Лев Толстой
«Война и мир. 02 - Том 1»
"Война и мир. 02 - Том 1"
XII.
Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи-барышни, в гостиной остались Николай и Соня-племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из-под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [125] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
- Да, ma chere, - сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. - Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика:
идет в военную службу, ma chere. А уж ему место в архиве было готово, и все.
Вот дружба-то? - сказал граф вопросительно.
- Да ведь война, говорят, объявлена, - сказала гостья.
- Давно говорят, - сказал граф. - Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chere, вот дружба-то! - повторил он. - Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
- Совсем не из дружбы, - отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. - Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью-барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
- Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? - сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
- Я уж вам говорил, папенька, - сказал сын, - что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, - говорил он, все поглядывая с кокетством красивой молодости на
Соню и гостью-барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру.
- Ну, ну, хорошо! - сказал старый граф, - все горячится. Все
Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, - прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
- Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, - сказала она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. - В середине разговора он оглянулся на нее.
Соня страстно-озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Все оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
- Как секреты-то этой всей молодежи шиты белыми нитками! - сказала
Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. - Cousinage dangereux voisinage, [126] - прибавила она.
- Да, - сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. -
Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Все боишься, все боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
- Все от воспитания зависит, - сказала гостья.
- Да, ваша правда, - продолжала графиня. - До сих пор я была, слава
Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, - говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. - Я знаю, что я всегда буду первою confidente
[127] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то все не так, как эти петербургские господа.
- Да, славные, славные ребята, - подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что все находил славным. - Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!
- Какое милое существо ваша меньшая, - сказала гостья. - Порох!
- Да, порох, - сказал граф. - В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
- Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору.
- О, нет, какой рано! - сказал граф. - Как же наши матери выходили в двенадцать-тринадцать лет замуж?
- Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? - сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. - Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей... Бог знает, что бы они делали потихоньку (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и все мне расскажет. Может быть, я балую ее; но, право, это, кажется, лучше. Я
старшую держала строго.
- Да, меня совсем иначе воспитывали, - сказала старшая, красивая графиня Вера, улыбаясь.
Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно.
Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость.
- Всегда с старшими детьми мудрят, хотят сделать что-нибудь необыкновенное, - сказала гостья.
- Что греха таить, ma chere! Графинюшка мудрила с Верой, - сказал граф. - Ну, да что ж! все-таки славная вышла, - прибавил он, одобрительно подмигивая Вере.
Гостьи встали и уехали, обещаясь приехать к обеду.
- Что за манера! Уж сидели, сидели! - сказала графиня, проводя гостей.
XIII.
Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека.
Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.
Борис остановился посереди комнаты, оглянулся, смахнул рукой соринки с рукава мундира и подошел к зеркалу, рассматривая свое красивое лицо. Наташа, притихнув, выглядывала из своей засады, ожидая, что он будет делать. Он постоял несколько времени перед зеркалом, улыбнулся и пошел к выходной двери. Наташа хотела его окликнуть, но потом раздумала. "Пускай ищет", сказала она себе. Только что Борис вышел, как из другой двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что-то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде, как под шапкой-невидимкой, высматривая, что делалось на свете. Она испытывала особое новое наслаждение. Соня шептала что-то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай.
- Соня! Что с тобой? Можно ли это? - сказал Николай, подбегая к ней.
- Ничего, ничего, оставьте меня! - Соня зарыдала.
- Нет, я знаю что.
- Ну знаете, и прекрасно, и подите к ней.
- Соооня! Одно слово! Можно ли так мучить меня и себя из-за фантазии?
- говорил Николай, взяв ее за руку.
Соня не вырывала у него руки и перестала плакать.
Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. "Что теперь будет"? думала она.
- Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня все, - говорил
Николай. - Я докажу тебе.
- Я не люблю, когда ты так говоришь.
- Ну не буду, ну прости, Соня! - Он притянул ее к себе и поцеловал.
"Ах, как хорошо!" подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
- Борис, подите сюда, - сказала она с значительным и хитрым видом. -
Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, - сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
- Какая же это одна вещь? - спросил он.
Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
- Поцелуйте куклу, - сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
- Не хотите? Ну, так подите сюда, - сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. - Ближе, ближе! - шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
- А меня хотите поцеловать? - прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
- Какая вы смешная! - проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
- Наташа, - сказал он, - вы знаете, что я люблю вас, но...
- Вы влюблены в меня? - перебила его Наташа.
- Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас... Еще четыре года... Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
- Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать... - сказала она, считая по тоненьким пальчикам. - Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
- Кончено! - сказал Борис.
- Навсегда? - сказала девочка. - До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.
XIV.
Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с-глазу-на-глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
- С тобой я буду совершенно откровенна, - сказала Анна Михайловна. -
Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
- Вера, - сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. - Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или...
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
- Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, -
сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась.
Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на
Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
- Сколько раз я вас просила, - сказала она, - не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
- Сейчас, сейчас, - сказал он, мокая перо.
- Вы все умеете делать не во-время, - сказала Вера. - То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
- И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, - все одни глупости!
- Ну, что тебе за дело, Вера? - тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
- Очень глупо, - сказала Вера, - мне совестно за вас. Что за секреты?...
- У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, - сказала
Наташа разгорячаясь.
- Я думаю, не трогаете, - сказала Вера, - потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
- Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, - сказал Борис.
- Я не могу жаловаться, - сказал он.
- Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, - сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. - За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, - сказала она, обращаясь к Вере,
- потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [128] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие - делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, - проговорила она скоро.
- Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком...
- Ну, добилась своего, - вмешался Николай, - наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
- Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, - сказала Вера.
- Madame de Genlis! Madame de Genlis! - проговорили смеющиеся голоса из-за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.
- - -
В гостиной продолжался разговор.
- Ah!chere, - говорила графиня, - и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons,[129] нашего состояния нам не надолго! И все это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить!
Ну, как же ты это все устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
- Ах, душа моя! - отвечала княгиня Анна Михайловна. - Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, - продолжала она с некоторою гордостью. - Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого-нибудь из этих тузов, я пишу записку: "princesse une telle [130] желает видеть такого-то" и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне все равно, что бы обо мне ни думали.
- Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? - спросила графиня. - Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать.
Ты кого просила?
- Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на все согласился, доложил государю, - говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв все унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
- Что он постарел, князь Василий? - спросила графиня. - Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [131] - вспомнила графиня с улыбкой.
- Все такой же, - отвечала Анна Михайловна, - любезен, рассыпается.
Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [132] "Я
жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, - он мне говорит,
- приказывайте". Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь,
Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, - продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, - до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает все, что я имею, и не подвигается.
У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [133] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. - Она вынула платок и заплакала. - Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении... Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, - ведь он крестил Борю, - и назначить ему что-нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что-то.
- Часто думаю, может, это и грех, - сказала княгиня, - а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один... это огромное состояние... и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
- Он, верно, оставит что-нибудь Борису, - сказала графиня.
- Бог знает, chere amie! [134] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я все-таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, все равно, когда судьба сына зависит от этого. - Княгиня поднялась. - Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
- Прощай, душа моя, - сказала она графине, которая провожала ее до двери, - пожелай мне успеха, - прибавила она шопотом от сына.
- Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? - сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. - Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как-то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа
Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.
XV.
- Mon cher Boris, [135] - сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла
Владимировича Безухого. - Mon cher Boris, - сказала мать, выпрастывая руку из-под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына,
- будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович все-таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть...
- Ежели бы я знал, что из этого выйдет что-нибудь, кроме унижения...
- отвечал сын холодно. - Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья-то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
- Мы можем уехать, - сказал сын по-французски.
- Mon ami![136] - сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
- Голубчик, - нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, - я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен... я затем и приехала... я родственница... Я не буду беспокоить, голубчик... А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
- Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, - крикнул он сбежавшему сверху и из-под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
- Mon cher, voue m'avez promis, [137] - обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю
Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по-домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
- C'est donc positif? - говорил князь.
- Mon prince, "errare humanum est", mais... - отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
- C'est bien, c'est bien...[138]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
- Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь...
Ну, что наш дорогой больной? - сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на
Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
- Неужели? - воскликнула Анна Михайловна. - Ах, это ужасно! Страшно подумать... Это мой сын, - прибавила она, указывая на Бориса. - Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
- Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
- Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна,
- сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в
Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
- Старайтесь служить хорошо и быть достойным, - прибавил он, строго обращаясь к Борису. - Я рад... Вы здесь в отпуску? - продиктовал он своим бесстрастным тоном.
- Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, - отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
- Вы живете с матушкой?
- Я живу у графини Ростовой, - сказал Борис, опять прибавив: - ваше сиятельство.
- Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, -
сказала Анна Михайловна.
- Знаю, знаю, - сказал князь Василий своим монотонным голосом. - Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal -leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit.[139]
- Mais tres brave homme, mon prince,[140] - заметила Анна
Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. - Что говорят доктора? - спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
- Мало надежды, - сказал князь.
- А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [141] - прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
- Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, - сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: - я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем...Они еще молоды... - Она наклонила голову и прибавила шопотом: - исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь,
- она нежно улыбнулась, - всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от
Анны Михайловны трудно отделаться.
- Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, - сказал он. - Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
- Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame... Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien... [142]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен-племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно-несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
- Ну, что он?
- Все то же. И как вы хотите, этот шум... - сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
- Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [143] - с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. - Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle. J`imagine, combien vous avez souffert, [144] -
прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна
Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
- Борис! - сказала она сыну и улыбнулась, - я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? -
обратилась она к князю.
- Напротив, - сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. - Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme...[145] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него,
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.
XVI.
Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа
Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в
Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он все-таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела.
Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
- Bonjour, ma cousine, - сказал Пьер. - Vous ne me гесоnnaissez pas?
[146]
- Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
- Как здоровье графа? Могу я видеть его? - спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
- Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
- Могу я видеть графа? - повторил Пьер.
- Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть.
Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, -
прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
- Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
- Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [147] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
- L'Angleterre a vecu, [148] - проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого-то пальцем. - M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a...[149] - Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па-де-Кале и завоевав
Лондон, - как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
- Вы меня помните? - спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. - Я
с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
- Да, кажется, нездоров. Его все тревожат, - отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
- Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, - сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
- А! Граф Ростов! - радостно заговорил Пьер. - Так вы его сын, Илья.
Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на
Воробьевы горы ездили c m-me Jacquot... [150] давно.
- Вы ошибаетесь, - неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. - Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой.
Ростова отца зовут Ильей, а сына - Николаем. И я m-me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
- Ах, ну что это! я все спутал. В Москве столько родных! Вы
Борис...да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о
Вилльневе в первый раз слышал.
- Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой,
- сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. - Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, - продолжал он. - Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего-нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза
Пьеру.
- Москве больше делать нечего, как сплетничать, - продолжал он. -
Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю...
- Да, это все очень тяжело, - подхватил Пьер, - очень тяжело. -
Пьер все боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
- А вам должно казаться, - говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, - вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что-нибудь от богача.
"Так и есть", подумал Пьер.
- А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил
Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
- Вот это странно! Я разве... да и кто ж мог думать... Я очень знаю...
Но Борис опять перебил его:
- Я рад, что высказал все. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, - сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, - но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить все прямо... Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
- Нет, послушайте, - сказал Пьер, успокоиваясь. - Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались...детьми еще... Вы можете предполагать во мне... Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, - прибавил он, помолчав и улыбаясь, - что вы во мне предполагали! - Он засмеялся. - Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. - Он пожал руку Борису. - Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал... Мне его жалко, как человека... Но что же делать?
- И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? - спросил
Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки... По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
- Это ужасно! ужасно! - говорила она, - но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!... Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne...[151]
- Adieu, ma bonne, [152] - отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
- Ах, он в ужасном положении, - сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. - Он почти никого не узнает.
- Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? - спросил сын.
- Все скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит...
- Но почему вы думаете, что он оставит что-нибудь нам?
- Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
- Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
- Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! - восклицала мать.
XVII.
Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу
Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам.
Наконец, она позвонила.
- Что вы, милая, - сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. - Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной
"милая" и "вы".
- Виновата-с, - сказала горничная.
- Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
- Ну, графинюшка! Какое saute au madere [153] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал.
Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
- Что прикажете, графинюшка?
- Вот что, мой друг, - что это у тебя запачкано здесь? - сказала она, указывая на жилет. - Это сотэ, верно, - прибавила она улыбаясь. -
Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
- Ах, графинюшка!...
И граф засуетился, доставая бумажник.
- Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
- Сейчас, сейчас. Эй, кто там? - крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. - Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
- Вот что, мой милый, - сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. - Принеси ты мне... - он задумался. - Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
- Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, - сказала графиня, грустно вздыхая.
- Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? - сказал Митенька. -
Изволите знать, что... Впрочем, не извольте беспокоиться, - прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. - Я было и запамятовал... Сию минуту прикажете доставить?
- Да, да, то-то, принеси. Вот графине отдай.
- Экое золото у меня этот Митенька, - прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. - Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Все можно.
- Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! - сказала графиня. - А эти деньги мне очень нужны.
- Вы, графинюшка, мотовка известная, - проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, все новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем-то растревожена.
- Ну, что, мой друг? - спросила графиня.
- Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала...
- Annette, ради Бога, не откажи мне, - сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из-под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
- Вот Борису от меня, на шитье мундира...
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом - деньгами; и о том, что молодость их прошла... Но слезы обеих были приятны...
XVIII.
Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей-мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли?
Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon,
[154] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
- Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [155] Альфонс
Карлыч, - говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. - Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat,[156] с роты доходец получать хотите?
- Нет-с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение...
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем-нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
- Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, - говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
- Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, -
продолжал Берг, - и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, - продолжал он, пуская колечко.
- La balance у est... [157] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [158] - перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая все это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но все, что он рассказывал, было так мило-степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
- Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, - сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.
- - -
Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого-то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
- Вы недавно приехали? - спрашивала у него графиня.
- Oui, madame, [159] - отвечал он, оглядываясь.
- Вы не видали моего мужа?
- Non, madame [160] - Он улыбнулся совсем некстати.
- Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
- Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky... Ca a ete charmant... Vous etes bien bonne... La comtesse
Apraksine...[161] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
- Марья Дмитриевна? - послышался ее голос из залы.
- Она самая, - послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья
Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья
Дмитриевна всегда говорила по-русски.
- Имениннице дорогой с детками, - сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. - Ты что, старый греховодник, -
обратилась она к графу, целовавшему ее руку, - чай, скучаешь в Москве?
Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут...
- Она указывала на девиц. - Хочешь - не хочешь, надо женихов искать.
- Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) -
говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. - Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно-сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
- Э, э! любезный! поди-ка сюда, - сказала она притворно-тихим и тонким голосом. - Поди-ка, любезный...
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
- Подойди, подойди, любезный! Я и отцу-то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе-то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
- Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!... Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно!
Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
- Ну, что ж, к столу, я чай, пора? - сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна - с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли
Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по-одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с
Борисом; с другой стороны - дети, гувернеры и гувернантки. Граф из-за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя.
Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском все громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, все более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [162] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из-за плеча соседа, приговаривая или
"дрей-мадера", или "венгерское", или "рейнвейн". Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, все с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что-то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер-немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать все подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его.
Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.
XIX.
На мужском конце стола разговор все более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
- И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? - сказал Шиншин.
- II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour.[163]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
- А затэм, мылостывый государ, - сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь. - Затэм, что импэратор это знаэт. Он в манифэстэ сказал, что нэ можэт смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэзопасност империи, достоинство ее и святост союзов, - сказал он, почему-то особенно налегая на слово "союзов", как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста... "и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир -
решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению
"намерения сего новые усилия".
- Вот зачэм, мылостывый государ, - заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
- Connaissez vous le proverbe: [164] "Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена", - сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. -
Cela nous convient a merveille. [165] Уж на что Суворова - и того расколотили, a plate couture, [166] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [167] - беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
- Мы должны и драться до послэднэ капли кров, - сказал полковник, ударяя по столу, - и умэр-р-рэт за своэго импэратора, и тогда всэй будэт хорошо. А рассуждать как мо-о-ожно (он особенно вытянул голос на слове
"можно"), как мо-о-ожно менше, - докончил он, опять обращаясь к графу. -
Так старые гусары судим, вот и все. А вы как судитэ, молодой человек и молодой гусар? - прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
- Совершенно с вами согласен, - отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, - я убежден, что русские должны умирать или побеждать, - сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
- C'est bien beau ce que vous venez de dire, [168] - сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
- Вот это славно, - сказал он.
- Настоящэй гусар, молодой человэк, - крикнул полковник, ударив опять по столу.
- О чем вы там шумите? - вдруг послышался через стол басистый голос
Марьи Дмитриевны. - Что ты по столу стучишь? - обратилась она к гусару, -
на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
- Я правду говору, - улыбаясь сказал гусар.
- Все о войне, - через стол прокричал граф. - Ведь у меня сын идет,
Марья Дмитриевна, сын идет.
- А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На все воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, - прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
- Это так.
И разговор опять сосредоточился - дамский на своем конце стола, мужской на своем.
- А вот не спросишь, - говорил маленький брат Наташе, - а вот не спросишь!
- Спрошу, - отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
- Мама! - прозвучал по всему столу ее детски-грудной голос.
- Что тебе? - спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
- Мама! какое пирожное будет? - еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
- Казак, - проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
- Вот я тебя! - сказала графиня.
- Мама! что пирожное будет? - закричала Наташа уже смело и капризно-весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
- Вот и спросила, - прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
- Мороженое, только тебе не дадут, - сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи
Дмитриевны.
- Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
- Морковное.
- Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? - почти кричала она. - Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное.
Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.
XX.
Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и
Николая, известных своею музыкальностью, спеть что-нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
- Что будем петь? - спросила она.
- "Ключ", - отвечал Николай.
- Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, - сказала Наташа. - А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую - и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось:
глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
- Соня! что ты?... Что, что с тобой? У-у-у!...
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала.
Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга.
Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
- Николенька едет через неделю, его... бумага... вышла... он сам мне сказал... Да я бы все не плакала... (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы все не плакала, но ты не можешь... никто не может понять... какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
- Тебе хорошо... я не завидую... я тебя люблю, и Бориса тоже, -
говорила она, собравшись немного с силами, - он милый... для вас нет препятствий. А Николай мне cousin... надобно... сам митрополит... и то нельзя. И потом, ежели маменьке... (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право... вот ей-Богу... (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна... За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем...
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине.
Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
- Соня! - сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. - Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
- Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день... Наташа!
За что?...
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
- Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы все решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было все хорошо и все можно.
Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему все сказала. А он такой умный и такой хороший, - говорила Наташа... - Ты,
Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. - И она целовала ее, смеясь. - Вера злая, Бог с ней! А все будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот-вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
- Ты думаешь? Право? Ей-Богу? - сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
- Право, ей-Богу! - отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
- Ну, пойдем петь "Ключ".
- Пойдем.
- А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной!
- сказала вдруг Наташа, останавливаясь. - Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет "Ключ", который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет...
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.
- - -
Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из-за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к
Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
- Мама велела вас просить танцовать.
- Я боюсь спутать фигуры, - сказал Пьер, - но ежели вы хотите быть моим учителем...
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим, с приехавшим из-за границы. Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня.
И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
- Какова, какова? Смотрите, смотрите, - сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
- Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?
- - -
В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом -
оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как-то по-балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки-хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
- Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило
Купор была собственно одна фигура англеза.)
- Смотрите на папа, - закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, все, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей
Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и все более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой - женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
- Батюшка-то наш! Орел! - проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи
Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, все более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась все более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Все было занято графом и Марьею
Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи
Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
- Вот как в наше время танцовывали, ma chere, - сказал граф.
- Ай да Данила Купор! - тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.
XXI.
В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа.
Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым
Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь
Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что-то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза.
Посидев так несколько времени, он встал и непривычно-поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо-освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто-нибудь выходил из нее или входил в нее.
- Предел человеческий, - говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, - предел положен, его же не прейдеши.
- Я думаю, не поздно ли соборовать? - прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
- Таинство, матушка, великое, - отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
- Это кто же? сам главнокомандующий был? - спрашивали в другом конце комнаты. - Какой моложавый!...
- А седьмой десяток! Что, говорят, граф-то не узнает уж? Хотели соборовать?
- Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом
Екатерины, облокотившись на стол.
- Tres beau, - говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, - tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [169]
- N'est-ce-pas? [170] - сказала княжна, вздыхая. - Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
- Он принял лекарство?
- Да.
Доктор посмотрел на брегет.
- Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari...
[171]
- Не пило слушай, - говорил немец-доктор адъютанту, - чтопи с третий удар шивь оставался.
- А какой свежий был мужчина! - говорил адъютант. - И кому пойдет это богатство? - прибавил он шопотом.
- Окотник найдутся, - улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец-доктор подошел к
Лоррену.
- Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? - спросил немец, дурно выговаривая по-французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
- Сегодня ночью, не позже, - сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.
- - -
Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из-за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
- Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
- Что, случилось что-нибудь? - спросила она. - Я уже так напугалась.
- Ничего, все то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, - проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала.
- Как ты нагрела, однако, - сказал он, - ну, садись сюда, causons.
[172]
- Я думала, не случилось ли что? - сказала княжна и с своим неизменным, каменно-строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
- Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
- Ну, что, моя милая? - сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это "ну, что" относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно-длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
- А мне-то, - сказал он, - ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [173] а все-таки мне надо с тобой поговорить,
Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных.
Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло-шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
- Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, -
продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, - в такие минуты, как теперь, обо всем надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас... Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
- Наконец, надо подумать и о моем семействе, - сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, - ты знаешь,
Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него...
- Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, - отвечала она, -
чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту...
- Да, это так, - нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, - но, наконец...наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он все имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
- Мало ли он писал завещаний! - спокойно сказала княжна. - Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
- Ma chere, - сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, - но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена...
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
- Я тебе скажу больше, - продолжал князь Василий, хватая ее за руку,
- письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро все кончится, - князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами все кончится, - и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит все.
- А наша часть? - спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто все, но только не это, могло случиться.
- Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [174]
Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему-нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что...
- Этого только недоставало! - перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. - Я женщина; по-вашему мы все глупы;
но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать... Un batard,
[175] - прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
- Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, - ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит все? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [176] ничего не останется. Это верно.
- Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, - сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
- Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, - нетерпеливо заговорил князь Василий. - Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что-то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели
(глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
- Это было бы хорошо, - сказала она. - Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
- Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, - сказала она. - Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
- Да, но ты не одна, у тебя сестры, - ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
- Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме...
- Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? - спрашивал князь
Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
- Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
- Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что все это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей...
- Тех людей, которые всем пожертвовали для него, - подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, - чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, - прибавила она со вздохом, - я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
- Ну, voyons, [177] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
- Нет, у меня злое сердце.
- Я знаю твое сердце, - повторил князь, - ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison,[178] пока есть время - может, сутки, может, час; расскажи мне все, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание - свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
- Теперь я все поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, - говорила княжна.
- Hе в том дело, моя душа.
- Это ваша protegee, [179] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна
Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
- Ne perdons point de temps. [180]
- Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, - я повторить не могу, - что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
- Nous у voila, [181] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
- В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, - сказала княжна, не отвечая. - Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, - почти прокричала княжна, совершенно изменившись. - И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу все, все. Придет время!
XXII.
В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной
(которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна
Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною
Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены.
Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало-быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо-освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие-то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной
Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
- Здесь на половину княжен? - спросила Анна Михайловна одного из них...
- Здесь, - отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь все уже было можно, - дверь налево, матушка.
- Может быть, граф не звал меня, - сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, - я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
- Ah, mon ami! - сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: - croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [182]
- Право, я пойду? - спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну
Михайловну.
- Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere... peut-etre a l'agonie. - Она вздохнула. - Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [183]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что все это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик-слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой)
о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и все делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что
Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
- Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets,
[184] - сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [185] но он понимал, что все это так должно быть.
Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну
Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица.
- Слава Богу, что успели, - сказала она духовному лицу, - мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек - сын графа, - прибавила она тише. - Ужасная минута!
Проговорив эти слова, она подошла к доктору.
- Cher docteur, - сказала она ему, - ce jeune homme est le fils du comte... y a-t-il de l'espoir? [186]
Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна
Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их, вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и нежно-грустно обратилась к Пьеру.
- Ayez confiance en Sa misericorde, [187] - сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею.
Пьер, решившись во всем повиноваться своей руководительнице, направился к диванчику, который она ему указала. Как только Анна Михайловна скрылась, он заметил, что взгляды всех, бывших в комнате, больше чем с любопытством и с участием устремились на него. Он заметил, что все перешептывались, указывая на него глазами, как будто со страхом и даже с подобострастием. Ему оказывали уважение, какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему;
доктора почтительно замолкли, когда он проходил мимо их, и посторонились, чтобы дать ему место. Пьер хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять даму, хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично, он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить какой-то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был принимать от всех услуги. Он принял молча перчатку от адъютанта, сел на место дамы, положив свои большие руки на симметрично-выставленные колени, в наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что все это так именно должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы не потеряться и не наделать глупостей, не следует действовать по своим соображениям, а надобно предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им.
Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда не делал) и потянул ее книзу, как будто он хотел испытать, крепко ли она держится.
- Courage, courage, mon ami. Il a demande a vous voir. C'est bien...
[188] - и он хотел итти.
Но Пьер почел нужным спросить:
- Как здоровье...
Он замялся, не зная, прилично ли назвать умирающего графом; назвать же отцом ему было совестно.
- Il a eu encore un coup, il y a une demi-heure. Еще был удар.
Courage, mon аmi... [189]
Пьер был в таком состоянии неясности мысли, что при слове "удар" ему представился удар какого-нибудь тела. Он, недоумевая, посмотрел на князя
Василия и уже потом сообразил, что ударом называется болезнь. Князь Василий на ходу сказал несколько слов Лоррену и прошел в дверь на цыпочках. Он не умел ходить на цыпочках и неловко подпрыгивал всем телом. Вслед за ним прошла старшая княжна, потом прошли духовные лица и причетники, люди
(прислуга) тоже прошли в дверь. За этою дверью послышалось передвиженье, и наконец, все с тем же бледным, но твердым в исполнении долга лицом, выбежала
Анна Михайловна и, дотронувшись до руки Пьера, сказала:
- La bonte divine est inepuisable. C'est la ceremonie de l'extreme onction qui va commencer. Venez. [190]
Пьер прошел в дверь, ступая по мягкому ковру, и заметил, что и адъютант, и незнакомая дама, и еще кто-то из прислуги - все прошли за ним, как будто теперь уж не надо было спрашивать разрешения входить в эту комнату.
Лев Толстой - Война и мир. 02 - Том 1, читать текст
См. также Толстой Лев - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :
Война и мир. 03 - Том 1
XXIII. Пьер хорошо знал эту большую, разделенную колоннами и аркой ком...
Война и мир. 04 - Том 1
ЧАСТЬ BTОРАЯ. I. В октябре 1805 года русские войска занимали села и г...