Николай Помяловский
«МЕЩАНСКОЕ СЧАСТЬЕ - 02 часть»

"МЕЩАНСКОЕ СЧАСТЬЕ - 02 часть"

Но вот в душе ее непременно промелькнуло что-нибудь... Лоб ее наморщился, черные брови сошлись вместе, глаза посмотрели как-то нехорошо, и малиновые, как вишни, губки сжались, хорошенькое личико сделалось совсем нехорошо. Она отбросила мантилью, ее локти сверкнули на солнце, и раскрылась красивая шейка.

- Пойдемте, Егор Иваныч, на реку.

- Пойдемте, - согласился Молотов, неохотно оставляя диван.

Они отправились на реку. Пришли.

- Нет, здесь страшно, всякий год тонут; пойдемте вон туда, на горку.

Пришли на горку:

- Нет, опять пойдемте в сад; я устала.

"Что это с нею?" - подумал Молотов.

Когда они пришли и уселись под хмелем, Леночка совсем переменилась: скучная такая, усталая, а в хорошенькие черненькие, как угольки, глазки, опущенные вниз, просто не смотрел бы: так там нехорошо, точно зависть оттуда выглядывает. Брови еще ближе сошлись; нижняя губка выдвинулась вперед. Смотрит Егор Иваныч и недоумевает. Вздохнула Леночка так глубоко, так серьезно. "Боже мой, что же это с нею?.. аи, как она постарела!" - Молотову стало жаль Леночки.

- Что за перемена с вами, Елена Ильинишна? - спросил он.

- Никакой перемены нет, - отвечала она.

- Вы такая печальная, - говорил Молотов с участием.

- Скучно мне.

- Чего же вам скучно?

- Не знаю, - ответила Леночка.

У ней стали навертываться слезы.

Егор Иваныч не знал, что делать. Ему неловко было видеть девушкины слезы, как-то совестно. Он боялся оскорбить ее нескромными вопросами.

- Отчего же? - спросил он с замешательством.

- Я думаю, оттого, что жизнь моя худая...

Молотов посмотрел с удивлением на эту бойкую, розовую, кисейную девушку.

- И живешь здесь!.. ну что здесь?.. особенно зимой - снегом занесет... волки воют... никого нету... одна маменька... Какое это житье?

- Зачем же летом зиму вспоминать, Елена Ильинишна?

- Ах, Егор Иваныч, как иногда невесело бывает! отчего это?

Молотов думал: "Ну, что я скажу?.. чего ей?.. право, какая она!"

- Я думаю, оттого, что так я росла... Что я видела? Ничего не видела... Хоть бы брат был у меня хороший... Сестра замужем и уехала...

- Ведь у вас есть брат? - спросил Молотов.

- Бог с ним, с этим братом... Отчего это братья не любят сестер своих? И другие подруги тоже жалуются.

- А вас брат не любил?

- Нет... Мы, бывало, у него не говорим, а дребезжим все... Всегда, бывало, с насмешкой, все назло... Маленькие росли, только и помню, что бил, да ломал все, да ябедничал, а отец был такой угрюмый, строгий, всегда за старших... Что-нибудь сделает худое, да на меня же и нажалуется... Прозвищ всяких надавал... Не мог азбуки выучить без колотушек... Теперь ему же маменька посылает деньги; разве это хорошо? Мужчина должен сам деньги доставать, а сестрам где взять?

Леночка помолчала.

- Была одна знакомая, - продолжала она, - стала учить по-французски, так братец же отбил охоту, коверкает нарочно слова, и сестрица тоже хохочет. Ну, вот и житье!.. А строгость какая!.. всем воля, всем праздник, лишь мы никуда... У папеньки и не заикайся выехать куда-нибудь... и на маменьку прикрикнет... как можно, в самом деле?.. Разве так получают образование?.. Все сама... потихоньку и манерам выучилась, и танцевать, и моду перенимать...

- У вашего отца, я слышал, было большое состояние?

- Давно прожили, я еще маленькая была... Тогда папенька стал богу все молиться... Станет какую-нибудь спасительную книгу читать, наставления делать, а потом бранить нас... просто тоска!.. Что мне богу молиться? я гулять хотела!.. Чем я хуже других?.. Говорят, Таня Песоцкая и умная, и хорошая, и все, - ничего нет хорошего, а вот одевается хорошо, потому что богата...

"Что же это за Леночка? - размышлял с недоумением Молотов. - Сначала я думал, что она хорошенькая, наивная, бойкая провинциалка, которой ничего не стоит назначить свидание с мужчиной, которое, разумеется, ни к чему не поведет, говорить разную наивную дребедень, играть в прятки, словом: делать тысячу детских шалостей. А теперь? Ее одолевает скука жизни, ей не сойтись с подругами, ей хотелось бы... хоть брата хорошего... Кстати, сколько ей лет?" Молотов не мог определить года Леночки: "Восемнадцать ей или двадцать?"

Между тем Леночка продолжала жаловаться, и всего неожиданнее было, когда она перешла опять к брату и сказала:

- Ведь он хороший был... всем здесь девицам понравился... ловкий какой! смешил как!.. только как сестра ни любит брата, он не полюбит сестру.

Леночка замолчала.

- Что вам на это сказать? не поминайте старого - бог с ним... Можно еще поправить дело...

Леночка взглянула на него при этих словах.

- Читайте, учитесь, - продолжал Молотов и вдруг остановился, вспомнив, что юноши всегда предлагают это универсальное лекарство от всех дамских болезней.

- Я неспособная, - отвечала Леночка.

- Это неправда; вы так же способны, как и другие девицы.

- Знаете что, Егор Иваныч, одна цыганка мне предсказала, что я не буду счастлива... Ах, Егор Иваныч, как ее высекли тогда! и из деревни папенька велел выгнать ее. Я тогда еще маленькая была.

- Что ж, вы верите?

- Иногда и правда выходит. Та же цыганка предсказала, что моя сестра будет за офицером, - так и вышло.

- Но ведь ту же цыганку высекли, а она не могла это узнать...

- Да... - протяжно сказала Леночка, - а все же страшно. Зачем бы ей говорить, что вот бог тебе счастья не даст?

- Со злости.

- Ей не на что было сердиться.

- Этого нельзя знать, Елена Ильинишна.

- Ай, какая я странная! - вдруг сказала Леночка. - Зачем это я все говорила?.. Вы, Егор Иваныч, не будете смеяться?

- В ваших словах ничего не было смешного. Вы видели, как я вас слушал.

- Вам как будто удивительно было? Как я - не говорят девицы...

Молотов немного покраснел. Он действительно не без удивления слушал Леночку. Но у Егора Иваныча было много добродушия. Он верил, что человек редко бывает виноват в недостатках своих, что его портят воспитание и другие условия жизни; он давал громадное значение внешним обстоятельствам, верил, что в самой темной душе бывает искра божия, которая, лишь только подует благотворный ветер, может разгореться прекрасным пламенем. "Чужая душа - потемки" - это была одна из любимых его поговорок. Поэтому он не решался осудить Леночку, не думал и смеяться над ней; ее странная откровенность возбуждала его жалость. Может быть, тут действовала и еще какая-нибудь причина. Чего не случается на свете? Кто ж ее знает! Может, ей, и в самом деле, трудно было на душе, напала тоска, захотелось высказаться, - вот и явилась неожиданная исповедь. Она, быть может, сама себе бы рассказала, первому воробью стала бы жаловаться, цветку, кусту сирени. Да, бывают в жизни человека редкие моменты, когда возникает в душе жажда откровенности и речей, хотя после часто и стыдно бывает, особенно когда догадаетесь, что вас слушали без сочувствия: "Эк меня разносило! - думается увлекшемуся человеку. - Опять, опять не утерпел!.. Зачем было высказываться до таких подробностей? К чему эти вопли, которые не нормальное же мое состояние? Разве первый раз ощутил я прилив этих чувств? Надобно смотреть на других: все спокойны, не увидишь одушевленного лица - все, как доска, без выражения, не услышишь сильно поднятой ноты в голосе. Мало ли что вчера было больно, нестерпимо, кричать хотелось, а сегодня больно от неумеренного крику". Но напрасно человек заклинает горячее слово и откровенную беседу; когда созреет вопль душевный, радостный или печальный, опять явится откровенность, потому что это закон физиологический и психический, это закон природы. Есть какой-то хмель в откровенности; она одуряет и увлекает; и как рад человек, когда найдет другого человека и когда он, оглядевшись, уверится, что над его мыслью никто не стоит, запрет двери - и тут-то польются речи рекой, и тогда именно можно заговориться до охмеления. Поговорить хоть, если нельзя делать; хоть потихоньку, если нельзя вслух. Кто не испытывал этого блаженства речи?.. Вот и Леночка высказала жалобу, назревшую в душе ее: она не могла не говорить в данную минуту; хотела бы, да не могла. Каковы ее жалобы, то другой вопрос. Молотов не знал, что отвечать на Леночкины слова: "Вы не станете смеяться, Егор Иваныч?" Он чувствовал, что Леночка с болезненным напряжением ожидала ответа, что она боится за свою откровенность, и потому он отвечал с одушевлением:

- Уверяю вас, Елена Ильинишна, что ничего нет смешного в ваших словах... напротив...

- Что напротив?.. вам жалко было?

Молотов отвернулся в сторону, - так ему неловко было от подобного вопроса. "Неужели же сказать: жалко было?" - думал он. Егор Иваныч ощутил острое чувство, легко понятное для человека, который не любит, когда при нем режут пробку, скрипят дверью или водят гвоздем по стеклу.

- Вы только никому не рассказывайте, - просила Леночка.

- Помилуйте, я это понимаю.

- Вы добрый, Егор Иваныч... право... А я все-таки странная... чудачка... Ну, да ничего... вы никому не скажете.

Потом Леночка попросила у Молотова стихов Пушкина, которые он и обещал прислать ей. И Леночка совсем повеселела. Они отправились домой. Егор Иваныч думал, что давно пора. Он боялся, чтобы не обратили внимания на их долгое отсутствие. Но Обросимов с дочерью пошли прогуляться по деревне и не позвали молодых людей; мать же Леночки и не подумала о них. У нас на долю иных девушек выпадает удивительно широкая свобода - что хотят, делают. У иных очень умны матери, а у иных очень глупы. Мать Леночки была забита мужем, приучена к подчинению чужой воле, и когда Леночка стада подрастать, Аграфена Митревна подпала ее влиянию.

Так и завязывались отношения между молодыми людьми. Впрочем, они еще не определились, хотя и можно заметить, что Молотов был более страдательным лицом. Что это значит? бесхарактерность его? Он всему как-то странно подчиняется. Вот и Леночка - во всем указывала дорогу. Она первая написала письмо, первая руку пожала, первая пустилась в откровенности и едва не слезы, да и во всем она как-то умела указать череду. Она била его цветами, едва не обняла, когда отыскала в кусту, кричала ему "пора" и его заставляла кричать "пора". Какой-то узелок завязывался в их отношениях. Характер Леночки несколько определился, а Молотов до сих пор стоит какой-то молчаливой фигурой. Мы до сих пор видели только, как он работает. Чем-то он скажется?

Время летело так быстро, как оно может лететь только в молодые годы. С каждым днем Егор Иваныч занимался усерднее, потому что с каждым днем прибавлялась срочная работа. Он по-прежнему беззаботен и юношески счастлив, по-прежнему верит в себя и ближних. Нам, старикам, досадно бывает видеть эту беспечность и веру юности. Нетрудно разочарование для того, кто смолоду ознакомился со злом, да и какое очарование для того, кто семилетним ребенком на грош не верил своему товарищу, что его надуют или сделают какую-нибудь пакость? Такой человек ходит всегда осторожно. Но вот такие люди, как Егор Иваныч, долго и упорно сохраняют розовый взгляд на мир божий. Правда, и он знает, что зла очень много в мире и очень много подлых людей. Но спросите же его, откуда это он узнал, - "слышал, читал", - ответит он вам. - Где подлее люди? - Они представлялись ему "там" в "мире", в "свете". И ходил он, не глядя под ноги, не всматриваясь в окружающие его лица, не написана ль на них подлость. Неужели он долго еще не разочаруется, долго сохранит этот ясный, спокойный взгляд, который так досаден нам, старикам? Мы согласны, что юношеское неведение завлекательнее нашего старческого знания; но все-таки старческое знание лучше юношеского неведения. Да извинит читатель старика, который не мог посмотреть на юношу без зависти!

Воскресенье. Молотов свободен сегодня. Все дозревало в саду Обросимова, как и во всех садах приволжских. Громадные, в кулак величиною, яблоки гнули ветви дерев; малина в полном соку, а вишня уже перезрела; тяжелые кисти красной смородины висят до земли. Легкий ветер приподнимает аромат в саду, в чистом и прозрачном воздухе, и ходит в огромной некошеной траве, ходит вольно и скромно. Ровные, степенные звуки в природе, птицы поют не весенними голосами. Хорошо в такую погоду забраться в малину и полной рукой обирать крупные ягоды. Знаете ли вы то счастье, то довольство собою и всем миром, которое вытекает чисто из физических причин? Непременно знаете, если вы здоровый человек, Молотов наслаждался этим физическим счастьем. Он недавно выкупался; грудь дышит свободно; охладевшее тело согревается теплым солнцем, щеки его пылают здоровьем, в теле легко переливается молодая, неиспорченная кровь. Он силен в настоящую минуту, что угодно поднимет; но это спокойная, сосредоточенная в себе сила. Он оперся о сук яблони, и суставы у него хрустнули в пальцах. Ветер приподнял воротнички его рубашки и пробрался за пазуху. Стриж резнул своим пронзительным голосом над самой головой его, оставив звук жести в воздухе, так что он поневоле закрыл ухо. Недозрелое яблоко, падая, ударило его по плечу. Он взял яблоко, насадил его на хлыст и, потешаясь, как мальчик, запустил его под облака. "Какая вкусная малина! - думает он. - Однако довольно". Но солнце так приветливо играет в пунцовом золоте одной ягоды, что сама рука протянулась к ней, а другая еще привлекательнее смотрит из-под зеленого листа, а третья еще соблазнительнее... и он эпикурейски роскошествует... Но вот его рука остановилась на полдороге к ягоде, взор его неподвижен, вся фигура не колыхнется. Увидал он что-нибудь? Ничего не увидал, а просто в полусонном, в полубодрственном состоянии замер, вдыхая легко и ровно воздух. О чем же он задумался? Ни о чем не задумался, или, по крайней мере, самые незаметные, мимолетные, мелкие и легкие впечатления проходят по душе. Это самые простые, едва не животные отношения к природе. Так неподвижно иногда висит ветка в воздухе, так ребенок задумчиво смотрит на огонь, так пруд стоит, не колыхнется при вечернем освещении солнца. Мысль его замерла, ушла в глубь души. Ему хорошо, и черная зависть и злость тревожат мое старческое сердце, никогда не видавшее таких безмятежных дней. Вот мягкий ветер пахнул ему в лицо и повел бархатом по щеке. Пенка обратила его внимание, а рука, остановившаяся в воздухе, подносит ягоду к устам. В это время в калитке мелькнуло кисейное платьице.

- Елена Ильинишна! - проговорил Молотов.

- Здравствуйте! - отвечала Леночка.

- Вы одни?

- С маменькой... Что вы так пристально на меня смотрите?

Молотов покраснел.

- Говорите же...

- Да ничего... так... мало ли...

В их обращении заметно что-то новое. Они как будто стыдятся друг друга. Леночка, начавшая разговор, притихла и смолкла. Был шестой час вечера. Они отправились в одну из беседок сада...

Позвольте рассказать небольшую историю о стриже. По малиновой аллее бежал Володя с новым прутом в руках. Мимо самого носа его пролетел стриж. Володя побежал на другую беседку, огляделся, влез на крышу и стал бросать в воздух перья и пух. Стрижи хватали их на лету. У Володи явилось страстное желание поймать стрижа, этого мошенника, который не боится ни ястреба, ни человека, который так досадно смел, что летит едва не между ног ваших, летит стрелой по улице и полю, вьется с трепетом и криком на реке перед погодой.

- Подожди же, я тебя поймаю, - разговаривал Володя с птицей, а птица, как назло, летит мимо его.

- Хорошо! - говорит Володя.

Шевельнулась береза над его головой, закачались ветви, зашептали листья.

- А ты чего трясешь листьями?.. Тебе что, смешно? Посмейся, когда я поймаю его!

Володя со всеми перессорился... Потом он, приложив палец ко рту, немного подумал и сказал:

- А!.. подожди же!

Он бежит по малиновой аллее к Егору Иванычу. "Егор Иваныч все знает; он поймает стрижа". Но что поразило его, когда он добежал до другой беседки? отчего он остановился у полуотворенной двери?

- Целуется кто-то? - проговорил он в раздумье. - Ах, какой я чудак! - прибавил он сейчас же. - Это мне послышалось.

И Володя резво вбежал в беседку.

Егор Иваныч сказал, что он не знает, как поймать стрижа, он обещал подумать. Тем и кончилась эта маленькая история.

Молотов и Леночка вышли из беседки. Молотов смотрел в землю, точно совесть у него нечиста. Леночка смотрела в сторону, изредка бросая косвенные взгляды на своего спутника. Глаза ее горели, они еще чернее стали, глубже и в то же время острее. Вы догадываетесь, куда они пошли? К мельнице. Леночка была тиха и застенчива.

Шли молча и скоро. Егор Иваныч не мог оторвать своего взгляда от земли. Но Леночка оправилась несколько; раз, другой взглянула прямо на Молотова, почти повисла на его руке и так близко наклонилась к его плечу, что жар ее щеки охватил его лицо.

- Очень скоро, - прошептала Леночка.

Молотов еще ниже наклонился, точно каждое слово Леночки имело особую силу, садилось на его спину и гнуло ее.

- Теперь очень тихо, - сказала она.

В душе Егора Иваныча совершалось небывалое, никогда им не испытанное. Он со страхом прислушивался к трепещущему своему сердцу. Леночка нежно смотрела на Молотова, а его душа ныла от тоски; что-то неопределенное, смутное, но тяжелое беспокоило его. Нехорошие мысли появлялись в голове. То краска выступала на лицо, то в глазах светилась грусть, а в то же время в крови жар, в голове туман; прохладный воздух душен для него. Пришли, сели... Сидит он молча, уйти ему не хочется, хотя он, долго не думая, и порывается соскочить и броситься бежать, но... хочется сидеть тут, взглядывать на Леночку, слушать шорох ее платья, ощущать жар близкой к лицу ее горячей щечки. Сердце расширяется, и тоскливое чувство, сухое и неласковое, переходит в робкое предчувствие еще незнаемого существования, в ожидание событий душевных, которых он никогда не знал и не понимал. На лице его было написано: "Что? со мной будет? случиться что-то хочет". Полумысли нехорошие, которые бог весть откуда выходили, из совести иль рассудка, - пропадают. Все становится просто и понятно: и плеск реки, и киванье ивы, и долгий вздох Леночки, и птичья песня. Но вдруг он спрашивает себя: "Что? я делаю?"

- Егор Иваныч, - шепчет Леночка.

Молотова лицо серьезно. Он обдумал решительный шаг. Он хочет встать....

Леночка положила голову на его плечо... Молотов вздрогнул и закрыл лицо руками... Леночка смотрела своими чудными глазами в голубое небо задумчиво, мирно, кротко. Какая тихая, прекрасная жизнь горела в глазах ее.

- Я в монастырь пойду, Егор Иваныч.

- Зачем?

- Спасаться буду...

- Что за мысли, Елена Ильинишна?..

Егор Иваныч молчал, тоскливо глядя в воздух. Леночка то ляжет ему на плечо, то опять приподнимет голову; разбирает его волосы; одна рука ее лежит в его руке; вздохнет, прищурится и опять откроет свои блестящие глаза. Вот щека ее так близко к щеке Молотова... Егор Иваныч взглянул ей в лицо, взоры их встретились, и - не знаем, кто из них кого поцеловал: губы их слились... У Егора Иваныча голова кружилась, в груди точно молоты стучат... Ветер отпахнул кисейный рукав Леночки и покрыл лицо Молотова...

- Люби меня, Егорушка, - прошептала Леночка.

Молотов молчал.

- Хоть не навсегда, хоть немного.

Молотов молчал.

Леночка поцеловала его в лоб.

Молотов ни слова.

И пели птицы тихие песни. Река в крутых берегах поднимала грудь свою; винтом прошел луч солнца до самого дна реки; летит мошка над водой; кузнечик трепещет в осоке; толпы комаров венчают свадьбу; по траве прошел мягкий ветер и стыдливо прокрался в сочные волны ее; горит медный крест колокольни... И поют легкие птицы тихие песни, и радуется мое оскопленное, старческое сердце, глядя на счастье молодых людей... Чужая любовь расшевелила его. Играйте, дети, играйте!.. Мы, старые люди, будем любоваться на вас...

Егор Иваныч встал. Лицо его озабочено. Он прислушался к чему-то. На берегу показался Володя.

- Егор Иваныч, вас папа просит к себе.

Молотов и Леночка пошли назад...

- Егор Иваныч, - спросил Володя.

- Что вам угодно?

- Сделайте дудочку.

- Пожалуйте, сделаю дудочку.

Леночка с Аграфеной Митревной отправились домой. Все семейство Обросимовых было в кабинете, куда пригласили и Молотова.

- Вам завтра ехать в город, Егор Иваныч, - объявил помещик.

- Хорошо-с, - ответил Молотов; но первый раз в его всегда покорном "хорошо-с" слышалась досада, которой, впрочем, никто не заметил.

- Кстати, Егор Иваныч, будьте так обязательны не завезете ли письмо к Казаковой; к ней в сторону не больше четырех верст...

- Хорошо-с, - ответил Молотов.

- Мамаша, пусть Егор Иваныч купит барабан; вы давно обещались.

- Хорошо-с, - ответил Молотов.

- Кстати, захватите фунту три табаку.

- Хорошо-с.

- Заверните на почту, нет ли писем?

- Хорошо-с.

- Не можете ли узнать, почем ходят сукна?

- Хорошо-с.

- Вы бы записали, а то забудете что-нибудь...

- Я запишу-с.

Молотов раскланялся и вышел. "Черт знает что такое! - думал он. - На шею, что ли, хотят сесть? Не все же хорошо-с!.. Конца нет разным претензиям". Но Молотову скоро совестно стало от своих мыслей. На него не смотрели как на наемщика; к нему обращаются, не стесняясь, не думая, что у него есть задние мысли. Ему надобно и самому купить кое-что в городе; он ожидал письма от Негодящева. Он обязан ехать в город. Главное же то, что он любит Обросимовых, и если у него явилась досада, так будто мы не досадуем на того, кого любим?

Так наконец дошло и до того, что Егор Иваныч любит Леночку? Она положила на широкое плечо Молотова свою милую головку с роскошной косой, с черными страстными глазами, вишневыми устами и розовыми, горящими ярким румянцем щечками... Он любит?.. Ему не заснуть сегодня спокойно, не усидеть дома. Он гуляет ночью, и, значит, по всем признакам, он любит. Прощальный поцелуй горел на его щеке... Он ощущает силу в сердце, полноту в теле... Вот он остановился у реки и смотрит в ее тихую воду; забылся совершенно, прислушиваясь к голосу какой-то ночной птицы. "Завтра в город поеду, - думает он, - нет ли письма от Негодящева?" Сел на берег и напевает что-то; бросил камень в воду и прислушался чутко к падению его и всплеску реки... Опять поцелуй загорел на его щеке; но вдруг сердце сжалось, он со страхом огляделся вокруг, но ничего не увидал среди темной ночи. Егор Иваныч быстро встал и крупными шагами пошел к дому. Новые мысли заходили в голове. "Это слишком, это слишком! - прошептал он, - Боже мой! к чему же все это поведет?" Поцелуи не горели на его щеках. "Что я тут за роль играю?" Егор Иваныч, наклонивши голову, шел быстро. Если бы не ночь, можно бы рассмотреть сильное волнение во всей его фигуре. "Ведь это значит", - начал он вслух и не договорил, что "это значит", а неожиданно как вкопанный остановился на дороге. Егор Иваныч вслух говорит. Есть люди с сильно развитым воображением, имеющие привычку разговаривать с самими собою: они остаются до старости детьми, играющими вслух. Егор Иваныч не по той причине заговорил: по всем признакам, он любит... "Боже мой!" - прошептал он и двинулся большими шагами. Долго шагал он. Но вот... Молотов идет тише, дыхание ровнее, он видит что-то в воздухе, ноздри дышат широко, раскрываются губы, и он целует воздух... Но, черт возьми, зачем это лезут в голову думы, смущающие мысли? Зачем припоминается та страстная ночь, фантастическая ночь, когда он слышал плач и смех своей "по гроб верной и любящей" девы? Зачем старый образ тревожит душу? Иль он не старый, не пережитый, не забытый еще? "Эва, ученость-то!" - в ухе сам собою возникает этот раздражающий нервы звук, дразнит его, и сердит, и тревожит совесть. Он хватается за голову руками, а в голове жар от прилившей крови. "Неужели так любят? - раздумывает он. - Так ли?" - разводит руками и шагает сердито. "Говорят, кто любит, не стыдится своей любви... правда ли это?.. может быть, и все так?" Беспокойные, требующие ответа мысли не отстают от него. "Ведь это не шутка, серьезное дело!" Так, волнуясь, он дошел до дому, вошел в комнату. Он зажег свечу и сел к окну. Мрак ночной увеличивался от комнатного света. Он долго смотрел в открытое окно: темно, ничего не видать; лишь слышно, как шепчутся листья и скрипит калитка. Он засмеялся вдруг... хорош ли его смех? Трудно разглядеть предметы... Навесившиеся березы чрез забор кажутся гигантами, качают головой, наклоняются, приседают. Бездна мрачного воздуху... Из птиц одна только болотная птица кряхтит своим нехорошим голосом... В церкви ударило одиннадцать; дробью забили вдали караульные... Не видно, но слышно, как волна идет по пашне. Но что это за крик несется с улицы? То мчится пьяный детина от кума; мчится он, стоя торчмя на телеге; намотал он толстую веревку на руку и дует со всего размаху по хребтам лошадиным. Кони, одурев, несутся, а пьяный детина только ухает, стонет да свистит. "Эх вы, распроклятые!.. ну!" - и слышно, как влепилась веревка в спину лошадиную... Опять все стихло... "Что, если заметил кто-нибудь? - думает Молотов, - ведь нетрудно было заметить", и он опять начинает волноваться... Петухи запели... Лениво помолился Молотов на икону и бросился в постель.

Молотов вернулся из города с множеством покупок и писем, но в этих письмах ни одного не было к нему. Друг его Негодящев не писал. Были письма к Обросимову, его дочери, даже Володе писали поклоны от других детей и сообщали ему интересные для него новости... Все бросились с жадностью к куче писем. Молотову стало грустно, что с ним редко случалось. Ему завидно было, зачем нет у него матери, сестры, досадно, зачем Негодящев ничего не пишет. "Неужели он забыл меня? Вот уже вторая почта, и ни строки от него". Молотов, отделавшись от вопросов, которыми закидали его, пошел в свою комнату, достал из шкатулки небольшую пачку писем и стал перебирать их - некоторые читал. "Что старые письма читать? - проговорил он. - Экой какой, ничего не написал". Чувство одиночества охватило его душу. Ничего не было у него ни за собой, ни пред собой... ни родственников, ни покровителей, не было угла своего, он - скиталец, вольнонаемный работник. "Обросимов - добрый человек? Но все-таки чужой!.." К скуке присоединилась физическая усталость. Он был в дурном расположении духа и сидел как в воду опущенный, перебирая старые письма. "Может быть, и дружбе конец? - подумал Молотов. - Такие ли друзья расставались? Может быть, он не хочет поддерживать старых отношений?" Но вот ему попался на глаза документ, на котором значилось: "по гроб верная и любящая". - "И забыл совсем!" - сказал он и с досадой спрятал шкатулку. Он пошел в сад. В природе все было кротко и тихо, а на душе Молотова досада, скука, утомление и чувство одиночества - состояние ненормальное для его натуры, редкое и потому особенно тяжелое.

"Кто это произнес мое имя?" - подумал Егор Иваныч. Он подошел к беседке. Ясно слышался разговор между Обросимовым и его женою.

- Это клад достался нам, - говорил Аркадий Иваныч.

- Признаться, я не совсем понимаю его, - ответила жена.

- Что же?

- Что ни заставь, все сделает...

- Это умнейший молодой человек, - ответил муж, - я все думаю, как бы приурочить его к нашему гнезду. Я бы и за жалованьем не постоял, но сама ты знаешь, какие у меня теперь расходы.

- Ах, душенька, поверь, он сам рад, что попал в нашу семью... сколько раз он об этом говорил! Этим людям кусок хлеба дай, и они что хочешь будут делать.

- Что делать!.. бедность! - сказал со вздохом Аркадий Иваныч.

Аркадий Иваныч оставался верен себе: он всегда и всех защищал и оправдывал.

- Нет, не то, - сказала жена, - ты согласись, что у них нет этого дворянского гонору... манер нет...

- Что ж делать, мать моя! порода много значит.

- Они, я говорю, образованный народ, - продолжала жена, - но все-таки народ чернорабочий, и всё как будто подачки ждут...

- Что же? можно сделать ему подарок какой-нибудь. Он стоит того.

- Я думаю, часы подарить...

- Это привяжет его... А что ни говори, жена, - эти плебеи, так или иначе пробивающие себе дорогу, вот сколько я ни встречал их, удивительно дельный и умный народ... Семинаристы, мещане, весь этот мелкий люд - всегда способные, ловкие господа.

- Ах, душенька, все голодные люди умные... Ты дворянин, тебе не нужно было правдой и неправдой насущный хлеб добывать; а этот народец из всего должен выжимать копейку. И посмотри, как он ест много. Нам, разумеется, не жаль этого добра; но... постоянный его аппетит обнаруживает в нем плебея, человека, воспитанного в черном теле и не видавшего порядочного блюда... Не худо бы подарить ему, душенька, голландского полотна, а то, представь себе, по будням манишки носит - ведь неприлично!..

- Я не замечал этого...

- Где ж вам, мужчинам, заметить...

- О, бедность, бедность! - сказал со вздохом Обросимов.

- Мне кажется, душенька, ты очень много доверяешься ему...

- Помилуй, жена, я не так прост, как ты думаешь. Нынче очень много развелось скромных людей с удивительно хорошей репутацией, которые, кажется, воды не замутят; но этих-то людей и надобно остерегаться. Скромные люди ныне в большом ходу, дослуживаются до чинов, наживают именья и дома строят. Что ж? я ему желаю всякого добра... но надо быть осторожным да и осторожным. Выглядит такой невинной девушкой, а сам все видит, ничего не уйдет от его глаз. Вначале я говорил ему, чтобы он не очень хлопотал - деликатность того требует; а он точно не понял, в чем дело. Правда, займется неделю хорошо, а там, глядишь, день, другой, третий разгуливает. Я ему стороною стал намекать, что не худо бы вот эту или эту статью поскорее кончить, - догадался наконец и сел поплотнее... Или, думаю, зачем он на фабрику так часто ходит? что же? - "Я, говорит, займусь на фабрике с годик, так и сам, пожалуй, управлюсь с ней". Догадайся, к чему это сказано?

- К чему же?

- Это он в управляющие метит...

- Будто?

- Честное слово!.. Он знает, что я управляющим недоволен; но тот украдет какие-нибудь пустяки - у меня много не украдешь... но зато свое дело знает.

Егор Иваныч не мог более слушать. Он опрометью бросился прочь от беседки, боясь, что заметят его. Разговор между тем продолжался...

- Впрочем, по моему понятию, Егор Иваныч очень порядочный человек... Терпеть не могу этих свистунов, которые ничего не делают, а только проповедуют разные идеи... Оно хорошо, да ты сначала сделай, а потом уж говори... Россия нуждается в работниках. Зачем же правительство дает им образование? Уж, разумеется, не затем, чтобы из них выходили просвещенные проповедники. И такие скромные, как Егор Иваныч, люди для меня лучше свистунов и крикунов, которые ничего не делают.

Зачем же убежал Егор Иваныч? его хвалили ведь? Между тем Аркадий Иваныч развивал свои идеи.

- У нас только дворяне, изредка поповичи да дети чиновников получают сносное образование. Массы коснеют в неисходном невежестве. Нам не пять, а двадцать надобно университетов. Тогда, если и понадобится дельный и образованный человек, его нетрудно будет найти; а то теперь все, что выходит из университетов, поглощается министерствами и губернскими правлениями. Запросу на ученых много, а продукта этого мало, оттого он и дорог. Посмотрите в других государствах - в Германии, например. Геттингенского университета кандидат сапоги шьет, табаком торгует. Там на самое последнее место является множество ученых претендентов... А у нас? терпеть не могу этого самохвальства: "Мы русские, шапками закидаем и немцев, и англичан, и французов!", а на деле дрянь выходит. Скажи же эти простые истины нашим помещикам, куда тебе! - либерал, вольтерьянец!..

- Отчего же, душенька, наш народ так невежествен?

- А правительство должно заботиться.

- Тише, Аркадий Иваныч, кто-нибудь услышит.

- Никто не услышит... Сам народ никогда не поймет той пользы, которую принесет ему наука; от грамоты открещивается и отплевывается. Правительство должно построить университеты, гимназии, училища, школы и насильно гнать туда народ. Всех, кто научился читать, можно освободить от телесного наказания. В Германии, например, не знаешь грамоты, тебе и причастия не дадут.

- Ты, Аркаша, не высказывай этих идей...

- Стану я в пустыне проповедовать... Вот хоть Егор Иваныч - дельный человек, куда хочешь его употреби; а откройся место, сейчас в чиновники уйдет. Будь же у нас просвещение сильнее, таких Егоров Иванычей явились бы тысячи. У нас бы каждая деревня имела своего учителя, врача, издавала бы каждая деревня свою газету. А теперь? нет людей, нигде нету, оттого они и дороги.

Значит, мы не ошиблись, когда сказали, что не наш национальный экономический закон существовал в отношениях Молотова и Обросимова. В основании этих отношений лежал принцип просвещенного человека, и, что всего удивительнее, этот принцип существовал уже лет четырнадцать назад, а разные обличители кричат, что мы спали все это время... нет, мы принципы вырабатывали, которые теперь во многих местах нашли уже практическое приложение. Многие гораздо ранее Севастопольской войны понимали, что образование нам необходимо, что тогда дешевле будут люди, и многие тогда уже из просвещенных видов отдавали своих людей в науку и дома устраивали школы.. Усильте просвещение, ученых будет много, - оттого они сдешевеют, придут к нам просить работы и за дешевую цену будут делать отлично дело. Словом, нам будет выгоднее. И выходит, что Аркадий Иваныч был передовой человек... После доброй беседы всегда посещает душу и чувство доброе.

- Отчего это, жена, мы не целуемся давно? - спросил передовой человек.

- Стары стали.

- Будто старикам запрещено целоваться...

Раздался поцелуй в той самой беседке, по поводу которой мы рассказали небольшую историю о стриже.

- Господи, как время-то идет, - говорил Аркадий Иваныч, - двадцать семь лет прошло после свадьбы, а ты и теперь еще недурна.

Раздался снова поцелуй... Только два поцелуя и было. Обросимовы отправились домой.

Егор Иваныч однажды думал: "Отчего это здесь, в Обросимовке, хорошо так, легко живется?" Между прочими причинами отыскалась и такая: "Весело смотреть, как все счастливы здесь, а счастье заразительно". Как же он должен быть счастлив, когда двадцать семь лет спустя после свадьбы здесь раздался нежный поцелуй?

Всю душу его поворотило.

"Плебей?.. нищий?.. дворянского гонору нет?.. а я, дурак, думал, что они меня любят и доверяют мне.... Черти, черти! они мне подачку готовят!.. Вот как они смотрят на меня! хорошо же!.."

А что "хорошо же"? Первая мысль, которая пришла ему в голову, это оставить дом Обросимова; вторая, что он издержался в городе и у него не много осталось денег. Думал, думал он, и конца не было тяжелым думам. Он дошел наконец до того, что сказал: "Ну, бог с вами!.. не нужны вы мне!", а потом не вытерпел и сряду же обругался: "Негодяи, аристократишки, бары-кулаки!" Припомнились ему думы в какой-то прекрасный вечер: "Жизнь Обросимова - это жизнь человека образованного, но не поломанного, жизнь под теми же липами, под которыми он родился и где протекло его детство". Теперь он смеялся над своими старыми мыслями. Шевельнулись неведомые до сих пор вопросы; они смутно пробивались: "Куда лежит моя дорога? кому я нужен на свете?.. один, один!.. и с Андреем, кажется, покончено?.. Но куда бы то ни было, а уйду отсюда". Очень тяжело было молодому человеку, но он еще не сознал своего положения. Наступила ночь, и он скоро забылся.

Проснулся Егор Иваныч, как и всегда, в добром расположении духа. Он припоминал какой-то сон, который совершенно выскользнул из памяти, и оттого выражение его лица было неопределенное. Он не мог даже припомнить, каков был сон, хорош или худо. Но то не сон был, а действительность вчерашнего дня; она не сразу далась его сознанию, а сначала смутно, как забытый сон, представлялась ему. Мое старое сердце радовалось и питалось желчью: оно видело последние минуты детского счастья, золотого, молодого счастья; оно не завидует теперь, оно спокойно. Теперь плебей узнал, что его кровь не освящена столетиями, что она черна, течет в упругих, толстых, как верви, жилах и твердых нервах, а не под атласистой белой кожей, в голубых нитях и нежных.... Мое старое сердце знает, что человек сам усомнится в своих достоинствах, когда познает этот общественный, мало того - общемировой закон, который так осязательно представился тебе... Ты почувствуешь силу, которая существует во всех странах мира, которой до сих пор не знал и которой не верил.

Егор Иваныч слово в слово припомнил разговор помещика, и в тот день он перекреститься еще не успел, а уже ругался. Он почувствовал в себе присутствие дурных инстинктов, которые теперь проснулись в нем: в нем злость заходила, драться ему хотелось. Потом в каждой черте его лица, в складке губ, в глазах, повороте головы выразилось глубокое, беспощадное презрение. В грубые и крупные слова одевалась мысль его. "Белая порода!.. чем же мы, люди черной породы, хуже вас? Мы мещане, плебеи, дворянского гонору у нас нет? У нас свой есть гонор!" Так он глуп и горд был, что ему верить не хотелось в возможность вчерашних речей о породе: "Быть не может!.. за что же!.. чем мы хуже их?" Нелепостью ему представлялся вчерашний разговор, нарушением здравого смысла. "Неужели везде так?" - шевельнулся у него вопрос, и сердце у него упало. Иногда достаточно одного случая, чтобы убедиться в тысяче подобных; есть факты, в которых выражается идея, присущая многим фактам. Когда он понял, что Обросимовы оттолкнули его под влиянием общественного закона, что ему предложили держаться дальше, не спрашиваясь его согласия, а не то его без церемонии отодвинут и он должен будет попятиться,-тогда тоска напала на него. "За что же? - прошептал он. - Да нет! этого быть не может!" Молотов не мог примириться с мыслью, что он явился на свет неполным человеком, с лишением некоторых прав; что для многих оскорбительно, когда он будет относиться к ним открыто и с достоинством, как к равным. "Не нужны вы мне! Но за что же?" - он спрашивал. Не нужны? Нет, ему тяжело было убедиться, что Обросимовы не могут уважать его, как они уважают своего собрата. Этот человек, не понимавший до сих пор, что он мещанский сын, был жалок в настоящую минуту. "При всем этом они думают, что я навязывался к ним, хотел быть своим в этой барской семье?" Совесть ему ответила: "Да, сначала ты по какому-то инстинкту не хотел сближаться с этими людьми, а потом обманулся и считал помещика чуть не родственником; ты думал, что все, как старый профессор, будут тебе бабушкой". Он, как обожженный, соскочил от этой мысли и, разумеется, обругался, но теперь он себя бранил. Тогда сказалась эта гордая натура. Ему совестно было самого себя. "Как я заискивал? это с какой стати? Разве они нужны мне?" - этот вопрос невыносимо мучил его. "Нет, я им скажу, что они лгут; я в них не нуждаюсь и знать их не хочу". Но лишь только явилась эта неразумная мысль, как Егор Иваныч отказался от нее. "Это значило бы, что я претендую, зачем не стал своим в их семье... Это та же навязчивость!" После того он решился не показывать и виду, что слышал несчастный разговор, так обидевший его гордость, возмутивший его душу; он понял, что тогда еще больней, еще обидней было бы для его гордости. И в то же время он почувствовал, что отделяется от общей массы людей, перестает быть какою-то неопределенною личностью, он находит свое место в обществе и занимает его. Люди, прежде близкие, стали ему чужды и далеки. Он, зорко наблюдая окружающие его лица, к удивлению своему находил, что они незнакомы ему, что он видел только похожие на эти, но не эти самые. У матери совсем не доброе лицо; в глазах папаши так и светится дворянин-кулак; у дочери лицо красивое, но посмотрите, какое надутое. "Это не наши, - говорил он. - Как же я не разглядел ваши рожи?" (Он в патетических местах часто употреблял крупные выражения.) "Где же наши? - спрашивал он. - Кому же я-то нужен?" Все его беспокоит, дразнит, поднимает все силы, делать велит что-то. Новое тревожное чувство всею силою молодой жизни прошло чрез его душу; неведение и страх будущего охватили его. Но одна беда не ходит. Не сегодня, так завтра Молотов оставил бы Обросимовку; но, к несчастью, он издержался в городе, денег у него было мало, а еще одиннадцать дней осталось до конца месяца, значит - и до получения жалованья сорока рублей. Эти одиннадцать дней будут ему долго памятны. Часто он, понурив голову, ходил в саду крупным шагом и в забывчивости иногда остановится, подумает что-то, махнет рукой и опять шагает. С той минуты, как он остался в деревне на одиннадцать дней, к чувству оскорбленного самолюбия прибавилось постоянное чувство угрызения совести. В душе он бранился, а прямо в глаза людям, его окружающим, смотреть не мог... Положение среди чужих людей стало крайне фальшиво и бестолково. По обыкновению, по привычке жена Обросимова попросила его что-то сделать. Он не нашелся, сжал только зубы и проговорил: "Хорошо-с". Это наконец глупо! - скажут иные. Что же делать! он не приобрел еще той житейской наглости, при которой так легко отстранить желание ближнего сесть на вашу шею и прокатиться на ней. Впрочем, потом как-то он ухитрился отказаться раза два-три от поручений, которые он не обязан был исполнять. В нем быстро развивались подозрительность и мнительность; так и чудилось, что везде следят за ним, потому что "его насквозь знают", потому что он "умный молодой человек" и живет "не у дурака"... Подозрительность его росла не по дням, а по часам... Сядет он за стол, боится лишний кусок взять, - так ему и припомнится этот прекрасный комплимент дамский: "Как он ест много!" Этот комплимент был плохою приправою к обедам, чаям и десертам помещика. Женщина сильнее умеет обидеть, чем мужчина: в ее жалобе, в ее упреке всегда слышится, как будто вы ее угнетаете, будто ей трудно вас победить, и смотрит она, точно просит пощады; захочет уязвить, так отыщет самую больную струну. Просто сказано: "ест много"; а эти слова всего тяжелее легли на сердце Молотова. Он слышал в этой фразе самое беспощадное презрение к своей плебейской натуре. Ему казалось, что Обросимовы в нем ничего не рассмотрели, кроме брюха, что он в их глазах не что иное, как большой-большой живот. Это было обидно для Молотова. Бывало, заберется он в огромный сад, который так предлагали ему обязательно, и роскошествует в нем; а теперь каждое яблоко, слива и малина напоминали ему, что он батрак, которого надобно приурочить. Кажется, и конца не будет этому тяжелому месяцу, а он и приноровиться не может, как ему вести себя: то усиливается держаться с Обросимовым наравне, что прежде выходило без всяких усилий, само собою, то заберет вдвое выше, то смотрит обиженным. Он рад был уединению. Так прошли четыре дня. Все стали замечать перемену в нем. "Здоровы ли вы?" - спросила его однажды хозяйка. "Здоров-с", - ответил он, а сам подумал: "Следят за плебеем, следят!.." Он отказывался несколько раз от чаю, чтобы только реже видеться с семейством... Он похудел... В ответах его было что-то странное, резкое, большею частию они были односложны. Видели, что он полюбил уединение; видели, как он опускал над работой голову и долго о чем-то думал. Он есть меньше стал... Всё это обращало на себя внимание, всё это замечали. Для него наступило время, когда так легко портится характер.

Егор Иваныч сидел измученный и угрюмый в своей комнате. Вошел Володя.

- Что-с? - спросил неприветливо Молотов.

- Егор Иваныч...

- Что?

- Вы не будете сердиться за то, что? я вам скажу...

- Нет, ничего, говорите, - отвечал Молотов мягче.

- Я вас нынче боюсь...

- Полно, дружок, - сказал ласково и грустно Егор Иваныч, - разве я обидел вас? Полно, Володенька, мы всегда были друзьями. Ведь вы меня любите?

- Да, вы хороший, добрый такой...

Егор Иваныч погладил его по голове.

- Что же вам нужно?

- Савелий привез вам письмо...

- Из города?

- Из города.

- Где же оно? Ах, да вы и не принесли!.

- Я думал...

- Скорее же бегите и несите, скорее, Володя...

- Сейчас!.. я живо!..

Егор Иваныч заметно встрепенулся. "Это он, непременно он!.. что-то пишет?.. Спасибо тебе, Андрей!"

- Вот! - сказал Володя, вбегая в комнату и подавая письмо.

Егор Иваныч взглянул на адрес и вскрикнул:

- Он и есть!.. Володенька, я хочу один остаться...

Вот что писал к нему Негодящев:

"Задушевный друг, Егор Иваныч!

Насилу время нашел, чтобы написать тебе письмо. Не поверишь, сколько дела: шесть следствий сряду произвел, изъездил четыре уезда, перевидал множество люду, переписал множество бумаги. Поздравь меня, я вполне чиновник, наглухо застегнутый, бескорыстный и бесстрастный, как сама Фемида, хотя и не завязаны у меня глаза. Я всегда говорил, что создан для следственных дел... Служу пока счастливо, но не без хитрости. Чиновник должен быть великим психологом... Ты думаешь, что если чиновник знает свое дело и не кривит совестью, так он уже и полезен обществу? Нет, при таких условиях успех не всегда верен; нужно еще быть и психологом. Необходимо изучить начальников, подчиненных, сослуживцев, их жен, знать весь город, как пять своих пальцев; всякую сплетню надобно уметь предупредить, всякую подлость и каверзу... Подкопов бездна! потому что я хоть и не великая птица, но тяжел им пришелся. Тот, кого у нас зовут "сам", в моих руках. Помню, что ты говорил против моей системы, доказывая, что в ней большая доля иезуитства. Но если тебя на неделю послать сюда, ты увидишь, что нет больше средств на свете. Здесь все враги закона, а нас самый небольшой кружок. Мы отбываем свой пост, насколько то возможно. Целый год я трудился, чтобы выворотить секретаря вон, - выворотили наконец!.. и никто не знает, откуда ему такое счастье. Я с тобою всегда был откровенен... Ты спросишь, кто я такой: наушник, доносчик, фискал? Ничуть не бывало!.. я дипломат и психолог: моя задача так вести дело, чтобы провалился негодный человек, подвести его на службе, напутать, повредить ему. Впрочем, я не прочь и шепнуть кому следует на ухо, что? можно. Мы все знаем, что надобно делать, но не знаем, как делать. Пишу теперь вообще, сообщаю только свои служебные начала. Похождений своих не описываю.

Главная цель моего письма - ты. Я довольно хорошо основался здесь, имею некоторую силу и, руководствуясь своею системою, подвожу мину под одного чиновника. Это негодный человек, на совести которого немало черных дел. Он непременно провалится - час его пробил! Вот тебе и вакансия. Кроме того, "сам" ищет дельного чиновника. Я говорил ему о тебе, и он соглашается принять тебя. Вот и другая вакансия. Прошу подумать серьезно о моем предложении. Опять мы заживем по-старому; я посвящу тебя в наш кружок; здесь довольно весело; жалованья меньше, чем в Обросимовке, но зато есть шансы для будущего. И что ты забрался в Обросимовку? Там ли твое место? Ты должен делать другое дело, а не тратить жизнь на службу какому-то барину. Разве в том твое призвание? Но я и забыл твои понятия о призвании. Ты обложил себя книгами, вглядываешься в жизнь, изучаешь себя и людей и только после такой работы хочешь добиться, к чему ты призван... Вопрос поистине громадного размера! Шутка ли, на двадцать третьем году он хочет понять себя за всю прошлую и за всю будущую жизнь, составить программу, да потом и выполнять эту программу! Но, друг мой, мы родились жить, а не составлять программы. Живи и учись, одно от другого не отдирай насильно, а то бог знает до чего можно додуматься. Не ты первый, не ты последний. Иной создаст себе норму жизни, носится с нею, кричит, трепещет, а чем кончит? Как идиот, упрямо тянет многолетнюю лямку, самим на себя наложенную, - и самому-то наконец ему тяжело, и люди на него пальцами показывают, и спину ему ломит, - но нет, несет свое ярмо, свою проклятую ношу, самим же на свои плечи взваленную, и оглянется потом бедняга, да уж поздно, часто сорок лет стукнуло, нет молодых сил и энергии. Что же остается? заплакать о даром потраченной жизни, озлобиться на весь мир, запить или сделаться лежнем, байбаком? Мало ли у нас этих рыцарей печального образа? Нет, мой друг, жизнь пускай нас учит, а не будем выдумывать жизни. Два-три следствия лучше познакомят тебя с человеком, нежели сто книг, - только смотри всему прямо в глаза, смело всему давай свое имя. Ошибешься - поправиться можно; тогда лишь не поправишься, когда упрямо пойдешь по одной дороге. Жизнь сама скажется. Ты опять спросишь, какое твое призвание? Ты все делать можешь. Притом, разве ты не можешь служить и в то же время изучать свое призвание, если тебе уж очень нравится это занятие? Знаю я твои запросы от службы. Иногда подумаешь: что, если этот человек попадет на свою дорогу? Вон он сидит теперь сиднем, а как разомнет кости и пойдет шагать, так куда тебе и Илья Муромец! Дайте ему только осмыслить все, привести в систему, понять всякое явление и всю жизнь связать одною идеею, а уж там ведь "тряхнул кудрями - дело вмиг поспело". Жизнь осмыслить? - никогда ты ее не осмыслишь! Где ее одолеть, и притом не зная хорошо? Бери ее наконец без смысла или добивайся смыслу и в то же время служи; для службы человек создан. "Мы не приготовлены к труду". - Сам готовься. - "Мы не чувствуем любви к той или другой службе". - Без любви служи. - "Этак засохнешь на службе". - Сохни, Егор Иваныч, сколько тебе угодно! кому какое дело до бесполезного человека? От тебя и не потребуют любви к службе; нам нужны твои ум, честь и труд, а любви, пожалуй, и не надо; ее и в формуляр не вносят... А то вы и на службе ищете счастья, а не пользы общественной. И любовь, и удовольствие, и прогулка среди лесов, и луна, что ли, - все это должно быть на втором плане в нашей жизни. Поэзию всякий любит; нет, надобно в прозе покупаться - ведь от нее не убежишь. Наконец, вы и к поэзии притупляетесь, создаете бог весть какие стремления, которых и сами определить не можете. Мы тоже любим и закаты солнца, и май, и негу, и поцелуи, и вечернюю зарю, но мы и ломать себя умеем... Можно читать "Фауста" и служить очень порядочно, не носить докторской хламиды, а приличный вицмундир. Прочь вопросы! их жизнь разрешит, только бери ее так, как она есть, не прибавляя и не убавляя: без смысла жизнь, живи без смысла; худо жить, живи худо - все лучше, чем только мыслью носиться в заоблачных странах. Прямая линия не ведет к данной точке, так есть ломаная. Ты бы хоть посмотрел на своих товарищей; большая часть населила присутственные места; немногие пошли в учители и продают теперь старые познания; один уехал в Китай; очень немногие промышляют только частными делами, и между прочим наш любезнейший Патокин читает газеты у слепой княгини Зеленищевой, но и тот ищет протекции для чиновной же карьеры. Двое женились уже. А ты-то что же? должность твоя не много повыше Патокина. Правда, ты писал в последнее время, что занялся с сыном помещика и хочешь отыскать, по своему обыкновению, искру божью в этом болванчике; но ведь это все-таки служба частным лицам, а будто мы к тому готовились? Смотри, придется вспомнить мои слова, что частная служба хуже общественной и относительно гонору и относительно выгод. Ты опять спросишь, где же служить? Так считай же: ты не можешь быть доктором, не можешь быть купцом, архитектором, механиком, литератором, барином, священником... ты можешь быть чиновником - это неизбежно. Больше и говорить не хочу. Я высказал откровенно свои мысли и прошу тебя подумать хорошенько о моем предложении. Пора начинать карьеру. А как мы знатно заживем!.. опять вместе, опять воротятся старые годы!.. Довольно, хотя и есть что написать. Завтра рано еду в Д* на следствие. Дела пропасть... Подумай о моем предложении, а теперь прощай!

Друг твой Андрей Негодящев".

Лицо Егора Иваныча было грустно и в то же время выражало недоумение. Он еще раз прочитал письмо все сполна, потом читал его по местам, отрывками, а сам думал:

"Вот чиновные принципы, возведенные к вечным началам разума!.. трансцендентальное чиновничество!.. Фауст в вицмундире, Гамлет канцелярии его превосходительства!.. Боже мой, много ли времени прошло, а уж ты, Андрей, начинаешь подаваться! Ты ли это говоришь: "Если прямая линия не ведет к данной точке, то есть ломаная"? Остается один шаг до убеждений, что можно и дугой дойти до того же!.. Хорошо же ты философствуешь и обличаешь! Громи, добрый сын отечества, громи! Неужто надобно опутать всех, надуть, быть психологом и дипломатом? Да лучше бесполезным человеком остаться. Вот дорога: либо подличай, либо ходи по ломаной линии. Это возмутительно, этого быть не может! Иначе даю честное слово навсегда остаться бесполезным человеком".

Молотов опять открыл письмо. Его внимание остановилось на тех местах, где идет дело о призвании, карьере, службе. Эти места подействовали на него. Резко высказанные, они ясно встали пред его воображением и неотступно требовали ответа. Трудно было что-нибудь сказать против той истины, что Молотов готовился не для службы частным лицам, хотя и оскорбило его слово "болванчик", приложенное к Володе, мальчику очень умному. Трудно было спорить с тем, что служба государству есть общечеловеческое призвание. Он сам уже дошел до вопроса: "Я уйду отсюда, но куда?" Потому письмо поразило его. "Неужто в канцелярские Гамлеты?" - он спрашивал себя. Вопрос требовал ответа настоятельно. Молотову хотелось отбиться от него, подавить его хотя на время, потому что тяжело, мучительно тяжело идти на службу сегодня, когда вчера еще не знал, какую избрать дорогу, да вовсе и не думал о том, а жил день за днем, как птица, без заботы, без будущего. Это минута критическая, потому что служба - полжизни нашей. Ему хотелось хоть на время обмануть себя, а когда человек захочет доказать что-нибудь, он непременно докажет. Я знал одного крайне упрямого господина, который если доказывали что-нибудь противное ему и если он не находился в данную минуту что-нибудь отвечать, то всегда говаривал: "Постойте, господа, постойте, дайте подумать, я вам непременно скажу что-нибудь". Подумавши, он изворачивался и действительно изобретал резон. Если его ловили и на этом резоне, то он опять просил: "Постойте, господа, постойте, дайте подумать, я вам непременно скажу что-нибудь". Словом, за ним не угоняешься. Это к тому, что Егор Иваныч, напрягая силы, чтобы отвязаться от назойливых вопросов, успел изворотиться с удивительною ловкостью древнего диалектика. Он прибегнул к правилу: "Если тебя обвиняют, ты не оправдывайся, а обвиняй сам". Прочитав слова: "без любви служи", он пришел сначала к той мысли, что нигде не нужен слуга без любви к службе, потом, что он не машина, а человек тоже. А "тряхнул кудрями - дело вмиг поспело". Это что такое? Надо мной смеется или над поэтом? Боже мой, писать-то как легко! давайте всех обличу, всем определю призвания и род занятий. А как горячо пишет! от души, так и кипит, и все-таки неправду - значит, и от души лгать можно. Но нет, тут и правда есть, правда горькая. Не о себе ли ты пишешь? Думая обличить меня, ты обнаружил свою душу, ту болезнь, которую носишь в ней теперь. Ты уже выдумал норму и носишься с нею едва ли не так, как тот идиот, о котором говоришь, что он своими руками надел себе на шею проклятое ярмо. Верно, не легко ходить по ломаной линии, и ты уже чувствуешь тяжесть своей нормы, она гнет тебе спину, оттого ты и кричишь в письме: не меня, а себя обличаешь! О ком ни пиши, все одно: душевное состояние скрыть трудно, оно слышится в твоем письме с полуслова, сквозит между строками... Призвание?.. Ты уже Фауст в вицмундире, а я все еще Молотов; ты уже создал норму жизни, и какую норму! а я все еще нет. Я только одно понял: мое призвание - жить... всей душой, всеми порами тела жить хочу. "Бери жизнь, как есть она, не прибавляя и не убавляя"? Да вон она, вон смотрит в глаза; она идет, в дверь стучит. Я не могу пока постигнуть, что она такое, но без смысла не возьму ее; разгляжу я жизнь, разниму по частям, душу ее выну. Я и учился для того, чтобы жить; государству часть себя отдам, а весь не отдамся. "Эх, Андрей, поговорить бы с тобою. Да подожди, я напишу тебе". Видите ли, читатели, как легко отделаться от назойливых вопросов, но, поверьте, отделаться только на время. Он сел писать письмо и описал все, что случилось с ним в Обросимовке, только о Леночке не упомянул, вероятно, потому, что с расстоянием уменьшается откровенность. Письмо отвело душу Молотова, но не надолго. Ему хотелось живой речи, а вот уже несколько дней, как Егор Иваныч прервал все искренние отношения с окружающими лицами. Он все злился в это время; его мучила гордость. Горячая кровь ключом била в молодом, здоровом организме Егора Иваныча, и в это-то время пришлось ему испытать немолодую злобу. Его ломало и коробило. В чистую кровь благородного и добродушного плебея жизнь начала вливать дурные соки. Да, наступила пора, когда так легко портится характер человека...

В тот же день Марья Павловна сказала своему супругу:

- Ты ничего не замечаешь в Егоре Иваныче?

- А что?

- Он после поездки в город как в воду опущенный.

- Да; что-то странное с ним делается; никогда я не видал его таким... даже похудел...

- Нет ли у него каких неприятностей?

- Должно быть, есть. Стоит вчера у окна мрачный такой: "Ах, говорит, черти, черти!", потом махнул рукой и задумался. Я изумился, потому что никогда не слыхал от него таких выражений.

- Ты бы, мой друг, поговорил с ним. Бог знает что с бедным делается. Может быть, надо помочь чем-нибудь.

- Ох ты, моя добрая!.. всегда одинакова, - отвечая Обросимов. - Хорошо, я поговорю...

В тот же день Аркадий Иваныч зашел к Молотову и пошел прямо к цели.

- Извините, Егор Иваныч, - сказал он, - мою нескромность. Уверяю вас, что одно только искреннейшее участие руководит мною в настоящем случае, Я заметил, что вы в последнее время сам не свой. У вас есть какое-то горе...

- Вы заметили... нет... что же... ничего не случилось...

Егор Иваныч отвечал с трудом, с замешательством. Он невольно закрыл рукою только что конченное письмо, в котором относился о помещике не очень лестно. Такое движение Обросимов принял за желание скрыться от него. Он понимал, что глубокая печаль не всегда откровенна, что человек не сразу покажет душевную рану, что простое любопытство раздражает ее и касаться раны может только любящая рука. Поэтому он деликатно и ласково сказал:

- Егор Иваныч, доверьтесь мне, как другу; вы встретите во мне не пустое любопытство. Я осмеливаюсь думать, что приобрел некоторое право на вашу откровенность.

Молотов ничего не ответил. Он спрятал в карман письмо и, потупясь, молча отошел к окну и стал писать вензеля на вспотевшем стекле.

- Егор Иваныч!

Молотов писал вензеля и молчал.

- Послушайте, - сказал Обросимов, подошел к нему и взял его за руку, - у вас, право, есть какое-то горе... будьте откровенны... бог знает, я, быть может, и помогу вам... Все, что от меня зависит...

Молотов высвободил свою руку.

- Вы, Аркадий Иваныч, заслужили полное право на мою откровенность... я знаю, что вы уважаете меня, но... поверьте, мне ничего, ничего не нужно...

Аркадий Иваныч отошел в сторону и остановился в раздумье. На лице его заметно выразилось недоумение.

- Может быть, Егор Иваныч, я действительно не в свое дело суюсь... может быть, сердечные обстоятельства...

Обросимов наблюдал за ним. Егор Иваныч опустил руку в карман и наклонился к стеклу. Он покраснел.

"Дурак же я", - подумал Обросимов.

А на душе Егора Иваныча было одно чувство ожидания, скоро ли отстанет от него помещик, похожее на чувство школьника, которому учитель читает нотацию, когда у школьника не бывает ни раскаяния, ни внимания к словам учителя, а одно тягостное ожидание, скоро ли скажут: "Пошел, негодяй, на место". Потом у него повторилась в уме фраза помещика: "Может быть, сердечные обстоятельства", и почему-то Молотову припоминались фразы гоголевских героев; ему казалось, что гоголевские герои говорят точно таким языком. Молотову немного весело стало.

- Ну, так извините великодушно, - сказал Обросимов.

Егор Иваныч вдруг засмеялся.

- Бог вас поймет, - сказал помещик и пошел с этими словами к дверям.

Но у него явилось новое предположение, за которое он и ухватился с живостью. Странным может показаться, что Обросимов от души сожалел молодого человека. Но глядя на дело объективным оком (по старости, мы не пишем обличительной статьи, а просто анализируем данные явления), должно сказать, что он любил Молотова, хотя в то же время смотрел на него как на плебея. Тут нет никакого противоречия: разве вы, например, не любите свою старую няню, но смеет ли она думать о равенстве с вами? Можно любить собачку, картину, куклу - это не подлежит сомнению; можно любить своего лакея, крестьянина, подчиненного - это не подлежит сомнению; и при всем том можно собачку выгнать, картину продать, куклу разбить, лакея выпороть, подчиненному дать головомойку - это не подлежит сомнению. Обросимов любил Молотова: ему жалко было молодого человека, хотелось помочь ему; он готов был сильно беспокоиться о нем. Егор Иваныч не понимал этого. Он думал, что его не любит Обросимов. Молодой человек, очевидно, заблуждался...

- Может быть, денежные затруднения, так вы не стесняйтесь, пожалуйста, - сказал помещик.

- Нет, благодарю вас, - ответил Молотов сухо.

Обросимов переминался.

- Не оскорбил ли вас кто, Егор Иваныч?

- Нет, нет! - с живостью заговорил Молотов. - Как можно?.. нет, никто не обидел, Аркадий Иваныч.

Обросимов пожал плечами.

- Но вас не узнать, вы совсем переменились...

Наконец Егор Иваныч не вытерпел:

- Да, у меня есть... затруднения... большие затруднения...

Обросимов стал слушать с полным вниманием.

- Но мне невозможно высказаться... поймите это... Господи, да что же это такое?

Егор Иваныч взялся за голову руками и опять повернулся к окну...

- Извините меня великодушно, Егор Иваныч... Будьте уверены, я нисколько не претендую на вашу скрытность... есть такие чувства...

- Да, да, есть такие чувства! - нетерпеливо и с заметной досадой перебил Молотов.

- Ну, извините меня... Пошли вам бог мир на душу...

Обросимов отправился к двери, но опять остановился.

- Вот что, Егор Иваныч: вы теперь расстроены, поэтому вам не совсем удобно заниматься... вы не стесняйтесь, отдохните...

Молотов молчал. У него появилось судорожное движение в скулах... Еще бы немного, и он наговорил бы помещику грубостей; в голове его стали складываться довольно энергические фразы...

- Пожалуйста, не стесняйтесь, - и с этими словами помещик вышел вон.

- Насилу-то!.. - проговорил Молотов. - Черти! мерзавцы!..

Тут изящного ничего нет: Егор Иваныч ругается, и ругается довольно грубо...

Егор Иваныч отвел душу энергическими выражениями, и мы будем продолжать.

После излияний Обросимова ему еще тяжеле; еще запутаннее и бестолковее стали его отношения к чужой семье. Никогда он не ощущал такого сильного, неисходного, томящего чувства одиночества, какое теперь охватило все его существо. Слезы пробивались на его глазах, а он всегда стыдился слез, не любил их... Егор Иваныч напрягал мускулы, чтобы не заплакать, но непрошеные слезы сами ползли и, медленно пробираясь по щекам, падали тяжелыми каплями, и много было соли в тех слезах... Пустое, беззвучное, глухое пространство охватило его. "Один, один на всем свете!" - эта мысль поражала его, холодом обдавала кровь, он терялся... "Пора жизнь начинать, надобно уйти отсюда, а куда идти? зачем идти? для кого?" Толпами идут из души мысли, самые разнообразные и доселе малознакомые, - откуда они поднялись? Среди их основное чувство - досада и жалоба на обиду. Гордость, эта страшная сила в своем развитии, мучила его так, как мучит человека преступного совесть. Ему стыдно было, что его отталкивали от себя некоторые люди, а как примут его другие - не знал он, и являлось сомнение в своем достоинстве. И все один, некому слова сказать. Заперта в нем эта сила гордости, не разрешенная ни единым откровенным словом, сила жалоб на одиночество, тревога несозревших вопросов и предчувствия темной будущности. Перелом совершался в его жизни, а тяжелы те минуты, когда человек переходит тяжелым шагом из бессознательного юношества, ясного, как майский день, в зрелый, сознательный возраст. Это время дается легко и мирно одним дуракам да счастливцам... Он просил смирения и спокойствия, не понимая, что смирение не в его натуре, которая теперь сказалась, а спокойствие редко бывает в период его жизни...

Но вот он огляделся, пошел к двери, посмотрел в соседнюю комнату - там никого не было. Лицо его осветилось особенным светом; в нем выразилось что-то доброе, смешанное с впечатлениями, только что согнанными... Надежда проливалась в его сердце. Неужели так сильна его натура, что, лишь только возникли в душе вопросы, он сряду же решил их?.. Вернувшись, он запер дверь на ключ, потом остановился в раздумье... Разнообразные впечатления пробежали по лицу его...

- Нет, не могу! - сказал он с тоскою.

Но он сделал усилие, и... как вы думаете, что он стад делать?.. он начал молиться.

Недолго он молился.

Молотов подошел к окну и несколько времени смотрел в него; потом подошел к столу, закрыл глаза и взял наобум книгу.

- Что это? - спросил он сам себя.

- Лермонтов, - сам же и ответил Молотов.

Началось пустое гаданье, которому человек образованный не верит; но кто не испытывал этого любопытства, смешанного с тайным, глубоко зарытым суеверием, которое говорит: "Дай открою, что выйдет!" Егор Иваныч раскрыл книгу... Лицо его покрылось легкой бледностью, и руки задрожали. Он прочитал:

"Несчастие мужиков ничего не значит против несчастия людей, которых преследует судьба".

Он судорожно скомкал книгу, бросил ее на пол и захохотал. Что-то дикое было в его фигуре; странно видеть молодое лицо, искаженное злобой, - неприятно. Он в эту минуту озлобился на поэта, лично на Лермонтова, забывая, что поэт не отвечает за своих героев, что б они ни говорили. Но он почти ни с кем не сообщался в это время, был в положении школьника, отвергнутого своими товарищами, в положении ужасном, при всем сознании правоты своей.

- Несчастье мужиков ничего не значит!.. их судьба не преследует! - говорит он. - Это господин Арбенин сказал!.. большой барин и большой негодяй!.. Черти, черти! - шептал он. - Господи, да с чего я выхожу из себя? Что мне до них?

Однако не скоро улеглась его злость.

Мало-помалу мысль Молотова перешла к тому, о чем писал Негодящев. Быть может, и справедлива была догадка, что друг, обличая Молотова, высказал свои личные немощи, но за всем тем много резкой правды осталось в письме. При помощи письма недавно возникшие вопросы определились окончательно и с новою силою хлынули в его душу. "Призвание?" - вот вопрос, от которого он не мог отделаться всею силою диалектики. Это слово было так значительно, что не оставляло его головы. С полным напряжением мозговой силы работал Егор Иваныч. Врасплох застала его новая задача; и учился он и жил, не думая о будущем. "Ты изучаешь свою старую жизнь и на основе такого изучения хочешь решить вопрос поистине громадного размера" - этого-то с ним и не было. Он раскаивался, зачем не думал о том прежде, зачем проглядел в своей жизни такой важный вопрос; Егор Иваныч не привык к нему, не приготовлен. Всего остается жить в Обросимовке несколько дней, а дальше? дальше виделась какая-то бездна пустоты, безбрежный океан жизни, в котором ничего не рассмотреть. "Господи, твоя воля! - думал он. - Сегодня или завтра, на этих днях надобно решить задачу, зачем я родился на свет". Ему даже приходило на ум, не остаться ль в Обросимовке еще на месяц; но лишь только Молотов вспоминал, как он "ест много", - злость закипала с тем большей силой, что он раздражен был душевными вопросами и измучен. "Черти, черти!.." - шептал он. Молиться Егор Иваныч не мог, да ему казалось, и некогда молиться. Ужас охватил его страшным холодом, как человека, потерявшего надежду найти дорогу из лесу. "Призвание?" - ох, какая сила в этом слове для того, кто не успел отыскать в нем никакого смысла, а между тем понял все значение его. Многие у нас родятся как будто взрослыми, сразу поймут, что им надобно делать на свете, и, не спрашивая, что? такое жизнь, начинают жить; иные эту безвестность жизни возводят даже в принцип, как Негодящев; иному скажут папаша и мамаша: "Будь юнкером, чиновником, дипломатом", - и эти счастливцы с пяти-шести лет знают, что? они должны делать на свете. Егор Иваныч был поставлен в иные условия. "О, проклятая, бессознательная, птичья жизнь!" - говорил он и не понимал теперь, как это он жил до сих пор; ему не верилось, что он провел несколько месяцев так безмятежно; представлялось прожитое время какой-то сказкой, лирическим отрывком из давно читанной поэмы, а между тем эта поэма кончилась всего несколько дней назад... От мучительной работы ослабели его твердые нервы... наконец, пусто стало в голове... Так ученый труженик после семи- или осьмичасовой работы архивной, после микроскопического вглядыванья в мелкие факты, цифры и штрихи исторические, в виду огромных, покрытых пылью фолиантов, которые еще предстоит одолеть ему, - наконец опускает обессмыслевший на время взор и не видит ничего в своей тетради, курит сигару и запаху в ней не слышит. Легко сказать: "Я прямо смотрю в жизнь!.. вон она!" - Как же!.. Лишь только жизнь глянула своими широкими, прекрасными и страшными очами, Молотов зажмурился от невыносимого блеску очей ее. Оно в поэзии, в пасторалях и эклогах - так, а на деле невыносимо трудно бывает, если только папаша не сказал: "Ты дипломат" или мамаша: "Ты юнкер"... Наступил покой в душе Молотова, тишина; никакая мысль не шевелится, ничего не хочется, не чувствуется... Сгорбившись, с помутившимся взглядом, с глупым выражением лица смотрит он в воздух и ничего не видит... Вон трещина на штукатурке стены, и он следит за ее изгибами и сечениями: как будто нос выходит; потом начинает побалтывать ногою и внимательно смотрит на кончик сапога; с чего-то припоминаются слова сказки, говоренной еще отцом: "а Спиря поспиривает, а Сёма посёмывает"; потом он стал разглядывать ладонь свою, близко поднес ее к лицу и важно и без смыслу глядел на нее; слышит он, как будто волоса шевелятся у него, а по ноге ползут мурашки; все мелкие явления останавливают его утомленную полумысль. Он вздохнул, но этот вздох физический, как и спокойствие его - физическое спокойствие, мучительное, мир, от которого избави бог всякого, страдание без борьбы; так охватывает вода человека, так душит его тяжелая перина... Но наконец засидевшееся тело просило, чтобы в нем разбили кровь. Молотов вышел на улицу, пошел через поле, мимо пашни, обогнул кусты у реки, к лесу, оттуда к кладбищу. Спокойствие уже не душило его. Это был простой моцион. Движение и разнообразие предметов занимали его. Вот он у мельницы, на той скамейке, где сиживал с Леночкою. Теперь он едва ли не совершенно спокоен, даже выражение лица его довольно и кротко, взор ясен, мысль блуждает беспредметно. Он стал напевать что-то, как часто напевал сквозь зубы. Возвращались силы и способность к впечатлениям. Надолго ли он успокоился? Не всякому выдаются такие деньки, какие выдались на долю Егора Иваныча, хотя - что такое с ним случилось? ничего особенного. Это большой мальчик капризится, оттого что старшего над ним нет. Будь у него старшие, они, вероятно, объяснили бы Молотову, что ему иначе надобно понимать Обросимовых и иначе вести себя по отношению к ним, но у него не было руководителя, и пришлось все понимать по-своему, так, как бог на душу положит. Предоставьте человека самому себе, и выйдет с ним то же, что с Егором Иванычем: человек будет очень требователен. Хорошо ли это?.. нехорошо?

Егор Иваныч занимался с Володей по грамматике.

- Извините, я, кажется, помешала вам, - сказала Лизавета Аркадьевна, входя в комнату Молотова.

- Ничего-с; вот мы и кончили, - ответил он.

- Я к вам с просьбой.

Молотов поклонился.

- Вы не достанете ли мне китайский розан?

- Но где же я могу достать, Лизавета Аркадьевна?

- У Леночки Илличовой есть китайские розаны.

Молотову показалось, что эти слова были сказаны насмешливо, не без задней мысли, но он не доверял себе, потому что потерял способность судить об окружающих его людях беспристрастно.

- Вам бы удобнее самим обратиться к Илличовой, - сказал он.

- Не хочется мне. Кажется, в последнее время вы довольно коротко сошлись с нею.

Молотов покраснел и с недоумением посмотрел на Лизавету Аркадьевну, которая отвечала ему испытующим взглядом.

- Вы так часто проводили с ней время - гуляете, говорите. Но скажите, пожалуйста, какие книги вы посылаете ей? Что читает эта девушка?

- Я давал ей Пушкина, - ответил Молотов неохотно.

- Так вы достанете мне розан?

- Хорошо-с...

- Я надеюсь, что это вам легко будет сделать.

Лизавета Аркадьевна ушла.

"Неужели это намеки? - думал Молотов. - Как это неделикатно с ее стороны!"

Это Молотова беспокоило.

"Еще Леночка!" - подумал он.

- Егор Иваныч, - спросил Володя.

- Что?

- Знаете, какая глупость мне пришла в голову?

- Скажите, Володя.

- Я в воскресенье бегал по саду; мне захотелось стрижа поймать...

- Ну-с....

- Вот я и побежал к вам...

- Ну-с...

- Вы были в беседке с Еленой Ильинишной.

- Ну-с...

- Мне показалось, кто-то целовался.

Молотов покраснел и с досадою сказал:

- Глупости вы говорите, Володенька.

Володя не понял, отчего ему сделали такое строгое замечание, однако не продолжал истории о стриже. Егору Иванычу неловко было в присутствии этого простодушного и наивного мальчика.

- Ступайте, - ответил Молотов.

- Я пойду, - сказал Володя.

"Как запуталось все! - думал он. - Еще Леночка на моих руках - это дело чем кончится?.. Что, если следят за нами?.. Но никому нет дела до меня; всякий за себя отвечает... Мешаться в дела такого рода нельзя..."

Но никто и не думал мешаться, и напрасно Егор Иваныч беспокоился. Егор Иваныч долго обдумывал что-то.

В шесть часов вечера Молотов отправился в Илличовку. Не доходя до ней, он услышал с берегу знакомый голос:

- Егор Иваныч!

Он вздрогнул. Елена Ильинишна удила рыбу.

- Как хорошо клюет!.. ступайте сюда!

Когда Егор Иваныч спустился к реке, Леночка оставила удочку и пошла к нему навстречу.

- Здравствуйте, Егор Иваныч; что это вы не откликаетесь?

Егор Иваныч подал ей руку и поздоровался.

Леночка, казалось, вполне была счастлива; она смеялась и заглядывала в лицо Молотову. Но вдруг лицо ее приняло озабоченное выражение.

- Что это, Егор Иваныч, вас не узнать совсем... скучный какой!.. Егорушка, что с тобой? - говорила ласково и заботливо Леночка.

Она поправила его волосы и приложила ко лбу свою руку.

- Какая горячая голова!

Она поцеловала его.

- Да ну, Егорушка, перестань; что ты такой сердитый?

В ее голосе слышались слезы. Егор Иваныч тряхнул головой и повел плечами.

- Ишь какой! - сказала Леночка. - Что дуться-то? муху, что ли, проглотил?

- Ах, Леночка, проглотил!

- Здоров ли ты?

- Здоров.

Оба помолчали.

- Так давно не видались, - сказала Леночка. - А ты вот какой! а я про тебя все думала.

Они дошли до дому Илличовых и отправились в сад, на дерновую скамейку.

- Ну, что же выдумали вы? - спросил Молотов.

- Ах, какой ты сегодня!.. что выдумала?.. ничего не выдумала...

- Леночка...

- Что?

- Хотите, я вам скажу о чем-то.

- Хорошо.

- Что бы вы сказали, когда бы привели к вам кого-нибудь и спросили: дайте этому человеку дело на всю жизнь, но такое, чтобы он был счастлив от него.

- Зачем это вам?

- Нужно.

- Да этого никогда не бывает.

- Бывает.

Леночка задумалась, наклонила голову и затихла. Хорошо выражение лица девушки, когда она занята серьезною мыслью, а Леночка почувствовала женским инстинктом, что ей не пустой вопрос задан. Она, ей-богу, от всей души желала бы разрешить его, но ничего не смыслила тут...

- Не знаю, - сказала она и посмотрела на Молотова - что с ним будет.

Он усмехнулся.

- Вы бы спросили умных людей, если это вам так надобно, - посоветовала Леночка серьезно...

- Умных людей? да они меньше всего смыслят в этом деле. Никто не знает такого дела, да и нет его на свете... Кого занимают такие вопросы? И говорят о них редко и слегка, и то для того, чтобы язык не залежался. А! пустяки все! - сказал он и махнул рукою.

- Ты, Егорушка, не думай об этом...

Молотов не слыхал ее слов. У него поднялись и заходили мысли о будущем. Опять вспыхнула внутри работа...

- Господи, - сказал он в глубоком раздумье, - не старую, отцами переданную жизнь продолжать, а создать свою... выдумать ее, что ли?.. сочинить?.. у умных людей спросить?.. Умные люди оттого и умны, что никогда о таких вещах не говорят...

- Так и мы не будем говорить...

- Нельзя, Леночка...

Леночка слушала его с полным вниманием, раскрывши глаза широко. В ее чудных глазах любовь светилась; ротик ее полуоткрыт; яркий румянец горит на щеке...

- Неужели моя жизнь пропадет даром?.. Где моя дорога?.. Неужели так я и не нужен никому на свете?

Он крепко задумался. Леночка все смотрела на него, ожидая признаний; но при последних словах Молотова она неожиданно обвила его шею руками и осыпала все лицо поцелуями, крепкими и жаркими, какими еще никогда не целовала его.

- Егор Иваныч!.. душка!.. ты герой!..

Молотов пожал плечами и чуть вслух не сказал: "Душка!.. герой!.. вон куда хватила!.."

Поцелуи не разогрели его, несмотря на то, что Леночка первый раз охватила его так страстно. В ее поцелуях, горячих и бешеных, было что-то серьезное; стан ее выпрямился, она точно больше ростом стала; во всей ее позе была решительность и какая-то женственная смелость и отвага; грудь поднималась медленно и равномерно, и чудно откинула она в сторону свою маленькую ручку... Молотов ничего не заметил. Он смотрел угрюмо в землю...

- Милый мой!.. Егорушка!.. И мне тоже все чего-то хочется... Я перестала понимать себя... боюсь всего... такие странные сны... Я плакала давеча...

- О чем, Леночка?

- И сама не знаю о чем... Но теперь ты стал говорить, и мне так легко, так легко... Я никого на свете не боюсь... я птица!.. полетим, Егорушка!..

- Полетим, - сказал Молотов и засмеялся...

Леночку обидел этот смех...

- Всегда так... зачем чувство охлаждать?..

- Куда же лететь?

- А вот чрез кладбище, за озера, за Волгу... туда, туда... Ты понесешь меня в объятиях... Пойдем в долину; хижину выстроим... Пусть все меня оставят; я никого не хочу...

- Леночка, возможно ли это?

- Ах, какой ты несносный!.. я знаю, что нельзя, ведь не дурочка... Для того разве говорят?.. это так. Ведь я люблю тебя, Егорушка...

Молотов засмеялся...

- Ой, как ты громко смеешься!

Леночка замолчала, опустила ресницы вниз; досадные слезы пробивались на ее глазах, она гневно щипала мантилью.

- Господи, чем это все кончится? - вырвалось у Молотова.

- Да о чем же ты горюешь, Егорушка?

Не спросила бы его Леночка с такою любовью, если бы знала, о чем он думает. Молотов от злости стал несправедлив; у него желчь разлилась... Он думал: "Полетим, Егорушка!.. ах ты птичка, птичка!.. Полетим!.. Я сама знаю, что нельзя! Что это я наделал?.. Как так втянулся в эти странные отношения?" Припомнилась ему вся любовь, вся игра в поцелуи, пожатие рук и сладкие глазки, припомнились страстные ночи, и досадно ему было, зачем все это случилось. Но, несмотря на все это, он как-то невольно тянул время последнего свидания. "Надобно покончить, - думал он, - сказать ей...", а сам все сидел, и не хотелось ему уйти так скоро...

- Егорушка, да что ты такой скучный?.. что с тобой сделалось?..

Егор Иваныч не отвечал; он думал: "Ах вы божьи ласточки!.. Господи, как все это сделалось? Неужели наши отношения кладут на меня серьезные нравственные обязательства?.. Что нас связало? несколько поцелуев, бог знает каким образом полученных. Я и сам не знаю, что такое у нас вышло. Во всяком случае, один исход - расстаться".

- Егорушка, - говорила Леночка...

"Допрашивается! - думал Молотов. - Но, быть может, я напрасно беспокоюсь; вероятно, кончится все просто..."

Леночка опять обняла Молотова. Ему сделалось невыносимо.

- Елена Ильинишна, - сказал он серьезно...

- Что?

- Нам пора объясниться...

У Леночки сжалось сердце. Она предчувствовала какое-то горе; никогда Егор Иваныч не говорил так с нею.

- Разве мы не объяснялись? - спросила она...

- Нет, не объяснялись; все у нас было, кроме объяснений.

- Ну, скажите, - ответила Леночка, боязливо глядя на собеседника.

- Вы меня любите?

Леночка хотела обнять его. Он уклонился.

- Я вас очень люблю...

- Но, разумеется, можете привыкнуть к той мысли, что мы не всегда будем поддерживать наши отношения.

- К чему же об этом говорить?

- Подумайте, пожалуйста, и выскажитесь откровенно.

Ей никогда не приходил такой вопрос на ум, и она с замешательством отвечала:

- Да, я вас люблю...

- Простите же меня, Елена Ильинишна, я вам не могу отвечать тем же...

Леночка взглянула на него испуганным взглядом и вскрикнула. Болезненно отозвался этот крик в душе Молотова. "Вот она так любила!" - подумал он.

- Елена Ильинишна, кто же виноват? кто виноват? Вы должны помнить, что не я первый... - Молотов оборвался на полуфразе, потому что невольно почувствовал угрызение совести. "Что же такое, что не я первый", - шевельнулось у него в душе, и он кончил иначе, нежели начал:

- Боже мой, что же это на меня напало!..

Он страдал, Леночка смотрела все молча и испуганно. Лицо ее было бледно; сердце сжалось и ныло страшно, рука ее как лежала на плече Молотова, так и осталась, и Молотов слышал, как рука ее дрожала слегка. "Зачем же она любила?" - думал Молотов со страхом.

- Что ж это, Егор Иваныч, разве можно так?.. вы говорили, что будете любить...

- Нет, Елена Ильинишна, - проговорил он с усилием, - я никогда этого не говорил... припомните, пожалуйста... Я и сам не понимаю, как все это случилось...

Леночка не возражала.

- Ведь это пройдет; вы меня не сильно любите...

Леночка заплакала.

- Этого еще недоставало, - прошептал Молотов.

Послышалось всхлипывание и тихое, ровное, мучительное рыдание; запрется в груди звук, надтреснет, переломится и разрешится долгой нотой плача; слезы катились градом... Прислушиваясь к ее плачу, Егор Иваныч невольно вспомнил ночь, когда видел "до гроба верную и любящую...".

- Вон из чего слагается горе человеческое, - прошептал он, - плачет, она, бедная!.. что же я-то могу сделать?

- Никому мы не нужны... кому любить таких?..

Она зарыдала сильнее.

Молотов сидел ополоумевши. Последние слова задавили его. Мучительные минуты одна за другою еле ползли. Он слышал, как в висках его стучало... Наконец Леночка стихла.

- Кого же вы полюбили? - спросила она.

- Никого, Елена Ильинишна...

- Вы не хотите сказать... не бойтесь...

- Уверяю вас, никого не полюбил...

- Что же это? - спросила она с изумлением.

- Ах, как тяжело мне, - сказал Молотов...

Долго они сидели молча. Вечернее солнце уходило за лес, и листья сада зыблились и блестели красноватым светом. Мелкая птица кончала свои песни. Тени ложились углами и квадратами. Бледный серп месяца уже глядел с неба. Ласточки, вылетая из-под крыш, трепетали в воздухе, летели на реку, омакивали крыльями в воду и опять неслись с визгом... Кто не знает, что в птичьей песне нет человеческого смысла? но кто не отыскивает в ней смысла? И Егору Иванычу казалось, что птицы его дразнят. Зяблик все одну и ту же руладу повторяет... отчего?.. оттого, что одну только и знает... Не всегда бывает так тяжело расставанье для истинно любящего, как оно было тяжело для Молотова. "Итак, ко всем несчастиям еще подлость? - думал он. - Ты не должен был целовать ее, если впереди не видел ничего серьезного. Но кто же мог все это предвидеть? Бедная, бедная Леночка! как она плачет!.. как ей тяжело!.."

- Леночка, - сказал он, взял ее руки и крепко поцеловал их. - Леночка, простите меня... все это пройдет как-нибудь... не горюйте... не сердитесь на меня... скажите, что вы вспомните меня добрым словом...

Леночка опять заплакала... Она как будто предчувствовала, что в ней чего-то нет, за что любят других женщин, что ее полюбили так, нечаянно, по ошибке и теперь, так поздно, хотят поправить ошибку. И уже в ее слезах слышалась не только жалоба о потерянном счастье, но и жалоба на обиду, недоверие к себе... Между тем Молотов думал: "Ничем нельзя оправдаться: я подло поступил, подло!"

Он вслушивался в это новое для него слово, как человек, который вслушивается в только что родившуюся и начинающую расти мысль. Вот он что-то очень ясно понял и усвоил, так что это выразилось во всей его фигуре, и он прищурил глаза от внутренней боли. "Подлость? ну так что ж такое? - думал он. - С новым чувством познакомился. Опыты обходятся нелегко, ничего даром не узнаешь. Зато теперь вполне человек!" Ему противно стало от такого направления мыслей. "Но кому какое дело? - думал он. - Всякий сам за себя отвечает, а тут иначе и быть не могло". Ему хотелось остановить в себе это мучительное брожение мыслей.

- Елена Ильинишна, нам проститься надобно.

Она не отвечала.

- Не плачьте, Елена Ильинишна; простите меня.

- Егорушка, меня никто больше любить не будет.

Она бросилась к нему на грудь, обняла, поцеловала его. Рыдания ее надрывали душу Молотову... Жутко ему стало... слеза прошибла, и он с чувством отвечал на ее поцелуи... Жаль, невыносимо жаль стало ему этой бедной девушки... глупенькой, кисейной девушки... Она так жить хотела, так любить хотела и доживала последнюю лучшую минуту жизни. Впереди ее пошлость, позади тоже пошлость. Ясное дело, что она выйдет замуж, и, быть может, еще бить ее будут... Теперь она могла бы воскреснуть и развиться, но... суждено уже так, что из нее выйдет не человек-женщина, а баба-женщина. Молотов чувствовал это. Страшно ему было за Леночку. "Пропадет она!" - думал он...

- Леночка, прости меня, - шептал он...

- Я знаю, отчего ты не можешь любить меня...

Молотов целовал ее руки и сам не знал, что с ним творилось. Он сознавал, что не имеет любви к ней, но Леночка была дорога ему... не как сестра, не как друг... а за то, что она любила его... Никому и дела не было до него, а она?

- Я знаю, - повторила Леночка, - ты не можешь любить меня, потому что я глупенькая...

Молотов невольно закрыл лицо руками...

- Тебе жалко меня, потому что ты добрый.

- Боже мой!.. - проговорил Молотов, и по какому-то инстинкту он прибавил: - Так женщины не говорят.

- Нас много таких девушек, - говорила Леночка, - но, Егорушка, и такие, как Лизавета Аркадьевна, не лучше нас...

- Леночка, ты ревнуешь?.. Я не могу ее любить... я уезжаю отсюда... я ненавижу их... Эти аристократы обидели, обругали меня...

Молотов, будучи рад, что нашел человека, пред которым мог высказаться, вполне открыл свою душу. Он рассказал Леночке все, что он пережил в последние дни, и как подслушал разговор Обросимовых, и что он думал, как помещик помочь ему хотел, как гадал он по Лермонтову, и о письме друга своего, и как страшна для него будущность - все, все, точно Леночка подругой его стала... Она слушала его с увлечением, положив на его плечо свою хорошенькую головку. Тогда она не сказала ему свое оригинальное: "Да этого не бывает..."

- Я их не люблю, - сказала она горячо...

Молотов поцеловал ее, но это был не страстный, а добрый поцелуй.

- Бог с ними, - сказал он...

- Никогда их не буду любить... Я тебя люблю; я не сержусь на тебя.

Они расстались добрыми друзьями, но Леночка всю ночь проплакала и все понять не могла, "отчего же нас любить нельзя?.. отчего?" Прошли для нее хорошие, добрые дни; но ей было жалко не только добрых дней, тихих вечеров и ясных поцелуев, - она чувствовала какую-то особенную горечь на сердце и все спрашивала: "Отчего же нас любить нельзя?" У нас немало встречается таких женщин, как Леночка, и многие увлекаются их щечками, щечки целуют, и хорошо, если останавливаются только на том, на чем остановился Молотов... Иначе для них невозможна будет и бабья карьера. Что тогда?.. Молотову пришло в тот день на ум: "Обросимов не хочет меня признать полным человеком, как сам он, а я Леночку не хотел признать полной женщиной. Но дело сделано, теперь не воротишь!" Однако и Молотов эту ночь провел неспокойно, несмотря на то, что в тот день измучился и физически и нравственно.

Егор Иваныч немало услыхал добрых пожеланий от Обросимовых, когда они узнали, что он едет на службу по приглашению приятеля. Все были к нему внимательны, ласковы, добры. Вот уже в зале накрыт стол белой салфеткой, раскинут огромный дорогой ковер, из спальной комнаты принесена большая икона, свечи зажжены. Аркадий Иваныч настоял, чтобы отслужили напутственный молебен. Пришли священник и дьячок. Во время обряда, от которого Молотов хотел было уклониться, его посетили кротость и смирение. Ему представилось, что он, быть может, никогда не встретится с этими людьми, а после этого ему казалось дико и нелогично сердиться на них. Тогда возникло на душе его то чувство, которое создало афоризм: "О мертвых либо ничего, либо хорошо". "Все это прошло, - думал он, - а на прошедшее нечего сердиться. Все мертвое, все прошлое, все, что больше не встретится в жизни нашей, - не возбуждает злости".

- Ну, дай вам бог счастья на новом поприще, - сказал Обросимов, - не забывайте нас...

- Желаем вам всего хорошего; мы вас любили, - сказала Марья Павловна, - пусть все вас так любят.

Лизавета Аркадьевна подала ему руку.

- Прощайте, Егор Иваныч, - сказал Володя.

Молотов поцеловал его в голову...

Прислуга толпилась и тоже кланялась Молотову и от души желала ему всего хорошего.

Его провожали, как родного, и умилительна была эта картина, когда чужому человеку чужие люди желали всего хорошего. Ведь это редко бывает.

Но не выдумывать же автору несуществующих пока примирений! Егор Иваныч все-таки ненавидел их, хотя и говорил: "О мертвых либо ничего, либо хорошо". - "Так где же счастье? - спросит читатель. - В заглавии счастье обещано?" Оно, читатели, впереди. Счастье всегда впереди - это закон природы.

Николай Помяловский - МЕЩАНСКОЕ СЧАСТЬЕ - 02 часть, читать текст

См. также Помяловский Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

МОЛОТОВ - 01
Осень глубокая. На Екатерининском канале стоит громадный дом старинно...

МОЛОТОВ - 02
- Куда ж мы отправимся? - спросил Молотов, когда они вышли на улицу. -...