалуй, атанор (Особый сосуд алхимиков в виде яйца на трех львиных лапах; под ним поддерживается огонь.) может не выдержать, и тогда все погибнет.

- В самом деле! - испуганно воскликнул Рикс и кинулся к очагу.

Чигиринскому нужен был только один миг, чтобы переставить рюмки. Он это мог сделать в совершенстве, потому что нарочно практиковался в этом, принимая эту предосторожность всегда, когда ему случалось пить вино или что-нибудь другое один на один с масонами. А Рикс был завзятый масон и к тому же страстный алхимик.

Старик, поправив огонь на очаге, быстро обернулся, но Чигиринский стоял уже возле него и внимательно глядел на тлевшие уголья, как будто всецело поглощенный определением степени их жара.

- Так, я думаю, хорошо? - сказал Рикс.

- Да, я тоже думаю, что так хорошо! - повторил Чигиринский.

- Ну, пойдемте теперь ужинать!

- Пойдемте, я с большим удовольствием!

- Берите же ваше вино, и выпьем на вечную дружбу! Они взяли рюмки и чокнулись.

- Нет, нет! До последней капли! - настоял Рикс. - Вот видите, как я! - И он, запрокинув голову, вылил в рот из своей рюмки последние остатки вина. - Вот так! - заключил он.

- III

Переодевшись в карете в костюм монаха и подъезжая к Михайловскому замку, Чигиринский чувствовал себя в отличном расположении духа, потому что испытывал сознание, что он имеет полное право доставить себе удовольствие посещения маскарада и свидания с Рузей, хотя принятые им меры относительно раскрытия заговора не имели существенных результатов вследствие находчивости Палена и неизмеримой дерзости, до которой тот дошел в своем предательстве. Но все-таки нечто было сделано. Пален объявил перерыв собраний сговорщиков и предложил некоторое время сидеть смирно, чтобы усыпить "бдительность", как он говорил.

Чигиринский знал, что он, участвуя в заседаниях заговорщиков, будет осведомлен, когда они предпримут что-нибудь новое, пока же он мог быть спокоен и предоставлен самому себе. Таким образом, он мог без помехи поехать на маскарад и веселиться там, если это ему нравилось.

К сожалению, на маскараде в Михайловском замке было вовсе не весело, а тоскливо и хмуро.

Стоявший там от сырости туман был так густ, что свечи в люстрах не могли разгореться, трещали и меркли, несмотря на то что этих свечей была гибель - несколько тысяч, и в высоких покоях стояли сумерки. В этих сумерках, сырости и холоде слонялась толпа скучающих масок, не находивших в себе сил веселиться при такой тяжелой обстановке.

Чигиринский был очень рад, что ему пришлось надеть прямо поверх кафтана его суконный костюм средневекового монаха - тот был достаточно теплый и в нем не приходилось ощущать особенно сильно холода и сырости.

Чигиринский рассчитал, что лучше всего ему стать с книгой Мармонтеля в руках где-нибудь на виду при входе в главный зал и ждать, пока Рузя разыщет его сама.

Он не ошибся: вскоре подошла и она, одетая католической монахиней, с косынкой на голове, которая закрывала всю нижнюю часть ее лица, так что были видны одни только глаза. Таким образом, это одеяние требовало маски и Чигиринский узнал Рузю сейчас же по глазам.

- Какая у тебя книга в руках, господин монах? - спросила она, подходя.

- Та самая, которую мне приказали через голову доктора немца, - ответил он.

- Если ты всегда исполняешь так послушания, из тебя, монах, выйдет прок! Пойдем со мной.

Чигиринский дал девушке руку, и они пошли.

- Ты не ожидал, что я так вызову тебя? - начала она. - Я только боялась, каждый ли раз доставляет тебе письма почтовая контора.

- Да, кстати! - сказал он. - Я хотел предупредить: будь осторожнее со шляпой немца! Она может служить почтовой конторой лишь тогда, когда я предупрежу об этом. Хорошо, что на этот раз вышло удачно, а в другой раз может и промах быть...

- А это разве чем-нибудь грозит?

- Главным образом, тем, что я не попаду на свидание. А что, сегодня ты меня вызвала так себе, благодаря лишь удобному случаю? Ты здесь с матерью?

- Нет, я одна. Мамаша думает, что я на Петербургской стороне, в масонском доме, у статского советника Поливанова.

- Вот как? А тебе знаком этот дом?

- А как же! Именно по дороге оттуда меня понесла лошадь на Неве, и тут была наша первая встреча. Помнишь?

- Конечно, помню! Но зачем же ты все-таки ездишь к Поливанову?

- Ах, эти петербургские масоны очень смешны! Один камер-юнкер Тротото чего стоит! Они там у Поливанова, в сущности, больше угощаются и пьют. Раз, говорят, допились до того, что их нашли утром в храмине масонской ложи в самых невероятных позах: один другого держал за нос, а камер-юнкер Тротото просто сидел под столом. Вообще, к ним серьезно масоны-поляки не относятся, и дядя Рикс поручил мне изредка наведываться к ним и узнавать, что у них там делается. В тайны настоящих польских масонов он меня не хочет посвящать и говорит, что это не моего ума дело, но на петербургских он смотрит совсем иначе.

- А ты отлично сделала, что вызвала меня сегодня! Я чрезвычайно рад.

- Ну, а что твои дела? Ты освободился от них?

- Нет еще, но имею маленькую передышку.

- Значит, я ничему не помешала и не оторвала тебя? Сначала я вызвала, просто желая воспользоваться случаем маскарада в новом замке, на который так легко было достать билеты, а теперь я крайне рада. Мне нужно сообщить тебе нечто очень важное, о чем я узнала вчера вечером, уже после того, как сунула записку в шляпу доктора Пфаффе.

Они говорили урывками, делая большие паузы, когда кто-нибудь оказывался слишком близко возле них: и у Чигиринского, и у Рузи была отличная сноровка маскарадного разговора, при которой подслушать их было невозможно, несмотря на то что они ходили все время в толпе.

Да и толпа эта была не очень тесная в Михайловском замке. Съехалось почти на тысячу человек меньше, чем было роздано билетов, и Чигиринский с Рузей могли говорить свободно.

- Даже очень важное? - переспросил он голосом, в котором звучала благодушная любовная насмешка.

- Да, очень важное! - повторила она. - Ты не смейся... Сегодня я могу сказать тебе, что ты совершенно свободен; всякая опасность для тебя миновала, и ты можешь более не скрываться! Теперь масоны против тебя ничего не имеют.

- Что такое? Что ты говоришь?

- Говорю то, что знаю наверное! Теперь тебе ничто не угрожает!

- Постой! Я это слышу и понимаю. Но объясни, в чем дело?

- Да, и объясню! - возбужденно ответила Рузя. - Все эти масонские истории мне до смерти надоели, не хочу я в них путаться. Я желаю просто жить, как все другие девушки, быть свободной, веселой, и радоваться, и любить...

- Кого?

- Того, кто заслужит это!

- А я разве не заслужил?

- Это что за самонадеянность?! Пока вы для меня ничего не сделали.

- Как и ты для меня?!

- Нет, я чрезвычайно много сделала. Вот я вам сообщаю, что вы избегли всех опасностей.

- Правда, Рузя, вы предупредили меня и этим сделали очень много! Я не подумал об этом. Так вы все-таки объясните, что значат теперь ваши слова?

- Ну что же! Я вам расскажу и надеюсь, что вы меня не выдадите. Ведь вы меня любите?

- Люблю, Рузя! Клянусь вам, я в жизни своей никогда не обманывал.

- Ну, хорошо! Дядя Рикс думает, что я глупа и могу только забавляться такими пустяками, как эти петербургские масоны; но на самом деле я понимаю гораздо больше, чем он думает. Конечно, во всех этих алхимиях и разных тайных науках я ничего не разумею, потому что просто не хочу этого и мне скучно. Но я отлично могу сообразить, когда масоны хотят пойти на дурное дело, вроде того, как они хотели отравить вас... Да, отравить! - повторила Рузя. - И я это узнала благодаря тому, что отец Грубер после смерти польского короля поселил нас в доме католической церкви неспроста! Кроме вас, я никому бы не рассказала об этом, но, раз тут дело идет о вас, я рассказываю, и вы должны ценить это!

- Рузя!..

- Ну, хорошо, хорошо!.. Я верю! Отец Грубер, как правоверный член ордена Иисуса, не любит масонов и говорит, что они принесли Польше много вреда. Я, как послушная дочь католической церкви, хорошо известна отцу Груберу, и он верит, что я могу понять гораздо больше того, чем думает дядя Рикс. Он знает, что дядя Рикс - один из деятельных польских масонов, и поручил мне следить за ним с тем, чтобы я осведомляла его, конечно для пользы самого же дяди, обо всем, что тот делает. Для этого отец Грубер предложил нам квартиру в церковном католическом доме с таким расположением, что моя комната приходится стена о стену с большим кабинетом дяди. В толстой стене существует потайной шкаф, из которого не только слышно, что делается в кабинете, но и видно через маленькое, искусно устроенное отверстие. Я слушала в шкафу очень часто, что говорилось и делалось в кабинете у дяди Рикса, когда он там запирался с кем-нибудь, уверенный, что никто их услыхать не может. Секрет шкафа был сообщен для этого нарочно мне отцом Грубером, и я обо всем передавала ему.

- Значит, вы от патера Грубера ничего не скрываете? И обо мне ему тоже говорили?

- Нет, зачем же? Ведь он поручил мне следить только за масонами, то есть за настоящими масонами, польскими, чтобы оберегать дядю! И потом, мы с вами ничего дурного не делаем, и то, о чем мы говорим, интересно для нас самих и, право, ни для кого более. Ну, так вот, после того как умер король Станислав Август, мы все переехали в квартиру католической церкви; ранее же этого, когда мы жили у себя, а дядя Рикс - в Мраморном дворце с королем, где ему неудобно было иметь частые свидания с масонами и заниматься алхимией, он приезжал в эту квартиру, или, вернее, в устроенный тут кабинет, и считал себя в полной безопасности. Отец же Грубер наблюдал из тайного шкафа иногда сам, но чаще всего посылал туда меня, потому что я знала все масонские связи дяди, занималась для него перепиской и вообще была осведомлена о многом, что помогало мне легко разбираться в наблюдениях и осведомлять отца Грубера. Вскоре после бала в Мраморном дворце, для которого дядя Рикс достал деньги у масонов при посредстве доктора Пфаффе, я была проведена в шкаф, принадлежавший тогда к квартире самого Грубера. Здесь я услышала совещание дяди Рикса с доктором Пфаффе о каком-то Германе, который оказался смертельным врагом масонов. Дядя получил о нем сведения из-за границы, где этот Герман был судим заочно на тайном съезде масонских делегатов всех стран и присужден к немедленной смерти везде, где бы ни был открыт кем-либо из серьезных истинных братьев-масонов. Они говорили, что этот Герман скрывается теперь в России под видом молодого человека по фамилии Чигиринский. Доктор Пфаффе заявил, что он знает этого Чигиринского и следит за ним в доме его приятеля, где тот живет. На балу, после того как мы с вами танцевали, я спросила у камер-юнкера Тротото, который всех и вся знает в Петербурге, кто был молодой человек, танцевавший со мной, и он назвал мне вас Клавдием Чигиринским, сказав при этом, что отлично знал другого, вашего брата, двойника, который как две капли воды был похож на вас и который сделал большой вред масонам. Для меня это было свидетельством о ваших прекрасных внутренних качествах, потому что отец Грубер всегда говорит, что всякий истинный человек должен быть противником масонства. Вы же принадлежали к семье, которая была, значит, знаменита своим противодействием братству вольных каменщиков. Таким образом, все, что я слышала о вас, говорило в вашу пользу. Представьте же себе мое удивление и негодование, когда я услышала заявление дяди Рикса, что молодой человек, танцевавший со мной краковяк на балу, то есть вы, и есть тот самый Чигиринский, который выдавал себя за доктора Германа! Мне хотелось тогда же крикнуть, что они ошибаются, что это не вы, что это ваш брат, похожий на вас двойник, но я удержалась, потому что, конечно, ничего не достигла бы своим криком, а выдала бы тайник патера Грубера, словом, поступила бы, как глупая девчонка. Дальше они, как истые масоны, решили тотчас же исполнить постановление высших степеней и "наказать предателя", как они выразились, без промедления, как только его настигнут. Решено было применить отраву при помощи записки. Это делается довольно хитро: пишется записка какого-нибудь невинного содержания, а затем складывается, и под тем местом, где будет печать, наклеивается внутри записки несколько кусочков мелко истолченного стекла, совсем незаметного для глаза. Стекло посыпается порошком, записка запечатывается. С внешней стороны она совсем безопасна, ее можно трогать и держать в руках сколько угодно, но тот, кто станет ее распечатывать, непременно оцарапает слегка, почти незаметно, палец о стекло; под кожу проникнет яд порошка, и этого достаточно, чтобы отравить человека. Такую записку они хотели послать вам.

- IV

Маскарад продолжался, несмотря на то что император Павел удалился во внутренние покои в три четверти десятого. Императрица же оставалась до первой четверти двенадцатого часа.

Ряды масок значительно поредели, но и после полуночи все еще не покидали длинной анфилады дворцовых комнат.

Чигиринский с Рузей продолжали ходить, не обращая на себя внимания своими скромными костюмами, и разговаривать. Рузя рассказывала:

- На другой день утром дядя Рикс велел мне, между прочими бумагами, написать записку о том, что "молодая особа, видевшая Вас на балу в Мраморном дворце, интересуется Вами и просит прийти в Летний сад на главную аллею в час дня". На адресе он приказал надписать имя Чигиринского и принести ему эту записку с бумагами же в известный мне кабинет дома католической церкви. Я все это исполнила и затем через отверстие шкафа видела, как дядя Рикс приготовил записку, наклеив стекло и осторожно насыпав порошок, аккуратно сложил и, оставив записку на столе, взял шляпу, после чего ушел домой. Сейчас же бросилась я к отцу Груберу и рассказала ему все. Он похвалил меня и сказал, что, конечно, нельзя допускать убийства и что следует оградить дядю от греха так, чтобы он и сам этого не подозревал. Он велел мне написать другую записку, содержание которой вы знаете...

- Помню наизусть! - сказал Чигиринский.

- И сложить ее точь-в-точь, как сложена первая. После этого он мне показал, что тайный шкаф имеет выход также и в кабинет, столь удачно замаскированный лепными украшениями стен, что нельзя и предположить о его существовании. Хорошо, что я не знала об этом выходе, иначе мне не выдержать бы! Я выскочила бы в кабинет во время разговора дяди с доктором Пфаффе. Теперь я спокойно взяла составленную дядей записку, сожгла ее в очаге и на место ее положила другую, запечатав ее тут же лежавшей масонской печатью. Удалилась я через шкаф, а потом сидела в шкафу до тех пор, пока не вернулся с доктором дядя Рикс и отдал ему мою записку, которую он бережно и с опаской спрятал, сказав, что имеет возможность доставить ее сегодня же по назначению. Теперь за вас я была спокойна, но все-таки меня интересовало получить от вас какие-нибудь известия. Спросить я ни у кого не смела, даже у патера Грубера, чтобы не выдать ему, что я заинтересовалась вами. Наконец, из тайного шкафа я услышала, как Пфаффе говорил, что вы уехали и что записка никакого действия не имела. Он упрекал дядю, что средство было ничтожно и надо было употребить более сильный состав. А дядя упрекал его в том, что, очевидно, записка не была доставлена по назначению, так как иначе действие ее было бы несомненно и принесло бы должные плоды. Он очень сердился и кричал на Пфаффе, что он знает свои средства и что они действуют идеально, а потому с его стороны не может быть ни ошибки, ни промаха.

- Неужели ваш дядя такой бессердечный человек, что мог так легко отнестись к тому, чтобы отправить на тот свет человека? - спросил Чигиринский.

- Вы не знаете старого Рикса. Многие считают его добродушным, а на самом деле все, кто знает его близко, совсем другого мнения о нем! Вот сейчас к нам ходит Август Крамер, немец, которого привел доктор Пфаффе и о котором вы знаете немножко. Этого немца дядя Рикс очень ласкает и играет с ним в самую искреннюю дружбу, а на самом деле он ему завидует и следит за ним.

- Отчего же он ему завидует?

- Оттого, что тот обладает чрезвычайной силой, которой, по-видимому, самому дяде Риксу никогда не иметь. Дядя говорит, что Крамер нашел ключ к алхимической таблице и может делать золото.

- А он следит за ним? Зачем?

- Он следит, потому что не доверяет никому; это одно из основных его правил. При первом же появлении Крамера он высказывал доктору Пфаффе предположение, не есть ли этот немец тот самый сильный человек, который когда-то выдавал себя за доктора Германа. Пфаффе уверял его, что это невозможно, что Август Крамер - величайший человек, выше Калиостро, Сен-Жермена. "К тому же, - сказал он, - мы ведь знаем, что под именем Германа был некто Чигиринский, которого мы тоже видели". Дядя возражал, что это явная ошибка, что где же незначительному молодому человеку разыграть роль доктора, известного всем масонам? Не вернее ли, что под именем доктора Германа был не кто иной, как этот Крамер, приехавший так же, как и тот, из-за границы и обладающий такой же, если не большей, силой. Наконец, вчера господин Крамер пришел к нам, чтобы смотреть на переезд царской фамилии из Зимнего дворца в новый замок. Говорили про этот переезд очень много, сообщали, что он будет очень пышный, и Крамер, как иностранец, хотел познакомиться с русскими придворными церемониями. Он пришел к нам, но никакого торжества переезда не было. По Невскому ездили, как обыкновенно, кареты; в одной из них, кажется, проехала императрица - я хорошенько не видела. Вот и все! Но дядя неспроста зазвал немца: он готовил ему ловушку. Чтобы смотреть на улицу, все подходили к окну, и Крамер тоже. Дядя запачкал подоконник краской и подозвал его, тот замарал пальцы; дядя подал ему приготовленный заранее лист бумаги, и немец стал прикладывать к ней пальцы, чтобы обтереть их. Получились довольно точные отпечатки пальцев на бумаге, а это дяде Риксу только и нужно было. Я потом слышала его объяснение доктору Пфаффе, когда они заперлись в кабинете, что у каждого человека извилины кожи, которые можно рассмотреть простым глазом, имеют свой рисунок и что этот рисунок никогда не повторяется у различных людей. Поэтому-то очень часто масонские акты скрепляются не подписью, а старинным рукоприкладством, то есть договаривающиеся смазывают какой-нибудь краской, цвета крови, себе пальцы и прикладывают их к рукописи. Это делается для того, чтобы потом можно было легко узнать человека подписавшегося, а также потому, что подделка такой подписи немыслима. В старину так прикладывали руки просто потому, что не умели писать, теперь же этим обыкновением масоны пользуются с более тонким расчетом. Дяде Риксу пришло в голову установить тождество доктора Германа и подозреваемого им Крамера сличением оттисков пальцев. Он под вымышленным предлогом достал у петербургских масонов пергамент с приложением руки Германа, которую тот сделал в бытность его в Петербурге. Этот пергамент он и доктор Пфаффе сличили с оттиском пальцев Крамера, и - представьте себе! - оба отпечатка точь-в-точь совпали. Надо было видеть торжество дяди! Он говорил, что тут ошибки быть не может, что случайностей никаких не бывает и что нет способа вернее установить, что изменник доктор Герман и Август Крамер - одно и то же лицо. Пфаффе был чрезвычайно поражен, но против очевидности спорить, как он заявил, он не мог и должен был согласиться, что дядя прав. Он хвалил проницательность дяди, удивлялся ей и называл дядю великим масоном. Тут же у них было решено немедленно, без рассуждений, устранить Крамера, чтобы можно было донести верховному совету братства, что воля высших степеней исполнена. При этом дядя, торжествуя, несколько раз повторял доктору Пфаффе, что предположение о каком-то молокососе Чигиринском совершенно неосновательно и что теперь это доказано. Конечно, принимать Чигиринского за доктора Германа было нелепостью, и они решили оставить тебя в покое, так что, понимаешь, теперь всякая опасность для тебя миновала, и ты можешь открыто являться в Петербурге, где угодно. Приходи к нам прямо. Я представлю тебя дяде и матери как кавалера, с которым танцевала тогда на балу в Мраморном дворце и встретилась сегодня на маскараде в Михайловском замке. Уж так и быть, сознаюсь - я им признаюсь, что вместо масонского дома Поливанова поехала сегодня на маскарад. Только, конечно, приезжай к нам не в этом костюме монаха, а оденься как можно лучше. Знаешь, мне от всего этого так весело, что я, кажется, сейчас же сорвала бы с тебя этот суконный покров, чтобы посмотреть на твое лицо!

- Что ты! - испугался Чигиринский, помня, что он оделся монахом, оставаясь Крамером. Теперь же в особенности ему не хотелось, чтобы Рузя знала, что он и Крамер - одно и то же лицо. - Так что бедняга Крамер, - спросил он, - приговорен ими к смерти, потому что, насколько я знаю, на языке масонов "устранить" - значит покончить с человеком навсегда?

- Да! - ответила Рузя. - Пока мы ходили вот тут по маскараду в холоде и сырости, весьма вероятно, Крамер перестал существовать на белом свете.

- Как так?

- Дядя Рикс сегодня велел приготовить ужин на двоих у себя в кабинете, приказав поставить две рюмки и достать бутылку старого венгерского вина. Он собирался ужинать с Крамером, и я сильно боюсь, чтобы он не подсыпал бедняге чего-нибудь в вино.

- Неужели яду? Разве старик способен на что-нибудь подобное? - воскликнул Чигиринский.

- Не знаю. То есть, очевидно, способен, если хотел отравить тебя при помощи записки.

- А тебе известны случаи, что Рикс отравлял кого-нибудь и достигал желаемой цели?

- Нет. Прямых таких случаев я не знаю, но что от этого старика можно всего ожидать, я верю. На самом деле он вовсе не такой почтенный, каким кажется.

- Так зачем же ты продолжаешь жить у него и быть вместе с ним?

- А что же мне делать? - промолвила Рузя. - Я живу вместе с матерью, то есть там, где живет она. А насколько мне сладко жить под кровом старого Рикса, об этом лучше не спрашивай!

- Рузя, я завтра же приеду к тебе свататься. Будь моей женой, тогда никакой Рикс на свете не будет тебе нужен.

- Ну вот! Как же это так? В первый раз приедешь в дом и сейча: свататься! - воскликнула девушка, освобождая руку. - Надо погодить, а там увидим... Уже поздно! Боюсь, дома начнут беспокоиться. Приезжай же завтра без всякой опаски! - И Рузя шмыгнула в дверь и мелькнула в следующей комнате, быстро удаляясь.

Чигиринский не пошел за ней. Он вдруг остановился, вспомнив: "А что же теперь с Риксом? "

Слушая рассказ Рузи, он наслаждался главным образом звуком ее голоса, думал о ней и о себе и только сейчас сообразил, что сам избежал смертельной опасности и что вино потемнело в рюмке не оттого, что в нем было сонное зелье, а оттого, что оно было отравлено. И это отравленное вино старик Рикс выпил до последней капли.

- V

Сообразив, что Рикс должен был отравиться, Чигиринский в первую минуту хотел бежать к нему на помощь, но сейчас же вспомнил, что было слишком поздно. Если вино было действительно отравлено, то, с тех пор как Рикс выпил его, прошло столько времени, что яд должен был подействовать, и всякая помощь оказывалась излишней.

"Что же, - сказал себе Чигиринский после раздумья. - Если с ним случилось что-либо, никто не виноват в этом, кроме него самого. Этот яд он сам налил, и самому же ему пришлось его выпить! Так хотела, видно, судьба! Вот уж именно "не рой другому яму - сам в нее попадешь". Господи! Как странно иногда и чудесно складываются обстоятельства! "

Найдя свою карету, Чигиринский велел везти себя к Проворову. Ему не хотелось возвращаться под впечатлением всего только что слышанного в чужой для него дом Зубова.

Дорогой, чем больше он думал о Риксе, тем несомненнее становилось для него, что катастрофа для старика была неминуема и что Рузя по возвращении домой не застала его в живых.

Костюм монаха он снял в карете и, став опять Крамером, закутался в плащ. Сделал он это потому, что вспомнил о докторе Пфаффе.

Он остановил карету, не доезжая проворовского дома, у квартиры жившего неподалеку немца. Вход он знал хорошо и легко нашел дверь на лестнице, слабо освещенной лунным светом.

На двери висел, по заграничной привычке, молоток, для того чтобы гости давали знак о себе. Чигиринский стукнул властным, требовательным троекратным масонским ударом. За дверью послышались шаги грузных башмаков служанки Пфаффе Амалии, и затем ее голос спросил изнутри:

- Кто там? Чигиринский повторил удар.

- Ну да! Да!.. Но я же спрашиваю, кто стучит? - повторил голос Амалии.

- Да отворите же, Амалия! Это, верно, прислали за мной! - сказал за дверью явственно голос самого Пфаффе.

Чигиринский ударил молотком третий раз трижды, усиливая звук.

- Ну, да поскорее же!.. Это" за мной приехали от господина Рикса! - опять сказал Пфаффе.

Для Чигиринского вдруг стало все совершенно ясно. Если Пфаффе ждал к себе посланного от Рикса, то не могло быть сомнения, что это было условлено между ними для того, чтобы доктор мог явиться первым и засвидетельствовать естественность смерти Крамера, которого они решили отравить. Он понял также, что в этой решимости старика Рикса не последнее значение имел и ключ к алхимической таблице, получить который так хотелось Риксу. У мертвого Крамера он мог взять этот ключ безбоязненно.

Дверь отворилась. Пфаффе, увидев на пороге Крамера, попятился назад и, открыв от изумления рот, выпучил глаза, не находя слов и не зная, что ему сказать или сделать.

- Что с вами, господин доктор? - спросил Крамер, и его голос зазвучал металлически-резко. - Вы как будто не рады видеть меня?.. Правда, я являюсь к вам не совсем в урочный час. Но мои отношения с вами позволяют мне беспокоить вас, несмотря на время дня и ночи.

- Нет, напротив!.. Напротив!.. Я очень рад!.. - залепетал Пфаффе, обретая наконец дар речи лишь после того, как убедился, что его гость не привидение, а живой человек. - Напротив! Я очень рад! - повторил он. - Вы чувствуете себя, вероятно, не совсем здоровым и хотите, чтобы я помог вам?

- Нет, мой дорогой, - перебил его Крамер, - я чувствую себя превосходно и хочу поговорить с вами ради вашей же пользы и вашего интереса... Амалия, - обернулся он к служанке, - подите к себе и ложитесь спать! Вы больше нам не нужны! А вы, господин доктор, пожалуйте в комнату, и будем говорить...

Пфаффе, не скрывая уже своей растерянности, повиновался и вошел за Крамером в свою комнату, как будто был здесь не хозяином, а гостем.

- Садитесь! - предложил ему Крамер.

Пфаффе сел, как это делают марионетки кукольного театра.

- Видите ли, добрейший господин Пфаффе! - продолжал Крамер. - Вы напрасно думаете, что я, почувствовав себя дурно, приехал к вам, чтобы искать вашей помощи как доктора. Август Крамер ни в какой докторской помощи не нуждается, тем более что вы сами нуждаетесь если не в моей помощи, то в совете...

- О, господин Крамер, я всегда ценю ваши советы!..

- Вот видите ли, добываемый из бруцины алколоид, который употребляют обыкновенно братья-масоны для отравы, - слишком сильный яд, чтобы я мог, выпив его и почувствовав себя дурно, добраться до вас! Значит, одно из двух: или я известного вам угощения Рикса не выпил и потому остался здоров, или обладаю такой сверхъестественной силой, что и бруцина на меня не действует.

- Какая бруцина?.. Почему Рикс?.. Я никакой бруцины не знаю... и господин Рикс - тоже...

Пфаффе бормотал, сам не зная что.

Крамер выждал некоторое время и дал ему оправиться.

- Ну, полноте! - заговорил он наконец. - Вы поддались влиянию этого сумасбродного старика и ждали от него посланного для того, чтобы засвидетельствовать мою смерть. Ну а я вот сам приехал к вам для того, чтобы сказать вам, что я жив, а некоторое время спустя к вам приедут для того, чтобы позвать вас к Риксу, который умер.

Пфаффе побледнел, словно стал мертвецом и, тяжело дыша, произнес:

- Старый Рикс умер?

- Да, и в этом вам придется удостовериться в скором времени. Он понес должное наказание за то, что не выполнил в точности данных ему приказаний. Ему было приказано найти и устранить человека, который, выдав себя за доктора Германа, нанес большой вред масонству, а он хотел вместо этого покончить со мной для того, чтобы похитить у меня ключ от алхимической таблицы и воспользоваться им.

- Ах, господин Крамер! Вы опять, как всегда, знаете все! - воскликнул Пфаффе.

- Да, я знаю все! Пора же вам наконец привыкнуть к этому. Я знаю весь ваш разговор со стариком и эту проделку с запачканными пальцами. Бумага с отпечатком моих рук у вас?

Растерянный Пфаффе ответил, не думая о том, что говорит:

- Да, господин Крамер, она у меня! Я взял ее как совершеннейшее доказательство того, что я буду участвовать в вашем устранении, потому что выдать свидетельство об естественной смерти...

- Когда заведомо знаешь, что она последовала от отравления, конечно, это соучастие!..

- Ну, так как же мне не взять было бумаги!

- Где она?

- У меня.

- Дайте мне ее!.. Дайте мне сейчас! - приказал Крамер.

Пфаффе вынул из кармана сложенный лист бумаги с отпечатками пальцев и подал Крамеру. Тот взял, свернул ее жгутом и спокойно зажег на свечке.

Пфаффе смотрел, как медленно тлела бумага, и не возражал. Он был в таком состоянии, что находился всецело во власти Крамера и не мог ему ни возражать, ни противодействовать. Известие о смерти Рикса так ошеломило его, что он окончательно потерял душевное равновесие.

- Теперь и рассудите, господин Пфаффе, - начал опять Крамер, - не выгоднее ли вам бросить всякие злоумышления против меня и перестать заниматься делом, которого вам никто не поручал и которое выше ваших способностей и силы?

- Господин Крамер! Даю вам клятву, что никогда не только не предприму ничего против вас, но и вообще не буду делать ничего в тайной области братства без вашего совета и руководства!

- На этот раз я вас прощу и вы не понесете кары, которую заслужили бы. Главным образом виноват Рикс, и он наказан! Довольно. Относительно же доктора Германа и того, кто действовал под его именем, не заботьтесь. Скажите только, один ли вы с Риксом преследовали меня и какого-то глупого, ничтожного Чигиринского или были еще масоны, враждебные им?

- Нет, господин Крамер, ручаюсь вам, что мы были одни. Рикс не сообщал польским масонам своих предположений, желая все дело провести лично и отличиться пред высшими степенями с тем, чтобы самому занять главенствующее положение среди польских масонов. Русские же братья сначала очень ретиво принялись за розыски и как будто нашли улики против Чигиринского, но потом вдруг совершенно оставили это дело. Я всегда говорил, что какой-то неизвестный человек не мог бы разыграть роль высшего масона. Другое дело, когда Рикс высказал предположение относительно вас.

- Я предложил вам забыть об этом, - спокойно произнес Чигиринский. А затем вдруг, даже неожиданно для самого себя, громко приказал доктору Пфаффе: - Спи!

Тот немедленно впал в летаргию, и Чигиринский внушил ему забыть навсегда о докторе Германе.

Но ему пришлось быстро разбудить несчастного немца, потому что в дверь снаружи опять застучал молоток. Это была Рузя, которая приехала за доктором Пфаффе.

Вернувшись домой с маскарада, девушка застала мать спящей и, когда та проснулась, на вопрос Рузи, где дядя, ответила, что он вчера ужинал у себя в кабинете с Крамером и, проводив его, опять заперся у себя и не выходил с тех пор. Они пошли в кабинет и нашли там Рикса, лежавшего на полу мертвым.

Пфаффе задрожал всем телом, выслушав рассказ Рузи, и потребовал немедленно, чтобы и Крамер поехал с ними.

- ГЛАВА СЕДЬМАЯ

- I

Неожиданная смерть Рикса, определенная доктором Пфаффе как удар, последовавший от переутомления и непосильной для старика умственной работы, не произвела большого впечатления ни на его сестру, ни на племянницу. Они казались только пораженными, но никакого особенно сильного горя не выказывали.

Вскоре же выяснилось, что у Рикса и других близких не было и не нашлось друзей, которые пришли бы его оплакивать.

Похороны были очень приличны, и это все, что можно было сказать о воздаянии должного памяти камердинера бывшего польского короля.

Состояние Рикса, довольно значительное, переходило по закону к его брату, жившему в Варшаве и бывшему с ним и с пани Юзефой в ссоре. Рикс после себя не оставил завещания.

Чигиринский, уже не переодетый Крамером, а в своем виде, явился на похороны. Рузя познакомила его с матерью, и он сразу стал бывать у них запросто, оказывая им множество мелких услуг, в которых они нуждались, попав в очень неприятное в материальном отношении положение.

Квартира в доме католической церкви осталась за ними в продолжение шести недель, а затем они должны были очистить ее, не имея возможности оплачивать ее стоимость, да и патеру Груберу не было основания держать их, потому что наблюдать теперь за Риксом было не нужно и он мог использовать кабинет с потайным шкафом как-нибудь иначе.

Но в течение шести недель кабинет оставался нетронутым, и Крамер под предлогом того, что ему надо было закончить алхимические опыты, начатые с покойным Риксом, просил позволения заниматься в этом кабинете. На самом деле ему нужен был только предлог для того, чтобы отлучаться ежедневно из дома Зубова и, преобразившись в Чигиринского, являться к Рузе и пани Юзефе и проводить с ними время. Но вместе с тем он неустанно следил за тем, когда собрания у Жеребцовой возобновятся вновь.

Наступил март месяц. Девятого числа, в весеннее равноденствие, Зубов наконец сказал Чигиринскому-Крамеру, что сегодня опять соберутся у Ольги Александровны.

Крамер отправился к ним: приехали все обычные посетители этих собраний, опять ждали Палена.

Наконец тот явился и взволнованным голосом сообщил, что Пруссии готовится ультиматум. Русское правительство требует от нее немедленного занятия прусскими войсками Ганновера, в противном случае объявляет ей войну.

Раздались возгласы и выражения недовольства. Пален не стеснялся в выражениях своего гнева.

Из его дальнейших слов было видно, что император Павел принимает меры к ограждению своей безопасности, что ради этого он таки торопился с переездом в новый Михайловский замок и даже пренебрег условиями всякой предосторожности в смысле простуды, рискнув занять не просохшее, новое помещение. В Михайловском замке он-де считает себя недосягаемым, потому что там имеются рвы и цепные мосты, да и входы в замок оберегаются часовыми.

Кроме того, Аракчеев и другие приверженные Павлу лица возвращены им в Петербург и находятся уже на пути в столицу.

Граф Пален и все остальные были очень возбуждены и решили собраться через день, вечером одиннадцатого марта.

Чигиринский видел, что наступил момент действовать. Средства, которые имелись в его распоряжении, были уже не так малы, как это могло казаться с первого взгляда.

Во-первых, теперь он мог во всякое время дать знать непосредственно самому императору об опасности через отца Грубера, поручив Рузе предупредить патера. Грубер имел доступ во внутренние покои императора, сумев понравиться императрице Марии Федоровне тем, что умел варить шоколад особенным, известным иезуитам способом. Важно было раз попасть поближе к императору, удержаться же там далее зависело уже от его ловкости, а отец Грубер был умен и ловок.

Во-вторых, Чигиринский надеялся на Конногвардейский полк и преданность государю его офицеров. Проворов возобновил знакомство со всеми прежними товарищами, служившими еще в полку, а также сошелся со многими офицерами других гвардейских полков и там давно уже вел свою линию, подготавливая на всякий случай противодействие каким-либо попыткам повторения 1762 года.

Разница положений теперь и тогда была слишком разительна. Тогда русские люди шли против некоронованного немца, ненавидящего все русское, теперь против русского императора шли немцы во славу германизма.

Чигиринский предложил Проворову, объездив всех, кого он может, и разузнав подробно о настроении, приехать к нему утром одиннадцатого числа в дом Зубова и спросить там Крамера, потому что самому ему, пожалуй, в этот день лучше не отлучаться без крайней необходимости.

Между прочим, десятого числа к нему забежал Пфаффе. Доктор был вне себя от радости и, захлебываясь, стал рассказывать Крамеру, что вот какое счастье выпало на его долю: он едет на родину, в Германию, и имеет при этом даровой проезд, так что дорога ему ни копейки не будет стоить, сделает он ее на казенный счет. Он рассыпался в заочных благодарностях своим высоким покровителям и говорил, гордясь, что высокопоставленные соотечественники не оставили его на чужбине своими милостями.

- Видите ли, господин Крамер, - воскликнул он, - после этого случая скоропостижной смерти несчастного Рикса я много думал о себе и своем положении и пришел к заключению, что голова моя слишком глупа для того, чтобы вести такие сложные и деликатные дела! Да, я слишком глуп для этого и ничуть этого не скрываю, напротив, горжусь. Ну так вот, я попросил одного высокого покровителя, чтобы он дал мне возможность уехать из России навсегда на мою родину. И он дал мне эту возможность. Я получил назначение быть причисленным к штату коллегии иностранных дел и меня посылают курьером в Берлин с депешами русского правительства. Вы только подумайте, как это выгодно: ехать не только даром, но и в полной безопасности, потому что курьера оберегают, и я, как чиновное лицо, поеду с особым паспортом.

- Когда же вы едете?

- Представьте себе, сегодня мне велено готовиться, а завтра выезжать.

- Завтра я желал бы еще видеть вас, - заметил Крамер.

- Но это невозможно. Завтра я должен, получив пакеты в коллегии, заехать к графу Палену по его приказанию и затем прямо уже на тройке отправиться на почтовый двор, где будет все готово для моего отъезда.

- Отлично! Тогда, едучи по Невскому, вы можете на минуту остановиться у дома католической церкви и забежать в квартиру Рикса. Я буду там, в его алхимическом кабинете, и передам вам важные бумаги, которые вы отвезете братьям-каменщикам в Берлине.

- Ах, господин Крамер, нельзя ли мне получить эти бумаги сегодня, потому что я не знаю, как же я завтра смогу...

- Очень просто: вы остановите ямщика и вылезете из саней, приказав ему обождать, а затем через десять минут к нему вернетесь и поедете дальше. Сегодня же я не успею приготовить бумаги - они едва поспеют к завтра.

- Вы этого непременно требуете?

- Да, я этого требую, и слушаться меня обязывает вас повиновение братству.

Пфаффе вздохнул и проговорил:

- Что делать! Но зато уже в последний раз. Хорошо, я забегу завтра по дороге.

- II

Одиннадцатого марта утром Проворов приехал к Чигиринскому в дом Зубова.

- Есть новости, и большие, - сказал он, когда они заперлись в комнате Крамера. - Сегодня Пален после парада в экзерцисгаузе велел всем гвардейским офицерам ехать к себе на квартиру, а потом явился сам и дал им такой разнос, что никто ничего подобного никогда не помнил. Кажется, если бы можно было их всех посадить под арест, он сделал бы это. Все-таки он приказал им отправляться по домам и сидеть там тихо. В городе прямо говорят: "Мы накануне важных событий".

- Это повторяют все последние дни, - заметил Чигиринский. - Я не сомневался, что сегодняшний день будет решительным. Скажи, кто нынче держит караулы в замке?

- Семеновцы, а внутренний караул, у покоев государя, занимают конногвардейцы. За старшего у них сегодня Андреевский. Я с ним говорил. Он предупрежден и будет смотреть в оба.

- А князь Манвелов?

- Он влюблен в Кутайсову и из-за своей влюбленности все забудет и перепутает.

- Ты не нашел нужным предупредить через него Ку-тайсова, чтобы он дал знать графине, а она - отцу? - спросил Чигиринский.

- Кутайсов без ума от Зубовых и после получения ордена Андрея Первозванного только и бредит Паленом. Что тут может сделать маленький Манвелов!

- Ну, что ж делать!.. К счастью, у меня уже есть возможность дать знать куда следует иным, более верным путем, а именно через патера Грубера. Ну, спасибо за сообщения! Поезжай и сделай еще, что найдешь нужным и полезным! До свидания! Я поеду сейчас хлопотать.

Крамер проводил своего гостя до лестницы и поехал на квартиру Рикса. Там он засел в кабинете и сделал вид, что занят письмами и составлением бумаг.

Его сильно интересовало, заедет ли Пфаффе или нет, потому что случай был слишком достойный внимания. Посылка курьера в Берлин как раз сегодня наводила на мысли, а возможность иметь в руках письма, которые везет этот курьер, представлялась чрезвычайно заманчивой. Чигиринскому надо было иметь их в руках самое большее на четверть часа.

К сожалению, окна Крамера выходили на двор и в них нельзя было видеть, когда подъедет Пфаффе. А вдруг он не решится и проскачет мимо?

Чигиринский в волнении ходил по кабинету, прислушиваясь.

Наконец в дверь постучали. Чигиринский поспешно сел к столу и громко сказал:

- Войдите! Дверь не заперта.

Пфаффе появился красный и запыхавшийся и, не здороваясь, мог только выговорить:

- Готовы ваши бумаги? Дайте их!

- Сию минуту, доктор! - сказал Чигиринский. - Заприте дверь на засов, присядьте! Мне надо сказать вам несколько слов, которые вы передадите в Берлине, Пфаффе торопливо задвинул на большой дубовой двери кабинета засов и, приблизившись к столу, присел на кончике стула.

Чигиринский протянул к нему руку, сказав: "Спи! "

Пфаффе, как был на стуле, так и замер без движения.

Чигиринский ощупал быстро пальцами его грудь и убедился, что в боковом кармане Пфаффе шуршала бумага. Он спокойно расстегнул его камзол и вынул два пакета. Затем, положив тот, который был побольше, на голову немца, туда, где кончается лоб и начинаются волосы, он повелительно произнес:

- Чье это письмо? Смотри!.. Ты можешь видеть. Пфаффе послушно ответил:

- Собственноручное письмо государя к русскому послу в Берлине.

- Читай!

И Пфаффе прочел:

"Михайловский замок, сего одиннадцатого марта. Заявите, милостивый государь, королю, что, если он не хочет принять решения занять Ганновер своими войсками, вы должны оставить его двор в двадцать четыре часа. Павел".

Чигиринский на место большого конверта положил маленький и спросил:

- А это что?

- Это записка графа Палена.

- Читай!

"Его императорское величество, - прочел Пфаффе, - сегодня нездоров. Это может иметь последствия" .

Чигиринский положил оба пакета назад в карман Пфаффе, сел к столу и, дунув в лицо немца, привел его в себя.

- Вот бумаги, - заговорил он, протягивая небольшой сверток в ту минуту, когда Пфаффе очнулся. - Вы их передадите мастеру ложи Северной Звезды. Ну, а теперь счастливого пути! Желаю вам благополучно вернуться на родину.

Немец с чувством простился с Крамером и стремглав побежал, чтобы поскорее сесть в курьерскую тройку и оставить Петербург навсегда.

Чигиринский был доволен больше, чем мог этого ожидать.

- III

Оставалось решить вопрос, каким образом сообщить Рузе о том, что она должна была передать патеру Груберу. Становиться ли опять для этого Чигиринским, то есть ехать к Проворову, переодеваться и терять много времени, или же говорить с ней в лице Крамера?

Чигиринский решился на последнее. Отчего же, в самом деле, не мог Август Крамер сделать важное предостережение? Даже напротив, от его лица оно могло иметь особенный вес и значение.

Об этой собственноручной записке Палена на французском языке: "Sa Majeste Imperiale est indisposee aujourd'hui. Cela pourrait avoir des suites", посланной Паленом в Берлин одиннадцатого марта 1801 г. , говорит в своей истории Франции Биньон. Затем Тьер свидетельствует, что генерал Бернонвиль, тогдашний французский посланник в Берлине, сообщил о ней особой депешей своему правительству.

Чигиринский вышел из кабинета в переднюю, позвал служанку и велел ей попросить к нему в кабинет паненку. Служанка сказала, что Рузя заперлась в своей комнате и что, когда она запирается там, она не велит себя тревожить.

Чигиринский понял, что это значит: Рузя запиралась у себя в комнате, когда наблюдала в шкафу. Отсюда было несомненно, что она и теперь была незримой свидетельницей всей сцены с доктором Пфаффе.

- Ничего не значит! - приказал он. - Исполните, что я вам говорю! Подите и стучите к паненке до тех пор, пока она не выйдет, и попросите ее сюда, ко мне!

Он достал империал и сунул в руку служанке, и та пошла исполнять приказание.

Через некоторое время пришла Рузя, чрезвычайно удивленная, зачем она понадобилась Крамеру. Тот попросил ее сесть и выслушать его.

- Вы, конечно, - начал он, пристально глядя на то место стены, где можно было предположить таинственный шкаф, - только что слышали из вашего тайника все, что произошло между мной и доктором Пфаффе?

Рузя попыталась извернуться:

- Какой тайник? И что я слышала?.. Я ничего не понимаю...

- Неужели вы не имели еще возможности убедиться в том, что я знаю все, что хочу знать? - прервал ее Крамер. - Так не будем же играть в прятки! Дело очень важное и стоит во сто раз больше тех сведений, которые вы сообщали отцу Груберу о вашем дяде Риксе.

Это было сказано Крамером так определенно, что возражать, казалось, нечего.

- Хорошо! - согласилась Рузя. - Пусть я слышала и знаю, что вы тут проделали сейчас с немцем.

- Вы сообразили, что это значит?

- Нет. Я поняла только, что Россия грозит Пруссии разрывом дипломатических отношений и что граф Пален сообщает в Берлин о болезни государя.

- А между тем государь здоров.

- Да, правда. Мне еще вчера отец Грубер говорил, что его величество чувствует себя прекрасно.

- Ну вот видите! Значит, это извещение о болезни, да еще такой, которая может иметь последствия, - ни более ни менее, как иносказание. Так вот, подите сейчас же к патеру Груберу и расскажите ему откровенно все, что вы знаете, а от меня передайте ему, чтобы он сделал все возможное, чтобы предупредить государя о том, что граф Пален - предатель. Пусть пошлет вдогонку за курьером и найдет у него записку графу. Он готов идти на все, чтобы не допустить войны с любезной ему неметчиной. Ведь патер Грубер живет с вами по той же лестнице?

- Да, и дверь его никогда не запирается. Я сию минуту подымусь к нему, - ответила Рузя.

- И спуститесь сюда, чтобы сказать мне, намерен ли он сию минуту отправиться в Михайловский замок.

Рузя, быстрая, скорая и решительная в своих движениях, кинулась к секретному шкафу, очутилась через него в своей комнате и, схватив широкий плащ и накинув его на себя, побежала к Груберу.

Чигиринский остался ждать и от нечего делать подошел к окну.

Двор был совсем пустынный: какая-то женщина прошла через него с ведром в руках.

Вдруг, с той стороны, где были ворота на улицу, не видные Чигиринскому, потому что они находились по той же стене, что и окно кабинета, появились полицейские солдаты, за ними офицер, и вместе с офицером Чигиринский увидел зубовского лакея Владимира, масона, который ходил у Зубова за ним. Лакей и полицейские оглядывали окна, и Владимир показывал, тыкая пальцами.

"Что это такое? " - подумал Чигиринский.

Не будь здесь зубовского лакея, он, может быть, и не обратил бы внимания на появление полиции. Она была довольно многочисленна в Петербурге и исполняла самые разнообразные обязанности.

Но тут действовал этот Владимир. Чигиринский угадал инстинктом, что тут дело касается именно его как Крамера.

Он увидел дальше через окно, как офицер расставил часть полицейских у всех дверей, выходивших во двор. Значит, были отрезаны все выходы.

Чигиринский задвинул болт на крепкой двери, твердо решившись не сдаваться, если это пришли за ним.

"Ну что же, - думал он, - в крайнем случае, если даже меня арестуют, меня выручит патер Грубер, который должен будет засвидетельствовать, что я дал ему ценные сведения! Этот лакей Владимир был шпионом Палена, приставленным к Крамеру на всякий случай. Только почему же такая поспешность ареста и почему меня ищут даже в чужом доме? Да!.. Сегодняшний разговор с Проворовым? Очевидно, Владимир подслушал его, дал немедленно знать, и сейчас же было послано меня арестовать. Владимир знал, что я хожу сюда каждый день, и пошел сегодня тоже... Как все это просто!"

В это время раздался стук в дверь.

Чигиринский не двинулся.

"Бояться нечего, - мелькнуло у него. - Государь будет предуведомлен через Грубера, замысел Палена не удастся, и в конце концов окажется арестованным он, а не я".

- Господин Крамер, - раздался голос за дверью, - отоприте! Вы арестовываетесь по приказанию господина военного генерал-губернатора.

- IV

В монографии, посвященной царствованию императора Павла Петровича (Н.К. Шильдер. Император Павел I. Историко-биографический очерк.), историк описывает последний день царствования этого государя следующим образом:

"Наступил понедельник одиннадцатого марта 1801 года. Патер Грубер, пользуясь завоеванным им исключительным положением, явился в Михайловский замок и направился в кабинет государя.

На этот раз патер встретил неожиданное препятствие в лице военного губернатора графа фон дер Палена, который загородил ему дорогу и сказал, что император так занят государственными делами, что не может принять отца иезуита.

С этими словами он быстро вошел в кабинет Павла.

Не желая в этот день по известным ему соображениям допустить иезуита до объяснений с императором, военный губернатор преднамеренно буквально завалил Павла докладами и не давал ему покоя и возможности перевести дух.

Государь приметно начинал терять терпение, раздражался и наконец, при поднесении последнего доклада, обратился к Палену с гневным вопросом:

- Нет ли еще чего-нибудь?

Пален, ловко воспользовавшись таким душевным состоянием Павла, ответил:

- Все, ваше величество, только там, за дверьми кабинета, кажется, отец Грубер хочет еще утомлять вас своим столь известным проектом о соединении русской церкви с латинской.

Государь, уже приведенный в раздраженное состояние, приказал Палену сказать патеру Груберу, чтобы он убрался со своим проектом.

После этого эпизода дневные занятия и установившееся препровождение времени продолжались в обычном порядке".

Об ужине одиннадцатого марта в Михайловском замке сохранился рассказ генерала Кутузова, записанный графом Ланжероном:

"Мы ужинали вместе с императором. Нас было девятнадцать человек за столом; он был очень весел и много шутил с моей дочерью, которая в качестве фрейлины присутствовала за столом и сидела против государя. После ужина он говорил со мной и, пока я отвечал ему несколько слов, он взглянул на себя в зеркало, имевшее недостаток и делавшее лица кривыми. Он посмеялся над этим и сказал мне: "Посмотрите, какое смешное зеркало! Я вижу себя в нем с шеей на сторону". Ужин кончился в половине десятого; заведено было, что все выходили в другую комнату и прощались с государем. В этот вечер Павел Петрович также вышел в другую комнату, но ни с кем не простился, а сказал только: "Чему быть, того не миновать!"

- V

Полковник Конногвардейского полка Саблуков, бывший в этот день дежурным по караулам, записал в своих записках одиннадцатого марта:

"В три четверти десятого вечера мой слуга вошел в комнату и ввел ко мне фельдъегеря. "Его величество желает, чтобы вы немедленно явились во дворец". - "Очень хорошо! " - отвечал я и велел подать сани. Получить такое приказание через фельдфебеля считалось вообще плохим предзнаменованием и предвестником бури. Я, однако же, не имел дурных предчувствий и, немедленно отправившись к моему караулу, спросил офицера Андреевского, все ли обстоит благополучно. Он ответил, что все совершенно благополучно, что император и императрица три раза проходили мимо караула, весьма благосклонно поклонились ему и имели вид очень милостивый. Я сказал ему, что за мной послал государь и что я не приложу ума, зачем бы это было. Андреевский также не мог догадаться, ибо в течение дня все было в порядке. В четверть одиннадцатого часовой крикнул: "К ружью! " Караул выстроился. Император вышел из двери кабинета в башмаках и чулках, ибо он шел с ужина. Ему предшествовала любимая его собачка шпиц, и следовал за ним дежурный генерал-адъютант Уваров. Собачка подбежала ко мне и стала ласкаться, хотя прежде того никогда меня не видела; я отстранил ее шляпой, но она опять кинулась ко мне с ласками, и император отогнал ее ударом шляпы, после чего шпиц сел позади Павла на задние лапки, не переставая пристально глядеть на меня. Император направился ко мне и сказал по-французски: "Вы - якобинцы! " Несколько озадаченный этими словами, я, не подумав, ответил: "Точно так! " Он возразил: "То есть не вы, собственно, а полк! " Я оправился и ответил: "Пусть уж я, но относительно полка вы ошибаетесь! " Он сказал мне по-русски: "А я лучше знаю сводить караул! " Я скомандовал: "Направо кругом марш! " Корнет Андреевский вывел караул и отправился с ним домой. Собачка шпиц не шевелилась, она все время во все глаза смотрела на меня. Затем император продолжал говорить по-русски и повторил, что мы якобинцы. Я отверг подобное обвинение, утверждая, что оно незаслуженное. Он снова ответил, что он лучше знает, и прибавил, что он приказал вывести полк из города и расквартировать его по деревням, причем сказал мне весьма милостиво: "Ваш эскадрон будет помещен в Царском Селе. Два бригад-майора будут сопровождать полк до седьмой версты. Распорядитесь, чтобы полк был готов к выступлению в четыре часа утра, в походной форме, с поклажей". Затем, обращаясь к двум лакеям, одетым в гусарскую форму, но не вооруженным, он сказал: "Вы оба займете этот пост", - указав на дверь, ведущую в кабинет. Уваров все время улыбался за спиной императора, а верный шпиц продолжал серьезно глядеть на меня. Император затем поклонился с изысканной вежливостью и удалился в кабинет.

Ночь была холодная и дождливая. В главном карауле все дремали Вдруг прибегает лакей с криком: "Спасайте! " Поручик Полторацкий обнажил шпагу и, обращаясь к солдатам, воскликнул: "Ребята, за царя! " Все бросились за Полторацким, перебежали двор и поднялись по парадной лестнице, но вдруг на верхней площадке появились граф Пален и генерал Беннигсен. Раздалась команда: "Караул, стой! " - а затем они услышали слова: "Государь скончался апоплексическим ударом. У нас теперь новый император Александр Павлович! " В первом часу пополуночи граф Пален явился в Михайловский замок к наследнику цесаревичу Александру Павловичу с известием о скоропостижной кончине императора Павла".

Горесть Александра Павловича была неописуема: он заливался слезами.

В это самое время князь Платон Александрович Зубов разбудил цесаревича Константина Павловича и привел его к воцарившемуся императору. Только с трудом граф Пален уговорил Александра выйти к собранным в Михайловском замке войскам.

- Не будьте ребенком, - сказал граф Пален, - начинайте царствовать и покажитесь гвардии. Благополучие миллионов людей зависит от вашей твердости!

Желание военного губернатора было наконец исполнено. Император Александр обратился прежде всего к Семеновскому караулу со словами:

- Батюшка скончался апоплексическим ударом. Все при мне будет, как при бабушке! В ответ на эти слова раздалось: "Ура! "

Затем государь вышел к войскам, после чего в два часа пополуночи сел в карету с цесаревичем Константином Павловичем и отправился в Зимний дворец.

Императрица Елизавета Алексеевна осталась в замке утешать вдовствующую императрицу Марию Федоровну.

- ЭПИЛОГ

А что же Чигиринский?

Когда за дверью кабинета раздался голос, оповещающий об аресте, Чигиринский ощутил какой-то особенный прилив сил и несокрушимую уверенность, что он выйдет легко из этого положения.

Он огляделся и в тот же миг весело улыбнулся. Выход нашелся тут же, сам собой.

Чигиринский направился к умывальнику, который стоял в кабинете и в котором он, между прочим, отмывал свои запачканные краской пальцы, удалил маслом, взятым из коллекции бутылок, стоявших на полке возле очага, со своего лица наложенный на него грим, снял парик, спрятал его в книжный шкаф за книги и вернулся к своему естественному виду Чигиринского, человека, вовсе не похожего на Крамера.

Он уже видел, что Рузя, уходя, впопыхах не затворила двери потайного шкафа, и скрылся в нем, причем плотно запер дверь, которая, он знал, так сливается со стеной кабинета, что отыскать ее невозможно. Таким образом, теперь полицейский офицер, стучавшийся в кабинет и грозивший выломать дверь, мог приводить в исполнение свою угрозу.

Сначала Чигиринский хотел остаться спрятанным в шкафу, но потом ему пришло в голову выйти из шкафа в сторону комнаты Рузи и показаться в виде Чигиринского.

Комната Рузи была пуста, и Чигиринский вышел из нее в столовую, тоже никого не встретив.

В доме была суматоха, пани Юзефа показалась заплаканная и встретила Чигиринского словами:

- Ах, мой добрый пан! Какие неприятности... Жаль, что вы пришли сегодня позже обыкновенного! Я так перепугалась!.. Как на грех, Рузя куда-то исчезла, я совсем одна и ничего не знаю. Ну, теперь я очень рада, что вы пришли!

- Пани Юзефа, у меня случилось несчастье: лопнул рукав под мышкой в камзоле, - произнес Чигиринский. - Не можете ли вы мне дать камзол вашего покойного брата?

Причина просьбы была не особенно хорошо обоснована, но пани Юзефа была настолько перебедовавшаяся, что не вдумывалась. Напротив, она обрадовалась хоть маленьким хлопотам, которые отвлекали ее испуг.

В передней полицейские высаживали дверь в кабинет, но крепкая дверь не поддавалась их усилиям.

Пани Юзефа кинулась в спальню покойного брата, говоря:

- Что же, в самом деле, одежда все равно так висит! Я очень рада, если она пригодится.

Чигиринский снял камзол с одного рукава, рванул, выпорол его часть под мышкой, а затем, надев обратно, пошел за пани Юзефой и, войдя в спальню, сказал успокоительным тоном:

- Пани Юзефа, да вы посмотрите, может быть, можно так оставить? Незаметно, если приложить рукой?

Пани Юзефа деловито оглядела Чигиринского сзади.

- Нет, - заявила она, - никак невозможно, совсем разодрано. Наденьте лучше кафтан брата! Где это с вами могло случиться так? Ведь почти весь рукав выхвачен!

- Да здесь, при входе к вам! Меня стал не пускать какой-то человек и хотел схватить, я рванулся, так что он от меня отлетел! Чуть не началась драка! Я бы ему показал!.. Да хорошо, полицейский объяснил, что только отсюда никого выпускать нельзя, а впускать можно!

- Ай-ай-ай! Какие неприятности! - закачала опять головой пани Юзефа. - Ну, надевайте братнин камзол и приходите в столовую! Я все-таки боюсь одна!

Когда Чигиринский, переменив камзол, вошел в столовую, то застал там вернувшуюся Рузю.

- Да ведь я только на минутку забежала к патеру Груберу! - оправдывалась она перед разразившейся целым потоком упреков матерью.

- Да, как же! - не унималась та. - Тут такое несчастье, а тебя нет! И вот пана, - она показала на Чигиринского, - не хотели пустить сюда и даже разодрали ему рукав.

В передней рубили дверь принесенным от дворника топором.

- Пойдемте посмотрим, что они там делают? - предложила Рузя и направилась в переднюю.

Чигиринский пошел за ней.

- А это кто? - спросил полицейский офицер, увидев его.

Рузя твердо ответила:

- Мой жених, Клавдий Чигиринский.

- Где вы живете? - спросил офицер. Чигиринский назвал улицу и дом Проворова. Выломав наконец дверь и никого не найдя в кабинете, полицейские сделали тщательный обыск, а в это время Чигиринский, объявленный теперь самой Рузей ее женихом, предложил пани Юзефе сегодня же перебраться вместе с дочерью в дом его приятеля, женатого на его сестре. Свое предложение он подкрепил указанием на то, что вскоре истекало шесть недель со смерти Рикса и они должны были оставить квартиру в доме католической церкви.

На другой день, когда стало известно о внезапной кончине Павла, пани Юзефа и Рузя пользовались уже гостеприимством Елены, и все они поспешно собирались в Крым, торопясь приехать в Москву до весенней распутицы.

Чигиринскому удалось все-таки выяснить, что на Крамера донес действительно лакей Владимир, который подслушал его разговор с Проворовым.

- Скажи мне, пожалуйста, - спросил Чигиринский у последнего, - говорил я тебе тогда в разговоре в доме Зубова одиннадцатого марта, что имею путь через Грубера?

- Да, ты мне сказал это! - подтвердил Проворов. - Я помню.

- Ну, тогда все понятно!

Чигиринский женился на Рузе по дороге в Харьков, а еще ранее того, в Москве, ей было сшито приданое, так что в Крым Проворовы и Чигиринские приехали счастливыми парами и зажили мирно в чудном имении, где хозяйничал Проворов.

Нимфодору они хотели взять с собой, но она отказалась, потому что ее репутация в Петербурге как гадалки была настолько прочна, что ей было невыгодно покидать столицу.

Она предсказала по картам Кутайсовой, когда ее сватовство с Зубовым после смерти Павла Петровича расстроилось, что молодая графиня выйдет замуж за князя Манвелова, но ее предсказание не сбылось, графиня за князя Манвелова не вышла.

Ни Зубовы и никто другой из ближайших друзей графа Палена не имели значения во все царствование императора Александра I. Они жили частной жизнью, не имея на дела никакого влияния.

Пруссия не заняла Ганновера, и мы ей войны не объявили, а, напротив, продолжая политику Екатерины II, помогали ее развитию и вместо дружбы с Наполеоном воевали с ним, спасая от него Европу и ту же Пруссию.

Михаил Николаевич Волконский - Слуга императора Павла - 02, читать текст

См. также Волконский Михаил Николаевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :