Михаил Андреевич Осоргин
«СВИДЕТЕЛЬ ИСТОРИИ - 05»

"СВИДЕТЕЛЬ ИСТОРИИ - 05"

ТЮРЕМНЫЕ ЗАБАВЫ

По вечерам камера номер восемь забавляется новой игрой: на одну из каторжанок, которая повыше и посильнее других, набрасываются по двое или по трое и стараются быстро и ловко повалить ее на пол и связать длинными полосами, сделанными из простыни. Та, на которую набросились,- часто это бывает рослая и сильная Наташа,- должна отбиваться, но, конечно, не должна кричать; предполагается, что ее рот заткнут платком. Связав, ее укладывают к стене и смотрят, может ли она освободиться.

- Ну, конечно, могу! Вы, Маруся, опять не перекрутили узла! Вот я делаю руками так и так... подождите... вот еще так,- и теперь эта рука может легко выпутаться. Не сразу, а все-таки можно.

- Я не хотела делать вам больно.

- Вот глупости! И совсем не больно. Нужно же научиться.

Игра повторяется, теперь уже на новой жертве. На нее накидываются с двух сторон, хватают за локти, выкручивают руки назад, быстро связывают мертвым узлом. Она отбивается босыми ногами (чтобы не ударить больно), но ей связывают ноги у щиколоток и выше колен. Пока трое работают, остальные критически обсуждают быстроту и ловкость их действия.

- Все-таки долго, почти шесть минут! Нужно в три минуты, не дольше!

- Надя очень сильная, ее трудно. И очень отбивалась.

- Так и следует! А вы думаете, что кто-нибудь не станет отбиваться? И может быть, гораздо сильнее.

- Особенно - мужчина!

Снаружи легкий стук в дверь. Связанной быстро помогают лечь на койку, прикрывают ее одеялом, и все разбегаются по своим местам. Камера спит.

Через несколько минут дверное оконце открывается, и голос Анюты спокойно говорит:

- Ничего! Внизу дверью хлопнули, я думала - старшая идет. Уж очень вы шумели!

Дверца захлопывается, и игра продолжается.

- Знаете, Надя Протасьева, вы так больно меня ударили, что я чуть не закричала. Будет на руке синяк!

- А вы держитесь сбоку, чтобы нельзя было задеть вас ногой.

- Нужно повалить ничком, тогда не опасно!

- Если дать подножку...

Вопрос о подножке горячо обсуждается. Большинство высказывается положительно.

- Я думаю,- говорит Наташа,- что следует сначала набросить на голову наволочку. Тогда и отбиваться труднее, да и не видно, кто связывает.

Наволочка принята.

- Ну, теперь спать! Не забудьте о гимнастике.

Две девушки, неизменно выступающие в роли нападающих, так как они физически сильнее, от гимнастики освобождаются: и без того очень устали. Но завтра утром - непременно.

Гимнастика - общее увлеченье. И вообще полезна, и может всегда пригодиться в жизни. Староста камеры, Наташа Калымова, строго следит за точным выполнением всех номеров: перегибание корпуса, круговые движения, приседание - все по команде, хотя места в камере очень мало. И утром и вечером! Две недели опыта показали, что и мускулы укрепляются, и развивается ловкость. Даже самая слабая из заключенных, восемнадцатилетняя Елена, только в этом году осужденная на каторгу, больная легочным процессом, теперь проделывает все нужные движения шведской гимнастики и уверяет, что чувствует себя гораздо лучше и что по вечерам у нее не так повышается температура; она делает гимнастику только раз в день, утром. Одно плохо - у всех улучшился аппетит, а это в тюрьме очень невыгодно.

Все укладываются и, утомленные, скоро засыпают. Не спит только "комитет", состоящий из двух "вечных", Наташи и Маруси, и из чахоточной Елены, которой по ночам всегда плохо спится. Их койки рядом, и они шепчутся до полуночи. Если на дежурстве новая надзирательница,- они подползают к окошечку и шепчутся также и с ней: что-то обсуждают, о чем-то шепотом спорят, так, чтобы другие не слышали. Комитету поручены все дела, и он полномочен выносить решения по специальному делу без общих собраний.

Елена - секретарь. Она умеет писать мельчайшим почерком и хранить в памяти шифр. Ее записочки, свернутые в плотную трубку, можно легко спрятать во рту за щекой, а при опасности - проглотить. Ответные записки с воли читает только "комитет"; затем записки рвутся на мельчайшие кусочки и исчезают в параше.

На койке, ближайшей к окну, спит с двумя детьми уголовная Марья Петровна, безответная и ко всему равнодушная.

Ее история в подробностях неизвестна,- нельзя о таких делах расспрашивать. Ее не сослали в дальнюю каторгу, а оставили в Москве, и через год истекает ее срок; тогда ее, конечно, угонят на поселенье в Сибирь. Сидеть в камере с дюжиной молодых, опрятных и образованных женщин ей хорошо и покойно. За доброе отношение к себе и детям она платит им тем, что старается быть незаметной. Она, конечно, знает, что девушки уже месяц бредят побегом и что с ними в сговоре новая надзирательница; но ее, как уголовной, это не касается: ей бежать нет смысла да и некуда.

