Федор Сологуб
«Тяжелые сны - 06 часть»

"Тяжелые сны - 06 часть"

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Логин вышел из дому. Пусто было на улицах, только в одном месте толпа мещан и тот же парень с оловянными глазами попались навстречу; молча пропустили его. Вышел за город по дороге к усадьбе Ермолиных. Битый час проходил по извилистым тропинкам в лесу, вблизи дома Ермолина, и не решился войти туда. Думал:

"Что общего между нею, чистою, и мною, порочным? Какая пытка мне быть теперь с нею: безнадежное блуждание у закрытых дверей потерянного рая!"

Потом он вдруг уличил себя в тайной надежде, что случайно увидит Анну, встретит ее на знакомых ей тропинках. Стало досадно и стыдно, и он быстро пошел домой. У Летнего сада встретил Андозерского. Андозерский хмуро улыбнулся и сказал неискренним голосом:

- Зайдем, дружище, шары попихаем на шаропихе.

- Не хочется, - ответил Логин, пожимая его руку. Мягкое и теплое прикосновение этой руки было неприятно.

- Что так? На охоту, брат, собрался? Смотри не промахнись.

Андозерский самодовольно захохотал и скрылся в саду. Логин стоял на пыльной дороге и досадливо смотрел ему вслед. Поднялся легкий ветерок, пыль и соломинки повлеклись из города, пошел за ними и Логин.

Пыльные столбы плясали перед ним, дразнили его, слагались в черты Андозерского: и слова, и фигура-все в Андозерском было противно. Логин сделал усилие не думать об Андозерском, и это удалось. Однако не даром.

Пыльные столбы все плясали вокруг, и рядом засияла назойливая улыбка, сверкнули лукавые глаза и потухли. Пылью рассыпалась привидевшаяся внезапно знойная серая морока, но что-то коварное было в ее появлении. Логину стало грустно.

В печальной задумчивости, наклонив голову, шел он по шоссе, потом свернул на тропинку во ржи. Среди шумящей ржи прошел он с полверсты и вдруг встретил Анну. Она была в легком и коротком желтовато-розовом сарафане.

Тонкая паутина серой пыли мягко охватывала окрыленные легким и вольным движением ноги. Широкие, отогнутые по бокам вниз поля легкой соломенной шляпы со светло-розовыми лентами бросали тень на ее смуглое лицо. Улыбалась Логину. Сказала:

- Вот встреча! Вы гуляете здесь, да? А я по делу.

- Куда, можно спросить?

- А вот там деревня Рядки,- там у меня дело. Отец послал.

- Благотворительное? - с жесткою улыбкою спросил Логин, пропуская Анну вперед и идя за нею. Анна засмеялась и спросила:

- Вы не любите благотворительных дел?

- Помилуйте, что это за дела! Забава сытых,- отвечал он, угрюмо рассматривая узкие лямки ее сарафана, лежащие на желтоватой белизне открытой сорочки.

- А я думаю, что это и есть настоящие дела. Только слово нехорошее, книжное И его употребляли слишком много, неразборчиво. А дела помощи... Да у нас, людей сытых, как вы называете, и дел-то других почти быть не может.

- Есть лучшее дело.

- Какое-? - спросила Анна, оглядываясь на Логина.

- Искание правды.

- Это - отвлеченное дело. А правда-не в добре и не во зле, она-только в любви к людям и к миру, ко всему. Хорошо все любить, и звезду, и жабу.

- Едва ли много правды в любви, - тихо сказал Логин.

- А это, однако, так. Люди ищут правды и приходят к любви. Мне представляется, что так дело и шло. Сначала люди жили надеждою. Надежда часто обманывала и отодвигалась все дальше, как марево: евреи ждут Мессии, христиане надеются на загробную жизнь,- и вот люди стали жить верою. Но век веры кончается.

- Да, кончается, - старые боги умерли. А все-таки сильна потребность в вере. Новые божества еще не родились, и в том и вся наша беда, и вся разгадка нашего пессимизма.

- Да новые божества и не родятся, - со спокойною уверенностью возразила Анна.

- Их выдумают!

- Нет, этого не может быть. Будущее принадлежит любви.

- Вы, кажется, думаете, что и вера, и надежда мешают любви? - спросил Логин.

- Да, я так думаю. Мне кажется вот что: надежда - такая беспокойная, эгоистичная, при ней и вере, и любви тесно. Вера слишком точна, - при ней и надежда тает, и любовь смиряется заповедями и догматами. Надеются ведь только тогда, если может быть и так и этак, а тут все ясно, как в сказке: пойдешь направо-коня потеряешь, налево-головы не сносишь, вот и выбирай добро или зло. На что тут надеяться? И любить можно только свободно, а не по заповедям. А потом любовь будет людям как воздух.

- И земной рай устроит? - насмешливо спросил Логин.

- Не знаю. Может быть, она будет жестокая. Она будет принята миром, которому не на что надеяться, не во что верить.

Логин слушал рассеянно. Чувственная раздраженность опять томила его, и смущала близость голых плеч и рук, полуоткрытой груди, дразнили мелькающие из-под короткого сарафана слегка загорелые икры легко идущих по дорожной пыли ног; загоралось желание обнажить это стройное тело, благоухающее зноем амбры и розы, и овладеть им. Сказал томным голосом:

- Любовь-невозможность. Она-мэон, атрибут Бога, создавшего мир и почившего навеки. Наша любовь-только самолюбие, только стремление расширить свое "я", - неосуществимое стремление,

- А вы его испытывали?

- Жажду его! - тоскливо воскликнул Логин. - Ах, Анна Максимовна, скажите, вы верите в ату будущую любовь?

- Верю, - ответила Анна улыбаясь.

- Да ведь вера мешает любви? Вы непоследовательны! Но как вы достойны любви! Анна засмеялась.

- Вот неожиданный комплимент!

- Нет, нет! Я хотел бы вам сказать... Но все слова- -такие жалкие! О, если б и вы...

Анна повернулась к Логину и смотрела на него. Ее вспыхнувшее лицо с широко открытыми глазами горело радостным ожиданием. Логин замолчал и шел рядом с нею, и глядел на ее вздрагивающие алые губы.

- Да, - сказала она смущенно, - может быть...

- Ах, Нюта! - страстно воскликнул Логин. Губы Анны, алые и трепещущие, были так близки. Знойное облако желаний трепетно пронеслось над ними.

Далекие, нечистые воспоминания вспыхнули в его душе, зазвенели в ушах грубые слова. Что-то повелительное, как совесть, стало между ним и непорочною улыбкою Анны. А молодая радость, жажда счастия влекли его к ней.

Земля и пыль, приставшие к Анниным ногам, напоминали, что она-земная, родная, близкая, возникшая из темного земного радостным цветением, устремлением к высокому Пламени небес. Он мучительно колебался.

Ее губы горделиво дрогнули, и улыбка их померкла. В ее глазах промелькнуло скорбное выражение. Анна отвернулась и тихонько засмеялась.

Холодом повеяло на Логина. Припомнился ему смех русалки на мельничной запруде, тот смех, который слышался ему в одну из его тяжелых ночей. Анна сказала грустно:

- Вы замечтались под ясным небом, а мне надо торопиться, а то отец...

Я слышала, что вы разошлись с Коноплевым.

Логин рассказал ей о ссоре. Анна выслушала молча и потом сказала:

- Того и надо было ждать. Что это за человек! Дул ветер с запада, он был нигилистом. Повеяло с востока - стал фанатиком Домостроя. А мог бы сделаться и фанатиком опрощения. Может быть, и сделается. Все это у него случайное. Своего ничего. Он весь как парус, надутый ветром.

- Странно, - сказал Логин, - что он ни на кого не ссылается, кроме Мотовилова.

- Мотовилов! Вот человек, который не имеет права жить!

Логин взглянул в ее лицо. Оно все пылало гневом и негодованием. Логин покорно улыбнулся.

Светло и грустно было в душе Логина, когда он возвращался домой.

Косвенные лучи солнца улыбались в малиново-красных отблесках на стеклах сереньких деревянных домишек. Улицы к вечеру начинали быть более людными.

Попадались иногда шумные ватажки мещан.

А вот посреди улицы, из-за угла по дороге от крепости, показалась толпа. Что-то вроде процессии. Окна по пути поспешно отворялись, выглядывали головы обывателей, прохожие останавливались, уличные ребятишки бежали за процессиею с видом чрезвычайного удивления.

Наконец Логин рассмотрел всех. Шли по самой середине улицы Мотовилов с женою, Крикунов с табакеркою, оба директора, казначей, закладчик и его жена, Гомзин, - великолепные зубы радостно сверкали издали,- еще несколько мужчин и дам, и среди этой толпы Молин, арестованный недавно учитель.

Очевидно, его только что выпустили из тюрьмы.

Логин догадался, что устраивают овацию "невинно пострадавшему", -

ведут его с почетом по городу, показать всем, что репутация Молина не пострадала. Лица были торжественные и, как часто бывает в неожиданно-торжественных случаях, довольно-таки глупые. Герой торжества хранил на лице угрюмо-угнетенное и очень благородное выражение и шел ребром. Лет двадцати семи; лицо, покрытое рябинами и прыщами; багровый нос записного пьяницы. Копна курчавых волос приподымала на голове поярковую шляпу. Лоб узок; череп с хорошо развитым затылком казался толстостенным;

громадные скулы придавали лицу татарский характер. Синими очками в стальной оправе прикрывались тусклые, близорукие глаза. В руках громадный букет цветов.

Поравнявшись с этим обществом, Логин приподнял шляпу. Мотовилов сказал:

- Вот кстати, Василий Маркович, пожалуйте-ка к нам сюда!

Логин остановился на мостках и спросил:

- Прогуливаетесь, Алексей Степаныч? Триумфальная толпа приостановилась посреди улицы. Все смотрели на Логина с вызывающей угрюмостью.

- Да, прогуливаемся, - значительно ответил Мотовилов.

- Что ж, доброе дело. А меня прошу извинить,- устал. Имею честь кланяться.

Логин опять приподнял шляпу и пошел дальше. Пожарский догнал его и спросил:

- Как же это вы в наше триумфальное шествие не впряглись? Ведь вы рассердили этим седого прелюбодея.

- Глупо это, мой друг. Те, ну чиновники там разные-они... ну, у них связи, боятся, может быть, наконец, просто пешки. А выто зачем? Человек вы независимый, в некотором роде - артист, так сказать, - и вдруг!

Пожарский добродушно засмеялся.

- Не ехидничайте, почтеннейший синьор: я единственно из любви к искусству.

- Это как же?

- Мимику, значит, изучаю. Нашему брату это необходимо. Ну, да и то еще, грешным делом... знаете сами: польсти, мой друг, польсти...

- Коли не хочешь быть в части? Так, что ли?- закончил Логин.

- Вот, вот, оно самое и есть. То есть не то что в части, а все же-сборы, ну да и бенефисишко. Эх, почтеннейший, все мы от всех вас в крепостной зависимости обретаемся, вот ей-богу. Да что, батенька, главного-то вы не видели, - много потеряли, ей-богу! У врат обители святой,

- то бишь перед острогом, - вот где было зрелище! Мотовилов речь на улице говорил, дамы плакали, барышни ему, герою нашему, цветы поднесли, - видели, букетище! Ната и Нета и подносили. С одной стороны, знаете, ангельская непорочность, а с другой стороны- угнетенная невинность.

- А со всех сторон глупость и пошлость, - злобно сказал Логин.

Пожарский захохотал.

- Злитесь, почтеннейший. А я рад, что вас встретил. Теперь я от них отстал и, кстати, географию города изучать пойду. Барышни Мотовиловы отправились купаться, так мне надо пробраться в ту сторону.

- Подсматривать? - брезгливо спросил Логин.

- Ни-ни! На обратном пути Неточку встречу,- только и всего.

- Вот как, - она вам уж Неточка?

- Чистейший пыл! Любовная чепуха! Женьпремьерствую под открытым небом: дьявольски выигрышная роль.

- Значит, дела хороши?

- С барышней давно поладили, вот как поладили! Прелесть девочка: огонек и душа, - ах, душа! Но сам Тартюф,- увы и ах! И подступиться страшно. Хоть в петлю.

- Что ж, убегом!

- И то придется. Только попа где возьмешь, - вот в чем загвоздка!..

Ах, любовь, любовь! Поэзия, восторг! Без вина-пьян, вдохновение так и распирает грудь. Кажется, луну с неба для нее достал бы.

- А попа достать не можете!

- Достану, почтеннейший, как пить дам достану!

Молин поселился временно, пока найдет квартиру, у отца Андрея. Вещи его еще оставались у Шестова.

Когда все провожавшие разошлись, Молин стал пред отцом Андреем, низко поклонился и произнес:

- Ну, архиерей, спасли вы с Мотовиловым меня.

- Ну, чего там-свои люди, - отмахивался отец Андрей.

Но Молин продолжал:

- Век не забуду. Спасибо. Чего уж, не умею, не речист, а что чувствую, прямо скажу: спасли! Сослали бы в каторгу, как пса смердящего, - так там и сгнил бы.

- Ну, будет, чего там причитать!

- Эх, что тут! Дай-ка, отец-благодетель, водки: целый стакан за ваше здоровье хвачу.

Водка была подана. Хозяин и гость пили, обнимались, целовались, пили еще и еще, охмелели и плакали. Потом пришли гости. Засели играть в карты и опять пили.

На другой день, когда Шестов вышел из училища, он встретил Молина.

Молин подошел к нему, подал руку. Пошли рядом. Молин молчал с тем же вчерашним видом человека, который невинно страдает. Это раздражало Шестова.

Шестов не находил что сказать, хотя они встретились первый раз после ареста Молина.

Молин оттопырил толстые губы и заговорил угрюмо:

- Вы с вашей тетушкой меня в каторжники записали: ну, погодите еще радоваться.

Шестов покраснел и дрогнувшим голосом сказал:

- Я очень желаю вам выпутаться из этого дела, - а радостного тут нет ничего.

Молин хмыкнул, сделал жалкое- и злое лицо и молчал. Молча дошли они до дома отца Андрея. Молин, не говоря ни слова и не прощаясь, повернулся и пошел к воротам. Шестов, не оборачиваясь, пошел дальше. Сердце его забилось от горького чувства и от неловкости и стыда: увидят - посмеются.

Молин вошел в столовую. Отец Андрей собирался обедать.

Он жил в собственном доме. Небольшой деревянный дом в пять окон на улицу, одноэтажный, с подвалом. Столовая в подвальном этаже, рядом с кухнею. Свет двух небольших окошек недостаточен для столовой; в длину, от окон, она втрое больше, чем в ширину, вдоль окон. В глубине столовой даже и днем сумрачно. Там поставец с настойками. Возле него бочонок дубового дерева с водкою, особо приятного вкуса и значительной крепости. Эту водку отец Андрей выписывал прямо с завода, для себя и некоторых друзей, в складчину. В окна видна поросшая травою поверхность улицы, да изредка чьи-нибудь ноги. Вдоль длинной стены, что против двери в кухню, узкая скамейка, обитая мягкими подушками и снабженная, для вящего комфорта, достаточным количеством мягких валиков. Длинный обеденный стол стоял вдоль комфортабельной лавки. На одном конце, у окна, накрыт белою скатертью.

Заметно по многим пятнам, что эта скатерть стелется уже не первый день.

На лавке возлежал отец Андрей, головою к окошку. Покрикивал на Евгению. Евгения порывисто носилась из столовой в кухню и обратно с тарелками и ножами, потрясала пол тяжелою поступью босых ног и отвечала сердитыми взглядами на сердитые окрики отца Андрея.

Около стола копошилась матушка Федосья Петровна, маленькая, юркая, лет пятидесяти. Часто выбегала в кухню, потихоньку шпыняла там Евгению и, видимо, была озабочена предстоящим обедом. Из кухни слышались ее хлопотливые восклицания:

- Ведь ты знаешь, что батюшка не любит. Дура зеленая! Ведь ты знаешь, что Алексею Иванычу... Ах ты, дерево стоеросовое!

Молин уселся за стол, горько улыбнулся и сказал:

- Отскочил!

Отец Андрей посмотрел на него внимательно и спросил: О ком это?

- Да тот, Шестов.

Матушка с любопытным видом выскочила из кухни и спросила Молина:

- А что, встретили его?

- Как же, встретил! - отвечал Молин. Он заколыхал сутуловатым станом, выдавил из него странный, косолапый смех и стал рассказывать отрывисто, словно сердился и на собеседников:

- Из училища пер. Подскочил, лебезит, руку сует. Так бы по зубам и смазал! Еле сдержался.

- И следовало бы,- с веселым смешком сказал батюшка. - Эй, Евгения, неси обед!

- Да еще как следовало бы! - подтвердила матушка. - Евгения, дура косолапая! Где ты пропала?

- А ну его ко всем чертям! - сердито говорил Молин.- Еще заплачет, ябедничать побежит, фитюлька проклятая!

- Жена, воскликнул отец Андрей,- где же водка?

- Евгения, Евгения, - засуетилась матушка, - дурища несосветимая, есть ли у тебя башка на плечах! Евгения вносила в столовую горячий пирог.

Кричала:

- Не разорваться!

Матушка метнулась к поставцу и в один миг притащила водку и рюмки.

Евгения помчалась за супом, а Молин бубнил себе:

- Юлил за мной. До самых ворот бежал... впритруску... Ну, да я на него нуль внимания. Прикусил язычок, подрал как ошпаренный.

Отец Андрей зычно захохотал. Матушка налила водку в рюмки и придвинула одну из них Молину. Смотрела на него ласковыми, влюбленными глазами. Отец Андрей и Молин выпили, а матушка меж тем положила Молину громадный кусок пирога с говяжьего начинкою и наполнила его тарелку супом, еще дымным от горячего пара.

- Ловко! - говорил отец Андрей. - Так их, мерзавцев, и надо учить. Ну что ж, брат, по первой не закусывают. Ась, Алексей Иваныч?

- Дельно! - одобрил Молин. - Я, признаться, выпью, - в проклятом остроге пришлось попоститься.

Налили по второй и выпили. Горькие воспоминания преследовали Молина.

Он заговорил:

- Если б он, скотина, был настоящий товарищ, он бы сразу должен был сунуть под хвост той сволочи. Сочлись бы!

- Известно!

- Ну, если б она не взяла, да накляузничала бы следователю, я все же был бы в стороне,- не я подкупал, мне что за дело! А то не мне же было ей деньги предлагать.

- Ну, само собой. Да и мне неловко. Я так и думал, они с теткой обтяпают! А они вон что.

- Подлейшие твари! - взвизгнула матушка.

- Ну да ладно, и даром отверчусь.

Отец Андрей вдруг засмеялся и спросил Молина:

- На экзамене-то, говорил я вам, что вышло?

- Нет. А что?

- Да, да представьте, какая подлость! - закипятилась матушка.

- На Акимова накинулся, - рассказывал отец Андрей. - Не знает, дескать, геометрии. Единицу поставил. Переэкзаменовку, мол, надо. Ну, да мы еще посмотрим. Почем знать, чего не знаешь.

- Это, знаете, из зависти, - объясняла матушка,- отец Акимова подарил батюшке на рясу, а ему-шиш. Акимов-купец почтительный, только, конечно, кому следует; ведь всякий видит, кто чего стоит. Батюшка Андрей Никитич, да что ж ты не угощаешь? Видишь, рюмки пустые.

- И то, - сказал батюшка и налил.

- Эх! - крикнул Молин. - Руси есть веселие пити, не можем без того быти.

- Евгения! - крикнул отец Андрей в открытую дверь кухни. - Ты это с кем там тарантишь?

- Да это, батюшка, мой брат, - ответила Евгения. Мальчишка лет двенадцати опасливо жался к углу кухни. Боялся отца Андрея: учился в городском училище.

- Брат? Ну и кстати. Пусть посидит там, мне его послать надо.

Удивляюсь я только тому, - обратился отец Андрей к Молину,- как это наши мальчишки не устроят ему сюрприза за единицы. Пустил бы кто-нибудь камешком из-за угла, - преотличное дело!

Ха-ха-ха! Матушка взвизгнула от удовольствия.

- В загривок! - крикнула она и звонко засмеялась. Молин кивнул головою на открытую дверь кухни. Отец Андрей закричал:

- Евгения, дверь запри! Ишь напустила чаду, кобыла!

Евгения стремительно захлопнула дверь. Отец Андрей тихонько засмеялся.

- Чего там? - сказал он.

- Все же неловко, - ученик, и все такое.

- Чудак, да ведь я нарочно, - зашептал отец Андрей,- пусть слышит.

Скажет товарищам,- найдется шалун поотчаяннее, да и запустит.

Отец Андрей снова захохотал и налил по четвертой рюмке. Молин сочувственно захихикал и показал пожелтелые от табака зубы. Он проглотил водку и крикнул:

- Эх, завей горе веревочкой!

- Все шляется к Логину, - сказал отец Андрей.

- А, к слепому черту! Ишь ты, агитатор пустоголовый, нашел себе дурака, пленил кривую рожу. Ну, да он мастак бредки городить.

- Вожжались с Коноплевым, да расплевались,- сообщила матушка.

- Ишь ты, лешева дудка, куда полезла! Почуял грош.

- Ничего, сведется на нет вся их затея, общество это дурацкое, -

злорадно сказал отец Андрей.

- А что? - спросил Молин.

- Да уж подковырнет их Мотовилов.

- Подковырнет! - с азартом воскликнула матушка.

- Уж Мотовилова на это взять, - согласился Молин, - шельмец первой руки.

- Да, брат,- разъяснял отец Андрей,- ему в рот пальца не клади. С ним дружить дружи, а камень за пазухой держи.

- Шельма, шельма, одно слово! - восторгалась матушка.

- Но умная шельма, - поправил Молин.

- Да я то же и говорю: первостатейная шельма, молодец, - продолжала матушка. - Уж мой Андрей Никитыч хитер, ой хитер, а тот и еще хитрее.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Логин вернулся из гимназии рано и в вялом настроении. Сел за стол, лениво принялся завтракать. Водка стояла перед ним. Логин посмотрел на бутылку и подумал, что привычка пить каждый день-скверная привычка.

Откинулся на спинку стула и продекламировал вполголоса: Прощай вино в начале мая, А в октябре прощай любовь!

Потом придвинул к себе бутылку и рюмку, налил, выпил. Мысли стали веселы и легки.

В это время раздался неприятно-резкий стук палкою в подоконник открытого окна. Логин вздрогнул. Досадливо нахмурился, вытер губы салфеткою и подошел к окну.

- Дома, дружище? - раздался голос Андозерского. Логин сделал вид, что очень рад, и отвечал:

- Дома, дома. Ну, что ж ты там, - заходи!

- Водка есть? - оживленно спросил Андозерский.

- Как не быть!

Андозерский проворно взбежал на крыльцо. Румяное лицо его казалось измятым. Маленькие глазки были сонны и смотрели с трудом. Голос у него сегодня был хриплый. Шея страдальчески вращалась в узком воротнике судейского мундира. Он сел к столу.

- Эге, у тебя огурцы! Славно! И редиска,- еще лучше.

Логин налил по рюмке водки.

- Опохмелиться со вчерашнего треба? - спросил он.

- Опохмелялся, дружище, да мало: встал поздно, надо было тащиться в съезд, - сегодня было судебное заседание.

- Где ж ты это вчера засиделся?

- В том-то и дело, что нигде. Сидел дома и трескал водку.

- С кем?

- Один, брат, по-фельдфебельски. Столько вызудил, что и вспомнить скверно.

- С горя или с радости?

- С раздумья, дружище.

- Ой ли?

- Да, да, - решился, выбрал... Ну, да что там... Завтра все расскажу.

- Ну что ж вы, судьи неумытные, наделали сегодня?

- Наделали мы делов! Мы, брат, сегодня грозный суд творить вздумали.

Андозерский влил в себя другую рюмку водки и весело засмеялся.

- Вот теперь на поправку пошло! Знаешь Спирьку? Комичный Отелло.

- Как не знать! Только какой же это Отелло, ато- Гамлет.

- Спирька-то Гамлет? Ну уж, скажешь тоже!

- Ну да, именно Гамлет: он жаждет мести и ненавидит месть, и вот увидишь-отомстит как-нибудь по-своему. Ну, что ж у вас с ним?

- А видишь, его волостной суд приговорил к пятнадцати розгам;

Мотовилов жаловался, а также за мотовство и пьянство, расстраивающие хозяйство. Спирькино хозяйство!

- Ну, все же! Так вот он нам жалобу. Ну что ж, мы суд судом, дело разобрали, да и решили усилить ему, мерзавцу, наказание, всыпать двадцать!

Андозерский сказал это очень горячо и с видимым удовольствием.

- Но, однако, зачем же усиливать? - удивился Ло-гин.

- А затем: не жалуйся!

- Ай да Соломоны! Ну, еще что натворили?

- А еще, дружище, засудили мальчишку. Пожалей, брат, ты к мальчишкам жалостлив.

- Это какого же мальчишку?

- А вот тот, Кувалдин, что в огороде Мотовилова попалcя. Его тоже волостной суд присудил к десяти ударам, а он тоже жаловаться. Ну, мы ему и накинули еще пятачек.

- Да ведь вы знаете, что он попался случайно в шалости, которая здесь в обычае.

- А кусаться зачем? Да и обычай скверный.

- Да ведь мальчика вы не могли присудить более, как к половинному наказанию? Выходит, вы закон нарушили.

- Нарушили? Ну, это буква закона, а мы... Мы, брат, новое наслоение магистратуры. Мы без сантиментов.

- Несимпатичное наслоение, что и говорить!

- Несимпатичное! А вам бы по головке гладить всякого шельмеца! Нет, брат, на наших плечах лежит важная задача: подтянуть и упорядочить.

Миндальничать нечего: им дай палец, они и руку отхватят. Особенно теперь это необходимо в наших местах: брожение в народе,- того гляди, холерный бунт нам преподнесут. И так черт знает какие слухи ходят.

- Что ж, сознание законности хотите водворить в населении?

- Конечно! Давно пора. В наших селах ведь просто жить нельзя: потеряно всякое уважение к властям, к дворянству, к праву собственности, к закону.

- Постой, брат, как же это вы сумеете вбить в народ сознание законности, когда сами закон нарушаете?

- Мужика надо приучить к повиновению, к дисциплине. Мы, дворяне, - его естественные опекуны.

- Скажи, а что же, ваш товарищ прокурора заявил протест?

- Ас чего ему заявлять протест?

- Да ведь незаконно!

- Ну, пусть сам мальчишка жалобу принесет губернскому присутствию. Да не посмеет мальчишка,- побоится, как бы еще не прибавили.

Андозерский захохотал.

- И неужели так-таки никто из вас и не спорил? Неужели среди вас не нашлось ни одного порядочного человека?

Андозерский опять захохотал, весело и беззаботно.

- Нашелся, брат, один такой же, как ты, идеалист, кисельная душа, Уклюжев, молоденький земский начальник, - вздумал распинаться за мальчишку.

Умора! Так разжалобился над сорванцом, сам чуть не плачет! Ну, мы его пристыдили. Заплачь, говорим. Ну, он сконфузился, на попятный двор, мямлит: да я, говорит, вообще. Так мы его оконфузили, что потом ему пришлось оправдываться: это, говорит, потому, что я до суда клюкнул малость. Врет, конечно: ни в одном глазу.

- Один только нашелся, да и тот-тряпка!- презрительно сказал Логин.

Андозерский весело хохотал. Продолжал рассказывать:

- Умора! Вышли мы из совещательной комнаты, прочел Дубицкий решение, мальчишка как всплачется,- повалился в ноги: "Отцы родные, благодетели!" И ведь по роже видно, что мерзавец мальчишка: хорошенько его надо выжарить!

- Как все это у вас грубо, дико, по-татарски! Живодеры вы этакие! -

сказал Логин с отвращением.

Противно было смотреть на улыбающееся лицо Андозерского и хотелось говорить что-нибудь дерзкое, оскорбить, озлить его. И Андозерский, в самом деле, озлобился, надулся.

- Да ты что так заступаешься за мальчишку? Ты его видел?

- Видел.

- Ну то-то, ведь не красавец, - твой Ленька куда смазливее. Нечего тебе на стену лезть.

Лицо Логина побагровело, и он почувствовал то особое замирание в груди, которое помнят люди, грубо и несправедливо оскорбленные.

- Послушай, Анатолий Петрович, - сказал он, - ты уже не первый раз говоришь мне такое, что я вынужден тебя просить: сделай милость, скажи ясно, что хочешь сказать.

Логин чувствовал, что слишком волнуется, и упрекал себя за это, но не мог сдержать волнения.

- Что хочу сказать? - со злобною усмешкою переспросил Андозерский. -

Надо полагать, не больше того, что все говорят.

- А именно? - сурово, металлическим звуком спросил Логин.

- Видишь ли, много глупостей болтают. Общество, мол, предлог для противоправительственной пропаганды. Болтают, что гимназистов ты собираешь, чтоб им идеи вредные внушать. Заговор какой-то, говорят, ты устраиваешь, воздушные шары какие-то к тебе полетят. Развратничаешь, говорят, с мальчишками.

- Грязно, грязно это!

- А у нас то и любят, дружище. Грязно, вишь, тебе! А для нас пикантно,- у нас такими штуками барышни захлебываются. Послушал бы ты, как об этом Клавдия разговаривает, - с упоением.

- Да, помню я, как ты перед Клавдией) прохаживался на мой счет.

- Ну, уж это ты... Я за тебя везде распинаюсь.

- Совершенно напрасно.

- Чудак, не могу же я слушать клеветы и не возражать. Но мне не верят,

- послушают, пожмут плечами, да при своем и остаются. Сам должен знать, что за остолопы в нашем богоспасаемом граде водятся. Их хлебом не корми, а гадость расскажи. Что им и делать? Разговоры о пустяках, читают только сальные романы, - праздность, скука, духовных интересов никакейших. А ты сам даешь повод, - неосторожен, дразнишь гусей, - и в ус себе не дуешь.

- Вот что!

- Да, брат: с волками жить-по-волчьи выть. Взять хоть дело Молина.

Оно, может, и некрасиво, - да только зачем тебе понадобилось такой вид делать, что это, дескать, за мерзавца мерзавцы заступились. Шестов- дурак, мальчишка; по глупости разозлил кого не надо, на него и клевещут. Ты с ним дружишь,- ну вот и на тебя тоже. Ну, пусть мы, и в самом деле, все мерзавцы, но не любим мы, дружище, ой как не любим, чтоб нас презирали так уж очень откровенно.

- Клеветой мстить начнете?

- Не начнем, а начнут! - внушительно поправил Андозерский. - Что делать, все люди-все человеки, у всякого свой собственный взгляд на вещи.

Мы вот по совести судим, а ты нас живодерами облаял. Этак ты нас, если бы власть у тебя была, и в каторгу сослал бы. Логин тихо и зло рассмеялся. Его лицо побледнело.

- Да, Анатолий Петрович, есть из нас такие, что и каторги им мало!

Ядовитых змей истреблять надо.

- Ну, ты, однако, нехорошо смеешься! - хмуро сказал Андозерский.-

Нервы, дружище; лечиться надо. Ну, и заболтался же я с тобою.

Он ушел и оставил на душе Логина злобное, мстительное чувство. И опять, как прежде, это темное чувство сосредоточилось на Мотовилове.

"Вот человек, который не имеет права жить!"- припомнилось ему.

Бледный и злой, Логин сжал руками спинку стула и несколько раз ударил им по стене,- нелепое движение успокоило. Опять вспомнилась Анна, - глаза ее посмотрели укоризненно.

Новости в нашем городе распространяются с удивительною быстротою. Не успел Андозерский дойти до квартиры Логина, как Вале уже известен был произнесенный в утреннем заседании съезда приговор, - и Валя поспешила воспользоваться им.

Убедилась, что Андозерский ухаживает за барышнями, выбирает невесту, а ею только забавляется. Она решилась опять сойтись с Сеземкиным. Бедный Яшка почувствовал себя на седьмом небе от восторга. Но Вале было досадно за обманутые надежды. Ждала случая отплатить Андозерскому.

Сегодняшнее судьбище-Валя хорошо знала это,- могло не понравиться только Анне; Нета искренно веровала, что мужики-дикие люди; для Клавдии такие низменные вещи, как мужицкие дела, вовсе не могли быть интересны. И вот Валя побежала в усадьбу Ермолиных, босиком, красная от радостного волнения.

Анна только что вернулась откуда-то и переменяла амазонку на домашнее платье. Валя стояла перед нею и рассказывала. Анна строго смотрела на Валю и хмурила брови. Сказала:

- Нехорошо, Валя. Вы там тоже были, - и вот...

-Анна Максимовна, - оправдывалась Валя, - да ништо ему: чего же он зевал, а потом палец укусил Алексею Степанычу.

- Ах, Валя, не в том дело, - а его на чужом огороде поймали, вот что.

Вам бы унимать ребят, а вы сами с ними.

- Да ведь это же не кража, - а просто шалость.

- Хороша шалость! Это не мальчишка, а вы заслужили то наказание.

Валя заплакала. Говорила, всхлипывая:

- Я знаю, что я виновата, только зачем же они так жестоко!

- Что других обвинять. Валя! Напрасно вы торопились мне это рассказывать.

Валя пуще расплакалась, стала на колени перед Анною и ловила ее руки.

- Ей-богу, я больше не буду, - говорила она. - Не отталкивайте меня, -

лучше накажите, как знаете.

В этот день Андозерский решился наконец закрепить выбор невесты.

Недаром вчера сидел запершись и пил: обдумывал предстоящий шаг.

Богаче всех невест была Анна. Андозерский решил, что любит ее. Пора было сделать предложение. Был почти уверен, что его ждут с нетерпением.

Благоразумнее бы отложить до завтра, чтоб вести дело со свежею головою. Но водка и досада на Логина подстрекали.

"Он за нею, кажется, приволокнуться вздумал, - размышлял Андозерский,

- докажу ж я ему дружбу!"

Выкупался. Показалось, что голова свежа, как никогда. "Чист как стеклышко", - вспомнил поговорку Баглаева. Вдруг стало весело и приятно.

Думал, что от него, может быть, попахивает вином, но это не беда: облил духами одежду и был уверен, что благоухание заглушит винный букет.

Быстро доехал Андозерский до усадьбы Ермолина. Судьба благоприятствовала: Анна была дома, одна, сидела на террасе, читала. Черные косы сложены низким узлом. Золотисто-желтое узкое платье, высоко опоясанное, шло к милому загару босых ног.

- Можно полюбопытствовать? - спросил Андозерский.

Анна дала ему книгу. Андозерский прочел заглавие, сделал удивленные глаза и сказал:

- Охота вам читать такие книги! Анна сдержанно улыбнулась. Спросила:

- Отчего же не читать таких книг?

- Эти книги годятся только для того, кто богат жизненным опытом.

Сердца неопытные, незакаленные только напрасно ожесточаются при чтении таких книг, пропитываются ложными взглядами, а противовеса в пережитом и испытанном нет.

Анна внимательно смотрела на Андозерского. Легонько усмехнулась.

Сказала:

- Что ж делать! Эту начала, так уж надо кончить.

- Ох, не советовал бы! Но, впрочем, не будем терять дорогого времени.

Я хотел сообщить вам кое-что, вы позволите?

- Пожалуйста.

Андозерский замолчал, словно отыскивая слова. Анна выждала немного и сказала:

- Я слушаю вас, Анатолий Петрович.

- Видите ли, этого в коротких словах не скажешь. Да и нет, пожалуй, слов подходящих: все старо, избито. Вот видите, весна, цветы цветут, - все это настраивает так мечтательно, молодеешь весной.

- Ваша весна уже прошла, - лукаво сказала Анна.

- Да, прошла, украдкой, незаметно, а теперь возвращается, да какая прекрасная! Душа радуется, становишься добрее и чище.

- Чем же вы отметили этот возврат вашей весны?- тихо спросила Анна.

Смотрела вдаль мимо Андозерского. Глаза ее сделались грустными.

- Пока еще не знаю, - сказал Андозерский, - но думаю, что отметил чувством.

- Вы говорите, что стали добрее, лучше, - конечно, это не фраза?

- Да, да, это верно! - воскликнул Андозерский. Он видел лицо Анны только сбоку: она повернулась на стуле и, казалось, внимательно рассматривала что-то вдали, там, где сквозь ярко-зеленую листву сада виднелись золоченые кресты городских церквей. Сказала медленно, раздумчиво:

- Это бывает редко, так редко, что в такие праздники души как-то даже и не веришь. Добрее, лучше, - как это хорошо, какое просветление! После причастия так чувствуют себя верующие. Но вот, скажите, как же это отражается в вашей деятельности, в службе?

Анна быстро повернулась к Андозерскому и внимательно всматривалась в него. Ее лицо вдруг вспыхнуло и отражало быструю смену чувств и мыслей.

- Это, Анна Максимовна, сухая и грубая материя, моя служба, - для вас это вовсе не интересно.

Аннино лицо внезапно стало равнодушным. Она сказала холодно:

- Извините. Я приняла это за чистую монету: думала, вы в самом деле хотите рассказать о вашем ренессансе.

- Анна Максимовна, могу ли я говорить о делах, когда у меня на сердце совсем другое! Но скажите, ради Бога, ведь вы не могли не заметить того нежного чувства, которое я к вам питаю?

Анна встала порывисто. Краснея багряно, отвернулась от него.

- Скажите, - говорил Андозерский, подходя к ней, - ведь вы...

Анна перебила его:

- Вот, вы говорите о вашем возрождении, а не хотите сказать, что делаете на службе. Я знаю, сегодня было назначено заседание уездного съезда, и вы там должны были быть. Скажите, изменил съезд приговор об этом мальчике? Кувалдин, так, кажется, его фамилия?

- Да, изменил.

- Оправдали мальчика?

- Как же можно было его оправдать!

- Смягчили приговор? Нет? Усилили, значит? Да? Неужели, неужели?

- Ах, Анна Максимовна!

- Но вы-то, ведь вы были не согласны с другими? Нет? И вы так же думали? С весною в сердце вы подписывали такой приговор, грубый, глупый, безжалостный? И для этого стоило возрождаться? Вы любите шутить, Анатолий Петрович!

- К чему вам это, Анна Максимовна? Ведь это- служба, дело совести.

- Вся жизнь-дело одной совести, а не двух... Впрочем, этот разговор, конечно, ни к чему. А только вы сами заговорили о вашем возрождении. Не терплю я пустых фраз.

- Любовь моя к вам-не фраза. Анна Максимовна, скажите же мне...

- Если бы даже я имела несчастие полюбить человека, который любит то, что я ненавижу, ненавидит то, что я люблю, то и тогда я отказалась бы от глупости разбить свою жизнь. И у меня к вам нет никаких чувств.

- Но я питал надежды, и мне казалось, что я имел основание...

- Довольно об этом, Анатолий Петрович, прошу вас. Вы ошибались.

Анна тихо сошла по ступеням террасы в сад, зелено смеющийся перед нею.

Веселые красные цветки на куртине закружились хороводом, радостно-легким.

Андозерский с яростью смотрел на Анну. И уже все в ней стало для него вдруг ненавистным - и красивость ее простой одежды, и ее прическа, и ее уверенная и легкая походка, и нестыдливая загорелость ее босых ног.

"Хоть бы для гостя башмаки надела!"-с яростною досадою думал он.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Логин шел по улицам. Томило ощущение сна и бездеятельности. Не то чтоб все спали: солнце было еще высоко, люди шевелились, тявкали собачонки, смеялись дети,- но все было мертво и тускло. У заборов кое-где таила злые ожоги высокая крапива; пыль серела на немощеной земле.

Логин остановился на мостике через ручей; облокотился о перила. Мутная вода лениво переливалась в узком русле; упругие дымно-синеватые струйки змеились около устоев мостика; там колыхались щепки и сор. Мальчик и девочка, лет по восьми, блуждали у берега и брызгали вскипавшую белою пеною под их бурыми от загара босыми ногами воду. Их шалости были флегматичны.

Логин шел дальше. Пятилетний мальчишка, сын акцизного чиновника, катился на самокате. Не улыбался и не кричал. Лицо его было бледно, мускулы вялы.

Попадались бабы: тупые лица, девчонки: пустые глаза, в цепких руках что-то из лавки, рыжий мещанин: книжка под мышкою, босой и грязный юродивый, у всех просил копеечку и, не получив ее, ругался. Встречались пьяные мужики, растерзанные, безобразные. Шатались, горланили. Изредка проплывала барыня-кутафья, утиная походка, лимонное лицо, глаза сусального золота.

Логин проходил мимо холерного барака. На крылечке стоял фельдшер, толстенький карапуз, белый пиджачок. Логин спросил:

- Как дела, Степан Матвеич?

- Да что, табак дело! - отвечал сокрушенно фельдшер.

- Что ж так?

- Поверите ли, весь истрепался, так истрепался... Да вот вы посмотрите, вот пиджак...

Фельдшер запахнул на груди пиджак.

- Видите, как сходится?

- Похудели, - с улыбкою сказал Логин.

- И сколько тут всякой рвани шляется, просто уму непостижимо! Таких слов каждый день наслушаешься- душа в пятках безвыходно пребывает. Хоть бы уж один конец!

- Ничего, обойдется.

- Уж не знаю, как Бог пронесет.

Вдруг фельдшер как-то весь осунулся, побледнел, наскоро поклонился Логину и юркнул внутрь барака. Логин оглянулся. На другой стороне улицы, против барака, стоял буян оловянные глаза. Он презрительно скосил губы, сплюнул и заговорил:

- Удивительно! Так-таки среди бела дня! Тьфу! Ни стыда, ни совести, ни страха! Ну, народец! Уж, значит, на отчаянность пошли.

Логин постоял, поглядел и пошел на вал. Эта встреча тяжко подействовала на его настроение, но в сознании только поверхностно скользнула: думал о другом.

Любил бывать на валу. Вокруг было открыто и светло, ветер налетал и проносился смело и свободно, - и думы становились чище и свободнее. После подъема на высокую лестницу и грудь расширялась радостно и вольно.

Но сегодня и наверху было плохо: ветер молчал, солнце светило мертво, неподвижно, воздух был зноен, тяжел. Порою пыльная морока плясала, мальчишка с хохочущими глазами. Порою Логин слышал рядом шорох босых ног по траве, - что это? поступь Анны? или серая морока? Обернется - никого.

И об Анне думал сегодня горько:

"Я погублю ее, или она меня спасет? Я недостоин ее и не должен к ней приближаться. Да и может ли она полюбить меня? Меня самого, а не созданный, быть может, ею лживый образ, разукрашенный несуществующими достоинствами?"

Андозерский проезжал на извозчичьей пролетке мимо вала. Увидел Логина, вышел из пролетки и быстро поднялся наверх. Капли пота струились по румяному лицу. Сердито заговорил:

- Скажи ты мне, Христа ради, чем вы живете, идеалисты беспочвенные?

- В чем дело?

- Что за принципы у вас такие, чтобы разбивать свое же благополучие?

Влюбится как кошка, завлекает нежными взглядами,- и вдруг преподнесет кукиш: я, мол, за вас не пойду, - вы мерзавцев не оправдываете!

- Да что с тобой случилось? Предложение сделал, что ли?

- Свалял дурака, предложил руку и сердце этой дуре самородковой, и что же? В ответ целую рацею прочла, в которой капли здравого смысла нет! Черт знает что! А ведь наверное знаю, что влюблена как кошка.

- Вы с ней не пара: женись на Неточке.

- Не пара! Смотри, не твои ли это штучки? Сам втюрился, да уж и ее в себя не втюрил ли? Черт возьми, добро бы красавица! Ласточкин роток!

Все это Андозерский выкрикивал, почти задыхаясь от злобы. Логин спокойно возразил:

- Напрасно ты так волнуешься. Любви к ней ты, как видно, не чувствуешь особенной.

- Да уж стреляться не буду, пусть будет спокойна. Можешь даже передать ей.

- Могу и передать, если тебе угодно. Что ж, ведь у тебя еще две невесты есть, если не больше.

- Да уж не беспокойся, не заплачу, - ну ее к ляду!

Андозерский плюнул и побежал вниз. Логин с улыбкою смотрел за ним.

Дома ждало приглашение директора гимназии пожаловать для объяснений по делам службы.

Павликовский имел озабоченный и даже смущенный вид. С любезною улыбкою придвинул для Логина кресло к письменному столу, на котором в разных направлениях красовались фотографические группы в разных стоячих рамочках из ореха и бронзы, - подношения сослуживцев и гимназистов. Сам поместился в другом кресле и предложил Логину курить. Логин не курил, но Павликовский до сих пор не мог этого запомнить. Он был человек рассеянный. Рассказывали, что однажды в коридоре он остановил расшалившегося гимназиста, который, разбежавшись, стукнулся головою в его живот.

- Что вы так расшалились! Как ваша фамилия? - вяло спросил директор.

Его глаза были устремлены вдаль, а правую руку он положил на плечо гимназиста. Мальчик, его сын, смотрел с удивлением и улыбался.

- Что ж вы молчите? Я вас спрашиваю: как ваша фамилия?

- Павликовский! - ответил мальчик.

- Как? Ах, это вот кто! - разглядел наконец директор.

- Ах, да, да, - говорил теперь Павликовский, - я все забываю, что вы не курите. Так вот, я вас просил пожаловать. Извините, что обеспокоил. Но мне необходимо было с вами поговорить.

- К вашим услугам, - ответил Логин.

- Вот видите, есть некоторые... Извините, что я этого касаюсь, но это, к сожалению, необходимо... Вы вступили, так сказать, на поприще общественной деятельности. А как взглянет начальство?

- Что ж, окажется неудобным, не разрешат, и все тут.

- Так, но... Вот к вам гимназисты ходят... И у вас живет этот беглый... Я, конечно, понимаю ваше великодушное побуждение, но все это неудобно.

- Все это, извините меня, Сергей Михайлович, больше мои личные дела.

- Ну, знаете ли, это не совсем так. И во всяком случае, я вас прошу гимназистов у себя не собирать.

- Да я их не собираю, - они сами приходят, кому нужно или кому хочется.

- Во всяком случае, я вас прошу, чтоб они вперед не ходили.

- Это все?

- Затем я просил бы вас не водить знакомства с подозрительными личностями, вроде, например, Серпеницына.

- Извините, я должен отклонить это ваше предложение.

- Уж это как вам угодно. Я сказал вам, что считал своею обязанностью, а затем-ваше дело. Впрочем, я надеюсь, что вы обдумаете это внимательно.

Павликовский хитро и лениво усмехнулся.

- Вопрос для меня и теперь ясен, - решительно сказал Логин.

- Тем лучше. Затем... Видите ли, в городе много толков. И ваше имя приплетают. Вам приписывают такие речи,- уж я не знаю, что-то о воздушных шарах, и вдруг какая-то конституция. А потому убедительно прошу вас воздерживаться на будущее время от всяких разговоров на такие темы.

Заниматься политикой нам, видите ли... Наконец, ведь вас не насильно заставили служить, - стало быть...

- Это я очень хорошо понимаю, Сергей Михайлович, и о политике вовсе не думаю и не говорю...

- Однако...

- Какая-нибудь глупая сплетня, решительно ничего основательного.

- Да, тем не менее... Затем, я просил бы вас чаще посещать церковь. Ну и наконец, я просил бы... Вот, я помню, у Мотовилова вы с таким раздражением изволили отзываться о дворянстве, ну и там... о других предметах... и вообще, такой тон... это, видите ли, неуместно.

- Иначе говоря, требуется, когда говорить с Мотовиловым, поддакивать ему?

- Нет, зачем же - у всякого свое мнение, но... Видите ли, надо уважать чужое мнение. Вот, например, вы так демонстративно отклонили приглашение Алексея Степаны-ча, когда мы все сопровождали этого несчастного Моли-на.

Ведь это, в сущности, ни к чему не обязывает, а просто акт христианского милосердия, - и обособляться тут неудобно.

- Позвольте сказать вам, Сергей Михайлович, что и это ваше требование я вполне понимаю, но подчиниться и ему не могу.

- Напрасно.

Усталый и грустный вернулся Логин домой.

"Начнется борьба, - думал он, - но с кем и чем? Борьба с чем-то безымянным, борьба, для которой нет оружия! Но все это пустяки, и вопрос о Леньке, и почтительность к Мотовилову, и болтовня о неблагонадежности: в этих вопросах нетрудно даже победы одерживать. Но вот что уже не пустяки -

крушение задуманного дела, потому только, что оно Мотовилову не нравится, что Дубицкий находит его ненужным, что Коноплев ищет в нем только личных выгод, а остальные ждут, что выйдет. Крушение замыслов, а за ним пустота жизни!"

В эту ночь Логину не спалось. Часов около двенадцати вышел из дому.

Влекло в ту сторону, где Анна. Знал, что она спит, что не время для посещений. И не думал увидеть ее, не думал даже о том, куда идет, - мечта рисовала знакомые тропинки, и калитку, и дом, погруженный в полуночную дремоту, среди дремлющего сада, в прозрачной и прохладной тишине, в свежих и влажных благоуханиях.

Вот и последняя сумрачная лачуга, последний низенький плетень. Логин вышел из города.

Широкая дорога блестела при луне мелкими вершинками избитого и заколеившегося щебня, - тихая, ночная дорога, зачарованная невидимым прохождением блуждающей о полночь у распутай. Впереди таинственно молчал невысокий лес. Подымалась легкая серебристая мгла. Под расплывающеюся дымкою туманились очертания одиноких деревьев и кустов, которые неподвижно стояли кое-где по сторонам дороги. Легкие тучки наплывали на месяц и играли около него радужными красками. Казалось, что месяц бежал по небу, а все остальное, и дорога, и лес, и луга, и самые тучки остановились, очарованные зеленым таинственным светом, засмотрелись на волшебный бег.

Мечты и мысли, неопределенные, смутные, толпились. Томительная, сладкая тоска, беспокойная, узкокрылая ласточка, реяла над сердцем. И сердце так билось, и глаза так блестели, и грудь так вздымалась и томилась весеннею жаждою, обольстительною жаждою, которую утолит только любовь, а может быть, только могила!

Логин прошел немного дальше проезда в усадьбу Ермолина. С широкого простора дороги свернул в лес узкою, знакомою тропинкою. Что-то треснуло под ногою. Сырые ветви орешника задели мягко и нежно и с тихим лепетом опустились за ним.

Дорожка извивалась прихотливою змейкою. Здесь было свежее, прохладнее.

Тишина оживилась, лесные тени разворожили лунные чары; кусты чуть слышно переговаривались еле вздрагивающими листьями. Раздался легкий шорох и ропот лесного ручья. Бревна узкого мостика заскрипели, зашатались под ногами.

Что-то тихое, робкое прошумело в воздухе. Вдруг ярко и весело посыпалась где-то в стороне соловьиная бить: нежный, звонкий рокот полился чарующими, опьяняюще-сладкими звуками. Волна за волною, истомные перекаты проносились под низкими сводами ветвей. Лес весь замолк и слушал, жадно и робко. Только вздрогнут порою молодые листочки, когда звенящий трепет томной песни вдруг загремит и вдруг затихнет, как сильно натянутая и внезапно лопнувшая струна. Казалось, с этими песнями непонятные чары нахлынули, и подняли, и понесли в неведомую даль.

А вот и знакомый забор, вот калитка, и она теперь открыта: в ней что-то белеет при лунном неверном свете. И вдруг все внешнее и чуждое погасло и замерло вокруг: и звуки, и свет, и чары, - все понеслось оттуда, где стояла у калитки Анна. Кутала плечи в белый платок и улыбалась, и в улыбке ее слились и звуки, и свет, и чары, весь внешний мир и мир души.

Соловьиная ли песня вызвала ее в сад, или влажное очарование весны, -

не могла ли она заснуть и беспокойно металась на девственном ложе, смеялась, и плакала, и сбрасывала душное, хоть и легкое одеяло, закидывала под горячую голову стройные руки, и смотрела в ночную тьму горящими глазами, - или сидела долго у окна, очарованная серебристою ночью, и уже собралась спать, и уже все сбросила одежды, и уже тихо подошла к постели, и вдруг, неожиданно для себя, захваченная внезапным порывом, накинула наскоро какое-то платье, какой-то платок, и вышла в сад к этой калитке; но вот стояла теперь у калитки и придерживала ее нагими руками. Густые косы вольными прядями рассыпались по белой одежде. Ноги белели на темном песке дорожки.

Логин быстро подошел к решетке. Сказал что-то.

Что-то сказала Анна.

Стояли, и улыбались, и доверчиво глядели друг на друга. На ее лицо падали лунные лучи, и под ними оно казалось бледно. Доверчивы были ее глаза, но сквозило в них тревожное, робкое выражение. Ее пальцы слегка вздрагивали. Потянула к себе решетку. Калитка слабо скрипнула и затворилась. Анна сказала:

- Поет соловей.

Тихий слегка звенел голос.

- Вам холодно, - сказал Логин. Взял ее тонкие пальцы. Нежно и кротко улыбалась и не отнимала их. Шепнула:

- Тепло.

Мял и жал ее длинные пальцы. Что-то говорил, простое и радостное, о соловье, о луне, о воздухе, еще о чем-то, столь же наивном и близком.

Отвечала ему так же. Чувствовал, что его голос замирает и дрожит, что грудь захватывает новое, неодолимое. Руки их скользили, сближались. Вот белое плечо мелькнуло перед горячим взором, вздрогнуло под холодною, замиравшею рукою. Вот ее лицо внезапно побледнело и стало так близко, - так близки стали широкие глаза. Вот глянули тревожно, испуганно,- и вдруг опустились, закрылись ресницами. Поцелуй, тихий, нежный, долгий...

Анна откинулась назад. От сладкого забвения разбуженный, стоял Логин.

У его груди-жесткая решетка с плоским верхом, а за нею Анна. Ее опущенные глаза словно чего-то искали на траве, или словно к чему-то она прислушивалась: так тихо стояла. Тихо позвал ее:

- Анна!

Она встрепенулась, порывисто прильнула к решетке. Целовал ее руки, повторял:

- Анна! Любушка моя!

- Родной, милый!

Обхватила руками его наклоненную голову и поцеловала высокий лоб.

Мгновенно было ощущение милой близости. Вдруг ее стан с легким шорохом отпрянул от нетерпеливых рук. Логин поднял голову. Уже Анна бежала по дорожке к дому, и белая одежда колыхалась на бегу.

- Я люблю тебя, Анна! - сказал он тихо.

Приостановилась у ступенек террасы. Услышала. В туманном сумраке сада еще раз милое лицо, со счастливою, нежною улыбкою... И вот уже только ее ноги видит на пологих ступенях, и вот исчезла, - ночная греза...

Не замечал и не помнил дороги домой. Время застыло-вся душа остановилась на одном мгновении.

"Не сон ли это, - думал, - дивная ночь, и она, несравненная? Но если сон, пусть бы я никогда не просыпался. Докучны и холодны видения жизни. И умереть бы мне в обаятельном сне, на зачарованных луною каменьях!"

Шаткие ступени крыльца разбудили докучным скрипом. В своей комнате Логин опять нашел темное, неизбежное. Злые сомнения вновь зашевелились, еще неясно сознаваемые, - смутные, тягостные предчувствия. Странный холод обнял душу, но голова пылала. Вдруг язвительная мысль:

"Теперь не опасны столкновения: могу выйти в отставку у меня будет богатая жена".

Побледнел от злобы и отчаяния; долго ходил по комнате; сумрачно было лицо. Образ Анны побледнел, затуманился.

Но вот, солнце сквозь тучи, сквозь рой мрачных и злобных мыслей снова засияли лучистые, доверчивые глаза. Анна глядела на него и говорила:

"Любовь сильнее всего, что люди создали, чтобы нагромоздить между собою преграды,- будем любить друг друга и станем, как боги, творить, и создадим новые небеса, новую землю".

Так колебался Логин и переходил от злобы и отчаяния к радостным, светлым надеждам. Всю ночь не мог заснуть. Сладкие муки и горькие муки одинаково гнали ночное забвение. Уединение и тьма были живы и лживы. Часы летели.

Лучи раннего солнца упали в окно. Логин подошел к окну, открыл его.

Доносились звуки утра, голоса, шум. Хлопнули ворота, - звонкий бабий голос,

- пробежала звучно по шатким мосткам под окнами босая девчонка с лохматою головою. Холодок передернул плечи Логина. Начиналась обычная жизнь, пустая, скучная, ненужная.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Андозерскому казалось необходимым отомстить Анне, доказать, что отказ нисколько не огорчил его. На другой же день Андозерский отправился овладеть рукою Клавдии.

Клавдия была бледна, смущена. Открытая беседка в саду, где она сидела с Андозерским, веяла знойными воспоминаниями. И солнце было знойно, и воздух горяч, и первые пионы слишком ярки, и поздние сирени раздражали приторным запахом. Песок дорожек досадно сверкал на солнце. Зелень деревьев казалась некрасиво глянцевитою. Сквозь запахи зелени и цветов пробивался далекий запах городской пыли.

Клавдия сложила руки на коленях, смотрела в сад, рассеянно слушала красноречивые объяснения Андозерского. Наконец он сказал:

- Теперь я жду вашего решения. Клавдия повернула к нему расстроенное лицо и бледно улыбнулась. Сказала:

- Вы ошиблись во мне. Что я вам? Я не могу доставить счастия.

- Одно ваше согласие будет для меня величайшим счастием.

- Немногим же вы довольны. Я иначе понимаю счастие.

- Как же? - спросил Андозерский.

- Чтоб жизнь была полная, хоть на один час, а там, пожалуй, и не надо ее.

- Поверьте Клавдия Александровна, я сумею сделать вас счастливою!

Клавдия улыбнулась.

- Если бы это... Сомневаюсь. Да и не надо, поверьте, не надо. Я не могу дать вам счастия. Правда!

Клавдия встала. Встал и Андозерский. Его голова закружилась. Испытывал такое ощущение, как если бы перед ним внезапно открылась зияющая бездна.

Воскликнул:

- О моем счастии что думать! Одно мое счастие- чтоб вы были счастливы, и для этого я готов на всякие жертвы. Без вас я-полчеловека.

Клавдия посмотрела на него с улыбкою, ему непонятною, но опьянившею его. В эту минуту был уверен, что искренно любит Клавдию. Жажда обладания зажигалась.

- Да? - спросила Клавдия холодным голосом. Холод ее голоса еще более разжигал его страсть. Он повторял растерянно:

- Всякие жертвы, всякие!

И не находил других слов. Клавдия говорила так же холодно:

- Если это так, то я, право, и не стою такой любви. Для моего счастия вы могли бы принести только одну жертву, которую я приняла бы с благодарностью.

Совсем насмешливо.

- О, вам стоит только сказать слово! - в радостном возбуждении воскликнул Андозерский.

Клавдия отвернулась, устремила в сад блуждающие взоры и тихо говорила:

- Да, очень благодарна. Если б вы могли, если б вы могли принести эту жертву!

- Скажите, скажите, я все сделаю, - говорил Андозерский.

Осыпал поцелуями ее руку, и ее рука трепетала в его руке и была бледна, как у мраморной статуи.

Клавдия колебалась. Жестокая улыбка блуждала на ее губах. Глаза ее мрачно всматривались во что-то далекое. Заговорила,- и голос ее звучал то жестокими, то робкими интонациями:

- Вот, - вы возьмите меня только для того, чтобы отдать другому. Вот жертва! Ведь вы говорили про всякую жертву. Вот это - тоже жертва! Что ж, если можете... а нет, как хотите. Что ж вы молчите?

- Но это так странно! - смущенно сказал Андозерский. - Я, право, не понимаю.

- Это просто. Мы повенчаемся. Потом я уеду. Мне это нужно: я буду самостоятельна и буду жить с тем, кого я... да, за него я не могу выйти замуж. Одним словом, мне это нужно. А вам, вы говорите, это доставит величайшее счастие.

Лицо Клавдии совсем побледнело. Голос сделался сухим, злым. Смотрела на Андозерского жестокими глазами и улыбалась недоброю улыбкою, и от этой улыбки Андозерский горел и трепетал.

"Это - черт знает что такое!"-думал он.

Провел по влажному лбу рукою. Его пухлые руки дрожали.

- Что ж, согласны? За такую любезность с вашей стороны и я поделюсь с вами маленькой долей счастия и большой долей богатства.

Глаза Клавдии широко раскрылись, засветились диким торжеством.

Засмеялась, откинулась назад гибким и стройным станом, поламывала над головою вздрагивающие руки. Широкие рукава платья сползли и обнажили руки.

Бледное, злобно ликующее лицо смотрело из живой рамки, из-за тонких, вдруг порозовевших рук, -две трепетные, розовые, гибкие змеи сплелись и смеялись зыбко над зелеными зарницами озорных глаз.

- Ах, что вы говорите! воскликнул Андозерский.- Вы обольстительны! И уступить вас другому, - какая нелепость! Зачем? О, как я вас люблю! Но я для себя вас люблю, для себя.

Клавдия повернулась к дверям беседки. Андозерский бросился к ней и умоляющим движением протянул руки. Ее лицо приняло неподвижно-холодное выражение. Сухо сказала:

- Не к чему было и говорить о жертвах. И пошла мимо Андозерского к выходу. Остановилась у двери, повернулась к Андозерскому, сказала:

- Вы меня извините, пожалуйста, но вы сами видите,- это между нами невозможно и никогда не будет возможно.

Вышла из беседки. Андозерский остался один.

Клавдия остановилась в нескольких шагах, рассеянно срывала и мяла в бледных пальцах листки сирени.

"Проклятая девчонка! - думал Андозерский.- Обольстительная, дикая, -

не к лучшему ли? Однако, черт возьми, положение! Надо убираться подобру-поздорову!"

Вышел из беседки, подошел к Клавдии.

- Какой неприятный запах! - сказала она. - Мне кажется душным этот запах, когда сирени отцветают.

- В вашем саду много сирени, - сказал он. - У них такой роскошный запах.

- Я больше люблю ландыши.

- Ландыши пахнут наивно. Сирень обаятельна, как вы.

- С кем же вы сравниваете ландыш?

- Я бы взял для примера Анну Алексеевну.

- Нет, нет, я не согласна. Какой же тогда аромат вы припишете Анюте Ермолиной?

- Это... это... я затрудняюсь даже. Да, впрочем, что ж я! Конечно, фиалка, анютины глазки!

Клавдия засмеялась.

Когда Андозерский прощался, Клавдия тихо сказала ему, холодно улыбаясь:

- Простите.

- О, Клавдия Александровна!

- Сирень отцветает, и пусть ее, бросьте. Ищите ландышей!

Палтусов, - он теперь был тут же, в зале, - с удивлением смотрел на них.

Клавдия вернулась в сад, сорвала ветку сирени, опустила в нее бледное лицо. Тихо проходила по аллеям. Одна, - никого в саду. Зинаида Романовна, по обыкновению, лежала у себя неодетая на кушетке, лениво потягивалась, лениво пробегала глазами пряные, томные страницы новой книжки в желтой обложке. Палтусов,- а он что делал?

Клавдия прошла мимо его кабинета (угловая в сад комната нижнего этажа), взглянула в сторону открытых окон и порывистым движением бросила в окно ветку сирени. Потом круто повернулась и быстро пошла к беседке посреди сада, где сейчас говорила с Андозерским.

Палтусов мрачно шагал по кабинету. Вспоминал смущенное лицо Андозерского и бледное лицо Клавдии, догадывался, что между ними произошло что-то, и мучился ревностью. Ветка сирени с легким шорохом упала из окна на пол сзади него. Палтусов обернулся, поискал глазами, увидел сирень и быстро подошел к окну. Клавдия уходила от дома и не оборачивалась.

Быстро вышел Палтусов из дому и торопливо догонял Клавдию. Она ускоряла шаги и наконец вбежала в беседку. Он вошел за нею. Она опустилась на скамейку, подняла руки к груди. Задыхаясь, зеленоглазая, испуганно смотрела. Он бросился к ней, опустился у ее ног. Восклицал:

- Клавдия, Клавдия!

И обнимал ее колени, и целовал на ее коленях платье.

Она опустила руки на его плечи и нежно и горько улыбнулась. Сказала:

- Будем жить жизнью, - одною жизнью! Лицо Палтусова озарилось торжествующею улыбкою. Клавдия почувствовала свое девственное тело в сильных и страстных объятиях. Пол беседки убежал из-под ног, потолок качнулся и пропал. Чудным блеском загорелись жгучие глаза Палтусова. Жуткое и острое ощущение быстро пробежало по ней, и она забилась и затрепетала.

Розовые круги поплыли в темноте. В бездне самозабвения вспыхнула цельным и полным счастием...

Клавдия порывисто освободилась из объятий Палтусова и крикнула испуганно:

- Она была здесь!

Палтусов в недоумении смотрел на ее бледное лицо с горящими глазами.

Спросил голосом, пересохшим от волнения:

- Кто?

- Мать, - прошептала Клавдия, - я ее видела. Она бессильно опустилась на скамью. Палтусов сказал досадливо:

- Пустое! Воображение, нервы! Какая там мать! Тебе показалось.

Клавдия внимательно слушала, но не услышала ничего. Сказала упавшим голосом:

- Да, постояла в дверях, засмеялась и ушла потихоньку.

- Нервы! - досадливо сказал Палтусов.

- Да, засмеялась и прикрыла рот платком.

- Уйдем отсюда, пройдемся, - у тебя голова болит. Вышли из беседки.

Палтусов почувствовал, что Клавдия вздрогнула. Поглядел на нее: она неподвижно смотрела на что-то. По направлению ее взора Палтусов увидел на траве у самой дорожки что-то белое. На яркой зелени резким пятном выделялся белый платок.

- Платок! - крикнула Клавдия. - Это она бросила платок.

Оставила руку Палтусова, бросилась к платку. Палтусов услышал ее смех и увидел, как вздрагивали ее плечи. Он подошел, осторожно спросил:

- Клавдия, что ты?

Клавдия стояла над платком матери и неудержимо смеялась и плакала.

Потянулись странные, мрачные дни. Клавдия и Палтусов сходились днем украдкою, на короткие минуты, то в его кабинете, то в ее комнате, и отдавались восторгам любви без всякой речи и думы о будущем. Когда сходились при посторонних, холодно глядели друг на друга, и в обращении их проглядывал даже отпечаток враждебности.

Зинаида Романовна украдкой наблюдала их. Изредка улыбалась каким-то своим думам. Ее спокойствие удивляло их, но мало беспокоило, хотя иногда они задавали себе вопрос о том, что скрывается под этою видимою невозмутимостью. Палтусов был с Зинаидою Романовною холодно-вежлив, Клавдия-равнодушна.

Ночи, - странные были ночи!..

В первую ночь Клавдия тихо вышла из комнаты Палтусова во втором часу.

В своей спальне услышала шорох, увидела белую тень в углу, но, утомленная, поспешила лечь, и, едва опустила голову на подушку, заснула.

Сон был тяжел. Снилось, что темное и безобразное навалилось на грудь и давит. Оно прокинулось вампиром с яркими глазами и серыми широкими крыльями; длинное, туманное туловище бесконечно клубилось и свивалось;

цепкие руки охватывали тело Клавдии; красные липкие губы впились в ее горло, высасывали ее кровь. Было томительно-страшно. Снилось, что ее мускулы напряжены и трепещут,- только бы немного повернуться, уклониться от этих страшных губ, - но неподвижным оставалось тело.

Наконец встрепенулась и открыла глаза. Над нею блестели глаза матери.

Ее лицо, бледное, искаженное ненавистью, смотрело прямо в глаза Клавдии горящими глазами, и вся она тяжко наваливалась на грудь дочери. Клавдия рванулась вперед, но мать снова отбросила ее на подушки.

- Зачем? - спросила Клавдия прерывистым голосом.

Зинаида Романовна молчала. Посмотрела на Клавдию долгим взглядом, положила на ее глаза холодную руку и встала с постели. Клавдия почувствовала, что ее грудь свободна, и вместе с тем ощутила во всем теле усталость и разбитость.

С трудом поднялась Клавдия с постели. Дверь была полуоткрыта, в комнате никого не было. Клавдия опять легла, но не могла заснуть. Долго лежала с закинутыми под голову руками. Всматривалась в серый полусвет начинающегося утра. Мысли были слабы и спутаны. Перед глазами носились бледные, злые лица, уродливые головы с развевающимися космами.

При встрече с матерью днем Клавдия посмотрела на нее внимательно. Лицо Зинаиды Романовны было загадочно спокойно.

На другую ночь Клавдия рано ушла к себе и заперла дверь на ключ. Около полуночи в ее дверь постучался Палтусов. Впустила неохотно.

Часа через два ушел. Замкнула за ним дверь.

Когда опять легла и уже начинала засыпать, вдруг вспомнила, что дверь оставалась не на запоре все время, пока Палтусов был здесь. Стало на минуту досадно, но как-то не остановилась на этой мысли и скоро забылась. Снова мать передрассветною тенью мелькнула перед нею, и опять вслед за нею нахлынули тучи бледных, угрожающих лиц.

Настала третья ночь. Клавдия внимательно осмотрела углы своей комнаты, заперла окна, замкнула дверь и ушла к Палтусову. Вернулась под утро, опустила занавески у окон, подошла к постели. Когда откидывала одеяло, чтобы лечь, почувствовала вдруг, что кто-то сзади глядит на нее.

Обернулась-в углу за шкафом смутно белело в полутьме что-то, похожее на повешенное платье. Клавдия подошла и увидела мать. Зинаида Романовна стояла в углу и молча смотрела на Клавдию. Ее лицо было бледно, утомлено, неподвижно, как красивая маска. Клавдия всматривалась в мать, - и фигура матери начинала казаться прозрачною тенью. Становилось страшно. Сделала над собою усилие подавить страх и спросила:

- Что за комедия? Зачем вы здесь? Зинаида Романовна молчала.

- Зачем вы приходите ко мне? - продолжала спрашивать Клавдия замиравшим и прерывистым голосом.- Что вам надо? Вы хотите говорить со мною? Вы молчите? Чего же вы хотите от меня?

Молчание матери и ее неподвижность в сером полумраке наводили на Клавдию невольный ужас. Взяла руку матери. Холодное прикосновение заставило затрепетать. Клавдия пристально всмотрелась в лицо матери: все оно трепетало безмолвным, торжествующим смехом,- каждая черточка бледного лица смеялась злорадно. Клавдии казалось, что зеленоватые глаза матери засветились фосфорическим блеском и что все ее лицо посинело. Этот холодный смех на посиневшем лице со светящимися глазами был так ужасен, от него веяло такою неестественною злобою, таким безнадежным безумием, что Клавдия затрепетала, закрыла глаза руками и отступила от матери. Смутно видела из-под трепетных рук, что белая ткань промелькнула внизу. Опустила руки и увидела, что в комнате нет никого.

Подошла к открытой двери, долго стояла у косяка. Всматривалась в темные углы коридора, боязливо думала короткими, смутными мыслями. Нагие плечи холодели, и тело вздрагивало от утреннего холода.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Клавдия не говорила Палтусову о ночных страхах. Когда вспоминала о них днем, становилось смешно, злорадное чувство овладевало, и она досадовала на себя за ночную трусость. Но с наступлением ночи вновь становилось страшно.

Четвертую ночь провела у Палтусова. Солнце уже высоко стояло, и люди просыпались, когда Клавдия вышла от Палтусова. Утомленные бессонною ночью глаза щурились. Хотелось спать, но в душе ликовало резвое детское чувство избегнутой опасности. У дверей своей комнаты Клавдия встретила Зинаиду Романовну и взглянула на нее насмешливыми глазами. Но лицо матери дышало таким мстительным торжеством, что сердце Клавдии упало. Полная страха и предчувствий, вошла она к себе.

Спала долго. Опять сон окончился кошмаром. Вдруг почувствовала на своем плече крепкие пальцы и увидела над собою мать. Синие оттенки лежали на лице Зинаиды Романовны. Ее глаза были полузакрыты. Тяжелая, как холодный труп.

- А, ты проснулась,- спокойно сказала Зинаида Романовна, - уже второй час.

Она поднялась и вышла из комнаты. Клавдия села на кровати.

"Как глупо! - думала она. - Чего я жду? Надо уехать, - с ним, без него, все равно, - надо уехать!"

Эта мысль приходила ей и раньше, но не оставалась надолго. В том состоянии сладких грез и тяжелых кошмаров, которое она переживала, вяло работала голова. Говорить с Палтусовым еще не успела, - их свидания все еще проносились в страстном безумии, а уехать из дому без него не могла, - она это чувствовала. Ей казалось, что ее жизнь теперь неразрывно связана с жизнью Палтусова, что им обоим предстоит новая будущность, бесконечность любви и свободы, где-то далеко, в новой земле, под новыми небесами.

Решила наконец переговорить с Палтусовым сегодня же о том, как им устроить судьбу. Но не пришлось днем увидеться наедине ни на одну минуту: мешали то посторонние, то мать.

Настала ночь, пятая со дня, решившего их участь. Клавдия была в комнате Палтусова.

- Послушай,- сказала она,- нам надо наконец поговорить.

- Что говорить? - лениво ответил он. - Ты-моя, а я-твой, и это решено бесповоротно.

- Да, но жить здесь, рядом с нею, скрываться, притворяться...

- А, - протянул он и зевнул.

Он был сегодня необыкновенно вял.

- Странно, - сказал он, - тяжесть во всем теле. Да, так ты говоришь...

Клавдия страстно прижималась к нему и горячо говорила:

- Так дальше нельзя жить, нельзя!

- Да, да, нельзя, - согласился Палтусов. Он оживился и говорил с одушевлением:

- Мы уедем. И чем дальше, тем лучше.

- Совсем далеко, чтобы все было новое и по-новому, - шептала Клавдия.

- Да, милая, далеко. Куда-нибудь в Америку, на дальний Запад, или в какую-нибудь неведомую страну, в Боливию, где нас никто не знает, где мы не встретим никого из тех, от кого бежим. Там мы заживем по-новому.

- Совсем по-новому!

- Вдвоем, одни. А если под старость захочется взглянуть на дорогую родину, так мы приедем сюда бразильскими обезьянами. Да, да, завтра же подумаем, как это устроить. Завтра о делах.

Палтусов улыбался лениво и сонно. Тихо повторил:

- Завтра о делах, сегодня будем счастливы настоящим, счастливы минутой.

Горячие поцелуи и страстные объятия опьянили Клавдию, гнали прочь заботу. Вдруг почувствовала Клавдия, что Палтусов тяжело и холодно лежит в ее руках. Она заглянула в его лицо: спал. Напрасно будила: только мычал впросонках и снова засыпал. Отвернулась с пренебрежительною усмешкою, встала и подошла к окну. Тоска опять закипала. Клавдия отодвинула рукою белую штору и грустными глазами всматривалась в ночной сумрак. Ветви старого клена выступали из мрака и качали угрюмые листья с таинственным, укоряющим шорохом. Страх подкрадывался, - спящий был неподвижен.

Клавдия вздрогнула. Звонкий смех раздался за нею. Жуткое ожидание страшного заставило холодеть и замирать. Преодолевая ужас, обернулась-и тихонько вскрикнула.

Лицо Зинаиды Романовны, мертвенно бледное, снова трепетало торжествующим, мстительным смехом. Клавдия нахмурила брови, слегка наклонилась и оперлась о спинку стула согнутою рукою. Ее глаза зажглись дерзкою решительностью.

Несколько долгих мгновений прошло в жутком ожидании. Складки белого платья на Зинаиде Романовне висели прямо и неподвижно. Белая вся и бледная, казалась угрожающим призраком, и в глубине смятенного сознания Клавдия таила отрадную надежду, что это ей только мерещится. Вдруг показалось Клавдии, что Зинаида Романовна хочет положить руку на ее локоть. Клавдия схватила руку Палтусова и потрясла ее. В воздухе пронесся короткий, холодный смех матери. Зинаида Романовна тихо сказала:

- Оставь! Он не скоро проснется.

- Что вы сделали? - воскликнула Клавдия. В глазах ее зажглись зеленые молнии угроз.

- Полно, - жестким тоном ответила мать, - он жив и здоров, только выпил усыпляющего лекарства. Ты слишком утомила его, -вот я и думаю: пусть выспится. А мы пойдем!

Ее голос был тих, но повелителен. Взяла руку Клавдии. Клавдия пошла за нею полусознательно.

- Оставьте меня,- нерешительно сказала она, когда вышли в коридор.

Мать обернулась и посмотрела на нее пристальным, холодным взглядом.

Перед глазами Клавдии опять встало иссиня-бледное лицо, и страшный смех был разлит на нем. Клавдия почувствовала, что этот смех лишает воли, туманит рассудок. Без мыслей в голове, без возможности сопротивляться покорно шла за матерью.

Вышли на террасу, спустились по лестнице и очутились в саду. Ночная сырая свежесть охватила со всех сторон Клавдию; влажный песок дорожек был нестерпимо холоден и жесток для ее голых ног. Она остановилась и рванула свою руку из руки матери.

- Пустите, - мне холодно!

Мать опять посмотрела на нее остановившимся, пустым взором, - и опять безмолвный смех разлился на ее лице и обезволил Клавдию, - и опять пошла она за матерью.

И когда опять холод, сырость и песок, хрупкий и жесткий под голыми ногами, освежали ее, она упрямо останавливалась. Но опять тогда обращалось к ней злое лицо с ликующим смехом и снова лишало ее воли. Зинаида Романовна крепко стискивала пальцы Клавдии, но Клавдия не чувствовала боли.

Так дошли до беседки и поднялись по ступеням. Зинаида Романовна резким движением руки бросила Клавдию на скамейку. Тихо, отчетливо заговорила:

- Здесь ты лежала в объятиях чужого мужа, которого ты отняла у своей матери, а здесь я стояла и смотрела на тебя. Здесь я проклинаю тебя, на этом месте, которое ты осквернила. Беги, куда хочешь, бери с собой любовника, заводи себе десятки новых, - нигде, никогда ты не найдешь счастья, проклятая!

Клавдия полулежала на скамейке и судорожно смеялась.

- Дальше, дальше иди за мною! - сказала Зинаида Романовна.

Подняла Клавдию за руку, вывела ее из беседки.

- Каждая аллея этого сада слышала твои нечестивые речи, на каждой звучали твои бесстыдные поцелуи.

Увлекала за собою дочь, - и Клавдия шла за нею по песчаным дорожкам, и вся цепенела от холода и сырости.

- Я не боюсь твоих проклятий, - сказала она матери, - говори их сколько хочешь и где хочешь, я их не боюсь. И зачем ты мучишь меня по ночам?

- По ночам? Зато ты мучила меня и ночью, и днем. Остановились около пруда. С гладкой поверхности его подымался влажный, густой туман.

- Здесь, - сказала Зинаида Романовна, - ты опять ласкала его, а я стояла за кустами и проклинала тебя. Когда вы ушли, а я осталась одна, над этим прудом, я думала о смерти, о мести. Здесь я поняла, что не надо смерти, не надо заботиться о мести: ты, проклятая, не увидишь ни одного светлого дня! Ты отняла счастие у своей матери, и не будет тебе ни тени счастия, ни тени радости. Любовник истерзает твое сердце, муж оскорбит и изменит, дети отвернутся, - тоска будет преследовать тебя. Ты знакома с нею: ты уже теперь пьешь вино, чтобы забыться. И я пожалела тебя, - ведь я тебе мать, несчастная! Я думала: лучше тебе потонуть в этом пруде, чем жить с моим проклятием.

- Не боюсь я твоих проклятий, - угрюмо сказала Клавдия, - а счастие, -

на что мне оно? Да я счастлива.

- Нет, ты дрожишь от страха, проклятая!

- Мне холодно.

Клавдия рванулась из рук матери. Зинаида Романовна удержала ее.

- Подожди, слушай мое последнее слово. Смотри, какая хорошая тебе могила в этой черной воде. Умри, пока он тебя не бросил, - теперь он хоть поплачет о тебе. Хочешь? Я помогу. Тебе страшно? Я толкну тебя!

Зинаида Романовна влекла дочь к берегу. Клавдия в ужасе отбивалась.

Наконец Зинаида Романовна оставила ее. Злобно прошептала:

- Нет, жить хочешь? И живи, живи, проклятая! Голос Зинаиды Романовны зазвучал бешенством.

- Живи, измучься до последних сил, испытай отчаяние, ревность, ужас, людское презрение, всякую беду, всякое горе, весь позор, обнаженный, как ты.

Схватила обеими руками рубашку Клавдии за ворот, рванула в обе стороны, - тонкая ткань с легким треском разорвалась. Неистово рвала ее на куски и далеко в сторону бросала обрывки. Крикнула:

- Иди теперь к любовнику, проклятая, бесстыдная!

И оттолкнула Клавдию.

Клавдия бежала по темным дорожкам сада. Тихий, злобный смех звенел за нею, не смолкая,- упоение дикого торжества.

Тихо и пусто было в саду и в доме. Никто не слышал и не видел, как осторожно пробиралась Клавдия по темным комнатам в спальню и замирала от стыда, когда половицы скрипели под ее голыми ногами.

Вся холодная, бросилась в постель, закуталась одеялом. Радость охватила: как птица, которая в бурю достигла гнезда, она грелась, нежилась и радовалась.

"Кончена комедия!"-шептала она, тихонько смеялась, свертывалась клубком, засовывала холодные руки под подушку. Скоро заснула.

Утром почувствовала, что трудно дышится. Открыла глаза. Комната глянула уныло. Солнечные лучи были печально ярки. Скорбная мысль медленно слагалась в голове, но трудно было перевести ее на слова. Тряхнула головою, и это движение отдалось в голове болью.

- Да, - вслух ответила на свою мысль.

Звук голоса был слабый и дряхлый, и в горле было больно. Равнодушие и усталость владели ею, и тоска подымалась к сердцу. Клавдия вспомнила пережитую ночь и улыбнулась слабо и покорно. Думала:

"Проклятия не сбудутся, - жизнь оборвется!"

Уже не думала о том, что надо уехать, и о том, что больна, и о том, чем кончится болезнь. Как-то сразу почувствовала, что сил нет. Казалось, начинает умирать. Как будто прочла свой смертный приговор и упала духом.

Показалось, что кто-то стоит у изголовья. С трудом повернула голову и увидела прозрачную фигуру матери. Не удивилась, что сквозь грудь матери ясно видно окно. Потом увидела, что в закрытую дверь проник другой такой же прозрачный образ. Оба стали около нее и чего-то требовали. Прислушивалась, но не могла понять. Не удивляло, что мать стоит перед нею в двух образах.

Только было страшно, что у того из них, который вошел позже, злое лицо, и дикие глаза, и быстрые речи на пересохших губах. Этот образ все более приближался и все увеличивался в размерах.

Страх усиливался. Хотелось крикнуть, но не было голоса. Образ с дикими глазами наклонился совсем близко, тяжело обрушился на грудь Клавдии и раздробился на целую толпу безобразных гномов, черных, волосатых. Все страшно гримасничали, высовывали длинные языки, тонкие, ярко-красные, свирепо вращали кровавыми глазами. Плясали, махали руками, быстрее, быстрее, увлекали в дикую пляску стены, потолок, кровать. Их полчища становились все гуще: новые толпы гномов сыпались со всех сторон, все более безобразные. Потом стали делаться мельче, отошли дальше, обратились в тучу быстро вращающихся черных и красных лиц, потом эта туча слилась в одно ярко-багровое зарево, - зарево широко раскинулось, вспыхнуло ярким пламенем и вдруг погасло. Клавдия забылась.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Проснувшись утром, Логин почувствовал, что день, яркий, пронизанный солнечными лучами, грустен и ненужен. Тоскливо сжималось сердце, и груди тяжело было дышать, - весь этот свет давил ясною, жаркою тяжестью. Цветы на обоях глядели ярко, утомительно. Ночная встреча припомнилась, как невозможный сон.

Логин прислонился плечом к обоконью и смотрел на городские улицы, где на светло-серую пыльную землю ложились отчетливые тени домов и заборов, - и всему, что открывалось перед ним, чужда была мечта о ней. Как из другого мира была она, из мира далекого и невозможного. Странно было думать о том, что и она живет на той же земле и дышит тем же воздухом, как и эти люди безвременья и кошмара. Да, может быть, и нет ее, невозможной и несравненной? Мечтатель издавна, он, может быть, сам создал ее себе на утеху?

Страстно захотел увидеть Анну,- но грустные сомнения томили по дороге к усадьбе Ермолина. Голова тупо болела. В отуманенных глазах все представлялось пыльным, обветшалым; подробности предметов ускользали от внимания. Ветер набегал порывами, пыльные вихри крутились по дороге, взвивались и падали. Было жарко и тихо. Люди, которые попадались изредка, казались сонными.

В саду Ермолиных никого не было, и не слышно было ни голосов, ни шума.

Логин быстро поднялся по ступеням террасы. Двери в дом были открыты.

Поспешно прошел по всем комнатам нижнего этажа и никого не встретил.

Вернулся на террасу. Не у кого было спросить об Анне. Страшным показалось опустелое жилище.

"Мечта, безумная мечта!"-думал он.

Вдруг Аннин голос громко и резко нарушил тишину. Звонкие вопли, мерно, долго... Смолкли.

Логин стоял, слушал. Или послышались где-то близко, за стеною, вопли боли, - призраки вопля?

Логин торопливо удалялся от этого дома к ненавистному городу.

Беспокойные улицы. Отдаленное галденье. На перекрестке внезапно пронеслась фура, черная с белыми краями. Пустая. Возница, высокий черномазый детина с подбитым глазом, яростно настегивал лошадей: видно, не дали ему больного, и боялся он, как бы ему самому не намяли боков.

Дома Логин подозвал к себе Леню и спросил его:

- Что, Ленька, нравится тебе Толя Ермолин? Леня оживленно заговорил:

- Он умный да занятный такой,- что ни спроси, все знает.

И рассказывал о Толе долго, с увлечением. Логин тревожно ждал, что он скажет и об Анне. Но мальчик от Толи перешел к другим, а жданного имени не упоминал. Наконец Логин спросил нерешительно:

- А что ты скажешь про Анну Максимовну? Ленькины глаза засверкали, он радостно засмеялся - и молчал. Логин хмуро спросил:

- Ну что ж ты?

Леня подумал, покрутил пальцы и медленно заговорил:

- Она-такая, - раз с ней поговоришь, - и точно всегда, - точно своя.

Ей бы все можно сказать.

- Что ж, она добрая?

Леня еще подумал, поднял глаза на Логина и сказал:

- Нет. И не злая. Она так, сама по себе. С ней как с самим собою, -

только с хорошим собою.

Логин накануне получил приглашение в городское училище, на публичный акт, торжество, ежегодно совершаемое по обычаю в конце учебного года.

Когда Логин вошел в училищный зал, там уже кончался молебен. Около стола, покрытого красным сукном с золотою бахромою, грузно покачивался Мотовилов и делал в приличных случаях маленькие крестные знамения.

За ним торчал Крикунов в новеньком мундирчике; узкий воротник жал шею;

маленькая, коротко остриженная головенка с кругленьким выпуклым затылишком тряслась от наплыва религиозных чувств. На сморщенном личишке застыло жалостное выражение; это лицо напоминало цветом деревянную лакированную куклу; коричневый низенький лоб плоился семью складками. Еще дальше приютился у стола Шестов в учительском вицмундире, смущенный тем, что приходится принимать участие в торжестве. Старался держаться прямо и иметь независимый вид. Не удавалось: стоял, как на жаровне. Лицо раскраснелось.

Чувствовал это, краснел еще больше, делал вид, что жарко и душно, и обтирался платком.

И в самом деле было жарко и душно, хотя окна были открыты. По одной стороне залы стояли рядами ученики. Лица у них были взволнованные.

Остальное пространство тесно наполнено было публикою, которой сегодня, не в пример прошлых лет, набралось много. Здесь были дамы и барышни,- Нета успела сейчас передать записочку Пожарскому и потому была весела и благосклонно слушала глупый шепот Гомзина,- Ната делала глазки Бинштоку, -

были все, кого можно встретить у Мотовилова. Дальше стояли родители из мещан. Впереди пахло духами, дальше к ароматам примешивался запах пота, сзади пахло потом и дегтем от смазных сапог. Ближе к дверям становилось теснее,- а впереди был простор и для "господ" рядами стулья.

Ученики пошли вереницею прикладываться к кресту. Отец Андрей торопливо и небрежно давал крест и кропил. Мальчики наскоро крестились и отходили с каплями священной воды на вспотевших носах.

Логин пробрался вперед. Баглаев толкнул его в бок пухлым белым кулаком, захихикал и спросил:

- Какова толпучка, а?

- Да, много. Да и жарко. Что ж, всегда так?

- То-то и дело, нет! Нынче собрались, - чуют скандальчик, а то кому тут бывать! Так, чуйки всякие.

- В школе, и вдруг скандал! Что за дребедень!

- Скандал везде может быть, это тебе всякий мальчишка скажет. Молина выпустили?

- Ну выпустили, - так что ж из того?

- Ну вот то-то, чудак! Всякому лестно посмотреть, придет ли он сюда.

- Что ж, он пришел? Баглаев свистнул.

- Прийти-то ему нельзя, друг любезный, - он в отставке числится, да и неловко. Но публика не соображает, - ей все-таки лестно посмотреть скандальчик.

- Да какой скандальчик, говори толком!

- Мотовилов речь скажет на злобу дня.

- А ты откуда знаешь?

- Я не знаю, я, брат, предвижу. На то я и городской голова: свое стадо знаю даже до тонкости. Я, брат, всю подноготную знаю. Нет, брат, ты у меня спроси, кто что сегодня обедает, так я тебе и то скажу!

Прикладывание к кресту кончилось, отец Андрей снял рясу. Публика усаживалась. Мотовилов занял среднее место за столом, по обе стороны сели Крикунов и отец Андрей.

- Пожалуйста, займите ваше место, - сказал Мотовилов Шестову снисходительно и важно.

Шестов досадливо покраснел и уселся на стул рядом с Крикуновым. Думал о Мотовилове:

"Нахал! Распоряжается, как у себя дома".

Публика волновалась, видимо, ждала чего-то, - теперь Логин ясно видел это по общей озабоченности и радостной возбужденности лиц. Особы постарше делали равнодушные лица; изредка значительно усмехались, переглядывались.

Помоложе да понаивнее широко открывали глаза и жадно смотрели туда, в сторону стола под красным сукном, где величественно и грузно возвышался Мотовилов с выражением мудрости и добродетели на лице, морщился и корчился Крикунов, солидно посиживал и поглядывал отец Андрей и сгорал от смущения оглядываемый всеми Шестов. Вначале шло неинтересное. Ученики пропели громко и нестройно гимн святым Кириллу и Мефодию, Крикунов прочел обзор училищной деятельности, потом ученики снова прогорланили две развеселые народные песни, потом отец Андрей прочел список учеников, выдержавших и невыдержавших экзамены. Ученики, награжденные книгами и похвальными листами, подходили к столу и получали свое из рук Мотовилова, а он говорил им благосклонные слова. Потом ученики еще раз запели. Было скучно, -

публика томилась от нетерпения и духоты.

Наконец поднялся Мотовилов. Струя оживления пробежала в зале, - и вдруг настала тишина, да такая жадная, трепетная тишина, что нервным людям даже сделалось жутко. Мотовилов говорил:

- Поздравляю вас, дети, с окончанием вашего годичного труда. При этом не могу не высказать вам моего наблюдения: я замечаю на ваших лицах отпечаток грусти. Не стану расспрашивать вас о причинах этой грусти, так как она касается отчасти и нас самих. Мы не видим в своей среде вашего учителя и нашего сотоварища, Алексея Иваныча Молина. Я не имею права вдаваться в обсуждение причин, по которым мы его здесь не видим. Но общественное мнение громко говорит об его невиновности,- и мы уверены, что закон и общественная совесть снимут с него пятно, возводимое обвинением. Мы можем надеяться, что снова увидим Алексея Иваныча в своей среде таким же, каким он был и прежде, полезным деятелем. Прощайте, дети! Идите по домам!

Все зашевелились. Задвигались стулья. Ученики расходились со своими родителями. Гости шумно заговорили. Какая-то барышня спрашивала:

- Только-то и было?

Многие были разочарованы-ждали большего. Казначей говорил:

- Да, это не того, - перцу мало. Надо было этого Шестова хорошенько пробрать.

Исправник заступился за Мотовилова:

- Нет, братцы, он все-таки молодец, енондершиш, за словом в карман не полезет.

- И гладко стружит, и стружки кудрявы, - сказал Дубицкий.

Крикунов был вполне доволен: глазки его весело горели, и он злорадно посматривал на Шестова. Мотовилова окружили: поздравляли, горячо восхваляли речь. Он сиял и самодовольно говорил:

- Я, господа, на правду черт. Я нараспашку, говорю по-русски, режу правду-матку.

Приглашал оставаться на завтрак. Для завтрака очищали место в этой же зале: несколько учеников относили стулья в сторону, сторожа волокли столы, составляли их вместе, покрывали скатертями. Когда лишний народ вывалился, стало свежее и прохладнее. С улицы доносились веселые детские крики, птичий писк и струи теплого воздуха.

- Вы останетесь? - спросил Шестов у Логина.

- Не имею охоты, - улетучусь незаметно.

- Ну и я с вами уйду.

Но не удалось уйти незамеченными: Крикунов бегал по училищу в хлопотах и попыхах и наткнулся на них, когда они разыскивали пальто-

- Василий Маркович! Егор Платоныч! Голубчики, куда же вы?

- Извините, Галактион Васильевич, не могу,- решительно сказал Логин.

- Помилуйте, да как же можно! Обидеть нас хотите. Да вы посидите хоть немножко.

- Душой бы рад, да некогда, не могу! Уж простите.

- Да нет, я вас не пущу. А вы, Егор Платоныч, да вам-то уж и совсем нельзя: ведь вы здесь свой, - как же это можно!

Шестов сконфузился и покраснел.

- Нет уж, я уж не могу, извините, - лепетал он и теребил пальто.

- Ну полно, полно, снимайте пальто! - все решительнее говорил Крикунов.

Шестов уже было повернулся к вешалке. Бросал умоляющие взгляды на Логина.

- Мое почтение, Галактион Васильевич, - -решительно сказал Логин и пожал руку Крику нова.- Пойдемте, Егор Платоныч, - сказал он Шестову тем же решительным голосом, взял его под руку и быстро пошел к выходу.

Шестов обрадованно вздохнул. А Крикунов канючил им вдогонку:

- Ну как же это можно! Эх, господа, что ж вы делаете!

Шестов весело смеялся: чувствовал себя в безопасности.

Логин говорил, когда вышли на улицу:

- Не будь меня, пришлось бы вам провести несколько часов в осином гнезде!

- Да, что поделаешь, такой уж у меня характер, не могу отказываться.

- А вы и не отказывайтесь, если не можете; вы только делайте по-своему.

- Да, - жалобно протянул Шестов, - не очень-то это просто.

- Что там не очень! Вы меньше думайте о том, что о вас думают, да как на вас смотрят, а сами внимательнее посматривайте да послушивайте. Вот, хотите, я вам речь Мотовилова на память повторю?

Логин повторил речь от слова до слова. Шестов сказал:

- У вас отличная память!

- Просто развита привычка останавливать внимание на длинных предметах, а остальное на это время выкидывать из головы, чтоб не развлекаться. Да вы никак трусить начинаете?

- Да нет, я ничего.

- Ах, юноша, давно пора выбрать: или полная покорность, или полная независимость, - конечно, в пределах возможного: или мокрая курица, или человек, как надо быть. Ведь вокруг вас все такая дрянь!

В зале училища стол украсился винами и водкою. Принесли пирог с курии ею. Гости уселись за стол. Рюмки быстро опрокидывали свое содержимое в непромокаемые гортани. В соседней комнате хор учеников отхватывал народные песни.

Мотовилов медленно обвел стол глазами и спросил:

- А где же молодой учитель, господин Шестов?

- Ушел, не пожелал разделить нашей трапезы,- смиренно ответил Крикунов.

- Вот как!

- Да-с, и господин Логин тоже не пожелали остаться,- докладывал Крикунов,- они-то, собственно, и изволили увлечь нашего сослуживца.

- А что, господа, - говорил отец Андрей, - вот сейчас Алексей Степаныч изволил выразить надежду на то, что мы снова увидим в нашей среде Алексея Иваныча. Когда еще его формально оправдают, а я думаю, ему горько сидеть теперь дома, когда его друзья собрались в этих стенах, где он, так сказать, был сеятелем добра. Так не утешить ли нам его, а?

- Да, да, пригласить сюда, - поддержал Мотовилов. - Я думаю, это будет справедливо: если он не мог участвовать в официальной части, то мы все-таки покажем ему еще раз, как мы его любим и ценим. Как, господа?

- Да, да, конечно, отлично! - послышалось со всех сторон.

- Это будет доброе дело, - сказал Моховиков,- наше внутреннее сердце скажет это каждому.

- Так уж вы распорядитесь, Галактион Васильевич,- обратился Мотовилов к Крикунову,- он ведь и недалеко живет, а мы подождем со следующими блюдами.

Крикунов суетливою побежкою устремился к сторожам, послать за Молиным.

Общество опять радостно оживилось: ждали Молина, как дети гостинца. Он явился так скоро, как будто ждал приглашения, - Крикунов послал за ним коляску Мотовилова. Молин был одет не без претензий на щегольство. На толстой шее белый галстук с волнистыми краями и с вышивкою; новенький сюртук хомутом; пахло от Молина-кроме водки, - помадою.

Гул приветственных восклицаний. Молин обходил вокруг стола, неуклюже раскланивался, пожимал руки и не без приятности осклаблял рябое лицо.

Мямлил:

- Утешили! Сидел один и скучал. Признаться откровенно, - хоть и стыдно, - всплакнул даже.

- Ах, бедняжка! - восклицали дамы.

- Стыжусь сам, знаю, что раскис, да что делать с нервами? Расшатался совсем, - сижу и плачу. Вдруг зовут! Воскрес и лечу! И вот опять с друзьями!

- С друзьями, Лешка-шельма, с друзьями!- закричал Свежунов и обнял Молина, - ничего, не унывай, действуй в том же направлении!

- Поздравляю, енондершиш, - говорил исправник, - вас любят в обществе,

- это умилительно!

Всякий старался сказать Молину что-нибудь утешительное, приятное. Его посадили к дамам, кормили пирогом, подливали то водки, то вина. А мальчишки задували себе развеселые песни. В антрактах пили чай, ели сладкие булки, -

все от щедрот Мотовилова.

Раздался стук ножа по стакану. Кто-то крикнул:

- Т-с! Алексей Иваныч хочет говорить! Все замолчали. Молин поднялся и начал раскачиваться в ту сторону, где Мотовилов. Заговорил:

- Алексей Степаныч! Вы для меня сделали, прямо скажу, благодеяние. Ну, я человек не хитрый, красно говорить не умею, - что чувствую, прямо, по-мужицки, по-простецки... Да что тут говорить! Эх, прямо сказать: спасли!

Дай вам Бог! На многая лета! За здоровье Алексея Степаныча,- ура!

Все закричали, повскакали с мест чокаться. Мотовилов и Молин обнимались, целовались.

После завтрака вытащили фисгармонику, под звуки которой распевали ученики, и пустились танцевать,- шумно, с хохотом, шалостями, вознёю: кавалеры кривлялись и неровно подергивали дам, дамы взвизгивали. Две бойкие барыньки овладели застенчивым юношею, сельским учителем. Он не умел танцевать; ему дали даму, сказали, что танцуют кадриль, и стали перепихивать его из рук в руки. Юноша горел от смущения и неловко топтался.

Было весело и пьяным и трезвым.

В антрактах между танцами мальчуганы продолжали крикливый концерт. Им любопытно было посмотреть на веселые танцы: они не скучали и с удовольствием глотали пыль, летевшую в их наивно открытые ртишки. Их щеки горели, глаза смеялись. Их регент, дьякон, тоже подвыпил. Пришел в благодушное настроение и не теребил певчих. Во время пения и во время танцев одинаково бестолково махал руками и добродушно покрикивал:

- Ах, мать твоя курица! Но, но, миленькие, валяй напропалую! Во что матушка не хлыстнет!

Пожарский и Гуторович ходили обнявшись и напевали легкомысленные песенки.

Крикунов тоже раскис, без устали молол жиденьким, гаденьким голосенком сальные анекдотцы и замазывал их рыхлым смешком. Оказалось, что запас этой дряни у него велик. Память у него была хороша, особенно на мелочи и пустяки.

Молин, опьянелый от водки и от избытка чувств, подходил к певцам, целовался с ними, мямлил трогательные слова. При этом детские лица делались испуганными, каменели. Кому приходилось целоваться, открывали глаза, вытягивали губы, принимали глупый, оторопелый вид; потом обдергивали блузы, виновато озирались, смущенно крутили пальцы, а носы их против воли морщились от противно-перегорелого запаха водки и от того особого тепловато-аптечного аромата, которым был пропитан Молин, как все эти мужчины, которые, подобно ему, вечно возятся с лекарствами против секретных болезней.

От мальчиков Молин переходил к девицам и непослушным языком говорил неповоротливые любезности. Валя вздумала пококетничать. Это разлакомило и разнежило Молина- Охватил ее талью потною рукою. Она с громким хохотом отстранилась. Молин вдруг запустил широкую лапу за лиф Валяна платья. Лиф затрещал. Валя неестественно громко взвизгнула. Ее голос покрыл все звуки шумного веселья. Убежала в другие комнаты чиниться. Молин было за нею.

Удержали.

Молин еще долго путешествовал из комнаты в комнату. Наконец ослабел, рухнул в зале на пол и мгновенно заснул. Гомзин говорил сторожу, тоже сильно пьяному:

- Послушай, Михей, ты ему подушку достань.

- Нет у мена теперь подушки, - отвечал Михей-

- Ну вот! Ты сходи к Галактиону Васильевичу и спроси, - убеждал Гомзин.

- Какая теперь подушка! - резонно говорил Михей.- Разве можно им теперь подушку подложить? Голова у них теперь тяжелая! Разве можно их теперь беспокоить? Бог с ними, пусть выспятся.

- Так нельзя, ты говоришь? - спросил Гомзин.

- Известно, нельзя. Сами изволите знать, - человек тяжелый, как им теперь подушку? Да помилуйте, да так им много лучше, потому в прохладе.

Мальчишки затянули: "На заре ты ее не буди". Кто-то догадался наконец прогнать их по домам.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Днем, когда Шестова не было дома, пришел Молин. На звонок отворил Митя. Молин спросил:

- Дома Шестов?

Мальчик опасливо посмотрел и ответил:

- Нет его. Мама дома.

Молин вошел в гостиную, сел на кресло. Митя пошел за матерью в кухню.

Молин от нетерпения топал ногами. Наконец пришла Александра Гавриловна; ее лицо раскраснелось от кухонного жара. Молин не встал и не здоровался.

Хрипло сказал:

- Деньги принес за квартиру. Александра Гавриловна села в другое кресло. Спокойно ответила:

- Напрасно беспокоитесь, - мы могли бы и подождать: может быть, вам теперь нужны деньги.

Митя стоял в соседней комнате. Выглядывал из дверей. Был в старенькой блузе, босиком.

- Ну, уж это не ваше дело, - сказал Молин,- принес, так берите.

- Как угодно,

- Да вы мне расписку дайте.

- Митя! - позвала Александра Гавриловна. - Принеси чернильницу и бумагу.

- Сейчас, - откликнулся Митя и скрылся.

- А то скажете, что не получали.

- Это уж вы напрасно.

- Нет, не напрасно, знаю я вас, черт вас возьми!- запальчиво закричал Молин.

Митя принес лист почтовой бумаги и стеклянную чернильницу репкою на деревянном блюдце и с пробкою с оловянным верхом. Не ушел, остался у стола.

Отнял с той половины стола, где сидела мать, вязаную скатерть, чтоб мелкие дырочки не мешали писать. Молин вытянул ноги и тяжелым каблуком надавил Митину ногу. Митя покраснел и тихо отошел, стараясь, чтобы мать ничего не заметила. Александра Гавриловна спросила:

- Потрудитесь сказать, что я должна написать. Молин диктовал, злобно ухмыляясь:

- Пишите: получила за квартиру десять рублей от каторжника Алексея Молин а.

Александра Гавриловна написала первые слова и с удивлением поглядела на Молина.

- Ну да, вы хотели меня на каторгу послать, вот и пишите.

- Ну уж этого я, воля ваша, не напишу: вы толком скажите, что дальше писать.

Молин настаивал и возвышал голос:

- Нет, вы пишите, что от каторжника! Митя вмешался.

- Пиши, мама: от Алексея Иваныча Молина, потом число сегодняшнее и подпись. Вот и все.

Александра Гавриловна отдала расписку Молину. Прочел, злобно усмехнулся, положил расписку в боковой карман измятого, пыльного сюртука и потянулся в кресле.

- Так-то, Александра Гавриловна, удружили вы мне!

Александра Гавриловна вздохнула и сказала:

- Ну, еще кто кому удружил, неизвестно.

- Вы мне не все веши отдали.

- Уж этого не знаю: вы потребовали, чтоб ваши вещи отправили к отцу Андрею, и сами не пришли,- ну Егорушка все вещи к нему и отправил.

- Одной колоды карт нет, - угрюмо настаивал Молин.

- Уж это вы спросите у Егора, - я не знаю.

- Прикарманили. Да вы у меня, может быть, и еще что-нибудь слимонили, из ношеного, для сынка вашего, оборвыша.

- Вы забываетесь, Алексей Иваныч. Вы пришли, когда я одна...

- Ты не одна, мама, - сказал Митя.

Смотрел на Молина, и на лице его была гримаса отвращения и досады.

Мать положила руку ему на плечо. Сказала:

- Ох уж ты!

Молин злобно засмеялся.

- Да я и денег передал что-то уж очень много. Сомневаюсь я, - что-то уж очень начетисто. Обакулили меня.

Молин еще больше развалился в кресле и положил ноги на диван.

- Да что вы, батюшка, - укоризненно сказала Александра Гавриловна,-

белены объелись? Опомнитесь, постыдитесь!

- Грабители! Черти проклятые! - бурчал Молин. Митя задрожал в руках матери. Рванулся вперед. Крикнул звонко:

- Как вы смеете так себя вести! Уберите ноги с дивана! Сейчас уберите и уходите вон- Вы нарочно пришли, когда Егора дома нет, чтоб здесь накуражиться. Уходите, или я вас в окно выброшу.

Молин встал и глядел на мальчика злобно и трусливо. Александра Гавриловна тянула Митю за плечи назад и шепотом унимала его. Митя отбивался.

- Оставь, мама, он-трус, он только куражится. Он не посмеет драться.

Молин сделал плаксивую гримаску, подставил Мите лицо и жалобно сказал:

- Ну что ж, ругайте меня, бейте, плюйте мне в лицо, я ведь каторжник, меня можно.

- А не хотите уходить, - говорил Митя, - я пошлю за Егором, вы с ним и объясняйтесь, а маме не смейте дерзостей делать. Ждите, коли хотите, и сидите смирно.

- Да, как же, я буду Егора Платоныча ждать, а вы бранить будете, еще в угол поставите! Нет, черт с вами, уж я лучше уйду. Прощайте, благодарю за ласку.

Молин круто повернулся и пошел к выходу. В дверях он зацепил локтем за косяк, - руки он держал растопыренными из чувства собственного достоинства.

С треском вывалился из комнаты, повозился в передней, ощупал выходную дверь, громко захлопнул ее за собою и тяжко загрохотал сапогами по лестнице. Со двора в открытые окна доносились его громкие ругательства и чертыханья.

- Ах ты, аника-воин! - говорила Мите мать. - Вот подожди, нажалуется он Мотовилову-достанется тебе на орехи.

- Как же это?

- А так: позовут тебя в гимназию, высекут так, что до новых веников не забудешь, да и выгонят.

- Ну, этого не могут сделать.

- Не могут? А кто им запретит? Очень просто, возьмут да и попарят сухим веником.

- Ах, мама, какие ты говоришь... Этого и в правилах нет.

- Они в правила смотреть не станут, а посмотрят тебе под рубашку, да и начнут блох выколачивать. Вот ты и будешь знать, как звать кузькину мать.

Знаешь: с сильным не борись, с богатым не судись.

На другое утро к Шестову явились Гомзин и Оглоблин. Торжественный вид и помятые лица: пьянствовали всю ночь. Хриплыми с перепою голосами осведомились, дома ли Шестов. Шестов услышал их, вышел в переднюю.

Обменялись торопливыми рукопожатиями. Гомзин, сердито сверкая зубами, сказал:

- Мы к вам по делу.

Оглоблин молча покачивался жирным телом на коротеньких ногах. Шестов пригласил их в кабинет. Гомзин и Оглоблин уселись, помолчали, потом взглянули один на другого, оба разом сказали:

- Мы...

И остановились и опять переглянулись. Шестов сидел против них с опущенными глазами, то раскрывая, то закрывая перочинный нож о четырех лезвиях, в белой костяной оправе.

Наконец Гомзин сказал:

- Мы пришли от Алексея Иваныча.

- Послушайте-ка, - вдруг заговорил Оглоблин,- дайте-ка нам по рюмочке пользительной дури. Гомзин строго взглянул на него. Шестов встал.

- И если б можно, - продолжал умильным голосом Оглоблин, - чего-нибудь кисленького: соленого огурчика, бруснички,

- Да, именно, бруснички,- оживился вдруг Гомзин, и белые зубы его весело улыбнулись,- голова что-то побаливает.

- Знаете, начокались, - пояснил Оглоблин. Шестов постарался придать себе полезный вид и отправиться за водкою. Когда он вышел, Гомзин сказал вполголоса:

- Пить у него не следовало бы: всячески говоря, он - подлец.

Оглоблин лукаво усмехнулся и сказал:

- Да что ж, голубчик, по мне, пожалуй, хоть и не пить. Ну его к черту, в самом деле!

- Ну теперь уже, раз что просили, надо по рюмке... Шестов вернулся, сел на свое место. Сказал:

- Сейчас принесут.

- Нас прислал Алексей Иваныч, - объявил Гомзин. - Вы писали ему вчера письмо.

Шестов вдруг вспыхнул и заволновался. Сказал:

- Да, писал и почти жалею об этом.

- Так и передать прикажете? - насмешливо спросил Оглоблин.

- Нет, это я собственно для вас, а что касается письма...

В передней хлопнула наружная дверь, зашлепали босые ноги, от сильного удара локтем отворилась дверь комнаты, - и вошла Даша, растрепанная девушка с глупым лицом, в грязном ситцевом платье. В одной руке у нее была бутылка водки, в другой она держала подносик, жестяной, покоробленный, с расколупанною на нем картинкою. На подносике стояли тарелочка с селедкою и тарелочка с моченою брусникою с яблоками. Все это установила она на зеленом сукне письменного стола, вылетела из комнаты, вернулась через полминуты с тремя рюмками, двумя ложками и вилками, со стуком поставила все это на стол и скрылась. Шестов и его гости в это время молчали.

- Я вчера писал Алексею Иванычу,- заговорил Шестов, - мне кажется, довольно определенно. Что же намерен он теперь сообщить мне?

- Он очень сердится, - ответил Оглоблин. - Рвет и мечет.

- Да, он весьма раздражен, - подтвердил Гомзин.

- Ну, мне кажется, - сказал Шестов, - сердиться и раздражаться скорее я имею право. Гомзин наставительно стал объяснять:

- Вы должны были иметь в виду, что он теперь так взволнован и огорчен.

Вполне естественно, что он сказал что-нибудь резкое. Но он положительно говорил нам, что не сказал ничего оскорбительного.

- Решительно ничего оскорбительного, - подхватил Оглоблин.- Однако, не выпить ли хлебной слезы?

- Налейте, - отрывисто сказал Гомзин и спросил Шестова:-Мы не понимаем, чем же вы недовольны?

Оглоблин налил все три рюмки, взял одну, стукнул ею по краям двух других, потом крикнул:

- Сторонись, душа, оболью!

И выпил. Широкою ладонью обтер губы, зацепил на ложечку брусники и сказал:

- Ну, господа, что ж вы? Не отставайте. Гомзин выпил, сделал такое лицо, как будто проглотил гадость, и пробурчал:

- Этакий сиволдай!

Он потянулся за брусникою.

- Вы не понимаете? - сказал Шестов.- Он в моей квартире вел себя безобразно. Я ему это и написал.

- Нет, позвольте, - сердито возразил Гомзин, - вы должны сказать, чем вы оскорбились. Иначе, помилуйте, что же это будет?

- Да, конечно,- сказал Оглоблин,- нам надо знать, мы все-таки по поручению... ну, и все такое. А то что ж пороть горячку из-за пустяков.

- Да вы какое именно поручение имеете?- досадливо спросил Шестов.

- Да вот, - объяснил Гомзин, - Алексей Иваныч очень раздражен и желает получить от вас объяснение письма.

- Какое ж ему объяснение? Ведь он оскорбил, а не я.

- Да что тут валандаться! - решительно сказал Оглоблин. - Вы на дуэль вызываете?

"А что, - подумал Шестов, - желаю ли я с ним драться, с этим?.. Фи, гадость какая!"

Брезгливо поморщился и ответил:

- Это, кажется, понятно. Уж это от него зависит принять вызов, или извиниться, или еще что выбрать.

- В таком случае, - сказал Гомзин, - нам необходимо знать, что именно вы считаете оскорбительным.

Шестов опустил глаза. Стало совестно рассказывать о вчерашней грубой сцене. Сказал:

- Я просил Василия Марковича Логина принять на себя в этом деле переговоры, - прошу вас к нему обратиться.

Гомзин и Оглоблин переглянулись.

- Ну, этого мы не можем сделать, - сказал Гомзин,- мы еще не получили полномочий.

- Зачем же вы пришли? - спросил Шестов. Взволнованно заходил по комнате.

- Да нам, собственно, надо знать, в чем именно... Шестов говорил бешено-тихим голосом.

- В том именно, что он вчера пришел, когда меня не было, сел на кресло, положил ноги на диван и говорил оскорбительные слова моей тетке.

Понятно?

- Позвольте, - сказал Оглоблин, - что ж такое? Ну, он вчера выпил лишнее, ну что ж из того.

- Надеюсь, однако, что вы теперь имеете что сказать Алексею Иванычу, а о прочем обратитесь к Василию Марковичу.

- Хорошо, мы это передадим, - говорил Гомзин,- но еще раз говорю, что Алексей Иваныч раздражен. Впрочем, я уверен, что теперь он снабдит нас достаточными полномочиями. Поэтому я посоветовал бы вам поспешить окончить это дело. Алексей Иваныч шутить не любит. Так вот, мы предлагаем вам взять письмо назад.

- Господа, я просил бы вас прекратить: ведь уж все сказано.

- В таком случае имею честь... Гомзин церемонно раскланялся.

- Имею честь... - также церемонно повторил Оглоблин и вдруг прибавил:-А вы вашей рюмки так и не выпили? Распоясной-то? Вы, может быть, по утрам не употребляете этого крякуна? Я ведь также, но...

- Константин Степаны"! - строго позвал Гомзин-

Он стоял уже в дверях.

- Сейчас, сейчас. Но, видите ли, опохмелиться. Так уж я вашу хлобысну.

- Ну, однако, это черт знает что, - проворчал Гомзин. - Послушайте, Константин Степаныч! Оглоблин придержал рюмку у рта.

- Ась? - откликнулся он.

- Ну чего же один лакаешь, свинья! - энергично выругался Гомзин. -

Налей и мне за компанию.

- Это дело, - похвалил Оглоблин.

Он налил Гомзину и поучительно сказал:

- Нет питья лучше воды, как перегонишь ее на хлебе.

Друзья выпили и закусывали. Шестов угрюмо смотрел на них.

- Хорошая брусника! - похвалил Оглоблин.

- Эге! - отозвался Гомзин. Оглоблин опять обратился к Шестову:

- Право, оставили бы, голубчик. Эх, чего там задираться! Возьмите назад письмецо, - вот мы его с собой приволокли. Ась, возьмете?

Оглоблин ласково всовывал в руки Шестова письмо, которое вынул из кармана. Шестов молча отстранился.

- Ну как знаете. А только он очень сердится. Распрощались, ушли.

В тот же день к вечеру Вкусов посетил Логина и объявил ему, что дуэли не допустит.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Нета стояла на одном конце качельной доски, Андозерский на другом.

Качались. В этом неудобном положении Андозерский успел объясниться в любви

- и получил отрицательный ответ.

- Остановите качели, - сказала Нета.

- Я люблю вас, - повторил Андозерский.

Он стал поддавать слабее, но не останавливался.

- Жалею вас, - насмешливо сказала Нета. Держась за веревки и качаясь, они перекидывались отрывочными восклицаниями.

- Все бы отдал, - страстно восклицал он.

- Пустите! - гневно крикнула Нета.

- Добьюсь любви.

- Довольно!

- Любовь-великая сила.

- Пустите!

- Вы будете моею.

Нета вдруг сильно взмахнула качели. Она и Андозерский стояли с раскрасневшимися щеками и горящими глазами и все сильнее подбрасывали ногами доску, словно состязались в дерзании.

- Ты будешь моею!

- Никогда!

Замолчали. Качель взлетела так высоко, как только позволяли веревочные подвесы. Большие зубцы гипюрового воротника развевались и били Нету по лицу. Вдруг Андозерский заметил, что Нета сильно побледнела; ее глаза загорелись; вся она подвинулась к одному краю доски и как-то странно перебирала руками.

" Спрыгнет!" - догадался Андозерский.

Сильным напряжением задержал взмахи качелей. Нета сделала движение, но прежде, чем успела приготовиться к прыжку, уже Андозерский стоял на земле и удерживал доску. Нета сделала шаг к середине доски. Андозерский схватил ее за талью, снял с доски и поставил на землю. Нета тяжело дышала. Повторила:

- Никогда!

- Увидите! - ответил он.

Она отвернулась, хотела уйти. Он опять схватил ее. Губы его почти касались ее щеки. Но она вывернулась и убежала.

"А, эта не уйдет!"-подумал Андозерский.

Отправился в дом и отыскал хозяина. Их беседа в кабинете Мотовилова была недолга. Потом Мотовилов пришел с Марьею Антоновною.

Когда Андозерский уходил, у него был вид победителя.

- Садись и слушай,- сказал Мотовилов Нете, когда она вошла в кабинет.

- И благодари отца, - прибавила Марья Антоновна.

Нета села на рогатом стуле, зацепилась пышным бантом кушака и стала освобождать его. Не любила этой комнаты с неуютною мебелью.

"Сидел бы сам!"-думала про отца.

А Мотовилов очень удобно развалился на низеньком диване. Рядом важно торчала его коротенькая жена.

- Так вот, мать моя, - сказал Мотовилов дочери,- тебе счастье, - в генеральши метишь.

- Не имею ни малейшего желания,- капризно ответила Нета.

- Я имею сообщить тебе приятную для нас, твоих родителей, новость: Андозерский просит у нас твоей руки.

- Совершенно напрасно хлопочет! - решительно сказала Нета.

Мотовилов строго посмотрел на нее, а Марья Антоновна сказала наставительно:

- Не капризничай, Нета, - он прекрасный молодой человек.

- И на такой хорошей дороге,- подхватил Мотовилов.

- Да я уж люблю другого, - сказала Нета.

- Вздор, мать моя! Выкинь дурь из головы: за Пожарским тебе не бывать!

- А за Андозерского я не пойду!

- Слушай, Нета, - внушительно сказал Мотовилов, - я тебе серьезно советую, - подумай!

- Подумай, Нета, - сказала Марья Антоновна.

- А иначе тебе худо будет. Я из тебя дурь выбью, не беспокойся. И актеру не поздоровится.

Нету подвергли беспрестанному домашнему шпынянью. Отец призывал ее раза по два на день в кабинет и читал длинные наставления, - должна была стоять и слушать.

- Я устала, - сердито сказала она во время одного такого выговора.

- Ну так стань на колени! - прикрикнул отец.

И ей пришлось еще долго слушать его, стоя на коленях.

Мать пилила понемножку, но почаще. Юлия Степановна подпускала шпильки.

Видеться с Пожарским Нете не удавалось, но сумела-таки переслать ему записку.

Дня через два Пожарский явился утром и попросил доложить Алексею Степановичу. Горничная, молоденькая, смазливая девушка, вся красная и крупная, рыжеволосая, краснолицая, в красной кофточке и белом переднике, с красными большими руками и с красными ногами, принесла ответ: не могут принять. Пожарский сказал:

- Скажи Алексею Степановичу, что по важному для него делу.

Горничная пошла неохотно. Пожарский вынул из кармана визитную карточку и карандашом написал:

"Дело у меня несложно, не хотите выслушать, так я словесно передам через кого-нибудь, - только, может быть, вы пожелаете избегнуть огласки;

дело щекотливое, и огласка ваши же планы расстроит"-

Горничная вернулась и сказала ухмыляясь, словно радуясь чему-то:

- Извиняются. Никак не могут.

- Ну так передай вот это.

Через минуту горничная опять вышла к Пожарскому. Красное лицо ее досадливо хмурилось. Она сказала:

- Просят пожаловать.

- Давно бы так, - проворчал Пожарский. Мотовилов ждал в кабинете.

Тщательно припер дверь. Спросил сухо:

- Чему обязан?

- Многоуважаемый Алексей Степанович! - торжественно сказал Пожарский.

- Имею честь просить у вас руки вашей дочери, Анны Алексеевны.

- Вы только за этим явились?

- А его от ответа зависит.

- Ответ вам известен, - резко сказал Мотовилов. Пожарский нахально улыбался. Сказал:

- С тех пор обстоятельства изменились, и потому я беру смелость...

- Ваши обстоятельства?

- Нет, не мои лично.

- Я уже говорил вам, - начал было Мотовилов. Пожарский развязно перебил его:

- Поверьте, Алексей Степаныч, будет лучше, если вы согласитесь.

- Одним словом, это окончательно.

- В таком случае я должен вам сказать, - хотя и с прискорбием, - что, прося теперь руки вашей дочери, я только исполняю долг честного человека.

- Что? - крикнул Мотовилов. Побагровел.

- Увы! - вздохнул Пожарский, - "в ошибках юность не вольна!" Это и есть обстоятельство...

- Это - ложь! Гнусная ложь!

- Могу доказать...

После нескольких минут бурного разговора Пожарский очутился на улице.

Растерянно думал:

"Досадно! Кремень человек! Не ждал я того, - только напрасно поклеп взвел на мою Джульетту. Как бы ей перечесу не задали!"

Посетил Андозерского, и также неудачно. Андозерский поверил, но сделал вид, что не верит. Видно было, что не отступится.

Нете поклеп Пожарского обошелся дорого. Отец призвал ее. Бешено раскричался. Нета ничего не понимала и не могла оправдываться. Ее ответы казались отцу признаниями. Свирепел все более. Его крики наполняли весь дом. Надавал Нете пощечин. Нета горько рыдала. Наконец Мотовилов устал.

Вспомнил, что надо рассказать жене. Выпил воды. Прошелся по кабинету.

Сказал:

- Ты, матушка, в могилу меня уложишь. Но ты еще у меня в руках. Иди к себе и жди березовой каши.

Нета ушла. Мотовилов и Марья Антоновна долго разговаривали. Потом Марья Антоновна пошла к дочери.

Нета сидела одна. Неутешно плакала. Не сомневалась, что отец исполнит угрозу. Но все не могла понять, что случилось. Мать долго сидела с нею.

Наконец Нета сказала:

- Он-негодяй! Ее глаза засверкали.

Марья Антоновна пошла утешить мужа. Мотовилов сказал:

- Ну и слава Богу! Я очень рад. А все-таки Нета виновата, и уж как ты хочешь, а я ее накажу. Уж очень она норовитая. Выбрала, кого любить, нечего сказать.

Нету опять позвали к отцу.

К вечеру в городе уже звонили, что Нету высекли. Мо-лин был в восторге. Радостно рассказывал друзьям. Сочинял глупые и пошлые подробности. Веселились, - Гомзин стучал великолепными зубами. Биншток хихикал.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Каждое утро Логин просыпался мрачный, хмурый. В стенах его квартиры было знойно. Румяный, рыжеволосый мальчуган, который привиделся в то несчастное утро, сделался так телесен, что начал отбрасывать тень, когда стоял в лучах солнца. Но стоило подумать об Анне, - и мальчуган исчезал, словно его не было.

Припомнились дела последних дней, свои и чужие. Жестокий яд злой клеветы все больнее жег сердце. И уже Логин знал, от кого идет клевета. И дела чужие,- негодование, презрение кипели над воспоминаниями о них.

Со всеми злыми думами и воспоминаниями связывался один ненавистный образ - Мотовилова. Злоба к Мотовилову подымалась, как дьявольское оде ржание, и мстительное чувство яростно боролось с внушениями рассудка.

Напрасно припоминал заветы прощения. Напрасно приводил себе на память Аннины ясные глаза. Негодование владычествовало над памятью, и Анна припоминалась негодующая, и слышались ее страстные слова:

- Вот человек, который не имеет права жить!

Жажда мщения томила, как жажда, томящая в пустынях. Тяжело было думать, что Мотовилов, это ходячее оскорбление, этот воплощенный грех, еще живет, и дышит одним воздухом с Анною, и отравляет этот воздух гнилыми речами. Иногда Логин представлял себе, что Мотовилов обидит или оскорбит Анну, - и острая боль пронизывала его.

"Но и я не такой ли, как Мотовилов?" - спрашивал он себя и строго судил свое отягощенное пороком прошлое.

"Надо отделаться от ненавистного прошлого, убить его! Остаться жить с одною чистою половиною души. Эта жизнь невозможна. Исход, какой бы то ни было. Хотя бы мучительный, как пытка или казнь".

Чем больше думал об этом Логин, тем сильнее в нем бушевала злоба, страшная ему самому, дикая, зверская,- и тем невыносимее было это состояние, тем повелительнее требование исхода. Это будет, быть может, что-нибудь жестокое,- Логин не знал, что именно, даже не думал об этом и боялся думать,- но чувствовал все сильнее необходимость исхода.

Порою воспоминание доверчивых Анниных глаз навевало успокоение, - и в душе был праздник и рай. Но быстро пролетали светлые минуты,- приходил другой человек, мстительный, злобный, и горько жаловался на свои обиды.

И после каждого светлого промежутка все ненавистнее становился Логину этот его другой человек, все тягостнее была его злоба. Необходимо было покончить с этим, отделаться от печальной необходимости быть двойным.

Видя его мрачную задумчивость, Леня иногда говорил:

- Пора бы вам сходить к Ермолиным. Книжки-то вы, поди-ка, все прочли, так перечитать и потом успеете.

Логин улыбался и отвечал:

- Твое ли это дело, Ленька?

- Отчего же не мое? - отвечал Леня, Логин шел к Ермолиным. Думал дорогою, под надоедливое стрекотание кузнечиков, что надо поговорить с Анною и сказать ей, что он не стоит ее, сказать ей, чтоб она его забыла. Если не заставал ее дома, шел искать ее в поле, в деревне, на мызе, хоть и знал, что найдет ее за делом и, может быть, помешает.

Но едва завидит ее издали, - и забываются мрачные мысли. Другим человеком подходил к ней,- пробуждался доверчивый, кроткий Авель, а угрюмый Каин прятался в тайниках души. Но чуткая Анна различала холодное дыхание Каина в безмятежно-нежных речах Логина и тосковала. Она томилась мыслью: как растаять лед? как умертвить Каина? как восстановить в смятенной душе Логина немеркнущий свет святыни? Надо ли принести жертву?

И она решилась принести жертву, а горькие сомнения не оставляли ее: полезна ли будет жертва? не разнуздает ли она зверя?

Говорили они о многом, о своей будущей жизни, о городских делах, В городе разгорелась холера. Народ глухо волновался. Все раздражало невежественных людей: санитарные заботы-и яркая звезда, холерный барак-и освобождение Молина, клеветы на Логина-и толки о земских начальниках.

Усилилось пьянство, в трактирах и на улицах происходили драки. Из людей зажиточных иные стали выбираться из города; боялись холеры, боялись и беспорядков.

Анна пришла вечером к отцу, опустилась перед ним на колени и доверчиво прижалась к нему. В лучах зари лицо ее рдело, и лежало на нем неопределенное, вечернее выражение, счастливая грусть. Ее волосы были распущены, ноги не обуты, и белое платье, простое, как туника, ложилось широкими складками. Сладкий запах черемухи вливался в открытые окна.

- Так-то, мой друг, решила ты свою судьбу, - тихо сказал Ермолин.

- Да. И жутко сначала. Точно купаешься о полночь, и не видно берега.

- Не утонуть бы вам обоим. Щеки у Анны вспыхнули.

- Не беда! У него нет устоев, он может погибнуть без пользы и без славы. Но в нем и великие возможности. Мы с ним всхожие.

- А будешь ли ты с ним счастлива? Анна кротко улыбалась и смотрела снизу в глаза отцу. Сказала:

- Будет горе, - так мы и с горем проживем. Ты приучил меня не бояться того, чего боятся слабые.

- Горе жизни, милая, пострашнее, чем босою по снегу походить или от боли под розгами пореветь.

- Поборемся, - тихо отвечала Анна. Нежно улыбалась, а из глаз ее медленно падали крупные слезы.

Поздно вечером у Логина в кабинете сидел Баглаев. Перед ними стояла батарея бутылок, пустых, полных, недопитых. Баглаев боялся холеры и потому усиленно пьянствовал. Настроение Логина было под стать попойке. Было что-то фантастическое в том, что маячило перед глазами Логина. Небольшая комната казалась облитою красным заревом. Раскрасневшееся Юшкино лицо смотрело пьяно и бессмысленно. Логин чувствовал, как мучительно бьется кровь в висках, как мучительно кружится голова. Юшка лепетал коснеющим языком:

- Ну да, я знаю, что я-свинья! И даже хуже,- просто блоха паскудная, ничтожная тварь. Зато за мной и художеств больших нет: на блохе и блохи маленькие. Пьяница,- и все тут! А ты,- у тебя, брат, совесть нечиста.

Ты-гордый и слабый человек! На грош амуниции, на рубль амбиции! Ты все фокусы выкидываешь, ты для фокуса рад человека убить!

- Заврался, любезный! - угрюмо сказал Логин.

- Нет, брат, Юшка не заврался! Юшка Баглаев не дурак! И, может быть, и заврался, но все равно как и не заврался. Ты не любишь никого, тебе все гнусно, ты нас, брат, презираешь. Ну и презирай, черт с тобой, так нам и надо. А я тебя все-таки люблю; ты малый сердечный, хоть иногда у тебя ничего не разберешь. Ну и дербалызнем, брат. А Мотовилов - негодяй, я это ему в глаза скажу.

Он дрожащими руками, но с большим увлечением налил рюмки. Логин уже давно был странно молчалив. Он взял рюмку. Юшка лепетал:

- Стукнемся, брат, и хлобыснем. Выпили. Юшка продолжал:

- Да, я тебя люблю, хоть ты лицемер; ты скрытный, надменный человек.

Ты все про себя. Ты всякую свою болячку хочешь сам расковырять и сожрать.

Ты-человек фантастичный и озорной. Вася, друг мой, мне тебя жалко! Васюк!

Не дворит тебе у нас!

Юшка расплакался и потянулся было целоваться. Но его всклокоченная и потная голова вдруг шатнулась, закинулась назад, завалилась на спинку кресла. Он еще раз всхлипнул, всхрапнул, обрушил голову на стол, на сложенные руки, и заснул. Логин закрыл глаза: под ложечкою сосало, стало жутко и сладко, и он поплыл куда-то, потом полетел в бездну, скорее и скорее, - и все слаще и жутче становилось. Падение окончилось,- и он открыл глаза. Мрачно и безобразно было в комнате.

Логин взял шляпу, спустился вниз и тихонько отворил выходную дверь. В то же время приоткрылась дверь из комнаты, где спал Леня. Леня выглянул в переднюю. Логин посмотрел, но не заметил его.

Шел по улицам, слегка покачивался. Полная луна сладко мучила его. Так пытливо и пристально смотрела, - чего-то ждала, или боялась, или угрожала чем-то? Не мог понять смысла ее бледных, злобно-неподвижных лучей, но смысл в них был, - язвительный, леденящий душу смысл.

В сознании Логин а пробегали несвязные отрывки мыслей и чувств.

Неотступно стояли где-то рядом, сразу за порогом сознания, два таинственных гостя. Так бывает, когда знаешь по каким-нибудь приметам, что за дверью стоит кто-то, и когда он не входит. Логин напрасно старался отворить им дверь сознания. Один был чей-то образ; детское лицо, испуганные глаза, еще что-то знакомое,- но не знал, что это. Другой гость,- это было что-то бесформенное и странное, предчувствие или повеление, что-то злобное, мстительное, связанное с глубоко ненавистным образом. Это неопределенное и неотступное давило на грудь, затрудняло дыхание.

Временами казалось, что есть цель и что он знает, куда идет и зачем.

Он не замечал дороги, глаза блуждали, и луна пристально смотрела на него.

Ее бледные, злые лучи говорили, что это все так, как надо, что все решено и теперь должно быть исполнено.

Посередине моста остановился, оперся о перила и смотрел в воду. Вода тускло блестела. Темные, гладкие струи с тихим ропотом набегали на зыбкие устои. Ужас детского полузабытого кошмара проснулся в душе. Логин стоял в нерешительности. Захотелось вернуться. Поднял к небу тоскливые глаза.

Что-то разбитое, и растоптанное, и похороненное в душе рванулось с отчаянным усилием из могилы. Жажда молитвы и покорности жалко затрепетала в сердце. Но в небе, пустынном и тихом, зеленый диск луны висел, мертвый и злобный, и леденил душу мертвыми лучами.

Логин пошел дальше. Безумные угрозы срывались с его языка. Знал, что сбудется сейчас предвещание детского кошмара. Пустыня небес, и мертвая луна с мертвою улыбкою и холодным светом, и редкие, бледные звезды говорили, что кошмар, томивший в детстве, теперь сбывается. Ветер жалобно шумел в ветках ивы, нагнувшейся над рекою, и заунывным воем повторял, что кошмар сбывается. Старые липы мотовиловского сада чутко смотрели поверх забора на дорогу, где шел бледный человек с дико расширенными глазами, человек, кошмар которого теперь сбывается. Окна заблестели под лунными лучами тусклым блеском, злобно радовались тому, что кошмар сбывается.

Калитка сада, через которую барышни ходили купаться, была затворена.

Но непрочный запор уступил усилиям. Логин вошел в сад. В саду никого не было. В доме все спали. Только в кабинете Мотовилова светился огонек.

Мимо окон Логин прошел сад поперек и вышел во двор. Остановился в тени сложенной поленницы и соображал, как удобнее проникнуть в дом.

В саду на террасе стукнула дверь. Логик вздрогнул и попятился назад, меж двух поленниц. Споткнулся на что-то, - что-то твердое было под ногами, вроде гладкого полена. Он оттолкнул это вперед и боязливо глядел в сад, стараясь не выдаваться из-за поленниц. Сердце усиленно билось.

По саду шел Мотовилов. Логин сообразил, что он хочет пройти в огород, который был по ту сторону двора. В таком случае Мотовилов должен будет пройти мимо того места, где таился Логин.

Логин посмотрел на предмет, попавшийся под ноги. Топор. Быстро отодвинул его ногою назад, в темное место, быстро поднял, взял в правую руку. А Мотовилов уже входил во двор.

Логин замер в томительном ожидании. Шаги Мотовилова приближались. Вот прошел мимо Логина и не заметил его. Логин тихо выдвинулся из-за поленницы и взмахнул топором. Мотовилов отворил калитку и сделал шаг в огород. В это время тяжелый удар упал на его курчавую голову. Раздался глухой звук и легкий треск.

Мотовилов лежал ничком.

"Умер или без памяти?"-подумал Логин.

Наклонился, - окровавленный затылок был безобразен. Злоба и ненависть овладели Логиным. Опять взмахнул топором, еще, и еще. Хряск раздробляемых костей был противен. Отвратительна была размозженная голова.

"Не встанет", - злобно подумал Логин.

Бросил топор, выпрямился и быстро пошел через двор в сад. Чувствовал удивительное облегчение, почти радость. Мысль о том, что могут увидеть, еще не приходила в голову.

Когда он подошел к садовой калитке, пьяное бормотание раздалось на берегу. Остановился в тени забора и прислушивался.

Спи ряд он шел мимо забора, ругался и бормотал:

- Нет, брат, шалишь, не выпорешь, - руки коротки!

Спиридон увидел открытую калитку и грузно ввалился в сад. Его лицо на минуту остановилось против взоров Логина, - и Логин почувствовал ужас. Лицо свидетеля,- нет, не одно это было ужасно. То было лицо, искаженное непомерною мукою, отчаянием, стыдом, лицо, бледное до синевы, с потерянным взором испуганных глаз, с трепетными губами, - каждая черточка этого лица трепетала страхом, как бы перед неизбытною бедою. Он был не так пьян, как казалось по голосу, но весь, с головы до ног, дрожал мелкою, трусливо-жалкою дрожью.

Взоры Логина обратились к его рукам, и новая волна ужаса потрясла Логина. В дрожащих руках Спиридона виднелся кусок веревки. Он цепко держался за этот кусок. Логин не отдавал себе ясного отчета в том, какая связь между веревкою и появлением Спиридона здесь в эту пору, - но чувствовал, что есть связь, и связь ужасная. Прислонился к забору и смотрел, как Спиридон прилаживал петлю к толстому суку дерева, прямо против террасы.

Где-то далеко раздался веселый, бойкий напев. Он заставил Логина снова затрепетать.

"Бежать! Дальше от этого проклятого места!"

Опять никого не встретил на дороге, и только луна смотрела на него, и ее холодные лучи веяли успокоением.

"Убито злобное прошлое - не воскрешай его! - шептали ему лунные лучи.

- Не раскаивайся в том, что сделано. Худо это или хорошо,- ты должен был это сделать.

И что худо, и что хорошо? Зло или благо - смерть злого человека? Кто взвесит? Ты не судья ближнему, но не судья и себе. Покоряйся неизбежному.

Не иди на суд людей с тем, что сделано. Что тебе нравственная сторона возмездия? От них ли примешь ты великий урок жизни? А материальная сторона

- неволя, тягости труда, лишения, страдания, позор,- все это случайно выпадает на долю добрых и злых. Кому нужно, чтобы. к неизбытному горю и позору людскому прибавить твое горе, твой позор, и горе тех, кто любит тебя?

Пусть тлеют мертвые, думай о живом!"

Быстрыми шагами шел он по улицам, но его лицо было мирно и покойно.

Если бы его встретил кто-нибудь, кто узнал бы убийцу! Нес на одежде капли крови, но одежда сгорит завтра, с этою уликою.

А Юшка все еще спал. Логин переоделся, спрятал окровавленную одежду и сел к столу. Представилось вдруг, что не выходил из комнаты и что все был только уродливый сон.

"Но мне этот сон никогда не забудется!"-печально подумал он.

Тоска сжала сердце. И вдруг встал перед ним спасительный образ Анны.

За стеною послышалась ему ее тяжелая, уверенная поступь. Логин почувствовал себя сильным и юным. Есть к чему стремиться! Есть то, за что не страшна никакая борьба!

Юшка заговорил что-то впросонках. Логин стукнул бутылкою о стакан.

Юшка заворочался и открыл мутные глаза.

- Ну что, Юшка, выспался?

Юшка встрепенулся, вскочил на ноги.

- Сморозил! Я и не думал спать. Ополоумел ты спьяна.

- Ну выпьем спросонок.

- Не хочу и пить по такому дурацкому поводу. Вишь, что выдумал! Чтоб Юшка Баглаев заснул перед водкой! Что ты, опомнись!

- А все же, Юшка, ты всхрапнул. Я успел в это время прогуляться.

- На что ты меня в глаза дурачишь? Ты сам спал.

- Неужели?

- Ей-богу, спал. Храпел во всю ивановскую.

- А мне показалось, что это ты, Юшка, спал.

- Ну вот. Ты еще во сне бредить начал, так я тебе голову водой мочил.

- Вот за это, брат, спасибо.

- То-то, Юшка Баглаев знает, когда что.

Наутро город был взволнован зверским преступлением. Мотовилова нашли убитым на дворе. Голова его была вся изрублена топором. Очевидно, убийца наносил бессмысленные удары бездыханному трупу. А недалеко от жертвы найден был и убийца: на дереве перед террасою висел уже охолоделый Спиридон. На его изорванной рубахе были видны кровавые пятна.

Перед домом Мотовилова теснился народ. Мотив убийства для всех был ясен: месть за то, что его осудили по жалобе покойного Мотовилова.

- Суд Божий! - говорили в толпе. - Бог-то видит. Настроение было строгое, сосредоточенное. Правда, иные буяны покрикивали:

- Так бы и иных прочих!

Но их унимали. Однако, кто повнимательнее всмотрелся бы в лица горожан здесь, в толпе, и в других местах города, когда заходила речь об убийстве, заметил бы в них следы жестоких, кровожадных мыслей. Кровавое событие таинственно волновало народ и словно подстрекало толпу к злому делу.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

К вечеру Анна сошла по ступеням террасы в сад и неожиданно встретила лицом к лицу Логина. Сердце ее замерло. Логин смотрел на нее воспаленными глазами. Его бледное лицо выражало страдание и злобу. Принужденно улыбнулся. До боли сильно сжал руку. Спросил:

- Я, кажется, помешал? Ты собралась куда-то.

- Нет, - отвечала Анна, смущенно улыбаясь, - я только хотела пройти...

- Впрочем, не задержу, - перебил он. - На минуту. Надо сказать... Но пойдем куда-нибудь дальше.

Все это говорил хриплым, прерывающимся голосом, словно не хватало воздуха. Не дожидаясь ответа, круто повернулся и быстро пошел, не глядя на Анну. Она едва поспевала за ним. Так пришли они к скамейке на берегу маленького озера, на котором медленно покачивались желтые касатики. Логин остановился. Порывисто схватил обе руки Анны и для чего-то привлек ее к самому берегу. Заговорил:

- Слушай, - я не люблю тебя.

- Неправда, - сказала Анна, бледнея.

- Да, да, я не люблю тебя, хоть ты дороже всего для меня на свете. Я не знаю, что это. Я такой порочный для тебя, и я хочу обладать тобою. Я ненавижу тебя. Я бы хотел истязать тебя, измучить тебя невыносимою болью и стыдом, умертвить, - и потом умереть, потому что без тебя я уже не могу жить. Ты околдовала меня, ты знаешь чары, ты сделала меня твоим рабом, - и я тебя ненавижу, - мучительно. Что ж, пока еще ты свободна, - прогони меня, видишь, я-дикий, я-злой, я-порочный. Скажи мне, чтоб я ушел.

Сжимал ее руки и пристально смотрел в ее глаза, печальные, но спокойные.

- Тебе тяжело,- кротко сказала она,- но я люблю тебя.

- О, милая! О, ненавистная! И моя ненависть тебе не страшна? И ты хочешь быть моею женою?

- Хочу, - без колебания сказала Анна. Глаза ее спокойно и твердо глядели на Логина, и он видел в них странное сочетание кротости и жестокости. Жестокое, злое чувство закипело в нем, багряно туманило глаза, томительно кружило голову. Шатаясь, выпустил он Аннины руки. Хрипло прошептал:

- Хочешь? Так вот!

Поднял руку ударить Анну. Глаза ее, испуганные, широко открылись, но она стояла неподвижная, с опущенными руками- Вдруг рука Логина бессильно опустилась, и он тихо склонился на песок дороги, к ногам Анны.

Стояла над ним, ясная, спокойная, и молча смотрела вдаль. Видела, что еще много горя и безумия ждет впереди, но будущее не страшило, а влекло странным очарованием.

- Анна, оставь меня моей судьбе! Я человек разрушенный, - печально сказал Логин, медленно подымаясь.

- Никогда! Пока жив, не теряй надежды.

- У меня была надежда на счастие с тобою. Но можешь ли ты любить меня после того, что случилось?

- Ничто нас не разлучит. Я сердцем приросла к тебе.

- Даже преступление? Кровь? Анна задрожала.

- Ничто не может разлучить нас! - воскликнула она. - Я бы за тобою пошла на каторгу, я помогла бы тебе нести тайну.

Подняла на Логина глаза; полные слез, они выражали страдание. Слезы катились по ее щекам, и это терзало сердце Логина.

- Нюточка, бедная моя, ты что-нибудь знаешь?

- Я знаю, что тебе тяжело. Открой мне твою тайну: пусть не будет у нас ничего неразделенного.

- Слушай, Нюточка, - я убил Мотовилова. Почувствовал опять ее трепет.

Страшно было взглянуть на нее, - смотрел в сторону. Но молчание было невыносимо. Их глаза встретились. Состраданием горели кроткие глаза Анны.

Логин почувствовал, как радость воскресает в его душе.

- Это было для меня роковым делом. Это началось давно, и мучило меня-

Когда я убил его, я почувствовал, как это ни дико, радость и облегчение.

Мне казалось, что в себе самом я убил зверя. Но я должен рассказать тебе все. Захочешь ли ты слушать меня?

- Да, расскажи мне все, - тихо сказала Анна. - И только мне, - не им же ты скажешь все это.

Логин и сам не ожидал, что повесть об его отношениях к убитому будет так длинна. Рассказывал и не чувствовал былой злобы. Но как тяжело было говорить об убийстве! Как это было жестоко, - это кровавое дело, - и как, по-видимому, бесцельно!

Наконец кончил и с тревожным ожиданием смотрел на Анну. Она взяла его руку.

- Ты убил прошлое, - решительно сказала она,- теперь мы будем вместе ковать будущее,- иначе и заново.

Она быстро нагнулась и поцеловала его руку.

- Нюточка! Чистая моя! - воскликнул Логин.- Как беден я перед тобою, жрица моя и агнец!

Опустился перед нею на колени и покрывал поцелуями ее руки.

- Пойдем вперед и выше, - говорила она, - не будем оглядываться назад, чтоб не было с нами того же, что с женою Лота.

Логин встал перед Анною и смущенно спросил ее:

- Надо ли признаться перед людьми?

- Нет, - твердо ответила Анна. - К чему нам самим подставлять шеи под ярмо? Свою тяжесть и свое дерзновение мы понесем сами. Зачем тебе цепи каторжника? Вот, у тебя есть сладкая ноша, - я: возьми, неси меня.

Встала, положила руки на его плечи. Он поднял ее на руки.

- Нет, не уноси меня, - тихо шепнула она, - посиди со мною здесь.

Обнял ее. Сел на скамейку и держал ее у себя на коленях. Она прилегла головою на его плечо и полузакрыла глаза. Грудь ее порывисто колыхалась.

Логин чувствовал жаркий трепет ее тела. Но ее неровное дыхание и горячий румянец ее лица не будили в Логине вожделения, и он смотрел на нее спокойными глазами, как на младенца. А -она томительно трепетала и смущенно склоняла отуманенные глаза.

- Какая ты тяжелая! - сказал Логин.

Анна быстро взглянула на него и улыбнулась.

"Отчего улыбка ее стыдливая?"-подумал Логин.

Логин вернулся домой с неопределенными ощущениями. Сначала, когда он ушел от Анны, простившись нежным поцелуем, его осенило мирное настроение.

Но, приближаясь к городу, почувствовал он в мыслях неловкость, как будто смутно вспомнилось что-то забытое, пренебреженное, но необходимое, - как будто не сделано было еще что-то, что надо было сделать. И вслед за этим первым странным ощущением неловкости стали подыматься в душе неясные, раздражающие напоминания.

А в городе было дико и шумно. Толпы пьяных и мрачных оборванцев шатались по улицам. В одном месте, против дверей трактира, кучка мещан окружила полицейского надзирателя, приставая к нему с вопросами, отчего только бедные умирают, да зачем барак холерный поставили. Надзиратель, бледный с перепугу, старался выбраться из толпы, лепетал несбыточные обещания и уговаривал мещан успокоиться и разойтись; впрочем, уж и не помнил, что говорил. Свирепый верзила торчал перед ним, вытянувшись в струнку, приложив к правому виску скрюченные пальцы, и, издеваясь над полицейским, поминутно гаркал ни к селу ни к городу:

- Так точно, ваше благородие! Слушаю, ваше благородие! Рады стараться, ваше благородие!

Полицейский не чаял быть живу. Но задребезжали дрожки, с них соскочил тщедушный городовой с тараканьими усами и яростным солдатским лицом и, наступая на мещан, как на пустое место, объявил, что надзирателя исправник требует, и чтоб сию минуту. Мещане замолчали и расступились, а надзиратель с городовым сел на дрожки и укатил. Когда дрожки тронулись, кто-то из толпы крикнул решительному городовому:

- Как бунт начнется, тебя, Точилов, первого убьем.

И эти слова опять напомнили что-то Логину, но что именно, он не знал.

Дома его тревожное недоумение усилилось. Вдруг случайно заметил он на себе недоумевающий Ленин взгляд. Логин внимательно посмотрел на мальчика.

Леня быстро отвел глаза в сторону, но Логину показалось, что мальчик смущен и бледен.

И вдруг вспомнил Логин, чьи глаза смотрели на него в ночь убийства.

Новая тоска загорелась в нем.

"Я был тогда пьян, - злобно думал он, - и ничего не соображал. Я шел, куда несли меня ноги да моя пьяная удача. Убийство спьяна! И ей я не сказал, что был пьян! Я пропустил самую простую и главную причину и постарался внушить ей какое-то странное почтение к моему хмельному убийству. Я поступил, как любой пошляк, который охорашивается всячески перед любимою девчонкою, чтобы ослепить ее блеском своего превосходства. И она, глупая, целовала мои руки! Геройство!

Но как, однако, благоговею я перед этою девчонкою: исповедь приносил ей, старался быть искренним и не сказал главного!"

Сидел один и томился мрачными, злыми мыслями. Утомленный их злобою, порою с усилием вызывал в памяти образ Анны,- и когда она вставала перед ним спокойная и прекрасная, душа на короткое время смирялась и преклонялась перед ясным видением. Но умиление быстро сгорало и сменялось знойным, порочным вожделением. Он спрашивал себя:

"Зачем она была такая трепетная и так разгоралась, когда я обнимал ее?

Как одинаково, как скучно одинаково совершается жизнь у всех! Такое же, как у всех, горячее дыхание и отуманенные желанием глаза. Ей нужно пройти по тем же путям, по которым прошли неисчислимые поколения ее прародительниц. И эта жизнь, так ясно предначертанная в наших побуждениях, - как ключевая вода, всегда простая и бесцветная, всегда чистая. Ключевой воде и горному воздуху подобна простая плотская любовь, - но человеческие установления и нечистые помыслы пятнают ее.

Зачем выбрала она меня, усталого? И любовь ли это? Ко мне и другие влекутся. Соблазны сосредоточены во мне. Свинцовая тяжесть пригнетает меня к земле, - не слабы ли ее плечи для этой ноши?

И зачем приносят жертвы? Может быть, ненасыщенная страстность требует страданий? Любовь, соединенная с желанием обладать, - жестокая любовь, и произошла она, может быть, из той ярости, с которою дикий зверь преследует добычу".

Странные мысли развивались в голове Логина. И по мере их нарастания, чувства его становились все более дикими и злыми. Ему казалось, что не любовью любит он Анну, а ненавистью. И думал он, что сладостно причинять ей жестокие страдания и потом утешать ее нежными ласками. Думал-русские женщины любят терпеть потасовки от милого.

Под вечер Анна возвращалась с мызы домой, одна. У калитки сада встретила Серпеницына. Он снял рваную шапку и тихо сказал:

- Осмеливаюсь просить вашего внимания. Анна остановилась. Внимательно смотрела на Серпеницына. Думала, что он будет просить о себе, и соображала, чем ему можно помочь. Серпеницын продолжал:

- Хотя и вижу вас в обуви, дарованной природою, как имеют обыкновение ходить девицы низшего сословия, но по некоторым данным заключаю, что вы изволите быть благородною дочерью владельца этого богатейшего имения.

- Да, - сказала Анна.

- Имею сообщить вам нечто, относящееся к одной из особ, которые имеют честь пользоваться гостеприимством вашего отца.

- Мне-то, - начала было Анна, хмуря брови, но Серпеницын перебил ее:

- Отнюдь не сплетня или клевета, а нечто важное в самом возвышенном смысле. Честное слово благородного человека!

Серпеницын ударил себя кулаком в грудь и очень убедительно смотрел на Анну.

- Да вы, - опять начала она, и опять Серпеницын, угадывая, что она хочет сказать, поспешно крикнул:

- Серпеницын!

Анна открыла калитку, впустила в сад Серпеницына и пошла впереди его.

На площадке, закрытой густыми кустами, она остановилась. Серпеницын заговорил:

- Вы, может быть, изволите знать о тех слухах, которые волнуют население города, особенно его невежественную часть.

Анна молча наклонила голову. Серпеницын помолчал, помялся и опять заговорил:

- Иные из господ обитателей изволили выбраться из города в места более или менее отдаленные, во избежание неприятностей. А между прочим, господин Логин из города не уезжает, хотя и настали вакации. Осмелюсь обратить ваше благосклонное внимание на то, что господин Логин излишне пренебрегает могущими произойти неудобствами.

- Вы что-нибудь знаете? - спросила Анна. Она бледнела, и глаза ее испуганно расширились. Серпеницын отвечал:

- Знать будущее никак невозможно, а только я так полагал, что ваши благоразумные советы, направленные к своевременному отбытию господина Логина из города, могут оказать благодетельное действие. А засим честь имею кланяться.

Серпеницын опять снял шапку, раскланялся, держа ее на отлете, и повернул к выходу.

- Послушайте, - остановила его Анна. Серпеницын остановился. Анна хотела что-то сказать, и опять он предупредил ее:

- Впрочем, не извольте беспокоиться, - в случае, если возникнет непосредственная опасность, сочту своим священным долгом предуведомить моего благородного кредитора.

- Может быть, - сказала Анна, - вам теперь...

- Милостивая государыня! - воскликнул Серпеницын, ударяя себя в грудь,

- ни слова более! Я нахожусь в несчастии, но я-благородный человек!

Еще раз поклонился торжественно и почтительно и ушел, оставив Анну в жестокой тревоге. Долго стояла она, бледная и неподвижная, сложив трепетные руки на тяжело дышащей груди, и прислушивалась к своим мыслям. Видела великую смуту и великое разорение в душе Логина и знала, что лучше ему умереть, чем жить так. Но не могла отпустить его одного на смерть и знала, что только чем-нибудь необычайным, только заветною жертвою можно купить спасение.

Вечером долго беседовала с отцом.

- У тебя странные мысли, - сказал он наконец. - И откуда они? Прежде ты была совсем другая.

- И липа растет, - ответила Анна, улыбаясь и краснея. - Скажи сам, следует ли мне теперь отвернуться от него.

- Вы должны быть вместе. Но поможешь ли ты ему? И как он будет жить с такою смутою в душе, с такими порочными мыслями?

Анна подошла к окну и глядела на темное небо и слабо мерцающие звезды.

Ее лицо приняло непреклонное выражение. Она тихо говорила:

- Кто не способен возродиться, тот должен умереть. Надо, чтобы его темные мысли сгорели, - в жизни бывает восторг, бывают чудеса. И я должна это сделать. Он увидит, что любовь на ее вершинах сильнее страсти и порока.

Мне страшно, но пусть лучше сгорим мы оба. И ты не запрещай мне.

Опять длился ясный, жаркий день. В дальней аллее сидели на скамье Анна и Логин. Перед ними лежало в низких берегах тихое озеро. Берега обросли жесткою травою. На воде желтели цветы касатика. Ветер порывами набегал, и цветы колебались, и о чем-то таинственном напоминали их медленно-зыбкие движения. Их желтый цвет внушал горькие мысли. Солнечный зной будил в крови Логина жгучее сладострастие. Ясные глаза Анны не осеняли миром. И она казалась далекою, - ее одежда переносила ее в иные времена, белое платье, застегнутое на левом плече, очень короткое, оставляло ноги нагими выше колен.

Логин думал, что ему надо уйти, чтобы не внести порока в Эдем. И вот, сидели рядом и грустно беседовали. Логин говорил:

- Кошмары у меня бывают, такие вещие. Послушай: сегодня ночью мне стало тяжело. Неуклюжее, безобразное навалилось на грудь. Глаза искрасна-серые, горят. Ты знаешь суеверный обряд?

- Надо спросить: к добру или к худу,- отвечала Анна.

- Да, я спросил.

- И что же?

Логин злобно засмеялся.

- Вот, если б я знал, так и услышал бы. Нет, одно только ворчанье.

Если бы это был дух, он стал бы в тупик. Он увидел бы во мне двоих, - а кто из них перетянет?

- К добру или к худу наша любовь, - решительно сказала Анна, - но вместе и смело пойдем!

Доверчиво прижалась к нему и положила голову на его плечо.

- Куда мне идти! - печально воскликнул Логин.- Моя тяжесть не пускает меня.

- Так что же, - понесем ее вместе. Или лучше бросим ее, вот как осенью деревья бросают листья,- и будем свободны. Смотри вперед, говори мне о будущем!

Злая улыбка змеилась на его губах. Он злобно заговорил:

- И заживем мы, как все, такою обыкновенною жизнью. Пойдем в церковь, которая нам не нужна, и повенчаемся перед алтарем того Бога, в которого не верим. Презренные заботы о личном счастии наполнят пустоту дней, но не утолят жажды. И я буду пред тобой злой и бесцельный. Мелочи будут меня раздражать, и я буду к тебе придираться, потом, раскаявшись, полезу к тебе с поцелуями, как все мещанствующие. Нежные имена, такие пошлые. И как ты станешь меня называть? Васей, Васенькой? И весь этот визг детский и запах,

- все это и у нас повторится. Ужас пошлости!

Анна слушала его, низко склоняя раскрасневшееся лицо. Сказала:

- Нет, и на торных путях есть неожиданное, пренебреженное людьми и желанное для нас. Мы пойдем этою дорогою не рабами, а свободные, без страхов. Воскресим древнее счастие, и оно станет счастием новых поколений.

- Нюточка, если б ты знала! Распутство, пьянство, бессонные ночи, тусклые дни. Как сбросить с себя прошлое? Чудо нужно, - а я в чудеса не верю.

- Милый мой, любовь делает чудеса. Есть огонь, на котором сгорят нечистые мысли.

Ее грудь взволнованно колыхалась. Глаза загорелись восторгом. Логин угрюмо и печально смотрел на нее.

- Я не знаю такого огня, - мрачно сказал он.

- Попытаемся подняться, - все тише говорила Анна. - Увидим, доступны ли нам вершины счастия, - любовь без желаний. Если мы их не достигнем, лучше умрем.

Страшное слово прозвучало в ее устах нежно и кротко.

- Милая жрица, ты зажжешь огонь, а где мы возьмем жертву?

Она встала. Логин поднялся за нею. Протянула к нему руки. Сказала:

- Пойдем,- я хочу сделать тебе дар, и он готов. Хочу, чтобы ты светло порадовался ему.

Молча вошли в закрытую беседку. Логин испытывал непонятное волнение, словно предчувствие значительного события. Глядел через окно на веселую зелень; она так густо разрослась здесь, что не видно было ни дома, ни дорожек. Зноен и звонок, воздух вливался в беседку через перепутанные ветви.

Логин видел, что и Анна странно взволнованна. Она стояла перед ним, вся трепетная, и то опускала, то подымала руки к застежке платья. Румянец быстро сбегал с ее смуглых щек. Вдруг выражение решимости и великого спокойствия легло на ее побледневшее лицо, она медленно подняла спокойные руки, тихо расстегнула на левом плече металлическую пряжку и сказала бесстрастным голосом:

- Мой дар тебе-я сама.

Платье упало к ее ногам. Обнаженная и холодная стояла она перед ним, и с ожиданием смотрели на него ее непорочные глаза.

- Дорогая моя, - воскликнул Логин, - мы на вершине! Какое счастие! И какая печаль!..

Он привлек к себе стройное, сильное тело Анны, целовал ее румяные щеки и нежно говорил:

- Моя милая, моя вечная сестра, твой дар я возьму, твою душу солью с моею и тело твое напою радостью и восторгом.

Счастливая улыбка озарила лицо Анны. Она молчала. Глаза ее были покорны. Наклонился поднять ее платье. Руки их встретились. Помог ей одеться.

Возвращаясь домой, чувствовал Логин, что сгорели темные мысли; новый и свободный человек радовался тому, что выше и значительнее жизни и смерти.

Перед глазами стояла белая, прекрасная Анна, и он знал, что с этим ясным видением в душе не может идти к пороку и греху. Не думал о счастии и о жизни, смерть или мука иногда открывались ему, - но с этим нестыдливым и непорочным образом в душе уже он не мог уклониться от того пути, по которому пройдут ее ноги. Великим успокоением веяло от этого прекрасного видения, - и все возможности жизни стали одинаково желанны.

Вечером, в тишине его комнаты, слышалась ему порою ее тихая поступь,-

и это напоминало ему, что рассеялись злые чары.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Рано утром Логина разбудил доносившийся откуда-то не издалека шум.

Лежа в постели, прислушался. Слышалось нестройное галденье, в котором иногда можно было различить отдельные неистовые вскрики. Такие же вскрикивания слышались иногда совсем близко, в разных местах. Но у самого дома Логина было тихо, - только временами слышно было, как бежали под окнами люди, испуганно и негромко переговариваясь.

Логин почувствовал тоскливую и смутную тревогу, предчувствие душевного подъема, который овладевает людьми в минуты общего возбуждения. Нервно вздрагивая и торопясь, принялся одеваться. Внезапный дикий вопль под окнами заставил его задрожать от неожиданности. С гамом и свистом проходила толпа, и один кто-то неистово орал:

- Не отставай, ребята! Бить докторов! Логин подошел к окну и стал у косяка. Толпа состояла из мальчишек и совсем молоденьких городских парней.

Впереди шел тот буян с оловянными глазами, лицо которого так хорошо запомнилось Логину. Он-то и горланил, нелепо махая руками и закатывая глаза как-то искоса вверх и в сторону. Когда они прошли, на пустынной улице стало опять тихо, только со двора доносились отголоски бестолковой суетни у Дылиных, да слышалось все то же галденье, которое разбудило Логина.

Логин сошел из спальни вниз и в передней столкнулся с Серпеницыным; он только что поднялся по лестнице из кухни и имел таинственный и озабоченный вид. Сказал:

- Простите, милостивый государь, что являюсь к вам без доклада, но ваша Дульцинея Тобосская дезертировала, как надо судить по тому, что двери внизу настежь, а ее нигде не обретается. Испрашиваю аудиенцию у вашего высокоблагородия.

Логин прошел в гостиную и предложил Серпеницыну сесть. Оборванец хмыкнул, осторожно уселся на мягкий стул и зашептал:

- Осмелюсь доложить, что дальнейшее пребывание ваше, милостивый государь, в этом городе может повлечь за собою весьма опасные последствия.

- Ну, ничего,- хмуро сказал Логин,- какие там последствия? Да что вы шепчете, - здесь некому подслушивать.

- А этот субъект? - спросил Серпеницын, указывая подбородком на кого-то сзади Логина.

Логин оглянулся-из столовой выглядывал Леня, только что вскочивший с постели.

- Ну, этот субъект не опасен,- сказал Логин с улыбкою.

Серпеницын заговорил громче:

- Дело в том, выражаясь литературным стилем, что мещане нашего города подняли восстание против холерных властей и собрались теперь, под предводительством бабы Василисы Горластой, с неприязненными намерениями у холерного барака. А так как ваше высокоблагородие изволили в глазах здешнего почтенного мещанства навлечь на себя подозрение в принадлежности к шайке злоумышленников, рассыпавших мор в колодцы, то и вашей мирной обители грозит разгром. А потому осмелюсь рекомендовать вам, милостивый государь, предпринять, пока не поздно, благородную ретираду, хотя бы, например, в имение достоуважаемого господина Ермолина, на которое народная ярость ни в коем случае не посягнет.

"А если посягнет?"-подумал Логин.

В его воображении мгновенно стал образ Анны, и перед нею разъяренная толпа. Мысль о том, что Анна может подвергнуться опасности, заставила его затрепетать: почти физическую боль почувствовал он, представляя себе, как на прекрасное тело Анны упадет тяжелый удар.

- Не так страшен черт, как его малюют,- сказал он Серпеницыну. - Я останусь, - бесполезно бегать: захотят, и там найдут.

- Удирайте-ка подобру-поздорову, - встревоженным голосом сказал Ленька.

Логин засмеялся, подошел к мальчику и обнял его.

- Удирай сам, коли хочешь, - сказал он, - за тобой не погонятся.

Логин остался один. Серпеницына выпроводил ни с чем, а куда и как скрылся Ленька, он как-то не заметил. Сел в гостиной у окна,- и новые, значительные мысли обступили его. Под наплывом этих мыслей постепенно рассеивалась тоска, и холодное спокойствие, ясное, как морозный воздух, осеняло душу.

Видел непоправимое зло жизни, чувствовал великую усталость и без печали и без радости ждал отдыха. Отрывочно вспоминалась жизнь,- пестрым, быстрым калейдоскопом мелькали мелкие и, казалось, забытые случаи, проходили живые и отошедшие в вечность люди, вставали знакомые и покинутые места. Беспристрастный судия, без гнева и без жалости к себе оценивал зло и ложь своих деяний, пробегавших теперь в памяти. Знал, что надлежит уничтожить форму, столь порочную, и смять глину, из которой вылеплено так много дурного. Не хотел думать, что это он сам - тот, кто вылеплен из этой глины,- спокойно отдавал себя вечно творящей и вечно разрушающей воле и безбоязненно ждал исполнения своего срока.

Образ Анны, белый и непорочный, царствовал над его мыслями. Радостно было думать, что она останется. Не раскаивался в том, что причинял ей страдания,- и не желал ей счастия. Она стояла перед ним в торжественной наготе своей, вечная, древняя, - и была совершенна, и нечего было для нее желать.

Детские, наивные мечты и планы о счастии и благополучии припомнил без горечи - и не посмеялся над ними. И боязнь прошлого предстала как далекое и чуждое страдание, - томление ненужное и тщетное.

Понял, что и торные дороги, и пути, никем еще не идейные, одинаково значительны и любопытны для беспокойного духа, жаждущего новизны и везде находящего ее. В бесконечном разнообразии возможностей представилось ему обетование будущей жизни, - но для него самого времена стали уже ненужны и невозможны.

Прошло около часу. На улице становилось шумно. Под окнами дома собиралась толпа. Над буйным гамом носились визгливые женские крики. Логин поднял голову и прислушался.

- Сама, сама своими глазами видела,- свирепо кричала баба.

Конец ее фразы затерялся для Логина в общем гвалте. В столовой послышался звон разбитых стекол: растрепанные мальчишки начали швырять в окна каменья. Заслыша звон стекол, толпа притихла. Логин перешел в столовую, открыл окно и, сурово хмуря брови, глядел на толпу. Мальчишки шарахнулись в сторону, толпа боязливо попятилась. На минуту стало тихо.

Вдруг где-то в задних рядах послышался бабий неистовый крик:

- Да чего вы струсили, остолопы!

Плюгавая бабенка в рваном платьишке, простоволосая и корявая, протискивалась через толпу, выскочила вперед и закричала Логину:

- Выходи, выходи, ведьмедь, из своей берлоги, честью выходи.

Понапаскудничал ты над нами, - будет!

Толпа нестройно и ожесточенно загалдела. В Логина полетели каменья,-

швыряли пока осмелившиеся мальчишки.

- Здравствуй, смерть! - тихо сказал он и отошел от окна.

Неспешно прошел по комнате, по лестнице, что вела на улицу, и спокойно вышел на крыльцо. При его появлении крики усилились, толпа надвинулась к крыльцу,- Логин увидел раскрасневшиеся лица кричащих баб, - и то, что делается, показалось бесцельным и нелепым. Но эта мысль и мгновенно охвативший ужас быстро исчезли; чувствовал, что уже некогда, и, начиная куда-то торопиться, стал спускаться по лестнице. Еще успел увидеть, как тяжелый камень ударил его в плечо и вдоль тела упал вниз,- успел еще услышать где-то близкий знакомый голос, который отчаянно вскрикнул что-то,-

и после короткого тягостного ощущения тупой боли в голове упал, обливаясь кровью, на ступени.

Толпа отхлынула от крыльца. Над Логиным, раненным камнем в голову, наклонилась Анна.

Ленька знал, куда следует удирать, и Анна поспела бы вовремя, если бы ее не задержала буйствующая на улицах толпа.

После того, как Логин был ранен, буйство продолжалось недолго: холерный барак был разрушен, фельдшера разбежались, доктор тоже убежал и спрятался в глубокой канавке чьего-то огорода,- толпе и делать больше нечего, и буйствовали так, уж заодно, гоняясь за полицейскими и ломая вещи в квартире врача и где-то в других домах. Но скоро после полудня пошел проливной дождь и рассеял буянов. К вечеру пришел в город вызванный по телеграфу эскадрон драгун, - но уже некого было усмирять, и судебный следователь беспрепятственно сажал в острог обвиняемых в буйстве.

Город принимал печальный вид. Патрули драгун разъезжали по опустелым улицам. Холера усилилась, и измышленные Юшкою траурные фуры сновали по городу с зловещим стуком колес,- но на них отвозили только покойников.

Логин лежал, погруженный в тяжелую бессознательность. И долго лежал он, неподвижный, наполняя тишину комнаты хриплым, затрудненным дыханием тяжело больного человека. Анна не отходила от его постели. Она не думала о его смерти. В самые трудные дни ее не покидала уверенность в том, что он встанет, и еще большая уверенность в том, что встанет новый человек, свободный и безбоязненный, для новой свободной жизни, человек, с которым она пойдет вперед и выше, в новую землю, под новые небеса. И смерть отошла от постели Логина, и уступила свое дело жизни.

Отрывочные, неясные впечатления стали доходить до сознания Логина, -

знакомые запахи и голоса. Видел иногда, как сквозь молочно-белый туман, лицо Анны и смутно припоминал что-то. По временам вспыхивали коротенькие мысли, - но мозг быстро утомлялся и терял их.

Первое возвращение связного сознания было мучительно. К вечеру четвертого дня, после того, как первый раз смутные тени пробежали перед его глазами и Анна увидела его полусознательный, еще ни на чем не останавливавшийся взгляд,- Логин вдруг увидел себя в своей комнате, и цветы на обоях запрыгали и засмеялись. Гулкое жужжание стояло в воздухе, и сизо-багровые волны тумана порою пробегали из угла в угол. Что-то бесформенное заклубилось у стены, стало собираться и вытягиваться, отделяя от себя члены, подобные членам человеческого тела, - и вот уродливая, скользкая мара отделилась от стены и, медленно кружа в воздухе, приближалась к Логину. Он все яснее различал обнаженное тело призрака, -

синее, мертвое, полуистлевшее, с торчавшими кое-где черными костями.

Обрывок полуистлевшей веревки болтался на его шее,- и в страшном лице мертвеца Логин узнал лицо повесившегося Спиридона. Это лицо было мертвенно-неподвижно, но черты его как-то странно менялись, как бы от переливов тусклого освещения. И в мертвом лице приближавшейся мары Логин увидел, как в зеркале, свои черты, - и вдруг почувствовал, что это он сам клубится и кружит по комнате, - его ветхий человек, томясь каинскою злобою, бессильною, мертвою. Ужас стеснил грудь Логина, и слабый, еле слышный голос его позвал кого-то.

Заслоняя Логина от мертвеца, откуда-то подошла и стала перед Логиным Анна. И пестрые цветы, и багровые туманы исчезли из глаз, и мертвец, отброшенный чем-то, скрылся, когда Анна наклонилась к больному и, встретив узнающие глаза, радостно улыбнулась.

- Ушел? - тихо спросил Логин.

- Ушел, и не вернется, - так же тихо сказала Анна, чутко угадывая его мысли.

Логин помолчал, медлительно вдумываясь во что-то.

- А ты все здесь? - опять спросил он Анну.

- Теперь мы вместе,- радостно сказала она, опуская голову на его подушку.- Я не уйду, но ты не говори, тебе пока вредно, закрой глаза и усни.

Логин покорно закрыл глаза и забылся.

Прошла своим чередом болезнь, - для Логина и Анны началась новая жизнь, обновленные небеса засинели над ними, но что будет с ними и куда придут они?

Нета совсем уж было собралась идти за Андозерского, но вдруг передумала и неожиданно для всех, и для Пожарского, и для себя самой, вышла-таки за обворожительного актера. Она открыла в себе сценические таланты и намерена выступить в нашем городском театре в роли Офелии.

Едва Клавдия стала оправляться от болезни, она и Палтусов внезапно уехали. Вскоре пришла весть, что Палтусов утонул в Женевском озере. В городе не верят этому. Говорят, что он преспокойно живет под чужим именем, повенчался с Клавдиею и что их видели в каком-то модном и людном заграничном местечке. Зинаида Романовна скоро утешилась. Ее часто посещает генерал Дубицкий.

Дело Молина было прекращено, и, к великому сожалению собутыльников, он уехал пьянствовать в другой город, где ему дали такое же место. Город, куда его назначили, лежит далеко от нашего, и по дороге останавливался Молин в больших и малых городах, где товарищи по учебному заведению встречали его как невинно пострадавшего. Он плакал спьяна и везде повторял клеветы про Шестова. В одном городе, ощутив нужду в деньгах, он украл часы у товарища, но попался. Однако его отпустили с миром, решив, что это с горя и что виноват в этом Шестов.

Итак, всё идёт по-старому, как заведено, и только Логин и Анна думают, что для них началась новая жизнь.

Федор Сологуб - Тяжелые сны - 06 часть, читать текст

См. также Сологуб Федор - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :