Иван Сергеевич Шмелёв
«ЦАРСКИЙ ЗОЛОТОЙ»

"ЦАРСКИЙ ЗОЛОТОЙ"

Петровки, самый разгар работ,- и отец целый день на стройках. Приказчик Василь Василич и не ночует дома, а все в артелях. Горкин свое уже отслужил,- "на по­кое",- и его тревожат только в особых случаях, когда требуется свой глаз. Работы у нас большие, с какой-то "неустойкой": не кончишь к сроку - можно и прогореть. Спрашиваю у Горкина - "это что же такое - прогореть?".

- А вот, скинут последнюю рубаху,- вот те и прого­рел! Как прогорают-то... очень просто.

А с народом совсем беда: к. покосу бегом домой, в де­ревню, и самые-то золотые руки. Отец страшно озабочен, спешит-спешит, летний его пиджак весь мокрый, пошли жары, Кавказка все ноги отмотала по постройкам, с утра до вечера не расседлана. Слышу - отец кричит:

- Полуторное плати, только попридержи народ! Вот бедовый народишка... рядились, черти, - обещались не уходить к покосу, а у нас неустойки тысячные... Да не в деньгах дело, а себя уроним. Вбей ты им, дуракам, в башку... втрое ведь у меня получат, чем со своих поко­сов!..

- Вбивал-с, всю глотку оборвал с ними...- разводит беспомощно руками Василь Василич, заметно похудев­ший,- ничего с ими не поделаешь, со спокон веку так. И сами понимают, а... гулянки им будто, травкой побало­ваться. Как к покосу - уж тут никакими калачами не удержать, бегут. Воротятся - приналягут, а покуда сброд­ных попринаймем. Как можно-с, к сроку должны по­спеть, будь покойны-с, уж догляжу.

To же говорит и Горкин, - а он всё знает: покос - дело душевное, нельзя иначе, со спокон веку так; на травке поотдохнут - нагонят.

Ранним утром, солнце чуть над сараями, а у крыльца уже шарабан. Отец сбегает по лестнице, жуя на ходу ка­лачик, прыгает на подножку, а тут и Горкин, чего-то ему надо.

- Что тебе еще?..- спрашивает отец тревожно, раз­драженно,- какой еще незалад?

- Да все, слава богу, ничего. А вот, хочу вот к Сер­гию Преподобному сходить помолиться, по обещанию... взад-назад.

Отец бьет вожжой Чалого и дергает на себя. Чалый взбрыкивает и крепко сечет по камню.

- Ты еще... с пустяками! Так вот тебе в самую горяч­ку и приспичило? помрешь - до Успенья погодишь?...

Отец замахивается вожжой - вот-вот укатит.

- Это не пустяки, к Преподобному сходить помо­литься...- говорит Горкин с укоризной, выпрастывая запу­тавшийся в вожже хвост Чалому.- Теплую бы пору за­хватить. А с Успенья ночи холодные пойдут, дожжи... уж нескладно итить-то будет. Сколько вот годов все собира­юсь...

- А я тебя держу? Поезжай по машине, в два дня управишься. Сам понимаешь, время горячее, самые дела, а... как я тут без тебя? Да еще не дай бог Косой запьянст­вует?..

- Господь милостив, не запьянствует... он к зиме больше прошибается. А всех делов, Сергей Иваныч, не переделаешь. И годы мои такие, и...

- А, помирать собрался?

- Помирать не помирать, это уж божья воля, а... как говорится,- делов-то пуды, а она - туды!

- Как? кто?.. Куды - туды?..- спрашивает с раздра­жением отец, замахиваясь вожжой.

- Известно - кто. Она ждать-не станет,- дела ли, не дела ли,- а все покончит.

Отец смотрит на Горкина, на распахнутые ворота, ко­торые придерживает дворник, прикусывает усы.

- Чу-дак...- говорит он негромко, будто на Чалого, машет рукой чему-то и выезжает шагом на улицу.

Горкин идет расстроенный, кричит на меня в серд­цах - "тебе говорю, отстань ты от меня, ради Христа!". Но я не могу отстать. Он идет под навес, где работают столяры, отшвыривает ногой стружки и чурбачки и опять кричит на меня - "ну, чего ты пристал?..". Кричит и на столяров чего-то и уходит к себе в каморку. Я бегу в ту­пичок к забору, где у него окошко, сажусь снаружи на об­лицовку и спрашиваю все то же: возьмет ли меня с собой. Он разбирается в сундучке, под крышкой которого накле­ена картинка - "Троице-Сергиева Лавра", лопнувшая по щелкам и полинявшая. Разбирается и ворчит:

- Не-эт, меня не удержите... к Серги-Троице я уйду, к Преподобному... уйду. Все я да я... и без меня управи­тесь. И Ондрюшка меня заступит, и Степан справится... по филенкам-то приглядеть, велико дело! А по подрядам сновать - прошла моя пора. Косой не запьянствует, нече­го бояться... коли дал мне слово-зарок - из уважения со­блюдет. Как раз самая пора, теплынь, народу теперь по всем дорогам... Не-эт, меня не удержите.

- А меня-то... обещался ты, а?..- спрашиваю я его и чувствую горько-горько, что меня-то уж ни за что не пу­стят.- А меня-то, пустят меня с тобой, а?..

Он даже не глядит на меня, все разбирается.

- Пу-стят тебя, не пустят...- это не мое дело, а я все равно уйду. Не-эт, не удержите... всех, брат, делов не пе­ределаешь, не-эт... им и конца не будет. Пять годов, как Мартына схоронили, все собираюсь, собираюсь... Царица небесная как меня сохранила,- показывает Горкин на темную иконку, которую я знаю,- я к Иверской сорок раз сходить пообещался, и то не доходил, осьмнадцать хо­дов за мной. И Преподобному тогда пообещался. Меня тогда и Мартын просил-помирал, на Пасхе как раз пять годов вышло вот: "Помолись за меня, Миша... сходи к Преподобному". Сам так и не собрался, помер. Аг тоже обещался, за грех...

- А за какой грех, скажи...- упрашиваю я Горкина, но он не слушает.

Он вынимает из сундучка рубаху, полотенце, холщо­вые портянки, большой привязной мешок, заплечный.

- Это вот возьму, и это возьму... две сменки, да... И еще рубаху, расхожую, и причащальную возьму, а ту на дорогу, про запас. А тут, значит, у меня сухарики...- по­шумливает он мешочком, как сахарком,- с чайком по­пить - пососать, дорога-то дальняя. Тут, стало быть, у ме­ня чай-сахар...- сует он в мешок коробку из-под икры с выдавленной на крышке рыбкой,- а лимончик уж на ходу прихвачу, да... но-жичек, поминанье...- сует он кни­жечку с вытесненным на ней золотым крестиком, кото­рую я тоже знаю, с раскрашенными картинками, как ис­ходит душа из тела и как она ходит по мытарствам, а за ней светлый ангел, а внизу, в красных языках пламени, зе­леные нечистые духи с вилами,- а это вот, за кого про­свирки вынуть, леестрик... все по череду надо. А это Сане Юрцрву вареньица баночку снесу, в квасной послушание теперь несет, у Преподобного, в монахи готовится... от Москвы, скажу, поклончик-гостинчик. Бараночек возьму на дорожку...

У меня душа разрывается, а он говорит и говорит и все укладывает в мешок. Что бы ему сказать такое?..

- Горкин... а как тебя царица небесная сохранила, скажи?..- спрашиваю я сквозь слезы, хотя все знаю.

Он поднимает голову и говорит нестрого:

- Хлюпаешь-то чего? Ну, сохранила... я тебе не раз сказывал. На вот, утрись полотенчиком... дешевые у тебя слезы. Ну, ломали мы дом на Пресне... ну, нашел я на чердаке старую иконку, ту вон... Ну, сошел я с чердака, стою на втором ярусу...- дай, думаю, пооботру-погляжу, какая царица небесная, лика-то не видать. Только покре­стился, локотком потереть хотел...- как-ак загремит все... ни-чего уж не помню, взвило меня в пыль!.. Очнулся в са­мом низу, в бревнах, в досках, все покорежено... а над са­мой над головой у меня - здоровенная балка застряла! В плюшку бы меня прямо!..- вот какая. А робята наши, значит, кличут меня, слышу: "Панкратыч, жив ли?" А на руке у меня - царица небесная! Как держал, так и... чисто на крылах опустило. И не оцарапало нигде, ни царапин­ки, ни синячка... вот ты чего подумай! А это стену нелад­но покачнули - балки из гнезда-то и вышли, концы-то у них сгнили... как ухнут, так все и проломили, накаты все. Два яруса летел, с хламом... вот ты чего подумай!

Эту иконку - я знаю - Горкин хочет положить с со­бой в гроб,- душе чтобы во спасение. И все я знаю в его каморке: и картинку Страшного суда на стенке, с геенной огненной, и "Хождения по мытарствам преподобной Феодоры", и найденный где-то на работах, на сгнившем гро­бе, медный, литой, очень старинный крест с Адамовой главой, страшной... и пасочницу Мартына-плотника, выре­занную одним топориком. Над деревянной кроватью, с подпалинами от свечки, как жгли клопов, стоят на полоч­ке, к образам, совсем уже серые от пыли, просвирки из Иерусалима-града и с Афона, принесенные ему добрыми людьми, и пузыречки с напетым маслицем, с вылитыми на них угодничками. Недавно Горкин мне мазал зуб, и стало гораздо легче.

- А ты мне про Мартына все обещался... топорик-то у тебя висит вон! С ним какое чудо было, а? - скажи-и, Го-ркин!..

Горкин уже не строгий. Он откладывает мешок, са­дится ко мне на подоконник и жестким пальцем смазыва­ет мои слезинки.

- Ну, чего ты расстроился, а? что ухожу-то... На доб­рое дело ухожу, никак нельзя. Вырастешь - поймешь. Са­мое душевное это дело, на богомолье сходить. И за Мар­тына помолюсь, и за тебя, милок, просвирку выну, на свечку подам, хороший бы ты был, здоровье бы те гос­подь дал. Ну, куда тебе со мной тягаться, дорога дальняя, тебе не дойти... по машине вот можно, с папашенькой со­берешься. Как так, я тебе обещался... я тебе не обещался. Ну, пошутил, может...

- Обещался ты, обещался... тебя Бог накажет! вот по­смотри, тебя Бог накажет!..- кричу я ему и плачу и даже грожу пальцем.

Он смеется, прихватывает меня за плечи, хочет заще­котать.

- Ну, что ты какой настойный, самондравный! Ну, ладно, шуметь-то рано. Может, так Господь повернет, что и. покатим с тобой по дорожке по столбовой... а что ты думаешь! Папашенька добрый, я его вот как знаю. Да ты погоди, послушай: расскажу тебе про нашего Мартына. Всего не расскажешь... а вот слушай. Чего сам он мне ска­зывал, а потом на моих глазах все было. И все сущая правда.

- Повел его отец в Москву на работу...- поокивает Горкин мягко, как все наши плотники, володимирцы и костромичи, и это мне очень нравится, ласково так вы­ходит,- плотники они были, как и я вот, с нашей сторо­ны. Всем нам одна дорожка, на Сергиев Посад. К Препо­добному зашли... чугунки тогда и помину не было. Ну, зашли, все честь честью... помолились-приложились, недельку Преподобному пороботали топориком, на мона­стырь, да... пошли к Черниговской, неподалечку, старец там проживал - спасался. Нонче отец Варнава там народ утешает - басловляет, а то до него был, тоже хороший такой, прозорливец. Вот тот старец благословил их на хо­рошую роботку, и говорит пареньку, Мартыну-то: "Будет тебе талан от бога, только не проступись!" Значит - пра­вильно живи смотри. И еще ему так сказал: "Ко мне по­бывай когда".

Роботали они хорошо, удачливо, талан у Мартына ве­ликой стал, такой глаз верный, рука надежная... лучшего плотника и не видал я. И по столярному хорошо умел. Ну, понятно, и по филенкам чистяга был, лучше меня, пожалуй. Да уж я те говорю - лучше меня, значит - луч­ше, ты не перебивай. Ну, отец у него помер давно, он один и стал в людях, сирота. К нам-то, к дедушке твоему покойному, Ивану Иванычу, царство небесное, он много после пристал - порядился, а все по разным ходил - не уживался. Ну, вот слушай. Талан ему был от бога... а он, темный-то... понимаешь, кто? - свое ему, значит, прило­жил: выучился Мартын пьянствовать. Ну, его со всех местов и гоняли. Ну, пришел к нам работать, я его маленько поудержал, поразговорил душевно, - ровесники мы с ним были. Разговорились мы с ним, про старца он мне и помя­нул. Велел я ему к старцу тому побывать. А он и думать забыл, сколько годов прошло. Ну, побывал он, ан - ста­рец-то тот и помер уж, годов десять уж. Он и расстроил­ся, Мартын-то, что не побывал-то, наказу его-то не послу­шал... совестью и расстроился. И с того дела к другому старцу и не пошел, а, прямо тебе, сказать, в кабак пошел! И пришел он к нам назад в одной рваной рубашке, стыд глядеть... босой, топорик только при нем. Он без того то­порика не мог быть. Топорик тот от старца благословен... вон он самый, висит-то у меня, память это от него мне, отказан. Уж как он его не пропил, как его не отняли у не­го,- не скажу. При дедушке твоем было. Хотел Иван Иваныч его не принимать, а прабабушка твоя Устинья вы­шла с лестовкой... молилась она все, правильная была по вере... и говорит: "Возьми, Ваня, грешника, приюти... его господь к нам послал".

Ну, взял. А она Мартына лестовкой поучила для виду, будто за наказание. Он три года и в рот не брал. Что по­лучит - к ней принесет, за образа клала. Много накопил. Подошло ему опять пить, она ему денег не дает. Как раз­живется - все и пропьет. Стало его бесовать, мы его запи­рали. А то убить мог. Топор держит, не подступись. Боял­ся - топор у него покрадут, талан его пропадет. Раз в три года у него болезнь такая нападала. Запрем его - он зуба­ми скрипит, будто щепу дерет, страшно глядеть. Силищи был невиданной... балки один носил, росту - саженный был. Боимся - ну, с топором убегет! А бабушка Устинья войдет к нему, погрозится лестовкой, скажет: "Мартынушка, отдай топорик, я его схороню!" - он ей покорно в руки, вот как.

Накопил денег, дом хороший в деревне себе постро­ил, сестра у него жила с племянниками. А сам вдовый был, бездетный. Ну, жил и жил, с перемогами. Тройное получал! А теперь слушай про его будто грех...

Годов шесть тому было. Роботали мы по храму Христа Спасителя, от больших подрядчиков. Каменный он весь, а и нашей роботки там много было... помосты там, леса ставили, переводы-подводы, то-се... обшивочки, и под ку­полом много было всякого подмостья. Приехал государь поглядеть, спорные были переделки. В семьдесят в тре­тьем, что ли, годе, в августе месяце, тепло еще было. Ну, все подрядчики, по такому случаю, артели выставили, по­казаться государю, царю-освободителю, Лександре Нико­лаичу нашему. Приодели робят в чистое во все. И мы с другими, большая наша была артель, видный такой на­род... худого не скажу, всегда хорошие у нас харчи были, каши не поедали - отваливались. Вот государь посмотрел всю отделку, доволен остался. Выходит с провожатыми, со всеми генералами и князьями. И наш, стало быть, Вла­димир Ондреич, князь Долгоруков, с ними, генерал-гу­бернатор. Очень его государь жаловал. И наш еще Лександра Лександрыч Козлов, самый обер-польцимейстер, бравый такой, дли-инные усы, хвостами, хороший чело­век, зря никого не обижал. Ну, которые начальство при постройке показывают робят, робочий народ. Государь поздоровался, покивал, да... сияние от него такое, всякие медали... "Спасибо, - говорит,- молодцы".

Ну, ура покричали, хорошо. К нам подходит. А Мар­тын первый с краю стоял, высокий, в розовой рубахе но­вой, борода седая, по сех пор, хороший такой ликом, бла­гочестивый. Государь и приостановился, пондравился ему, стало быть, наш Мартын. Хорош, говорит, старик... самый русский! А Козлов-то князю Долгорукому и доложи: "Может государю его величеству глаз свой доказать, чего ни у кого нет". А он, стало быть, про Мартына знал. Роботали мы в доме генерала-губернатора, на Тверской, про­тив каланчи, и Мартын князю-то секрет свой и доказал. А по тому секрету звали Мартына так: "Мартын, покажи аршин!" А вот слушай. Вот князь и скажи государю, что так, мол, и так, может удивить. Папашенька перепугался за Мартына, и все-то мы забоялись - а ну проштрафится! А уж слух про него государю донесен, не шутки шутить. Вызывают, стало быть, Мартына. Государь ему и говорит, ничего, ласково: "Покажи нам свой секрет".- "Могу,- го­ворит,- ваше царское величество...- Мартын-то,- до­звольте мне реечку". И не боится. Ну, дали ему реечку. "Извольте проверить,- говорит,- никаких помет нету". Генералы проверили - нет помет. Ну, положил он рееч­ку ту, гладенькую, в полвершочка шириной, на доски, топорик свой взял. Все его обступили, и государь над ним встал... Мартын и говорит: "Только бы мне никто не по­мешал, под руку не смотрел... рука бы не заробела".

Велел государь маленько пораздаться, не наседать. Пе­рекрестился Мартын, на руки поплевал, на реечку пригля­делся, не дотронулся, ни-ни... а только так вот над ней пя­дью помотал-помотал, привесился...- р-раз, топори­ком!- мету и положил, отсек. "Извольте,- говорит,- смерить, ваше величество".

Смерили аршинчиком клейменым,- как влитой! Госу­дарь далее плечиками вскинул. Погодите,- говорит Мар­тын-то наш. Провел опять пядью над обрезком,- раз, раз, раз! - четыре четверти проложил-пометил. Смери­ли - ни на волосок прошибки! И вершочки, говорит, мо­гу. И проложил. Могу, говорит, и до восьмушек. Государь взял аршинчик его, подержал время... "Отнесите,- гово­рит,- ко мне в покои сию диковинку и запишите в цар­скую мою книгу беспременно!" Похвалил Мартына и дал ему из кармана в брюках собственный золотой! Мартын тут его и поцеловал, золотой тот. Ну, тут ему наклали князья и генералы, кто целковый, кто трешку, кто четвер­так...- попировали мы. Мартын золотой тот царский под икону положил, навеки.

Ну, хорошо. Год не пил. И опять на него нашло. Ну, мы от него все поотобрали, а его заперли. Ночью он таки сбег. С месяц пропадал - пришел. Полез я под его образа глядеть,- золотого-то царского и нет, про-пил! Стали мы его корить: "Царскую милость пропил!" Он божится: не может того быть! Не помнит: пьяный, понятно, был. Про­пил и пропил. С того сроку он и пить кончил. Станем его дразнить: "Царский золотой пропил, доказал свой ар­шин!" Он прямо побелеет, как не в себе. "Креста не могу пропить, так и против царского дару не проступлюсь!"

По-омнил, чего ему старец наказывал - не проступись! вышло-то - проступился будто. Ему не верят, а он на сво­ем стоит. Грех какой! Ладно. Долго все тебе сказывать, другой раз много расскажу. И вот простудился он на ердани, закупался с немцем с одним,- я потом тебе расска­жу. Три месяца болел. На Великую Субботу мне и шеп­чет: "Помру, Мишан... старец-то тот уж позвал ме­ня...- "что ж, говорит, Мартынушка, не побываешь?" - во сне ему, стало быть, привиделся.- "Дай-ка ты мне цар­ский золотой...- говорит,- он у меня схоронен... а где - не могу сказать, затмение во мне, а он цел. Поищи ты, ради Христа, хочу поглядеть, порадоваться - вспомя­нуть". И слова уж путает, затмение на нем. "Я, говорит, от себя в душу схоронил тогда... не может того быть, цел не­вредимо".

Это к тому он,- не пропил, стало быть. Сказал я папашеньке, а он пошел к себе и выносит мне золотой. Велел Мартыну дать, будто нашли его, не тревожился чтобы уж для смерти. Дал я его и говорю: "Верно сказывал, сыскал­ся твой золотой". Так он как же возрадовался,- заплакал! Поцеловал золотой и в руке зажал. Соборовали его, а он и не разжимает руку-то, кулаком, вот так вот, с ним и крестился, с золотым-то, рукой его уж я сам водил. На третий день Пасхи помер хорошо, честь честью. Вспоми­нали про золотой, стали отымать, а не разожмешь, никак! Уж долотом развернули, пальцы-то. А он прямо скипелся, влип в самую долонь, в середку, как в воск, закраишков уж не видно. Выковыряли мы, подня-ли... а в руке-то у него, на самой на долони - о-рел! Так и вре­зан, синий, отчетливый... царская самая печать. Так и не растаял, не разошелся, будто печать приложена, природная. Так мы его и похоронили, орленого. А золотой тот папашенька на сорокоуст подать приказал, на помин ду­ши. Хорошо... Что ж ты думаешь!.. Через год случилось: стали мы полы в спальнях перестилать,- и что ж ты ду­маешь!.. Под его изголовьем, где у него образок стоял... доски-то как подня-ли... на накате на черном... тот самый золотой лежит-светит!.. а!.. Самый тот, царский, новешенький-разновешенький! Все сразу и признали. То ли он его обронил, как с-под иконы-то тащил пропивать, себя не помнил... то ли и вправду от себя спрятал, в щель на накат спустил...- "душу-то от себя схоронил", сказывал мне тогда, помирая... Тут уж он перед всеми и оправдал­ся: не проступился, вот! И все так мы обрадовались, пани­хиду с певчими по нем служили... хорошо было, весело так, "Христос воскресе" пели, как раз на Фоминой вы­шло-то. Подали тот золотой папашеньке... подержал-по­держал. "Отдать, говорит, его на церкву, на сорокоуст! пу­скай, говорит, по народу ходит, а не лежит занапрасно... это, говорит, золотой счастливый, непропащий!"

Так мне его желалось обменить, для памяти! Да поду­мал - пущай его по народу ходит, верно... зарочный он, не простой. И отдали. Так вот теперь и ходит по народу, нечуемо. Ну, как же его узнаешь... нельзя узнать. Вот те и рассказал. Вот, значит, и пойду к Преподобному, зарок исполню, Мартына помяну... Ну, вот... и опять захлюпал! А ты постой, чего я тебе скажу-то...

Я неутешно плачу. Жалко мне Мартына, что он по­мер... так жалко! И что того золотого не узнаю, и что Гор­кин один уходит...

Приезжает отец,- что-то сегодня рано,- кричит весе­ло на дворе: "Горкин-старина!" Горкин бежит проворно, и они долго прохаживаются по двору. Отец веселый, по­хлопывает Горкина по спине, свистит и щелкает. Что-ни­будь радостное случилось? И Горкин повеселел, что-то все головой мотает, трясет бородкой, и лицо ясное, до­вольное. Отец кричит со двора на кухню:

- Все к ботвинье, да поживей! Там у меня в кулечке, разберите!..

И обед сегодня особенный. Только сели, отец закри­чал в окошко:

- Горка-старина, иди с нами ботвинью есть! Ну-ну, мало что ты обедал, а ботвинья с белорыбицей не каж­дый день... не церемонься!

Да, обед сегодня особенный: сидит и Горкин, пиджа­чок надел свежий и голову намаслил. И для него удиви­тельно, почему это его позвали: так бывает только в боль­шие праздники. Он спрашивает отца, конфузливо потяги­вая бородку:

- Это на знак чего же... парад-то мне?

- А вот понравился ты мне! - весело говорит отец.

- Я уж давно пондравился...- смеется Горкин,- а хозяин велит - отказываться грех.

- Ну, вот и ешь белорыбицу.

Отец необыкновенно весел. Может быть, потому, что сегодня, впервые за столько лет, распустился белый, ду­шистый такой, цветочек на апельсинном деревце, его лю­бимом?

Я так обрадовался, когда перед обедом отец кликнул меня из залы, схватил под мышки, поднес к цветочку и говорит: "Ну нюхай, ню-ня!"

И стол веселый. Отец сам всегда делает ботвинью. Во­круг фаянсовой, белой, с голубыми закраинками, миски стоят тарелочки, и на них все веселое: зеленая горка мел­ко нарезанного луку, темно-зеленая горка душистого укропу, золотенькая горка толченой апельсинной цедры, белая горка струганого хрена, буро-зеленая - с ботвиньей, стопочка тоненьких кружочков, с зернышками,- свежие огурцы, мисочка льду хрустального, глыба белорыбицы, сочной и розовато-бледной, пленочки золотистого балыч­ка с краснинкой. Все это пахнет по-своему, вязко, свежо и остро, наполняет всю комнату и сливается в то чудес­ное, которое именуется - ботвинья. Отец, засучив креп­кие манжеты в крупных золотых запонках, весело все размешивает в миске, бухает из графина квас, шипит пу­зырьками пена. Жара: ботвинья теперь - как раз.

Все едят весело, похрустывают огурчиками, хряща­ми,- хру-хру. Обсасывая с усов ботвинью, отец все че­го-то улыбается... чему-то улыбается?

- Так... к Преподобному думаешь? - спрашивает он Горкина.

- Желается потрудиться... давно собираюсь...- сми­ренно-ласково отвечает Горкин,- как скажете... ежели дела дозволят.

- Да, как это ты давеча?..- посмеивается отец,- "делов-то пуды, а она - туды"??! Это ты правильно, мудрователь. Ешь, брат, ботвинью, ешь - не тужи, крепки еще гужи! Так когда же думаешь к Троице, в четверг, что ли, а? В четверг выйдешь - в субботу ко всенощной поспеешь.

- Надо бы поспеть. С Москвой считать, семь десят­ков верст. К вечерням можно поспеть и не торопить­ся...- говорит Горкин, будто уже они решили.

У меня расплывается в глазах: ширится графин с ква­сом, ширятся-растекаются тарелки, и прозрачные, водяни­стые узоры текут на меня волнами. Отец подымает мне подбородок пальцем и говорит:

- Чего это ты нюнишь? С хрену, что ль? Корочку по­нюхай.

Мне делается еще больней. Чего они надо мной сме­ются! Горкин - и тот смеется. Гляжу на него сквозь сле­зы, а он подмаргивает, слышу - толкает меня в ногу.

- Может, и мы подъедем...- говорит отец,- давно я не был у Троицы.

- Вот, хорошее дело, помолитесь...- говорит Горкин радостно.

- Мы-то по машине, а его уж...- глядит на меня отец, прищурясь,- бог с ним, бери с собой... пускай по­трудится. С тобой отпустить можно.

Верить - не верить?..

- Уж будьте покойны, со мной не пропадет... ра­дость-то ему какая! - радостно отвечает Горкин, и опять растекается у меня в глазах. Но это уже другие слезы.

- Ну, пусть так и будет. И Антипа с вами отпускаю... Кривую на подмогу, потащится. Устанет - поприсядет. Верно, брат... всех делов не переделаешь. И передохнуть надо...

Верить - не верить?.. Я знаю, отец любит обрадовать.

Горкин моргает мне, будто хочет сказать, как давеча:

"А что я те сказал! папашенька добрый, я его вот как знаю!.."

Так вот о чем они говорили на дворе! И оттого стал веселый Горкин? И почему это так случилось?.. Я что-то понимаю, но не совсем. И почему все отец смеется, встря­хивает хохлом и повторяет: "Всех делов, брат, не переде­лаешь... верно! делов-то пуды, а она - туды!.."

Кто же это - она?..

Я что-то понимаю, но не совсем.

Иван Сергеевич Шмелёв - ЦАРСКИЙ ЗОЛОТОЙ, читать текст

См. также Шмелёв Иван Сергеевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :