Лев Толстой
«Война и мир. 04 - Том 1»

"Война и мир. 04 - Том 1"

* ЧАСТЬ BTОРАЯ. *

I.

В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.

11-го октября 1805 года один из только-что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города.

Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где-нибудь в середине России.

С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой.

Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, "шильце и мыльце", как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.

Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как-будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.

- Ну, батюшка Михайло Митрич, - обратился он к одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они были счастливы), - досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего, полк не из дурных... А?

Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся.

- И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.

- Что? - сказал командир.

В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.

Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн шел - в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.

К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с предложениями и требованиями итти как можно скорее на соединение с армией эрцгерцога

Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в числе прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из

России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и чехлах, и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав эти слова, полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и сангвиническим жестом развел руки.

- Наделали дела! - проговорил он. - Вот я вам говорил же, Михайло

Митрич, что на походе, так в шинелях, - обратился он с упреком к батальонному командиру. - Ах, мой Бог! - прибавил он и решительно выступил вперед. - Господа ротные командиры! - крикнул он голосом, привычным к команде. - Фельдфебелей!... Скоро ли пожалуют? - обратился он к приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо относившейся к лицу, про которое он говорил.

- Через час, я думаю.

- Успеем переодеть?

- Не знаю, генерал...

Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели засуетились (шинели были не совсем исправны) и в то же мгновение заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко поднимая руки, натягивали их в рукава.

Через полчаса все опять пришло в прежний порядок, только четвероугольники сделались серыми из черных. Полковой командир, опять подрагивающею походкой, вышел вперед полка и издалека оглядел его.

- Это что еще? Это что! - прокричал он, останавливаясь. - Командира

3-й роты!..

- Командир 3-й роты к генералу! командира к генералу, 3-й роты к командиру!... - послышались голоса по рядам, и адъютант побежал отыскивать замешкавшегося офицера.

Когда звуки усердных голосов, перевирая, крича уже "генерала в 3-ю роту", дошли по назначению, требуемый офицер показался из-за роты и, хотя человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, неловко цепляясь носками, рысью направился к генералу. Лицо капитана выражало беспокойство школьника, которому велят сказать невыученный им урок. На красном (очевидно от невоздержания) носу выступали пятна, и рот не находил положения. Полковой командир с ног до головы осматривал капитана, в то время как он запыхавшись подходил, по мере приближения сдерживая шаг.

- Вы скоро людей в сарафаны нарядите! Это что? - крикнул полковой командир, выдвигая нижнюю челюсть и указывая в рядах 3-й роты на солдата в шинели цвета фабричного сукна, отличавшегося от других шинелей. - Сами где находились? Ожидается главнокомандующий, а вы отходите от своего места?

А?... Я вас научу, как на смотр людей в казакины одевать!... А?...

Ротный командир, не спуская глаз с начальника, все больше и больше прижимал свои два пальца к козырьку, как будто в одном этом прижимании он видел теперь свое спасенье.

- Ну, что ж вы молчите? Кто у вас там в венгерца наряжен? - строго шутил полковой командир.

- Ваше превосходительство...

- Ну что "ваше превосходительство"? Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! А что ваше превосходительство - никому неизвестно.

- Ваше превосходительство, это Долохов, разжалованный... - сказал тихо капитан.

- Что он в фельдмаршалы, что ли, разжалован или в солдаты? А солдат, так должен быть одет, как все, по форме.

- Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему походом.

- Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, - сказал полковой командир, остывая несколько. - Разрешил? Вам что-нибудь скажешь, а вы и... - Полковой командир помолчал. - Вам что-нибудь скажешь, а вы и...

- Что? - сказал он, снова раздражаясь. - Извольте одеть людей прилично...

И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3-й роте.

- Кааак стоишь? Где нога? Нога где? - закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.

Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.

- Зачем синяя шинель? Долой... Фельдфебель! Переодеть его... дря... -

Он не успел договорить.

- Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить...

- поспешно сказал Долохов.

- Во фронте не разговаривать!... Не разговаривать, не разговаривать!...

- Не обязан переносить оскорбления, - громко, звучно договорил

Долохов.

Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.

- Извольте переодеться, прошу вас, - сказал он, отходя.

II.

- Едет! - закричал в это время махальный.

Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.

- Смир-р-р-р-на! - закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.

По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем-то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.

Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В

мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул:

"Здравья желаем, ваше го-го-го-го-ство!" И опять все замерло. Сначала

Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.

По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, - видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И все было исправно, кроме обуви.

Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ

Несвицкий, высокий штаб-офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь-в-точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.

Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3-й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.

- А, Тимохин! - сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.

Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался

Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.

- Еще измайловский товарищ, - сказал он. - Храбрый офицер! Ты доволен им? - спросил Кутузов у полкового командира.

И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:

- Очень доволен, ваше высокопревосходительство.

- Мы все не без слабостей, - сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. - У него была приверженность к Бахусу.

Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха.

Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.

Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что-то. Князь Андрей выступил из свиты и по-французски тихо сказал:

- Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку.

- Где тут Долохов? - спросил Кутузов.

Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.

- Претензия? - нахмурившись слегка, спросил Кутузов.

- Это Долохов, - сказал князь Андрей.

- A! - сказал Кутузов. - Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.

Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.

- Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, - сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. - Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.

Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что все, что ему сказал Долохов, и все, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что все это уже прискучило ему и что все это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.

Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.

- Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? - сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3-ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо-отбытого смотра неудержимую радость. - Служба царская...

нельзя... другой раз во фронте оборвешь... Сам извинюсь первый, вы меня знаете... Очень благодарил! - И он протянул руку ротному.

- Помилуйте, генерал, да смею ли я! - отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.

- Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я все хотел спросить, что он, как себя ведет? И все...

- По службе очень исправен, ваше превосходительство... но карахтер...

- сказал Тимохин.

- А что, что характер? - спросил полковой командир.

- Находит, ваше превосходительство, днями, - говорил капитан, - то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать...

- Ну да, ну да, - сказал полковой командир, - все надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи... Так вы того...

- Слушаю, ваше превосходительство, - сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.

- Ну да, ну да.

Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.

- До первого дела - эполеты, - сказал он ему.

Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо-улыбающегося рта.

- Ну, вот и хорошо, - продолжал полковой командир. - Людям по чарке водки от меня, - прибавил он, чтобы солдаты слышали. - Благодарю всех!

Слава Богу! - И он, обогнав роту, подъехал к другой.

- Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, - сказал

Тимохин субалтерн-офицеру, шедшему подле него.

- Одно слово, червонный!... (полкового командира прозвали червонным королем) - смеясь, сказал субалтерн-офицер.

Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.

- Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?

- А то нет! Вовсе кривой.

- Не... брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки - все оглядел...

- Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне... ну! думаю...

- А другой-то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!

- Что, Федешоу!... сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили все, в Брунове сам Бунапарте стоит.

- Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с

Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То-то и видно, что дурак. Ты слушай больше.

- Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.

- Дай сухарика-то, чорт.

- А табаку-то вчера дал? То-то, брат. Ну, на, Бог с тобой.

- Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.

- То-то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!

- А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там все как будто поляк был, все русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.

- Песенники вперед! - послышался крик капитана.

И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать.

Барабанщик-запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: "Не заря ли, солнышко занималося..." и кончавшуюся словами: "То-то, братцы, будет слава нам с

Каменскиим отцом..." Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в

Австрии, только с тем изменением, что на место "Каменскиим отцом" вставляли слова: "Кутузовым отцом".

Оторвав по-солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что-то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат-песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую-то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:

Ах, вы, сени мои, сени!

"Сени новые мои...", подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому-то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.

Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к

Долохову.

Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил

Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора

Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:

- Друг сердечный, ты как? - сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.

- Я как? - отвечал холодно Долохов, - как видишь.

Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.

- Ну, как ладишь с начальством? - спросил Жерков.

- Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?

- Прикомандирован, дежурю.

Они помолчали.

"Выпускала сокола да из правого рукава", говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.

- Что правда, австрийцев побили? - спросил Долохов.

- А чорт их знает, говорят.

- Я рад, - отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.

- Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, - сказал

Жерков.

- Или у вас денег много завелось?

- Приходи.

- Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.

- Да что ж, до первого дела...

- Там видно будет.

Опять они помолчали.

- Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут... - сказал Жерков.

Долохов усмехнулся.

- Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.

- Да что ж, я так...

- Ну, и я так.

- Прощай.

- Будь здоров...

... и высоко, и далеко,

На родиму сторону...

Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.

III.

Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей

Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.

- А... - сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по-французски начатый разговор.

- Я только говорю одно, генерал, - говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо-сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. - Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.

И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: "Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно все равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом-то все дело".

Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.

- Напротив, - сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, - напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, -

закончил он видимо-приготовленную фразу.

Кутузов поклонился, не изменяя улыбки.

- А я так убежден и, основываясь на последнем письме, которым почтил меня его высочество эрцгерцог Фердинанд, предполагаю, что австрийские войска, под начальством столь искусного помощника, каков генерал Мак, теперь уже одержали решительную победу и не нуждаются более в нашей помощи, -

сказал Кутузов.

Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, все с тем же выражением, которое говорило, что он имеет право предполагать это.

Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии.

- Дай-ка сюда это письмо, - сказал Кутузов, обращаясь к князю Андрею.

- Вот изволите видеть. - И Кутузов, с насмешливою улыбкой на концах губ, прочел по-немецки австрийскому генералу следующее место из письма эрцгерцога

Фердинанда: "Wir haben vollkommen zusammengehaltene Krafte, nahe an 70 000

Mann, um den Feind, wenn er den Lech passirte, angreifen und schlagen zu konnen. Wir konnen, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil, auch von beiden Uferien der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren; mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passirte, die Donau ubersetzen, uns auf seine Communikations-Linie werfen, die Donau unterhalb repassiren und dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Allirte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alabald vereitelien. Wir werden auf solche Weise den Zeitpunkt, wo die Kaiserlich-Ruseische Armee ausgerustet sein wird, muthig entgegenharren, und sodann leicht gemeinschaftlich die Moglichkeit finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient". [1]

Кутузов тяжело вздохнул, окончив этот период, и внимательно и ласково посмотрел на члена гофкригсрата.

- Но вы знаете, ваше превосходительство, мудрое правило, предписывающее предполагать худшее, - сказал австрийский генерал, видимо желая покончить с шутками и приступить к делу.

Он невольно оглянулся на адъютанта.

- Извините, генерал, - перебил его Кутузов и тоже поворотился к князю

Андрею. - Вот что, мой любезный, возьми ты все донесения от наших лазутчиков у Козловского. Вот два письма от графа Ностица, вот письмо от его высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще, - сказал он, подавая ему несколько бумаг. - И из всего этого чистенько, на французском языке, составь mеmorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые мы о действиях австрийской армии имели. Ну, так-то, и представь его превосходительству.

Князь Андрей наклонил голову в знак того, что понял с первых слов не только то, что было сказано, но и то, что желал бы сказать ему Кутузов. Он собрал бумаги, и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную.

Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как князь

Андрей оставил Россию, он много изменился за это время. В выражении его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства, усталости и лени; он имел вид человека, не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд его были веселее и привлекательнее.

Кутузов, которого он догнал еще в Польше, принял его очень ласково, обещал ему не забывать его, отличал от других адъютантов, брал с собою в

Вену и давал более серьезные поручения. Из Вены Кутузов писал своему старому товарищу, отцу князя Андрея:

"Ваш сын, - писал он, - надежду подает быть офицером, из ряду выходящим по своим занятиям, твердости и исполнительности. Я считаю себя счастливым, имея под рукой такого подчиненного".

В штабе Кутузова, между товарищами-сослуживцами и вообще в армии князь

Андрей, так же как и в петербургском обществе, имел две совершенно-противоположные репутации.

Одни, меньшая часть, признавали князя Андрея чем-то особенным от себя и от всех других людей, ожидали от него больших успехов, слушали его, восхищались им и подражали ему; и с этими людьми князь Андрей был прост и приятен. Другие, большинство, не любили князя Андрея, считали его надутым, холодным и неприятным человеком. Но с этими людьми князь Андрей умел поставить себя так, что его уважали и даже боялись.

Выйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь Андрей с бумагами подошел к товарищу,дежурному адъютанту Козловскому, который с книгой сидел у окна.

- Ну, что, князь? - спросил Козловский.

- Приказано составить записку, почему нейдем вперед.

- А почему?

Князь Андрей пожал плечами.

- Нет известия от Мака? - спросил Козловский.

- Нет.

- Ежели бы правда, что он разбит, так пришло бы известие.

- Вероятно, - сказал князь Андрей и направился к выходной двери; но в то же время навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел в приемную высокий, очевидно приезжий, австрийский генерал в сюртуке, с повязанною черным платком головой и с орденом Марии-Терезии на шее. Князь Андрей остановился.

- Генерал-аншеф Кутузов? - быстро проговорил приезжий генерал с резким немецким выговором, оглядываясь на обе стороны и без остановки проходя к двери кабинета.

- Генерал-аншеф занят, - сказал Козловский, торопливо подходя к неизвестному генералу и загораживая ему дорогу от двери. - Как прикажете доложить?

Неизвестный генерал презрительно оглянулся сверху вниз на невысокого ростом Козловского, как будто удивляясь, что его могут не знать.

- Генерал-аншеф занят, - спокойно повторил Козловский.

Лицо генерала нахмурилось, губы его дернулись и задрожали. Он вынул записную книжку, быстро начертил что-то карандашом, вырвал листок, отдал, быстрыми шагами подошел к окну, бросил свое тело на стул и оглянул бывших в комнате, как будто спрашивая: зачем они на него смотрят? Потом генерал поднял голову, вытянул шею, как будто намереваясь что-то сказать, но тотчас же, как будто небрежно начиная напевать про себя, произвел странный звук, который тотчас же пресекся. Дверь кабинета отворилась, и на пороге ее показался Кутузов. Генерал с повязанною головой, как будто убегая от опасности, нагнувшись, большими, быстрыми шагами худых ног подошел к

Кутузову.

- Vous voyez le malheureux Mack, [2] - проговорил он сорвавшимся голосом.

Лицо Кутузова, стоявшего в дверях кабинета, несколько мгновений оставалось совершенно неподвижно. Потом, как волна, пробежала по его лицу морщина, лоб разгладился; он почтительно наклонил голову, закрыл глаза, молча пропустил мимо себя Мака и сам за собой затворил дверь.

Слух, уже распространенный прежде, о разбитии австрийцев и о сдаче всей армии под Ульмом, оказывался справедливым. Через полчаса уже по разным направлениям были разосланы адъютанты с приказаниями, доказывавшими, что скоро и русские войска, до сих пор бывшие в бездействии, должны будут встретиться с неприятелем.

Князь Андрей был один из тех редких офицеров в штабе, который полагал свой главный интерес в общем ходе военного дела. Увидав Мака и услыхав подробности его погибели, он понял, что половина кампании проиграна, понял всю трудность положения русских войск и живо вообразил себе то, что ожидает армию, и ту роль, которую он должен будет играть в ней.

Невольно он испытывал волнующее радостное чувство при мысли о посрамлении самонадеянной Австрии и о том, что через неделю, может быть, придется ему увидеть и принять участие в столкновении русских с французами, впервые после Суворова.

Но он боялся гения Бонапарта, который мог оказаться сильнее всей храбрости русских войск, и вместе с тем не мог допустить позора для своего героя.

Взволнованный и раздраженный этими мыслями, князь Андрей пошел в свою комнату, чтобы написать отцу, которому он писал каждый день. Он сошелся в коридоре с своим сожителем Несвицким и шутником Жерковым; они, как всегда, чему-то смеялись.

- Что ты так мрачен? - спросил Несвицкий, заметив бледное с блестящими глазами лицо князя Андрея.

- Веселиться нечему, - отвечал Болконский.

В то время как князь Андрей сошелся с Несвицким и Жерковым, с другой стороны коридора навстречу им шли Штраух, австрийский генерал, состоявший при штабе Кутузова для наблюдения за продовольствием русской армии, и член гофкригсрата, приехавшие накануне. По широкому коридору было достаточно места, чтобы генералы могли свободно разойтись с тремя офицерами; но Жерков, отталкивая рукой Несвицкого, запыхавшимся голосом проговорил:

- Идут!... идут!... посторонитесь, дорогу! пожалуйста дорогу!

Генералы проходили с видом желания избавиться от утруждающих почестей.

На лице шутника Жеркова выразилась вдруг глупая улыбка радости, которой он как будто не мог удержать.

- Ваше превосходительство, - сказал он по-немецки, выдвигаясь вперед и обращаясь к австрийскому генералу. - Имею честь поздравить.

Он наклонил голову и неловко, как дети, которые учатся танцовать, стал расшаркиваться то одной, то другой ногой.

Генерал, член гофкригсрата, строго оглянулся на него; не заметив серьезность глупой улыбки, не мог отказать в минутном внимании. Он прищурился, показывая, что слушает.

- Имею честь поздравить, генерал Мак приехал,совсем здоров,только немного тут зашибся, - прибавил он,сияя улыбкой и указывая на свою голову.

Генерал нахмурился, отвернулся и пошел дальше.

- Gott, wie naiv! [3] - сказал он сердито, отойдя несколько шагов.

Несвицкий с хохотом обнял князя Андрея, но Болконский, еще более побледнев, с злобным выражением в лице, оттолкнул его и обратился к Жеркову.

То нервное раздражение, в которое его привели вид Мака, известие об его поражении и мысли о том, что ожидает русскую армию, нашло себе исход в озлоблении на неуместную шутку Жеркова.

- Если вы, милостивый государь, - заговорил он пронзительно с легким дрожанием нижней челюсти, - хотите быть шутом, то я вам в этом не могу воспрепятствовать; но объявляю вам, что если вы осмелитесь другой раз скоморошничать в моем присутствии, то я вас научу, как вести себя.

Несвицкий и Жерков так были удивлены этой выходкой, что молча, раскрыв глаза, смотрели на Болконского.

- Что ж, я поздравил только, - сказал Жерков.

- Я не шучу с вами, извольте молчать! - крикнул Болконский и, взяв за руку Несвицкого, пошел прочь от Жеркова, не находившего, что ответить.

- Ну, что ты, братец, - успокоивая сказал Несвицкий.

- Как что? - заговорил князь Андрей, останавливаясь от волнения. -

Да ты пойми, что мы, или офицеры, которые служим своему царю и отечеству и радуемся общему успеху и печалимся об общей неудаче, или мы лакеи, которым дела нет до господского дела. Quarante milles hommes massacres et l'ario mee de nos allies detruite, et vous trouvez la le mot pour rire, - сказал он, как будто этою французскою фразой закрепляя свое мнение. - C'est bien pour un garcon de rien, comme cet individu, dont vous avez fait un ami, mais pas pour vous, pas pour vous. [4] Мальчишкам только можно так забавляться, - сказал князь Андрей по-русски, выговаривая это слово с французским акцентом, заметив, что Жерков мог еще слышать его.

Он подождал, не ответит ли что корнет. Но корнет повернулся и вышел из коридора.

IV.

Гусарский Павлоградский полк стоял в двух милях от Браунау. Эскадрон, в котором юнкером служил Николай Ростов, расположен был в немецкой деревне

Зальценек. Эскадронному командиру, ротмистру Денисову, известному всей кавалерийской дивизии под именем Васьки Денисова, была отведена лучшая квартира в деревне. Юнкер Ростов с тех самых пор, как он догнал полк в

Польше, жил вместе с эскадронным командиром.

11 октября, в тот самый день, когда в главной квартире все было поднято на ноги известием о поражении Мака, в штабе эскадрона походная жизнь спокойно шла по-старому. Денисов, проигравший всю ночь в карты, еще не приходил домой, когда Ростов, рано утром, верхом, вернулся с фуражировки.

Ростов в юнкерском мундире подъехал к крыльцу, толконув лошадь, гибким, молодым жестом скинул ногу, постоял на стремени, как будто не желая расстаться с лошадью, наконец, спрыгнул и крикнул вестового.

- А, Бондаренко, друг сердечный, - проговорил он бросившемуся стремглав к его лошади гусару. - Выводи, дружок, - сказал он с тою братскою, веселою нежностию, с которою обращаются со всеми хорошие молодые люди, когда они счастливы.

- Слушаю, ваше сиятельство, - отвечал хохол, встряхивая весело головой.

- Смотри же, выводи хорошенько!

Другой гусар бросился тоже к лошади, но Бондаренко уже перекинул поводья трензеля. Видно было, что юнкер давал хорошо на водку, и что услужить ему было выгодно. Ростов погладил лошадь по шее, потом по крупу и остановился на крыльце.

"Славно! Такая будет лошадь!" сказал он сам себе и, улыбаясь и придерживая саблю, взбежал на крыльцо, погромыхивая шпорами. Хозяин-немец, в фуфайке и колпаке, с вилами, которыми он вычищал навоз, выглянул из коровника. Лицо немца вдруг просветлело, как только он увидал Ростова. Он весело улыбнулся и подмигнул: "Schon, gut Morgen! Schon, gut Morgen!"

[5] повторял он, видимо, находя удовольствие в приветствии молодого человека.

- Schon fleissig! [6] - сказал Ростов все с тою же радостною, братскою улыбкой, какая не сходила с его оживленного лица. -

Hoch Oestreicher! Hoch Russen! Kaiser Alexander hoch! [7] -

обратился он к немцу, повторяя слова, говоренные часто немцем-хозяином.

Немец засмеялся, вышел совсем из двери коровника, сдернул колпак и, взмахнув им над головой, закричал:

- Und die ganze Welt hoch! [8]

Ростов сам так же, как немец, взмахнул фуражкой над головой и, смеясь, закричал: "Und Vivat die ganze Welt"! Хотя не было никакой причины к особенной радости ни для немца, вычищавшего свой коровник, ни для Ростова, ездившего со взводом за сеном, оба человека эти с счастливым восторгом и братскою любовью посмотрели друг на друга, потрясли головами в знак взаимной любви и улыбаясь разошлись - немец в коровник, а Ростов в избу, которую занимал с Денисовым.

- Что барин? - спросил он у Лаврушки, известного всему полку плута-лакея Денисова.

- С вечера не бывали. Верно, проигрались, - отвечал Лаврушка. - Уж я знаю, коли выиграют, рано придут хвастаться, а коли до утра нет, значит, продулись, - сердитые придут. Кофею прикажете?

- Давай, давай.

Через 10 минут Лаврушка принес кофею. Идут! - сказал он, - теперь беда. - Ростов заглянул в окно и увидал возвращающегося домой Денисова.

Денисов был маленький человек с красным лицом, блестящими черными глазами, черными взлохмоченными усами и волосами. На нем был расстегнутый ментик, спущенные в складках широкие чикчиры, и на затылке была надета смятая гусарская шапочка. Он мрачно, опустив голову, приближался к крыльцу.

- Лавг'ушка, - закричал он громко и сердито. - Ну, снимай, болван!

- Да я и так снимаю, - отвечал голос Лаврушки.

- А! ты уж встал, - сказал Денисов, входя в комнату.

- Давно, - сказал Ростов, - я уже за сеном сходил и фрейлен Матильда видел.

- Вот как! А я пг'одулся, бг'ат, вчег'а, как сукин сын! - закричал

Денисов, не выговаривая р. - Такого несчастия! Такого несчастия! Как ты уехал, так и пошло. Эй, чаю!

Денисов, сморщившись, как бы улыбаясь и выказывая свои короткие крепкие зубы, 'начал обеими руками с короткими пальцами лохматить, как пес, взбитые черные, густые волосы.

- Чог'т меня дег'нул пойти к этой кг'ысе (прозвище офицера), -

растирая себе обеими руками лоб и лицо, говорил он. - Можешь себе пг`едставить, ни одной каг'ты, ни одной, ни одной каг'ты не дал.

Денисов взял подаваемую ему закуренную трубку, сжал в кулак, и, рассыпая огонь, ударил ею по полу, продолжая кричать.

- Семпель даст, паг'оль бьет; семпель даст, паг'оль бьет.

Он рассыпал огонь, разбил трубку и бросил ее. Денисов помолчал и вдруг своими блестящими черными глазами весело взглянул на Ростова.

- Хоть бы женщины были. А то тут, кг'оме как пить, делать нечего. Хоть бы дг'аться ског'ей.

- Эй, кто там? - обратился он к двери, заслышав остановившиеся шаги толстых сапог с бряцанием шпор и почтительное покашливанье.

- Вахмистр! - сказал Лаврушка.

Денисов сморщился еще больше.

- Сквег'но, - проговорил он, бросая кошелек с несколькими золотыми.

- Г`остов, сочти, голубчик, сколько там осталось, да сунь кошелек под подушку, - сказал он и вышел к вахмистру.

Ростов взял деньги и, машинально, откладывая и ровняя кучками старые и новые золотые, стал считать их.

- А! Телянин! Здог'ово! Вздули меня вчег'а! - послышался голос

Денисова из другой комнаты.

- У кого? У Быкова, у крысы?... Я знал, - сказал другой тоненький голос, и вслед за тем в комнату вошел поручик Телянин, маленький офицер того же эскадрона.

Ростов кинул под подушку кошелек и пожал протянутую ему маленькую влажную руку. Телянин был перед походом за что-то переведен из гвардии. Он держал себя очень хорошо в полку; но его не любили, и в особенности Ростов не мог ни преодолеть, ни скрывать своего беспричинного отвращения к этому офицеру.

- Ну, что, молодой кавалерист, как вам мой Грачик служит? - спросил он. (Грачик была верховая лошадь, подъездок, проданная Теляниным Ростову.)

Поручик никогда не смотрел в глаза человеку, с кем говорил; глаза его постоянно перебегали с одного предмета на другой.

- Я видел, вы нынче проехали...

- Да ничего, конь добрый, - отвечал Ростов, несмотря на то, что лошадь эта, купленная им за 700 рублей, не стоила и половины этой цены. -

Припадать стала на левую переднюю... - прибавил он. - Треснуло копыто! Это ничего. Я вас научу, покажу, заклепку какую положить.

- Да, покажите пожалуйста, - сказал Ростов.

- Покажу, покажу, это не секрет. А за лошадь благодарить будете.

- Так я велю привести лошадь, - сказал Ростов, желая избавиться от

Телянина, и вышел, чтобы велеть привести лошадь.

В сенях Денисов, с трубкой, скорчившись на пороге, сидел перед вахмистром, который что-то докладывал. Увидав Ростова, Денисов сморщился и, указывая через плечо большим пальцем в комнату, в которой сидел Телянин, поморщился и с отвращением тряхнулся.

- Ох, не люблю молодца, - сказал он, не стесняясь присутствием вахмистра.

Ростов пожал плечами, как будто говоря: "И я тоже, да что же делать!"

и, распорядившись, вернулся к Телянину.

Телянин сидел все в той же ленивой позе, в которой его оставил Ростов, потирая маленькие белые руки.

"Бывают же такие противные лица", подумал Ростов, входя в комнату.

- Что же, велели привести лошадь? - сказал Телянин, вставая и небрежно оглядываясь.

- Велел.

- Да пойдемте сами. Я ведь зашел только спросить Денисова о вчерашнем приказе. Получили, Денисов?

- Нет еще. А вы куда?

- Вот хочу молодого человека научить, как ковать лошадь, - сказал

Телянин.

Они вышли на крыльцо и в конюшню. Поручик показал, как делать заклепку, и ушел к себе.

Когда Ростов вернулся, на столе стояла бутылка с водкой и лежала колбаса. Денисов сидел перед столом и трещал пером по бумаге. Он мрачно посмотрел в лицо Ростову.

- Ей пишу, - сказал он.

Он облокотился на стол с пером в руке, и, очевидно обрадованный случаю быстрее сказать словом все, что он хотел написать, высказывал свое письмо

Ростову.

- Ты видишь ли, дг'уг, - сказал он. - Мы спим, пока не любим. Мы дети пг`axa... а полюбил - и ты Бог, ты чист, как в пег'вый день создания... Это еще кто? Гони его к чог'ту. Некогда! - крикнул он на

Лаврушку, который, нисколько не робея, подошел к нему.

- Да кому ж быть? Сами велели. Вахмистр за деньгами пришел.

Денисов сморщился, хотел что-то крикнуть и замолчал.

- Сквег'но дело, - проговорил он про себя. - Сколько там денег в кошельке осталось? - спросил он у Ростова.

- Семь новых и три старых.

- Ах,сквег'но! Ну, что стоишь, чучела, пошли вахмистг'а, - крикнул

Денисов на Лаврушку.

- Пожалуйста, Денисов, возьми у меня денег, ведь у меня есть, -

сказал Ростов краснея.

- Не люблю у своих занимать, не люблю, - проворчал Денисов.

- А ежели ты у меня не возьмешь деньги по-товарищески, ты меня обидишь. Право, у меня есть, - повторял Ростов.

- Да нет же.

И Денисов подошел к кровати, чтобы достать из-под подушки кошелек.

- Ты куда положил, Ростов?

- Под нижнюю подушку.

- Да нету.

Денисов скинул обе подушки на пол. Кошелька не было.

- Вот чудо-то!

- Постой, ты не уронил ли? - сказал Ростов, по одной поднимая подушки и вытрясая их.

Он скинул и отряхнул одеяло. Кошелька не было.

- Уж не забыл ли я? Нет, я еще подумал, что ты точно клад под голову кладешь, - сказал Ростов. - Я тут положил кошелек. Где он?

- обратился он к Лаврушке.

- Я не входил. Где положили, там и должен быть.

- Да нет...

- Вы все так, бросите куда, да и забудете. В карманах-то посмотрите.

- Нет, коли бы я не подумал про клад, - сказал Ростов, - а то я помню, что положил.

Лаврушка перерыл всю постель, заглянул под нее, под стол, перерыл всю комнату и остановился посреди комнаты. Денисов молча следил за движениями

Лаврушки и, когда Лаврушка удивленно развел руками, говоря, что нигде нет, он оглянулся на Ростова.

- Г'остов, ты не школьнич...

Ростов почувствовал на себе взгляд Денисова, поднял глаза и в то же мгновение опустил их. Вся кровь его, бывшая запертою где-то ниже горла, хлынула ему в лицо и глаза. Он не мог перевести дыхание.

- И в комнате-то никого не было, окромя поручика да вас самих. Тут где-нибудь, - сказал Лаврушка.

- Ну, ты, чог'това кукла, повог`ачивайся, ищи, - вдруг закричал

Денисов, побагровев и с угрожающим жестом бросаясь на лакея. - Чтоб был кошелек, а то запог'ю. Всех запог'ю!

Ростов, обходя взглядом Денисова, стал застегивать куртку, подстегнул саблю и надел фуражку.

- Я тебе говог'ю, чтоб был кошелек, - кричал Денисов, тряся за плечи денщика и толкая его об стену.

- Денисов, оставь его; я знаю кто взял, - сказал Ростов, подходя к двери и не поднимая глаз.

Денисов остановился, подумал и, видимо поняв то, на что намекал Ростов, схватил его за руку.

- Вздог'! - закричал он так, что жилы, как веревки, надулись у него на шее и лбу. - Я тебе говог'ю, ты с ума сошел, я этого не позволю. Кошелек здесь; спущу шкуг`у с этого мег`завца, и будет здесь.

- Я знаю, кто взял, - повторил Ростов дрожащим голосом и пошел к двери.

- А я тебе говог'ю, не смей этого делать, - закричал Денисов, бросаясь к юнкеру, чтоб удержать его.

Но Ростов вырвал свою руку и с такою злобой, как будто Денисов был величайший враг его, прямо и твердо устремил на него глаза.

- Ты понимаешь ли, что говоришь? - сказал он дрожащим голосом, -

кроме меня никого не было в комнате. Стало быть, ежели не то, так...

Он не мог договорить и выбежал из комнаты.

- Ах, чог'т с тобой и со всеми, - были последние слова, которые слышал Ростов.

Ростов пришел на квартиру Телянина.

- Барина дома нет, в штаб уехали, - сказал ему денщик Телянина. -

Или что случилось? - прибавил денщик, удивляясь на расстроенное лицо юнкера.

- Нет, ничего.

- , Немного не застали, - сказал денщик.

Штаб находился в трех верстах от Зальценека. Ростов, не заходя домой, взял лошадь и поехал в штаб. В деревне, занимаемой штабом, был трактир, посещаемый офицерами. Ростов приехал в трактир; у крыльца он увидал лошадь

Телянина.

Во второй комнате трактира сидел поручик за блюдом сосисок и бутылкою вина.

- А, и вы заехали, юноша, - сказал он, улыбаясь и высоко поднимая брови.

- Да, - сказал Ростов, как будто выговорить это слово стоило большого труда, и сел за соседний стол.

Оба молчали; в комнате сидели два немца и один русский офицер. Все молчали, и слышались звуки ножей о тарелки и чавканье поручика. Когда

Телянин кончил завтрак, он вынул из кармана двойной кошелек, изогнутыми кверху маленькими белыми пальцами раздвинул кольца, достал золотой и, приподняв брови, отдал деньги слуге.

- Пожалуйста, поскорее, - сказал он.

Золотой был новый. Ростов встал и подошел к Телянину.

- Позвольте посмотреть мне кошелек, - сказал он тихим, чуть слышным голосом.

С бегающими глазами, но все поднятыми бровями Телянин подал кошелек.

- Да, хорошенький кошелек... Да... да... - сказал он и вдруг побледнел. - Посмотрите, юноша, - прибавил он.

Ростов взял в руки кошелек и посмотрел и на него, и на деньги, которые были в нем, и на Телянина. Поручик оглядывался кругом, по своей привычке и, казалось, вдруг стал очень весел.

- Коли будем в Вене, все там оставлю, а теперь и девать некуда в этих дрянных городишках, - сказал он. - Ну, давайте, юноша, я пойду.

Ростов молчал.

- А вы что ж? тоже позавтракать? Порядочно кормят, - продолжал

Телянин. - Давайте же.

Он протянул руку и взялся за кошелек. Ростов выпустил его. Телянин взял кошелек и стал опускать его в карман рейтуз, и брови его небрежно поднялись, а рот слегка раскрылся, как будто он говорил: "да, да, кладу в карман свой кошелек, и это очень просто, и никому до этого дела нет".

- Ну, что, юноша? - сказал он, вздохнув и из-под приподнятых бровей взглянув в глаза Ростова. Какой-то свет глаз с быстротою электрической искры перебежал из глаз Телянина в глаза Ростова и обратно, обратно и обратно, все в одно мгновение.

- Подите сюда, - проговорил Ростов, хватая Телянина за руку. Он почти притащил его к окну. - Это деньги Денисова, вы их взяли... - прошептал он ему над ухом.

- Что?... Что?... Как вы смеете? Что?... - проговорил Телянин.

Но эти слова звучали жалобным, отчаянным криком и мольбой о прощении.

Как только Ростов услыхал этот звук голоса, с души его свалился огромный камень сомнения. Он почувствовал радость и в то же мгновение ему стало жалко несчастного, стоявшего перед ним человека; но надо было до конца довести начатое дело.

- Здесь люди Бог знает что могут подумать, - бормотал Телянин, схватывая фуражку и направляясь в небольшую пустую комнату, - надо объясниться...

- Я это знаю, и я это докажу, - сказал Ростов.

- Я...

Испуганное, бледное лицо Телянина начало дрожать всеми мускулами; глаза все так же бегали, но где-то внизу, не поднимаясь до лица Ростова, и послышались всхлипыванья.

- Граф!... не губите молодого человека... вот эти несчастные деньги, возьмите их... - Он бросил их на стол. - У меня отец-старик, мать!...

Ростов взял деньги, избегая взгляда Телянина, и, не говоря ни слова, пошел из комнаты. Но у двери он остановился и вернулся назад. - Боже мой,

- сказал он со слезами на глазах, - как вы могли это сделать?

- Граф, - сказал Телянин, приближаясь к юнкеру.

- Не трогайте меня, - проговорил Ростов, отстраняясь. - Ежели вам нужда, возьмите эти деньги. - Он швырнул ему кошелек и выбежал из трактира.

V.

Вечером того же дня на квартире Денисова шел оживленный разговор офицеров эскадрона.

- А я говорю вам, Ростов, что вам надо извиниться перед полковым командиром, - говорил, обращаясь к пунцово-красному, взволнованному

Ростову, высокий штаб-ротмистр, с седеющими волосами, огромными усами и крупными чертами морщинистого лица.

Штаб-ротмистр Кирстен был два раза разжалован в солдаты зa дела чести и два раза выслуживался.

- Я никому не позволю себе говорить, что я лгу! - вскрикнул Ростов.

- Он сказал мне, что я лгу, а я сказал ему, что он лжет. Так с тем и останется. На дежурство может меня назначать хоть каждый день и под арест сажать, а извиняться меня никто не заставит, потому что ежели он, как полковой командир, считает недостойным себя дать мне удовлетворение, так...

- Да вы постойте, батюшка; вы послушайте меня, - перебил штаб-ротмистр своим басистым голосом, спокойно разглаживая свои длинные усы.

- Вы при других офицерах говорите полковому командиру, что офицер украл...

- Я не виноват, что разговор зашел при других офицерах. Может быть, не надо было говорить при них, да я не дипломат. Я затем в гусары и пошел, думал, что здесь не нужно тонкостей, а он мне говорит, что я лгу... так пусть даст мне удовлетворение...

- Это все хорошо, никто не думает, что вы трус, да не в том дело.

Спросите у Денисова, похоже это на что-нибудь, чтобы юнкер требовал удовлетворения у полкового командира?

Денисов, закусив ус, с мрачным видом слушал разговор, видимо не желая вступаться в него. На вопрос штаб-ротмистра он отрицательно покачал головой.

- Вы при офицерах говорите полковому командиру про эту пакость, -

продолжал штаб-ротмистр. - Богданыч (Богданычем называли полкового командира) вас осадил.

- Не осадил, а сказал, что я неправду говорю.

- Ну да, и вы наговорили ему глупостей, и надо извиниться.

- Ни за что! - крикнул Ростов.

- Не думал я этого от вас, - серьезно и строго сказал штаб-ротмистр.

- Вы не хотите извиниться, а вы, батюшка, не только перед ним, а перед всем полком, перед всеми нами, вы кругом виноваты. А вот как: кабы вы подумали да посоветовались, как обойтись с этим делом, а то вы прямо, да при офицерах, и бухнули. Что теперь делать полковому командиру? Надо отдать под суд офицера и замарать весь полк? Из-за одного негодяя весь полк осрамить? Так, что ли, по-вашему? А по-нашему, не так. И Богданыч молодец, он вам сказал, что вы неправду говорите. Неприятно, да что делать, батюшка, сами наскочили. А

теперь, как дело хотят замять, так вы из-за фанаберии какой-то не хотите извиниться, а хотите все рассказать. Вам обидно, что вы подежурите, да что вам извиниться перед старым и честным офицером! Какой бы там ни был

Богданыч, а все честный и храбрый, старый полковник, так вам обидно; а замарать полк вам ничего? - Голос штаб-ротмистра начинал дрожать. - Вы, батюшка, в полку без году неделя; нынче здесь, завтра перешли куда в адъютантики; вам наплевать, что говорить будут: "между павлоградскими офицерами воры!" А нам не все равно. Так, что ли, Денисов? Не все равно?

Денисов все молчал и не шевелился, изредка взглядывая своими блестящими, черными глазами на Ростова.

- Вам своя фанаберия дорога, извиниться не хочется, - продолжал штаб-ротмистр, - а нам, старикам, как мы выросли, да и умереть, Бог даст, приведется в полку, так нам честь полка дорога, и Богданыч это знает. Ох, как дорога, батюшка! А это нехорошо, нехорошо! Там обижайтесь или нет, а я всегда правду-матку скажу. Нехорошо!

И штаб-ротмистр встал и отвернулся от Ростова.

- Пг`авда, чог'т возьми! - закричал, вскакивая, Денисов. - Ну,

Г'остов! Ну!

Ростов, краснея и бледнея, смотрел то на одного, то на другого офицера.

- Нет, господа, нет... вы не думайте... я очень понимаю, вы напрасно обо мне думаете так... я... для меня... я за честь полка.да что? это на деле я покажу, и для меня честь знамени...ну, все равно, правда, я виноват!.. -

Слезы стояли у него в глазах. - Я виноват, кругом виноват!... Ну, что вам еще?...

- Вот это так, граф, - поворачиваясь, крикнул штаб-ротмистр, ударяя его большою рукою по плечу.

- Я тебе говог'ю, - закричал Денисов, - он малый славный.

- Так-то лучше, граф, - повторил штаб-ротмистр, как будто за его признание начиная величать его титулом. - Подите и извинитесь, ваше сиятельство, да-с.

- Господа, все сделаю, никто от меня слова не услышит, - умоляющим голосом проговорил Ростов, - но извиняться не могу, ей-Богу, не могу, как хотите! Как я буду извиняться, точно маленький, прощенья просить?

Денисов засмеялся.

- Вам же хуже. Богданыч злопамятен, поплатитесь за упрямство, -

сказал Кирстен.

- Ей-Богу, не упрямство! Я не могу вам описать, какое чувство, не могу...

- Ну, ваша воля, - сказал штаб-ротмистр. - Что ж, мерзавец-то этот куда делся? - спросил он у Денисова.

- Сказался больным, завтг'а велено пг'иказом исключить, - проговорил

Денисов.

- Это болезнь, иначе нельзя объяснить, - сказал штаб-ротмистр.

- Уж там болезнь не болезнь, а не попадайся он мне на глаза - убью!

- кровожадно прокричал Денисов.

В комнату вошел Жерков.

- Ты как? - обратились вдруг офицеры к вошедшему.

- Поход, господа. Мак в плен сдался и с армией, совсем.

- Врешь!

- Сам видел.

- Как? Мака живого видел? с руками, с ногами?

- Поход! Поход! Дать ему бутылку за такую новость. Ты как же сюда попал?

- Опять в полк выслали, за чорта, за Мака. Австрийской генерал пожаловался. Я его поздравил с приездом Мака...Ты что, Ростов, точно из бани?

- Тут, брат, у нас, такая каша второй день.

Вошел полковой адъютант и подтвердил известие, привезенное Жерковым. На завтра велено было выступать.

- Поход, господа!

- Ну, и слава Богу, засиделись.

VI.

Кутузов отступил к Вене, уничтожая за собой мосты на реках Инне (в

Браунау) и Трауне (в Линце). 23-го октября .русские войска переходили реку

Энс. Русские обозы, артиллерия и колонны войск в середине дня тянулись через город Энс, по сю и по ту сторону моста.

День был теплый, осенний и дождливый. Пространная перспектива, раскрывавшаяся с возвышения, где стояли русские батареи, защищавшие мост, то вдруг затягивалась кисейным занавесом косого дождя, то вдруг расширялась, и при свете солнца далеко и ясно становились видны предметы, точно покрытые лаком. Виднелся городок под ногами с своими белыми домами и красными крышами, собором и мостом, по обеим сторонам которого, толпясь, лилися массы русских войск. Виднелись на повороте Дуная суда, и остров, и замок с парком, окруженный водами впадения Энса в Дунай, виднелся левый скалистый и покрытый сосновым лесом берег Дуная с таинственною далью зеленых вершин и голубеющими ущельями. Виднелись башни монастыря, выдававшегося из-за соснового, казавшегося нетронутым, дикого леса; далеко впереди на горе, по ту сторону

Энса, виднелись разъезды неприятеля.

Между орудиями, на высоте, стояли спереди начальник ариергарда генерал с свитским офицером, рассматривая в трубу местность. Несколько позади сидел на хоботе орудия Несвицкий, посланный от главнокомандующего к ариергарду.

Казак, сопутствовавший Несвицкому, подал сумочку и фляжку, и Несвицкий угощал офицеров пирожками и настоящим доппелькюмелем. Офицеры радостно окружали его, кто на коленах, кто сидя по-турецки на мокрой траве.

- Да, не дурак был этот австрийский князь, что тут замок выстроил.

Славное место. Что же вы не едите, господа? - говорил Несвицкий.

- Покорно благодарю, князь, - отвечал один из офицеров, с удовольствием разговаривая с таким важным штабным чиновником. - Прекрасное место. Мы мимо самого парка проходили, двух оленей видели, и дом какой чудесный!

- Посмотрите, князь, - сказал другой, которому очень хотелось взять еще пирожок, но совестно было, и который поэтому притворялся, что он оглядывает местность, - посмотрите-ка, уж забрались туда наши пехотные. Вон там, на лужку, за деревней, трое тащут что-то. .Они проберут этот дворец, -

сказал он с видимым одобрением.

- И то, и то, - сказал Несвицкий. - Нет, а чего бы я желал, -

прибавил он, прожевывая пирожок в своем красивом влажном рте, - так это вон туда забраться.

Он указывал на монастырь с башнями, видневшийся на горе. Он улыбнулся, глаза его сузились и засветились.

- А ведь хорошо бы, господа!

Офицеры засмеялись.

- Хоть бы попугать этих монашенок. Итальянки, говорят, есть молоденькие. Право, пять лет жизни отдал бы!

- Им ведь и скучно, - смеясь, сказал офицер, который был посмелее.

Между тем свитский офицер, стоявший впереди, указывал что-то генералу;

генерал смотрел в зрительную трубку.

- Ну, так и есть, так и есть, - сердито сказал генерал, опуская трубку от глаз и пожимая плечами, - так и есть, станут бить по переправе. И

что они там мешкают?

На той стороне простым глазом виден был неприятель и его батарея, из которой показался молочно-белый дымок. Вслед за дымком раздался дальний выстрел, и видно было, как наши войска заспешили на переправе.

Несвицкий, отдуваясь, поднялся и, улыбаясь, подошел к генералу.

- Не угодно ли закусить вашему превосходительству? - сказал он.

- Нехорошо дело, - сказал генерал, не отвечая ему, - замешкались наши.

- Не съездить ли, ваше превосходительство? - сказал Несвицкий.

- Да, съездите, пожалуйста, - сказал генерал, повторяя то, что уже раз подробно было приказано, - и скажите гусарам, чтобы они последние перешли и зажгли мост, как я приказывал, да чтобы горючие материалы на мосту еще осмотреть.

- Очень хорошо, - отвечал Несвицкий.

Он кликнул казака с лошадью, велел убрать сумочку и фляжку и легко перекинул свое тяжелое тело на седло.

- Право, заеду к монашенкам, - сказал он офицерам, с улыбкою глядевшим на него, и поехал по вьющейся тропинке под гору.

- Нут-ка, куда донесет, капитан, хватите-ка! - сказал генерал, обращаясь к артиллеристу. - Позабавьтесь от скуки.

- Прислуга к орудиям! - скомандовал офицер.

И через минуту весело выбежали от костров артиллеристы и зарядили.

- Первое! - послышалась команда.

Бойко отскочил 1-й номер. Металлически, оглушая, зазвенело орудие, и через головы всех наших под горой, свистя, пролетела граната и, далеко не долетев до неприятеля, дымком показала место своего падения и лопнула.

Лица солдат и офицеров повеселели при этом звуке; все поднялись и занялись наблюдениями над видными, как на ладони, движениями внизу наших войск и впереди - движениями приближавшегося неприятеля. Солнце в ту же минуту совсем вышло из-за туч, и этот красивый звук одинокого выстрела и блеск яркого солнца слились в одно бодрое и веселое впечатление.

VII.

Над мостом уже пролетели два неприятельские ядра, и на мосту была давка. В средине моста, слезши с лошади, прижатый своим толстым телом к перилам, стоял князь Несвицкий.

Он, смеючись, оглядывался назад на своего казака, который с двумя лошадьми в поводу стоял несколько шагов позади его.

Только-что князь Несвицкий хотел двинуться вперед, как опять солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам, и ему ничего не оставалось, как улыбаться.

- Экой ты, братец, мой! - говорил казак фурштатскому солдату с повозкой, напиравшему на толпившуюся v самых колес и лошадей пехоту, - экой ты! Нет, чтобы подождать: видишь, генералу проехать.

Но фурштат, не обращая внимания на наименование генерала, кричал на солдат, запружавших ему дорогу: - Эй! землячки! держись влево, постой! -

Но землячки, теснясь плечо с плечом, цепляясь штыками и не прерываясь, двигались по мосту одною сплошною массой. Поглядев за перила вниз, князь

Несвицкий видел быстрые, шумные, невысокие волны Энса, которые, сливаясь, рябея и загибаясь около свай моста, перегоняли одна другую. Поглядев на мост, он видел столь же однообразные живые волны солдат, кутасы, кивера с чехлами, ранцы, штыки, длинные ружья и из-под киверов лица с широкими скулами, ввалившимися щеками и беззаботно-усталыми выражениями и движущиеся ноги по натасканной на доски моста липкой грязи. Иногда между однообразными волнами солдат, как взбрызг белой пены в волнах Энса, протискивался между солдатами офицер в плаще, с своею отличною от солдат физиономией; иногда, как щепка, вьющаяся по реке, уносился по мосту волнами пехоты пеший гусар, денщик или житель; иногда, как бревно, плывущее по реке, окруженная со всех сторон, проплывала по мосту ротная или офицерская, наложенная доверху и прикрытая кожами, повозка.

- Вишь, их, как плотину, прорвало, - безнадежно останавливаясь, говорил казак. - Много ль вас еще там?

- Мелион без одного! - подмигивая говорил близко проходивший в прорванной шинели веселый солдат и скрывался; за ним проходил другой, старый солдат.

- Как он (он - неприятель) таперича по мосту примется зажаривать, -

говорил мрачно старый солдат, обращаясь к товарищу, - забудешь чесаться.

И солдат проходил. За ним другой солдат ехал на повозке.

- Куда, чорт, подвертки запихал? - говорил денщик, бегом следуя за повозкой и шаря в задке.

И этот проходил с повозкой. За этим шли веселые и, видимо, выпившие солдаты.

- Как он его, милый человек, полыхнет прикладом-то в самые зубы... -

радостно говорил один солдат в высоко-подоткнутой шинели, широко размахивая рукой.

- То-то оно, сладкая ветчина-то. - отвечал другой с хохотом.

И они прошли, так что Несвицкий не узнал, кого ударили в зубы и к чему относилась ветчина.

- Эк торопятся, что он холодную пустил, так и думаешь, всех перебьют.

- говорил унтер-офицер сердито и укоризненно.

- Как оно пролетит мимо меня, дяденька, ядро-то, - говорил, едва удерживаясь от смеха, с огромным ртом молодой солдат, - я так и обмер.

Право, ей-Богу, так испужался, беда! - говорил этот солдат, как будто хвастаясь тем, что он испугался. И этот проходил. За ним следовала повозка, непохожая на все проезжавшие до сих пор. Это был немецкий форшпан на паре, нагруженный, казалось, целым домом; за форшпаном, который вез немец, привязана была красивая, пестрая, с огромным вымем, корова. На перинах сидела женщина с грудным ребенком, старуха и молодая, багроворумяная, здоровая девушка-немка. Видно, по особому разрешению были пропущены эти выселявшиеся жители. Глаза всех солдат обратились на женщин, и, пока проезжала повозка, двигаясь шаг за шагом, и, все замечания солдат относились только к двум женщинам. На всех лицах была почти одна и та же улыбка непристойных мыслей об этой женщине.

- Ишь, колбаса-то, тоже убирается!

- Продай матушку, - ударяя на последнем слоге, говорил другой солдат, обращаясь к немцу, который, опустив глаза, сердито и испуганно шел широким шагом.

- Эк убралась как! То-то черти!

- Вот бы тебе к ним стоять, Федотов.

- Видали, брат!

- Куда вы? - спрашивал пехотный офицер, евший яблоко, тоже полуулыбаясь и глядя на красивую девушку.

Немец, закрыв глаза, показывал, что не понимает.

- Хочешь, возьми себе, - говорил офицер, подавая девушке яблоко.

Девушка улыбнулась и взяла. Несвицкий, как и все, бывшие на мосту, не спускал глаз с женщин, пока они не проехали. Когда они проехали, опять шли такие же солдаты, с такими же разговорами, и, наконец, все остановились. Как это часто бывает, на выезде моста замялись лошади в ротной повозке, и вся толпа должна была ждать.

- И что становятся? Порядку-то нет! - говорили солдаты. - Куда прешь? Чорт! Нет того, чтобы подождать. Хуже того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера-то приперли, - говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и все жались вперед к выходу.

Оглянувшись под мост на воды Энса, Несвицкий вдруг услышал еще новый для него звук, быстро приближающегося... чего-то большого и чего-то шлепнувшегося в воду.

- Ишь ты, куда фатает! - строго сказал близко стоявший солдат, оглядываясь на звук.

- Подбадривает, чтобы скорей проходили, - сказал другой неспокойно.

Толпа опять тронулась. Несвицкий понял, что это было ядро.

- Эй, казак, подавай лошадь! - сказал он. - Ну, вы! сторонись!

посторонись! дорогу!

Он с большим усилием добрался до лошади. Не переставая кричать, он тронулся вперед. Солдаты пожались, чтобы дать ему дорогу, но снова опять нажали на него так, что отдавили ему ногу, и ближайшие не были виноваты, потому что их давили еще сильнее.

- Несвицкий! Несвицкий! Ты, г'ожа! - послышался в это время сзади хриплый голос.

Несвицкий оглянулся и увидал в пятнадцати шагах отделенного от него живою массой двигающейся пехоты красного, черного, лохматого, в фуражке на затылке и в молодецки-накинутом на плече ментике Ваську Денисова.

- Вели ты им, чег'тям, дьяволам, дать дог'огу, - кричал. Денисов, видимо находясь в припадке горячности, блестя и поводя своими черными, как уголь, глазами в воспаленных белках и махая невынутою из ножен саблей, которую он держал такою же красною, как и лицо, голою маленькою рукой.

- Э! Вася! - отвечал радостно Несвицкий. - Да ты что?

- Эскадг'ону пг'ойти нельзя, - кричал Васька Денисов, злобно открывая белые зубы, шпоря своего красивого вороного, кровного Бедуина, который, мигая ушами от штыков, на которые он натыкался, фыркая, брызгая вокруг себя пеной с мундштука, звеня, бил копытами по доскам моста и, казалось, готов был перепрыгнуть через перила моста, ежели бы ему позволил седок. - Что это? как баг'аны! точь-в-точь баг'аны! Пг'очь... дай дог'огу!... Стой там!

ты повозка, чог'т! Саблей изг'ублю! - кричал он, действительно вынимая наголо саблю и начиная махать ею.

Солдаты с испуганными лицами нажались друг на друга, и Денисов присоединился к Несвицкому.

- Что же ты не пьян нынче? - сказал Несвицкий Денисову, когда он подъехал к нему.

- И напиться-то вг'емени не дадут! - отвечал Васька Денисов. - Целый день то туда, то сюда таскают полк. Дг'аться - так дг`аться. А то чог'т знает что такое!

- Каким ты щеголем нынче! - оглядывая его новый ментик и вальтрап, сказал Несвицкий.

Денисов улыбнулся, достал из ташки платок, распространявший запах духов, и сунул в нос Несвицкому.

- Нельзя, в дело иду! выбг'ился, зубы вычистил и надушился.

Осанистая фигура Несвицкого, сопровождаемая казаком, и решительность

Денисова, махавшего саблей и отчаянно кричавшего, подействовали так, что они протискались на ту сторону моста и остановили пехоту. Несвицкий нашел у выезда полковника, которому ему надо было передать приказание, и, исполнив свое поручение, поехал назад.

Расчистив дорогу, Денисов остановился у входа на мост. Небрежно сдерживая рвавшегося к своим и бившего ногой жеребца, он смотрел на двигавшийся ему навстречу эскадрон.

По доскам моста раздались прозрачные звуки копыт, как будто скакало несколько лошадей, и эскадрон, с офицерами впереди по четыре человека в ряд, растянулся по мосту и стал выходить на ту сторону.

Остановленные пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с тем особенным недоброжелательным чувством отчужденности и насмешки, с каким встречаются обыкновенно различные роды войск, смотрели на чистых, щеголеватых гусар, стройно проходивших мимо их.

- Нарядные ребята! Только бы на Подновинское!

- Что от них проку! Только напоказ и водят! - говорил другой.

- Пехота, не пыли! - шутил гусар, под которым лошадь, заиграв, брызнула грязью в пехотинца.

- Прогонял бы тебя с ранцем перехода два, шнурки-то бы повытерлись, -

обтирая рукавом грязь с лица, говорил пехотинец; - а то не человек, а птица сидит!

- То-то бы тебя, Зикин, на коня посадить, ловок бы ты был, - шутил ефрейтор над худым, скрюченным от тяжести ранца солдатиком.

- Дубинку промеж ног возьми, вот тебе и конь буде, - отозвался гусар.

Лев Толстой - Война и мир. 04 - Том 1, читать текст

См. также Толстой Лев - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :