Евгений Салиас-де-Турнемир
«Аракчеевский сынок - 03»

"Аракчеевский сынок - 03"

XXXIII

Когда Шумский вернулся домой, то гнев его прошел, яростного озлобления не было и следа. Он впал в какое-то странное, ему самому непонятное, состояние. Он уже не думал о неудаче, не вспоминал о том, что даже забыл поглядеть на окно, чтобы убедиться, висит ли красный платок в виде условного знака. Равно не думал он о виновнице его безумной страсти. Все мысли сосредоточивались на одном, на страстном желании мести, даже на нравственной необходимости отмщения. Помеха или преграда в достижении твердо намеченной цели явилась неожиданно в лице совершенно постороннего человека, о существовании которого он и думать забыл. Чужой человек стал на дороге, как какое-то дьявольское наваждение, хотя было понятно, что главной пособницей его была Пашута.

Теперь все сводилось к одному - стереть с лица земли, уничтожить фон Энзе. Как? Всячески.

И в разгоряченной, а отчасти и как-то отуманенной голове Шумского возник вопрос: драться с ним на поединке, рисковать собой или просто убить, хоть бы из-за угла? На том скользком пути, на который вступил теперь молодой малый, подобные вопросы имели логическую возможность возникать.

Войдя в свою квартиру, Шумский через несколько мгновений поневоле сам себе удивился. Он удивился своему спокойствию. Действительно, он вошел в свой кабинет тихо и молча, разделся, надел халат, затем раскурил трубку, позвал Копчика и, спокойно приказав подать себе чаю, даже перекинулся двумя-тремя фразами с явившимся Шваньским. Он был совершенно спокоен и чувствовал, что не способен рассердиться ни на что. И в самом деле, что же, какая мелочь, могла бы рассердить его и взволновать после такого страшного удара, вынесенного сейчас сердцем и мозгом.

Однако, приглядевшись мысленно к себе самому, Шумский сознался или догадался, что состояние его не есть спокойствие; он не спокоен, а просто раздавлен. Он ясно ощущал на себе гнет чего-то громадного, упавшего вдруг, и навалившегося на все его существо. И в ответ на этот гнет явилась одна мысль - освободиться... так или иначе;, во что бы то ни стало, каким бы то ни было образом.

- Надо его убить! - мысленно, а затем и бормоча вслух себе под нос, повторял Шумский.

И вся ночь вплоть до восьми часов утра прошла в том, что молодой человек, просидев молча полчаса, иногда и час, или пройдясь несколько раз по горнице взад и вперед, снова повторял на бесчисленные лады все ту же фразу:

- Надо его убить!

Действительно, другого исхода для него не было. Или отказаться от всего, или уничтожить фон Энзе, как сильную преграду на пути.

Среди ночи Шумский решил бесповоротно просто застрелить фон Энзе каким-нибудь предательским образом. Подлым, мошенническим образом заманить куда-нибудь, отравить, задушить и, в крайнем случае, застрелить. Не через неделю, так через месяц, наконец, через несколько месяцев. Весь вопрос заключался не во времени, а в том, чтобы преступление было совершено умно, тонко, талантливо, без следов и, стало быть, безнаказанно. А если действовать так, чтобы попасться, то уж гораздо проще: приставить ему ко лбу пистолет да при всем честном народе и повалить замертво.

Но тотчас же Шумский испытал на себе самом, что из всех преступлений убийство, лишение человека жизни, есть самое трудное дело. Он, легко решившийся на позорно-преступный поступок с обожаемой им женщиной, теперь чувствовал, что у него не хватит духу на подлое, предательское убийство.

К утру Шумский решил, что надо поневоле рисковать своей жизнью и драться с фон Энзе на поединке. И решив равный бой, а не предательское убийство, он как-то успокоился. На улице уже брезжил свет, когда он взял с постели подушку, бросил ее себе под голову и, не раздеваясь, в халате, улегся на узеньком и неудобном диване, и тотчас же заснул глубоким сном, как человек истомленный физически и нравственно.

Около полудня Шумский открыл глаза, пришел в себя и вновь вспомнил все происшедшее. Прежде по поводу иного чего он тотчас же взбесился бы, вскочил и стал бы придираться к Копчику или к Шваньскому, или злиться на самого себя. Теперь же он поднялся, сел на диване и тяжело вздохнул. Тот же гнет, то же чувство пришибленности сказалось снова. Он был по-прежнему ошеломлен и раздавлен всем случившимся накануне.

И с тем же внешним спокойствием, с тем же хладнокровием, которое равно заметили и Шваньский, и Копчик, и которое немало поразило их обоих, Шумский начал одеваться, собираясь со двора. Несмотря, однако, на это наружное спокойствие, на лице его, вероятно, было что-нибудь особенное, потому что Копчик по малейшему приказанию или движению руки его швырялся, как угорелый, а Шваньский, несколько раз заглянув в лицо своего патрона, отводил глаза в сторону и не заговаривал ни о чем. На лице Шумского было слишком ясно написано, что с ним случилось нечто чрезвычайное. Обращаясь с своим патроном все-таки довольно храбро, Шваньский видел и чувствовал, что теперь было опасно рисковать самым пустым вопросом.

"Убьет еще!" - думалось ему.

Однако Лепорелло и лакей ломали себе голову, придумывая и стараясь отгадать, что могло случиться. Когда барин отъехал от квартиры, Шваньский встретился в столовой с Копчиком, и оба молча поглядели друг другу в лицо несколько мгновений. Копчик первый опустил глаза. Он подумал:

"Говори ты, а я словечка первый не пророню".

Шваньский будто понял мысль лакея.

- Что же это, Василий? - выговорил он.

- Чего-с? - простодушно отозвался Копчик.

- Будто не понимаешь? Полно хвостом-то вилять. Я тебя спрашиваю, потому что сам ума не приложу. Ведь что-то у него стряслось, братец ты мой, да такое, какого никогда не бывало. Ты не лукавь, я, вишь, прямо сказываю. Да и беды нам об этом толковать нет никакой. Мы же не виноваты. Неушто ты ничего не видишь?

- Вестимо,- отозвался Копчик,- есть что-то.

- Да что, по-твоему?

Копчик тряхнул плечами.

- Кто же его знает. Прибить его там не могли, тоись исколотить. Были бы синяки, что ли, на лице. Или поймали в чем, выпустили на время, а нонче посадят в крепость.

- Нет, Василий, не то. Не таков он, чтобы бояться того, что будет. Приди к нему в горницу смерть сама, он до тех пор будет фыркать на нее, покуда она не схватит, прости Господи, за ворот, да под себя не подомнет. Он не боится того, что может случиться. Он спасует только перед тем, что было, вот сейчас было. Если бы ему пригрозили крепостью, он бы, все-таки, фыркал или говорил: ладно, там еще видно будет. Что-нибудь уж приключилось непоправимое.

И Шваньский вдруг раскрыл широко глаза, раскрыл рот и выговорил:

- Знаешь, что?

При виде лица Шваньского Копчик тоже невольно встрепенулся.

- Не померла ли она в эту ночь,- выговорил Шваньский.

И наступило молчание. Оба стояли, разиня рот.

- От питья не померла ли она, Василий? С Марфушей ничего не было, а ведь та, все-таки, баронесса. Ну, вдруг лежит мертвая... Вот он и стал эдакий.

Догадка Шваньского показалась и Копчику самой подходящей.

- Стало, все-таки, в ответе будет,- прибавил Копчик после небольшой паузы.- Да и вам нехорошо будет!

- Я тут при чем? Каким это способом? В ответе Авдотья, а, может, и она отвертится. Кому на ум эдакая пакость придет. Вон Марфуша сама говорила, что угорела. И там скажут доктора, угорела или лопнуло что-нибудь внутри и померла. Нешто люди так не мрут? Кому же эдакая дьявольская затея на ум придет.

Наступило снова молчание, и, наконец, Шваньский выговорил:

- Нам-то что же делать?

Копчик усмехнулся злобно.

- Мне-то что же, Иван Андреич? Вы по своим разным делам ступайте, а я сяду чайку напьюсь. Я-то уж совсем в стороне. Нешто я в участии. Жалеть его, прямо вам скажу в первый, да, может, и в последний раз, жалеть мне его не рука. Он злодей. Как его ни поворачивай, со всех сторон он злодей. И был, и есть, и будет завсегда. Так нехай его хоть в Сибирь, хоть в преисподнюю! Вы еще этого от меня не слыхали? Ну, так вот вам!.. - И лакей быстро вышел из горницы.

Между тем, Шумский был уже на другом краю города и подъезжал к квартире Квашнина. Нетерпение повидаться с другом было так сильно, что Шумский в эту минуту боялся только одного - не застать Квашнина дома. По счастию, на вопрос о барине лохматая и чумазая кухарка ответила:

- Пожалуйте, собираются выходить.

Когда Шумский вошел к приятелю, тот, не подавая руки, вытаращил глаза и выговорил:

- Аль приключилось что-нибудь?

Квашнина тоже поразило лицо Шуйского.

- Да, приключилось,- глухо отозвался Шумский.- К тебе за помощью. Сядем-ка.

Приятели молча сели. Квашнин ждал, глядя на друга. Шумский молчал, тяжело переводя дыхание, затем глубоко вздохнул и выговорил:

- Дай мне чаю... Чего-нибудь... Внутри горит, как от перепоя. Ну, чаю, что ли.

- Да ты скажи, в чем дело?

- Нет, обожди. Сразу не могу. Да и дело короткое, простое. Прикажи дать чаю.

Квашнин распорядился и снова подсел к Шумскому, уже с участием глядя ему в лицо.

- Нарвался на беду,- выговорил он.- Поймали на месте. Теперь судить будут, в солдаты разжалуют. Я и так все понимаю.

- Ничего ты не понимаешь.

- Догадался, тебе говорят. Что же другое-то может быть?

- Никакого черта ты не догадался. Совсем не то. Кабы я добился своего, да поймали бы, так не обидно и было бы. В эдаком случае я бы ходил гоголем. Что мне твое солдатство! Невидаль какая! Нет, хуже. Меня раздавили.

- Кто? Как? Каретой?

Шумский махнул рукой.

- Каретой бы ничего. Синяком отделался бы, либо на месте остался.

Понемногу, как бы собравшись с духом, Шумский заговорил и передал приятелю все подробно. Наступило молчание.

- Ну, что же? - нетерпеливо вымолвил Шумский.

- Что? Ничего,- развел руками Квашнин.- Что же я скажу? По моему рассуждению... Ты ведь вот обозлишься сейчас... По моему рассуждению - все слава Богу. Помешали тебе загубить невинную девушку и помешали тебе преступником содеяться. Ну, слава тебе, Господи, лучшего желать нельзя было.

- Ах, Квашнин,- выговорил Шумский со странным чувством.- За что я тебя люблю? Что я в тебе нашел? Непонятно. Хуже ты всякого хама судишь.

- Спасибо.

- Так ты низко берешь иные вещи на свете, так глупо рассуждаешь. Ну, прямо хам, животное безрассудное.

- Спасибо,- снова выговорил Квашнин шутливым тоном.- За что жалуешь. Право не стою...

Шумский махнул рукой и отвернулся.

- Что же, я один, что ли, такой уродился? - вдруг, будто сам себе, произнес он.- Что же, во мне одном, что ли, такой огонь горит, о котором вы и во сне не знавали? Отчего же мне весь мир такая дрянь, что если бы я мог, я бы раздавил его пятой, как козявку. Только потому и не трогаю, что не под силу. А то бы все, и людей всех, и все живущее, и всю эту нашу планету треклятую и дурашную, со всеми звездами, да и с солнцем, все бы это обратил в прах.

- Ну, опять дымить начал,- проговорил Квашнин.- Это уже совсем глупо. Ведь эдак и собака ночью на дворе по целым часам на луну лает. Что же, ведь ты просто лаешься на планету да на все живущее на земле. Тьфу, глупость какая! Может же человек умный дойти до эдакого озорства, чтобы начать злиться на весь мир Божий, на солнце и на луну. Ведь ты, Михаил Андреевич, стал будто прихварывать. Опомнись.

Квашнин сказал все это с чувством, с дрожанием в голосе.

Шумский опустил голову и произнес тихо:

- Да, пожалуй, может и в самом деле хворость какая. Раздавлен я, брат. Прямо-таки чувствую, что раздавлен, во прах меня обратили. И вот потому-то и я должен его обратить во прах, да только в настоящий прах, в то, что за ноги берут, да в гроб кладут и в землю зарывают. Вот за этим-то я к тебе и приехал.

- Драться с ним? Ну, уж придумал...

Квашнин пожал плечами.

- Зачем? Не вижу я никакого резона. Убьешь ты его, от этого толку мало будет; а он тебя убьет, и совсем глупо.

- Иначе нельзя. Ты прямо говори, отказываешься быть мне в помощь.

Квашнин молчал.

- Если откажешься, я к другому поеду. Найдется же в Питере порядочный товарищ, который согласится для меня пострадать.

- Нет, отказываться я не стану,- отозвался Квашнин.- Да и что же! Секунданты почти и в ответ не идут, посадят на полгода в крепость. Я для тебя готов и больше высидеть, только дело-то мне сдается глупым.

- Ну, глупо или нет, то другое дело, а надо нам обсудить, как заставить его драться.

- Заставить немудрено.

- Нет, Петя, мудрено. Он, мерзавец, сказал мне: "Даю честное слово, что с вами драться не стану".

- Вот как?!. Трусишка да еще честное слово дает!..

- Нет, Петя, он хитрит, хотя и на труса не похож. Он сказал: "Стреляйте в меня на улице или в доме, где меня встретите, на то ваша воля. Можете, конечно, убить, но за то пойдете в Сибирь или в солдаты, а на честный поединок я с вами не пойду". И сказал он все это холодно и крепко.

- Это что же такое? Я уж что-то не пойму.

- Немецкая штука.

- Как, то есть?

- Да так, немецкая штука. Драться он со мною боится и уверен, что я не решусь просто в него палить, чтобы в солдаты идти. Вот дело-то и уладится. Это по его! А по-моему, он врет, собака! Он немец, гонор у них, надо правду сказать, сильнее, чем в нас. Коли здорово обидеть его, при всех оскорбить, он полезет, станет драться. Вот на это у меня весь расчет. Одного боюсь, что он честное слово дал.

- Как же, то есть? - спросил Квашнин.

- Пойми, я его доведу не мытьем, так катаньем, до того, что он будет желать драться. Но его остановит его же честное слово. Немец тоже на это смотрит по-своему. Дал честное слово, изменить нельзя. Как мы из этого всего выдеремся, я теперь и ума приложить не могу.

- А я, братец мой, ничего и теперь в толк не возьму.

- Фу, Господи! Чего проще. После здорового тумака он бы рад душой драться. И рад бы да нельзя, потому что дал, мол, честное слово, что не буду. И не могу, мол. Вот ты тут и вертись с ним.

- Да, понял теперь,- произнес Квашнин.- Это верно. Я этих немцев тоже малость знаю. Это точно. Но что же теперь делать?!.

- А теперь одевайся и поедем его искать по городу.

- Зачем?

- А затем, чтобы пробовать... Надо мне ему побольше любезностей наговорить. Так усахарить, чтобы он на меня, как бешеная собака, полез. Авось, мы его в Питере разыщем.

- Почему же сейчас?

- Нет уж, братец мой, извини. Если я его до вечера нигде не найду и не изувечу, то, кажется, у меня сердце лопнет от натуги, и сам к вечеру издохну. Живей собирайся. Он в эту пору всегда бывает в трактире на углу Конюшенной. Быть не может, чтобы на мое несчастие сегодня его теперь там не нашлось. Нет, сердце во мне радуется, верно чует, что он там.

И Шумский, поднявшись с места, в первый раз улыбнулся, а затем, хотя и злобно, но рассмеялся.

- Авось, Бог даст,- весело выговорил он, потирая руки,- через каких-нибудь полчасика я из него того понатворю, что и сам не знаю, и никто не знает, сам Господь Бог не знает. А уж отвечаю головой, что завтра в эту пору мы с ним друг в дружку палить будем. Отвечаю тоже, что в тот же вечер будет панихида. Только по ком, вот, братец ты мой, загадка.

И после небольшой паузы Шумский прибавил:

- И чудится мне, что по нем!

- У тебя глаз скверный,- сказал Квашнин, улыбаясь.- Не надо никогда идти на поединок в убеждении, что убьешь. Лучше бояться за себя и ждать... смерти... Тогда выгорит.

- Ну, а если, несмотря ни на что,- воскликнул вдруг Шумский,- он не станет драться... откажется наотрез!..

- Тогда брось... Свое сорвал!..

- Ни за что... Тогда, тогда... я его застрелю просто...

- И в солдаты! А то и в каторгу?..

- Да.

- Уж очень это глупо, братец мой.

- Что ж делать! Другого никакого исхода нет!..

XXXIV

Шумский в сопровождении Квашнина более трех часов рыскал по городу, отыскивая повсюду ненавистного улана, и, по мере того, что фон Энзе не оказывался нигде, злоба Шумского все росла. Они уже были в двух главных ресторанах, где обыкновенно собиралась вся полковая молодежь завтракать и обедать. Затем были в полку у двух-трех лиц, где фон Энзе бывал более или менее часто. На квартиру офицера Шумский ехать не хотел:

- Во-первых,- говорил он Квашнину,- не скажется дома и не пустит, а во-вторых, если и пустит, то черт его знает, что может произойти. А бить человека у него же на дому как-то неохота. Ни в своей квартире не могу я его отдуть, ни в его собственной.

Но после рысканья по городу Шумский, не столько усталый, сколько взбешенный, решился сразу на то, что считал за минуту невозможным. Так всегда бывало с ним.

- Что ж делать?

- Поедем к нему на дом,- сказал он.

- Нехорошо,- заметил Квашнин,- пусти меня в качестве секунданта объясниться, а что ж так по-разбойничьи врываться.

- Не мы разбойники - он разбойник! - вскрикнул Шумский.

- Ну, нет, братец ты мой, ты так судишь, а я сужу так, что разбойничаешь-то ты, а он защищается.

- Ну, ладно, теперь не время философствовать.

И Шумский приказал кучеру ехать к улану.

- Послушай, Михаил Андреевич,- выговорил Квашнин, когда экипаж полетел на Владимирскую, где жил улан,- уговор, приятель, лучше денег. На эдакий лад я тебе помогать не стану. Ехать - поедем, но если что... Я драться с ним не стану.

- И не нужно - сам расправлюсь,- отрезал Шумский.

- Да я и в квартиру не войду,- прибавил Квашнин,- ты затеял поединок, тебе нужен секундант - я не отказываюсь и просижу, может быть, из-за тебя год целый в крепости. Что делать? По-приятельски! Но лезть к человеку в квартиру вдвоем и колотить его - это, приятель, по-моему, и киргизы не делают. И у азиатов насчет гостеприимства законы и обычаи строгие.

- Ах, отвяжись,- нетерпеливо вымолвил Шумский,- я ему сделаю мое предложение вторично, согласится - расстанемся прилично, не согласится - увижу, что делать. А ты, хоть, сиди на улице и жди.

- Ладно,- прибавил Квашнин. И они замолчали.

Через несколько минут рысак Шумского уже домчал их до дома, где жил улан. Квашнин не двинулся из экипажа. Шумский выскочил, сбросив почему-то шинель около Квашнина, и поднялся по лестнице в квартиру улана, где был лишь всего один раз.

- Не думал я тогда, зачем придется мне сюда приезжать,- пробурчал он, подымаясь по лестнице. Через мгновенье он прибавил:

- Нет, пожалуй, мог думать. Еще с того разу, в церкви, на похоронах, я почуял, что он влюблен в нее.

И в памяти Шумского ясно, отчетливо, восстали подробности его первой встречи с баронессой, как он был сразу поражен и пленен красавицей; как смущался и краснел, будто школьник, улан. Между тем, с тех пор сколько прошло времени, а дела фон Энзе, по-видимому, не подвигались вперед. Он только раза два слышал о нем от барона, как о родственнике и сам, однажды, дерзко заговорил об улане с самой Евой. И после этой роковой дерзости с его стороны баронесса прекратила свои сеансы.

Вспоминая и размышляя, Шумский, отчасти усталый, тихо подымался по лестнице.

Улан, человек небогатый и вдобавок аккуратный немец, жил не только не выше средств, но, напротив, занимал помещение гораздо более скромное, и вообще жил гораздо скромнее, нежели мог бы жить. Хотя квартира его заключалась в четырех комнатах, однако, часто бывали в ней знатные и богатые гвардейцы, известные на весь Петербург, и любили тут засиживаться до полуночи. Вообще все, что было гвардейцев в Петербурге, все любили, а главное уважали фон Энзе за что-то, чего они и не могли объяснить. А это была цельность натуры полунемца, полурусского, точность и ровность его поведения. Фон Энзе был всегда один и тот же. Все его знавшие как-то бессознательно чувствовали, что могут отвечать за улана, знать заранее, как поступит он в каком обстоятельстве. Кроме того, всякий знал, что так, как поступит улан, может и даже должен поступить всякий из них. Часто случалось, что офицеры, не только сослуживцы фон Энзе, но и других полков говорили: "Даже фон Энзе так сказал!" "Даже фон Энзе так думает!" И это заявление принималось всеми в расчет.

Шумский позвонил у дверей. Ему отворил денщик улана - латыш; на вопрос офицера, дома ли барин, лакей отвечал, что нет.

- Да не врешь ли ты! - вскрикнул Шумский.

- Никак нет-с,- отозвался латыш.

Но малый, добросовестный до глупости, не мог согласовать своей физиономии со словами. По его лицу Шумский ясно прочел, что фон Энзе не сказывается дома.

- Ты врешь! - вскрикнул он.- Пусти, я сам освидетельствую.

Он отстранил, почти оттолкнул денщика от дверей и шагнул в прихожую.

Но в ту же минуту противоположная дверь отворилась и в прихожую, притворяя дверь за собою, появился приятель фон Энзе, офицер его же полка, Мартенс.

Остановившись перед дверью, офицер сложил руки на груди и откидывая слегка голову назад, выговорил презрительно:

- Не кричите, как пьяный мужик, в чужой квартире, г. Андреев!

Шумский при этой фамилии изменился в лице, глаза его засверкали бешенством. Он понял сразу, какое огромное значение имеет эта фамилия на устах улана, которого он видел не больше трех раз. Стало быть, все многим и многим известно.

Он двинулся к Мартенсу, уже собираясь броситься на него, как зверь, но тот хладнокровно протянул руку вперед и выговорил сильно изменившимся, но тем более твердым и энергичным голосом:

- Господин Шумский! Хоть вы и флигель-адъютант, а я простой офицер, тем не менее, я не сочту за честь вступить с вами в потасовку. Кроме того, предупреждаю вас, как честный человек, что я очень силен. Даю вам честное слово, что я могу вас совершенно легко уложить тут полумертвым при помощи одних кулаков. Но я не желаю такого состязания.

- И я не желаю с вами дело иметь. Мне нужен фон Энзе! - закричал Шумский.

- Фон Энзе нет дома.

- Лжете, он тут! Он прячется!

Мартенс рассмеялся желчно и выговорил:

- Так как я не давал честного слова с вами не драться, и вы говорите мне дерзости, то имею честь объявить вам, что сейчас же пришлю к вам секунданта.

- Шалишь! - вскрикнул Шумский.- Мне нужен фон Энзе. Как хитро! Подставлять приятеля вместо себя. Да кой прах мне, если я вас убью! Мне энтаго паршивого щенка нужно.

Мартенс изменился в лице. Руки его слегка дрожали. Видно было, что он делал огромные усилия, чтобы не броситься на Шуйского.

- Фон Энзе дома нет. А вам я приказываю немедленно выйти отсюда! Или я вас вытащу за ворот и спущу вверх ногами по всей лестнице,- выговорил Мартенс совершенно дрожащим голосом, но не страх, а злоба и необходимость себя сдерживать взволновали его. Шумский стоял перед ним тоже взбешенный и готовый на все, но вместе с тем соображал:

"С ним связываться - только дело запутывать! Мне того нужно!"

- Ладно,- выговорил он,- с вами я могу и после управиться, а теперь мне нужно фон Энзе, и я его достану. Не уйдет он от меня, если только не убежит из Петербурга. Не отвертится!

Шумский повернулся к выходной двери, но приостановился снова и крикнул:

- Скажите ему, что я в свой черед даю честное слово, что мы будем драться. И драться насмерть!

- Давайте всякие слова,- мерно проговорил Мартенс,- но не честные. Таких у вас быть не может.

- Большое надо терпенье,- отозвался холодно Шумский,- чтобы мне тебе не проломить голову.

- Громадное надо,- отозвался, смеясь, Мартенс.- Удивляюсь! Но дело в том, что оно невозможно.

- Невозможно потому, что я теперь не желаю связываться. По очереди, пожалуй: после фон Энзе отправлю и тебя на тот свет.

Мартенс не отвечал ни слова и только принялся хохотать, уже без малейшего оттенка гнева.

Шумский быстро спустился по лестнице и вышел на крыльцо. Экипаж подъехал. Он сел.

- Ну, что? - выговорил Квашнин, пристально вглядываясь в приятеля.

Ему хотелось догадаться по лицу и фигуре Шуйского, что могло произойти в квартире.

"Как будто ничего,- подумал он,- если бы сцепились, то, почитай, и мундир был бы в беспорядке".

Но на повторенный им вопрос Шумский не ответил ни слова.

- Пошел домой! - крикнул он кучеру.

И, только доехав уже до Морской, Шумский вымолвил:

- Конечно, дома не сказался, выслал своего приятеля, думал, дурак, что я с ним сцеплюсь. Вот дураки-то! мне его нужно на тот свет отправить, чтобы отвязаться от него, а он воображает, что можно себя другим заменить!

XXXV

Когда Шумский, уже несколько успокоившийся, был снова дома, то в его собственной передней его встретили и Шваньский, и Васька вместе. У обоих были смущенные лица и растерянный вид.

- Что такое? - выговорил тревожно молодой человек.

Шваньский съёжился, как всегда, и развел руками по воздуху, как бы сопровождая этим жестом те слова, которые только предполагалось вымолвить, но на которые не хватало храбрости.

Копчик ловким движением отошел шага на четыре в сторону. Зная барина хорошо, он предпочел быть в резерве, чтобы первый взрыв и первое нападение выдержал Шваньский.

- Что такое? - повторил гневно Шумский.

- Авдотья Лукьяновна...- проговорил Шваньский и опять повторил тот же жест.

- Здесь! - закричал Шумский.

- Здесь,- едва слышно отозвался наперсник, струсив.

Шумский понял все. Если бы присутствие Авдотьи в его квартире было такое же, как за день назад, то Шваньский не был бы так смущен. Очевидно, что Авдотья явилась домой при иных условиях.

Шумский двинулся в комнаты и крикнул на весь дом тем своим голосом, от которого вздрагивала вся его квартира:

- Авдотья! Авдотья!

Мамка, ожидавшая питомца в его спальне, появилась на пороге ее.

- Ну! - выкрикнул он, подступая.

- Прогнали,- отозвалась Авдотья кратко.

- Что? Кто? - проговорил Шумский тихо и, вплотную приблизившись к мамке, схватил ее за платье, стиснул в кулаке несколько складок с ее плеча и пригнулся лицом к лицу женщины.

Казалось, он готов был растерзать ее. Но Авдотья не испугалась.

- Прогнали,- заговорила она тихо.- Пришла Пашутка и у барона побывала. Он прибежал к нам и приказал мне сбираться, стоял надо мной, покуда я узелок завязывала, проводил меня сам чуть не до двора и очень трясся. И руки у него и ноги ходуном ходили, а сам белый, как смерть.

- А баронесса? Она? Спит?..

- Как, тоись?

- Спит?.. Проснулась?

- Проснулась вовремя, вставши уж была.

- Ничего с нею худого не было от питья?

- Да я не поила.

Наступило молчанье.

- Как не поила? - выговорил, наконец, Шумский едва слышно.

- Да так-с, нельзя было: ведь вы же знаете. Платка, как было условлено, вы не нашли.

Шумский вспомнил, что, пораженный встречей с офицером, он и не глянул на окошко.

- Так ты не поила? - повторил он, помолчав снова.

- Нет-с.

- Ну, это хорошо,- выговорил он и как бы сразу успокоился.- Это счастливо. Ну, теперь иди, рассказывай, как что было.

Шумский прошел в свою спальню, усадил няньку и заставил ее подробно рассказывать все.

Но Авдотье рассказывать было нечего: она кратко повторила то же самое. В квартиру явилась Пашута, побывала в кабинете у барона и затем тотчас же уехала. Барон пришел к дочери и выгнал няньку. Что наиболее поразило Авдотью во всем этом, был экипаж, в котором приезжала Пашута.

- В карете! На рысаках! - повторяла она.

Эта подробность имела значение и для Шуйского. Беглая, укрывавшаяся в городе горничная, должна была, по мнению Шумского, жить и ночевать, скрываясь от розысков, в каком-нибудь вертепе с бродягами. Каким же образом явилась она к барону в карете? Стало быть, она у кого-либо, кто покровительствует ей во всем деле.

- Неужто-ж барон ничего не сказал тебе? - в десятый раз спрашивал Шумский.

- Как есть - ничего. Вошел, трёсся весь, бледный, приказал собираться и надо мною все стоял. Так меня, если не ручками, так глазками, из дому вытолкал. Так и глядел на меня ястребом. Меня эти его глаза будто сзади подпихивали. Выскочила я, себя не помня, спасибо не распорядился. Добрый барин! Ведь он бы меня мог у себя на конюшне розгами выдрать. Я все та же крепостная.

Шумский махнул рукою на мамку и отвернулся.

Женщина поняла движение и вышла из спальни.

Молодой человек просидел несколько минут, глубоко задумавшись, затем пришел в себя и услыхал в гостиной мерные шаги ходившего взад и вперед Квашнина.

- Петя! - крикнул он,- иди сюда!

Квашнин вошел своей мягкой походкой и сел у окна против Шумского.

- Ты слышал, понял? - вымолвил этот.

- И понял, и не понял.

- Да ведь все пропало,- заговорил Шумский,- ее прогнали. Поганая девка бегает и орудует. Пойми ты - все пропало. Теперь мне хоть и фон Энзе убить, то толку не будет никакого. Если барон прогнал дуру-мамку, то, стало быть, знает, кто такой господин Андреев. Да это что! Мартенс и тот знает. Стало быть, весь город знает.

- Нехорошо,- проговорил Квашнин.

- Что нехорошо? Стыдно! Стыдно, что ли? Ох, ты...

Шумский хотел выговорить "дурак", но запнулся.

Наступило молчанье. Наконец, Шумский выговорил:

- Что ж мне теперь делать? Выручи, Петя, скажи, что мне делать?

Квашнин развел руками.

- Что ж я-то могу. Это, голубчик, такая путаная история, что ее черт сам не распутает. Понятное дело, что твоя затея не выгорела. Ну, что ж я скажу? Скажу, слава Богу!

- Слушай. Не говори ты мне таких глупостей,- глухим голосом проговорил Шумский, взбесившись снова.

- Не могу я не говорить. Как же не сказать, слава Богу? Из любви к тебе говорю. Не могу я желать, чтобы ты в солдаты попал.

Шумский махнул рукой и отвернулся от приятеля. Потом он встал и начал ходить из угла в угол по комнате.

Квашнин молчал; потом обратился с вопросом к приятелю - уезжать ли ему, или обождать, но Шумский не слыхал вопроса. Он ходил сгорбившись, задумавшись. Выражение лица было угрюмое, сосредоточенное. Видно было, что голова страшно работает. Изредка он глубоко вздыхал.

Прошло около получаса молчания. Квашнин откинулся на спинку кресла и рассеянно смотрел на улицу. Он сознавался сам себе, что все дело Шумского приняло благоприятный оборот. Как тот ни хитро затеял, как ни дерзко вел свои подкопы и траншеи, все-таки все раскрылось. И, стало быть, теперь все обстоит благополучно. Единственно, что еще приходится распутать - поединок с фон Энзе, вследствие которого ему, Квашнину, придется высидеть, пожалуй, очень долго в крепости.

"Государь смерть не любит этих заморских затей - драться насмерть друг против друга,- думал Квашнин.- Хоть он и сын временщика, а все-таки по головке не погладят. Если же его Аракчеев упасет от суда, тогда и мне ничего не будет".

- Стой! - вдруг воскликнул Шумский так, что Квашнин невольно вздрогнул.- Стой! Что же это я? Ах ты, Господи! - отчаянно забормотал Шумский.- Что же это я! Ведь я дурак.

Голос его был настолько странный, смущенный, но вместе с тем с оттенком какой-то радости, что Квашнин невольно уставился на приятеля глазами.

- Вот уже задним умом-то крепок,- проворчал Шумский.- Господи помилуй! Да как же я раньше-то? Как это я раньше не догадался?!

Он подошел ближе к Квашнину, нагнулся к нему и произнес:

- Да ведь если она мне наскучит, так можно от нее и отделаться?

Он проговорил это, как аксиому, добытую после упорной работы над задачей.

- Я женюсь,- говорил он, снова нагибаясь к Квашнину.- И если наскучит, ну и похерю - и свободен! И как мне эдакая глупость на ум не приходила!

Квашнин разинул рот, опустил на колени руки, которые были скрещены на груди, и глядел на Шумского недвижно и бессмысленно, как истукан.

- Что? - едва слышно тихим шепотом произнес он.

- Женюсь, а коли что - подсыплю хоть мышьяку и похерю...

- Кого? - прошептал Квашнин.

- Господи! Еву! - нетерпеливо воскликнул Шумский.

Квашнин откачнулся на спинку кресла, опустил глаза и вздохнул. Потом он заволновался на месте, задвигал руками, встал и не обычной, не мягкой, а какой-то пьяной походкой двинулся из комнаты.

- Что ты? куда ты? - удивился Шумский.

Квашнин взялся за кивер, обернулся к Шумскому, хотел что-то сказать, но махнул кивером и пошел.

- Стой! Петя! Куда ты?

- Не могу,- обернулся Квашнин,- не могу: я тебя боюсь, ей-Богу, боюсь! Я думал, таких на свете не бывает.

- Что ты путаешь? - произнес тихо Шумский.

- Я думал... Что же это? Есть предел! Ну того опоил, другого убил... Мерзость, гадость, преступление всякое легко дается... Набаловался, благо все есть, благо сын государева любимца, всесильного вельможи. Ну, пакости, пожалуй, даже воруй, пьянствуй, убивай. Что ж? Благо позволяют! Но ее-то, которую, сказываешь, любишь, обожаешь - ума решился... Предложение ей делать, идти в церковь, стоять в храме под венцом, зная, что ты ее отравишь, когда наскучит!..

Квашнин быстрыми шагами вышел в прихожую. Не надев своей шинели, он сам отворил себе дверь на улицу.

Очутившись на сыром воздухе, он снова снял надетый кивер, потер себе рукой лоб и затем зашагал по тротуару.

Шумский не остановил приятеля, стоял на том же месте, задумавшись, и, наконец, улыбнулся.

- А если он прав? - думалось ему.- Ведь вот хотел фон Энзе из-за угла убить, а храбрости не хватило, пошел на поединок. Ну, как я в дураках останусь? Ну, как у меня не хватит храбрости с ней покончить потом?.. Да перепуг Квашнина это и доказывает. Не хватит, не хватит храбрости!..

Шумский постоял несколько мгновений в той же позе среди горницы и прошептал, наконец, едва слышно:

- Если уж очень прискучит, то, право, хватит храбрости. Ну, другому поручу, найму... Нет! Решено! Еду и делаю предложение! В год, два не прискучит, а там - найму кого-нибудь подсыпать, а сам и присутствовать не буду. Всякий день такое на свете бывает! Только об концах думай, только, концы умей, куда следует, девать.

Шумский позвал Копчика и стал было одеваться в статское платье, чтобы ехать к барону, но остановился и выговорил:

- Нет, сегодня поздно. Завтра поеду.

XXXVI

На другой день до полудня Шумский точно так же в статском платье и на извозчике отправился к Нейдшильду. Когда "господин Андреев" позвонил у подъезда барона, дверь отворил ему тот же Антип и, увидя его, ахнул и стал улыбаться во всю рожу. По глупой фигуре лакея, выражавшей что-то неопределенное, не то насмешку, не то глупую радость, но вместе с тем и какое-то холопское торжество победителя, Шумский сразу понял, что в доме даже людям все известно. Тем не менее фигура лакея раздосадовала его.

- Дома барон? - выговорил он, насупившись.

- Дома-с,- продолжал улыбаться Антип,- только они приказали вас не пущать. А вот, пожалуйте, получить... или позвольте, я сейчас вынесу. Тут пакет с деньгами... Для вас они передали...

- С какими деньгами? - изумился Шумский.

- А, должно быть, жалованье.

Шумский невольно улыбнулся.

Антип двинулся было по лестнице, притворив дверь на нос г. Андрееву, но Шумский крикнул ему вслед:

- Отдай деньги барону обратно.

Но в эту минуту он невольно схватил себя за голову. Если барон - человек благовоспитанный, высылает ему через лакея его жалованье секретаря, то, стало быть, он ничего не знает или почти ничего. Он не знает, что имеет дело с Шуйским. Что же он знает? Стало быть, он продолжает считать его Андреевым? Иначе он не прислал бы нескольких рублей, которые перестают быть долгом, если барон знает, что все секретарство было комедией и переодеванием.

В эту минуту Антип уже снова явился на крыльце с пакетом, на котором было написано: "Господину Андрееву со вложением тридцати рублей".

Шумский стоял, размышлял и не знал, что делать.

- Извольте получить,- говорил Антип по-прежнему, торжественно празднуя какую-то победу своего барина над этим господином секретарем.

- Поди, голубчик, доложи барону, что я убедительно прошу его принять меня, хотя бы на минуточку.

- Как можно-с,- отозвался лакей.- Строго не приказано.

- Ну, сделай милость. На вот тебе.

Шумский быстро достал какую-то ассигнацию, сунул ее в руку лакею и прибавил:

- И еще дам. Ты знаешь - я никогда не жалею, пакет отнеси барону и скажи - я жду и прошу, ради Господа Бога, на одну минуту меня принять.

Лакей поколебался. Ассигнация была для него соблазнительна, и он двинулся, как бы нехотя, в дом.

Шумский ждал.

Через несколько минут появился снова Антип, уже рысью, с тем же пакетом в руках и не только не улыбаясь, а с испуганным видом быстро заговорил:

- Нельзя-с! нельзя-с! и вы тоже - меня подвели! я эдаким барина и не видывал, думал - убьет. Нате ваши деньги - ступайте с Богом.

И лакей снова сунул пакет.

- Ну, ладно. Деньги все-таки отдай барону и скажи ему от меня, что завтра будет у него флигель-адъютант Шумский по очень важному делу. Эдак около полудня. Пускай подождет. Понял ты?

- Слушаю-с, а деньги-то как же?

- Тьфу ты, Господи!

Шумский махнул рукой, повернулся на каблуках и пошел с крыльца.

И снова та же мысль вернулась к нему и тревожила его.

"Что ж Пашута сказала? Что знает барон и чего не знает? Знай он, что секретарь Андреев флигель-адъютант Шумский, он не выслал бы денег. Стало быть, Пашута рассказала только ухищренья г. Андреева и заставила выгнать из дому Лукьяновну. Но ведь Лукьяновна - мамка Шумского: если Пашута и ничего не сказала, то можно догадаться, что между Андреевым и Шумским есть нечто общее".

- Черт его знает, этого старого дурака,- воскликнул Шумский вслух, быстро идя по панели.- Именно черт его знает - что он мог понять и чего никогда не сообразит... Подлаживаться к разумению дураков - мудреное дело.

Вернувшись домой, Шумский снова потребовал мамку к себе.

Авдотья на его вопросы снова с буквальной точностью отвечала то же самое.

- Да как ты полагаешь, Дотюшка,- стараясь придать нежность голосу, говорил Шумский,- догадывается он, что я не Андреев?

- Не знаю, голубчик.

Шумский отпустил мамку и позвал Шваньского.

Когда верный Лепорелло вошел к нему в спальню, он принял сурово-гневный вид. Сев на кресло, Шумский скрестил руки на груди и встретил Шваньского злобной улыбкой, на этот раз деланной ради острастки.

- Ну-с, Иван Андреич, как вы полагаете: теперь кому камушек из реки вытаскивать?

Шваньский съежился, как всегда, задвигал руками и, отлично понимая вопрос своего патрона, постарался сделать вид, что он, как есть, ничего не понимает.

- Ты слыхал, чучело, пословицу, что один дурак в речку камень бросит, а семеро умных его не вытащут?.. Кто Пашуте дал нож? Кто ее выпустил?

- Михаил Андреевич, я же ей-Богу...

- Молчи! Ты все дело изгадил! Ты меня без ножа зарезал! Может быть, и Васька виноват. И у него, вижу,- рыло в пуху. Но, все-таки, ножик ты дал. Ну, теперь, голубчик мой, или ты мне разыщешь в Питере поганую Пашутку и приволокешь опять сюда в чулан или - ищи себе другое место. Посмотрим, кто тебя возьмет в адъютанты, да будет тебе по три и больше тысяч в год на чаи давать.

- Михаил Андреевич! Будьте милостивы и справедливы,- заговорил Шваньский.

Лицо его разъехалось, сморщилось, и он готовился заплакать.

Шумский сдерживался, чтобы не рассмеяться при той физиономии, которая представилась его глазам. Шваньский, смахивавший всегда на обезьяну, теперь со слезливым и печальным лицом, был совсем уморителен.

- Будьте справедливы,- заговорил снова Шваньский, утирая пальцами сухие глаза.- Я вам верно служу, всем сердцем, как раб, к вам привязан. А вы вдруг эдакое говорите! Не пойду я! Хоть бейте - никуда не пойду. Я помимо вас на свете никого не имею. Я сирота.

- Ах, скажите на милость! тебе и шестьдесят лет будет - ты будешь плакаться, что сирота. А ты вот что - ты казанскую сироту не представляй, а иди, выдумывай, как разыскать Пашутку и приволочь сюда... Вестимое дело - через полицию. Я тебе даю право действовать при розысках поганой девки от имени самого графа. А сейчас я напишу ему письмо, и чем-нибудь напугаю, а через три дня от дражайшего родителя получу казенную бумагу к петербургскому обер-полицеймейстеру. Денег бери сколько хочешь, слышишь? Ну, пятьсот бери... Хоть тысячу дам - черт возьми! Только разыщи проклятую собаку, которая мне жить не дает.

Шваньский сразу перестал хныкать, сразу выпрямился и вздохнул свободнее. Он знал, что при возможности - ссылаться не только на самого Аракчеева, но хотя бы только на Шумского, да еще и при деньгах, он в три дня легко найдет беглянку, а следовательно, может и поживиться и примириться со своим патроном.

- Я рад по гроб служить,- заговорил он.- Ну, извольте, так уж и положим, что я виноват.- Так я же свою вину и заглажу. Пожалуйте на первое время записочку вашей руки к обер-полицеймейстеру, что девка - графская крепостная - разыскивается. Да пожалуйте для начала рубликов двести, а там видно будет.- Может, и этого хватит.

Но про себя Шваньский думал:

"Нет уж, голубчик, что триста рублей мне одному перепадет - за это отвечаю. Мне, кстати, скоро жениться".

Шумский написал записку, как говорил Шваньский, затем выкинул своему Лепорелло из стола две сотенных бумажки и выговорил:

- А на словах прибавь, что завтра, либо послезавтра, получит он именной строжайший приказ графа об разыскании беглой девки.

- Слушаю-с.

И Шваньский уже сдерживал то веселое настроение, которое явилось в нем при виде крупных ассигнаций. Он знал отлично, что к вечеру одна из них будет истрачена на полицию, а другая - в его карман.

Шумский, оставшись один, задумался и сидел, бессознательно глядя на прохожих и на проезжих. Изредка он вставал, ходил по комнате взад и вперед и снова садился. Наконец, он вспомнил, что все еще одет в сюртук, синеватый бархатный жилет с бронзовыми пуговицами, что на нем шарф с розовенькими разводами и с английской модной булавкой, изображавшей голову Веллингтона. И он начал, не спеша и улыбаясь, раздеваться, причем, кладя платье на стул, заговорил вслух:

- Да, представлению конец. Больше в сем костюме господина секретаря барона Нейдшильда мне не путешествовать. Шабаш! А главное, никакого черта из всего этого не вышло, и надобно законным, благопристойным порядком, как дураку какому, доставать ее посредством венчанья в церкви. Что же делать! Ничего! Там после, сказываю, видно будет. У самого-то, вестимо, духу не хватит разделаться, коли надоест... Поедем путешествовать на какие-нибудь целебные воды. Заплатить хорошие деньги, как не найти человечка, который меня искуснейше овдовит!

И Шумскому вспомнился приятель Квашнин, пораженный его словами, когда самому ему эта мысль пришла вдруг в голову и была, как откровение.

"Да, малый не дурак, не глупее других,- подумалось ему.- А ошалел!.. Но все они так. Кабы я уродился такой же, как они все, так, понятное дело, думал бы и жил бы иначе. Но когда мне наплевать на весь мир Божий! Когда я чую, что презираю всем сердцем все - сверху до низу. Все земнородное! А пуще всего людей и их дурацкие законы! Что ж? таков уродился! Я знаю, что иной раз затеваю "преступление", а вдумайся-ка в это слово, что оно означает? "Преступление законов",- значит шаганье через закон. Если б оно было невозможно, было бы сверхъестественно, так я бы и не шагал. А коли я это могу делать, не будучи чародеем, стало быть, законы преступать человеку можно, а если можно, то мне и должно".

- Вон как,- улыбнувшись, вслух прибавил Шумский,- сказываю, как по книжке читаю. Вот эдак-то у нас в Пажеском корпусе профессор из русских немцев иногда толковал охотникам про одну новую науку, которую мы прозвали песья логика.

Надев снова мундир и приказав заложить коляску, Шумский выехал к Квашнину. Он хотел сам отвезти ему забытую им шинель и, кстати, скорее повидаться с приятелем, так как они расстались вчера при особенных условиях.

Подозрительный от природы человек, он уже начинал подозревать и обвинять Квашнина.

"Не хочется ему в секунданты идти - вот он сегодня и придрался. Какое ему дело - Ева и что с нею будет! Изобразил из себя обиженного да и ушел, не прощаясь. Авось, мол, отверчусь от секундантства".

Но через минуту Шумский мысленно сознавался, что он напрасно клевещет на Квашнина.

- А вот увидим,- решил он.

Доехав на Галерную, он узнал от той же вечно лохматой кухарки приятеля, что его нет дома. Так как женщина при всей своей ужасной фигуре была не глупа, то Шумский объяснил ей подробно свое поручение барину.

- Скажи Петру Сергеевичу, чтобы он непременно был у меня завтра утром. Да вот, бери их шинель.

Отъехав от дома приятеля, Шумский задумался, куда поехать, чтобы найти другого секунданта.

"Ныне,- думалось ему,- такая мода пошла - двух надо секундантов. Скоро дойдут до того, что два человека будут драться, а по целому полку секундантов будут стоять да смотреть. А при эдаком людстве мудренее, конечно, и тайну сохранить".

Перебрав мысленно всех своих приятелей, он пришел к убеждению, что трудно выбрать кого-либо из них. Главная беда заключалась в том, что он с ними постепенно как-то разошелся. В прежние времена ежедневно бывали в его доме сборища и попойки, и человек до двадцати жили почти на его счет, пили, кутили и брали денег взаймы с отдачей "непременно завтра".- Тогда было возможно клич кликнуть: человек десять предложили бы свои услуги. Теперь же, с той поры, что он, занятый баронессой, перестал принимать разношерстную стаю блюдолизов, будет несколько мудренее. Разумеется, открой он завтра вновь по-прежнему трактир у себя на квартире - через неделю опять все станут приятелями. Но ведь секундант нужен не сегодня - завтра.

XXXVII

После долгих размышлений Шумский решил ехать к капитану Ханенко.

Толстый и добродушный хохол тоже давно не бывал у Шуйского, но этот не был похож на остальных. Он больше выкуривал трубок, нежели пил, бывая у Шуйского, денег никогда у него взаймы не брал. Однажды, при внезапном предложении денег со стороны Шумского, выпучил глаза, рассмеялся и вымолвил, качая головой:

- Ведь вот доходят же люди умные до такого безобразия. Ну, просит кто - делать нечего, дашь. И я даю. А как же это, сударь вы мой, самому-то взаймы предлагать. Ах, вы, аракчеевский сынок!

Конечно, этот случай, редкий и удивительный, расположил Шумского в его пользу.

- Поеду к хохлу! - решил он.

Ему казалось, что Ханенко, несмотря на свое добродушие и хохлацкую лень, разлитую во всей его толстой фигуре, будет человеком самым подходящим. Он умен, хитер, человек бывалый, даже в Сибирь ездил. Квашнин все-таки мямля, а этот хоть и толстяк, а когда дело касалось до разрешения какого-нибудь спорного или мудреного дела, оказывался человеком хладнокровно и здраво судящим и твердо решающим.

- Как это я раньше об нем не подумал, перечислял всякую шушеру, а об Ханенке забыл! - удивлялся он.

Капитан жил тоже на Васильевском острове, но в противоположной от барона стороне, на выезде к какому-то кладбищу. Человек почти бедный, Ханенко с трудом содержал себя в гвардии. Все деньги уходили на поддержание офицерского гонора, а на квартиру и пропитание оставалось очень мало.

Когда Шумский велел кучеру ехать к Ханенко, тот не сразу вспомнил, где живет офицер, настолько давно уже не бывал там с барином.

Экипаж помчался, а Шумский, раздумывая, начал тревожиться. Ему начинало казаться, что Ханенко откажется наотрез. Не такой он человек, чтобы лезть в этакую историю и пострадать еще по службе. Если его исключат из полка за секундантство, то он, действительно, совершенно пропащий человек. Предложить ему денег - хотя бы две-три тысячи - он не возьмет.

- Ну, да увидим! - чуть не вскрикнул он, наконец.

Уже на выезде с Острова, около какого-то моста, Шумский подъехал к крошечному деревянному домику, покосившемуся набок. Появление его экипажа произвело на улице известного рода переполох. Хотя давно не бывал он здесь, тем не менее увидал кое-где знакомые рожицы мальчишек, знакомую фигуру старика - не то хозяина, не то дворника соседнего дома, и еще более знакомую фигурку старушки, которая, кажется, была просвирней. Все эти люди не кланялись ему, но улыбались вместо поклонов.

Не успел он выйти из экипажа, как мальчуган лет одиннадцати отворил дверь домика и закричал:

- Пожалуйте, барин откушали, чай пьют.

Шумский двинулся на крылечко и из-за фигуры мальчугана увидел в сенях толстого капитана, идущего навстречу. Он шел с трубкой в зубах, задымив все сени, переваливаясь, как утка, в темно-лиловом шелковистом, но сильно замасленном халате. Халат был перевязан старым военным шарфом, и большие серебряные кисти его смешно бултыхались на животе.

- За что жалуете? - заговорил он басом.- Что приключилось? Милости прошу...

Будучи недаром хохлом, Ханенко сразу сообразил, что если флигель-адъютант Шумский является вдруг к нему среди дня, не видавшись очень долго, то, очевидно, у него есть дело или просьба.

- Пожалуйте, пожалуйте! Что ж! Рады служить,- заговорил Ханенко и, пропустив вперед гостя, переваливаясь, пыхтя и дымя из трубки, двинулся за ним.

Когда они уселись в крошечной горнице с двумя тоже крошечными окошечками на улицу, Шумский, несколько смущаясь Бог весть почему, заговорил о цели своего прибытия.

Он никогда не мог понять, почему иногда случалось ему в жизни смущаться при столкновении с некоторыми личностями. Дерзкий и высокомерный от природы, презрительно относившийся ко всему и ко всем, он будто сам конфузился иных людей. И он не понимал причины этого.

А причина была простая, Шумский слегка смущался, когда ему приходилось иметь дело с людьми в высшей степени добрыми и честными.

Таков был хохол Ханенко. Доброта сердца, прямой ум, честность мыслей и действий резко сказывались в толстяке. И вот эти свойства Ханенко заставляли Шумского смущаться. Он будто невольно, инстинктивно, вопреки собственному желанию чувствовал превосходство таких людей над собой.

Шумский объяснил свое дело кратко, а именно рассказал, что полунемец фон Энзе, улан, оскорбил его, и что поэтому он обязан потребовать у него удовлетворения и драться с ним. И вот он является к приятелю просить его помощи. Квашнин уже дал свое согласие, но нужен второй секундант.

Ханенко перестал сосать трубку. Клубы густого дыма разошлись. Он опустил глаза и лицо его слегка насупилось.

"Откажет",- подумал Шумский.

Прошло несколько мгновений молчания, и Шумский заговорил снова:

- Я надеялся, что вы в качестве моего приятеля не откажете мне. Ответственности большой не может быть: ну посадят в крепость - посидите. А я тогда готов многое на себя взять,- нерешительно прибавил он,- чтобы у вас не было из-за меня лишних расходов. Да в крепости много чего казенного...

- Тоись это как же-с? - отозвался Ханенко сумрачно,- на ваш счет, стало быть, я буду в крепости сидеть?

- Ну да. Что ж из этого?

- А то из этого, Михаил Андреевич, что за время моего пребывания в крепости я преображусь, так сказать, в вашу содержанку? Я, сударь мой, хоть и толст, а все не девка. Да не в этом дело! Прежде, чем дать свое согласие, я буду просить вас объяснить мне главное для меня обстоятельство. Как и чем оскорбил вас господин улан фон Энзе? За что вы вступаетесь?

Шумский разинул рот и отчасти вытаращил глаза. Подобного вопроса он не ожидал, а отвечать на него было невозможно. И молодой человек вместо ответа вдруг расхохотался почти добродушно.

Ханенко улыбнулся хитрой улыбкой.

- Что-с! Так вот извольте мне сказать, чем он, собственно, оскорбил вас?

Шумский невольно начал смеяться еще больше. Ему казался забавным оборот разговора. Как же сказать Ханенко, что оскорбление фон Энзе заключается в том, что он не пустил его ночью воровать честь неповинной, предательски опоенной девушки? А помимо этого деяния фон Энзе не было ничего.

Шумский перестал смеяться и подумал:

"Ах, черт тебя, хохла, подери! Вот задачу задал".

Лгать Шумскому не хотелось. Объяснить все и сказать правду тоже не хотелось, да было и невозможно. Он молчал.

- Вы меня извините,- начал он, наконец,- но мне бы не хотелось в данном случае, как говорят французы, raettre les points sur les i - иначе говоря, ставить точки на i?

- Это, сударь мой Михаил Андреевич, можно так с разными точками поступать в пустяках да еще во Франции,- улыбаясь, произнес Ханенко.- Но мы с вами живем в Российской империи, говорим о деле серьезном, так уж вы соизвольте в этом случае слов точками не заменять. Вам, конечно, как человеку образованному известно, что, к примеру сказать, в разных вот романах точками замещаются все больше неприличные происшествия с героями.

И хохол, сострив, начал добродушно смеяться.

- Приключение же ваше, полагаю, не надо точками призакрыть,- прибавил он.

"Ах ты, бестия!" - подумал про себя Шумский и молчал окончательно, не зная, как ему вывернуться.

- Извольте,- выговорил он,- я вам объясню подробно, в чем заключается оскорбление фон Энзе. Оно ни в чем не заключается... но я...

- Вот-с, я так-то и думал,- выговорил Ханенко.- Я так и полагал, что аккуратный и добропорядочный немец не полезет оскорблять зря аракчеевского сынка, как вас прозывают. Какая ему охота! А, стало быть, вы сами тут что-нибудь изволили неосторожно сделать.

- Дело простое,- заговорил решительно Шумский.- Он и я равно влюблены в одну девушку. Она относится к нам обоим совершенно одинаково. Один из нас должен уступить. На это ни он, ни я не согласны. Следовательно, нужно, чтобы один из нас немедленно отправился на тот свет, не мешая другому отправляться в храм под венец.

- Тэ-э-кс,- проговорил Ханенко.- Ну, что ж, это похоже на правду.

И последние слова хохол ухитрился сказать так, что они прямо значили, по оттенку его голоса: "врать-то ты умеешь".

Тем не менее теперь уже Ханенко был в затруднении. Сказать Шумскому, что он лжет и требовать истины - он не мог. Надо было принять все за правду и дать ответ.

- Вот что, дорогой мой Михаил Андреевич,- заговорил Ханенко.- Я хоть в обществе питерском не вращаюсь - средства мне не дозволяют, но я все-таки дворянин и в порядочном обществе и у себя в Хохландии, и здесь в столице - бывал. Слыхал я, что когда приглашают кого в секунданты, то, якобы, делают ему честь. Слыхал я, что отказываться - считается великой подлостью. Так уж, стало быть, люди рассуждают, ну, так и мы будем говорить, оставя в стороне собственный способ зрения. Так вот, стало быть: я не могу отказать вам! Только позвольте мне прибавить - вы все-таки власть имущий человек. Будем мы все трое равно виноваты. Вас, конечно, граф Аракчеев выцарапает из беды: скажет словечко государю - и будете вы чисты и правы, яко агнец. Так позвольте вас просить обещать, по-товарищески, и об нас с Квашниным не забыть. А то, знаете ли, несправедливо будет, если вы будете разгуливать по Невскому, а мы двое с Квашниным сидеть целый год в каземате. Это ведь не утешение, что вы предлагаете нас за это время, яко бы двух девиц-шведок, на содержание взять.

Шумский стал горячо уверять капитана, что он почти уверен заранее в благополучном исходе дуэли, но еще более уверен в заступничестве графа-отца!

- Я знаю наверное, что батюшка всячески постарается меня выгородить, а следовательно, и моих секундантов. Так по рукам, стало быть?

- Извольте-с... Где наше не протряхалось... Извольте...

Ханенко уже протягивал руку, но вдруг рука его остановилась на воздухе, лицо омрачилось тревожным выражением, и он принял руку назад.

- Стойте! Хороши мы оба... Ну, а если, добрейший Михаил Андреевич, немец-то вас, как пить даст, ухлопает на месте. Тогда что? Ась?

Шумский глядел в лицо толстяка с легким удивлением и тотчас же рассмеялся.

- Вы вовсе об этом не подумали,- сказал Ханенко.- Вот то-то, молодежь. Ну, а извольте рассудить, если вы на месте мертвым останетесь, то нас с Квашниным, живых, начальство под соусом съест. Тот же ваш батюшка засудит и в Камчатку угонит за то, что мы помогли его сынка убить. И я-то, тоже гусь хорош, сразу не сообразил. Вы-то будете в обществе с праведниками, а мы-то с камчадалами.

- Да этого не может быть,- воскликнул Шумский.- Я не буду убит. Я знаю...

- Как же это так? Что же вы заговоренный, что ли? Вас пуля не берет?

- Ну, на это,- решительно выговорил Шумский,- я ничего не могу вам сказать. Сами посудите, что если я мертвым буду, так я уж хлопотать об вас не могу. Стало быть, как знаете. Хотите отказаться - откажитесь. Но этим вы меня поставите в самое затруднительное положение.

Наступило молчание. Ханенко набил трубку, запалил ее и, снова задымив горницу, заговорил из облаков:

- Вот что, Михаил Андреевич, я человек пожилой и бывалый, поэтому предусмотрительный. Есть средства. Напишите вы перед поединком пространное письмо к вашему родителю, да напишите краткое письмо или доклад на имя государя императора. Изобразите в них все, скажите, что Квашнина и меня всячески уговорили, что мы вас из всех сил останавливали, ну и так далее. Вы человек умный, знаете, что написать. Вот эти два письма вы в боковой кармашек сюртука и положите. Авось, коли вас пуля прострелит, так в другое какое место, а не продырявит эти письма,- пошутил снова Ханенко.

Эта мысль очень понравилась Шумскому. Он посидел еще несколько минут, потом крепко пожал руку толстяку и вышел от него.

Шумский вышел из маленького домика и покинул хохла, как редко случалось ему покидать людей. Обыкновенно разлучаясь с кем-либо, он презрительно и насмешливо относился к тому, кого покидал, и к тому, что от него слышал. Теперь же, уходя от толстяка-капитана, он не мог ничего выискать, над чем бы пришлось презрительно издеваться. Однако, он все-таки ворчал, садясь в коляску:

- Туша! Тюфяк! Славная, однако, природа у него! Добродетельный! Людям и Богу угодный человек. Жиру на теле много, а все-таки душа-то постная!

Вернувшись домой, Шумский занялся вопросом, что прежде предпринять: заставить фон Энзе драться или делать предложение.

- Это зависит от баронессы Евы,- усмехнулся он.- Если она улана не любит, можно прежде руку и сердце предложить. Если она его любит, нужно прежде его убить.

- Но если она его не любит, то и драться с ним не нужно? - вдруг воскликнул он.- Черт знает, какая у меня в голове неразбериха. Третьего дня решил с ним драться насмерть, а вчера порешил жениться с тем, что похерю, когда наскучит... А драться все-таки лезу... Да! Без этого ничто не выгорит!..

Через час размышлений Шумский думал: "Первое дело: драться и убить... Второе дело: жениться и тоже... Ну да это не теперь... Только... вот еще какой вопрос? Что, если он меня уложит наповал, женится на Еве, и будут они вместе надо мной подшучивать, покуда я буду лежать, гнить и вонять... Глупо! Так глупо, что даже дрожь берет и не со страху, а со злости. А можно ли дело так повести, что глупого конца не будет, а умный конец будет. Конечно, можно. Убить его просто, как пса, из-за угла, сам цел будешь... А это изволите видеть - преступление. Стало быть, что глупо, то законно и правильно. А что умно, то неправильно... А разум восхваляется людьми, глупость осмеивается, презирается. Вот тут и живи, по-ихнему... И будучи семи пядей во лбу - все-таки дурак будешь. Мне бы надо было жить в древнейшие времена или еще через тысячу лет, когда люди заживут по-человечески, а не по книжке... Нет, какова была скотина тот, кто первый выдумал - добродетель. Весь Божий мир изгадил!"

XXXVIII

Целое утро проволновался Шумский, решаясь на роковой шаг, и после полудня в полной парадной форме флигель-адъютанта он уже подъезжал к дому барона Нейдшильда. Лакей Антип, вышедший на звонок, отворил дверь и стал, как вкопанный, тараща глаза на гостя.

Шумский невольно улыбнулся при виде глупо-изумленной фигуры лакея.

- Барон дома? - спросил он.

- Уж и не знаю,- проговорил Антип как бы сам себе.

- Что ты, очумел, что ли? Как не знаешь?

- Да ведь вас не приказано строжайше принимать: а вот теперь вы совсем, выходит, не тот... Что ж это вы так вырядились...

- Ну, я не с тобой беседовать приехал! Ступай и доложи барону, что флигель-адъютант Шумский желает видеть его.

- Стало, вы не Андреев...

- Иди, доложи! - нетерпеливо крикнул Шумский таким голосом, что лакей как бы сразу поверил и решил мысленно, что господин Андреев не Андреев, а важный барин, флигель-адъютант Шумский.

Антип ушел и не возвращался довольно долго. Шумский смущенно ждал, догадываясь, что между бароном и лакеем идет объяснение...

Наконец, Антип появился и выговорил со странной интонацией в голосе:

- Что ж! Пожалуйте...

Голос лакея был эхом голоса барона. Шумский понял оттенок, который говорил: "ничего тут не разберешь: чертовщина какая-то".

Шумский вошел, сбросил шинель и, пройдя из прихожей в залу, увидел Нейдшильда, стоящего на пороге своего кабинета. Лицо барона выражало одно изумление... Он даже не мог произнести ни одного слова и несколько мгновений молча и неподвижно глядел на молодого офицера.

- Барон, я являюсь просить прощения во всем и объясниться с вами по очень и очень важному делу, причем я надеюсь, что все...- начал было Шумский и запнулся, так как выражение лица Нейдшильда уже изменилось совершенно.

Молодой человек никогда не предполагал барона способным так смотреть. Уязвленное самолюбие и оскорбленное достоинство аристократа вдруг сказались ясно в финляндце.

- Вы не господин Андреев, а господин Шумский? - выговорил он тихо и холодно.

- Я флигель-адъютант Шумский, решившийся проникнуть к вам в дом под именем...

- Знаете ли... вам следовало оставаться господином Андреевым. Если Андреева нет на свете, то господин Шумский... нечестный человек... Совсем нечестный...

Барон, решившись произнести эту фразу, чувствовал себя в положении человека, который зараз выпалил из десяти пушек и совершенно оглушен собственным деянием.

- Барон, я умоляю вас дозволить мне объясниться. Вы, как умный человек, тотчас все поймете: и безвыходное положение, в котором я был, и мои намерения, мою цель... причину моей решимости переменить имя и костюм. Позвольте мне все объяснить.

- Зачем? Что ж объяснять?.. Все понятно...

- Но вы не знаете причину, заставившую меня...

- Причина... Праздность, мода на скандалы в гвардии... Только вы опрометчиво выбрали семью для вашей дерзкой комедии с переодеванием. Я буду жаловаться государю и буду просить у вас удовлетворения, несмотря на мои годы и седые волосы...

- Барон, Бог с вами!..

- Да-с! Удовлетворения за поругание... за осквернение порога моего дома вашими...

Барон смолк и не договорил. Слово: "ногами" показалось ему глупым и не подходящим.

- Я умоляю вас дать мне объясниться! - с чувством воскликнул Шумский.- Вы совершенно теряете из виду, что могло заставить меня... Вы будто забываете, что у вас есть дочь, пленившись которой, можно решиться на все, на самоубийство...

Барон вдруг широко раскрыл глаза. Он, действительно, был далек от этой мысли.

- Ради Евы... все это..- будто сорвалось вдруг с его языка.

- Ради Бога... Примите меня и позвольте все объяснить...

Барон двинулся нерешительно, как бы не зная, что делать и делать ли что? "Не прекратить ли тотчас же всякое объяснение и выгнать вон?" - думалось барону.

- Я право не знаю...- забормотал он.- Это невероятно дерзкая комедия...

- Барон, через десять минут после объяснения - ведь вы не потеряете право меня выгнать!

Голос офицера прозвучал с таким чувством, что Нейдшильд отворил дверь, пропустил Шумского в кабинет, а затем указал ему место около письменного стола. Шумский, несмотря на собственное волнение, с удивлением приглядывался к Нейдшильду. Он никогда не видал барона таким беспомощно важным, хотя суровым, но вместе с тем потерянным и смущенным донельзя.

А барон был смущен мыслию, что он с каждым шагом и с каждым словом роняет собственное достоинство, что он действует противно тому, как бы следовало. Он вышел в зал с твердым намерением сказать господину Шумскому-Андрееву слово: "негодяй", прибавив, что, несмотря на свои преклонные года, он должен с ним драться. А, между тем, этот Шумский принят им для объяснений. Нейдшильд был уверен, что сия затея флигель-адъютанта была поступком "блазня" гвардейского шутовства и скоморошества ради. Слова Шумского о его дочери смутили барона, и все сразу перепуталось у него на душе и в голове. "Может быть..." - подумал он и не додумал.

Едва только Нейдшильд сел в свое кресло, опустив глаза, как провинившийся, и вертя в руках карандашом, взятым со стола, как Шумский заговорил, приготовляясь мысленно к длинной и красноречивой речи.

В то же время молодой человек чувствовал, что он находится в таком душевном состоянии, как если бы собирался прыгать через широкую и бездонную пропасть. Не перепрыгнет он - то полетит стремглав и убьется до смерти. А перепрыгнет он на тот край - будет не лучше! Будет, пожалуй, еще хуже!.. Оттуда возврата нет, а если и найдется, то очень мудреный.

Шумский прежде всего передал барону подробно и откровенно свою встречу с Евой в церкви и то чувство, которое она сразу внушила ему. Затем он особенно подробно налег на то обстоятельство, что познакомиться с бароном было очень мудрено, бывать у него в доме - совершенно невозможно. Ему оставалось удовольствоваться встречами с баронессой раз, много - два в месяц на каком-нибудь большом балу. И он решился проникнуть в дом под именем простого секретаря. Вместе с тем, по обычаю предков, который, конечно, известен барону,- начал уже лгать Шумский,- он подослал и поместил в доме крепостную девушку своего отца, чтобы узнать ближе характер и нрав той личности, которая его пленила. После девушки он приставил к баронессе свою няньку, которая его обожает и которой он вполне верит. Собранные им сведения заставили его еще больше полюбить Еву за все ее душевные качества.

Когда Шумский упомянул о Пашуте, барон поднял глаза и пытливо глядел ему в лицо. Молодой человек понял, что его слова противоречат с тем, что могла девушка рассказать барону о его намерениях. И Шумский подробно и с жаром распространился о том, что девушка, которая пользовалась сначала всем его доверием, а затем так понравилась самой баронессе, оказалась самым негодным существом. Шумский выразил уверенность в том, что Пашута Бог весть что рассказывала о нем и барону, и его дочери.

Барон вскинул глазами, затем снова опустил их и едва заметно пожал плечами, как бы прося Шумского оставить эту подробность в стороне. Стоит ли толковать о том, что могла налгать или насплетничать прислуга.

Кончив рассказ, Шумский прибавил, что когда он собрался уже объясниться с бароном и бросить имя Андреева, сам барон вдруг перестал принимать его.

Наконец, Шумский смолк, потупился и подумал про себя:

"Ну, а теперь прыгай!"

Взглянув снова через мгновение на барона, он увидал, что тот ждет последнего слова, ждет объяснения, всего объяснения.

Шумский вздохнул, как бы набираясь сил, и вымолвил:

- Я надеюсь, барон, что вы понимаете, к чему клонится вся моя речь. Я явился теперь, чтобы иметь честь...

Шумский приостановился и подумал: "Робеешь, брат? Теперь поздно!"

- Я имею честь просить у вас руки баронессы,- проговорил молодой человек таким упавшим голосом, как если бы просил барона взять пистолет и на месте застрелить его.

XXXIX

Барон встрепенулся. Он ждал уже, конечно, этих слов, но тем не менее произнесение их подействовало на него, как сильный толчок. И в первое же мгновение глазам честолюбца Нейдшильда представилось, как он обнимается и целуется с графом Аракчеевым, как он говорит ему "ты" и "наши дети".

Через мгновение барон уже увидел себя в громадном дом Грузина близким родственником временщика-владельца, дедом родным будущего владельца. Еще через мгновение этот домик на Васильевском острове уже наполнился густой толпой просителей - военных и штатских генералов, ждущих покровительства и милостей от всесильного в Петербурге аракчеевского родственника, сановника Нейдшильда.

От этого умственного прыганья у барона закружилась голова, и он невольно откачнулся и прислонился спиною к креслу.

Наконец, он услыхал смущенный голос Шумского, говорившего:

- Ваше молчание, барон, меня тревожит.

Нейдшильд пришел в себя, хотел заговорить и не знал, что сказать.

- Я так... Не знаю, право. Конечно, я польщен. Мне эта честь... Но я буду просить вас...

И барон смолк.

Опять целая толпа всяких сановников нахлынула сюда в кабинет из столовой с поклонами, просьбами и бумагами, и, обступая, теснясь, чуть не придавила его к креслу. Нейдшильд провел рукой по лбу, отогнал от себя все видения, взглянул более осмысленным взором на Шумского и вымолвил, протягивая руку:

- Благодарю вас. Я рад, что этим, конечно, прежде всего все извиняется, уничтожается. Но я никакого ответа не могу дать. Мне надо спросить дочь. Я ее люблю, она - мое единственное счастие в жизни. Она... Ева...

И барон вдруг прослезился и полез за носовым платком в карман.

- Конечно, барон. Но зачем откладывать? Зачем не поступить гораздо проще. Попросите баронессу сюда и объявите ей. Или я скажу...

- Нет, нет, как можно!

- Отчего же?

- Нет, право. Я не знаю... Я лучше сегодня скажу Еве, переговорю с ней и дам вам знать. Вы приедете. Или завтра...

- Нет, барон. Я не могу. Войдите в мое положение. Эти сутки ожидания измучают меня насмерть. Это пытка. Что бы ни было, но лучше сейчас же услыхать из уст самой баронессы свою судьбу. Так, по крайней мере, я тотчас же стану счастливейший из смертных, или же к вечеру буду уже на том свете.

- Как! - вскрикнул барон.

- Конечно. Неужели вы думаете, что если баронесса откажет навек соединить свою судьбу с моею, то я могу оставаться на белом свете! - горячо произнес Шумский и прибавил про себя:

"В любом романе не скажут лучше". Шумский встал с места, взял барона за обе руки и, ласково глядя и улыбаясь, приподнял его с места.

- Идите, барон, зовите сюда вашу дочь и решайте. Будьте моими спасителями или моими палачами.

Барон поднялся и сразу, быстро, как бы желая поскорее убежать от настойчивости Шумского, вышел из кабинета.

Молодой человек стал среди горницы, растопыря ноги, и, глядя в пол, прошептал, кисло ухмыляясь, но взволнованно:

- Лечу! Да, лечу! Или попаду на тот край, или вверх тормашками в бездонную пропасть! А что хуже - самому дьяволу чертовичу, господину сатанинскому неизвестно. Нет, уж лучше перескочить! А оттуда обратно найдем тропиночку потайную, кустиками, ночью, чтобы никто не видел и не приметил.

Помолчав немного, он снова забормотал вслух:

- Удивительное создание человек Божий! Собираешься вместе и жениться, и умертвить... Или это я такой уродился! Должно быть, все таковы, только из ста человек девяносто девять блудливы, как кошки, да трусливы, как зайцы.

Но в эту минуту Шумский вздрогнул, смутился и, приблизившись к креслу, оперся на него. Ему показалось, что у него от волнения подкашиваются ноги. Из столовой через отворенную дверь ясно послышались шаги барона и шуршанье платья.

Дверь отворилась. Нейдшильд вошел быстро, и Шумский увидел фигуру, которая сразу сказала ему все. Лицо барона сияло сквозь смущение.

Вслед за ним тихо появилась, как привидение, Ева. Она была в своем неизменно белом платье и неизменно красива. Только румянец сильнее горел на ее щеках и глаза были опущены.

Шумский поклонился, но Ева не видела его поклона. Она была, действительно, крайне смущена и двигалась неровной походкой.

- Садись, садись,- заспешил барон, как бы опасаясь, что дочь упадет середи комнаты.

И взяв Еву за руку, он посадил ее на кресло, около которого стоял Шумский. Подставив ему стул, барон, также спеша и растерянным движеньем, сел на свое место.

Шумский ждал, что он заговорит, но, увидя его смущенную фигуру, сам прервал молчание.

- Баронесса! Прежде чем отвечать мне,- тихо заговорил он,- подумайте. Не убивайте меня одним словом - роковым словом! Если вы теперь не можете сделать меня счастливейшим из смертных, то лучше подождать; у меня будет надежда в смущенном сердце... Я лучше буду ждать и долго ждать, лелея мысль, что я вам не чужой, нежели тотчас услыхать свой смертный приговор.

И, несмотря на волнение, в котором был Шумский, в его голове промелькнула мысль:

"Вот эдак-то, слово в слово, кто-то такой изъясняется в романе "Злосчастный Адольф".

И, вместе с тем, Шумский, смотря на девушку, пожирал ее глазами и снова убеждался в сотый раз, что она, действительно, замечательно красива собой, что красивее ее он никогда не встречал никого. За то время, что он не видал ее, Ева стала еще прелестнее. Она подняла глаза на Шумского, как бы осветила его на мгновение очаровательным синим светом, и, зардевшись, снова потупилась.

- Я не знаю,- залепетала она едва слышно, хотя взгляд ее уже сказал Шумскому многое. Он вздохнул и подумал:

"Нет. Неправда. Тебя можно будет любить долго!"

- Вы нам дадите два дня на размышление, Михаил Андреевич,- проговорил барон робко.

- Я уже вам объяснял, барон, и повторяю, что в таком важном вопросе - что может значить размышление? На это нужен год или одно мгновение. Если вы, баронесса, никого не любите и ваше сердце свободно, то я сумею заставить вас полюбить себя! Вся моя жизнь будет посвящена на то, чтобы сделать вас счастливой и заслужить вашу любовь.

- Все это так неожиданно,- заговорила Ева едва слышно,- что я не могу... я не знаю.

- Но могу ли я надеяться! - вскрикнул Шумский.- Дайте мне хоть тень надежды, что скоро я буду счастлив. Скажите мне, что вы почти согласны. Или скажите, что я вам ненавистен, что своим дерзким появлением и поведением у вас в доме г. Андреев сумел заслужить только одно ваше презрение или ненависть!

- Нет! - твердо произнесла Ева, не подымая глаз, и прибавила чуть слышно: - Напротив...

Это отрицание по отношению к Андрееву все сказало Шумскому. Он сразу понял, почти почувствовал по ее голосу, что она была неравнодушна к Андрееву и только сдерживала себя, а теперь рада сознаться...

Шумский вдруг поднялся с места, упал на колени перед Евой и воскликнул:

- Одно слово! Ради Бога! Сейчас.

Барон при движении молодого человека вскочил с места и бессмысленно задвигал руками.

- Барон! Просите! Умоляйте вместе со мною! - воскликнул Шумский и почувствовал, что голос его звучит без малейшего оттенка страсти и чересчур театрально, напыщенно.

Ева наклонила голову на грудь и, тихо двинув рукой, протянула ее молодому человеку. Шумский схватил ее со страстью, поцеловал два раза и, поднявшись, двинулся к барону, Нейдшильд уже был около него и принял его в свои объятия.

- Мой fils! (Мой сын! (фр.).) - слезливо произнес он, как бы начиная длинную речь, но смолк и заплакал...

XL

Шумский шибко подкатил к своей квартире только в сумерки. Коляска была совершенно сплошь забрызгана грязью, а лошади, красивые и породистые, страшно взмылены. Кучер, отъезжая от подъезда, закачал головой и проворчал что-то укоризненно. Шумский вернулся домой, объездив человек десять прежних товарищей, чтобы созвать их к себе вечером.

На крыльце он зазвонил так, что после второго звонка железный прут остался у него в руках. Копчик стремглав бросился отворять и оробел, ожидая грозы. От выражения лица барина, вошедшего в переднюю, Копчик тоже просиял и посмелел.

- Хорошие вести, Михаил Андреевич,- смело заговорил он.

- Ты почем знаешь? - весело отозвался Шумский.

- Иван Андреевич сказали.

- Что врешь, дурак! Нешто Иван Андреевич мог знать то, чего я не знал! Да, хорошие вести! Придется мне и тебя, и Пашуту простить.

Копчик с удивлением взглянул на барина.

- Ты как же догадался? - произнес Шумский.

- Иван Андреевич сказали.

- Да полно врать! Нешто он знал, что я свататься буду!

На лице Копчика выразилось такое изумление, он так растопырил руки, что Шумский сообразил все.

- И я тоже хорош,- выговорил он смеясь.- Воображаю, что у меня на лбу написано то, чем голова и сердце полны! Какие твои хорошие вести?

- Пашуту накрыли.

- Где?

- Иван Андреевич сегодня разыскал и накрыл подлую тварь.

Но несмотря на все старание Копчика, голос его звучал фальшиво.

- Где?

- Укрывается у этого самого офицера.

- Какого офицера?

Копчик хотел отвечать, но в эту минуту на пороге появился Шваньский с важным, но и довольным лицом.

- Да-с! Меня хоть обер-полициймейстером столичным назначить! Каково быстро дело обделал!

- Где же она?

- У г. фон Энзе. Вишь, какой новый притонодержатель выискался! Воровской притон в столице содержит. Мы его теперь прошколим. Он, немец, узнает от нас, что значит чужих холопов укрывать! Мы ему зададим!

Шумский вошел в гостиную и молча остановился среди комнаты, как бы соображая и обдумывая нечто, что его удивило.

Он только теперь вспомнил об улане и думал:

"Что такое фон Энзе? Что он для Евы? Ведь казалось по всему, что он ее нареченный. Стало быть, она его не любит и никогда не любила. Откуда же его претензия на защиту Евы? Почему Пашута, любимица баронессы, убежав, укрылась у улана, а не у кого-либо другого? Стало быть, есть нечто общее между Евой, фон Энзе и Пашутой. Теряет ли это "нечто" свое значение теперь или нет? Ева не знает, однако, что Пашута укрылась у улана!"

Шумский пожал плечами и вымолвил вслух:

- Ничего между ними быть не может! Теперь видно ясно, что Еве нравился Андреев. Она счастлива, что он стал Шумским.

Прислушавшись к словам своего патрона, Шваньский изумился. Через мгновение он спросил:

- Как же прикажете, Михаил Андреевич, получить беглую девку? Через полицию требовать или просто мне за нею съездить? Я могу и один.

- А упустишь?

- Помилуйте! Побежит если по улице от меня, закричу: "караул! держи!" и поймаю опять.

- Ступай, пожалуй. Только, Иван Андреевич, знай, обстоятельствам перемена. Мне Пашута ни на какого черта не нужна и, пожалуй, пускай гуляет.

- Что такое?

- Я, братец мой, жених.

- Ох! - воскликнул Шваньский так, как если бы его ударили палкой по голове.

- То-то - "ох". Удивительно?

- Еще бы не удивительно, Михаил Андреевич! Даже, извините меня, я не верю. Не такой вы человек, чтобы вам жениться. Ну, какой же вы супруг! Помилуйте! Изволите вы шутить! - прибавил Шваньский и начал хохотать, как бы услыхав какую остроту.

- Дурак ты, и больше ничего! Толком тебе говорю, что я сейчас просил руки баронессы и - жених.

- А когда же вы благословения родительского просили,- вымолвил Шваньский уже серьезным голосом.

- Какого? - проговорил Шумский, вытаращив глаза, и тотчас же прибавил:

- Ах ты! Черт побери! Ведь из ума вон!

И молодой человек вдруг расхохотался звонко на весь дом.

- Вот штука-то! Ведь я батюшке-родителю-то, в самом деле, ни слова не говорил! Фу, ты, какая будет теперь катавасия! Ведь барон-то, так же, как и я, небось уж домов десять объездил и всем рассказал. Дойдет до графа - черт его знает, как он примет известие. Надо скорее к нему. Скажи на милость, как все это вышло! Из ума вон! Вели скорее подавать лошадей! Да нет, не надо. Загнал и так. Возьму извозчика. А ты будь тут. Придет Квашнин, задержи его. Если еще кто приедет из офицеров, всех задержи. Будет у нас сегодня всю ночь девишник или мальчишник. А я к этому, к тятеньке своему. Надо ему скорее объяснить. А то обозлится, коли со стороны узнает. Ах, черт их возьми! Из ума вон!

Шумский быстро двинулся в переднюю, накинул шинель и вышел на улицу.

Но едва он сделал несколько шагов, как вслед за ним выскочил с крыльца Шваньский и догнал его.

- Михаил Андреевич! Время терять не гоже! Ведь она может от него удрать куда.

- Что ты? Про что?

- Да Пашута же! Ведь она может укрыться от улана. Что же я - хлопотал, искал, а дело прахом пойдет! Прикажите взять ее оттуда.

- Бери, черт с тобой! Привязываешься с пустяками.

- Как же прикажете: одному или через полицию?

Шумский хотел сказать: "ступай один", но запнулся и подумав, выговорил:

- Нет! Скандал, соблазн надо! Бери полицию, набери побольше! Понял? И будешь брать Пашуту у фон Энзе, наделай там черт знает чего. Понял? Такого шума и таких гадостей наделай, чтобы во всем квартале разговор пошел. Я все на себя беру. Да понял ли ты?

- Понял-с, понял-с! - заговорил Шваньский, ухмыляясь.

Шумский двинулся, но снова остановился и жестом подозвал Шваньского.

- Слушай, Иван Андреевич! Серьезно сказываю. Дело важнеющее. Ступай туда с полицией и придумай,- ты у меня умница,- придумай, каких бы тебе самых пакостных пакостей напакостить в квартире улана. Нашуми, накричи, выругай его на все лады. Действуй по моей доверенности и на мою голову. Наделай там всего, чего только можно - хуже. Ну, хоть подожги квартиру, да спали все!

- Как можно-с!

- Да, знаю, что нельзя. А ты надумай, что хуже пожара, и чтобы тоже дым коромыслом на всю квартиру пошел. Услужи, голубчик! Век не забуду. И покуда не надумаешь какой первейшей и знатнейшей мерзости, по тех пор не ходи. Понял ли ты?!.

- Понял-с.

- Да хорошо ли ты понял?

- Да уж будьте, Михаил Андреевич, спокойны. Не первый раз.

- Мне нужно, чтобы в его квартире, этого проклятого улана, произошли чудеса в решете, чтобы сам черт в ступе и всякая дьявольщина на всю столицу разнеслась. А за мною считай за это самое деяние ровнехонько сто рублей.

- Слушаю-с.

- Ну, вот, докажи еще раз, что ты умница и меня любишь. Могу ли я надеяться?

- Помилуйте, Михаил Андреевич,- уже обидчиво произнес Лепорелло.- Я так распоряжусь, что даже вот как...- Шваньский стукнул себя кулаком в грудь.- Вот как-с скажу: самому мне потом стыдно будет на людей смотреть.

- Ну, вот, спасибо!..

И Шумский, рассмеявшись на всю улицу, быстрым шагом двинулся по Морской.

- Молодец на это,- бурчал он себе под нос.- За это я и люблю. Глупое животное, а на иную мерзость - о семи пядей во лбу.

XLI

Взяв извозчика и направляясь к Зимнему дворцу, Шумский вспомнил, как уже давно не видал он временщика-отца. И при этом молодой человек иронически усмехнулся и подумал: "Ничего! Я его приучил. Он у меня в решпекте, почти ручной стал. Вот уж можно сказать, что я его нежностями не набаловал".

Вступив в апартаменты, которые Аракчеев занимал временно, когда приезжал из Грузина на короткий срок в Петербург, Шумский узнал от служителей, что граф с утра занят, но не в своих горницах, а на внутреннем дворе в пустой "кордегардии".

Привыкший ко всяким диковинкам в поступках своего отца, Шумский невольно все-таки удивился при этом известии.

- Что ж он там делает? - спросил он резко.

- Они заняты,- отвечал один камер-лакей с почтительной таинственностью в голосе.- С малярами.

- Что ж они стены кордегардии малюют, что ли? - спросил Шумский, невольно улыбаясь.

- Никак нет-с. Полагательно рассуждают.

- С малярами рассуждают?

- Точно так-с.

- Ну, пойду и я с ними рассуждать,- произнес Шумский шутливо важным голосом и, сойдя с подъезда, двинулся во внутренний двор дворца.

По многим служителям и полицейским, по кучкам солдат без оружия, стоявшим в разных местах, Щумский мог догадаться, какое направление взять, чтобы найти отца. И он не ошибся. Пройдя двор, крыльцо и сени, он наткнулся на дежурного офицера в кивере.

- Граф здесь? - спросил он.

- Точно так-с - отвечал офицер и, узнав Шумского в лицо, прибавил:

- Прикажете доложить графу или изволите так пройти?

- Нет, уж обо мне докладывать, полагаю, лишнее.

И Шумский отворил дверь, но, переступая порог, он все-таки должен был внутренне сознаться, что легкие мурашки пробежали у него по спине.

"И давно не был,- думалось ему,- и ушел тогда, якобы от кровотечения носом?.. Ругаться будет. Ну, и черт с ним"!

Глазам Шумского представилась очень большая горница совершенно пустая. Вдоль одной стены были стойком расставлены, приперты к ней длинные доски, а около них, на полу, стояло несколько ведерок. Вокруг них двигались трое крестьян и один солдат, все с кистями в руках, а между ними, спиною к Шумскому,- был сам граф Аракчеев, в сюртуке без эполет.

При звуке запертой двери он обернулся. Увидя сына, Аракчеев уперся в него своими безжизненными стеклянными глазами. Ни единый мускул в лице его не шевельнулся.

Молодой человек почтительно приблизился. Граф поднял и протянул руку. Шумский, едва коснувшись до нее пальцами, как всегда чмокнул край рукава. Затем, ни слова не сказав сыну, Аракчеев повернулся опять к малярам и заговорил с ними, кратко, однозвучно, сухо выговаривая слова. Маляры отвечали вперебивку и говорили довольно свободно.

Было очевидно, что вследствие вольного обращения с ними всемогущего вельможи, они видели в нем только простого барина.

- Ну, ты, теперь малюй вот эту! - выговорил Аракчеев, указывая солдату одну из досок.

Солдат взял ведерко, опустил кисть и, приблизившись к доске, начал мазать.

Тут только Шумский заметил, что доски, припертые к стене, были уже наполовину вымазаны. Штук десять лоснились, выкрашенные разноцветными красками, и штук пятнадцать оставались еще чистыми.

Покуда солдат мазал доску, на этот раз темно-коричневой краской, Аракчеев обернулся к одному из маляров и выговорил:

- Стало быть, коли через год шпаклевка оказалась, то прямо - драть насмерть?

- Дери, ваше сиятельство! Задирай! Я за свою ответствую на десять годов. А это уж какой маляр!

- Прямо такого драть? - повторил Аракчеев.

- Прямо драть, ваше сиятельство!

- Насмерть?

- А уж это как вам будет благоугодно,- улыбнулся маляр, принимая слова за шутку.

- Ты что ухмыляешься? - с оттенком снисхожденья, но сухо произнес граф.- Полагаешь, не запарывал я вашего брата досмерти?

- Как можно-с! Знамое дело. Без этого как же-с?

- У меня, голубчик, в Грузине так порют, как нигде нпо всей России - скажу - не умеют. У меня нет этого заведения, как у дворян-помещиков: всыпают зря по триста да четыреста розог. У меня двадцать пять дадут, да таких, что лучше сотни!

- В этом деле тоже наука нужна! - отозвался маляр.

- Ну, вот, и врешь! - громче воскликнул Аракчеев, обращаясь к солдату, который уже кончал доску.- Гляди! Раскрой бурколы-то свои! Нешто это тот колер? Глядите, что он делает! - обернулся Аракчеев к малярам.

- Переложил малость бакану,- отозвался один из мастеровых.

- Какой теперь надо прибавить? - спросил Аракчеев у солдата.

Солдат вытянулся в струнку и глупо пялил глаза. По лицу его казалось, что он даже не собирается ответить.

- Какой краски добавить?!- громко выкрикнул Аракчеев.

И солдат вдруг еще громче графа развязно и бойко рявкнул.

- Не могу знать, ваше сиятельство!

В голосе его была та твердость и уверенность, как если бы он прямо и точно определял требуемое вопросом.

- Молодец! - выговорил граф.- Начинаешь привыкать. Терпеть не могу, когда ваш брат путает да брешет! Отвечай прямо, ясно: "не могу знать" - и конец.

- Не могу знать! - еще громче и охотнее брякнул солдат.

- Ну, вот что ребята. Вы мне его в месяц времени обучите. Чтобы он у меня по первому слову всякие колеры пускал, а чтобы из всякого колера хоть десять разных выходило. А обучишься,- прибавил граф, обращаясь к солдату,- унтер-офицером будешь, а то и фельдфебелем будешь! Какой ты губернии?

- Костромской, ваше сиятельство!

- А уезда?

- Не могу знать, ваше сиятельство!

- А как сказывают? Чай слыхал от людей?..

- Кш... Кишмяшенского!

- Кинешемского?

- Точно так, ваше сиятельство!

- А сколько тебе лет?

- Не могу знать, ваше сиятельство!

- Молодец! А как батька с маткой сказывали?

- Как лоб забрили, сказывали - двадцать второй шел.

- А когда забрили?

- Об Миколы зимние три года будет.

- Сколько ж тебе ныне лет?

- Не могу знать, ваше сиятельство!

Аракчеев поднял руку и потрепал солдата по плечу.

- Из тебя толк будет. Я уж вижу...

- Рады стараться, ваше сиятельство!

- Ну, ребята, кончайте мне все эти доски, а завтра утром я приду погляжу: чтобы так, как я сказывал. Хорошо ли вы поняли? Радугой!

- Точно так-с!

- Вот, с этой самой с угольной доски и до последней, чтобы у меня радуга развернулась! Если какого колера не хватит, я вас велю выпороть.

Аракчеев обернулся к сыну и выговорил отчасти насмешливо:

- Вот ты - офицер, флигель-адъютант, в Пажеском тебя всяким наукам обучали - а вот пойди-ка, вымажь мне доску фиолетовой краской.

- Что ж мудреного,- выговорил Шумский.

- Что! - строже выговорил Аракчеев,- мудреного?! Мажь!

Шумский стоял в нерешительности, не поняв слова.

- Мажь! Бери кисть вот и малюй, благо храбр. Ну, валяй! А мы посмотрим! Дай ему кисть!

Шумский получил в руки большую мохнатую кисть и стоял с нею почти разиня рот. Каждое мгновение он мог расхохотаться, как сумасшедший, но взглянув в лицо отца, сразу сообразил, что дело гораздо серьезнее, нежели он предполагает. У Аракчеева уже слегка сдвигались брови, опускаясь на переносицу, а стеклянные глаза начали быстро моргать. Крестьяне-маляры добродушно ухмылялись, а солдат, стоя истуканом, глядел на Шуйского, выпуча глаза, и тоже как бы думал: "какой ведь прыткий выискался!"

- Слышал, что говорят,- произнес Аракчеев,- вон тебе свежая доска.- Валяй мне фиолетовую!

Шумский, внутренне смеясь, двинулся к ведеркам, расставленным на полу и стал искать фиолетовую краску. Ведерок было около десяти с разноцветными красками, но фиолетовой не было.

- Такой нету,- обернулся он к графу.

- А! - вскрикнул Аракчеев на всю кордегардию.- Нету! То-то... Умная голова.- Нету! - А когда Господь-Бог сотворил небо и землю при начале творения - были рыбы? были дерева и плоды? была прародительница Ева?

Шумский стоял перед отцом, оттопыря руку с кистью, и не понимал ничего. Единственное, что коснулось с силою его слуха, было имя Евы.

"Чудно это,- подумалось ему,- пришел я сказать об моем намерении, заговорить с ним об Еве, а он сам первый раз в жизни сказал мне это имя. Как это странно!"

И, вероятно, Шумский на несколько мгновений задумался, потому что его привел в себя уже нетерпеливый и громкий голос отца:

- Да что ты, одеревенел, что ли, таскаясь день деньской по трактирам? Тебя спрашивают: как достать фиолетовый колер?

- Его тут нету,- сухо вымолвил Шумский, несколько оскорбленный окриком при мастеровых.

- Да, нету. Для тебя, умница, нету! Олух ты, господин флигель-адъютант, глупее ты вот этих сиволапых мужланов! Глупее даже вот этой выпи болотной, хоть он только начал еще у них обучаться! Гей, ты, выпь,- ласковее прибавил Аракчеев солдату,- пусти мне фиолетовый колер!

Солдат быстро окунул кисть в одну краску, и набрызгал на доску, потом достал другой, третьей, и стал мазать. Из соединения их получился темно-фиолетовый цвет.

- Ну, вот, видел? - выговорил Аракчеев.- Вот кабы вас разумнее воспитывали, так ваш брат всегда и ответствовал: "не знаю", а не врал бы! Давно слыхал, что не люблю я всезнаек, а не можешь свою глупую повадку бросить.- И граф прибавил мастеровым: - Ну, ребята, кончайте доски!

И круто повернувшись, он вышел из кордегардии во двор и медленным шагом направился к подъезду своих горниц.

Шумский пошел за отцом, отступя шага на два. Уже приближаясь к подъезду, Аракчеев, не оборачиваясь, выговорил на воздух:

- Ко мне идешь?

- Если изволите? Есть одно дело,- отозвался Шумский, настигая.

- Знаю, что есть! Тебя только и увидишь, когда у тебя это дело.- Это дело ты аккуратно справляешь. Сколько надо?

- Нет-с, мне денег не надо.

- Это еще что за новости! Ты, к довершению, вольнодумничать еще начнешь. Денег не надо? Скажите пожалуйста, какой важный барин!

- У меня, батюшка, дело совсем иное, много важнее денег. Дело первой важности.

Аракчеев приостановился на ходу, слегка обернулся назад через плечо и выговорил:

- Убил кого?

- Как можно-с!

- Как! Под пьяную руку, вестимо. А коли трезвый начнешь людей убивать, так уж совсем хлопотливо будет. Какое же такое дело?

- А вот, позвольте - доложу подробно.

XLII

Оба тихо и молча двинулись снова. Пройдя швейцарскую между двух рядов вытянувшихся в струнку служителей и солдат, а в другой горнице мимо также вытянувшихся офицеров в полной форме и чиновников в вицмундирах, они вошли в маленькую горницу, где была спальня. Большая казенная кровать красного дерева была сдвинута с места к печке, а тяжелые гардины постельные из толстой материи были скручены, подобраны и привязаны к гвоздю на стене. Вместо дворцовой, стояла маленькая складная кровать графа с тонким матрацем и красной сафьяной подушкой, без наволочки, а поверх вязаного одеяла лежала растянутая военная шинель. Остальная мебель была, очевидно, вынесена и оставался только один стул, обитый такой же материей, как спальные занавеси кровати. В переднем углу стоял столик, покрытый белой салфеткой, и на нем были три иконы, перед которыми горела лампадка. Невдалеке был другой столик, точь-в-точь такой же, также покрытый белой салфеткой, и на нем стояли темные лакированные лоханка и рукомойник, были разложены разные принадлежности бритья, а около полотенца на стене висел здоровый арапник. Эти иконы, составлявшие вместе большой складень, английские лоханка и рукомойник из войлока и арапник были предметы, всегда сопутствовавшие графу повсюду. Аракчеев собственноручно бил кого-либо крайне редко, но зато всякому - от домашнего печника, кучера, повара или иного служителя до обер-офицеров, и мелких чиновников включительно - часто указывал на этого постоянного своего спутника и говорил:

- Арапник видишь?

И на всегдашний ответ: "вижу-с" прибавлял:

- То-то же!

Войдя в спальню, Аракчеев сел на единственный стул. Шумский остался на ногах.

- Ну, объясняйся да не тяни! - выговорил он.

Шумский начал свое объяснение все-таки очень издалека. При первых же словах лицо Аракчеева несколько изменилось и стало изображать некоторое недоумение. Он мысленно бегал и искал, хотел догадаться, о чем хочет говорить сын, о чем будет просить, но чем больше говорил Шумский, тем менее он догадывался.

Шумский уже говорил о бароне Нейдшильде, об его дочери-красавице, о том, как она сразу пленила его в церкви на чьих-то похоронах, а граф все еще не догадывался, в чем будет просьба. И это было совершенно естественно. Аракчеев слишком хорошо знал сына и, следовательно, теперь, прежде всего, предположил именно то, что, собственно, и было до того дня, когда Шумский вдруг решился жениться.

Он ждал, что сын признается в совершенном им каком-либо безобразии по отношению к семье Нейдшильда. Он точно так же был далек от мысли о женитьбе, как сам Шумский был далек от нее дня два тому назад.

Рассказывая, каким образом он, затем, проник в дом барона, Шумский нечаянно проговорился, хотя сначала не предполагал упоминать о секретаре Андрееве.

- Ну, так! - прервал его Аракчеев.- Больше не надо! - Понял все. Так я и думал: пробрался лисой в курятник и скушал курочку! Ну, что ж! Теперь ведь Нейдшильд государю пожалуется, а то уж и нажаловался, а ты ко мне прибежал. Что же я тут могу?

- Как можно, батюшка! Вы совсем меня иначе поняли,- выговорил Шумский, но видя, что Аракчеев предполагает именно то, что и должно было быть, если бы не ночное дежурство фон Энзе, Шумский невольно усмехнулся догадливости отца:

- Я проник в дом барона,- прибавил он,- чтобы только чаще видеть ее и заставить себя полюбить.

- Так в чем же дело? - все-таки с удивлением произнес граф.

- Я хочу просить вашего благословения.

- Жениться?! - воскликнул Аракчеев.- Ты? На год не венчают. Ведь на всю жизнь венчают.

- Точно так-с, но я... я ее люблю...

Аракчеев замолчал и думал. Наступила пауза.

- Да ведь она же чухонка, не нашей веры! - выговорил он наконец.

Шумский слегка пожал плечами.

- Что ж из этого-с? Все-таки христианка.

- Христианка? - выговорил Аракчеев и стал качать головой.- Вот что значит ничему-то не учиться и ничего не ведать. Да знаешь ли ты, что есть христиане хуже татарина и жида. Знаешь ли ты, молокосос, что такое протестант, что такое лютеранин, знаешь ли ты, что будь я Всероссийский Царь, я бы всех их искоренил, а уж изгнал бы из империи беспременно.- Аракчеев подумал и заговорил глубокомысленно.- Слушай меня. Войдем мы с тобою,- к примеру буду я говорить,- в храм Божий, и будут православные люди стоять, креститься и земные поклоны класть. Ну, вот, мы стоим с ними и тоже молимся. Понимаешь?

- Понимаю,- протянул Шумский, ничего, конечно, не понимая. Он знал только, что Аракчеев любил изредка говорить затейливыми аллегориями, и они всегда выходили у него чрезвычайно своеобразными.

- Ну, вот, мы стоим в храме и видим: стоит в уголке человек, не крестится, не молится, стоит, разиня рот, приглядывается и прислушивается - ничего не понимает, совсем он тут, как отрезанный ломоть, не про него, стало быть, служба, литургия ли, вечерня ли - все равно. А другой человек в другом углу стоит, кулаками на алтарь грозится, рычит, ругается, надо всеми насмехается. Как ты думаешь, который из них хуже?!

Шумский едва заметно двинул плечом и крепко сжал губы, чтобы скрыть невольно проскользнувшую улыбку, а затем выговорил сдавленным голосом, чтобы не рассмеяться:

- Хуже вестимо... который ругается.

- Ну, вот! который стоит в уголке смирно, это, будем к примеру говорить, мухамеданин, он своей веры, ему в нашей ничего не понятно, а человек, который богохульничает да ругается, это протестант - лютеранец, он же и вольтерьянец, или сквернослов и сквернодумец. Он, стало быть, был христианин, но свихнулся сердцем и разумом навольничал, всю религию наизнанку вывернул, или свою собственную измыслил, да и бахвалится ею. Он изувер, еретик, его повесить мало! Язычники, коих Господь Иисус Христос, во ад сойдя, взыскал ради спасения, будут в раю, а этим лютерьянцам и всяким иным поганцам никогда царствия Божия не удостоиться. Вот тебе что такое твоя чухонка-невеста. Соберись ты на турчанке жениться, я бы сказал: окрестить ее и концы в воду. А лютерьянка твоя, считая себя христианкой, не захочет веру менять. Ведь не захочет?

- Я об этом, батюшка, еще не спрашивал.

- Так спроси.

- Не думаю,- тотчас же прибавил Шумский, боясь, что может возникнуть новая помеха, и предпочитая тотчас же разрубить, завязываемый Аракчеевым узел.

- Полагаю, батюшка, она от своей веры не отступится ни за что на свете.

- Ну, так как же тогда? Я уж не знаю...

- Мне, батюшка, хоть пулю в лоб.

- Какую пулю?

- Если мне не жениться на баронессе, так просто хоть застрелиться.

- Я тебе, сударь мой, раз тысячу сказывал, когда еще ты махонький был,- вдруг мерно, и оттягивая, заговорил Аракчеев и начал пристукивать согнутыми пальцами себе по колену как бы в такт словам.- Всегда сказывал: не смей ты меня пужать! Я не баба, и ты не из таких молодцов. На это дух нужен, хоть оно и грешное дело. А у тебя такого духу никогда не бывало. Настасью Федоровну пужай пистолетами и саблями, хоть пушками. А меня оставь. Да и что ж! Застрелишься, я только плюну. Самоубийца - дурень, а дурням и родиться бы не след.

- Я не пугаю,- тихо произнес Шумский.- Я так, к слову сказываю, что очень мне будет мудрено. Я не могу себе представить жизнь без нее, я ее обожаю.

- Так и сказывай, а не грозись. Это мы дело разберем. Если я вызовусь быть ее крестным отцом, да государь пообещается быть на свадьбе, то, известно дело, обернется иначе и легко, может быть, что твой чухонец на все согласится. А она, девица, ничего в этом не смыслит и ей, конечно, все веры равны. Девица в религии и в других науках ни уха, ни рыла не смыслит: это совсем не про бабу и писано.

Но Шумский, слушая, думал:

"Ева в религии побольше тебя смыслит".

- Ну, а главное...- продолжал граф.- Скажи мне: что, кроткая она нравом, тихая и скромная?

- Как ангел! - воскликнул Шумский.

- Ангел! Так! На один лад! Как втюрился, так ему и ангел. А я тебе скажу: всякая девка - щенок, а всякий щенок - будущий пес. И всякая-то баба - завсегда пес. Вот я женился на девице Хомутовой, стало, из истинного семейства дворянского. А сам знаешь, где она. Пожила со мною два года, да и ушла - и соломенная вдова. А и приди она ко мне, так я ее полицией спроважу на сторону. А ведь тоже венчались, в храме стояли, вокруг аналоя ходили, все, что полагается проделали, всякие клятвы приносили. А что из этого вышло? Мне она тоже была до свадьбы ангелом, а затем тотчас же стала рычать и лаяться псой. Вот так-то, смотри, и ты не женись.

Шумский молчал, совершенно не зная, что отвечать, так как очень хорошо знал, что жена графа покинула мужа вследствие его грубого обращения с ней.

- Все-таки, Михаил, обождем,- заговорил Аракчеев мягким голосом, которым говорил с сыном крайне редко.

Одно уже имя Шуйского, произнесенное им, свидетельствовало, что на графа вдруг напал стих нежности, который был как-то даже и не к лицу ему.

- Спешить не будем. Они - дворяне, хотя достояния у них мало, но это не нужно. Мое будет твоим. Все-таки они - прирожденные бароны, хоть и чухонские. Она точно, на чьи глаза красавица. На мои глаза она смахивает на какую-то овцу белобрысую. Видал я за границей - такие золоторунные овцы есть. Но нравиться она может; лицом и глазами как будто и красавица. Да это твое дело. Я только потребую к себе почтение и послушание. Чтобы слово мое для нее было святым словом. От нее я потребую больше почитания, чем от тебя. Ты все-таки парень молодой, мужчина, а она - баба. Ты прыгаешь и скачешь без узды, потому что я не пожелал на тебя ее нацепить, волю тебе давал и даю. А бабе твоей я воли не дам. Чтобы она в Грузине и предо мною и, наипаче, перед Настасьей Федоровной ходила неслышно, была тише воды, ниже травы! Ну, стало, дай мне подумать и явись за моим решением.

- Когда позволите мне наведаться, батюшка? - выговорил Шумский, смущаясь видимо.

- Мудрено. Дела много. Я вот теперь государю доклад готовлю. Вон, видел, в сарае малевали доски? Хочу я, сударь мой, всю империю Российскую тремя колерами вымазать.

И при виде совершенно изумленного лица сына, который широко раскрыл рот, Аракчеев прибавил, улыбаясь самодовольно:

- Что, удивительно? Думаешь, это невозможно? А вот я тебе покажу. Апробует государь доклад мой, так увидишь ты пеструхой всю матушку Русь православную из края в край. Вся будет выкрашена тремя колерами. Мосты, столбы, заставы, гауптвахты, караулки, даже тумбы и все присутственные места - все будет у меня под один манер в три колера: белый, красный и черный. Это еще царица Екатерина собиралась этак учинить, да только все собиралась. И при том дело шло только о верстах да о мостах. А я и присутственные места все так-то окрашу. По крайности, вся Россия как бы мундир наденет и станет в этом мундире, чисто как солдат на смотру - чинно, порядливо. А ты думал, я зря балуюсь с краской, да с ведерками, да с кистями!

- Когда же позволите придти? - решился Шумский перебить хвастливо болтливую речь.

- Ну, через две недели.

- Батюшка, я не вытерплю. Позвольте просить вас решить мою судьбу, не томя меня.

- Ну, через неделю. Я только в четверг об тебе думать буду, а остальные дни все распределены.

- Слушаю-с.

- А коли потрафится иначе - я тебе и раньше дам знать. Тогда оповестишь барона, чтобы ехал ко мне за моим согласием.

- Простите, батюшка, но полагается по обычаю, что родители жениха первые визит делают.

- Да, это всякие родители женихов, но не граф Аракчеев. Ты так ему, чухонцу, и объясни. К графу Аракчееву какие ни есть на свете живые люди - все иди с поклоном, все, за исключением государя императора и членов царской фамилии! Ну, ступай! Много ты у меня времени отнял. Государственные дела не ждут!

Шумский снова приложился к рукаву сюртука отца и вышел, бормоча почти вслух:

- Да, государственные? В ведерках, от которых маслом несет так, что задохнешься. Всю империю красить собрался. С тебя хватит и всех россиян вымазать в три колера. Тело зеленым бы колером, рожи - фиолетовым, а волосы и бороды - пунцовым. С тебя бы и начать!

XLIII

Шумский посвятил весь следующий день на приготовление всего для своей вечеринки, которую он назвал "мальчишником". Он тотчас же послал за поваром в большой ресторан по соседству, и подробно обсудил с ним вопрос об ужине. Вместе с тем, он послал Копчика за вином. Спустя час лакей явился обратно пешком, а за ним шагом подъехали два извозчика с большими ящиками вина.

Шумский хотел устроить пир горой. Он ожидал к себе всех прежних своих приятелей, с которыми постоянно кутил до встречи с Евой, но, кроме того, некоторых из этих приятелей он просил привезти с собой всякого, кто пожелает с ним познакомиться и ехать прямо ужинать без церемонии.

Часов в восемь вечера квартира Шумского начала уже наполняться. Скоро все горницы были полны, а в одной из них на карточных столах уже началась игра. Известный в Петербурге картежник, обычный банкомет, Бышевский, держал банк за главным столом, где шли самые крупные ставки.

Шумский, пройдясь по всем горницам и оглядев все и всех, остановился в раздумьи.

"Точь-в-точь, как бывало,- подумалось ему.- Вот эдак-то сколько времени в Петербурге было зря убито. Не встреть я ее, то так бы всегда и шло".

И ему невольно пришло на ум, что с тех пор, когда здесь в последний раз были те же гости, шла та же игра, много, как говорится, воды утекло. За это время не случилось, собственно, ничего особенного - только встреча с девушкой, в которую он влюбился. Но, вероятно, что-нибудь, незамеченное им, все-таки приключилось. Он чувствовал себя теперь другим человеком, он озирался и спрашивал себя, каким образом мог он находить удовольствие вот в этой жизни - кутежа и карт, карт и пьянства, всякий день, всякую ночь!

И вдруг Шумскому пришло на ум то, о чем он ни разу не подумал за все лето. Ему теперь показалось, что за это время, когда сборища и попойки прекратились в его квартире, жизнь его была все-таки полна - полнее, чем когда-либо. И жизнь эта была осмыслена ею, баронессой. За это время у него была задача в жизни, хотя задача, по мнению Квашнина и других, преступная, но, тем не менее, все-таки у него было дело, была цель, к которой он стремился.

"Что, если я женюсь,- думалось ему,- заживу совершенно иным образом и вдруг, сдуру, буду счастлив, буду доволен! Чудно это будет! Называл всех женящихся дураками и болванами, и вдруг сам в семейной жизни найду то, что люди, а главным образом глупые люди, называют счастьем. Чудно это будет!"

И эта мысль оживила Шуйского. Он еще веселее стал двигаться по всей квартире, отдавал приказания наемным лакеям, смотрел, как накрывали в зале большой стол, затем подходил к играющим, отыскивал червонную даму и бросал ее на стол, назначал крупные ставки и, почти каждый раз проигрывая, весело отходил прочь.

Однажды, поставив сто рублей все-таки на червонную даму у того стола, где метал банк Бышевский, Шумский проиграл, но, не снимая карты со стола, бросил на нее другую сотенную бумажку,снова проиграл, сделал то же самое в третий раз, и опять-таки, дама была бита.

- Полноте, бросьте - выговорил Бышевский.- Вам не можно теперь играть! Вы все аракчеевское состояние проиграете. Обождите. Знаете пословицу, кто бывает несчастлив в картах? "Heureux en amour, malheureux au jeu." ("Счастливый в любви, несчастливый в игре". (фр.).)

Сидевшие и стоявшие вокруг стола начали пересмеиваться, поглядывая на хозяина, кто просто радушно, кто заискивающим образом. Хотя Шумский еще ничего не сказал им и хотел лишь за ужином объявить о своей женитьбе, тем не менее, между присутствующими новость была уже известна.

- Да, вам "не можно" играть,- подхватил кто-то из кучки понтёров, передразнивая польский выговор Бышевского.

- Не те времена, Михаил Андреевич. Теперь бросить надо. Надо обождать! - выговорил Бышевский, срезая колоду.

- Что вы хотите сказать? Как обождать? - возразил Шумский.

- Обождать, чтобы прошло то, что мешает вам теперь играть счастливо.

- Не понимаю,- отозвался Шумский.

- Не все же так, Михаил Андреевич, ничто на свете не вечно, всему есть конец. Придет время, что мы к вам соберемся вновь, и вы будете счастливы в игре.

Шумский вдруг вспыхнул.

- Вы сами не знаете, что вы хотите сказать! - воскликнул он.- Что вы говорите?

Бышевский поднял на хозяина удивленные глаза.

- Я хочу сказать, Михаил Андреевич, что если теперь счастье в любви мешает вам выигрывать, то когда-нибудь оно пройдет. Не век же вы будете влюблены и взаимно любимы.

- Почему же нет?

- Потому, что ничто не вечно, как я уже сказал вам.

Бышевский говорил простым голосом и улыбался добродушно.

Шумский, ни слова не сказав, отошел от стола, прошел в другую горницу и сам себе подивился.

"Что это такое? - подумал он.- Что за щепетильность! Почему мне показалось в простых словах что-то особенное. Какая-то грубость, какой-то грязный намек! Мне почудилось, что он хочет сказать черт знает что! Что у моей жены заведется любовник, и что я приду играть, украшенный рогами. Что же это такое? Неужели я способен тоже и на другое чувство, над которым всегда смеялся, на ревность!"

И Шумский заметил тотчас же, что сейчас он в первый раз говорил с посторонними людьми о своем чувстве. Никто не был назван, большинство даже не знает, на ком он женится, разговор ограничился общими местами, а, между тем, в нем вдруг сказалось нечто особенное, как будто чьи-то неумытые руки полезли в его душу.

"Стало быть, я в самом деле ее люблю,- подумал он,- и глубоко люблю. Стало быть, я сам себя обманываю, прикидываюсь перед самим собою, будто это все одно баловство".

В эту минуту к Шумскому подошел Квашнин, только что приехавший. Они не видались с того дня, что Квашнин почти убежал под влиянием тех слов, которые сказал Шумский.

- Ах, Петя! - оживился Шумский.- Я уже боялся, что ты не приедешь.

- Нет, почему же! - отвечал Квашнин, но голос его был какой-то странный.

- Вижу,- рассмеялся Шумский,- ты все еще помнишь то, что я тогда сказал.

- Что такое?

- Что! Небось помнишь, чего же спрашивать, ведь ты выскочил от меня, как ошпаренный. Я, брат, ведь зря болтал, а у тебя всякое лыко в строку.

- Да ведь какое лыко, Михаил Андреевич. Да, впрочем, я думаю, что иногда ты и сам не знаешь, что говоришь, клевещешь на себя. Если бы я был вполне уверен, что ты способен на то, о чем тогда говорил, то, пожалуй бы, и не приехал.

- Ну, успокойся, голубчик. Я женюсь! И буду, должно быть, как дубина какая, обожать жену. Я сватался, принят формально и женюсь с помощью священника, а не дурмана.

- Ну, и слава Богу,- улыбнулся Квашнин радостной и добродушной улыбкой.- Воистину рад за тебя. Ну, а насчет улана как? - прибавил он.

- Да как! Не знаю. Надо бы драться, да как-то теперь глупо выходит. И жениться, и драться!

- Вестимо глупо. Понятно, что бросить надо,- отозвался Квашнин.

- Уж не знаю, как тебе и сказать. Тут есть только одна загвоздка. Не стал бы он по поводу моей свадьбы опять мне пакостить. Ты все-таки лучше поди да перетолкуй с капитаном, он здесь.

В эту же самую минуту Ханенко, переваливаясь по-утиному с ноги на ногу, с длинной трубкой в зубах, самой длинной, какая только была у Шумского в квартире, появился в дверях.

- А, вот и он - легок на помине! - воскликнул Шумский, смеясь.- Ну, господа, честь имею вас познакомить - вторично, как секундантов. Войдите ко мне в спальню да и обсудите дело со всех сторон.

- Обсудить нетрудно,- отозвался Квашнин,- да на кой прах...

- Стало выходит, Михаил Андреевич,- заговорил Ханенко, выпуская целый столб дыма изо рта,- стало быть вы и венчаться и стреляться будете одновременно. Что же прежде-то будет?

- Как придется, дорогой мой! - отозвался Шумский, смеясь.- Я этого вопроса сам решить не могу.

- А вы этим не смущайтесь: прежде ли, после ли венца!

- Мой вам совет, Михаил Андреевич,- серьезно вымолвил капитан,- прежде венчаться... вернее, знаете ли...

Ханенко хотел продолжать и, по-видимому, собирался сострить, но Шумский отошел от него, так как в эту минуту вошло несколько человек гостей вновь прибывших.

XLIV

Ханенко и Квашнин, переговариваясь, вышли в коридор и отправились в спальню хозяина. Там они уселись и стали толковать о деле. Шумский, посидев немного около карточного стола, снова вышел в столовую, оглядел несколько бутылок с вином, отдал несколько приказаний, и вдруг вспомнил, что отсутствует на столе большая серебряная чаша, в которой обыкновенно варилась у него жжёнка, она была им дана кому-то из товарищей на один вечер и назад не получена. С тех пор прошло уже месяца полтора.

"Хорош гусь,- подумал он.- Будь она простая - ну, забыл; а ведь она пятьсот рублей стоит".

Шумский двинулся в коридор и крикнул Ваську. Копчик рысью прибежал на голос барина.

- Ивана Андреевича! - проговорил Шумский и спросил;- Он не возвращался?

- Вернулись,- выговорил Васька.

- Где же он? Отчего не идет?

- Они в своей горнице на постели.

- Что-о? - протянул Шумский.- На постели? Болен, что ли?

- Не могу знать. Вернулся Иван Андреевич очень не по себе и лег.

- Позови его,- выговорил Шумский, но тотчас же остановил лакея и прибавил:

- Не надо, пусти!..

И он быстро прошел в комнату, которую занимал его Лепорелло.

При виде Шумского лежавший одетым на постели Шваньский приподнялся, сел, а потом встал на ноги.

- Что ты? хвораешь?

- Нет-с! - отозвался Шваньский.

- Что же с тобой? Стой! Вспомнил. Да ведь ты был у фон Энзе?

- Был-с.

- Я и забыл. Так что же? Пашуту привез?

- Нет-с.

- Почему?

Шваньский дернул плечом.

Краткие ответы Шваньского и, вообще, вся его фигура удивили Шумского. Он присмотрелся к нему, увидал странное выражение на лице его - не то смущение, не то озлобление, и выговорил тихо:

- Иван Андреевич! Что с тобою? Что-нибудь приключилось удивительное?

- Да-с.

- Что ж такое?!.

Шваньский опять дернул плечом.

- Да ты очумел совсем! Вижу, что есть что-то.- Так говори скорее, что?!.

Шваньский вздохнул и молчал.

- Иван Андреевич! Поясни, что с тобой, ты, должно быть, сейчас кусаться начнешь или в обморок упадешь.

Шваньский растопырил руками и выговорил:

- Ничего я, Михаил Андреевич, и пояснить не могу. Так меня шаркнуло по сердцу, такое приключение приключилось, что у меня в голове будто труба трубит. Увольте, дайте полежать, выспаться, может завтра я соображу, что сказать, а сегодня ничего не скажу.

- Да ты был у фон Энзе?

- Вестимо, был-с.

- Ну, и что же?

- Да ничего-с. Объявил мне фон Энзе, что Пашута у него была, а теперь ее, якобы, у него нету, а что, если бы она и была у него, так он ее возвратит самому графу Аракчееву, а не вам.

- Ну! - нетерпеливо выговорил Шумский.

- Больше ничего-с.

- А ты ушел от него с носом? Ты ли это, Иван Андреевич! Да ты один был?

- Никак нет-с, со мною был квартальный, да солдат. Да предписание у меня было из полиции.

- Ну и что же?

- Ничего-с.

- И ты позволил улану повернуть тебя, как мальчишку, обещая мне сделать в квартире его невесть какой скандал, А сам ничего не сделал, даже не осерчал, не крикнул на него.

- Крикнул, Михаил Андреевич,- все тем же однозвучным голосом повторил Шваньский.

И звук его голоса был таков, какого Шумский никогда не слыхал.

- Чем же кончилось?

- Кончилось, Михаил Андреевич, тем, что улан ударил меня в рыло, и я покатился кубарем в угол его горницы.

- Что! - вскрикнул Шумский.

- Точно так-с.

- При полицейских! И ты - ничего! И они - ничего?!

Шваньский молчал.

- Послушай, Иван Андреевич, я ничего не понимаю.

- Очень просто, Михаил Андреевич, меня отколотили, и я облизнулся, и вот к вам восвояси прибыл.

- Да что ты - пьян, что ли?

- Никогда не бывал! И теперь трезв.

- Да что же все это значит?

Шваньский вздохнул и выговорил совершенно глухим голосом:

- Что это значит, Михаил Андреевич? Увольте, пояснять! Хоть убейте, я теперь ничего не скажу. Завтра одумаюсь, соображу все обстоятельства и, пожалуй, расскажу вам все, что на квартире г. фон Энзе приключилось. А теперь я ничего вам пояснять не стану. Скажу только, что меня господин улан взял за шиворот, как хама. Никогда в жизни такого не бывало со мной, что было там...

Шумский стоял, вытаращив глаза на своего Лепорелло, и хотел снова спросить что-то, но Шваньский поднял на него смущенно-тревожный взгляд и выговорил умоляющим голосом:

- Михаил Андреевич! Ради Господа Бога оставьте меня. Пойдите к гостям. Ничего я теперь говорить не стану. За ночь соображусь, просветится у меня малость в голове, и я вам все поясню. Все, чего я наслушался в квартире господина улана, теперь я рассказывать не стану, если бы даже вы грозились меня зарезать. Ради Создателя - увольте!

Шумский вышел из горницы Шваньского и задумчивый вернулся в горницу, где гудели голоса гостей.

Молодой человек был сильно смущен. Он давно знал Шваньского и никогда не видал его в таком положении. Не нахальство улана, не оскорбление подействовали на Шваньского. Очевидно, помимо всего этого случилось что-нибудь еще, о чем Шваньский не хочет говорить.

- Но что же это? - выговорил Шумский вполголоса.- Что же могло там быть?

И повернувшись среди столовой, он тихими шагами двинулся в спальню по коридору. Через приотворенную дверь он услыхал голос Квашнина, который горячо говорил:

- А я уверен, выдумки! Клевета врагов! Да и кто же может это знать наверное? Эдак завтра ко мне, к другому кому, придут люди и будут меня, к примеру, уверять, что я не сын моих родителей, а родителей моих будут уверять, что я им чужой человек! Ведь это же бессмыслица! Кому же лучше знать - родителям и сыну или посторонним людям? Это все - свинство! Это все злоба людская!

Шумский, слыша громкий голос Квашнина, удивился той горячности, с которой Квашнин говорил. Отворяя дверь, он собирался спросить у приятеля, о чем он так красноречиво толкует, но при его появлении на пороге Квашнин оборвал сразу свою речь на полуслове и отвернулся. Глаза капитана Ханенко смущенно забегали по комнате. Оба собеседника сидели, как бы пойманные в чем-либо.

- О чем вы толкуете? - спросил Шумский.

- Да так - пустяки! - отозвался Квашнин фальшиво.

- Это... это,- начал Ханенко,- это, изволите видеть... оно насчет, тоись того, что если... того... так оно...

И Ханенко замолчал.

- Мы об одном общем знакомом разговаривали,- сказал Квашнин, не поднимая глаз.- Есть тут такой один офицер.

- Что же ты так горячился? Я слышал из коридора и подумал, что дело идет о чем-нибудь важном!

- Это так,- отозвался Квашнин,- пустяки!

И он вдруг поднялся и выговорил:

- Пойдемте, капитан. Что ж тут сидеть!

- Вестимо. Что же сидеть,- быстро поднялся Ханенко, бросил трубку, потом опять взял ее, и оба они двинулись к дверям, как бы спеша идти в гостиную.

Ничего не произошло особенного, ничего не было особенного сказано, а, между тем, Шумский заметил нечто в обоих приятелях. Они положительно были смущены, он очевидно подстерег разговор, который не следовало ему слышать.

"Да ведь не на мой же счет они толковали, так почему они оробели. Что такое? - начал он вспоминать: - "родителям говорят, что их сын им чужой человек; а сыну стали бы говорить, что он не сын этих родителей"... Что за ерунда! Со мной-то тут что ж общего? Что-нибудь да не так! Видно мне почудилось. А может быть, Квашнин говорил о себе, может быть, разговор шел между ними такой, при котором я был лишним. Да, но ведь я с каждым из них в лучших отношениях, нежели они между собою. Черт знает. Полагаю, что застряло во мне какое-то новое душевное состояние. Я как-то стал придираться ко всему. Вот самое простое объяснение. В простой шутке Бышевского выискал дерзость по отношению к баронессе, а теперь в какой-то нелепице, которую болтал Квашнин, тоже какой-то намек на себя нашел. Ведь это черт знает что такое!"

Шумский усмехнулся и двинулся тоже в горницы.

XLV

Через несколько времени игра прекратилась. Все поднялись, шумя, двинулись в столовую и расселись за большим столом. Вино полилось рекой тотчас же после первого блюда. Пропустив еще одно блюдо, Шумский приказал наливать шампанское в стаканы, и покуда три лакея обходили гостей с бутылками, он поднялся с места и сказал, возвышая голос:

- Господа, я вас всех пригласил сегодня к себе, чтобы объявить вам совершенно неожиданную для многих в Петербурге новость. Я сейчас предложу такой тост, которому, право, сам едва верю! Ушам своим не верю и глазам своим не верю.

Наступило молчание. Шумский ждал, чтобы все стаканы наполнились.

- Слухом земля полнится, Михаил Андреевич,- отозвался с другого края стола Бышевский.- Но все-таки, признаюсь, мне не верилось.

- И я слышал кой-что сегодня,- отозвался молоденький офицерик, только что надевший эполеты.

Но Шумский не ответил ни слова и ждал, чтобы еще несколько стаканов были налиты.

Когда шампанское было перед всеми гостями, Шумский высоко поднял свой стакан и произнес:

- Господа! Прошу вас выпить за здоровье моей нареченной невесты, баронессы Евы Нейдшильд.

Гости сразу поднялись с места, стулья застучали, все двинулись чокаться с хозяином, повсюду раздавались самые разнообразные возгласы, пожелания, комплименты, шутки.

Наконец, понемногу все уселись, и начался, было, снова громкий говор, но другого рода; каждый обсуждал с соседом то, что сейчас узнал. Но в то же мгновенье на краю стола раздался чей-то голос, нетерпеливый, сердитый, крикливый:

- Да это подло! Это чепуха или мерзость! Не скажешь - я скажу!

Вероятно, звук голоса чем-нибудь поразил всех, так как все головы обернулись в ту сторону, откуда он слышался.

Крикливо заговоривший был пожилой гусар, с рябоватым лицом. Шумский, пристально присмотревшись к нему через весь стол, увидал, что этот гусар первый раз в его доме. Это был гость из числа тех, которые пожелали сегодня приехать познакомиться, т. е. просто пожелали приехать поесть и выпить, и хорошо, и даром.

Все, обернувшиеся на голос гусара, снова занялись своим делом: всякий предположил, что это была нескромная беседа двух рядом сидящих. Но не прошло и минуты, как голос гусара снова покрыл общий говор.

- Тогда дай я скажу!

Никто, однако, на этот раз уже не обратил особенного внимания на это восклицание.

Но через мгновение гусар поднялся с места и стал вызывающе оглядывать всех сидящих за столом. Шумский нагнулся к своему соседу и шепнул:

- Спросите у Квашнина, что за человек это?

Квашнин, сидевший через двух, услышал слова Шумского и выговорил:

- Гусар Бессонов, полк в Украине стоит.

- Что за человек? - спросил Шумский.

- Отличный малый.

- Что же это он бунтует там?

- Не знаю,- отозвался Квашнин и стал смотреть на стоящего гусара.

Тот продолжал, стоя, оглядывать всех сидящих. По его лицу видно было, что он действует под впечатлением чего-то, его поразившего, действует полусознательно, сам еще не решивши, дельно ли он поступает. Он будто вскочил с места, прежде чем решил, что сделает.

Вероятно, в эту минуту сосед его, петербургский гвардейский офицер, дернул его за венгерку, потому что гусар обернулся к нему быстро, как собака, которая огрызается, и выговорил:

- Оставь.

И затем он прибавил:

- Врешь! Так говори сам! Не хочешь, так я скажу!

- Что такое? - раздалось несколько голосов уже со всех концов стола.

- А вот что,- заговорил Бессонов так громко, как если бы он кричал на площади, это была его привычка.- Вот что. Надо бы мне молчать: так приличие повелевает. Но я действую на свой образец. Многие, я знаю, на моем месте, просидели и промолчали бы, а я - извините: хорошо ли, дурно ли, а я не могу. Я имею честь быть здесь у Михаила Андреевича в первый раз. Он - хозяин, я - гость. У меня по отношению к нему, следовательно, есть некоторый долг, некоторая совесть, к нему-то есть совесть... Я говорить не умею, но, авось, вы поняли, что я хотел сказать. Сейчас хозяин нам объявил, что он женится. Невеста его - баронесса Нейдшильд. Известная в столице красавица ангелоподобная. Все мы поздравляли хозяина...

И выговорив это, гусар опять быстро обернулся к соседу, который, вероятно, опять дернул его, и крикнул, как сумасшедший:

- Отстань! Я тебя за шиворот вытащу из-за стола!

Несколько человек заговорили с удивлением вслух, и за столом вдруг пошел ропот. Раздался один голос:

- Что это? Уж нализались и подрались.

Многим сразу, действительно, показалось, что двое офицеров, в первый раз появившиеся в доме Шумского, просто уже успели выпить и заводили ссору.

Шумский сидел, сдвинув брови, и упорно через весь стол впился глазами в стоящего гусара. В нем происходило опять то же самое, что за час перед тем. Имя Евы, упоминаемое за этим ужином незнакомым ему гусаром резким голосом, снова, как будто, кольнуло его. И в ту минуту, когда за столом пронесся легкий ропот, Шумский выговорил громко и резко:

- Господин Бессонов! Потрудитесь поскорее сказать то, что вы желаете.

- Считаю долгом,- опять громко заговорил гусар, волнуясь и размахивая руками,- мой долг сказать... Я полагаю, что баронесса Ева Нейдшильд одна в...

Шумский сразу поднялся с места, несколько изменившись в лице, и выкрикнул:

- Потрудитесь сказать в нескольких словах то, что вы желаете, без предисловий. Ну-с!..

Гусар произнес еще несколько слов, которые были снова вступлением, и Шумский перебил его:

- Я вас прошу сказать в трех-четырех словах, в чем дело, или я попрошу вас...

Шумский не договорил. Но тем не менее присутствующие поняли, что это была угроза, и угроза понятная.- Что мог хозяин сделать, кроме одного - попросить гостя убраться.

Вероятно, гусар понял то же самое, потому что вдруг произнес:

- Извольте. Сегодня в шесть часов был обед в трактире на Литейном. Собрались друзья и приятели одного улана по фамилии фон Энзе и пили за его здоровье и за здоровье его невесты баронессы Евы Нейдшильд.

Наступило гробовое молчание. Все сидящие обернулись на Шумского. Он стоял истуканом, разинув рот. Гусар шлепнулся на свое место и что-то бормотал, но никто не слушал, и глаза всех приковались к лицу хозяина.

Наконец, Шумский пришел в себя, провел рукой по голове и вымолвил:

- Господин Бессонов! Я почти не имею чести вас знать. Я вас вижу в первый раз. Сейчас мой приятель Квашнин отнесся об вас самым выгодным образом. Тем не менее, ваш поступок... Я не знаю, что сказать вам. Это бессмысленно. Потрудитесь, по крайней мере, подробнее объясниться.

- Вы сами потребовали неотступно,- отозвался громко гусар,- чтобы я выразился кратко.

- Теперь я прошу вас объясниться, как бы подробно ни было.

Гусар снова поднялся, как бы собираясь говорить речь, но, вместе с тем, он взял за руку своего соседа и, потащив его, заставил подняться тоже.

- Вот-с, кто это говорит.- Я там не присутствовал. Мне сейчас сообщили, и я счел долгом сказать это вслух. Хорошо ли, дурно ли я поступил - не знаю.

Шумский присмотрелся к соседу гусара, узнал в нем полунемца-офицера, которого он изредка видал, но теперь не мог вспомнить его фамилию.

- Потрудитесь вы,- выговорил Шумский,- объяснить все.

Офицерик - худенький, бледный, лет 20-ти, робко оперся руками на стол и, смущаясь, слезливо и плаксиво, как бы прося прощения, выговорил:

- Я, право, не виноват-с. Это господин Бессонов.- Я ему сказал на ухо, а он - вслух.

- Не в том дело,- глухо произнес Шумский.- Потрудитесь сказать: вы были лично на этом обеде?

- Был-с.

- Вы сами? Были?

- Я был-с.

- И что же на нем произошло?

- Фон Энзе нам объяснил, что он женится. Мы его поздравляли с шампанским.

- На ком?

- На баронессе Нейдшильд, беловолосой, как ее зовут.

- Это вранье! - воскликнул Шумский.- Вы бредите.

Офицер с кислой миной развел руками и сел на место.

XLVI

Наступило гробовое молчание. Шумский сидел бледный, руки его слегка дрожали. Он сразу понял, что офицерик не лжет, а фон Энзе без повода не способен на такую бессмысленную выходку, следовательно, если все это было в действительности, то случилось что-то ужасное, едва вероятное. Шумскому чудилось, что стол и все сидящие за ним начинают кружиться и исчезать в его глазах. Если бы не прирожденное самолюбие, то, быть может, с ним бы сделалось дурно. Но внезапная мысль разыграть глупую и смешную роль - лишиться сознания, как баба или барышня - сразу отрезвила его и как бы освежила голову.

Через несколько секунд Шумский уже окончательно пришел в себя и увидел стоящего перед собою приятеля. Квашнин, очевидно, повторял уже в третий раз:

- Надо объяснить тотчас, не оставлять.

- Да-да! - отозвался Шумский.

- Надо толком объяснить,- повторял Квашнин.

И, не дожидаясь ответа Шуйского, Квашнин перешел на другой край стола. Гусар и офицерик поднялись с мест и стали переговариваться с Квашниным, но несколько голосов закричало отовсюду:

- Громче! громче!

- Можете вы, наконец, толково рассказать, а не мямлить! - воскликнул Квашнин нетерпеливо и наступая на офицерика.- Говорите подробнее. Начните сначала...

- Да что же я буду начинать? Что сначала? Что же я еще скажу? - плаксиво отозвался тот.- Меня пригласил господин фон Энзе. Я был у него. Обедали. Он позвал всех приятелей, чтобы праздновать. Пили за его здоровье и за здоровье его невесты. Что же я еще-то скажу? Когда здесь Михаил Андреевич объявил точка в точку то же самое, я, понятное дело, удивился и господину Бессонову сказал, а он всем сказал. Вот и все. Что же я-то тут!

Квашнин развел руками, потом двинулся и вернулся на свое место. Но пока он шел и садился, за столом царило мертвое молчание.

- Это невероятно! - проговорил Шумский.- Это что-нибудь... невероятное...- повторил он, чувствуя, что ре находит слов.

Но вдруг иная мысль пришла ему на ум.

- Господа! - громче выговорил он.- Так ли, эдак ли, но я еще нечто... Я предложу еще тост, который попрошу вас оставить втайне. Пожелайте мне остаться невредимым на сих днях, так как я буду драться насмерть с господином фон Энзе.

На этот раз не все гости, а только некоторые, быстро и, будто весело, схватились за стаканы. Это были те, которые готовы были пить за все, за жениха, за дуэль, за смерть, за потоп, за светопреставление...

Шумский, сидя недвижно, молчал, как убитый. Говор за столом не клеился. Всем было неловко. Шумский настолько глубоко задумался, как если бы забыл, что сидит за столом, где человек пятьдесят гостей.

Одна и та же мысль неотступно вертелась в его голове и, как гнет, давила мозг. Шумский повторял мысленно:

"Оно так и есть! Офицер выдумать не мог, фон Энзе паясничать не станет. Что же это такое? Когда же это случилось? Стало быть, она притворялась? Можно с ума сойти!"

И продумав это, Шумский начинал сызнова, и снова думал.

"Все это правда. Офицерик не лжет. Фон Энзе не безумный, чтобы зря объявлять подобное! Стало быть, оно так и есть..."

Между тем, сидевшие за столом продолжали пить, и понемногу стол оживился. Вскоре нашлось человек больше десяти, которые были уже сильно отуманены и не только забыли все случившееся, но начинали забывать все окружающее. Их веселое настроение духа вскоре проникло и в других.

Шумский очнулся. Ханенко стоял около него, трепля его по плечу.

- Что вы? - отозвался Шумский, как бы пробуждаясь ото сна.

- Полно, Михаил Андреевич. Ведь это все ерунда! Нечто может эдакое быть! Либо вы безумный, либо фон Энзе безумный - середины нет. Ведь вы же за свой разум отвечаете? Так коль скоро вы знаете, что вы жених, так каким же манером может тот быть женихом. Стыдно вам смущаться от такой глупости! Давайте-ка пить. Я на радостях, узнав, что вы жениться хотите, хочу пьян напиться. Говорят, я действительно интересен, когда напьюсь,- прибавил Ханенко, громко хохоча и встряхивая животом.

- Да, вы правы,- вдруг вырвалось у Шуйского,- не может этого быть! Все это - самая дурацкая глупость, чепуха, какое-нибудь недоразумение. Давайте пить!

Шумский встал с места и вскрикнул громче:

- Господа! Кто меня любит - напьется пьян. Давайте начинать! да веселее!

Голос хозяина окончательно оживил всех. Не прошло получасу, как уже дикий гул, стон стоял во всей квартире. Вино лилось и проливалось. Кто-то был уже на полу под столом и жалобно повторял:

- Анюточка! Вот, ей-Богу же, Анюточка, как честной человек...

Квартира Шумского опустела только к рассвету. Человек десять только уехало еще ночью. Все гости выходили, нанимали извозчиков и отъезжали в таком состоянии, что собравшиеся к дому "ваньки" пересмеивались и завистливо вздыхали.

Однако, в гостиной Шумского все-таки осталось три человека, которые, потеряв сознание, спали, где попало - один на диване, другой на большом кресле, свернувшись калачиком, а третий просто на ковре, положив голову на две большие книги, взятые со стола.

Шумский лежал у себя на кровати без мундира, но одетый. На диване, в спальне, тоже одетый, спал Квашнин. В кабинете хозяина на большой оттоманке лежал толстяк, животом вверх и трубя на весь квартал. Человек этот так страшно храпел и хрипел, что можно было подумать, что он находится в агонии. Это был Ханенко, который сдержал свое слово - напился пьян. Четыре офицера с трудом довели, почти дотащили его до оттоманки, положили на нее и поустроили, как малого ребенка. Капитан, однако, не скоро заснул. Он долго стонал и бормотал что-то, но никто его не мог понять. Только один из помогавших тащить догадался и объявил:

- Это он по-хохлацки лопочет. Вот оно, спьяна-то, родная речь сказалась!

Единственный человек, который вовсе не напился, был Квашнин. Он, вообще, не любил попоек, а на этот раз все случившееся в самом начале ужина настолько поразило его, что ему было, конечно, не до вина.

Квашнин видел фигуру Шумского, видел насколько он поражен, и сообразил, что, стало быть, имеет основание смущаться.

И ему вдруг стало ужасно жаль приятеля. Этот, сидевший за столом Шумский, сгорбившийся, бледный - был далеко не похож на того, который еще недавно красноречиво обсуждал вопрос, как он отравит жену, если она ему надоест. В этом Шумском не было и тени какой-либо отталкивающей черты.

Несколько раз взглянув на приятеля, Квашнин вздохнул и подумал:

"Не такой он дурной, как болтает про себя".

Разумеется, первый кто утром проснулся в квартире, был Квашнин. Придя в себя, он вспомнил все и вскочил на ноги. Он посмотрел на спящего Шумского и двинулся в кабинет.

Ханенко под утро уже не трубил, а тяжело дышал. Живот его подымался и опускался правильно, и правильное сопение оглашало горницу. Точь-в-точь кузнечные меха и шипение раздуваемого огня.

Квашнин невольно улыбнулся и прошел далее. В гостиной было тоже сонное царство. Гость, улегшийся сначала на полу, уже перебрался и спал на кресле, как-то умилительно грустно свернув голову на бок и ребячески сложив руки на коленках. Спавший калачиком на кресле, вероятно, устал от этого положения, вытянул ноги и лежал теперь на кресле совершенно неестественно - только на груди. Казалось, что это мертвое тело кого-нибудь вдруг убитого наповал и случайно при падении попавшего на кресло.

Офицер, который улегся на диване, должно быть, выспался лучше и скорее прочих, потому что при появлении Квашнина он открыл глаза и рассмеялся.

- Пора вставать,- сказал Квашнин.

- Да,- отозвался тот.- А уж в гостях-то и подавно пора. Хороши голубчики! - сказал он, глядя на двух своих соседей.- Тот-то, тот-то? Уж ему бы лучше на полу лечь.

Квашнин прошел в столовую. Там все было в том же виде, в каком осталось от ночи. Шумский никогда не приказывал убирать, чтобы не тревожить гостей и его самого.

Квашнин оглядел беспорядливо установленный стол, объедки ужина, пролитое повсюду вино, сбитые и перепутанные стулья, черепки посуды под столом, и ощутив душный и тяжелый воздух, поскорее прошел далее. Ему хотелось найти Ваську и приказать поскорее подать самовар.

XLVII

Оглядев тщетно все уголки, Квашнин уже собирался идти назад и подождать, когда услыхал в соседней с прихожей горнице шум передвигаемой мебели. Он отворил дверь, и его глазам представилась фигура Шваньского, который только что обрился и собирался умываться.

- А, Иван Андреевич! - выговорил Квашнин.- Куда это Васька пропал? Смерть хочется чаю.

- Сейчас прикажу,- отозвался Шваньский.

- Вы что же это вчера отсутствовали? - спросил Квашнин.

- Хворал,- кратко отозвался Шваньский.

- Что же так?

- Да так - нездоровится.

Квашнин присмотрелся к лицу Шваньского и выговорил:

- Да, лицо у вас нехорошее. Лихорадка, должно быть?

Шваньский молчал.

- Напрасно вы с нами вчера не повеселились. Да вы, может, не знаете, что и приключилось-то?

- Знаю,- мыкнул Шваньский.

- Каким образом?

- Люди слышали. Василий рассказал.

- Вы как об этом судите? - спросил Квашнин.

Шваньский поднял глаза на Квашнина, долго глядел ему в лицо странным взглядом и, наконец, выговорил:

- Петр Сергеевич! С вами можно, вы человек близкий. Вы Михаила Андреевича любите. С вами можно. Я, Петр Сергеевич, зарезан!..

Шваньский бросил полотенце, которое держал в руках, и начал стучать себе в грудь.

- Что вы! Что с вами? - изумился Квашнин.

- Такое происходит, такое творится!.. Что со мною вчера было - вы не можете себе представить. Да нет, не стану я говорить.

Шваньский обернулся, поднял полотенце с полу, стал его комкать, затем подошел к столу, начал стучать по нем кулаком и вскрикивать:

- Не стану я говорить! И буду молчать, покудова все не стресется, покудова все кверху ногами не полетит! Буду, как рыба, молчать, хоть околею, да промолчу!

- Да что вы, Иван Андреевич? Ведь ничего не поймешь.

- Воистину ничего не поймешь! - отозвался Шваньский.- Да не стану я говорить... Смотрите, к вечеру все пойдет к черту!

- Да что все-то?

- Все, все. И я, и Михаил Андреевич, и граф Аракчеев,- все к черту полетим.

- Что вы! При чем же тут граф Аракчеев? Вы с ума сошли.

- Воистину, Петр Сергеевич: либо я сам сошел с ума, либо весь Питер сошел с ума. Нет, нет! Лучше вы меня оставьте, а то проврусь...

И Шваньский схватил Квашнина за локти и стал выталкивать его из своей комнаты. Выдвинув его за порог, Шваньский затворил дверь и запер ее на ключ.

Квашнин, очутившись в прихожей, остановился и задумался.

"Стало быть, Иван Андреевич знает больше нашего,- подумал он.- Знает больше того, что знает Михаил Андреевич".

Квашнин медленно прошел снова в спальню. Шумский уже проснулся и, сидя на кровати, настолько задумался, что не заметил, как друг его вошел в горницу.

Когда Квашнин приблизился вплотную, Шумский очнулся, тотчас же оправился и заговорил спокойным голосом:

- Голова трещит от вина. Надо бы чаю поскорее. А какова погода? Что на дворе?

- Не знаю,- отозвался Квашнин, поняв по глазам Шуйского, что он принимает на себя личину спокойствия, а сам еще тревожнее, чем был вечером.

Пройдясь несколько раз по комнате мимо сидящего на кровати Шумского, Квашнин остановился перед ним и выговорил:

- Вот что, Михаил Андреевич: так оставлять нельзя. Это уже действительно совсем черт знает что. Ведь эдакого скандала или эдакой бессмыслицы никогда в Петербурге не бывало да и не будет. Надобно разыскать фон Энзе и порешить дело. Я тебя отговаривал, а теперь сам скажу: драться вам,- так драться! Или распутать дело иначе. А это же все бессмыслица: и ты жених, и он жених! Ведь тут сам черт ничего не поймет. Ведь не спьяна же он похвастал.

- Нет! Это верно! - глухо, но твердо произнес Шумский.- Барон дал мне свое согласие, а не ее... Ева любит его... Ну! Ну, и тайно дала ему свое согласие. Может быть, она бежит и они обвенчаются.

- Разве она не давала тебе своего согласия?

- Дала! Она руку протянула... Я целовал. Ах, я, право, ничего... ничего я не понимаю. Я только чую, что творится нечто особенное... Будто гроза идет... Шваньский и тот стал какие-то загадки загадывать.

- Да, Иван Андреевич чуден...- начал было Квашнин, но запнулся, боясь еще более встревожить приятеля.

В эту минуту Шумский услыхал голоса в соседней комнате и вспомнил, или скорее, догадался, что это были заночевавшие гости. Он сделал нетерпеливое движение.

- Ах, Петя, избавь меня от них,- выговорил он досадливо.- Спровадь как-нибудь, скажи, что я хвораю, что ли.

- Тут и Ханенко,- заметил Квашнин.

- Ну, его, конечно, проведи сюда, а тех, пожалуйста, спровадь.

Через час в квартире было уже прибрано. Шумский и его два приятеля умылись, прибрались и сидели за чаем. Разговор не клеился. Шумский был тревожен и озабочен. Квашнин, отчасти, даже печален, а Ханенко все еще оставался под влиянием ночной попойки. Обыкновенное добродушие исчезло с его лица. Оно как-то распухло, глаза были красные, смотрели глупо, он часто похрапывал и кашлял, как если б у него болело горло. Он уже несколько раз повторил, что "эдакой мерзости, т. е. пьянства, на свете нет другой".

Друзья решили, для того, чтобы выяснить все обстоятельства, капитан поедет к фон Энзе или к Мартенсу и прямо спросит, был ли такой обед и поздравляли ли улана с женитьбой на баронессе Нейдшильд.

- Хоть оно и нелепо,- заметил Квашнин,- да ничего другого не выдумаешь.

Капитан уже собирался выезжать из дому по поручению Шуйского, когда кто-то подъехал к крыльцу на извозчике. Шумский, глянув в окно, ахнул и выговорил:

- Антип! Лакей его! Барона лакей!

Пока отворяли дверь, Шумский в нетерпении вышел в столовую. Ханенко прошел вперед и уже надевал шинель. Квашнин стал в дверях и крикнул:

- Капитан! Вы не прохлажайтесь! Поскорее с ответом сюда.

- Ладно, ладно! - отозвался капитан.

В эту минуту Копчик получил из рук Антипа большой пакет с огромной гербовой печатью и передал барину. На пакете после адреса стояло "в собственные руки", а внизу подпись: "от барона Нейдшильда". Пакет был довольно объемистый.

Шумский взял письмо в руки, и сердце затрепетало в нем, будто предчувствием.

- Куда же он! А ответ? - произнес Шумский, видя, что Антип выходит уже на улицу.

- Он сказывает, ответа не приказано дожидаться,- отозвался Васька.

Шумский вертел в руках большой пакет и не решался его открывать. Затем он выговорил глухо:

- Капитан, обождите, идите-ка сюда.

Шумский двинулся к себе в кабинет, а оба приятеля последовали за ним. Молодой человек положил пакет на стол и сел около него. Оба офицера стояли над ним, тоже несколько смущаясь. Но, наконец, Ханенко выговорил спокойно:

- Михаил Андреевич! Полно бабиться! Что же зря себя тревожить? Может, тут и нет ничего. Разверните, да поглядите... а там уж и...

- Это чудо,- заговорил Шумский сдавленным голосом.- Это недаром. В одном городе: мог бы приехать, меня вызвать. Большущий пакет! Нет, я чую - тут смерть моя. Тут конец всему...

Шумский вдруг протянул руку, сорвал пакет, развернул три листика, исписанных кругом довольно мелко. Он прочел первые несколько строк, затем перевернул еще листик, взглянул в середину письма, затем взглянул в самый конец и руки его опустились, лицо покрылось смертельною бледностью.

- Что же, что?!.- вскрикнул Квашнин.

- Верно! - едва слышно прошептал Шумский.- Фон Энзе! Все - он! Что - не знаю, но это - отказ.

- Да вы прочтите,- вступился Ханенко.- Не может быть. Только что согласие дано и уже слово назад - отказ! Христос с вами. Вы прочтите.

Шумский снова начал проглядывать письмо, быстро, как бы ловя глазами только один смысл содержания, и затем, опрокинувшись на спинку кресла, выронил на пол все три исписанных листка.

Через мгновение он взял себя за голову и глубоко вздохнул, почти простонал.

Друзья сели около него, переглядываясь между собой, и молчали, не зная, что сказать.

XLVIII

Успокоясь и прийдя в себя, Шумский обвел глазами обоих приятелей и выговорил тверже.

- Возьмите, читайте вслух. Я не могу.

Он поднял упавшие листки и передал их Квашнину, который быстро начал читать красивый и разборчивый почерк барона.

Письмо было чрезвычайно пространно и хотя толково написано, но витиевато и фигурно, с претензиями на то, что очень любил барон - le style epistolaire (Эпистолярный стиль (фр.).). Вдобавок письмо было в третьем лице.

Барон писал, что несмотря на данное им слово и согласие на брак дочери, он должен взять это слово назад и не только отказать г. Шумскому, но одновременно с этим отказом согласиться на бракосочетание баронессы с дальним их родственником фон Энзе. Действовать так странно и необычно для дворянина барон принужден вследствие чрезвычайно исключительных обстоятельств. Фон Энзе представил барону доказательства первостепенной важности того, что баронесса никоим образом не должна стать женою г. Шумского.

Разъяснения этих едва вероятных, подавляющих обстоятельств барон не желает, так как оно поведет только к огласке и соблазну. Барон не удивится, если узнает, что сам г. Шумский в полном неведении той причины, которая понуждает его, барона, взять свое слово назад.

Баронесса Нейдшильд, дворянка, принадлежащая к одному из древнейших родов Финляндии, она последний отпрыск знаменитой и славной в шведской истории фамилии Нейдшильдов, которые были в родстве с потомками Густава Вазы. И баронесса, как праправнучка Вазы, не имеет права стать женою человека не равного с ней происхождения.

- Уй, батюшки! - не выдержал Ханенко,- Вазы-то зачем он приплел? До горшков дело дойдет...

Квашнин нетерпеливо махнул рукой на капитана и продолжал читать.

Барон говорил, что поспешил дать свое согласие на брак дочери с г. фон Энзе для того, чтобы прекратить всякие толки и скорее дать дочери законного заступника, так как он, в его года, уж не может рыцарски защищать дочь от злоязычия светского.

Затем особенно пространно и очень осторожно барон намекал, что он в настоящем, невероятно щекотливом случае готов даже на крайность, готов отказаться, что когда-либо соглашался на брак баронессы с Шуйским. Барон туманно объяснял, что в случае подобных вопросов и разговоров в обществе, он будет отвечать, что никогда не соглашался на этот брак и что если г. Шумский рассказал это кому-либо в Петербурге, то это была... ошибка!

Барон прибавлял, что если барон Нейдшильд действует в данном случае не совсем правильно, то он вынужден так поступать теми же поразительно невероятными обстоятельствами, которые г. Шумскому, быть может, даже и неведомы. В конце письма барон просил избавить его от личного посещения и от всяких объяснений и затем объявлял, что свадьба баронессы Евы последует в очень скором времени ради скорейшего прекращения всяких толков и пересудов в обществе.

Письмо было подписано длинной строчкой: Густав-Эрик-Христиан, барон фон Нейдшильд, Голм фон Голмквист,- Цур Олау.

Квашнин бросил письмо на стол, а Ханенко выговорил, как бы продолжая титулование:

- Абра-кадабра, турска-курка, польска-цурка, сивая ковурка...

- Да, канитель,- заметил Квашнин.- Размазал, половины не поймешь.

- Нет, совершенно все понятно,- выговорил Шумский глухо.- То, что нужно знать, то понятно. Отказ! А она - женою фон Энзе.

И Шумский вдруг разразился хохотом, которого его друзья еще ни разу не слыхали. Мороз продрал по коже добродушного Квашнина.

- И неужели же,- воскликнул Шумский,- все они думают, что она будет г-жею фон Энзе? Да не только его - я десять человек, двадцать человек убью. Я самое ее и себя застрелю, но никогда этой свадьбы не допущу.

Шумский встал, начал шарить в комоде, потом в письменном столе, потом раскрыл шкаф и на нижней полке достал небольшой красный ящик. Раскрыв его, он вынул пару пистолетов.

- Что ты хочешь делать? - изумился Квашнин.

- Что вы? - вскрикнул и капитан.

- Заряжу сейчас один из них и возьму с собой. Я заставлю его драться. Если он опять откажется, я ему приставлю пистолет ко лбу и положу на месте.

Друзья стали успокаивать и уговаривать Шумского.

Он молчал, но отсыпал пороху, выбирал пули и не обращал на них никакого внимания. Наконец, он обернулся к ним и произнес совершенно спокойно, улыбаясь той улыбкой, которую так не любил Квашнин и которой так боялась мамка Авдотья.

- Полно же. Ведь вы, как бабы какие, судите. Вы, точно, ничего не видите и ничего не понимаете. Неужто это так мудрено понять? У человека отнимают его жизнь. Он из чувства сохранения этой жизни защищается. Фон Энзе меня без ножа режет и хочет дорезать. Надо же мне себя защищать! Ну, я его и застрелю. Пойду я в солдаты, или пойду в каторгу, или в Камчатку. Ну, что ж из этого! Неужели же там хуже мне будет, нежели здесь в Петербурге сидеть и видеть счастие супругов фон Энзе. А ведь эта нареченная г-жа фон Энзе для меня - все! Уж, конечно, больше и дороже того, что называют жизнью! Жизнь - комедия! Ну, да что! - махнул Шумский рукой.- Не мешайте. Я не младенец, не мальчишка, и не выживший из ума старик, и не безумный. Если я действую, то действую с полным разумом.

Шумский быстро, но аккуратно зарядил пистолет, заколотил пулю, бросил было шомпол, но затем подумал секунду, взял еще пулю и забил в дуло - вторую.

- Эдак крепче будет,- рассмеялся он сухим смехом.- Вы, други мои, можете меня здесь обождать: через часа полтора, два, все будет кончено - я приеду и объясню вам, что фон Энзе согласился драться со мной. Или же, если до сумерек я не вернусь, так вы разузнайте, где я. По всей вероятности, буду арестован за убийство и буду где-нибудь сидеть. А там, дальше - что Бог даст! Да почем знать! Может быть, этот дуболом Аракчеев, тятенька мой, схлопочет и меня выгородит. Он, да я,- мы не простые люди: нам на Руси безобразничать можно, сколько душа примет. Только лады у нас разные.

Шумский спокойно оделся, положил пистолет в карман сюртука и бодро двинулся из квартиры. Друзья его стояли истуканами, переглядывались и не знали, что делать.

Когда Шумский уже надевал шинель и спускался на крыльцо, Квашнин догнал его и взволнованно вскрикнул:

- Михаил Андреевич! Еще раз - подумай. Не ходи с легким сердцем на такое дело!

- Я не с легким иду...- проговорил Шумский, делая над собой усилие, и хотел было что-то прибавить, но скулы его так затряслись, что он стиснул зубы и быстро спустился с крыльца.

Взяв извозчика, он выговорил с трудом:

- На Владимирскую. Гони. Рубль.

Извозчик, знавший барина Шумского, как и многие "ваньки" Большой Морской, погнал лошадь вскачь.

Через несколько минут молодой человек снова поднимался по лестнице в квартиру улана, снова позвонил, и тот же латыш отворил ему дверь.

- Барин? Фон Энзе? - произнес Шумский.

- Нету,- отозвался латыш.

- Врешь! - и Шумский двинулся.

- Ей-Богу, нету! Стойте! Куда вы?!.

Шумский ударом кулака сшиб с ног латыша и прошел в квартиру. Вместе с тем, он отстегнул пуговицы сюртука и ощупал ручку пистолета, как бы примериваясь.

Он прошел две-три комнаты и вошел в спальню улана - везде было пусто. За спальней виднелась маленькая ясеневая дверка. Он подошел к ней, оттолкнул ее, и глазам его представилась крошечная комнатка, в которой не было ничего особенного: в одном углу умывальный стол, в другом - стол с рапирами и масками. Но переведя глаза направо, Шумский вскрикнул и невольно попятился, шагнул назад, как от привидения.

- О-о! - тихо протянул он, как если бы получил сильный удар в грудь или был ранен.

В этом протяжном звуке сказалось много муки - физической и нравственной боли.

То, что нежданно бросилось в глаза Шумскому, имело для него громадное пояснительное значение. Со стены, в красивой деревянной раме из пальмового дерева, под стеклом, смотрела на него Ева.

Но этот портрет был его портрет, его - Шумского, его работы! Стало быть, он наемным живописцем писал с нее портрет для ее возлюбленного. Очевидно, что она, и быть может, даже тайком от барона, подарила улану этот портрет.

Прошло несколько мгновений, Шумский шагнул к стене, схватил что-то тяжелое, попавшееся под руку и сильными ударами начал разбивать стекло вдребезги. Осколки стекол сыпались и падали на пол, жалобно дребезжали, звенели, и эхо разносилось по всей пустой квартире, дико отдаваясь в ушах Шумского.

Какая-то фигура что-то кричала, вопила около него, сильная рука уцепилась за его плечи. Он обернулся, схватил эту фигуру и почти не понимая, что это латыш-лакей, вышвырнул его в другую комнату, вернулся и снова принялся за работу. При помощи ножниц, взятых со стола, Шумский быстро вырезал из рамы портрет, свернул его трубкой и двинулся быстро из квартиры.

Лакей снова бросился было к нему, как бы собираясь отнять свернутый лист, но достаточно было одного движения Шумского, чтобы латыш отскочил.

XLIX

Шумский вышел на улицу и тихо двинулся пешком. Ему хотелось успокоиться. Ему хотелось, чтобы та буря, которая поднялась на душе, улеглась. Этот портрет его работы, найденный в квартире улана, был для него вторым ударом и таким же, как письмо барона: там узнал он, что Ева не будет его женой, а теперь он почти так же верно узнал, что Ева любит фон Энзе.

"Но зачем же дала она мне свое согласие? Ведь она согласилась. Ведь она протянула мне руку. И когда же это было! Ведь не полгода назад, не неделю. А между тем, мне, право, кажется, что это было чуть не год назад".

Несмотря на смуту в душе, Шумский заметил, что небольшой накрапывающий дождь становится все сильней, и он сразу сообразил, что измочит вырезанный портрет, а взяв его под шинель, изомнет.

В ту же минуту ему попала на глаза вывеска офицерских вещей. Это был его поставщик. Шумский тотчас же вошел в магазин. Хозяин, узнав его голос, выскочил из соседней комнаты и подобострастно стал кланяться, ожидая заказа.

- Я с просьбой,- глухо заговорил Шумский.- Пожалуйста, вот это - спрячьте у себя. Вечером я приеду, возьму. Пожалуйста, чтобы никто не видал. Вы аккуратный, честный немец, вам я доверяю.

Хозяин магазина, пораженный лицом и голосом Шуйского, сделал сейчас же самую подобострастно многозначительную физиономию и так принял из рук Шумского свернутый лист, как бы принимал младенца от купели, или же патент из рук министра. Он протянул руки, нагибаясь в пояс, благоговейно взял свернутый лист и понес его к себе, как бы боясь рассыпать все или разбить.

Там, в другой комнате, аккуратный немец тотчас же, даже не глядя, положил портрет в комод, запер его на ключ и долго соображал, куда девать ключ от доверенного сокровища.

Шумский в это время уже снова ехал по Невскому.

- Где же, где искать? где искать? - повторял он вслух и так часто, что извозчик обернулся и выговорил:

- Кого тоись? Вы это мне?

- Пошел! Гони! - вскрикнул Шумский.

Извозчик начал хлестать по лошади, но, наконец, обернулся снова к Шумскому выговорил:

- Все прямо, аль куда завернете?

- Тебе сказано куда! - крикнул Шумский.

- Никак нет, барин, ничего вы мне не сказали.

- Гони! - повторил Шумский и стал думать, куда в эту пору мог выехать фон Энзе.

"Наверное в том трактире, где уланы бывают,- подумал он.- Тогда не нашел, а теперь, сегодня, мне будет удача! Чую, что мне будет удача".

- На углу Конюшенной остановись,- сказал он.

Минут через пять Шумский вошел в ресторан, где сидело много народу - человек по крайней мере шестьдесят; большинство были офицеры разных полков и в том числе три-четыре улана. Оглядывая всех пристально и злобно, он прошел во вторую горницу, где было еще несколько человек офицеров, и затем прошел в третью, но она оказалась пустой.

"Куда же я теперь пойду? Лучше весь день здесь ждать, он всякий день бывает тут".

Шумский вернулся в первую комнату, сел около маленького столика и на предложение услуг лакея ответил раздражительно.

- Ничего! Отстань!

Он оперся локтями на стол и казался всем окружающим человеком, тревожно и глубоко задумавшимся. Но он ни о чем не думал. В его голове крутились какие-то обрывки мыслей без всякой связи между собой.

Но вдруг он вздрогнул и вскочил, как от электрического удара, и двинулся вперед.

Перед ним явилась фигура фон Энзе.

Шумский подошел к улану вплотную и выговорил:

- Наконец-то!

Это слово произнесено было глухим голосом, но все, что было в ресторане, двинулось, а некоторые повскакали с мест. Люди, прислуживавшие публике, тоже сразу остановились. Все замерли.

- Что вам? - тихо отозвался фон Энзе.

- Жених ли вы ее? - выговорил Шумский через силу, так как чувствовал, что дыхание ему захватывает.

- Да,- отозвался фон Энзе и стал к Шумскому боком, плечом к его лицу и настороже.

- Что вы вчера налгали барону на меня? Отвечайте сейчас.

- Оставьте меня,- глухо отозвался фон Энзе,- или вы - погибший человек! Я скажу одно слово, и вы - погибший. Здесь много народу. Я здесь, при всех скажу. Уйдите, я напишу вам, объясню. Если же вы пальцем двините, я вас уничтожу...

- Ах, ты собака! - прошептал Шумский так тихо от спазмы в горле, что никто, кроме фон Энзе не мог расслышать.

Но, вместе с тем, он схватил и тряс улана за борт сюртука. Фон Энзе отмахнулся ударом кулака не столько сильным, сколько искусным, и Шумский невольно выпустил его и едва устоял на ногах.

- Я хочу драться. Ты будешь драться со мной! - задыхаясь, выговорил он.- Негодяй и клеветник!

Фон Энзе вспыхнул и крикнул громко:

- С тобой? Сказано - никогда! Теперь менее, чем когда-либо. Я не могу драться с подкидышем! Да, дерзкий и распутный блазень и шатун. Ты - подкидыш! Я тебе здесь объявляю и всем буду сказывать, что любовница графа Аракчеева купила крепостного мальчишку и выдала его за своего ребенка. И вот ты ходишь под названием Аракчеевского сынка. Ты - безродный подкидыш - без отца, без матери. И не с тобою идти на поединок дворянину и офицеру с незамаранным именем.

Шумский стоял ошеломленный, почти не видя ничего. Слова улана были несколькими тяжелыми ударами по голове его и будто оглушили его. Слова эти однако - бессмыслица! Но, вместе с тем, в этой бессмыслице чудится ему "что-то", что он уже давно, давно знает, хотя слышит теперь в первый раз в жизни. Это "что-то" всегда ведь было в нем, но было едва видимо, а теперь сразу выросло в нечто огромное, ясно видимое, тяжелое, давящее...

Да, это ложь, бессмыслица, глупость, клевета. Он все это слышит в первый раз, но нисколько не удивлен! Все это, однако, схватило его, давит и вот сейчас раздавит в прах.

- Последний раз... Я хочу драться! - заговорил Шумский бессмысленным голосом, чувствуя, что теперь дуэль уже нечто второстепенное, глупое, пустое... Все перевернулось, спуталось...

Он снова подступил к улану и тотчас засунул руку в карман сюртука, где был пистолет. Фон Энзе поднял кулак и крикнул:

- Возьмите! Я убью его.

- Нет, врешь... Я...

И Шумский вдруг полусознательно увидал себя и улана среди кучки обступивших их людей. Быстро вытащил он пистолет, вытянул руку, и дуло в одно мгновенье было уже у самого виска фон Энзе. Но выстрела не последовало. Что-то тяжелое налегло на Шумского со всех сторон.

Только впоследствии сообразил он, что это были десять рук, схватившихся и за пистолет, и за него. Другие сильные руки обхватили его сзади и оттащили от улана.

Когда Шумский вполне пришел в себя, он сидел на диванчике. Ресторан наполовину опустел. Он вскочил с места, и тотчас же два лакея двинулись к нему, как бы намереваясь схватить его.

- Прочь! - вскрикнул он и бросился в следующую горницу. Но там было пусто. Не только фон Энзе, но ни одного офицера не оставалось в ресторане. Вероятно, не одну минуту просидел он, ошеломленный словами своего соперника.

Шумский надел шинель, вышел на улицу, но тотчас же снял кивер и, несмотря на проливной дождь, двинулся с обнаженной головой. И только через несколько мгновений, благодаря крупной сети свежего дождя, в голове его стало проясняться. Он вспомнил все, что произошло, понял, что сейчас был сам не свой, оглушен ударом, отуманен, будто в полуобмороке. И чем больше, чем ярче вспоминалось Шумскому все слышанное им, тем спокойнее становился он. Но спокойствие это не просто, как всегда, входило в него, а врывалось в душу болью, захватывало сердце, леденило тело. Когда Шумский, спокойный на вид, взял извозчика и сел, то ему показалось, что не он едет в пролетке, а сидит какой-то другой человек, какой-то деревянный, глупый, бесчувственный, бессмысленный. И этот человек захвачен! И не спокойствием захвачен, а каким-то зверем, который влез в него и ворочается в нем. И вся жизнь сосредоточивается в этом звере, который называет себя спокойствием. А он, этот человек, только какая-то клетка или какой-то деревянный футляр для этого большого, сильного, злобного зверя - спокойствия.

"Подкидыш!" - постоянно кричит голос. Но это не фон Энзе кричит, это он сам. Нет, и не он. Это захвативший его злобный зверь кричит.

"Подкидыш!" Ведь это же бессмыслица? Нет, это сущая правда. Он этого никогда не знал! Он это всегда знал! Оно было в нем с детства, но маленькое, крошечное... Это была черная точка, или это был прыщик. А теперь это огромная, зудящая, страшная язва! Из нее кровь течет, из нее гной идет!

И эта язва становится все шире. Скоро она захватит все его тело, и ничего не останется.

L

И то же время Квашнин и Ханенко сидели в кабинете Шумского молча и понурившись. Квашнин изредка вздыхал, но не подымал головы, а капитан сильно сопел и бессознательно перебирал пальцами по своим толстым коленкам, как бы играя на фортепьянах. Изредка подбросив одни кисти рук, он ударял сразу всеми пальцами трелью, как по клавишам, и приговаривал однозвучно:

- Д-да-с, батенька. История!..

Затем он снова принимался сопеть и думать, снова начинал играть на коленках, и снова подпрыгивали руки, и капитан протяжно, выпустив из себя дух, опять произносил:

- И-сто-ри-я-с!

Каждый раз, что раздавался стук экипажа, оба подымали головы и глядели в окно.

Наконец, раздался стук колес ближе к окошкам и оба офицера вскочили. Это был Шумский. Оба быстро вышли в переднюю.

- Не палил! Не палил! Слава тебе, Господи! - произнес капитан.- Кабы палил, домой бы не приехал.

Васька, который сидел, вероятно, тоже начеку, отворил дверь, прежде чем Шумский успел позвонить.

Когда молодой человек вошел в прихожую, оба приятеля, собиравшиеся спросить что-нибудь, не вымолвили ни слова. Они никогда не видали лица Шумского таким искаженным.

Шумский двинулся мимо них в комнату, как если бы не замечал их. Они пошли за ним.

Шумский на вид совершенно спокойно и обыкновенно расстегнул сюртук и сбросил его с себя на стул. Оба офицера заметили, что пистолета в сюртуке нет.

- Убил, что ли? - проговорил Квашнин совершенно дрожащим голосом.

Шумский взглянул на приятеля совершенно бессмысленными глазами и стал что-то искать в горнице. Он бродил по комнате, как пьяный или сонный. Нечаянно, будто ощупью, задвигал он руками по подставке, где были всегда трубки с набитым табаком, взял одну из них и стал опять стеклянными глазами водить вокруг себя.

Квашнин зажег спичку. Шумский протянул к нему конец трубки, как делал это всегда с Васькой. Затем, раскурив, он стал двигаться по комнате.

Оба офицера были столько же смущены и встревожены, стоя истуканами среди горницы, на сколько Шумский казался естественно и просто спокойным.

Однако, капитан Ханенко уже думал: "Не свихнулся ли он? Больно чуден!"

Он взглянул Квашнину в глаза, и Квашнин будто понял мысль капитана.

- Михаил Андреевич! - подошел он к Шумскому и положил ему руку на плечо.- Сядь.

Шумский поглядел на него и послушно, как ребенок, сел на ближайшее кресло и начал тянуть дым из трубки. И оба приятеля заметили, что он как-то странно тянет дым. Точно будто ребенку дали в руки трубку и заставили его делать нечто, смысл чего он не понимает.

Но затем Шумский вдруг опустил руки, чубук вывалился, и трубка упала на пол. Он задумался. Потом он поднял обе руки и стал тереть себе лоб и виски. Оба офицера сели близ него и тревожно смотрели на него. Несколько раз принимался Шумский тереть лоб, ерошить волосы, потом потянул себя за ворот, оборвал галстук и бросил его на пол.

Квашнин догадался, налил стакан воды и подал ему. Шумский взял и выпил с таким видимым наслаждением, как если бы умирал от жажды. Квашнин, ни слова не говоря, взял стакан, налил еще воды и снова подал, а когда тот опять выпил все до дна, он хотел было взять стакан из опущенной руки, но Шумский не давал. Через мгновение бессознательно он выпустил его из руки. Стакан скользнул, ударился об пол, зазвенел и разбился вдребезги. Шумский сильно вздрогнул и выпрямился на стуле.

Этот звук был особо знакомый звук, и коснулся прямо сердца! Этот звук дребезжащего стекла напомнил что-то. В этом звуке, сразу, как бы в каком-то сиянии, явилась пред его глазами красавица. Это она, Ева! Она, которую он тщательно, с любовью, со страстью, создал вновь цветными карандашами на бумаге.

И тотчас же этот, в звуке возникший, образ девушки, с серебристыми волосами, с чудными глазами, умиротворяюще подействовал на Шумского. Он вздохнул глубоко, поднял глаза, и его друзья сразу увидели перемену во взгляде.

- Михаил Андреевич, что с тобой? - заговорил Квашнин, сразу поняв, что приятель теперь пришел в себя.

Шумский вздохнул, провел рукой по лбу и выговорил:

- Голова тяжела. Вот теперь ничего не помню, чудное дело. Как я сюда попал: будто с неба свалился. Должно быть, сильно хватил он меня.

- Да что было-то? - выговорил Ханенко.

Шумский молчал, вздохнул, но затем, взглянув поочередно на Квашнина и на капитана, выговорил совершенно другим и спокойным голосом:

- Вы меня простите. Я вас буду просить. Вы уезжайте. Я теперь не могу ни о чем говорить. Мне хочется одному побыть, так вот полежать, подумать, покурить.

Шумский улыбнулся, а вместе с тем думал:

"Как я хорошо говорю! Какие слова выходят! Нет, это совсем не я, это он, деревянный человек так хорошо рот разевает".

- Мы тебя оставим, только ты ложись в постель,- услыхал он голос Квашнина.

- Да, да, я сейчас лягу. А вы поезжайте.

- Стало быть, ничего не было? - выговорил Ханенко.

- Ничего, ничего. Совсем ничего.

- Пистолет-то где же?

Шумский улыбнулся странной улыбкой, но добродушной.

- Отняли,- произнес он.

- Как отняли?

- Да.

- Ну, и слава Богу,- махнул рукой Квашнин и подморгнул капитану - бросить разговор.

Офицеры собрались и взялись за свои кивера. Ханенко был даже рад поскорее добраться домой после скверно проведенной ночи и тревожного дня.

Когда капитан уже был в столовой, выходивший за ним Квашнин вернулся назад, подошел к Шумскому и повторил:

- Ложись в постель, а я, пожалуй, в сумерки приеду.

- Да,- вдруг своим обыкновенным голосом отозвался Шумский,- да, Петя, приезжай в сумерки, приезжай, надо: ты мне скажешь - ты добрый, ты меня любишь - ты скажешь, зарезал, или не зарезал.

- Что ты! кого?

- Ты скажешь, ты узнаешь в Петербурге и скажешь, а я не знаю, зарезал он меня или нет, кажется, сдается - да.

- Фу, ты, Господи! - произнес Квашнин как бы себе самому и растопырил руками. Он не знал, что ему делать, уезжать или оставаться.

- Ну, слушай, Михаил Андреевич: часа через два я уже буду здесь, а ты, будь друг, ложись в постель.

- Да, хорошо,- охозвался Шумский.

Квашнин вышел в противоположную дверь, прошел в коридор и крикнул Шваньского. Его не оказалось дома.

- Черт бы его взял! - выговорил Квашнин.- Таскается, когда не нужно. Василий! приглядывай за барином, он что-то не хорош, будто не по себе. Уложи-ка его в постель, а я через часа полтора буду здесь.

Квашнин вышел в прихожую, где его дожидался Ханенко, и оба вместе вышли на улицу.

- А ведь он свихнулся,- проговорил Ханенко.- Ведь он почти и совсем безумным выглядит.

- Нет, капитан, это пройдет. Он силен, у него все сильно - и руки, и разум. Его так легко не сломаешь.

- Но что же такое могло с ним быть, что огорошило?

- Я к нему через часа полтора вернусь. Успокоится - расскажет. А вы бы вечером приехали?

- С удовольствием,- отозвался капитан,- только вот что, до вечера-то, пожалуй, его уже успеют заарестовать.

- За что?

- Как за что? Вы разве верите, что он ничего не натворил?

Квашнин не ответил и сделал движение рукой, говорившее: "Нет, тут что-то не то"!..

Офицеры расстались и разошлись в разные стороны.

LI

Квашнин был на столько взволнован всем, что случилось с приятелем и, в особенности, отказом барона, что теперь вдруг невольно задал себе вопрос: "Что же - так его оставлять? Не помочь, чем можно? Стало быть, поступить, как и все эти блюдолизы? Кутить на его счет умели, а теперь, хоть год свисти, никого их не досвищешься. Надо помочь".

Но Квашнин остановился в недоумении. Он не знал, что он может сделать. И вдруг внезапная мысль осенила его. Не поехать ли ему в качестве друга тотчас же к барону и просить словесного объяснения, так как послание его чрезвычайно темно и ничего не объясняет.

"Пускай он мне прямо скажет все, назовет причину, которая понудила его на такой резкий шаг".

Квашнин решился сразу. Съездив домой, он надел новый мундир и менее чем через час после того, что он вышел от Шуйского, он уже входил в дом барона.

Человек пошел докладывать. Квашнин, назвавшись человеку, велел прибавить, что он является по весьма важному делу. Барон, узнав, что имеет дело с гвардейским офицером, приказал просить к себе в кабинет.

Уже двигаясь через столовую, Квашнин вдруг вспомнил нечто и невольно остановился. Ведь он когда-то беседовал с бароном, изображая из себя Шуйского.

"Ну, все равно,- подумал он,- теперь уж не до того".

Когда офицер переступил порог кабинета, барон двинулся к нему и, приглядевшись, приостановился. Он вспомнил лицо этого молодого человека, это тот самый, который когда-то играл с ним комедию, назвавшись Шумским. И у барона тоже явилась та же мысль: "не до того". Зато барон тотчас же догадался, по какому делу и от кого является офицер. Он поэтому не счел возможным подать руку и сухо попросил садиться.

- Вы, конечно, от г. Шумского? - произнес Нейдшильд.

- Нет, барон. Я являюсь по его делу, но он не знает, что я теперь у вас.

- Может быть,- отозвался этот равнодушно.

Квашнин немножко выпрямился и выговорил:

- Я утверждаю, барон, что Шумский не знает, что я решился быть у вас. Я не понимаю, по какому праву вы считаете возможным мне не верить.

- Я имею право господин офицер не верить словам молодых людей, принадлежащих к тому кружку гвардейцев, где все считается позволительным. Если им возможно менять свои фамилии, надевать разные костюмы, являться в дома и принимать у себя под разными личинами и, вообще, играть всякие комедии, то уж говорить им...

Барон не договорил и слегка пожал плечами, как бы удивляясь, что молодой человек еще имеет претензию обижаться.

- Но оставим в стороне вопрос,- продолжал барон,- имел ли я право так отнестись к вашим словам или, вообще, относиться так к вам, к господину Шумскому и вам подобным. Объясните, пожалуйста, кратко, какая причина заставляет меня принимать вас у себя.

- Я явился, барон, узнать какой повод вы имели, чтобы в короткий промежуток времени согласиться на предложение моего друга и тотчас же написать ему письмо с отказом. И мало того, по слухам баронесса уже невеста другого. Что могло случиться за несколько часов времени?

Барон помолчал, потом поднял свои светлые, честные глаза на Квашнина и вымолвил:

- Вы не знаете этой причины? Полагаю, что вы должны ее знать, что вы знаете многое из того, что я узнал вдруг неожиданно.

- Если бы я знал, барон, то я бы и не явился вас спрашивать.

- Вы друг господина Шуйского?

- Точно так-с.

- Давнишний?

- Да-с.

- И вы не знаете, кто господин Шумский! Странно!

- Как кто! - удивляясь, отозвался Квашнин,- вы сами назвали его.- Шумский, флигель-адъютант, артиллерийский офицер, сын графа Аракчеева,- не прямой, но зато единственный и любимец. А так как граф Аракчеев всесильный сановник в государстве, то очевидно, что Шумскому предстоит быть по соизволению государя - графом Аракчеевым и наследовать все состояние отца.

- Все, что вы изволите говорить,- отозвался барон,- я тоже думал. Иначе я никогда бы не дал своего согласия... Но все это оказывается только одним - как бы это сказать - un mirage (мираж... (фр.).)... вы говорите по-французски?

- Нет-с, не говорю,- нетерпеливо отозвался Квашнин,- и слова этого не понимаю. Вранье - хотите вы сказать?

- Нет, не совсем вранье, a... un mirage. Все это так казалось. Может быть, и самому господину Шумскому все это казалось, и теперь даже кажется. Я почти уверен, что Шумский действительно не знает сам ничего и только, вероятно, теперь узнает то, что многие уже знают.

- Барон, я ничего не понимаю. Потрудитесь объясниться просто, а не загадками. Вы сами желали, чтобы беседа наша была короткая.

- Господин Шумский,- выговорил барон, как будто слегка вспылив,- неизвестно кто, и что, и откуда. Он не сын Аракчеева, а подкинутый младенец. Кто его отец и мать - никому неизвестно.

Квашнин только слегка сдвинул брови и, помолчав мгновение, ответил тихо:

- Это, барон, безобразная петербургская сплетня, вражеская клевета, про которую не стоит говорить. Кому же лучше знать - Аракчееву самому или нам с вами - кто Шумский? И каким образом человек в положении графа Аракчеева станет называть и даже станет любить чужого ребенка?

- Да поймите,- воскликнул барон,- что он сам обманут! Сам Аракчеев. Только две женщины знают, кто Шумский - любовница графа и какая-то нянька, которая даже была у меня в доме.

- Но позвольте, барон. Откуда все это дошло до вас?

- Мне передал все мой родственник, молодой человек, которого я очень люблю и за которого всегда думал отдать дочь.

- Фон Энзе? - произнес Квашнин.

- Да, фон Энзе.

- Где же он подобрал эту клевету?

- Он узнал все это от девушки, которая жила у нас, которую зовут Пашутой, и она же была у меня сегодня утром и мне подробно рассказала всю историю происхождения господина Шуйского. И неужели вы думаете, что я бы основал мое решение отказать принятому жениху, если бы не было у меня верных сведений?

- Но почему же,- возразил, улыбаясь, Квашнин,- крепостная девушка Аракчеева знает то, чего никто не знает?

- Она узнала это от одной женщины, которая была взята в дом Аракчеева почти со дня рождения Шумского. Кому же знать лучше, как не ей! Она все рассказала Пашуте, и даже передала много подробностей, которых Пашута не хочет покуда рассказывать.

- И вы всему этому верите?

- Совершенно,- отозвался барон.- И согласитесь, что всякий в моем положении, несмотря на скандал, немедленно взял бы свое слово назад. Если бы я знал, что граф Аракчеев знает эту тайну и все-таки желает считать господина Шумского своим сыном, все-таки пожелает сделать его наследником своего имени и состояния, то тогда признаюсь вам...

Барон пожал плечами и прибавил:

- Не знаю, как бы я поступил. Побочный сын или приемыш - что лучше? По-моему, приемыш лучше. Если бы граф, хотя бездетный, хотел иметь сына, то лучше было бы, честнее было бы, взять приемыша и воспитать, нежели, будучи уже женатым, прижить ребенка с какой-то женщиной. Ну, да это все,- прибавил барон,- рассуждения, к делу не идущие. Я хотел сказать, что когда я писал письмо господину Шумскому, мною руководила уверенность, что сам граф Аракчеев обманут, ничего не знает, а что теперь, когда все раскроется, граф сам прогонит от себя своего обманным образом полученного подкидыша. И тогда - представьте себе мое положение, мое, барона Нейдшильда, потомка древнейшего шведского рода, человека, коего предки отличились во времена Карла XII, один из них даже...

- Но кто же вам сказал,- перебил Квашнин,- что граф сам обманут?

- Даже Густав-Адольф,- продолжал барон упрямо и не слушая,- в бытность свою...

- Но от кого же ваш Густав-Адольф мог это узнать,- возразил Квашнин.

Барон вытаращил глаза на Квашнина, потом сообразил и вымолвил с иронической усмешкой.

- Вам, кажется, неизвестно, кто такой Густав-Адольф.

- Почему же оно должно быть мне известно. Я знаю двоих, фон Энзе и Мартенса, но больше ни одного из офицеров немцев не знаю.

Барон собрался было разъяснить недоразумение, но потом легко дернул плечом и прибавил:

- Мы, кажется, объяснились. Я не могу согласиться отдать свою дочь за молодого человека, который завтра будет существовать одним своим артиллерийским жалованьем и сделается для Петербурга la bete noire (ненавистный человек, пугало (фр.).). Ведь на него все будут пальцем показывать. Наконец, легко быть может, что государь, узнавши, кто этот молодой человек, лишит его звания флигель-адъютанта. Хорошего приобрел бы тогда зятя барон Нейдшильд!

В это мгновенье Квашнин уже думал о другом. Он собирался спросить нечто, о чем думал еще дорогой к барону. Ему хотелось узнать одно обстоятельство, крайне важное для самого Шумского.

- Согласитесь ли вы, барон, отвечать мне на один вопрос, несколько щекотливый? Отвечая на него правду, вы бы крайне меня обязали.

- Если можно, отвечу. Если отвечу, то правду. Если не захочу сказать правды, промолчу. Я не из породы комедиантов,- прибавил барон, прищурив глаза и говоря ими: "я не ты и твои приятели скоморохи".

- Идет ли ваша дочь замуж за фон Энзе по своему желанию или по вашему приказанию? Простите, я выражусь прямо: к кому больше склонна баронесса - к фон Энзе или к Шумскому?

- Баронесса,- отозвался Нейдшильд,- молодая девушка, привыкшая почитать и уважать своего отца и слушаться его советов, полагаться на его опытность. Но, во всяком случае, баронесса так воспитана, что прежде, чем быть молодой девушкой, она, понимаете ли, avant tout (прежде всего (фр.).) - баронесса Нейдшильд. Она точно так же обязана перед своими предками...

Но при слове "предки" Квашнин уже нетерпеливо задвигал руками и ногами. Эти предки, путаясь в его беседу с бароном, до такой степени раздразнили его, что мягкий Квашнин готов был разругать их всех самыми крепкими словами.

- Из ваших слов,- выговорил Квашнин умышленно,- я заключаю, что баронесса имеет склонность к Шумскому и выходит за фон Энзе по вашему приказанию.

- Это до вас не касается,- отозвался барон резко.

- Совершенно верно-с. Это до меня не касается, но тем не менее это правда. Скажите: нет.

- Не скажу. Может быть. К несчастию. Но это пройдет!

И при этих словах барон встал с места.

Квашнин поднялся тоже и поклонился. Барон положил руку в руку и начал слегка потирать их, как бы от легкого холода. Вместе с тем он слегка наклонялся, отпуская гостя.

Квашнин хотел иронически улыбнуться, но вдруг вспомнил, что один из офицеров их полка, которому товарищи перестали подавать руку, тоже каждый раз горделиво ухмыляется.

Квашнин холодно, но низко поклонился и вышел.

LII

Двигаясь пешком тихими шагами по Васильевскому острову, Квашнин был почти в таком же тумане, в каком был Шумский после своей стычки с фон Энзе. Беседа с бароном имела для него одуряющее значение. Не раз слыхал он в Петербурге кое-где, что якобы всем известный блазень и кутила "аракчеевский сынок" должен бы был по-настоящему называться иначе - аракчеевским подкидышем. Квашнин был всегда убежден, что это была злобная клевета, сочиненная одними из ненависти к Аракчееву, а другими из зависти к молодому человеку, умному, красивому, богатому, но дерзкому. Многие боялись этого дерзкого баловня судьбы и так как попрекать его различными соблазнами и скандалами было мало - кто же тогда в гвардии не делал их! - враги Шумского придумали, что он не сын того, чьим значением пользуется, чтобы безнаказанно шуметь на весь Петербург своими похождениями.

Чем больше думал Квашнин о том, что слышал от барона, тем меньше верил в правдивость всей этой истории.

"Ведь это все бабы,- думал он, тихо подвигаясь по панели.- Тут и Пашута и Авдотья и, может, еще какая-нибудь баба. Фон Энзе выгодно верит этому, но барона он обманывает. И можно ли дойти до такой глупости, чтобы думать и верить, что сам Аракчеев обманут, что ему любовница подкинула чужого ребенка, выдав его за своего. Ведь это черт знает что такое! Что же он сам-то, младенец разве! Разве это так легко! Можно обмануть посторонних, но нельзя обмануть человека, в доме которого живешь безвыездно, как жена. Какая гадость! - волновался Квашнин.- И неужели же все это так и останется? И баронесса выйдет замуж за фон Энзе, любя Шумского? А что она его любит и идет за улана по приказанию отца - в этом я теперь совершенно уверен".

Через мгновение Квашнин остановился и спросил себя, что ему делать? И невольно пришел он к заключению, что делать окончательно нечего, помочь другу никоим образом нельзя. Единственное средство - оттянуть свадьбу фон Энзе, чтобы вся эта клевета пала сама собою, чтобы все объяснилось. Но как, когда?

Во всяком случае, сам Квашнин считал себя в полной невозможности чем-либо помочь. Он сел на извозчика и велел ехать в Морскую.

Войдя в прихожую, первым вопросом Квашнина, которого впускал Васька, был, конечно, вопрос о барине.

- Ничего-с,- отозвался Копчик,- они у себя, не кликали, должно быть, почивают. Я прислушивался к дверям - не слышно.

- Почему же ты думаешь, что почивают?

- Да они всегда ходят, трубки меняют, а тут совсем тихо.

Квашнин прошел все горницы, остановился у дверей спальни Шумского и прислушался. В горнице было совершенно тихо. Он отошел, решившись дожидаться, чтобы приятель проснулся сам.

Увидя снова Копчика, Квашнин осведомился о Шваньском.

- Сейчас вернулся,- отозвался Васька.- Сидит у себя. Иван Андреевич тоже не в своем состоянии, даже заперся на ключ.

Квашнин двинулся к дверям Шваньского, попробовал замок, и так как дверь оказалась запертою, то он постучался.

- Кто там? - отозвался Шваньский.- Ты, Васька?

- Я это, Иван Андреевич, впустите.

- Зачем вам?

- Нужно, впустите.

- Дело разве какое?

- Дело. Да что вы, не одеты, что ли? Так вы не девица.

- Увольте, Петр Сергеевич,- отозвался Шваньский громче, как бы прислонясь к самой двери, чтобы было слышнее.

- Что вы? - удивился Квашнин.- Больны вы, что ли?

- Хуже, Петр Сергеевич!

- Да пустите, полноте блажить! Говорят вам - дело есть.

- Ах, ты, Господи! - заворчал Шваньский и отпер дверь.

Квашнин вошел и, присмотревшись к Шваньскому, удивился. Лицо его было совершенно другое, как бы после трудной болезни или от какого-либо важного происшествия.

Шваньский тотчас же отвернулся от Квашнина к окошку и произнес в раму:

- Ну, что вам нужно-с? Говорите.

- А нужно, Иван Андреевич, чтобы вы объяснились. То, что вас перековеркало, и мне известно. Полагаю я, что это все то же. Объяснитесь. А не хотите, я вам сам скажу.

- Нет уж, Петр Сергеевич,- отозвался Шваньский, не оборачиваясь от окна и говоря как бы на улицу.- Нет уж - зачем? Я говорить не стану, ничего не стану говорить. Хотите объясниться, сами говорите.

- Ну, так я вам скажу. Вы встревожились теми сплетнями, что по городу пошли насчет Михаила Андреевича?

Шваньский молчал.

- Так ли, Иван Андреевич?

- Все пошло прахом! .- заговорил Шваньский, постукивая пальцами по стеклу.- Все кверху ногами пошло! Я его все-таки люблю. Я бы теперь в одном драном сюртучке да в портках в кабаке бы сидел пьяный, а вот я барином живу по его милости!

И Шваньский вдруг обернулся, как если бы ему сказали что-либо и, к тому же, противоречили ему.

- Не верите-с? - выговорил он, наступая на Квашнина.- А я вам верно говорю: я бы теперь был пропойца! Какое бы я себе место нашел? Меня из полка-то выгнали, чуть в солдаты не разжаловали. А вот на мне чин, я дворянин, да и деньги у меня есть, и живу я в свое удовольствие. Я - Иван Андреевич! А не будь его, я бы был Ванька-пропойца! Я вам говорю - я бы мертвую пил, я бы, видя всю несправедливость судьбы к себе, спился бы и воровать бы стал, грабить бы я стал по петербургским улицам!

Шваньский снова наступил еще ближе и крикнул еще громче:

- Говорят вам толком - грабить бы стал! Не смирился бы, глядючи, как другие люди живут... головорезом бы стал, в каторгу бы пошел, в кандалах бы ходил... Я бы...

Шваньский задохнулся.

- Я бы... я бы... все! Понимаете вы?..

Шваньский разинул рот, и вдруг скулы его задрожали, и слезы полились по сморщившемуся лицу.

- Я... я... я...- начал он, но не мог выговорить ни слова и отошел.

Он сел на самый кончик дивана, скорчившись и утирая глаза кулаками, точь-в-точь, как ребенок, нашаливший, но не наказанный, а сам раскаявшийся в своей шалости.

Вместе с тем, Шваньский плакал хрипливо, жалобно, как плачут пожилые бабы.

Квашнин сел на ближайший стул, дал Шваньскому успокоиться и, когда тот глубоко вздохнул, он заговорил:

- Вот я и хотел с вами объясниться. Я то же слышал, что и вы. По столице пробежала молва, что Михаил Андреевич не сын графа?

Шваньский снова вздохнул, перешел горницу и, взяв носовой платок из комода, вытер себе глаза и лицо. Затем он снова вернулся и сел на тот же диван, только несколько спокойнее.

- Что же вы молчите? Так ведь я сказываю? Вас это встревожило?

Шваньский затряс головой.

- Не стану я ни о чем этом разговаривать. Не хочу я об этом разговаривать! - громче, каким-то капризным голосом выкрикнул он,- я о всяких гадостях не хочу разговаривать! Неправда это! А если это правда - все пошло к черту! И он улетит, и я улечу. Он себя со зла пристрелит, а я...

И Шваньский крикнул во все горло:

- Прямо в кабак пойду! Я так, Петр Сергеевич, пить буду! так буду пить, что отвечаю вам моим честным словом, в одну неделю с вина подохну! Кабы я был крепок, а то - вишь я какой! Худой, в чем только душа держится! Болезненный! Я в одну неделю непременно подохну.

- Да вы погодите, успокойтесь. Я вам хочу сказать, что все это одна еще болтовня. Ведь это все вздор. Не из чего и тревожиться. Вы откуда узнали? кто вам сказал?

- Мне сказал этот поганый уланишка и сказала треклятая Пашка.

- И вы им верите?

- Не стал бы я им верить, Петр Сергеевич, да есть некий человек, который вот уже более суток глаз не подымает, носом в угол упершись сидит. Кабы этот человек смотрел прямо - ничего бы я не боялся.

- Кто это?

Шваньский махнул рукой, помолчал и прибавил:

- Больше ни слова не скажу. Говорят вам толком,- вскрикнул он хрипливо,- не хочу я об этих гадостях рассуждать. Буду ждать - что будет, то и будет. Как хватит его и меня вслед за ним, так и полетим. Он там куда знает, а я - вот сюда - около Мойки на углу, два кабака.- Так и буду из одного в другой перебегать, с первого же дня ведро выпью. Да. Я вам говорю - выпью! - вскрикнул Шваньский, хотя Квашнин молчал и даже не глядел на него.

- Я вам повторяю, Иван Андреевич, что все это выдумки, все это разъяснится - я в этом уверен, потому что...

Но в эту минуту вбежал Васька и прервал Квашнина.

- Проснулись! Вас просят,- выговорил он.

И когда Квашнин переступил порог горницы, Копчик прибавил тихо:

- Должно, хворают: лежат, очень белы лицом и глаза такие... Должно, хворость какая начинается.

- Господи Иисусе! Как же ты можешь, разбойник, таить это от меня! - отчаянно воскликнул голос за спиной офицера. Он обернулся и увидел мамку Авдотью, бледную и перепуганную.

- Родной мой,- заговорила женщина тревожно.- Попросите его меня допустить к себе. Если он хворает, я его выхожу. Не впервой... Будьте милостивы...

Квашнин глядел на Авдотью молча и не сморгнув, но не слыхал ее слов.

"Вот кто знает все! - думалось ему.- Если есть что знать - она знает".

LIII

Войдя к Шумскому в спальню, Квашнин нашел друга на постели, лежащего на спине с подсунутыми под голову руками. Лицо его было бледно, глаза сверкали необычным блеском, но в выражении их не было гнева, а ясно и ярко сказывалось как бы невероятно-мучительное физическое страдание.

- Нездоровится? - произнес Квашнин, становясь перед ним, но смущенно опуская глаза.

Шумский глянул на друга пристальнее и выговорил глухо:

- Смерть! Нет, хуже смерти... Умирать, наверное, легче... Вот когда я узнал, что такое - адская мука... Когда Еву потерял, думал, хуже не будет... А теперь... вот...

Шумский не договорил и глубоко вздохнул.

- В чем дело? что случилось? Ведь ты говоришь, что не стрелял по нем...- спросил Квашнин.

- Как мальчишка дался... Отняли пистолет.

- И слава Богу! Мог убить.

- Он меня убил... Не я его... Одним словом убил, простым словом. Да, простое слово. Подкидыш!

- Что?! - воскликнул Квашнин.- Он тебе это сказал!

- Ты это знал...

Квашнин молчал.

- Ты это знал... Ты не удивился теперь... Вы все... Весь Петербург... Все знали! Зачем же никто мне не сказал это...

Шумский смолк и глядел перед собой в стену лихорадочно засверкавшими глазами.

- Не будь фон Энзе - я бы и теперь не знал... Все воображал бы себя...

- Михаил Андреевич, разве этот немец присутствовал при твоем рождении, разве...

- Однако я - Андреевич... А граф - Алексей Андреевич.

- Это клеветническая выдумка... Такие вещи нельзя говорить. Все можно сказать. Надо доказать. Фон Энзе лжет...

- Нет, не лжет! - оживился Шумский.- Не таковский. Скажи фон Энзе, что я убийца, и я поверил бы. И стал бы вспоминать, когда убил.

- Надо доказать. Эдак и про меня и про всякого можно то же выдумать. Где доказательства? У кого они?

- Здесь. У меня!..

Шумский тихо принял одну руку из-под головы и показал себе на сердце.

- Здесь доказательство, что это правда... Подкидыш. Чужой... Да...

Квашнин опустил голову, голос Шумского тихий, томительный, за душу хватающий, потряс все его существо. Квашнин боялся, что слезы явятся у него в глазах, и он отвернулся.

- Я не верю,- проговорил он чуть слышно, но звук его голоса выдавал неправду.

- Я знаю... Да. Подкидыш! Недаром я с колыбели презирал эту пьяную бабу и ненавидел этого дуболома. Боже! Что царь нашел в нем? Что Россия видит в нем? Я вижу зверя и дурака. Да. Зверь и дурак! Свирепо жесток, и глуп...

Шумский приподнялся, сел на кровати и взял себя за голову.

- Бедная башка!.. Вот ударили-то... Крепка была, а надтреснула...

Он помолчал и, вздохнув глубоко, заговорил медленно, но более твердым голосом:

- Ты, думаешь, друг, Петр Сергеевич, что я скорблю о том, что не побочный сын вельможи-зверя и пьяной канальи. Нет, видит Бог, я рад даже, что Аракчеев мне чужой человек и она чужая... Я это всегда чувствовал и теперь рад, что узнал наверное... Но я... Я теряю Еву... Она не может идти замуж за... За кого? Я и сам не знаю. Кто я - кто это скажет... Мальчишка с деревни, сынишка крестьянина, а то... А то и лакея... Да, сынишка даже не простого мужика крестьянина, а дворового хама... Вот как Васька...

Шумский вытянул руки и стал смотреть на них, потом грустно улыбнулся.

- Вот... Да... Хамово отродье... Кровь дворянская?.. Нет, хамская, холуйская, лакейская. Я Ваське Копчику говорил еще вчера об этом... А оно и во мне... Да это не... невесело. Ева одно - а я другое. Говорят ученые - в заморских краях все равны, все одинаковы, по образу Божию... Да я то в это не верил! Глубоко, сердцем моим не верил. И вот оно - наказанье! Тяжело, друг Петя.

- Почему же ты знаешь...- заговорил Квашнин.- Может быть, ты хотя и не Аракчеева сын, но все-таки нашего...- Квашнин запнулся и прибавил быстро,- дворянского происхождения.

- Нет, не вашего...- отозвался тихо Шумский, странно улыбаясь и налегая на это слово.- И вот теперь надо узнать, кто я... И я узнаю!.. Я дороюсь... Но что пользы будет... Она, все-таки, моей женой не станет.

- Ты забываешь, что ты офицер и флигель-адъютант государя.- Стало быть, ты сам по себе...

- Деланный дворянин.

- Не все ли равно.

- Отчего же Нейдшильд отказал?

- Он дурак! - вскрикнул Квашнин.- Я таких дураков редко видал. У него третье слово,- предки да предки, да Густавы какие-то.

- Надо застрелиться! - тихо произнес Шумский как бы сам себе.

- Господь с тобой! - воскликнул Квашнин,- стыдись и говорить... А сделать этого ты не можешь. Ты слишком умен для того...

- Вот этого я и боюсь,- глухо проговорил Шумский.- Мне ничего бы убить себя... Это не так мудрено, как говорят... Но я боюсь, что разум не допустит... А как жить? Какова будет моя жизнь... Ты подумай, какова будет моя жизнь. Любимая девушка - женой другого. Сам холопского происхождения. Средств к жизни никаких... А работать, доставать деньги... Как? Лавочку открыть, торговать свечами и ламповым маслом?

- Помилуй. Ведь это только этот дьявол улан мог такую гадость сделать... Сказать тебе это в лицо... Но все так и останется. Кто же сунется с этим к графу.

- Что? - громче произнес Шумский, слегка выпрямляясь.

- Я хочу сказать, что слухи и прежде были, но до графа же не дошли. И теперь никто не сунется ему это объявить. Все по-старому и останется. Кто же это пойдет, посмеет любимцу государя говорить, что...

- Я.

Наступила пауза. Квашнин глядел на друга, широко раскрыв глаза.

- Зачем? - тихо выговорил он наконец.

- Он прогонит ту... свою... за обман.

- Тебе-то что же пользы. Один вред.

- А чем же другим отомстить мне этой проклятой бабе, этой гадине, которая ради себя играла чужою жизнью. Моей жизнью! Она! Моей! Как смела она меня украсть от моих родных, или купить, или отнять...

- Но, может быть, ты был сиротой...

- Давай Бог! Найти теперь Еремку и Маланью, тятьку с мамкой в курной избе, еще того горше будет... Но она вытащила меня из моего крестьянского положения.

- Все это бредни, Михаил Андреевич,- выговорил Квашнин строго.- Когда ты успокоишься, то бросишь все это... Я тебя не узнаю по твоим теперешним речам. Мало разве приемышей, которые благодарны своим названым родителям за то, что они их взяли и возвысили. А ты проклинаешь за... За доброе дело...

- Пойми. Я бы никогда не видал Евы.

- В этом ни граф, ни она не виноваты.

- Нет, виновны. Они меня с клеймом на лбу пустили по свету. Покуда я пьянствовал да безобразничал, оно мне не мешало, а как только жизнь моя стала было направляться по-человечески... Как я встретил девушку, которую полюбил - клеймо оказалось и я... Что я? Я убит! Я заживо - мертвый! И знаешь ли ты, что будет?!

Шумский встал с кровати и, медленно подойдя к Квашнину, вымолвил:

- Я все-таки ее возьму. Я не дам ее фон Энзе. Нет, не дам. Я ее увезу, насильно... Скроюсь с ней где-нибудь, буду держать взаперти, насильно. Буду любить насильно... А там, после застрелю ее и застрелю себя... А он пусть живет. Пусть живет и знает, что она, любя его, принадлежала мне насильно.

- Она его не любит, а любит тебя...

- Нет. Его она любит! Я это знаю теперь.

- А я говорю: нет!

- Ты не можешь знать. У меня есть доказательства. Портрет, который я рисовал.

- Я тебе говорю, что она любит тебя и дала согласие идти за фон Энзе по приказанию отца! - громко и твердо выговорил Квашнин.

- Ты-то почему это знаешь?

- Мне это сейчас дал понять сам барон, у которого я был.

- Квашнин?! - вскрикнул Шумский.

- Да. Я верно знаю! Я его просил сказать мне честно: любит ли баронесса улана или идет за него только по его приказу, а сама любит тебя? Он промолчал, а потом сказал: "к несчастью, но это пройдет".

Шумский бросился на Квашнина, обхватил его руками и крепко поцеловал.

- Это все! Все! Больше мне ничего не надо, никого не надо! - тихо произнес он дрогнувшим от чувства голосом.

LIV

Разумеется, Шумский начал расспрашивать приятеля о его визите к барону и их беседе. Квашнин передал все подробно, и Шумский вдруг понурился и глубоко задумался.

- Фон Энзе передал барону все со слов Пашуты? - выговорил он как бы сам себе.

- Да и она сама потом была и то же рассказала,- ответил Квашнин.

- А Пашута же от кого узнала?

- Она сказала, что от какой-то женщины, которая в Грузине, и знает тебя с рождения.

- И теперь эта женщина в Грузине? - странно произнес Шумский.

- Не знаю... Но я думаю, Михаил Андреевич, что у тебя здесь в квартире есть женщина, которая должна знать многое получше всяких Пашут. Твоя нянька. Расспроси ее и поверь, что она тотчас же сумеет доказать тебе, что все это одни сплетни.

Шумский вдруг переменился слегка в лице и проговорил едва слышно:

- На всякого мудреца довольно простоты!

И затем он прибавил со странной, будто деланной, интонацией и с умышленным равнодушием в голосе:

- Нет, Авдотья дура... Ничего она не может знать... Вот что, Петя... сделай милость.

Шумский запнулся.

- Что? Говори. Я с великой радостью готов тебе служить! - сказал Квашнин с чувством.

- Нет, я так... Пустое... В другой раз...

Шумский хотел было просто просить друга тотчас уехать. Мысль об Авдотье только теперь пришла ему в голову и он даже изумился себе самому, что ранее не вспомнил о ней. Но просить Квашнина тотчас же оставить его одного, чтобы объясниться с мамкой, он не решился. Он сразу поверил в особое значение своего объяснения с Авдотьей и не хотел, чтобы Квашнин догадался. Но с этого мгновенья разговор друзей прекратился, и даже на два вопроса Квашнина Шумский, опять глубоко задумавшийся, не ответил ни слова. Наконец, спустя около получаса он решился вымолвить.

- Ну, друг Петя, ступай домой. Спасибо тебе за все... Я хочу побыть один, а то и спать лягу.

Квашнин молча, недоверчивым взглядом окинул приятеля и произнес, смущаясь:

- Я думал и ночевать у тебя... Ты, пожалуй, глупость какую учинить можешь.

- Застрелюсь, что ль? Нет, брат. Не теперь. После, может быть... А теперь надо прежде... Многое надо. Прощай. Уезжай себе. Спасибо. Навести завтра утром.

Квашнин стал было упираться, но Шумский настоятельно потребовал, чтобы он уехал, говоря, что хочет сесть писать письмо графу Аракчееву. Приятель уступил и, простившись, вышел в прихожую.

Но вместо того, чтобы тотчас уехать, он прошел снова через коридор в комнату Шваньского. У него сидела в гостях его невеста Марфуша. Квашнин вызвал его.

- Иван Андреевич, держите ухо востро,- сказал он серьезно.- Смотрите за Михаилом Андреевичем. Он все-таки не хорош...

- Что же смотреть? - отозвался Шваньский уныло и не подымая глаз.- Он себе голова. С ним ничего не поделаешь. Меня он прогонит. Я лучше вот Марфушу пошлю к нему. Якобы по делу. Она его скорее разговорит.

- Ну, хоть ее. Его надо развлекать от дум,- сказал Квашнин.

Как только офицер отъехал от дома, Шумский двинулся из спальни по направлению к своей гардеробной.

Но едва очутился он в полутемном коридоре, как вскрикнул и, затрепетав от нечаянности, бросился вперед.

Ему навстречу тихо двигалась женская фигура в белом платье, беловолосая, стройная... Она!.. Его Ева!..

- Здесь?! Вы?! - вскрикнул Шумский, задыхаясь и хватая ее за руки.

Но в то же мгновенье на всю квартиру грянул яростный голос того же Шумского.

- Ах, дьявол!.. Ах ты... Вон отсюда проклятая... Вон!.. Убью я тебя, если еще раз...

Фигура в белом платье отскочила и бросилась бежать опрометью от Шумского. В ту же минуту в коридор выскочили Шваньский, Копчик и Авдотья...

Это была, конечно, Марфуша, посланная, было, Шваньским к барину, чтобы его "разговорить".

Шумский вернулся к себе в волнении, но озлобленный.

- Дьявольское сходство! - произнес он, стоя середи спальни.- И нет его, этого сходства... Нету! А есть что-то... в темноте. Ах, дьявол! Как она меня по сердцу хватила.

И, помолчав, он прибавил спокойнее:

- И я дурак! Разве может она здесь очутиться. Это было бы чудом. Это было бы... все. Все! Тогда мне ничего более на свете не надо. Ах, проклятая девчонка, как она меня... Будто ножом резнула. Один миг. А какой миг? Я умирал от счастья!

Шумский сел, долго молчал уныло, задумавшись, и, наконец, прийдя в себя, крикнул Ваську:

- Скажи Ивану Андреевичу,- выговорил он тихо, когда Копчик появился на пороге,- что если я еще раз увижу у себя его треклятую девчонку, то я его самого выгоню из дому и никогда на глаза не пущу. Чтобы она не смела переступать порога квартиры. Авдотья дома?

- Тут-с,- ответил Копчик, робея.- Они просили доложить об себе. Желают вас... стало быть... Если мол, хворают, то я бы, сказывают, за ними...

- Зови! - перебил Шумский так тихо и таким вдруг упавшим голосом, что лакей едва расслышал произнесенное слово.

Через несколько мгновений дверь снова отворилась, и женщина появилась на пороге...

- Войди... Затвори дверь... Поди сюда,- выговорил Шумский глухо.

Авдотья приблизилась.

- Садись.

- Что же... Я и так...- проговорила мамка, как бывало всегда, и все с той же интонацией.

- Садись, дура! - воскликнул Шумский с нетерпеньем.

Авдотья села на стул против своего питомца. Шумский стал глядеть ей в лицо упорно, тревожными глазами, но Авдотья не могла видеть этого взгляда, так как при наступавших сумерках в комнате становилось совершенно темно.

- Авдотья, ты недавно сказала Пашуте,- дрогнувшим голосом проговорил Шумский,- что я не сын Аракчеева... а чужой ему. Подкидыш.

Женщина ахнула и замерла... Наступило молчанье.

- Сказала это - ты... Я знаю. И ты меня убила. Я не живой теперь... Пашута разгласила это на всю столицу. Говори же теперь... Откуда я? Где меня Настасья достала? Ты это знаешь...

- Михаил Андреевич...- вымолвила Авдотья, но голос ее так задрожал, что она не могла говорить.

- Говори, откуда меня раздобыла? Чей я сын?

- Я же... Ей-Богу... Я... Помилосердуй! - через силу произнесла Авдотья и начала всхлипывать.

- Слушай же, глупая баба... Пойми хоть раз в жизни, что не все же на свете шутки да прибаутки. Пойми, что если ты мне не скажешь сейчас всей правды, все что ты знаешь, то я тут же при тебе застрелюсь. Не веришь, я пистолет вот достану. Выпалить в башку недолго.

Авдотья начала громко рыдать и тряслась всем телом.

- Грузинский я парнишка? С деревни, что ль. Краденый, купленный... Говори!

- Грузинский,- прорыдала Авдотья и начала почти стонать.

- Полно реветь белугой! - грозно, но хрипливо от спазмы, схватившей горло, произнес Шумский.- Не до того теперь... Отец мой кто? Хам, лакей, мужик...

- Михаил Андреевич, Господь видит. Я же не могу... Я же...

- А?! Тебе надо, стало быть, пример примерить! - вымолвил Шумский и быстро поднявшись с места, он взял со стола пистолет, вынутый из ящика еще с утра, и перейдя снова, сел перед мамкой, держа его в руках. Он знал, что пистолет не заряжен и эта комедия была досадна ему самому.

- Говори. Кто мой отец? Мужик?

- Мужик,- с отчаяньем произнесла Авдотья, хватая себя за голову руками.

- Жив он?

Авдотья ответила, но от всхлипыванья ее нельзя было разобрать слов.

- Жив или умер?!

- Помер... Давно...

- А мать.?..

- Михаил Андреевич, Господа ради...

- Мать жива? - крикнул вдруг Шумский громовым голосом.

- Жи-ва! - с усилием произнесла Авдотья.

- Кто ж она? - задыхаясь от волненья, произнес он.

- Ох, не могу... Не знаю... Никогда я не скажу.

- Не скажешь. На, вот гляди!..

И Шумский, не поднимая даже курка, приставил пистолет себе к лицу.

- Сейчас мертвый буду, шалая баба. Говори! Кто мать?!

Авдотья простонала и вдруг повалилась со стула Шумскому в ноги, хватаясь за его колени.

- Говори! Ничем не возьмешь. Говори!

- Я же... Я...

- Говори! - вне себя крикнул Шумский, ухватив Авдотью за плечо и с силой потрясая ее.

- Ох, да я же... Пойми...

- Не хочешь. Ладно же! Сейчас и готово!

Шумский взвел и щелкнул курком. Авдотья с безумным криком схватилась за пистолет руками.

- Да я же!.. Мой ты!.. Мой!..

Шумский молча пригнулся к женщине и выронил пистолет из рук.

- Что?!.- едва слышно шепнул он.

Авдотья рыдала, положив голову на его колени.

- Твой?.. Я твой... Ты моя... Моя ты...

Но слово "мать" не сходило с языка. Шумский смолк и дрожал всем телом.

- Ты моя мать? Ты? - выговорил он, наконец, задохнувшись.

- Я... я...

Он откачнулся на спинку кресла, закрыл лицо руками и тяжело простонал.

- Господи! Да что же это?..

И после гробового молчания, длившегося несколько мгновений, он вдруг зарыдал, как ребенок, страстно, горько, но также беспомощно, как и его мамка... его мать.

Евгений Салиас-де-Турнемир - Аракчеевский сынок - 03, читать текст

См. также Салиас-де-Турнемир Евгений Андреевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :