Николай Алексеевич Островский
«Рожденные бурей - 03»

"Рожденные бурей - 03"

Глава десятая

Трое на водокачке, волнуясь и вздрагивая, слушали, как учащалась стрельба. Вот уже заклокотало у вокзала. В этой нарастающей буре звуков чувствовалось ожесточение борьбы. Андрий замер, прижав руки к груди.

- Что ж они оставили нас здесь? Где ж это видано, чтобы я стоял и дожидался, чья возьмет? По-ихнему, я ни на что не способный? - сказал он с горечью.

Стоящая рядом Ядвига притянула его к себе и по-матерински успокаивала:

- Что ж делать? Нам приказали оставаться здесь.

Олеся молчала. На дворе послышались голоса и, как показалось Андрию, храп лошади. Олеся схватила Птаху за плечо.

- Андрий, что это?

Птаха похолодел. "А что, если ляхи? Тогда все пропали", - чувствуя, как сжалось его сердце, думал он.

В дверь застучали. Андрий, натыкаясь на табуретки, устремился к двери.

Здесь на полу лежал топор.

- Григорий Михайлович! Это я, Щабель. Открывай!

- А, Щабель! - радостно воскликнула Олеся и тоже бросилась к двери.

- Кто это? - остановил ее Андрий.

- Это наши... Я сейчас открою. - И она уже снимала крюки.

- Ну вот и я, - сказал кто-то высокий, невидимый.

- А наши уже ушли, - укорила Олеся.

- Слышим! Запоздали мы - с холминскими все торговались. Они к Могельницкому ходоков слать хотели. Дескать, не тронь нас - и мы тебя трогать не будем. Пока мы их уломали, время прошло... Свети, Олеся, что ли. - И Щабель зажег спичку. На миг он увидел Андрия.

- Это кто? - недоверчиво спросил он.

- Это Андрий, - почему-то смутилась Олеся. - Его отец оставил здесь.

Вслед за Щабелем в комнату вошел низкорослый широкоплечий крестьянин.

- Здрасьте, хозяева!

Щабель пожал руку Ядвиге.

- Это Евтихий Сачек из Сосновки, - сказал он, кивнув на крестьянина.

Олеся поставила зажженную лампу на стол и поспешила к окну, чтобы его завесить.

- С нами человек пятьдесят сосновских и около тридцати холмянских. Им сейчас винтовки дать надо, - сказал Щабель.

Ядвига отвела его в сторону.

- Товарищ Раевский сказал, что для вас патроны сбросят на ходу близ речки. Он поручил передать вам, чтобы вы повели свой отряд на усадьбу Могельницких. Этим часть легионеров будет задержана, пока наши не захватят города. А вы попытайтесь занять прежде всего фольварк. Там стоят немецкие лошади...

Щабель быстро повернулся к Сачку.

- Сейчас возьмем винтовки и двинем на фольварк. Скажи своим хлопцам, что там коней хороших добудем...

- Это дело! - обрадовался Сачек. - Что-то у меня кони хромать стали, и парочка мне как раз...

- Ну, ладно, ладно! Пошли. Слышишь, как в городе шкварчит? Рассусоливать тут некогда...

Они вышли во двор, где их ожидали крестьяне. Птаха решительно сказал Ядвиге:

- Я с ними пойду!

- Как пойдете? А ваши руки?.. - растерялась Яд-вига.

- А мы одни останемся? Хорош защитник! Тогда я тоже пойду. Я одна здесь ни за что не буду! - вспыхнула Олеся.

- Тогда и мне надо уходить, - тихо сказала Ядвига.

- Вот и пойдем все вместе. Оставаться я не хочу, мне страшно здесь, - заупрямилась Олеся.

- Куда ж ты пойдешь? Там же война, - сказал Андрий, устыдившись.

- Ну и что ж! Возьмем с Ядвигой Богдановной ту сумку с бинтами и будем помогать, если кого покалечит.

Аидрий не знал, что ответить.

- А что Григорий Михайлович мне скажет?

- Почему тебе? Я сама ему отвечу! Идемте, Ядвига Богдановна.

Раевская уже одевала пальто.

- Олеся, развяжи мне правую руку, - попросил Андрий.

- Как развяжи? Она же обваренная вся...

- Ты мне два пальца, вот этих, размотай, чтобы я мог затвор дергать.

- Не буду я разматывать - тут одно живое мясо...

Андрий шагнул к Ядвиге.

- Прошу вас, развяжите! А то я зубами порву.

Ядвига несколько мгновений смотрела на него и молча принялась развязывать бинты.

- Я немножко оставлю, вот здесь...

Вошел Щабель.

- Все в порядке - патроны, винтовки есть! Сейчас двинемся... Дождь перестает...

- И мы с вами, - сказала Ядвига.

Птаха выбежал во двор и вернулся с винтовкой. Карманы пиджака были набиты патронами.

- А мне ты принес? - спросила Олеся.

Они впервые за все это время встретились глазами.

- Тебе? - переспросил он удивленно и улыбнулся. Он передал ей свою винтовку и стал торопливо совать в карманы ее жакета обоймы с патронами.

- Сейчас я научу тебя, как заряжать. Вот берешь за эту штучку - раз! Затем к себе... Ишь, патрон выскочил. Раз - загнал в дуло... Опять сюда! Теперь тянешь за курок - и одним гадом меньше на свете... Приклад крепко прижимай к плечу. Бери, я сейчас себе достану.

Уже уходя, Андрий спохватился:

- А Василек?.. Куда парнишку девать? - Он побежал в кухню. - Васька, вставай живее! Да проснись ты, соня! Мы уходим. Слышишь? Уходим! Ты закрой дверь и спи себе. Мы скоро вернемся...

Сонный Василек ничего не понимал. Андрий уже подталкивал его к двери.

- Закрывай на крюк и ложись спать...

Василек моргал спросонья и что-то бормотал про себя, но в конце концов понял, что надо закрыть дверь и спать. Он так и сделал.

Щабель взял фольварк без единого выстрела. Их налет был как снег на голову. В усадьбе Эдвард поставил под ружье всех, кто только мог носить оружие, и двинулся в город. В палаце остался только граф Потоцкий с конвоем. Услыхав начавшуюся вокруг усадьбы стрельбу, Эдвард повернул свой отряд назад.

"Что это? - думал он. - В городе бой? Черт знает, кто с кем дерется. Неужели немцы обнаглели? Ну, а в фольварке кто?" - Он приказал окружить усадьбу.

У ворот его встретил Потоцкий. Он был на коне.

- Что это, по-вашему, граф?

- Не знаю. Связи с городом нет.

От фольварка слышались редкие выстрелы, Могельницкий не решался двигаться туда ночью. Он решил дожидаться утра, не уходя от усадьбы ни на шаг.

А на фольварке в это время происходило неладное.

Захватив фольварк, холмянцы затеяли ссору с сосновскими, начав тут же делить коней.

- Мы первые вскочили во двор, кони наши! - кричал высокий холмянец, уже сидя на оседланной немецкий лошади и держа в поводу еще тройку.

К нему подскочил Сачек.

- Отдай, говорю тебе! Скажи спасибо, что одного получил. А ты все загребти хочешь!.. У меня вот все кони на ноги пали, а ты хватаешь...

Споры из-за коней загорались во всем фольварке. Щабель, находясь в цепи, обстреливавшей имение, по редким выстрелам понял, что часть крестьян куда-то убежала. Он кинулся к воротам.

- Гей, мужики! Что ж вы?

Но его никто не слушал. Кое-где уже награждали прикладами друг друга.

Высокий холмянец поджигал своих:

- Забирай коней, и тикаем до дому! Пусть они сами справляются... Чего нам лезть в прорву? Гайда до дому, хлопцы! А кто пущать не будет, так бей его з винта!

Щабель поздно понял опасность.

- Куда вы, хлопцы? Что ж это - продаете, значит? - кричал он.

- Злазь с дороги! - гаркнул на него высокий холмянец.

- Пущай сосновские отдают коней, тогда останемся... А у нас Могельницкий все позабирал, так мы хоть этим попользуемся...

- Чего там с им тарабарить? Гайда, хлопцы, до дому! А то еще окружат тут, то и без головы останешься...

Щабеля оттеснили в сторону.

Птаха едва успел спасти Олесю от лошадиных копыт. Холмянцы, нахлестывая коней, налетая друг на друга, матерясь на чем свет стоит, промчались мимо них. Через минуту их не стало слышно.

С первыми выстрелами немцы зашевелились. Вдоль эшелона забегали фельдфебели. Слышались короткие слова команды. Когда стрельба разгорелась с особенной силой и стала приближаться к вокзалу, у штабного классного вагона заиграл тревогу горнист.

- Господин полковник, вас желает видеть какой-то военный, называющий себя польским офицером.

- Ведите, - сказал полковник Пфлаумер.

- Честь имею представиться - капитан Врона.

- Чем объяснить эту стрельбу? - с угрозой спросил полковник.

- Дело в следующем, господин полковник, - в городе вспыхнуло большевистское восстание. Нам был предъявлен ультиматум невмешательства в их действия. Они хотят разоружить ваш эшелон, а офицеров расстрелять. Мы всю ночь вели бой, но сейчас вынуждены просить вашей помощи... Мы сделали все, чтобы предотвратить этот бунт. Но у нас иссякли силы, и мы должны оставить город...

Грохот пальбы у вокзала как бы подтверждал его слова. Вокруг полковника стояла группа немецких офицеров в стальных шлемах.

Густые цепи немцев залегли вдоль парапета товарной станции, другая часть солдат возилась на платформах с бронеавтомобилем и у орудий.

- Тэк-с, - процедил сквозь зубы Пфлаумер и выплюнул остаток сигары. - Они хотят нас разоружить? Ну, это мы еще посмотрим...

- Конечно, господин полковник, если вы вмешаетесь, то от этой мрази не останется и следа.

Врона разглядел среди офицеров Шмультке. Лейтенант что-то тихо говорил полковнику.

- Простите, как вас?..

- Капитан Врона, - подсказал Шмультке.

- Ага! Так мы вмешаемся обязательно. Будьте добры, отведите своих солдат вон туда! - махнул он рукой влево. - Мы сейчас начнем операцию. Снять орудие! Свезти бронеавтомобиль на землю! Господин председатель полкового совета, объясните солдатам причину боя.

К рассвету город был занят рабочими. Щабель прочно засел на фольварке, приковав Могельницкого к усадьбе.

Но когда полная победа была близка, на вокзале загрохотали мощные залпы. Оттуда по городу брызнули огнем и сталью. Залаяли сразу полтора десятка пулеметов. Немцы двинулись на город.

Целый час Раевский упорно сопротивлялся, задерживаясь на каждом углу. Но по улицам рыскал неуязвимый бронеавтомобиль, направляя огонь своих пулеметов в переулки и дворы.

- Эх, бомбы нет! - бесился Чобот.

Восставшие отходили, оставляя улицу за улицей, А серо-зеленые цепи немцев методично, размеренно двигались вперед. Так же размеренно грохали на станции четыре орудия, швыряя в город тяжелые снаряды.

- Что же, Зигмунд, выходит - проиграли? - сказал Ковалло, быстро шагая рядом с Раевским.

- Да, этого я больше всего боялся. Здесь без провокации не обошлось...

Метельский вчера хотел поговорить с полковым советом, но председатель, продажная душа, пригрозил его арестовать. Теперь надо сохранить людей. Будем отходить на Сосновку. Из города надо выбраться как можно скорее, до утра, а то здесь окружат...

В предрассветной дымке кутался город. Последние цепи рабочих уже покинули пригород. Щабель прислушался.

- А ведь наши из города уходят... Слышишь, пальба уже с пригорода? Видать, немцы полезли в драку. Что ж, тогда и нам отходить надо, пока не рассвело... Будь здесь холмянцы, можно было бы на усадьбу нажать, а так делать нечего. Передай, чтобы отходили! - сказал он Сачку.

- Фольварк запалить? - спросил тот.

- Не надо. Все равно нашим будет, - запретил Щабель. - Пусть седают на коней.

- А баб куда же? - недовольно буркнул Сачек.

- Их тоже на коней посадим.

- Тут я подводу снарядил с барахлишком, одну посадить можно!..

Щабель помог Олесе сесть в седло.

- Не упадешь? - сказал он, подавая ей поводья.

- Нет, я у себя в деревне ездила.

- Ну, а ружье перекинь через плечо. Эх, и вояка же из тебя геройский! - пошутил он, но сейчас же помрачнел...

Птаха скакал рядом с Олесей. Ему все казалось, что девушка может упасть...

Через полчаса они соединились с уходящими из города.

Эдвард Могельницкий приехал на вокзал, чтобы лично отблагодарить полковника Пфлаумера за оказанную помощь.

- Чем могу быть вам полезен? Скажите, и все, что в моих силах, будет сейчас же сделано.

Полковник Пфлаумер отказался от услуг.

- Благодарю. У нас есть все необходимое. Но вслед за нами движется пехотный франкфуртский полк. Господин Шмультке говорит, что в нем служит ваш брат. Как мне известно, они нуждаются в продовольствии и теплой одежде. Начинаются холода. Вот если вы им поможете, это будет прекрасно.

- Конечно, конечно! - заверил его Эдвард. - Может быть, господин полковник разрешит мне наградить его доблестных солдат? Я хочу выдать им по сто марок...

- Это можно. Я передам о вашей любезности полковому совету. Кстати, мы здесь думаем задержаться до прихода франкфуртцев и просим не чинить нам препятствий в получении хлеба из пекарни.

Могельницкий приложил руку к козырьку.

- Я немедленно отдам приказ доставлять вам хлеб сюда, на вокзал. Теперь разрешите от имени наших дам и всей семьи пригласить вас и господ офицеров на вечер, устраиваемый в вашу честь в нашем родовом имении. За вами будут присланы экипажи.

- Спасибо! Я передам офицерам. Если все будет спокойно, мы приедем.

Могельницкий со своим штабом уехал.

- Надо торопиться, а то мы с ними не справимся тогда, - сказал Могельницкий Броне, когда они возвращались в город. - Пошлите двоих курьеров к Замойскому. Пусть он снимет свой отряд из-под Павлодзи и движется сюда. Пусть ему скажут от моего имени, что, как только мы справимся с немцами, я помогу ему разгромить павлодзинцев. А вы подготовьте на вокзале все, что нужно. Если наш план провалится, то придется эвакуировать город и открыть немцам дорогу... Не упускайте холмянцев из виду, когда они появятся. Действуйте энергично!

Потоцкий не уехал в этот день, как думал. Восстание в городе задержало его. Когда положение было восстановлено, в кабинете Эдварда был разработан предложенный Потоцким план разоружения немцев. Горячий Потоцкий защищал его с таким пылом, что Эдвард не мог возражать, не рискуя навлечь на себя обвинение в трусости.

- Вы говорите - риск, но где его нет? Я сам буду помогать вам и уверен, что мы немцев разоружим, - самоуверенно говорил Потоцкий.

Во время их беседы отец Иероним доложил, что приехала делегация от холмянцев. Эдвард приказал арестовать их.

- Я их повешу! Они разгромили наш фольварк в Холмянке, а здесь забрали купленных мною лошадей! - крикнул он.

Но тут неожиданно вмешался Потоцкий:

- Повесить всегда можно. А нельзя ли их использовать для наших замыслов?

Эдвард удивленно посмотрел на него.

- Вы думаете? Это же сброд!..

- Ничего, ничего! Пусть отец Иероним с ними побеседует. Скажите им, что если, они к вечеру пришлют пятьдесят человек к вокзалу и помогут нам разоружить немцев, то получат часть добычи, денег и графское прощение, обращаясь к отцу Иерониму, приказал Потоцкий. - Ну, вы сами знаете, как это уладить...

Отец Иероним ушел, но вскоре вернулся.

- Они просят, чтобы сам вельможный пан сказал им это.

Эдвард взглянул на Потоцкого.

- Ничего, подите. Это ведь ни к чему не обязывает.

Эдвард поднялся.

Вечером, когда в усадьбе Могельницких собрались почти все немецкие офицеры, Эдвард с Потоцким, окруженные конвоем, поехали к вокзалу.

Наспех собранные для вечера панны усиленно занимали гостей.

Повеселевший Юзеф не жалел вина.

Немцы понемногу осваивались.

Шмультке и Зонненбург ухаживали за Стефанией. А хитрая полька дарила немцев лукавыми взглядами, хохотала. И никому не могло прийти на ум, что творится сейчас на вокзале.

Длинноногий немецкий солдат бегал от вагона к вагону и радостно кричал в открытые двери:

- Торопитесь получить по сотне марок! А то, чего доброго, не хватит, тогда останетесь с носом. Деньги раздают в первом классе вокзала...

Вагоны опустели. Густая толпа солдат заполнила залы первого и второго классов. Фельдфебель выкрикивал фамилии, а трое служащих управы выдавали каждому стомарковую ассигнацию. У столов - толкотня, крики, споры: кто-то получил дважды, его уличили...

А в это время Дзебек, от которого все еще несло отвратительной вонью, хотя он трижды отмывался в бане, каждый раз вновь отсылаемый туда Вроной, с несколькими жандармами вел к паровозу Воробейко.

- Садись и двигай к эшелону. Подойдешь и сразу же нажимай на все колеса, чтобы эшелон в один момент был вывезен на станцию. Отвезешь версты за четыре и остановись. Смотри у меня, чуть что... - И он показал помощнику машиниста на револьвер.

- Но они ж меня убьют за это!

- Ни черта тебе не будет! Садись и двигай. А будешь разговаривать, тут тебе и амба!

Воробейко, проклиная себя за то, что остался на станции, полез на паровоз.

По станции неслись дикие крики. Громыхая на стрелках, состав, быстро развивая ход, промчался мимо вокзала и скрылся за депо.

Кое-кто из солдат пытался догонять, но вскоре, видя бесполезность этого, останавливался.

Большинство солдат были безоружны. Только унтер-офицеры имели револьверы и некоторые солдаты - тесаки.

- Измена! Нас предали! - неслись со всех сторон возмущенные крики.

Разъяренные солдаты избили ни в чем не повинных служащих управы, опрокинули стол с деньгами.

Белобрысый лейтенант в пенсне, один из оставшихся на вокзале офицеров, пытался навести порядок.

- Кто с оружием, ко мне!

Но было поздно. Вокзал был окружен отрядом Могельницкого и людьми Потоцкого. А дорогу на север преградили холмянцы.

Ими командовал высокий крестьянин, во всем подчиняясь советам Зарембы, который с двумя десятками легионеров тоже был среди холмянцев.

Несколько залпов заставили немецких солдат по одному выйти из здания, как им было приказано.

Через полтора часа, без шинелей, которые с них сняли, а кое-кто и разутый, немцы, окруженные с трех сторон поляками, были выведены за станцию.

- Внимание! - заорал Заремба. - Вам приказано двигаться вперед, не останавливаясь ни на одну минуту. Дойдете до фатерланда и пешком, ничего!

Гробовое молчание было ему ответом.

Несколько сот человек молча шагали по грязи, мрачно опустив головы, затаив лютую ненависть к обманувшим их людям...

- Ну, что я вам говорил? - восхищенно воскликнул Потоцкий, гарцуя на беспокойном коне. - Теперь поедем к господам офицерам. С ними мы будем немножко вежливее. Надо все-таки помнить, что они сегодня вели себя прилично. Я напишу князю Замойскому, чтобы он пропустил их без эксцессов.

- Да, конечно, - согласился Эдвард.

Эшелон промчался мимо пустынного полустанка и через полчаса влетел на соседнюю станцию. Воробейко остановил паровоз и спрыгнул со ступенек.

Со всех сторон к эшелону бежали вооруженные люди.

- Эй, хлопцы, що цэ такэ? Звидкиля состав? Гляды, да ось два нимця! А тут ще одын...

Воробейко окружили. Плотный, широкобородый дядько, перепоясанный пулеметными лентами, с наганом и бомбой за поясом, спросил:

- Кто таким будешь? Отвечай! Я - атаман Березня.

- Повстанцы, значит? - обрадовался Воробейко. - А я думал, чи не панам ли в руки попался? Выходит - своим... - Он радостно улыбался. - А я вам, товарищи, броневик привез и четыре орудия. Будет чем панам припарки ставить... У нас не вышло. Поднялись мы, значит, своих из тюрьмы вызволили, расчихвостили легионеров - так на тебе - немцы вмешались в это дело! Целый полк! Известно, разбили нас. Наши на Сосновку отошли, а у немцев с ляхами кутерьма началась. Взяли меня ляхи за жабры, чтобы я немецкий эшелон со станции вывез. Ну, я и допер сюды. Вот оно как получилось, товарищи!

Окружавшие Воробейко люди молча слушали его.

- А ты, случаем, не из большевиков будешь? - спросил его бородатый, назвавший себя Березней.

- Фактически являюсь партейным коммунистом, - с гордостью ответил Воробейко.

- А-а-а, коммунистом! - И бородатый цинично выругался. - Дак мы вашего брата к ногтю жмем. Берите его, хлопцы!

Воробейко растерянно озирался.

- Кто же вы такие?

- Мы - петлюровцы. Не слыхал таких, а? Жидовский прихвостень! - жестоко оскалил зубы бородатый.

- Стало быть, вы - контра? - упавшим голосом произнес Воробейко.

- Понимай, как хошь. Отведить его за переезд и пустить до Карлы Марксы, ихнего бога, - махнул рукой бородатый.

Несколько человек схватили Воробейко и повели его в сторону.

В эшелоне уже шел грабеж.

- Тут, что ли, кончать будем? Куда его тащить дальше? - сказал один из петлюровцев.

Воробейко с тоской глянул вокруг.

За переездом начиналось поле. Дул холодный ветер. Воробейко вздрогнул от ужаса, что вот его сейчас убьют и никто об этом не узнает даже. И все это так просто...

- Ты православный? Так перекрестись, а то зараз кончим, - спокойно сказал один из петлюровцев.

- За что? - бессознательно спросил Воробейко.

- Сказал атаман - пустить в расход, значит, заслужил...

- Что ж я вам сделал такого? Эшелон с добром пригнал. Разве ж вам не совестно рабочего человека убивать ни за что ни про что?

- Дак ты ж - коммунист?

Воробейко боялся, что ему выстрелят в спину, и поворачивался то к одному, то к другому.

- Мы ж, рабочие, все большевики! Что ж тут такого? У меня отец всю жизнь батрачил. За что ж убивать?

Один из петлюровцев сказал в раздумье:

- Может, мы его в самом деле пустим? На кой он нам?

Другой нерешительно протянул:

- Черт с ним - нехай идет!

Третий, уже снявший винтовку, закинул ее опять за спину.

- Вались, да смотри, не попадайся атаману на глаза. А из коммунии вылазь, дурень!

- А вы мне в спину не жахнете? - откровенно спросил Воробейко. - Ежели так, так лучше бей сейчас в сердце, чтобы не мучиться. Все равно - конец один...

- Валяй, валяй!

Первые десять шагов Воробейко оглядывался, ожидая выстрела. Затем кинулся бежать в поле.

Наутро ударил мороз. Лужи и болота замерзли. В хате Цибуля, в Сосновке, собрался штаб. Было решено: члены ревкома возвращаются в город для работы. Те из рабочих, кто надеялся остаться не открытыми, тоже возвратятся в город. Часть останется в отряде Цибули. Остальные направятся в Павлодзь. К концу заседания прискакал мужик из Холмянки со страшной вестью: Могельницкий приказал повесить в городе против управы одиннадцать холмянцев. Остальным же дали по пятьдесят шомполов и, отобрав лошадей, отпустили домой.

Патлай, Щабель, Чобот и часть рабочих, погрузив на телегу пулеметы, двинулись в Павлодзь. Степовый не захотел возвращаться в город и отправился вместе с ними.

Из шестидесяти отнятых на фольварке лошадей Щабелю удалось выпросить у сосновцев только десяток. Когда телеги, нагруженные ящиками с винтовками и патронами, вывезенными из города, выехали из села, Щабель с десятком конных тоже тронулся в путь.

- Вы уж, девушки, по нас не плачьте! Скоро вернемся, заживем в счастье и добре, - шутил он, прощаясь с Олесей и Саррой. Молодых решено было оставить в Сосновке.

Один за другим в город вернулись Ковалло, Метельский, Ядвига и Раевский.

Ковалло был немало удивлен, когда на крыльце водокачки он увидел хлопотавшую с самоваром незнакомую женщину.

"Это еще, что такое?" - подумал он.

При виде его женщина улыбнулась.

- Видать, хозяин пришел? А то неловко в чужом доме хозяевать. Я - Андрийкина мама, Мария Птаха.

- Добрый день! Вот как пришлось познакомиться. - Ковалло дружелюбно пожал ей руку.

Мать Андрия была высокая, сильная и, что удивило Ковалло, - молодая.

Когда Раевский, шедший сзади, вошел во двор, он застал их за оживленной беседой.

- Так вот же я им и говорю: "А черт его знает, где его носит! Что я ему - нянька? Слава богу, семнадцать годов! Я за него не ответчица. Як поймаете, так хоть шкуру с него сдерите!" А у самой сердце болит. Только, думаю, не поймают они его, бо мой Андрийка не из таких, чтоб им в руки дался. Ох, и горе мне с хлопцами! Что один, что другой... Малого хоть отлупить могу, а тому что сделаешь, когда он выше меня ростом?

Увидев Раевского, она замолчала.

Прошла неделя. Зима наступила сразу. Ядвига жила у старшей сестры.

Марцелина служила продавщицей в польском кооперативе. Набожная, замкнутая, она никогда не была близка с сестрой. Как все старые девы, имела свои причуды: в ее комнате жили семь кошек. Она присвоила им самые замысловатые имена и возилась с ними все свободное время. Каждое воскресенье аккуратно ходила в костел и у ксендза была на хорошем счету. Иногда ома ходила в гости к экономке ксендза, единственной ее приятельнице.

Сегодня вечером, придя к ней, Марцелина не застала ее дома. Двери открыл сам ксендз, добродушный толстяк с широкой лысиной.

- Войдите, панна Марцелина, пани Ванда сейчас вернется, - пригласил он.

- Ну, что у вас хорошего, панна? - спросил он, когда она скромно уселась в уголке гостиной.

- Ничего, спасибо. Живем теперь с сестрой.

- Ах, вот как! - произнес он, чтобы что-нибудь сказать. - Скажите, почему я не помню вашей сестры?

Марцелина потупила глаза.

- Она не ходит в костел, пане ксендже.

- Ах, вот как! Она, кажется, вдова? Помнится, вы просили меня осенью помолиться за ее мужа.

- Слава богу, он жив, пане ксендже. Он недавно вернулся.

- Вот как!

Ксендз ходил мелкими шажками по комнате, участливо расспрашивал, соболезновал, был так ласков, что растроганная Марцелина охотно рассказала ему все, о чем он спрашивал.

- Так, так... Ничего, моя родная, не горюйте. Печально, конечно, очень печально, что все они отошли от бога. Но святой отец всемогущ. Они вернутся к нему... Да, смутные времена пошли, - задумчиво произнес ксендз.

- Добрый вечер, отец Иероним. Вот и зима. И снег пошел. Ну, пройдемте ко мне...

- Вам не кажется, отец Иероним, все это немного странным?

- Да, конечно. Особенно теперь. Вы говорите - ее фамилия Раевская?

Два дня Дзебек, одетый в штатское, следил за Ядвигой. Ночью его сменял Кобыльский. Дзебеку дважды удалось увидеть ее в лицо. Он хорошо запомнил черты этой полной, красивой женщины в белой вязаной шапочке, ее ладную походку, мягкий, приятный голос. Он мог узнать ее издалека. На вид он дал ей сначала тридцать лет. Но при второй встрече, рассмотрев в локоне предательскую седую полоску, прибавил еще пять.

Ничего подозрительного эта женщина не делала. До вечера она работала в мастерской. Возвращаясь домой, зашла в лавку. Затем, часов в девять, пошла к доктору, пану Метельскому, и потом - домой. Ночью никуда не ходила.

К вечеру второго дня Дзебеку надоело бесполезное хождение. Он передал слежку одному из своих агентов, а сам занялся подробной разведкой.

Вскоре он уже знал, что Раевская раньше жила на другой улице, и не одна, а с сыном. Под предлогом починки ботинок он побывал у сапожника Михельсона. Клубок начинал постепенно распутываться. От Шпильмана капитан Врона узнал о Сарре.

- А дочери сапожника нет! И сына этой Раевской тоже... Тут, пане начальник, нечисто!

Когда Баранкевич сообщил все о Раймонде Раевском, Врона сам взялся за расследование.

На третий день ранним утром Ядвига зашла к жене Патлая.

- Есть! - обрадовался Дзебек.

Это была первая тяжелая улика. Жену Патлая после восстания, во время которого она была освобождена, решили пока оставить в покое. Но за домом присматривали.

- Будьте осторожны, а то сорвете все дело! - остановил Врона болтливого Дзебека, когда тот докладывал о своих успехах. - Пока что вы ничего не знаете.

Утром следующего дня Броне позвонили сразу и с завода и из вокзального жандармского управления.

- Сегодня ночью опять были расклеены воззвания ревкома в несколько слов: "Товарищи рабочие! Мы не разбиты. Мы только временно отступили. Ждите - мы скоро вернемся. Пусть враг это знает. Да здравствует власть рабочих и крестьян! Председатель революционного комитета Хмурый".

Врона положил трубку телефона и задумался. Затем вынул маленькую жестяную коробочку, взял из нее щепоть белого порошка и с наслаждением втянул его в нос.

Раевский остановился на углу около магазина, поджидая Ядвигу. Она должна была пройти здесь после работы. Ему нужно было поговорить с ней. До сих пор они встречались лишь у Метельского. Приемная врача была самым удобным для этого местом.

Рядом с ним стоял низенький человек в теплом полушубке. По давней привычке не привлекать внимания неподвижностью Раевский повернулся спиной к ветру и закурил. Ветер гнал по улице легкий снежок.

- Разрешите прикурить, - попросил человек в полушубке и вынул озябшими пальцами коробку дрянных папирос.

- Пожалуйста.

По акценту Раевский узнал в нем поляка. По тротуару шли люди. Холод подгонял их. В стекле витрины Раевский увидел проходившую Ядвигу. Она не заметила его. Человек в полушубке заторопился. Он так и не прикурил.

Раевский посмотрел ему вслед и, попыхивая папиросой, спокойно пошел за ним. Он видел - Ядвига вошла в хлебную лавку. Человек в полушубке остановился около. Раевский задержался у афиши. Когда Ядвига вышла, человек в полушубке двинулся за ней. Раевский прошел мимо дома, где жила Ядвига, по другой стороне улицы, даже не взглянув туда.

В переулке человек в полушубке вяло торговался с извозчиком.

Раевский шел и думал. Ощутив горечь во рту, он вынул папиросу. Она была выкурена - тлел мундштук.

Острый взгляд нашел лишнего человека у дома Метельского.

В квартире доктора стоял шапирограф.

"Ковалло сейчас у Метельского. А, вот и еще один! Ну, это определенно болван. Не успели еще подобрать матерых".

Раевский прошел лишних два квартала, свернул в переулок. Убедился - за ним никого нет.

"Ядвига, Ковалло, Метельский - кто был неосторожен? Никого из них предупредить уже нельзя. Ясно - Ядвиге не надо было возвращаться в город..."

Сердце вдруг сдавило тяжело и больно. "Ядвига!" Он ударился плечом о фонарный столб и тотчас пришел в себя. Быстро пошел к поселку. Надо предупредить остальных...

Гнат Верба обошел всех, посоветовав выбираться из города как можно скорее.

Затем Раевский послал его в город. Через час он вернулся с печальной вестью.

Как только стемнело, Раевский и Верба вышли из города. Их взял в сани возвращавшийся с базара крестьянин, В пути они разминулись со Щабелем. Тот, оставив в соседнем селе лошадь, пробирался а город пешком.

Ночью в поселке начались повальные аресты.

Глава одиннадцатая

Злобствовала пурга... Она бросала в окна лесной мельницы хлопья снега.

Шатала столетние дубы... Лес встревоженно гудел...

Холодно становилось у Андрия на сердце. Он прижался спиной к дубу, сжимая в руках карабин, и до боли вглядывался в темноту ночи. Каждый треск сломанной ветки казался человеческими шагами. Когда он уставал от нервного напряжения, он обходил дуб и отдыхал глазами на огнях, струившихся из окон старой мельницы.

Огни говорили о жизни, о людях, укрывшихся от свирепой вьюги в теплых комнатах мельника.

"Пшеничек опять, поди, что-нибудь про меня брешет... Олеся смеется, наверное. Что ж, пусть смеется".

Андрий бессознательно улыбнулся. Теплая волна прилила к сердцу, как всегда, при мысли об Олесе. Люди зовут это любовью. Что ж, пусть будет любовь!

Задумался Андрий, замечтался... А что, если он станет знаменитым бойцом? О нем будут ходить легенды по хуторам и селам, страшным станет его имя для врагов, а он, смелый, молодой, будет носиться впереди своих эскадронов, очищая родную землю от шляхты. И пан Баранкевич, спасаясь от него, будет говорить своей тонкошеей супруге, этой дохлой кошке: "Ведь это тот самый Птаха, пся его мать, тот самый кочегар из котельной нашего же завода".

Олеся будет следить за его победами и в душе, напорное, будет гордиться, что вот этот самый парень, о котором все говорят, целовал ее колени и говорил жаркие слова... И уже не будет шутить над ним, и в глазах ее он уже не встретит плохо скрытой насмешки.

Взглянет Олеся на него, покрытого славой, и впервые увидит он в ее взоре восхищение и любовь...

Почти совсем рядом затрещал сухой хворост. Руки сами собой рванули карабин к плечу. Резкий окрик вырвался из груди:

- Стой! Кто идет? Стреляю!

Что-то темное, высокое шевельнулось впереди, и простуженный голос ответил:

- Эй! Кто там у мельницы? Я - Щабель!

Андрий опустил карабин. Он узнал голос.

- Это я, Птаха! - крикнул он.

Вот голова коня рядом с ним, а всадник в тулупе и бараньей шапке уже нагнулся к Андрию, присматриваясь.

- Куда коня поставить? Кто там в хате? Цибуля здесь? - хрипел Щабель.

- Все там! - крикнул Птаха. - А что в Павлодзи?

- Я из города. Там могила. Ревком забрали...

Птаха отшатнулся:

- Да что же это?

Страстные споры шли до глубокой ночи. Весть о том, что ревком захвачен, придавила всех.

Снимая полушубок, Щабель бросил два слова:

- Кто-то продал! Всех забрали...

Щабель не знал, что Раевскому удалось уйти в Павлодзь.

Долго, очень долго стояло в комнате тягостное молчание. Пепельно-бледным стало лицо Раймонда. Огромный Цибуля мрачно терзал свою широкую бороду. Он смотрел в угол, словно в темноте, под скамьей, было что-то, притягивавшее его взор.

Наклонив голову к коленям, чтобы скрыть слезы отчаяния, забилась в угол у печи Олеся. Еще недавно ее звонкий смех веселил всех.

Широко раскрытыми глазами, полными ужаса и тоски, глядела на великана Цибулю Сарра, тщетно пытаясь в его поведении найти хоть искру надежды. Но сосновский повстанец был мрачен.

Птаха, которого только что сменил с поста Пшеничек, внезапно вскочил с лавки и с яростью бросил на стол свою куцую шапчонку:

- Что же вы сидите, деды? Выручать ревком надо! Вдарим всем отрядом на город - и душа из них вон! Срубаем панов и своих вызволим!

Цибуля медленно повернул к нему свою тяжелую голову.

- Чем вдаришь-то, сосунок? Сидел бы тишком, умней был бы!

Андрия словно обожгло:

- Как чем вдарить? Я ж говорю - всем отрядом! Поднять мужиков в деревнях! А ты меня сосунком не шпыняй, а то я не посмотрю, что у тебя борода до пояса, а так двину, что...

- Андрий... - тихо сказала Сарра.

Птаха опомнился. Сачек зло хмыкнул.

- Ты полегче, мальчонок! За такие слова можем плетей всыпать. Хоть здесь не царская армия, но командир и у нас есть командир, и раз он говорит, то должен слушать и понимать. А вот подрастешь, тебя командиром выберем, и будешь свой ум доказывать.

- Насчет плетей - это ты зря! - хмуро отозвался Пшигодский. - Это у тебя фельдфебельская замашка осталась еще.

Медленно выговаривая украинские слова, Раймонд спросил:

- Товарищ Цибуля, вы отказываетесь напасть на город, хотя бы на тюрьму? Или, говоря прямо, вы не двинете свой отряд на выручку?

Цибуля тяжело налег всей громадой своего тела на стол и смущенно кашлянул.

- Разве я говорил, что отказываюсь? Но как его двинуть? Сами небось знаете - пятьдесят мужиков на конях, у двадцати ружья казенные, у остальных берданки охотничьи. Ну, еще человек двадцать пять на санях усадим. Я за сосновских говорю, за своих. В другие села не дюже суйся. Там сами себе хозяева. Скажем, ежели на них нажимали б каратели, конечно, огрызаться будут. А городских выручать - так не пойдут, пожалуй. В городе войсков побольше нашего. Кому охота под пулемет лезть?

- Так ты на попятную? - недружелюбно спросил Щабель.

Цибуля потемнел.

- Горячий вы народ, городские! Вам вынь да положь... Я, скажем, пойду с вами, не отказываюсь, я старое добро всегда помню. Я еще не забыл, кто меня от расстрелу панского выручил, но мужикам-то до этого какое дело? Да и, сказать по правде, перебьют нас, как гусей, до единого, и никого мы не выручим и свои головы положим, а я, как командир, за все должон отвечать.

Щабель резко перебил его:

- Брось, Цибуля, эти сказки про белого бычка! Скажи прямо - слаба у вас гайка, у партизан-то. Дальше своей хаты воевать не ходите. Все норовите коло баб своих поближе, а на революцию вам наплевать! Эх! Мелкая буржуазея в вас сидит, будь она трижды проклята!

- Это мы-то буржуи? - удивился Сачек.

- А что ж ты такое? - крикнул ему Птаха. - Когда мы ваших из тюрьмы выручали, на смерть шли. А теперь, когда ревкому паны виселицу строят, так у вас "моя хата с краю, я ничего не знаю".

- Андрий, не надо ссоры. Товарищ Цибуля ведь не сказал так. Правда ведь, Емельян Захарович? - вмешалась Сарра, подходя к повстанцу.

Цибуля тяжело заворочался на лавке и, опять принимаясь за свою бороду, пробурчал:

- Ежели я буржуазен, так нечего судачить, а ежели ко мне по-товарищески, так я ж не отказываюсь подмогнуть, но на город не пойду. Перебьют... - твердо откроил он последнее слово.

- Тогда нашим, выходит, могила? - глухо произнес Щабель.

- Ну, нет! Этому не бывать, пока мы живы! - вырвалось у Раймонда.

- Раймонд, если они не хотят, то мы сами пойдем, - негодующие сказала Олеся. - Я тоже пойду!

- И я... - тихо проговорила Сарра.

- И тебе не стыдно, Цибуля, детей на смерть пускать? - не вытерпел Пшигодский.

- Сказал, на город не пойду. А кому охота, пущай идет. Еще семерых приберут к рукам.

- Ну и черт с вами! - крикнул Птаха. - Собирайся, братва! Нам здесь делать нечего. Пусть меня изрубают в капусту, но чтоб я здесь сидел и дожидался, когда наших перевешают, так лучше мне не жить на свете!

И Щабель, и Пшигодский понимали безвыходность положения. Было ясно, что без помощи партизан всякая попытка освободить ревком обречена на неудачу.

Пшигодский знал упрямство Цибули. Сломить его было невозможно, и он искал других путей. И вдруг не кто другой, как Птаха, подсказал ему эти пути.

- Ты как думаешь, Щабель, их будут судить или так?.. - спросил Пшигодский.

- Какой там суд! А может, для видимости - военно-полевой. Все равно один конец. Ежели завтра ничего не сделаем, то будет, пожалуй, поздно.

- Как поздно? - прошептала Олеся, мертвея.

Молчание. Оно становилось невыносимым.

- Ну, если наши погибнут, тогда кончено - никому пощады не дам! Год буду собирать народ, но соберу, и тогда будет расплата. Будь я трижды проклят, если я не перережу всех этих Могельницких! Ворвусь в усадьбу и всех до одного под корень. Кровь за кровь! - страстно кричал Андрий.

- Стой, парень, а ведь это в самом деле подходяще! - радостно вскрикнул Пшигодский.

- Что подходяще? Могельницких резать? Близок локоть, да не укусишь! - с презрительным недоумением усмехнулся Цибуля.

Но Пшигодский, уже не слушая его, обвел всех радостным взглядом.

- Вот послушайте, до чего дельно получается, - начал он. - Как с нами все это панство и офицерье поступает? По-зверячьему! Раз им в лапы попался прощайся с жизнью. Не хочешь в ярме ходить - пуля в лоб. Так мы что ж, святые, что ль? Змею, раз она кусается, голыми руками не ловят...

- К чему ты это? - перебил его Сачек.

- А к тому, что наскочим мы сегодня под рассвет, скажем, не на город, на усадьбу графскую.

- Что ж, с бабами воевать будешь, что ль? Граф-то в городе, до него не достанешь!

- Ты помолчи, Сачек!

- Налетим, значит, на усадьбу. Заставу ихнюю в Малой Холмянке обойдем кругом. В обход верст двенадцать будет. В такую погоду сам черт не углядит. Ну так вот... Сомнем мы там охрану ихнюю. Могельницкому и в ум не придет держать у себя в тылу большую часть. Знает он ведь партизанскую повадку - из своей берлоги не выходить!

- Ну, ну, слыхали, дальше что? - огрызнулся Сачек.

- А дальше - заберем жен ихних, старого гада в придачу. Глядишь, сам Могельницкий в руки попадется. Ездит он туда из города частенько. Мне там все ходы известны. Заберем всех, в ихние же сани посадим - и айда! Ищи ветра в поле. Запрячем их подальше в подходящее место, а ему по телефону, коли сам не попадется, скажем: ежели хоть одного из наших пальцем тронешь, так мы твоих уж тут миловать не будем. А?

- Молодец, Пшигодский, вот это по-моему! До чего ж просто, черт возьми! - восхищенно воскликнул Птаха.

Все глядели на Цибулю, ожидая от него ответа.

Великан заговорил не сразу. Он всегда трудно думал, никогда не спешил.

Но уж одно его молчание обнадеживало.

- Да! Это более подходяще. Тут можно и потолковать. Это умней, чем на город переть. Только боюсь я, наскочим мы на имение, а там никого и нету, и выйдет это у нас впустую... - все еще колебался Цибуля.

- Значит, решено? - подталкивал его Щабель.

- Ты как, Сачек, на это?

- Я, Емельян Захарович, как вы... А так мыслишка неплоха. Глядишь, там из барахла мужикам кое-что перепадет...

- Ну, это вы бросьте! - остановил его Раймонд тихо, но так решительно, что Сачек смущенно заморгал.

- А я что? У нас оно же и награблено.

- Нам ревком выручать надо, а ты... - возмутился Щабель.

- Ладно, так и быть, согласен я, - доканчивал вслух свою мысль Цибуля. И спокойным тоном начальника приказал: - Езжай, Сачек, в деревню, чтоб через час хлопцы были на конях. Возьмешь, которые верховые, пешие нехай остаются. Для такого дела хватит. Так чтоб через час...

Людвига стояла у огромного окна библиотеки. Ночная метель утихала.

Одинокие снежинки медленно падали на пушистый снежный ковер.

Он уехал вчера поздно вечером, даже не простившись.

Что случилось? Почему ей стало так неуютно и одиноко в этом огромном доме?

Многое для нее было неясно. Во многом она безнадежно запутывалась. Все они - и Эдвард, и Потоцкий, отец Иероним - говорят о борьбе за независимую Польшу, но вместо героизма, благородства, самоотверженности - предательства, порка, виселицы. Это политика. А ее личная жизнь? Она здесь чужая.

Правда, и раньше она в этом доме не была родной. Ее любил и согревал лишь он один.

Разве был ей близким когда-либо этот отвратительный старик, беззубый развратник, о низости которого она не имела представления, пока история с Франциской не открыла ей глаза?

Этот Владек?

Или Стефания...

Но Эдди, ее Эдди?!

"Неужели, - думала Людвига, - я не люблю его?" И кто виноват в этом? Он сам или, может быть, она? Ведь вот, оказывается, она не знала своего мужа! А когда-то он ей казался героем, рыцарем без страха и упрека. Разве могла она когда-либо подумать, что он способен на такую низость? Она вздрогнула, вспомнив виселицы около управы... Это он, Эдвард, приказал повесить предательски захваченных людей, поверивших его честному слову. Кто толкнул его на это? Врона? Она боится этого человека.

Людвига отошла от окна.

Высокие дубовые шкафы, заполненные книгами, стояли вдоль стен. Сюда, в библиотеку, она забиралась часто на целые часы и уносилась в сказочный мир приключений, фантастики и романтики.

Сейчас ее влекло сюда желание забыться.

Она подошла к открытому шкафу и безразличным взглядом скользнула по золотым корешкам книг. "Письма о прошлом", - прочла она. Мысль опять вернулась к Эдварду...

Она вспомнила о найденном на днях в одном из томов старом, забытом письме. В нем покойная графиня, мать Эдварда, писала своему домашнему врачу о "юношеских шалостях" своего старшего сына, которые ее очень беспокоят. Ведь мальчик может заразиться дурной болезнью. Старая графиня просила уважаемого пана доктора освидетельствовать горничную Веру, которой будет поручено "постоянное наблюдение" за комнатами молодого графа...

Стыд и уязвленная гордость, ревность и негодование - все вспыхнуло вновь, и Людвига зарыдала. Но слезы быстро прошли. Плакать об этом теперь, когда все рушится, после того, как он только презрительно усмехнулся, прочтя это письмо!

Нужно уехать к маме. И там, вдали от него, подумать обо всем и тогда решить...

Во дворе раздался выстрел. Людвига подбежала к окну и застыла. По двору метался на коне всадник в бараньем полушубке. Он держал в одной руке короткий карабин, из которого, видимо, только что выстрелил. По аллее, к усадьбе неслось еще несколько всадников. Из парка прямо к подъезду подлетели двое и, спрыгнув с лошадей, побежали к палацу.

В несколько минут двор наполнился вооруженными конниками. Ими предводительствовал бородатый великан. По взмаху его руки они рассыпались в разные стороны, окружая усадьбу. До Людвиги донесся его голос. Уже в доме еще дважды грохнуло.

Сомнений быть не могло. Люди, ворвавшиеся в усадьбу, были партизаны. Ей стало жутко.

Неужели это смерть? Вот сейчас они ворвутся сюда. Один из них выстрелит в нее. И все... Просить пощады, после виселиц, после расстрелов и обмана? Стать расплатой за жестокость Эдди! На мгновение страх сковал ее движения, затем инстинкт самозащиты толкнул ее к двери, чтобы запереть ее на ключ. Но, сделав несколько шагов, она остановилась. Гордость и сознание безвыходности удержали ее. Она стояла среди комнаты, в смятении и страхе ожидая, когда откроются двери. И они открылись под мощным ударом чьей-то ноги. В библиотеку ворвался высокий парень в бараньем полушубке и в куцей шапчонке, сдвинутой набекрень. Он метнул взглядом по комнате.

Заметив Людвигу, вскинул карабин к плечу.

- Руки вверх! А, черт, опять баба!

Он сейчас же опустил карабин и, задыхаясь от бега, крикнул;

- Сказывай, где мужики ваши прячутся? Давай их сюда, все равно найдем!

И тут же, рассмотрев бледное лицо Людвиги, более мягко сказал:

- Мы красные партизаны, понятно! Так что не пугайтесь. Ваших мужиков, офицерьев ищем, а с бабами мы не воюем. А вас я должен забрать на обмен, пойдем!

Людвига встретилась взглядом с серыми отважными глазами парня.

- А вы, может, не из буржуев?

- Я графиня Могельницкая.

- А-а-а! Тогда пойдем! - Он указал на дверь. По коридору бегали вооруженные люди, обыскивая все комнаты. Здесь Людвига встретилась с отцом Иеронимом. Его вели двое партизан.

- А, Птаха! Поймал пташку? - крикнул один из них.

- А нам этот гусь попался! Мы его у телефона захватили - звонил в штаб, - сказал второй, на всякий случай придерживая отца Иеронима за сутану.

Пробегавший мимо Пшеничек, услыхав последнюю фразу, смеясь, крикнул:

- Мы, святой отец, не такие дураки, мы провода раньше порезали! Так что зря, папаша, старался. Раз к нам в руки попался, и святой дух тебе не поможет!

На лестнице стоял рослый молодой человек в коротком ватном пиджаке, перепоясанном ремнем, на котором висела сабля. Рука его лежала на рукоятке револьвера, засунутого за пояс. Лицо это было знакомо Людвиге, но вспомнить, где его видела, она не могла.

Внизу, в вестибюле, Людвига увидела уже одетую в шубу Стефанию и растерянную прислугу. С верхнего этажа скатился, гремя прикладом винтовки, Пшигодский. Он яростно накинулся на лакеев:

- Эй вы, собачье племя, чего рты поразинули? Тащи панам шубы, бы-бы-стро! А то... - И он зло кольнул глазами старого Юзефа.

- Скажи, где спрятался этот мерзавец Владислав? Я знаю, что он здесь, в доме. Куда он делся, говори! Ты-то знаешь, где эта скотина прячется! крикнул Пшигодский отцу.

Лицо старого Юзефа перекосилось.

- Я ничего не знаю. Пан Владислав уехал, наверное. А по тебе, видно, веревка плачет, - тихо добавил он.

- Ладно, рук о тебя марать не хочется, - ответил ому сын. - А жаль, если он здесь, и я не нашел. Эй, хлопцы, тащите сюда старую рухлядь! - кричал он наверх.

Несколько партизан на руках несли закутанного в меха старого графа, на которого от испуга напал столбняк. Высокие двери вестибюля, ведшие во двор к подъезду, были открыты. Прямо на коне в прихожую въехал Цибуля. Его голос разнесся по всему дому:

- Живо, хлопцы, живо справляйтесь! Шевелись быстрей! Живо, говорю вам!

Пшигодский бросился еще раз проверить комнаты. Наверху, в кабинете Эдварда, Щабель и Сачек укладывали в графский чемодан найденные в кабинете бумаги. Раймонд заканчивал письмо полковнику.

Через несколько минут двое саней, покрытые медвежьими полостями, выезжали из ворот усадьбы. В первых сидели Людвига, Стефания и Франциска, которую Пшигодский силой заставил сопровождать графиню. В другие были посажены старый граф с ксендзом.

Выехав на широкую дорогу, тройки помчались, окруженные всадниками.

У подъезда на конях остались лишь трое: Раймонд, Птаха и Пшеничек.

Через двадцать минут и они оставили усадьбу.

Могельницких решено было спрятать в старом охотничьем домике, принадлежащем их соседу, помещику Нанежкевичу.

Домик стоял в лесной глуши. На несколько километров вокруг тянулся сосновый бор.

Ближайшая деревня Гнилые Воды была в семи километрах.

- Тут тихие места. Могельницкому и в голову не придет искать здесь, у себя под носом, он на Сосновку нажимать будет, - настоял осторожный Цибуля.

Олеся и Сарра, приехавшие сюда ранним утром, начали с того, что заперли в чулане старика-сторожа и его жену, объяснив им, что этот невольный арест будет коротким.

Хромой на правую ногу партизан, получивший от деревенских мальчишек кличку "Рупь двадцать", помогал им. Поставив лошадей и сани в конюшню, он вошел в дом, снял шапку, перекрестился на распятие, висевшее в углу столовой, и медленно стащил с плеч винтовку.

- Что, веруешь, дядя? - полушутя спросила его Олеся.

- Да, то-ись не то что верую чи не верую, а обычай уж такой християнский, - ответил "Рупь двадцать". - Да и святые у них подходящие под наши, хоть вера у них польская.

Они растопили большую печь и камин. Кроме столовой, в доме было еще три комнаты и кухня. На стенах столовой висели звериные головы. Давняя пыль и паутина говорили о том, что комната давно нежилая.

Имение Манежкевича было в тринадцати километрах отсюда. В домике жил лишь лесной сторож.

Когда "Рупь двадцать" вышел к лошадям, Олеся тихо сказала Сарре:

- Что там теперь делается? Как ты думаешь, Саррочка?

Сарра молча присела на край дубовой скамьи. Олеся тревожно ходила по горнице, на миг задерживалась у окна, всматриваясь, не видно ли кого на лесной просеке. Она не снимала белого дубленого полушубка, подаренного ей женой Цибули. На голове был небрежно повязан пуховый платок. Она ступала в своих валенках, как медвежонок.

- Если бы ты знала, Саррочка, как тяжело на сердце! Я бы все отдала, чтобы узнать, что с батькой! - говорила она, присев рядом с подругой. - Почему ты молчишь, Сарра? Неужели их убьют?

Она притихла, охватив руками колени. Надежда то возвращалась, то вновь убегала от нее. И девушка истомилась от неизвестности и ожидания. Сарра молча потянула ее к себе, и Олеся послушно прильнула к ее плечу.

- Не надо так, Олеся. То ты веришь, то отчаиваешься. Ты бы что-нибудь одно уж, а то, глядя на тебя, я сбиваюсь с толку.

Сухо потрескивали в камине пылающие поленья.

Тихо в домике. Лишь в далеком чулане шепчутся перепуганные старик и старуха.

- Ага! Здоровеньки були, принимайте гостей! - влетел в столовую Птаха.

В минуту охотничий домик наполнился людьми. Сюда привезли только Людвигу и Стефанию. Старого графа и отца Иеронима с полдороги забрал к себе в Сосновку Цибуля.

- Так вернее. Всякое может случиться. Мне с отрядом к Манежкевичу ходить негоже. Оставим там пятерых для охраны. Нехай ваши молодые и стерегут, а мы в Сосновку. Могельницкий туда нажмет как пить дать. Мы свое дело сделали, а деревню без мужиков оставлять не годится. Так, что ли? - сказал Цибуля, обращаясь к Щабелю.

Тот подумал и согласился.

Людвига и Стефания поместились в комнате рядом со столовой. Тут стояли два широких кожаных дивана и пианино. Сюда привели и Франциску.

Раймонд, Птаха, Пшеничек, Олеся и Сарра устроились в столовой. Расторопный Леон успел познакомиться со сторожем и его женой. Он завел с ними дружескую беседу, как мог, успокоил и так понравился им, что старики даже накормили его из своих запасов, которые, как вскоре он узнал, были довольно солидными.

Он появился в горнице с чудесно пахнущим окороком, и, встреченный удивленными возгласами, смеясь, сказал, как всегда коверкая слова:

- А старикашки симпатичные, даже окорок подарили. Ты что, Андрий, на меня так смотришь? Думаешь, стянул? Тогда идем спросим. То-то же!

В горницу вошли Пшигодский и Щабель.

- Как будто все в порядке, - ответил Щабель на немой вопрос Раймонда.

- Сани и лошади упрятаны в конюшню, сторожевые на месте. Снег пошел густо, через час все следы заметет. А Цибуля нарочно пройдет вблизи Холмянки. Там его заметят, дадут знать, от нас глаза отведут. Хитро придумал этот медведь!..

- А как тебе этот монах нравится? - спросил Раймонд.

В разговор вмешался Птаха:

- По глазам видать, что стерва: на человека не глядит прямо. Я каждого насквозь вижу...

- Ну, если видишь, то должен знать, что я еще с утра ничего не ел и у меня в желудке пусто, - нетерпеливо перебил его Леон.

- Это ты-то не ел? Ну и бессовестный же-ж ты, Ленька! Действительно, что ни чех - то враль! - сердито сказал Птаха.

- А я слыхал, что чехи у хохлов вранью учились, - огрызнулся Леон.

Когда все уселись за стол, запасливый "Рупь двадцать" вытащил из мешка буханку хлеба и братски разделил ее на восемь частей.

Сарра резала ветчину.

Пшигодский встал из-за стола, подошел к двери, ведшей в соседнюю комнату, медленно приоткрыл ее и отрывисто позвал:

- Франциска!

- Чего тебе? - не сразу отозвалась та.

- Иди сюда, поешь тут, - сухо сказал он.

- Не пойду!

Тогда Мечислав открыл дверь пошире, переступил порог и повторил еще суше:

- Может, пойдешь?

Людвига и Стефания наблюдали за этой сценой. Они сидели на диване, не снимая шуб. Людвига - грустная и безразличная ко всему, Стефания испуганная и растерянная.

Одна Франциска сняла свое пальтишко. В комнате было тепло. Она сидела у небольшого столика, скрестив на высокой груди полные, красивые руки.

- Кушай сам. Я сыта, - еще раз упрямо отказалась она.

Мечиславу было неловко, что два враждебных ему человека видят, как обращается с ним жена. Он уже пожалел о своем так неуклюже проявленном порыве помириться с Франциской. Но уйти было трудно.

Неожиданно с дивана поднялась Стефания. Она быстро подошла к ним.

- Скажите, пане Пшигодский, что нас ожидает? - волнуясь, тихо заговорила она.

- Я не пан, а конюх, графиня! - так же тихо ответил ей Мечислав.

- Я не думала этим оскорбить вас. Ведь вы поляк и понимаете, что это обращение общепринято у нас. Притом я не об этом хочу с вами говорить. Я и графиня Людвига хотим знать нашу судьбу... - Ее голос дрогнул, страх подсказывал ей угрозу как средство защиты. - Послушайте, пане, простите... - Она замялась. - Как же вас называть прикажете?

- Мы зовем друг друга товарищами, - стараясь быть вежливым, ответил Мечислав.

Стефания презрительно сжала свои накрашенные губы.

- Но вы сами понимаете, что я вам не товарищ. Ну, оставим это. Мы требуем, чтобы вы сказали нам, что вы собираетесь с нами делать. Не забывайте, Пшигодский, что за все это вы понесете жестокую расплату...

- Ладно, уж как-нибудь сочтемся! - оборвал ее Пшигодский.

- Вы бы вспомнили о своем отце и брате!

- Я о них не забываю.

- И вам не стыдно? Ваша семья столько лет преданно служит нам, а вы позорите ее, став разбойником! - не удержалась Стефания.

- Стефа! - остановила ее Людвига.

- Помните, Пшигодский, если вы сейчас же не отпустите нас, то вам не миновать виселицы. Вы же сами понимаете, что граф не оставит этого...

- Стефа! - уже негодующе позвала Людвига.

Франциска беспокойно шевельнулась. По лицу Мечислава она увидела, что сейчас он способен сделать что-то ужасное. Она поспешно подошла к мужу:

- Идем кушать!

Дверь за ними закрылась. Страх снова вернулся к Стефании.

- Погибли мы с тобой, Людвись! Ведь эти разбойники ни перед чем не остановятся! Свента Мария! - зашептала она.

- Зачем ты их раздражаешь такими разговорами?

- А ты хочешь, чтобы я перед этим быдлом плакала?

- Не надо плакать, но и грубить не надо.

- Грубить? Да это ж хам! Как жаль, что Шмультке его не повесил еще тогда! Как Эдвард прав - таких животных только вешать! Ты видела, как он со мной говорил? - зашептала Стефания, подсев к Людвиге.

Глава двенадцатая

К вечеру между Сосновкой и Малой Холмянкой начались переговоры. Письма перевозили крестьяне, не причастные к партизанскому движению. Первое письмо, которое получил Цибуля, было такого содержания:

"Деревня Сосновка. Командиру партизанского отряда Емельяну Цибуле.

Ваше письмо было доставлено мне сегодня в одиннадцать часов утра. Предлагаю выкуп за захваченных вами в сумме пяти тысяч рублей золотом. Расчет в золотых царских пятерках. Деньги будут вручены немедленно при обмене. Способ обмена и получения денег предлагаю установить вам самим. Выкуп необходимо произвести завтра же. Предупреждаю вас и ваших сообщников, что в случае, если хоть один волос упадет с головы захваченных вами женщин, отца и служителя церкви, то никому из вас не уйти от жестокой кары. Кроме того, будут расстреляны все арестованные нами в городе большевики, которых мы до вашего нападения собирались судить и которым, к вашему сведению, не грозит смертная казнь даже в случае выкупа нами за деньги членов моей семьи. Они будут подвергнуты лишь тюремному заключению. Ожидаю немедленного ответа. Обещаю никаких военных действий до окончания переговоров не вести.

Полковник Могельницкий. 21 декабря 1918 года".

Сачек прочел это письмо вслух Цибуле. Они сидели вдвоем в избе Емельяна Захаровича.

- Ну, что ты на это скажешь? - спросил Цибуля своего помощника.

Сачек быстро заморгал редкими ресницами и, ухмыляясь, ответил:

- Ежели на него нажать, так он и десять даст.

Цибуля посмотрел на него внимательно, словно впервые увидел.

- Десять, говоришь?

- Пожалуй, что даст.

- А как же городские? - спросил Цибуля.

- Я же говорю, что ежели нажать, десять тысяч золотом отвалит. У него небось побольше нашего с тобой. Сколько веков на нашем брате ездили, заторопился Сачек, обрадованный тем, что Цибуля так спокойно принял его намек. - Городские что? Сам пишет - ну, в тюрьму посадит, там, глядишь, какая перемена произойдет. Тюрьма - это тебе не расстрел. Глядишь, у нас силы прибудут. Тут Березня подсылал своих ко мне насчет соединения. Они тоже против панов. Только у них с большевиками неполадки. А нам что до этого?

- Так, так... - пробурчал Цибуля и принялся за свою бороду. - А мне сдается, что брешет этот полковник насчет тюрьмы. Знаю я ихнюю повадку. Холмянские поверили, так он их за спасибо повесил.

Цибуля темнел, и Сачек поздно заметил свой промах.

- А ты, Сачек, сука. Мне про тебя раньше еще хлопцы говорили, но я думал - зря, а ты, я гляжу, продашь отца родного.

- Да что вы, Емельян Захарович, я так, к примеру сказал. Воля ваша, делайте, как знаете.

- Так, так... бери бумагу и пиши: "За деньги не продаем". Написал? "Доставляйте в Холмяпку Раевского, его жену, Ковалло и Метельского". Написал? Так. "Тогда обменяем в чистом поле, да чтоб без обману. Чуть что постреляю ваших. Мы не холмянские". Так и напиши им. Есть? Прочитай. Так. Ну, давай подпишу.

Вечером в охотничий домик вернулся "Рупь двадцать": он привез оба письма Могельницкого. Во втором полковник отвечал Цибуле кратко:

"Согласен на обмен моей семьи на большевиков. Обмен произведем следующим образом: в поле между Сосновкой и Холмянкой на расстоянии версты останавливаются небольшие отряды с обмениваемыми в десять человек с вашей и нашей стороны. Первой должна быть обменена моя жена - графиня Людвига Могельницкая. Вы отпускаете ее, она идет через поле к нашему отряду; с нашей стороны мы отпускаем одного из тех, кого вы требуете освободить, и остальных таким же образом".

- Ура! - закричал Птаха и пустился в бешеный пляс.

Всех обуяла радость. Даже сдержанная Сарра захлопала в ладоши и бросилась обнимать просиявшую Олесю.

- Вот видишь, Олеся, как хорошо, скоро ты обнимешь батьку.

- Господи, неужели правда? - улыбаясь, сказала Олеся.

Птаха перестал плясать.

- Послушай, Ленька! - подлетел он к Пшеничеку. - Нет ли у старикашек чего-нибудь такого, знаешь, от чего жить веселей на свете? - И Андрий подмигнул впервые улыбнувшемуся Раймонду.

- Молочка от бешеной коровы? - сразу понял его Леон. - Я думаю, у них все есть. Ведь паны на охоте небось греются шпиритусом. Я в один момент, только как начальство? Может, это не подходит под программу? - на полпути к двери задержался Леон.

- Я думаю, этого не надо... - сказал Раймонд, невольно смущаясь тем, что он возражает первый и этим как бы берет на себя роль начальника.

- Не надо, ребята, зачем нам это? - поддержала его Сарра.

- Не надо, так не надо, - сразу же остыл Птаха.

- Что ты его уговариваешь, Саррочка? Если он нос рукавом вытирает, значит, он понял, - звонко захохотала Олеся.

- А, зазвенел колокольчик! - улыбнулся Щабель. Даже сумрачный Пшигодский перестал хмуриться.

- Веселый народ эти наши ребята, с ними и умирать не скучно, - тихо сказал он Щабелю.

Тот нагнулся к нему и так же тихо спросил:

- Как вы думаете, товарищ Пшигодский, не съездить ли мне с вами к Цибуле? Ребят здесь оставим, троих партизан с ними для смены на постах. Читали? Могельницкий им деньги предлагал. Всякое может случиться. Поедем, а?

Пшигодский, подумав, согласился.

- Вот что, хлопцы, мы сейчас с товарищем Пшигодским поедем в Сосновку, - громко сказал Щабель, поднимаясь из-за стола, - а вы здесь будьте начеку. Раймонд, мы поручаем тебе командование вашим небольшим отрядом. Под утро мы вернемся и перевезем этих, - указал он рукой на дверь, - в Сосновку.

У ворот, уже сидя на коне, Щабель наказывал Раймонду:

- Гляди в оба. Окна завесьте. Сторожевых сам проверяй. В случае чего коней с санями держи наготове. Ежели постовые отряд ихний приметят или разведку, так сажай графинь в сани, сами на коней и жарьте во весь дух в Сосновку напрямик по лесной просеке. Одним словом, соображай сам, как лучше.

В это время на другом конце двора Пшигодский прощался с Франциской.

- Ты что ж, с ними поедешь, ежели обменяют? - глухо спросил он.

- Может, и поеду. Куда мне?

- Не езди к ним. Направляйся к отцу в Сосновку.

- Это к тебе, что ль? Чтобы снова бил, да? Нет, дурех нету. Не хочу я с тобой жить, понимаешь? Не хочу!

- Франциска!

- Ты мне не угрожай! Я не для того за тебя шла, чтобы ты меня кулаками утюжил.

Студеный ветер хлестнул им в разгоряченные лица.

- Пшигодский! - позвал Щабель.

- Бить не буду, езжай к отцу. Там поговорим. А туда не езди, а то убью!

Когда все окна в домике были плотно завешаны, Раймонд и Птаха еще раз обошли усадьбу вокруг. Снег перестал падать. Ночь была ясная. Луна кралась по верхушкам деревьев. Сосны отбрасывали огромные тени.

В лесу тишина. Чуть слышно скрипит под ногами податливый снег. Он покрыл все вокруг теплым ватным одеялом, закутав в него маленький домик и постройки.

Слышно было, как в конюшне лошади спокойно жевали овес.

- Смотрите, товарищи, внимательно, - говорил Раймонд троим партизанам, - мы под утро вас опять сменим. В случае, если заметите что, давайте знать. Расходитесь по своим местам.

Когда они с Андрием входили в столовую, Пшеничек, только что пришедший с караула, уже рассказывал девушкам что-то смешное.

- Что он здесь брешет? - спросил Птаха, расстегивая пояс с патронными подсумками.

- Он говорит, что ты за собственной тенью бегал, думая, что это легионер. Правда это? - хохотала Олеся.

На этот раз Птаха добродушно улыбнулся и безнадежно махнул рукой.

- Что ж, профессия у него такая - мельник...

- Что же нам теперь делать, Раймонд? - спросила Сарра.

- Я думаю, что вы с Олесей можете ложиться спать, а мы должны подежурить эту ночку. Посидим, поговорим кой о чем.

- Я не хочу спать, - отказалась Сарра.

- И я, - повторила за ней Олеся.

- Ну, тогда надо заняться чем-нибудь, а то скучно всю ночь так сидеть, и Андрий опять станет ко мне придираться, а у меня терпение кончится, и будет скандал, - начинал Леон свою игру в "кошки-мышки".

- Ты не очень-то на "петуха изображайся", - передразнил его Андрий.

- Что ж, я по-украински хоть плохо, но говорю, а ты по-чешски что понимаешь?

- Опять начали? Надоело! - рассердилась Олеся.

- Эх, мандолину б сюда! Я бы ушкварил полечку, а вы б сплясали. Все равно один конец. Завтра ведь у нас праздник. То-то рад, будет Григорий Михайлович, когда нас с тобой увидит, Олеся! - воскликнул он.

- Олесю, конечно, а ты-то какая ему радость? - спросил Леон.

Андрий несколько секунд смотрел на Леона молча, а затем сказал:

- А ведь у вас в самом деле неплохо дело пойдет!

- Ты о чем? - осторожно спросил Леон, чувствуя какой-то подвох.

- Я насчет мельника, Папашка-то ейный муку молоть будет, ты языком, а она, - и он сделал на слове "она" ударение, - пироги печь. Тут тебе целая фабрика.

- Зачем ты их свел, Раймонд? Пошли одного на караул, и будет тихо, - предложила Олеся.

- Нет, мы уж свое отдежурили, а ты можешь постоять с винтовкой, если охота, - запротестовал Леон.

Сарра сидела за столом, подперев голову рукой. Раймонд отдыхал в глубоком кресле у камина, не снимая сабли и маузера.

- Я видела в шкафу в третьей комнате гитары и мандолины, - сказала Сарра.

- Чего ж ты молчала? - радостно вскочил Птаха.

- Нам ведь было не до музыки, да и сейчас, пожалуй, еще рано веселиться, - ответила девушка.

Слушая ее певучий, мягкий говор, Раймонд представил себе выражение ее лица, черные, с холодком, огромные глаза и решительные, немного упрямые губы. Странно, но в то же время и понятно - ее одну Андрий слушается беспрекословно. Раймонд не помнил еще случая, чтобы этот беспокойный парень нагрубил ей.

- Ленька, бери лампу, пойдем струмент глядеть, - сказал Птаха.

Двери всех комнат выходили в общий коридор. Леон шел с лампой впереди.

Птаха следом за ним. Около чулана Андрий задержался, прислушиваясь.

"Старикашки спят". В комнате, где помещались Людвига, Стефания и Франциска, был слышен тихий разговор.

- А ключ здесь зря торчит, - сказал Андрий и положил его в карман.

- Все равно им через нас только уйти можно, да и куда побежать? - ответил Леон, но все же попробовал, заперта ли дверь.

Через минуту они вернулись, неся в руках три гитары и мандолину.

- Там на них лет двадцать не играл никто, со всех гитар на одну едва струн наберешь. Сейчас я смастерю, - сообщил Андрий и энергично принялся за работу.

- Сарра, мы не давали еще ужинать этим? - указал Раймонд рукой на дверь.

- Нет, эта полная отказалась принять обед, - ответила Олеся.

- Как же быть? - спросил Раймонд.

- Что ж, я упрашивать должна была ее? Она на меня так посмотрела, - сказала Олеся.

- Ничего, захочет кушать, сама попросит, - успокоил Андрий, ловко накручивая на колышки струны.

Раймонд подошел к столу, на котором стояла тарелка с ветчиной и хлебом, и вопросительно взглянул на Сарру. Та задумчиво глядела на огни камина, не обращая на него внимания.

- Все же нужно передать им это, - сказал он и взял тарелку.

Сарра взглянула на него с едва заметной иронией.

- Ты как думаешь, Раймонд, твоего отца тоже ветчиной кормят? И он тоже отказывается? - спросила она.

- Да, но он в руках у шляхты, какое же здесь сравнение с нами? Если опять откажутся, я оставлю им, и пусть как хотят, - он направился в соседнюю комнату.

Дверь открыла Франциска.

Людвига, полулежавшая на диване, поднялась и села. Стефания не шевельнулась.

- Я принес вам ужин. Почему вы отказываетесь кушать? - спросил он Людвигу, останавливаясь перед ней.

- Спасибо, но мы не голодны, - неуверенно ответила Людвига. Ей хотелось есть, но ее смущала Стефания, наотрез отказавшаяся принять что-либо от "хамов".

Раймонд поставил тарелку с ветчиной и хлебом на стол.

- Могу вам сообщить, что вы завтра будете обменены на наших захваченных жандармерией товарищей.

- Нас обменяют? Это вы правду сказали? - мгновенно "проснулась" притворившаяся спящей Стефания.

- Вы, наверно, редко встречаетесь с людьми, которым можно верить, - сухо ответил Раймонд.

Теперь, когда с его головы была снята заячья шапка, Стефания и Людвига узнали его.

- Скажите, этот Пшигодский еще здесь? Я что-то не слышу его голоса, - с тревогой спросила Стефания.

- Нет, ом уехал подготовить обмен.

- Слава богу! - облегченно вздохнула Стефания и сразу же преобразилась.

Она еще раз оглядела с головы до ног Раймонда и, стараясь быть как можно ласковей, спросила:

- Скажите, как вы попали в эту ужасную компанию?

Людвига, боясь, что Стефания скажет еще что-нибудь бестактное, поставила тарелку с ветчиной к себе на колени.

- Мы будем ужинать, - улыбнулась она. Раймонд шагнул к двери. Стефания удержала его.

- Скажите, чем вы подтвердите правдивость ваших слов?

Раймонд вынул из кармана письма Могельницкого.

- Я вам верю, - протестовала Людвига, когда он подал ей письма.

Но Стефания взяла и жадно прочла оба письма.

- Матка боска ченстоховска! Хоть бы эта ночь скорей прошла! - воскликнула она и передала письма Людвиге.

- Вы графу сразу поставили условие об обмене на ваших товарищей? спросила та.

- Да, я сам писал это письмо.

- А можно узнать, что вы ответили ему на первое его предложение?

- Почему же? Сказали, что на деньги не меняем, нам ведь нужно спасти товарищей... - Раймонд вышел, оставив дверь полуоткрытой.

- Есть! Настроил! - крикнул Птаха и взял первый аккорд.

Минуту спустя пальцы заметались по грифу, и мандолина запела в его руках.

- Бери, Олеся, сыграем наши любимые, - сказал Птаха, обрывая свое музыкальное вступление.

Олеся взяла в руки гитару, легонько тронула пальцами басы, и ей вспомнилась маленькая водокачка у реки и вечера, которые они проводили втроем. "Как он там сейчас, батько милый? Если бы он знал о завтрашней встрече..."

- Я жду, Олеся.

Полилась грустная песня. Она то замирала далеко за степными курганами, то, чудилось, ветер приносил ее издалека. В лирическую мелодию вдруг бурно ворвались радостные звуки.

Торжественным маршем вступала на землю весна, и у околиц вечерами теплыми запевали молодые голоса:

Ой, там, ой, там, за Дунаем, Та за тихим Ду-на-а-ем...

Песню сменила полька, задорная, кокетливая. Андрий забыл все. Он играл с такой страстью, что красота его игры дошла даже до Стефании.

- А ведь прекрасно играет... - заметила она.

Людвига любовалась мастерским исполнением. Музыка разбудила дремавшую боль.

- Раймонд, для кого я играю? - возмутился Андрий.

Леон подлетел к Сарре.

- Задумчивая женщина!.. Дорогой товарищ!.. За счет завтрашнего разрешите станцевать.

Сарра отмахнулась от него.

Андрий опять тронул струны, и зазвучал вальс. Леон ласково взял Сарру за руку.

- Но станцевать же можно? Зачем грустить?.. Или со мной не хотите?

Гитара Олеси вступила прекрасным созвучием басов.

Сарра встала.

Леон осторожно обнял ее за талию, сильной рукой повернул вокруг себя.

Когда пляшут двое молодых и красивых - хорошо.

Раймонд, улыбаясь, следил за их легкими, изящными движениями.

"Лихо пляшет чертов чех", - позавидовал Птаха.

Франциска стояла у двери, наблюдая за танцующими. Она встретилась с глазами Раймонда, и оба невольно улыбнулись, как когда-то, при первой встрече.

Раймонд колебался минуту. "Но ведь Сарра танцует..." И он решительно отстегнул пояс, положил саблю и маузер на стол и, смущенно краснея, подошел к Франциске. Она, не раздумывая, положила руку на его плечо, и в горнице закружилась новая пара.

- Ты слышишь, Людвига, они ведь танцуют! И Франциска тоже. - В открытую дверь Стефании была видна вся горница. - Оказывается, играет не он, он пляшет с Франциской, этот парень, что приходил сюда.

Олеся давно уже бросила гитару и валенки и отплясывала в мягких чувячках. Один Птаха должен был играть, чтобы не нарушить общее веселье.

Наконец ему надоело.

- Что ж это, я один должон играть? Это несправедливо, - сказал он.

- Что же делать, Андрюша, ведь мы не умеем! - крикнул ему Леон.

- Ну, еще немножко, Андрюша, скорее ночь пройдет!

Тогда Андрий встал и, к общему удивлению, отправился в соседнюю комнату.

- Прошу прощения, - сказал он. - Я слыхал, что все образованные на этой штуковине играют, - указал он пальцем на пианино, - так что прошу, сделайте одолжение, ежели можете на этом струменте, - полечку нам, а то все пляшут, а я один должон играть, - обратился он к Людвиге.

Его простодушие, прямота и детское желание плясать покорили Людвигу. Улыбаясь, она подошла к пианино и, вспомнив первый попавшийся мотив - "Итальянскую польку" Рахманинова, прикоснулась пальцами к клавишам. Птаха неожиданно для самого себя повернулся к Стефании:

- Прошу прощения, не в обиду, а для веселого вечера и за завтрашнее утро... Так что прошу вас сплясать со мной.

Сероглазый, сверкая ослепительной белизной прекрасных зубов, он стоял перед ней, этот парень с волнистым чубом. Стефания решила, что будет выгоднее для ее замыслов согласиться...

Андрий видел, что Олеся рассердилась. Сарра тоже. Но это не остановило его...

Лишь глубокой ночью в охотничьем домике стало тихо. Все заснули.

Спала Людвига, и во сне ей казалось, что так и должно быть: именно в этом домике, в такой необычайной обстановке, она и должна была встретиться с этими людьми. Как хорошо, что она не ошиблась: эти люди, которых она защищала, которым симпатизировала, были действительно прекрасные люди.

Крепко спали заложники и их сторожа.

На широкой скамье уснули в обнимку Сарра и Олеся, которых Андрий заботливо укрыл полушубком.

Сам Андрий спал на полу, подложив руку под голову, Леон - на столе, Раймонд - на другой лавке.

Партизанам на дворе надоело ходить вокруг усадьбы порознь: они сошлись все трое в конюшне. Здесь было тепло. Двое из них забрались в сани, а "Рупь двадцать" послали караулить. Тому захотелось пить, он вошел в дом, выпил из бочки, стоявшей в коридоре, добрую кварту воды и тут же присел погреться у печки, да и заснул. Партизаны в санях, надеясь на него, тоже незаметно уснули.

Ночью Стефания поднялась, надела шубу, меховую шапочку и вышла в соседнюю комнату. Обычно в этих путешествиях в конец двора их сопровождал кто-либо из девушек, сейчас же все спали. Стефания тихо открыла дверь в коридор - там, разметав руки, сладко спал у печки партизан, его винтовка стояла тут же, прислоненная к стенке.

Несколько минут Стефания стояла в коридоре, затем тихо приоткрыла дверь. На дворе никого. С замирающим сердцем Стефания вышла во двор, постояла немного и затем быстро пошла к воротам. "Если остановят, скажу, что мне нужно", - думала она, чувствуя, как колотится ее сердце.

Но ее никто не останавливал. Вот эта просека идет в Гнилые Воды, она не раз заезжала сюда со Станиславом попить квасу во время охотничьих прогулок мужа.

Чем дальше она удалялась от усадьбы, тем быстрее шла и, наконец, побежала, спотыкаясь в неудобных для ходьбы ботах. Но все еще не верила, что свободна. Уже километрах в двух от домика она почувствовала усталость.

Бежать больше не могла. В сердце кололо. Она сбросила боты и, оставив их на снегу, пошла в одних высоких ботинках.

Наконец она услыхала лай собак, а когда подошла к околице, была остановлена криком на польском языке:

- Стой! Кто идет?

Из-за плетня выскочили два вооруженных человека. Это были легионеры из эскадрона Зарембы.

- Пусть вельможная пани не волнуется. Мой сержант довезет вас до города. Тут ведь близко. Дорога безопасная, мы только что оттуда. Ну, трогай, - махнул рукой Заремба сержанту.

Тот подобрал вожжи. Лошади тронулись. Стефания с беспокойством оглянулась. Эскадрон Зарембы на рысях выходил из деревни к лесу. Светало.

Первым проснулся "Рупь двадцать", спавший в коридоре. Ему стало холодно. Дверь, открытая Стефанией, остудила коридор. Его испуганный крик:

"Хлопцы, спасайся - ляхи!" - разбудил всех. Больше "Рупь двадцать" не сказал ничего - Заремба выстрелил ему в голову.

Раймонд кинулся к оружию.

В коридор вломились легионеры. Птаха, как кошка, вскочил на ноги. Одним крыжком он достиг угла комнаты, где стоял его карабин. Соскочивший со стола Леон спросонок ничего не понимал.

В первое мгновение ничего не поняли и девушки. Андрий бросился к двери.

Открыв ее, он отпрянул па-зад, снова захлопнув дверь. В коридоре грянуло несколько выстрелов. Щепы летели от простреленной в нескольких местах двери.

Слепая удача спасла Андрия от смерти.

Леон, наконец, понял, что произошло. Одним движением он перевернул стол и припер им дверь, а сам бросился к винтовке. Андрий стрелял через дверь из угла комнаты.

- Назад! - гремел в коридоре Заремба. - Прекратить стрельбу! Здесь графиня, пся ваша мать! Назад!

Коридор опустел.

- Мы их и так возьмем. Там трое мальчишек, а в перестрелке можно убить графиню, - объяснил поручик свое отступление солдатам.

- Если бы не этот лайдак, - яростно ткнул он тело "Рупь двадцать", - мы бы их спящих накрыли.

- Что случилось, пане поручик? Почему вы отступили? - подъехал Владислав к Зарембе, видя, что солдаты отходят в глубь леса.

- Их нужно выманить без боя. Успели проснуться, - зло ответил младшему Могельницкому Заремба.

- Но вы были уже в доме! - вскипел Владислав.

Оскорбленный этим восклицанием, Заремба не вытерпел:

- Я-то был в доме, подпоручик, но вас там, кажется, не было. Прошу вас заниматься своим взводом и не делать старшим по чину оскорбительных замечаний. Я знаю, что я делаю.

Владек в бешенстве повернул коня и отъехал.

- Закрывай окна скамьями! - командовал Раймонд.

В горнице забаррикадировались.

Раймонд вбежал в комнату, где помещались пленницы. Он увидел лишь бледную Людвигу и растерянную Франциску.

- Ради бога, что случилось? Где Стефания? - бросилась к нему перепуганная Людвига.

Раймонд быстро окинул комнату.

- Как где? Она должна быть здесь! - крикнул он.

- Вот оно что? Сбежала, гадюка! Проспали мы с тобой, Раймонд, и честь и славу! - с тоской сказал сзади него Птаха.

- Что ж вы будете делать? - Людвига схватила его за руку.

Птаха вырвал руку.

- Будем отбиваться до последнего... Ложитесь на пол, я с этого окна стрелять буду! - крикнул он. - Все равно живыми не сдадимся! Пропадать - так недаром!

Он с яростью двинул тяжелый диван к окну.

- А почему вы остались? - спросил Раймонд Людвигу.

- Я ничего не знала о ее побеге... - чуть слышно ответила она.

- Пане поручик, тут двоих поймали в конюшне, - доложил Зарембе капрал и указал пальцем на партизан.

Заремба выразительно махнул рукой.

В домике услыхали короткий залп. Леон и Птаха стояли у окна, за своим прикрытием, готовые выстрелить в любое мгновенье в каждого, кто попадет на мушку.

- Эй, там, в доме, не стрелять! Пан поручик хочет с вами говорить! крикнул чей-то зычный голос со двора.

В доме молчали...

- Слушайте, вы, которые там засели! Я, поручик Заремба, послан сюда полковником Могельницким... Слышите? - кричал со двора Заремба.

- Слышим, что ж из этого? - закричал в ответ Пшеничек.

- Предлагаю вам сдаться.

В домике молчали. Женщины сидели, как им приказали, на полу. Раймонд, вытянув вперед руку с маузером, следил за дверью.

- Повторяю. Я предлагаю вам сдаться. В случае, если захваченная вами графиня Могельницкая жива и невредима, - обещаю сохранить вам жизнь. Если не сдадитесь, то перестреляю всех до одного! Даю пять минут на размышление.

В домике молчали. Раймонд, Птаха и Пшеничек переглянулись. Людвига по их взгляду поняла, что они не сдадутся. На дворе ждали. Смерть ходила где-то близко вокруг дома, пытаясь найти щель, чтобы войти сюда...

- Эй, там, в доме, сдаетесь?

- Пошел к черту, гад! Будем биться до последнего! Да здравствует коммуна! - крикнул Андрий.

Конец первой книги

КНИГА ВТОРАЯ

Глава первая

Во дворе, по-видимому, совещались. Затем Заремба крикнул:

- Последний раз спрашиваю: сдаетесь? Дом окружен целым эскадроном. Никому не уйти живым. Сдавайтесь, пока я не раздумал. Черт с вами, обещаю отпустить на все четыре стороны, только сдавайтесь и выпустите графиню!

Теперь все в домике переглянулись.

- Кто им поверит? - глухо проговорил Птаха.

Тогда с пола поднялась Людвига.

- Разрешите мне поговорить с этим офицером, и я добьюсь вам свободы! Прошу вас поверить моему честному слову, что я вас не обману! Ведь сопротивление бесполезно. Они вас убьют. Я умоляю вас, пане Раевский! - еще более волнуясь, обратилась она к Раймонду.

Подавленный Раймонд даже не взглянул на нее.

- Пани графине можно верить. Она славная женщина, не в пример пани Стефании, - неожиданно поддержала Людвигу Франциска. - Она среди графов самая честная и добрая!

Птаха несколько мгновений пристально всматривался в Людвигу. Она ответила ему правдивым взглядом.

- Что же, пущай говорит. Увидим, куда она пойдет, - наконец согласился он.

Никто не возразил. Безвыходность положения была ясна всем.

- Говорите, - согласился Раймонд.

- Пане Заремба, это говорю я - Людвига Могельницкая!

- Вы живы, вельможная пани? Не тревожьтесь, мы сейчас вас вызволим! - кричал ей Заремба.

- Я жива и здорова. Вы обещаете, пане поручик, что отпустите всех здесь находящихся на волю? Тогда они сдадутся без боя...

- Отпущу. Пусть сдаются.

- Это слово дворянина и офицера? Я за вас поручилась своей честью. Вы меня не опозорите? Скажите прямо!

- Пусть сдаются, отпущу на все четыре стороны.

- Я верю вашей чести, пане Заремба, и буду просить находящихся здесь сдаваться.

Людвига обернулась к Раймонду.

- Я знаю Зарембу - это честный офицер. Он выполнит свое слово. Сложите оружие, и он отпустит вас на свободу, я верю в это! - умоляюще говорила она.

- Что ты скажешь, Сарра? - спросил Раймонд, нагибаясь к сидящей на полу девушке.

- Обманут они нас, Раймонд... Какой позор! Что мы наделали!..

- Нет, они не посмеют этого сделать. Я буду вас защищать, - уверяла ее Людвига.

После короткого совещания решено было сдаться. Первым на крыльцо вышел Птаха. Он сразу же наткнулся на труп хромого партизана. И ему впервые стало страшно.

Дом был окружен солдатами. Около крыльца стоял с револьвером в руке Заремба. Птаха взглянул ему в глаза и понял, что дальше этого двора не уйти. И ему стало жаль себя.

Последними вышли женщины, среди них Людвига. Парней сразу же стали обыскивать. Несколько солдат бросились в дом забирать оружие.

- Поздравляю вас, графиня, со счастливым исходом! - взял под козырек Заремба, щелкая шпорами.

- Добрый день, пане Заремба! - пожала ему руку Людвига.

- Уберите этих отсюда! - приказал он и повернулся к Людвиге. - Скажите, как эти негодяи с вами обращались?

- Очень хорошо. Вы их сейчас отпустите?

Заремба презрительно усмехнулся.

- Стоит ли говорить об этой швали! Слава богу, что вы живы! Пан полковник всю ночь не спал. Пойдемте, я вас проведу к саням. Пап Владислав тоже здесь. Мы с ним немножко поссорились, он там... - сказал Заремба и подал Людвиге руку.

- Пане Заремба, я хочу, чтобы вы их отпустили при мне. Я, конечно, верю вашему слову, но они поверили только мне, и это меня обязывает, - начиная тревожиться, сказала Людвига.

- О каком слове может идти речь? Вы помогли нам, за это большое спасибо. А с этим быдлом нечего церемониться.

Как бы иллюстрируя его мысли, один из солдат толкнул Олесю прикладом в спину,

- Пошла, говорят тебе! - шипел он на девушку, не желавшую уходить.

Олеся упала. Птаха кинулся к солдату.

- Не смей бить!

Сержант Кобыльский страшным ударом приклада в лицо свалил Андрия на землю.

- Ах, вот ваша честь, убийцы! - крикнула Сарра.

Один из солдат ударил ее плетью по лицу. Опрокинув стоящего перед ним солдата, Раймонд бросился на защиту. Заремба выстрелил в него, но промахнулся. Град ударов посыпался на Раймонда. Его били прикладами, нагайками...

Безоружный Леон кинулся в эту гущу спасать товарища.

Во время этой свалки жандармский сержант Кобыльский и двое солдат схватили поднявшуюся Олесю и потащили ее. Франциска бросилась за ними.

- Куда вы ее тащите, негодяи! Пани графиня, спасайте же! - кричала Франциска, обезумев.

Она не отпускала Олесю.

- Заремба, остановите эту подлость! Я презираю вас! Вы... негодяй! - вскрикнула Людвига.

Лицо поручика залилось густой краской.

- Отставить! По местам, пся ваша мать! - заорал он. - Кобыльский, бросьте девчонку, говорю вам!

Солдаты прекратили избиение и медленно отходили в сторону. Жандармы отпустили Олесю. Кровавые полосы от нагаек на лицах Сарры и Раймонда, кровь на лице неподвижно лежавшего на снегу Птахи и все только что происшедшее казались Людвиге кошмаром. Залитый кровью Птаха шевельнулся. Он пришел в себя. Людвига нагнулась над ним, рыдая. Она помогла ему подняться. Он встал, пошатываясь, взглянул на нее с дикой ненавистью, и, судорожно кашляя, еле шевеля разбитыми губами, выплюнул на ладонь три окровавленных зуба.

- Пойдемте, графиня. Вам здесь не место, - сухо сказал Заремба.

- Я не пойду ни на шаг отсюда, пока вы не отпустите этих людей! - с отвращением отворачиваясь от него, сказала Людвига.

- Прошу вас, вельможная пани, оставить это место. Вас ожидают сани. А с этими людьми будет поступлено по закону, - еще суше сказал Заремба.

Людвига резко повернулась к нему. В ее глазах он прочел такое презрение, что ему стало неловко.

- Заремба, вы - негодяй! Но знайте, знайте: если вы кого-нибудь из них убьете, я покончу с собой! Клянусь вам в этом!

- Даю вам слово дворянина, графиня, что никого из них, - ответил он, отступая от нее на несколько шагов, - я не расстреляю. Отпустить же их не могу, не имею права.

Окруженные солдатами, они шли тесной кучкой. Птаха все еще кашлял кровью, оставляя на белом снегу алые пятна. Их больше не били, потому что за их спиной ехали сани, в которых сидела измученная Людвига. Франциска сидела рядом с солдатом, ожесточенная, замкнутая.

Раймонд крепко прижимал локоть Андрия к своей груди - они шли под руку.

Птаха был очень слаб.

- Проспали мы свою честь, Раймонд! А зубы мне правильно выбили, чтоб знал, с кем плясать!.. (На этом отрывке оборвалась работа Н. Островского над романом "Рожденные бурей".)

Сочи - Москва 1934-1936 гг.

Мысли Н. Островского

о своей дальнейшей работе над романом "Рожденные бурей"

Как должна была сложиться дальнейшая жизнь героев романа "Рожденные бурей"? Вряд ли есть хоть один читатель, который бы не задумался над этим, закрывая первую часть романа.

В Московском и Сочинском музеях Н. Островского хранятся черновые материалы, которые позволяют, в известной мере, ответить на этот вопрос. Собраны высказывания автора, отдельные записи, пометки, предположения по поводу общей линии романа и отдельных его героев.

- Во второй книге, - говорил писатель, - будет показано, с одной стороны, собирание сил врага, захват панской Польшей части Украины и соглашение с Петлюрой; с другой стороны, - организация Красной Армии из мелких партизанских отрядов, борьба крестьянских масс против помещиков, стихийные восстания, которые превращаются во всенародное движение против иноземных оккупантов. Красная Армия громит петлюровские банды.

В третьей книге Н. Островский собирался показать уже ничем не прикрытое наступление пилсудчиков на молодую Республику Советов. Героическое сопротивление малочисленной советской армии: тринадцать тысяч красноармейцев против шестидесяти тысяч вооруженных до зубов врагов. Пилсудчики занимают Киев. Буржуазия торжествует. Но под Уманью собирается железный кулак Конной армии. Страшный удар - и враг катится назад. Наше победное наступление и изгнание зарвавшихся интервентов из Украины. Вандализм фашистов: уничтожение прекрасных зданий, бессмысленное, варварское истребление всего, что попадает под руку. Поджог деревень, взрывы железнодорожных станций. Кровавый путь озверевших людей, именующих себя "защитниками культуры".

Островский жил жизнью своих героев - Раймонда и Андрея, Пшеничека и Олеси...

- Я полон мыслями об этих близких и родных мне людях, - часто говорил он.

В их дальнейшей судьбе для него уже многое определилось.

С честью выдержав тяжелое испытание гражданской войны, герои романа "рожденные бурей" становятся активными строителями новой жизни, за которую они так самоотверженно боролись.

Перед Островским вставало будущее Олеси...

Вслед за своим отцом, машинистом Ковалло, уходит Олеся в Красную Армию. Срезав свои чудесные косы и переодевшись в мужской костюм, она превращается в стройного, привлекательного юношу. Олеся - отчаянный кавалерист в дивизии, которой командовал боевой комдив Щабель. Он признается ей в любви, и она согласна стать его женой, но только после того, как Украина будет начисто освобождена от врагов. Девушка говорит Щабелю: "Буду твоей, только когда кончится война".

Однако ее возлюбленный не сдержал слова верности. Олеся узнает о его мимолетной, во хмелю, связи с другой женщиной, не прощает ему этой измены и навсегда порывает с ним.

Вернувшись после войны в родной город, девушка слышит рассказы о фронтовых подвигах Андрия, завоевавшего себе славу бесстрашного бойца.

Вскоре в городе появляется и сам Андрий Птаха...

Узнав о решении Олеси связать свою жизнь со Щабелем, Андрий Птаха тяжело переживает потерю любимой девушки. Отчаявшись, искал он смерти в боях. Горячая, буйная натура, ненависть к панам толкали его на исключительно смелые, порой безрассудные поступки. Он попадал в очень трудные положения, но всегда выбирался из беды. Когда он вернулся домой, на его груди горел орден Красного Знамени.

С непередаваемой радостью узнал Андрий, что Олеся в городе, что она не вышла вамуж... Они встретились, как старые друзья. Олесю растрогала преданность и верность Андрия. Она почувствовала, что теперь, когда нет отца, Андрий Птаха - самый близкий и дорогой для нее человек.

С радостью и нежностью говорил Островский об их счастливой и дружной жизни. О том, какой хорошенький черноглазый паренек рос у них, как любил и баловал своего сына Андрий.

Часто вспоминал Островский о Васильке. В этот образ он вложил много своего, автобиографического. Сам он, будучи подростком, расклеивал по поручению подпольного ревкома листовки. И Василек бесстрашно и дерзко, на глазах у жандармов, разбрасывает воззвания большевиков. Так же, как Коля Островский, Василек убежал из дому в Красную Армию. Он стал любимым воспитанником одной из кавалерийских частей.

Андрий Птаха долго не знал, где находится его отчаянный братишка, и очень о нем тревожился. И вот совершенно случайно он встретил его на фронте.

Произошло это так.

Получив задание срочно переправиться с группой бойцов через реку и прискакав к мосту, Андрий увидел, что по мосту движется кавалерийская часть. Он врезался на коне в самую гущу войска, с трудом прокладывая себе путь, и вдруг почувствовал, что кто-то огрел его нагайкой по спине. Обернувшись, чтобы ответить на удар, он так и замер с поднятой вверх рукой: перед ним был Василек. В папахе, спустившейся до самых бровей, в широкой и длинной не по росту шинели, Василек выглядел до того смешным, что Андрий громко и от всего сердца расхохотался, прежде чем обнял братишку.

После этой встречи они надолго расстались. Василек остался в полку. Он вырос там. Когда кончилась война и пришло время Васильку призываться в Красную Армию, он пошел в летную школу.

Как сложится жизнь Раймонда Раевского? Об этом Островский не говорил. Возможно, ему самому она была еще недостаточно ясна. Одно он знал твердо: Раймонд пойдет по пути отца, закаленного, стойкого бойца великой большевистской партии.

Воспитанный в семье профессионала-революционера, Раймонд не знает колебаний. Он находится на самых опасных участках борьбы, работает в подпольных коммунистических организациях Польши, Чехословакии. Он олицетворяет собой преданную и отважную смену, которую вырастила и воспитала старая большевистская гвардия.

Трагически определялась вначале жизнь Пшеничека. В первых же боях он потерял ногу. Сознание своей неполноценности угнетало его. В поисках работы он попал на водяную мельницу и остался там. Здесь он встретился с Франциской, которая не захотела мириться с деспотизмом и угрюмой озлобленностью своего мужа, покинула его и ушла к своим родственникам - владельцам мельницы.

И вот Леон Пшеничек полюбил Франциску. Она пожалела его своим добрым сердцем. Но счастье их оказалось непрочным: остаться с ним она не могла; страдала ее женская гордость, когда на ее друга и на нее, красивую, здоровую женщину, окружающие смотрели с жалостью.

Пшеничеку понятны переживания Франциски. И хотя ему было очень тяжело, он не стал удерживать ее, когда она сказала, что покидает его. Пшеничек решил возвратиться в армию. Находились, правда, люди, которые грубо отталкивали и высмеивали его: "Иди, мол, гусей пасти, а нам не время с тобой, безногим, возиться". Однако он все-таки упросил взять его в партизанский отряд, хотя бы кашеваром (он ведь кондитер по профессии). Его привезли на становище к партизанам. И он стал варить им такую вкусную кашу и печь такие необыкновенные пироги с яблоками, что завоевал общую любовь.

Но в нем билось сердце бойца. Он не мог примириться со своей участью. После жестоких сражений кашевар старательно чистил бойцам пулеметы, помогал собирать и разбирать их и в результате в совершенстве овладел искусством пулеметчика. Он упросил командира взять его в бой. Как и раньше, Пшеничек не знает страха, и его пулемет без промаха бьет по врагу. Героя награждают сначала одним, а потом и вторым орденом Красного Знамени.

По окончании войны ему сделали протез и настолько удачно, что увечье стало незаметным.

Снова встречается он с Франциской. Теперь это крепкий союз много переживших и много испытавших людей. Франциска - энергичный, инициативный советский работник. Пшеничек умело управляет большим предприятием.

Вся семья Михельсон становится жертвой погрома. Только благодаря счастливой случайности уцелела Сарра. Над телами дорогих ей людей Сарра поклялась все свои силы отдать борьбе за свободу народа. Во имя великой цели она отказалась от личной жизни. Она целиком и безраздельно отдается революционной деятельности и вырастает в крупного партийного работника. Ее идейность, принципиальность, суровая требовательность к себе создают ей огромный авторитет в массах.

Пережитое в юности страшное горе оставило глубокую рану в ее сердце; тень грусти навсегда осталась в ее глазах, и улыбка редко появляется на ее прекрасном лице.

Бесславно кончают свою жизнь Казимир и Владислав Могельницкие. "Старую собаку", графа Казимира, и его младшего сына Островский не думал оставлять в живых.

Было несколько вариантов.

По последнему из них старый граф должен был погибнуть от руки Мечислава Пшигодского, который с чувством большого удовлетворения рассчитался с ним за все издевательства над Франциской.

Владислав же попадает в руки партизан. Он отрекается от титула и всех своих богатств, предает друзей, сулит партизанам "великие награды", желая спасти себя, но гибнет, как последний трус и подлец.

Что произошло с Людвигой?

"Романтическое существо!" - со снисходительной усмешкой думает Эдвард Могельницкий о своей жене. Действительно, воспитанная на романах Сенкевича и Жеромского, Людвига очень далека от жизни. Она наивно считала своего мужа идейным борцом. Жизнь безжалостно открывает ей глаза. Людвига не переходит в лагерь революционеров, как ожидали некоторые читатели. Ее "беззубый гуманизм" не получает дальнейшего развития. Она уезжает в Англию, чтобы изолировать себя от ужасов войны.

В дальнейшей борьбе против народа за свои бывшие владения Эдвард Могельницкий показывает свое истинное лицо, и оно настолько отвратительно, что его жена, которая раньше преданно любила его, не может больше оставаться с ним.

Островский говорил о Людвиге:

- У многих она вызывает возражения и опасения: куда я ее поведу в дальнейшем. Но выше я ее поднимать не буду. Сейчас она на вершине своего гуманизма.

Он рассказывал о графе Эдварде.

После гражданской войны Эдвард Могельницкий занимает большой дипломатический пост во Франции.

Было бы неправильно угробить Эдварда. Он не погибает в гражданской войне. Пусть молодежь знает, что далеко не все враги народа были тогда истреблены, что остались такие, как Эдварды, - враги опасные, непримиримые, готовые буквально на все, лишь бы вернуть свои поместья и капиталы. Пусть молодежь знает, что с ними еще предстоит жестокая схватка!

Таковы в общих чертах наметки судеб отдельных героев романа "Рожденные бурей".

Николай Алексеевич Островский - Рожденные бурей - 03, читать текст

См. также Островский Николай Алексеевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :