Николай Васильевич Успенский
«СЕЛЬСКАЯ АПТЕКА»

"СЕЛЬСКАЯ АПТЕКА"

I

При черепахинской аптеке есть все удобства: есть подвал, в котором хранятся химические и фармацевтические препараты; чердак для трав, комната для посетителей; есть даже лаборатория, где изготовляются декокты, припарки, сиропы, а иногда - яичницы.

Черепахинский приказчик чрез каждые два месяца извещает своего барина, живущего в Москве, что аптека стоит благополучно на прежнем месте, рассыпает дары свои щедрот на недужных и в соседях помещиках возбуждает зависть.

Как всякое полезное заведение, сельская аптека была с радостию встречена народом. В день ее открытия в Черепахино наехало множество телег с калеками, параличными, кликушами - и благотворительное заведение, будто Овчая купель, кругом обложилась больными. Много добра было сделано в этот день. Фельдшер (дворовый человек, учившийся в московской фельдшерской школе) осматривал больных, делал операции, становил банки, пускал кровь. В полдень два хора певчих пели молебен. Приказчик, в честь торжества, произносил своим мужикам речь, которую слушатели приняли с первых же слов за объявление "вольной" и, волнуясь, зашумели: "Она, матушка!" - но были долго упрекаемы оратором в легкомыслии.

Долго и пламенно молился народ за основателя аптеки: всякий желал ему многих лет, счастия, блаженства на земле,- невиданное, неслыханное чудо он совершил, выстроив аптеку. Живо в памяти народа ее открытие.

Мысль построить аптеку пришла черепахинскому помещику совершенно случайно. В бытность свою в имении, он задумал за какую-то провинность отдать одного моло-

108

дого лакея в солдаты; намерение свое он открыл жене, которая советовала ему лучше продать лакея. После небольших колебаний помещик согласился на это; но покупателя не нашлось, хотя лакей имел в себе некоторые достоинства, например умел читать и писать. Однажды помещик, кончив письмо к одному из своих московских знакомых, расходился по комнате, позвал к себе старосту и приказал ему как можно скорее снаряжать подводу и запрягать пару лошадей.

- Кому прикажете? - говорил староста.

- Знай запрягай! - отвечал барин.

- Сколько кормочку приладить?

- Запрягай! - твердит помещик, весь объятый задуманным планом.

Лошадей запрягли, подкатили к барскому дому и посадили закутанного лакея.

- Вези в Москву... вот тебе письмо к его превосходительству.- Слава богу,- уладив дела, говорил помещик,-кабалу свалил! Теперь я знаю, что делать: у меня все рты разинут, что я устрою в имении!..

- Куда это везут, Степанида Ивановна? - спрашивала на сельской дороге одна женщина другую, видя, как неслась подвода с лакеем.- Уж не в солдаты ли?

- Нет; говорят, в московскую цирюльню, в доктора...

Через месяц черепахинский помещик получил из Москвы письмо: "Ваш лакей Андрей принят в фельдшерскую школу. Прилагаю вам устав о приеме, содержании, образовании и выпуске фельдшеров".

Прочитав письмо и поблагодарив своего знакомого, помещик стал читать устав, в котором говорилось: "При избрании питомцев в школу должно обращать особенное внимание, имеют ли они здоровое телосложение и достаточные умственные способности".

- Все это Андрюшка имеет,- воскликнул помещик и бросил читать устав.- Дай-ка ему образование-то: это выйдет законодатель!

В скором времени помещик отпраздновал закладку аптеки и уехал с семейством в Москву.

II

В одно ненастное, осеннее утро на крыльце аптеки стоял народ. Дверь в аптеку была заперта. Посетители от дождя жались в кучку; некоторые из них садились на лавку, некоторые стояли молча и смотрели на село, где мужики подсобляли на грязной дороге лошадям везти мокрые воза, а бабы насильно гнали скотину в поле.

- Что, не вставал? - шел разговор.

- Не вставал. Вчера, должно быть, воротился поздно. Кровь Захару пускал.

- Захар упал с возу-то?

- Захар.

- Ох, видно немного нам жить осталось. Что-то уж жутко приходит!.. Мертвецы опять стали ходить... За что это господь наказывает?

- Ночью ныне покойник Давыд ходил. Скляницу все с собой держит... видно, от ней помер.

- Собаки, милая ты моя, до зари до самой лаяли, словно ловили кого, и-и-и заливались: мы с невесткой совсем не спали; приложишь ухо к окну, слышишь - ногами хляскает; да вдруг загудет и захохочет, и всё туда... к лесу-то идет...

- Говорят, война подымается.

Шаршавый, худощавый мальчик отворил дверь и впустил народ в аптеку.

В аптеке, не имевшей особенной чистоты и порядка, стояли с стеклянными дверцами шкапы, наполненные штофами, бутылками, банками, мензурками, ступками. На стенах висели картины.

Фельдшер, лет двадцати пяти, в коротеньком сюртуке, причесанный, с белыми воротничками, сидел за столом и вписывал в книгу расходы и приходы по имению. (На нем лежала обязанность помогать земскому.) Близ него сидел, с гармоникой в руках, сельский кузнец, угрюмо глядевший в угол и слегка скрипевший инструментом. Мальчик, помощник фельдшера, у окна делал из тряпиц корпию.

Кончив работу, фельдшер раз пять хлопнул пером об край стола, выгибая спину встал, взглянул на посетителей и пошел к окну набить трубку. Посетители приготовлялись говорить свои болезни. Одна баба выступила вперед, держа на руках ребенка, который, улыбаясь, тянулся к стклянкам.

- Не балуй, Вася... в хоромах разве смеются? - шепотом говорила баба.

Позади толпы, у двери, старуха другой старухе тоже шепотом рассказывала:

- И в живых, ягодочка моя, не чаяла я быть: это - грудь, и ноги, и руки совсем измаяли!.. Только ономеднись.

ПО голубушка, стою я, слышу будто глас: "Ты бы, Федоровна, сходила в баню, растерлась..."

- Что пригрезилось...

Закурив трубку, фельдшер подошел к бабе.

- Что у тебя?

- Здравствуй, Андрей Егорыч, как поживаешь? Вот посмотри-ко,- заговорила баба, трогая голову ребенка.

Один из солдат, сложа назад руки, смотрел на больную голову.

- Скрофулезис,- произнес фельдшер,- гипертрофия... поверни-ка сюда: cortex наросло...

Фельдшер выпустил изо рта дым.

- А отчего, родимый, эти ухабы-то?

- Это Fossa nauicularis... Да ты тут ничего не понимаешь: что ты спрашиваешь.

Фельдшер обратился к другому больному; но его баба спрашивала:

- А ворковская ворожея, Андрей Егорыч, не так эту болезнь называла.

- Ты что?

- Дедушка ногу расшиб,- начал мальчик, вылезая из толпы и вытаскивая за собою большую шапку,- в лесу березой... дюжо схватило...

- Скажи, чтобы он лошадь прислал сюда; а так я не пойду.- Ты, бабка, опять пришла?

- Вот грудь у меня, желанный... промежду сердца-то и...

- Я сказал тебе: tuberculosis! болезнь неизлечимая.

- Помоги, кормилец! - задыхаясь и держась за грудь, промолвила старуха.

- Ты трефоль пила?

- Я пила тряхволи.

- Ну, когда-нибудь банки поставлю,- сказал фельдшер и отнесся к солдатам. Старуха уныло пошла в дверь; ее кашель глухо раздавался за порогом...

- Мне,- начал солдат, надвигая на плечо шинель,- позвольте, Андрей Егорыч, прежнего, то есть, ку...ку... потому - дело оказывается плохо.

- А, по-прежнему? - затягиваясь, спросил фельдшер.

- Еще хуже...

- И мне уж того же,- прибавил другой солдат,- да нельзя ли на минутку одолжить симфончика. И ротный просит этого...

Фельдшер достал из шкапа пузырек с белою мазью, взболтал ее и сказал бабе:

- Unguentum! мажь ребенку голову; три раза в день, запомнишь?

- Как же, родимый...

- Смотри, внутрь не дай: вы глупы!

- Глупы, касатик.

- Пропусти-ка меня, бабка, дай достать лекарство.

- Пройди, пройди.

- Ты чем нездорова?

- Сынок у меня болен, соколик мой, четвертые сутки лежит недвижимо: травкой его хочу попоить.

- Что же, Андрей Егорыч, кашицы-то!..- вскрикнул солдат.

- Сейчас! - доставая с полки лекарство, проговорил фельдшер.- Алеша, да ты сыграй что-нибудь на гармонике, сдействуй: "Что ты, Катя, приуныла..."

Кузнец тряхнул головой и заиграл на гармонике, выделывая разные колена. Получившие лекарства и не дождавшиеся их выходили из аптеки.

Фельдшер закурил новую трубку и опять подошел к оставшимся больным.

- У меня,- говорил хворый, худой мужик,- рана на ноге, Андрей Егорыч... Нельзя ли вам замолвить словечко приказчику, чтобы погодили маленько меня гонять на работу?

Фельдшер обратился к другому.

- А ты?

- Для Захара пришел попросить лекарства.

- А он еще говорит?

- Как же. Говорит: зачем мне кровь пускали?

Фельдшер снял трубку, продул чубук, помахал им по комнате и начал смотреть в его дырочку.

- На что кровь пускали? - спросил он.- У него, верно, голова болит... Васька, принеси проволоку: в чубуке застряло... А ты, Алеша, с басами-то двинь!..

- Однако до свидания! - сказал фельдшеру кузнец, укладывая под мышку гармонику.

- Куда же ты? Да посиди... Скука, брат, одолевает...

- Нет, пойти шкворень поправить.

Мало-помалу аптека опустела. Фельдшер остался с одним мужиком, которому для больного пальца начал готовить пластырь. Мужик глядел, как он готовит, и, между прочим, спрашивал:

- Небось, Андрей Егорыч, в вашей школе трудно было учиться?

- У кого резвые способности - не трудно!

- Каким там наукам учат?

- Всяким. Мы разглядываем у человека внутренности...

- То есть внутре-то? А что, и требуха у человека есть, как у скота?

- Разумеется! но она благороднее; потому что человек - не скот!

- А вот, Андрей Егорыч, я хотел вам все сказать: нельзя ли вам попросить обо мне приказчика? Видишь, у меня тягло одно; а я правлю за два...

- Держи-ка пластырь-то; мы с тобой до вечера не кончим... Посмотрю я, у вас в голове-то sped es pectoralis!..

В аптеку вошел кучер с кнутом и рукавицами за поясом.

- Здравия желаем, Андрей Егорыч.

- Здравствуй, Семен Титыч,- сказал фельдшер.- Что ты?

- Да наши журавлевские господа просят вас к себе. Несчастие маленькое стряслось.

- Какое?

- Да бырыня своей дочке ставила пиявки и не сумела - кровотечение крови показалось, так еду за доктором. А в город Ливны опять за доктором поехали, и будет у нас наподобие докторского совещания.

- Консилиум?

- И, к примеру, все доктора будут говорить на разных языках и мы будем их слушать.

- А не знаешь, отчего кровотечение-то?

- А вот извольте: наметили они изо всей мочи в самую жилу этими пиявками... Вы, будем говорить так, ежели, положим, вы делаете операцию, то уж вы ее делаете с размаху; ан и легкость от этого... Али так возьмем: заметили вы у кого больной член, то вы норовите его выдернуть, а не оставить на месте.- До свидания, Андрей Егорыч!

У крыльца журавлевского барского дома теснились лворовые люди, собравшиеся смотреть консилиум. Впереди толпы стоял кучер. Он упрашивал лакея, выносившего на улицу медный таз:

- Фаддей, скажи, пожалуйста, барыне, нельзя ли посмотреть? Ты скажи - кучер желает. Главная вещь, ежели уж затеялось представление, то надо, чтобы его все видели.

- Погоди,- отвечал лакей.- Я пойду налью в таз воды, а ты его снесешь в детскую.

- А мы-то не увидим?- заговорили дворовые люди, глядя с завистью на кучера, который тотчас же принялся убеждать их:

- Вам тут, по душе скажу, любопытного малость. Разочтите: ведь двенадцать языков! махина аль нет?

В доме помещика около постели больной девочки лет десяти сидела помещица, ее муж, с трубкой в зубах, и доктор. На стульях, на полу были разбросаны полотенца, которые сбирала горничная. В углу стоял фельдшер в сюртуке нараспашку и в белом жилете. Помещица утирала остатки слез на своих глазах и спрашивала дочь:

- Ну, как ты себя чувствуешь?

- Это скоро пройдет,- выговорил доктор,- я такие же муки сам на себе испытал.

- А вы были больны, Лука Лукич?

- Да, в молодости: я был очень резов...

- У Сашечки, Лука Лукич,- прервала помещица,- сначала под шейкой зоб был.

- Это опухоль,- сказал доктор.

- И отчего это у ней?

- Причин много может быть,- отвечал доктор,- определить их трудно.

- Известно,- в свою очередь, заговорил фельдшер,- от разных причин делается эта болезнь: от ушибов, от простуды... Например, у млекопитаемых лошадей тоже под горлом бывают шишки...

- А ты, любезный, помолчал бы,- перебил помещик.- Вы, доктор, знаете: ведь это он назначил пиявки к шее дочери; по его милости мы испортили артерию...

Доктора пригласили в столовую закусить. Помещица осталась с дочерью в детской. Фельдшер тоже был в столовой.

- Ты, почтенный, назначил пиявки к самому нежному месту,- сказал доктор.

- Так точно: промеж стерноклей до мастоиднями,- отвечал фельдшер.

- Да, между этими мускулами. Доктор выпил.

- Вот видишь,- начал он,- это нехорошо; почему? пиявки ставить должно; но при такой организации детской, так сказать, и нервозной, какова у больной,- этого допустить нельзя. Ты назначил их ad arteri amcaroti dem, причем открылось сильное кровотечение.

- Вот что ты сделал! - завопил помещик.- Пиявка прокусила артерию...

- Надо полагать,- сказал доктор,- пиявка артерию... повредила...

- Что к шее! - выпив наливки и заткнув бутылку, воскликнул помещик.- Он вот какую штуку удрал, Лука Лукич: приставил дворовому мальчику мушку к виску... ушам не верю! в первый раз слышу такую чепуху! Что ж вы думаете? Мальчик окривел!.. Вот что ты сделал!

- Варфоломей Игнатьич,- сказал фельдшер,- всякий человек может окриветь; этим шутить нельзя... а радикальное пользование мушки уже нам доказано; следовательно, мы были вправе ее присадить.

- Но, однакож,- заметил доктор,- мальчик окривел!

- Как же-с,- сказал фельдшер,- одним глазом ничего не видит, даже матери своей не узнает...

- Отчего же он окривел?

- На это, ваше превосходительство, сказать мудрено-с: мы в практике часто встречаем не такие случаи, однако лечение свое продолжаем.

Явилась помещица.

- Вы, кажется, Андрея браните здесь?- сказала она, садясь за стол.

- Заметить надобно, Анна Ивановна.

- Нет, Лука Лукич, я всегда готова оправдать Андрея; он, право, услужливый такой. Нынче весной со мной дней пять мучился...

- Нездоровы были?- спросил доктор.

- Полнокровием страдали,- ответил фельдшер.

- Врешь, воспалением,- перебил помещик.

- Я не знаю,- заговорила помещица,- но мне кажется, что полнокровие причиной: душило меня... Сначала он мне поставил банки, потом сорок пиявок - не унялось! потом кровь пустил - опять сорок пиявок, опять банки.

- Легче стало?- спросил доктор.

- Гораздо легче!

Помещица тихонько подозвала к себе горничную и шепотом дала ей приказание, чтобы фельдшеру дали обед в кухне. Горничная, сделав фельдшеру мину, повела его за собой.

- Много легче!- продолжала помещица.

- Но кровопускание вредно, Анна Ивановна.

- Знаю, Лука Лукич... Нынешние медики не одобряют кровопускания; но я не боюсь: у меня кровь не истощится... Заметьте, как только я отворю кровь, сейчас чувствую невыносимый аппетит; стало быть, когда я поем, у меня потеря крови вознаградится,- не так ли?

- Так,- усмехнувшись, сказал доктор и прицелился вилкой в колбасу.- Вы как будто, Анна Ивановна, учились физиологии. Ваша правда: все, что ни поступает в наш организм (доктор опустил колбасу в свой организм), переработывается сначала желудком: что называется,- делается каша... chilus... Это chilus, представьте себе, переходит в кишечный канал. Далее, все жидкие части посредством всасывания поступают в кровь; и вот, когда вы покушаете, пища превращается в кровь.

- Ну, вот видите? - торжествующим голосом произнесла помещица.

- Вы, верно, когда-нибудь читали медицинские книги?

- Кажется, читала, Лука Лукич, когда еще была дитятей.

- Лука Лукич! - возразил помещик, раскуривая трубку,- растолкуйте мне: отчего, например, на ране или так где-нибудь вдруг нагноение является?

Помещица шепнула что-то мужу на ухо.

- Что ж такое, если меня интересует этот предмет? - ответил помещик.

- Можете себе вообразить,- начал доктор,- нагноение бывает двух родов: доброкачественное, во-вторых - злокачественное. Гной под микроскопом...

- Лука Лукич, Лука Лукич! - заголосила помещица, простирая к доктору руки.

- Что, вам неприятно? Но скажу - чрезвычайно важная вещь этот гной: в медицине у нас даже его вкус определяется.

Помещица ушла в другую комнату. Доктор встал из за стола с красными щеками.

IV

Перед сумерками в Черепахине шел проливной дождь, заставивший фельдшера сидеть в своей аптеке. К нему снова прибегал мальчик от лесника и просил посмотреть ушибленную ногу. Фельдшер обещался прийти, как скоро дождь перестанет. Он сидел у окна и смотрел на улицу. Против аптеки под поветью крестьянского сарая стояли две мокрые бабы, захватив полы своих зипунов, и молча глядели на ручьи по дороге; среди улицы на траве мокнула спутанная кляча с хвостом, похожим на горсть пакли. Широкая река усеялась частыми брызгами, у плотины дружно рылись утки, уткнувши носы в воду; вдали на горе, будто в тумане, дремали леса, один другого темней; все имело скучный, пасмурный вид.

Около пяти часов дождь перестал. На улице посветлело. Фельдшер отправился к леснику. Было холодно; река сильно волновалась, и у берегов скоплялась пена. Навстречу фельдшеру попадался народ.

Фельдшер остановился на краю села, недалеко от изб, и смотрел на бежавшую к нему из проулка сгорбившуюся бабу; ее головная повязка трепалась длинными концами. Она, запыхавшись, очутилась близ фельдшера: на лице ее было беспокойство.

- Ну, что ты? - крикнул фельдшер.

- Кормилец...- начала баба, едва переводя дух,- что ж, родной... болезнь-то моя... полечи, касатик...

- Я вам не раз говорил, что туберкулезных я не лечу: нет спасения...

Баба смотрела в землю и кашляла; фельдшер заключил:

- Дом тебе пора строить,- дом!..

- Какой, родимый?

- Из четырех досок... сосновый...

Фельдшер пошел. Баба, закрыв глаза тряпицей, зарыдала.

Темнело; народ расходился по домам; улица пустела. Фельдшер направился к гумнам и к пустынному кладбищу, с покосившимися крестами и голобцами, на которых в разных местах сидели крошечные птички со взъерошенными от ветру перышками, не зная, куда приклонить свою голову; над некоторыми из могил лежали неправильные, большие камни; иные могилки не были обложены даже дерном, другие готовы были сравняться с землей или скрывались в колыхавшейся крапиве. По одну сторону от кладбища тянулся густой, черный лес; впереди над полями, распластав крылья, усильно боролся с ветром ворон. По узенькой тропинке фельдшер пришел в чащу леса; в нем было темно: справа и слева сновали трепетавшие своими сухими листьями осины и березы. По всему лесу равномерно распространялся широкий, плавный гул,- точно где вблизи шумела вода; ни одного птичьего голоса; кругом полумрак, вместе с гулом располагавший к тяжелым думам. Ровные березы уныло покачивались и тихо шуршали своими верхушками.

Далеко слышался мерный, замирающий стук топора; неохотно лаяла на пчельнике собака... Опять стонет лес; отрывать слуха не хочется ото всего, что слышится вокруг...

Фельдшер пришел к леснику. У стола, с опухшим от слез лицом, сидела молодая баба и втыкала в светец зажженную лучину. На хорах стонал лесник. С появлением фельдшера баба встала с своего места, а больной начал принимать полусидячее положение.

Фельдшер снял фуражку и обтер на лбу пот.

- Что ты? - сказал он, приступая к больному.

- Отец родной!

- Ну-ка, покажи, где это ты так?.. Лесник развернул тряпицу и обнажил ногу.

- Мне недосуг к вам ходить-то... Акулина, посвети сюда!..

Акулина поднесла к хорам лучину и вдруг, взглянув на рану, зарыдала на всю избу.

- Держи, держи лучину-то,- сказал фельдшер. У лесника на глазах показались слезы.

- Андрей Егорыч, больно, батюшка! - вскрикнул старик, хватая его за руку.

- Погоди! (фельдшер скинул с себя верхнее платье). Надо растереть...

Больной затрясся, с ужасом глядя, как фельдшер начал засучать свои рукава. Он взял стклянку и налил себе на ладонь мазь.

- Держись!

- Ой! государь мой!

- Акулина! бери за ногу...

Лесник упал в бесчувствии навзничь.

V

По прошествии двух дней посреди сельской улицы несли гроб. Фельдшер возвращался с практики. Позади гроба в отдалении шли бабы; раздавался плач.

- Кого это несут? - остановив одну бабу, спросил фельдшер.

- Лесника,- произнесла она.

Фельдшер задумчиво перекрестился.

- Верно, антонов огонь; забыл тогда пиявок-то припустить!..

1859

Николай Васильевич Успенский - СЕЛЬСКАЯ АПТЕКА, читать текст

См. также Успенский Николай Васильевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

СЛЕДСТВИЕ
В один зимний вечер при оглушительном лае собак к завалившейся избе по...

СТАРУХА
Был сентябрь в исходе; вечерело; шел дождик. В средине села Горемыкина...