Часто ей кажется, что она попала в кружок школьниц, которые днем учатся, читают книжки, а по вечерам резвятся. Все они тоже приговорены к каторге и на долгие сроки, а две даже к бессрочной,- но как-то трудно этому поверить: словно бы и это только игра. Будто бы и они убивали людей, но и это похоже на выдумку. Верно только, что их жизнь совсем особая и непонятная, как малопонятны их речи и их споры между собой - о каком-то народе, о какой-то экономике, о каких-то партиях и комитетах. В последнее время не спорят, а все шепчутся. Нынче прятали что-то под тюфяк; должно быть, принесла надзирательница. Лица были радостны и оживленны. Неужто они и впрямь думают убежать из тюрьмы? И правда - такие могут!

С ней ни о чем не говорили,- и о чем с ней говорить? Если бы ее вызвала начальница и стала допрашивать, она бы по чистой совести сказала, что ничего не знает. Уж, конечно, не взяла бы на душу греха и не подвела бы девушек, всегда к ней добрых и ласковых. Дело это не ее. Ее дело - искупать свой тяжкий грех да выходить маленьких детей, ни в чем не повинных и ничего еще не знающих. Когда вырастут и узнают - может быть, осудят ее, а может быть, и простят.

ГОТОВЯТСЯ

Анюте не терпится: ну что может быть проще! Подделав ключ из тюрьмы в контору, подпоив привратника,- она выведет на волю всех своих новых подружек, и они разбегутся. А с бабами, с надзирательницами, десятерым справиться не трудно. Сама она тоже уйдет. Если ее поймают и будут судить - ну что же! Вот и она пострадает за правду, даром что она простая, не ученая, стольких книжек не прочитала и ни в каких партиях не записана. Только бы поскорее, пока не пронюхала начальница или кто-нибудь не донес про ее дружбу с восьмым номером.

Ее жертвенный порыв сдерживает Наташа.

- Так нельзя, Анюта! Нужно все хорошо подготовить, чтобы не было неудачи. Ну, выйдем мы - а дальше? Ни денег, ни ночлега, ни одежды. Всех переловят, и вас заберут, и уже второго случая никогда не дождаться.

О плане побега извещены на воле верные люди. Уже целый месяц идет подготовка дела. В те дни, когда Анюта дежурит в их коридоре, сношения с волей быстры и правильны. Но иногда приходится выжидать по неделям. Сделано немало: передан на волю слепок ключа, получены адреса, по которым должны разбежаться каторжанки. Денег достаточно, и еще добудут. Плохо с лошадьми: только для двух будут приготовлены лихачи на соседней улице; решено, что ими воспользуются Наташа и Маруся, как бессрочные. Главное, чтобы весь план был выполнен точно.

А план такой. Анюта уже рассказала надзирательницам, что скоро она выходит замуж. Перед свадьбой она угостит всех в свободные часы перед дежурством. Будет наливка, водка, закуска и сладости. Как раз перед этим днем получка жалованья. И чтобы непременно пришел и Федор Иванович, привратник: все-таки мужчина, веселее. А денег ей не жалко: все равно, когда выйдет замуж, в тюрьме не останется. Кто жених? А тот самый, черноусый, с которым ее однажды видели на улице. Он на пирушке не будет, ему неудобно. Это будет девичник, только с Федором Ивановичем - с ним смешнее. А в другой день она угостит и остальных, кто в этот день не может.

Ночью, после поверки, когда тюрьма заснет, Анюта откроет восьмую камеру. Сначала выйдут трое, тихо, в одних чулках, и свяжут дежурных в соседнем коридоре; считая со старшей, их всего три. Потом выведут всех, спустятся к двери конторы и эту дверь быстро поддельным ключом отворят Анюта и Наташа. Только бы дежурная по конторе не успела поднять тревогу; главное - она пить не любит, и справиться с нею трудно. Как дверь откроют, первой выйдет Наташа в черном платье, будто бы начальница, хотя и неоткуда взяться начальнице; все-таки та испугается, и тогда можно на нее накинуться. Сторож будет, как всегда, спать в своей комнате, и он, конечно, будет пьян, об этом уже позаботится Анюта. Если ключ у него, тогда придется и его связать; но он, верно, и не проснется.

Сделано и самое трудное: Анюта пронесла в тюрьму по частям нужные одежды: черное платье для Наташи и два мужских костюма для стриженых; больше пронести не удалось, и это - с трудом, под платьем, рискуя нечаянным обыском. Близ тюрьмы будут ждать товарищи, и дальше - вопрос удачи и счастья.

А сама Анюта? Ей все равно, на первую ночь ее приютят, а дальше ей укажут, куда скрыться из Москвы. Ей очень хотелось бы убежать с Наташей, но это нельзя, опасно. Во всяком случае, они встретятся после, в другом городе или за границей. Через Наташу она полюбила других, и ей она готова доверить всю свою жизнь.

- Только не спешите, Анюта! Нужно, чтобы на воле все было готово. А пока старайтесь больше дружить с надзирательницами, рассказывайте им про жениха, про его подарки.

- Я им много насказала! Они меня любят, я веселая.

- Вас нельзя не любить, Анюта!

Для Анюты такие слова - лучшая награда!

Готовятся и на воле, где план побега двенадцати каторжанок встречен с радостью. Уже нет прежних прочных и деятельных революционных организаций: силы ослаблены арестами и подточены предательством. Одни в тюрьме, другие за границей, приток новых сил ослабел. Нет прежней веры, и молодежь уже не та. Среди студенчества нет прежней жертвенности, и вместо нее - исканье "красивой жизни", сладких грехопадений, поэтического наркоза. Идеалисты не в моде - они устарели и исчерпались. Высшая ценность - личная жизнь, а самопожертвование - бред, и чистота идеалов - глупость и наивность. Половой вопрос важнее аграрной программы, эстетика выше морали. Разве революция не доказала своей несостоятельности? Разве "светлые борцы" не оказались игрушками в руках полиции, заполнившей ряды революционеров своими агентами? Кому сейчас верить, когда и самому себе человек плохо верит!

Остатки староверов бессильны продолжать дело; для них наступило время воспоминаний и легенд да надежды на заграницу, где будто бы строятся новые миросозерцания и вырабатываются новые программы. Невозможно увлечь кого-нибудь планом нового дерзкого нападения на власть. Иное дело - устройство побега: здесь двух мнений не может быть! На этом, и только на этом, легко сговориться разным партиям и группам и легко найти средства даже в самых умеренных кругах. Ненависть к тюрьме объединяет всех, и любой побег - радость.

Беглянкам нужно заготовить безопасные убежища, как можно больше, чтобы провал одних не повлек за собой ареста многих. Нужно замести следы, одних укрыть в России, других сплавить за границу, всем достать паспорта и денег. Малейшая нечеткость плана - и все может погибнуть. Нужно торопиться, потому что уже слишком многие знают о готовящемся побеге; но и излишняя торопливость может привести к катастрофе.

Шифрованные записки летают из тюрьмы на волю и обратно. Свиданья в разных местах измучили неопытную в этих делах Анюту. Сроки сменяются сроками, дольше откладывать нельзя.

Стоит июль, время, удобное тем, что бдительность притуплена жаркими днями, Москва на дачах, скрыться легче. Два месяца ушли на подготовку - пора.

Молодой человек франтоватого вида, но в стоптанных башмаках скользнул в подъезд, поднялся на второй этаж и позвонил. Ему отворил широкогрудый высокий господин с усами и бритым подбородком. Молча впустив, запер дверь.

- Вы что же опаздываете?

- Я задержался на собрании.

- На каком собрании?

- Не то что собрание, а кое-что обсуждали.

- Ну?

- Да опять ничего особенного, сейчас никаких важных дел нет.

- Дела-то всегда есть, а только вас к важным делам, вероятно, не очень подпускают. У кого были?

- У Николаева.

- Кто да кто?

Молодой человек назвал несколько фамилий, а его собеседник записал, добавив и фамилию рассказчика.

- Ну, а кроме этой ерунды ни о чем любопытном не говорили?

- У нас сейчас конспирируют, так что даже своим не рассказывают.

- О побеге больше не говорили?

- Прямо о побеге не говорили, а насчет заготовки паспортов вскользь разговор был. Будто бы на всякий случай, что у нас их мало, а могут понадобиться.

- Женские паспорта?

- И женские, и всякие.

- Ничего вы, Петровский, не знаете! А вы был расспросили кого-нибудь из товарищей, кто осведомленнее.

- Это не очень удобно. Да и не знает никто, кроме тройки. Станешь расспрашивать - еще заподозрят.

- Это, конечно, верно. Да правду ли вы тогда слышали про тюрьму? Может быть, одна болтовня, предположения?

- Нет, будто бы подготовляют.

- Кто же подготовляет? И как? С воли подготовляют или тамошние? Кто должен бежать? Там сидит несколько политических.

- Я постараюсь узнать.

- Отвратительно вы работаете, Петровский! Все эти теоретические разговоры мне не нужны, знаю лучше вас. А вы бы дело делали, добывали факты. Услыхали что-нибудь - и проверьте, постарайтесь разузнать подробности. Конечно - с должной осторожностью, если уж вам не очень доверяют.

- Я доношу, что знаю, не выдумывать же мне...

- Эх, уж лучше бы выдумывали! Горе с вами! Прямо вам говорю - так у нас ничего не выйдет. Я докладывал полковнику, он вами недоволен. А вы еще о прибавке.

- Мне прибавка нужна на расходы.

- Бросьте это! Что вы меня морочите! Расходы, если действительно нужные, мы всегда оплатим, хоть тысячи; а зря и копейки не желаем вам давать. Платят за работу, а не за прекрасные глаза. Я вам вот что скажу, Петровский. Хоть я и не очень верю в этот побег, а все-таки нужно узнать точно. Мы тюрьму, конечно, не извещаем, чтобы там не напутали и напрасно не распугали. Да и вообще - это дело должно быть нашим, понимаете? Если мы с вами это раскроем, да так, чтобы поймать на месте, когда ни полиция, ни тюремное начальство ничего не знают,- вот это - настоящее дело, Петровский! И вы мне извольте к следующему свиданью точно узнать, насколько все это серьезно, а не брехня. Значит - о ком из заключенных идет речь, через кого с тюрьмой сносятся и на какой приблизительно день намечают. Вот. Узнаете - ваше счастье, тогда выйдете в люди. А если проморгаете - плохо вам будет. Но только факты, а не выдумки.

- Я никогда не выдумываю.

- Ладно. Ну, а теперь относительно рабочего кружка. Были там?

Они говорили еще с полчаса. Провожая посетителя, господин с бритым подбородком подал ему руку:

- Ну, Петровский, будьте молодцом. Главное - войдите в доверие. Предложите, например, достать паспорт,- а уж я вам помогу, будет настоящий, хороший. И еще там что-нибудь, чтобы вас считали своим, деятельным, а не сбоку припекой. Ну, до вторника!

Оставшись один, он просмотрел записи и покачал головой:

- Всему три копейки цена! Коли не врет - любопытно. А вернее - одна брехня, как часто бывает. Раз дело идет о бабах - языка бы не удержали. Ну, увидим.

У НАС ВСЕ В ПОРЯДКЕ!

Хлопнула последняя дверь - начальница окончила вечерний, обход. Сегодня она в дурном настроении: охранка дала ей знать, что, по сведениям агентуры, политические каторжанки усиленно переписываются с волей; значит - слаб надзор.

Нужно принять меры. А какие меры? Прогнать половину служащих и нанять новых? Она и без того часто меняет надзирательниц. В этом есть плюс и есть минус. Плюс тот, что новые не делают поблажек заключенным и боятся вступать с ними в приятельство; а минус тот, что еще неизвестно, на кого попадешь, и новые слишком неопытны.

Что политические каторжанки переписываются с волей - она и сама знает. Это неизбежно, и важности в этом никакой нет; плохо только, что об этом помимо нее, начальницы, знает охранка. Можно устроить обыск по камерам или разом обыскать всех надзирательниц. Такая мера ничего, вероятно, не даст, кроме общего раздражения, и в дальнейшем ничему, конечно, не помешает.

Уходя, она говорит старшей:

- Уголовным носят водку, я знаю. Если еще услышу - всех выгоню. А в восьмой номер таскают записки. Поймаю - и всех под суд! Скажите там.

Старшая молчит в страхе. В своем раздражении начальница не видит, что и старшая, и коридорные бродят сегодня как тени, а привратник еле держится на ногах. Одно хорошо, что начальница лично делала вечерний обход; значит, хоть ночью не явится, старая ведьма!

Она уносит с собой ключ, и тюрьма отрезана от конторы. Привратник, стараясь держаться крепче на ногах, распахивает перед ней дверь на улицу. Когда она выходит, он пьяно подмигивает дежурной:

- Г-гроза нынче!

Дежурная по конторе, единственная, не бывшая на попойке, устроенной Анютой, говорит с укором:

- Уж ступайте спать, Федор Иваныч! Едва на ногах стоите. Заметила бы - всем бы за вас досталось!

- А что я? Я - ничего!

- Уж идите. Я сама запру!

Она садится у стола перед телефоном, с тоской думая, что смена будет только в шесть утра, а сейчас десять. За день выспалась, но в тишине снова дремлется. В конторе нет лавки и негде прилечь. Дремать можно, только сидя на стуле и опершись локтями о стол. С потолка раздражающе светит лампочка, из незапертой комнатки привратника доносится пьяный храп.

Она - пожилая женщина, простая и хотя грамотная, но не обученная коротать ночи за чтеньем книг. На службе она четвертый год, а перед тем была больничной сиделкой. Привыкла к чуткой дреме - лежа, сидя, даже стоя. Во сне думается, а в думах спится. И тогда время ползет с привычной размеренностью, пока не забелеют окна и не потускнеет свет лампочки.

В полусне она, не видя, знает часы. Вот миновала полночь, а вот уже час. Обычные ночные шорохи. Скребется - словно бы крыса; крыс в тюрьме много, не могут вывести. Не то крыса, не то ключ: где-то дверь отворяют. Ключ долго цепляется в замке и совсем близко слышен нетерпеливый шепот. Нужно проснуться - и она действительно просыпается, но не сразу понимает, где же это? И только когда за ее спиной скрипит дверь, она вскакивает со стула и вглядывается сонными глазами. Перед ней высокая дама в черном платье - как будто начальница. Да как же она могла войти? Рядом с начальницей одна из дежурных по коридору, Анна Хвастунова, а за ними еще двое или трое.

Совсем проснувшись, она смотрит с удивлением, потом догадывается, что это не начальница, а кто-то переодетый - и в это время резко звонит телефон. Не зная, что делать, она повертывается к телефону, но ее хватают, затыкают ей рот платком, скручивают руки и вяжут ноги. Поваленная на пол, она слышит, как ровный и спокойный голос говорит:

- Да, я слушаю. Это откуда? Говорит дежурная по конторе. Это из Новинской части? Слушаю. Нет, у нас все спокойно, а что? Нет, этого у нас не может быть. Слушаю, я вызову начальницу, а только у нас все в порядке, как всегда. Сейчас я пошлю за ней.

Наташа кладет трубку и шепчет:

- Скорее! Там что-то проведали и могут явиться! Будто был приказ из охранки усилить надзор!

В конторе теперь собрались все: двенадцать беглянок и Анюта. Из помещенья тюрьмы - ни звука, план выполнен блестяще: надзирательницы связаны, и путь открыт. Анюта машет рукой:

- Не нужно его! Он спит как убитый, совсем пьян. Вон храпит! Теперь скорее!

Им изумительно везет: даже ключ от выходной двери лежит на столе около телефона. Только без напрасной суеты! Выходить по двое и по трое, как условлено. За командира Наташа - и она уйдет последней, как капитан корабля. С нею Анюта. Но только не бегите, выходите спокойно и идите по улице, как будто гуляете!

После каждой пары или тройки дверь притворяется, и ждут две-три минуты. Все молчат, и сердца бьются согласным оркестром, а ухо ловит каждый звук. Наклонившись к связанной надзирательнице, Анюта тихо говорит ей на ухо:

- Ты так и лежи, не развязывайся! Тебе же лучше, что связана, не будешь в ответе! Потерпи!

Та смотрит испуганными глазами и тяжело дышит.

Теперь следующие - ты и вы две, скорее! Выходите спокойно!

Опять минуты выжиданья. На улице никакого шума, в каморке бормочет со сна привратник. Анюта с торжеством шепчет:

- Вот напился-то! Я ему подливала, не пожалела.

Ее слушают, нервно улыбаясь, но вряд ли понимают. Три ждут в очереди у двери, точно перед выходом на сцену. Анюта подбегает к тюремной двери: нет, там все благополучно, ни шума, ни голосов!

Уходят последние, и дверь за ними тихо притворяется. По улице проехал извозчик - нужно выждать. Стук колес замирает.

- Теперь - мы!

Наташа крепко обнимает и целует Анюту:

- Анюта, спасибо тебе! Мы еще увидимся.

Анюта со слезами шепчет:

- Ну, дай Бог, благополучно!

Они вместе выходят в ночь, плотно притворив дверь. Наташа машет рукой, и они расходятся направо и налево.

На улице полная пустыня и слабый свет газового фонаря. Наташе нужно пройти эту улицу и еще переулок - до бульвара; там на углу должна ждать лошадь. Сотня шагов - как сотни верст. В черном платье и черной шляпе она слилась с темнотой, но ноги дрожат и спешат - нужно себя сдерживать.

На углу бульвара свет фонаря падает на кивающую голову лошади. Человек на козлах вглядывается в темь. Наташа несмело окликает:

- Товарищ Андрей?

- Я, полезайте скорее!

Лошадь разом рвется, и копыта стучат в июльской ночи.

МАЛОДУШИЕ СВИДЕТЕЛЯ ИСТОРИИ

Летним утром Москва проснулась, зевнула и протянула руку к газетам: нет ли повода для гражданского возмущения или для тихой радости?

Поводов для ленивого раздражения всегда достаточно. Старательно, ядовитыми словами, языком Эзопа либеральные газеты поддерживают коптящий огонек гражданского недовольства; яркого пламени давно нет и в помине - костры потухли; но из-под житейского мусора все же пробивается дымок от искры, тлеющей по старой привычке. И читатель, заспанным глазом проглядывая политическую и общественную хронику, по чувству долга вздыхает.

- Возмутительно!

И вдруг - оба глаза открыты: есть повод для тихой радости! Побег двенадцати каторжанок!

Их имена незнакомы или давно забыты; их судьба занимала только их близких. Но не в том дело! Среди ленивых ощущений русского обывателя есть одно поистине святое: искренняя радость всякой полицейской неудаче, полное сочувствие каждому, кто сумел перехитрить закон, правосудие и исполнительную власть. Европейский гражданин помогает агентам полиции ловить карманника,- русский радуется, если агент споткнулся и разбил себе нос. И если он узнал, что некто дерзкий, кого держали в каменном мешке с семью замками, сумел пробуравить стены, сломать замки и уйти невредимо, то безразлично, преступник он или несчастная жертва,- нет большей радости для русского человека! Радости тихой, чистой и бескорыстной! Прекрасного сознанья, что вот, если не я сам, то кто-то другой - большой молодец!

И какой побег! В центре Москвы, в летнюю ночь, без выстрелов, без насилия - и без следа! Канули как в воду! Просто и красиво до гениальности! Двенадцать женщин опрокинули и оскандалили целую полицейскую систему,- а уж она ли не славна в полицейском государстве!

Тихая радость обывателей выросла в бурную, когда обнаружилось, что о предстоящем побеге полиция была предупреждена. Был донос, и был указан день побега, и только час оказался неточным: думали - убегут под утро, а убежали раньше. Помогла делу конкуренция ведомств: охранному отделению хотелось доказать свое всезнайство внезапным набегом, без предупреждения тюрьмы, чтобы не распугать заговорщиков и напасть врасплох. Все было рассчитано точно - и упущено только одно: что в день святого Владимира пристав части праздновал свои именины. Был нетрезв телефон, и были медлительны участковые служащие. Зачем-то посылать наряд к тюрьме, где никакой опасности нет, где всегда был порядок, да и сидят только бабы,- чего не выдумают эти беспокойные жандармы, любители таинственности! Испорчены именины, обижены гости. В чем дело? Не проще ли запросить тюрьму?

Оттуда ответили: "У нас все в порядке!" Даже обиделись: "У нас этого не может случиться!" Но служба службой, и только полчаса промедлил именинник, тезка равноапостольного князя, крестителя Руси.

Возможно и даже несомненно, что тихую радость Москвы отметил бы в своих скрижалях и наблюдательный свидетель истории. Но на этот раз отцу Якову было не до записи достопамятных событий.

При чтении утренней газеты он, как и другие, расплылся улыбкой в широкую бороду: "Лю-бо-пытно, лю-бо-пытно!" Приятно было прочитать, что в числе бежавших была и дочка рязанского знакомца, та самая, которой он передал от отца баночку вишневого варенья. Немножко обидно, что от этого должна пострадать почтенная и титулованная начальница тюрьмы, особа весьма любезная,- но с этим приходится мириться. Из ничтожества люди подымаются по высоким ступеням к власти и значению, но судьба человеческая капризна, и рушатся не только графские, но и королевские троны!

Когда же, в газете вечерней, появились некоторые подробности побега и было названо имя Анны Хвастуновой, молодой надзирательницы, скрывшейся вместе с беглянками,- отец Яков не только смутился, но и похолодел.

Дело плохо! А если пожелают дознаться, кто рекомендовал преступную молодую особу? Кто поручился за ее ангельскую невинность и доброе поведение? И вот тут приобретает особый, хотя и ложный, смысл визит отца Якова в тюрьму и даже баночка вишневого варенья!

"А сами вы, батюшка, чем занимаетесь?"

Сказать: "Странствую по Великой Руси, любопытствуя, как живут люди",- кто поверит? И не должен ли каждый человек быть при месте: служить обществу и государству в установленном звании и на законном определенном окладе? Не одинаково ли предосудительно пустое любопытство, равно как и бесцельное блуждание по стогнам российским? А ваше прошлое, батюшка? А что это за приютские бланки и что это за приют? И за что вам, святой отец, запрещено служение, хотя и с оставлением сана? И не есть ли вы соучастник убийств, грабежей и побегов? И с кем вы менялись сапогами? И почему посетили министра за неделю до покушения на него злодеев, из коих одна злодейка ныне бежала? И что это за тетрадочки с описанием событий не в духе указаний Святейшего Синода и правительствующего Сената? И не лучше ли тебе, зловредному попу и тайному смутьяну, внити в узилище,* где и скоротаешь ты останные года,- за безмерное и неузаконенное любопытство к жизни!

* Внити в узилище (старосл.) - войти в темницу, попасть в заточение.

Отец Яков перетрусил не на шутку! А поделиться своими опасениями не с кем - не идти же судачить на Первую Мещанскую! Храни Боже, там теперь полиция роется в девичьем сундучке! Лучше всего - от сих мест подальше. И, если возможно, подальше от Москвы.

С вечера отец Яков прибрал свой портфельчик, занес к знакомому человеку последние тетрадки летописи, уложил парадную лиловую рясу, выложил на стол, на видное место, требник и долго сожалел, что не теплится лампадка перед иконой, тем более что нет и иконы в номере гостиницы, им снятом. Так приготовился к ночи, но спал ночь тревожно, не по-обычному, и наступившему утру обрадовался чрезвычайно. Расплатившись за постой, взял портфель под мышку и чемоданчик в руку - и отправился в обход по знакомым редакциям. Прямо и откровенно везде говорил:

- Покорно прошу - не задержите с гонорарчиком, а взял бы малость и вперед! Ибо истинно стеснен необходимостью спешного отъезда по малым моим делам.

Рассчитал так: сколько будет в кармане к вечеру, на столько и отдалюсь от столицы. И если возможность будет - продлю путь даже до Сибири, сам себя сошлю! И побывать там, кстати, небезлюбопытно, ибо край богатый и гостеприимный, и также имеются газетки, противу здешних много посвободнее, не столь стеснены цензурным наблюдением, а потому живые и занимательные. Как-нибудь проживу и выжду забвения сей крайне неприятной истории.

Так и сделал, а ночью уже трясся в вагоне третьего класса, заняв верхнюю полку. Когда, укладываясь на покой, вздымал свое грузное тело на полку, она поскрипывала в железных скрепах, а нижний пассажир, смотря на закинутую над ним ногу, думал: "Штанов попы не носят, а белье, как у нас, мужеское!"

Отец Яков Кампинский был и хотел быть неложным свидетелем истории; но быть ее участником не входило в его жизненные планы. Со стороны всегда виднее, и суждение человека стороннего всегда спокойнее и справедливее.

ИТОГИ

Подошла к концу третья неделя изумительного отдыха. Самое простое казалось Наташе сказочным: березовые рощи, где только что появились грибы - крепкие, малоголовые, толстоногие, которые и брать жалко, и не брать невозможно; красно-золотые листья на лесных опушках, летящая нить крепкой паутины и деревенский покой, ничем не рушимый.

Раньше это было обычным и знакомым - но раньше, до отлета из родного дома и до выхода на подмостки жизни; затем все, что в детстве было любимым, внезапно и будто бы навсегда завалилось мусором обрушенных зданий и обрывками страшных, недоговоренных слов, затянулось топкой тиной недобрых чувств и покрылось пеплом жертвенных костров. Потом - долгая тюрьма - как сон без надежды на пробужденье. Потом - новое чудо, но все еще в плоскости той же суетливой и суматошной пляски на краю кратера. И вот, на исходе последнего напряжения сил,- вдруг сразу - тишина, ничем не возмутимый покой и твердая уверенность, что край бездны остался позади и свершилось чудо возврата к простой, полноценной, настоящей жизни - к природе, ласковости леса, легкому духу полей и ясности бытия.

Что дальше?

Дальше - новый путь в неизвестное, но не по мостовым города и не через толпу людей, а через мудрые пространства России - к сказкам чужих земель. Остановить на этом пути никто не может: если чья-нибудь рука подымется на такое преступление,- тогда эта, здешняя, жизнь пресечется и путь отклонится в полное небытие. Ни минуты не медля! Ни о каком ином выходе не думая! Не надеясь ни на какую новую удачу! И потому не страшно: пережитое не вернется.

Заботиться и думать не о чем: теперь о ней должны заботиться друзья. Наташа знала, что часть беглянок уже сплавлена за границу, с ними Анюта. Трем не повезло: они были арестованы в первые же дни, в их числе младшая из всех - больная Елена. Этот арест так напугал, что для Наташи готовили самый дальний и сложный путь, на котором труднее ждать роковых случайностей. О том, где она скрывается теперь, знал только один верный человек; пока ее запрятали во владимирскую деревню, и она жила здесь в семье простых, далеких от политики людей, пила молоко, уходила в лес по грибы, а больше лежала на траве и вела беседы с небесными барашками.

Наташа с удивлением вспоминала, что за все три года тюрьмы ей не пришлось думать о себе, о своем прошлом, о возможности какого-нибудь будущего и вообще о том, что же за жизнь она себе создала и как это случилось? Только в дни ожидания казни в Петропавловской крепости ее мысль работала поспешно и отчетливо, но как-то уж слишком отвлеченно, почти литературно, не столько для себя, сколько для других. Годы тюрьмы прошли в незаметном однообразии, бездумно, на людях, без всякой пользы и без всякого смысла. Принималось за несомненное, что вот она, как и все они, как еще многие,- жертва безобразного и жестокого произвола властей и что когда-нибудь эта власть будет свергнута, и тогда для них и для всех начнется новое и светлое существование. Так что судить себя не приходилось и, уж конечно, не приходилось в чем-нибудь каяться и о чем-нибудь в прошлом сожалеть.

Теперь ей двадцать четвертый год, и она опять на свободе. Лишить ее этой свободы нельзя, потому что тогда она лишит себя и жизни. Ну хорошо. А зачем ей жизнь и что будет дальше?

Опять партия, подпольная работа, террор, тюрьма и ожиданье казни? Это совсем невозможно! Не потому, что не хватило бы сил, а просто потому, что все это уже было, и повторенье не принесет ничего, не даст даже тени прежних ощущений. Побег приподнял и расшевелил нервы; это было и ново, и очень красиво, почти гениально по своей кажущейся простоте. Чувство победы - почти наслаждение искусством! Но прошло и это. Дальше?

"Кто я такая и чего я хочу?"

Она не могла найти в себе ни одного определенного желания. Знала только, чего она не хочет и не может: опять лишиться свободы.

Тогда она стала думать о прошлом, и не о себе, а о людях, с которыми связывала свою судьбу. Первым вспомнила Оленя, с чувством глубокой приязни и настоящей благодарности. Может быть, и не сложный, слишком прямолинейный и уверенный,- но какой он был цельный, верный, какой настоящий человек! Вокруг него - все на голову его ниже; одни были преданы ему, другие шли вслепую, и еще иные могли быть с ним или против него. Были революционеры, обыватели и авантюристы. Иные аскеты и великомученики, другие - прожигатели жизни и игроки. От святых в своей вере и верности, как погибшие Сеня и Петрусь, "братья Гракхи",- до стоящих на границе между подвигом и предательством, как тоже погибший Морис, и дальше - до тех, которые под предлогом конспирации кутили по ресторанам, сорили деньгами и прикрывали лозунгами революции и максимализма личную распущенность. Между нравственно допустимым и недозволенным стерлась граница; одни из разбойников сораспяты со Христом, а другие, катясь дальше по наклонной плоскости, дошли до предательства.

Из сподвижников Оленя уцелели очень немногие; часть Их пытается теперь раздуть последнюю искру некогда пылавшего пламени. Но их судьба предопределена: или гибель, теперь уже напрасная, или уход в обывательщину. Нет за ними ни массы, ни общественного сочувствия, ни даже прочной группы: последние могикане!

И еще думала Наташа о том, что и сама она была увлечена не далекими мечтаниями о счастье человечества (какого такого человечества?) или о благе русского народа (она знала только крестьян деревни Федоровки!), а тоже игрой в жизнь и смерть, красивостью очень уж неравной борьбы. Ей были скучны отвлеченные рассуждения - ее влекло действие. В девятьсот пятом году она видела в Москве баррикады - это было изумительно, совсем как в исторических романах! И на тех же улицах видела жестокую расправу с защитниками баррикад, пожилыми и молодыми рабочими, и со случайными обывателями. На льду Москвы-реки видела много трупов и видела пожар Пресни. Нельзя смотреть на это равнодушно, можно быть либо с теми, либо с этими! Но и вопроса о выборе не могло быть для нее - он был заранее решен молодостью и прямодушием: с сильными духом - против сильных оружием! С бунтом против того "порядка", который делает бунт неизбежным и идейно его оправдывает!

И дальше - как со снежной горки, без возможности оглянуться и остановиться,- день за днем и словно бы в ясном сознании,- а в полусне, в ненастоящем,- пока санки не перевернутся и не перекувырнется мир. Так и случилось. И вот она повисла над пропастью, где уже лежали разбитый Олень и еще многие.

Она спаслась и живет - но это уже совсем другая Наташа! От рязанской девушки - только темная коса и голубые глаза. Ощущение такое, словно между бровями врезалась глубокая морщина, а за плечами мешок, наполненный песком. Уже нельзя вполне слиться с миром и в нем раствориться, как бывало раньше. Теперь мир - особо, и она - особо и смотрит на него издали и с недоверием.

Может быть, теперь начнется жизнь новая. Но пока она придет, нужно долго пробыть только зрителем, не делаясь участником.

Как хорошо начинать с деревенского отдыха! Еще несколько дней - и он кончится. Тогда - в путь!

В ПУТИ

Даму в черной вуали, молодую вдову, никто не провожает. Она едет в отдельном купе спального вагона и выходит в Нижнем Новгороде. Носильщик несет за ней небольшой чемодан, обернутый в парусину. Извозчик везет ее на пристань пароходства Курбатовой, где она занимает каюту первого класса.

Прекрасный и сильный пароход, но буксирный: за ним бежит огромная желтая баржа - от Нижнего до Перми. Такими пароходами плывут только те, кто не торопится или очень экономен. Поэтому классных пассажиров почти нет. Зато превосходный буфет - гордость пароходства. Стерлядь подается на большом блюде, по желанию - разварная или кольчиком. На пристанях долгое ожиданье: сначала пароход с необыкновенным искусством и точностью подводит к пристани баржу, затем пристает к барже сам. У пассажиров достаточно времени, чтобы погулять по берегу, побывать в приречном городке или местечке, купить полную наберушку ягод, выбрать не спеша арбуз с красным вырезом.

Траур дамы - невинный маскарад, привычка к таинственности. Здесь никакой маскарад не нужен, так как не от кого прятать лицо. Поэтому, пользуясь последними теплыми днями, дама оказывается в летнем платье, совсем не модном, из домотканой холстинки с вышивкой крестиком; платье ей очень идет и молодило бы ее, если бы и без того она не была очень молода. На шее простые бусы, на голове голубой шарфик, под цвет глаз - чтобы ветром не трепало волосы.

С первого момента в нее влюбились два пассажира первого класса: судебный следователь и старший приказчик чайной фирмы. Следователь едет с женой, которая его ревнует; приказчик одинок, свободен, но застенчив; за обедом, за ужином и среди дня ему подают замороженный графинчик водки и на закуску раков. Он пьет, но застенчивость его не проходит.

В Нижнем дама, еще не расставаясь с вуалью и не выходя на палубу, из окна пароходной рубки простилась с берегами своей родной Оки; теперь пароход режет желтоватую и радужную от нефти Волгу; затем будет Кама - стальная, многоводная и немного мрачная. Вместо обычных трех суток буксирный пароход тратит на перегон пять. Для того, кто не спешит, не любит тесноты и ценит хороший буфет, такой неторопливый путь по реке - настоящее наслаждение. По вечерам уже холодно, но днем, при солнце, не хочется уходить с палубы. Пароход делает один из своих последних рейсов.

В Пьяном Бору трехчасовая остановка. С палубы влюбленный приказчик видит, как дама в голубом шарфике по-мальчишески карабкается вверх по обрыву крутого берега - к лесу. Робость не позволяет ему последовать за ней, да это и неудобно для представителя известной чайной фирмы. Следователь покупает на пристани наберушку белых грибов - повар приготовит. За следователем зорко следит жена.

Наташа наверху, над рекой, на опушке векового бора. Оттуда пароход кажется маленьким, а река - беспредельной направо и налево. Целый лесной и водяной мир, удивительно красивый. Это уйдет и, может быть, никогда не вернется.

Она ложится на нагретую солнцем и все-таки прохладную осеннюю траву и не знает, плакать ей или смеяться. Она сразу и несчастна, и счастлива, и она ужасно одинока. Она рада, что путь ее долог - через Сибирь и Китай, океаном и морями в Европу - совсем необычный путь, на котором теряются всякие следы. Может быть, такая предосторожность излишня или даже опасна - путь дальше, и в нем больше случайностей,- но зато можно долго прощаться с Россией, которую она так плохо знает и впервые видит по-настоящему. Она, пожалуй, согласилась бы ехать так всегда и ехать никуда; но радостью созерцанья не с кем поделиться, а в минуту раздумья - некому поведать сомненья.

Она входит в лес и слушает тишину. Много грибов и целые заросли брусники. Лес хвойный и стоит, как стоял всегда, никем не чищенный и не рубленный. Вероятно, тут много зайцев, а может быть, водятся медведи. Лес не ласковый, как в средней России, а строгий и серьезный.

Она повертывается, чтобы идти обратно к обрыву,- но не уверена, правильно ли идет: в густой заросли нет просветов, а солнце стоит высоко над верхушками деревьев. А вдруг она заплуталась? Как все прикамские леса - и этот тянется на сотни верст без единого жилья. Но если даже она выберется - тем временем пароход уйдет, и она останется без денег, без бумаг и в невозможности открыть, кто она такая и куда едет.

Она, всегда такая смелая и спокойная, пугается безмерно и хватается за грудь. В эту минуту слышит первый свисток парохода, совсем слабый и отдаленный. Это - спасение! Она бежит на звук - и деревья редеют просветами; она была только в сотне шагов от опушки и обрыва. Как страшны здешние леса!

Пароход снова гудит, созывая пассажиров, и Наташа, еще раз оглядев горизонт, почти скатывается вниз, презирая крутизну, и приходит на пристань одной из последних,- перепачканная травой и глиной. Приказчик, набравшись храбрости, заговаривает:

- Изволили побывать на самом на верху-с?

Наташа весело отвечает:

- Изволила. Там так хорошо, что уходить не хотелось.

- До Перми едете?

- Еду до Перми.

- Катаетесь для-ради удовольствия?

- Катаюсь.

Приказчик хотел еще прибавить "погода отменная" или "прекрасный воздух", но передумал и сказал:

- Нынче можно кушать пьяноборских!

- Кого?

- Пьяноборских! Здесь раки первый сорт, на всю Россию.

Наташа, думая о своем, говорит:

- Да, это хорошо!

- Да уж чего же лучше-с! Сейчас икра внутре!

Чтобы не рассмеяться, Наташа спросила:

- А откуда такое название - Пьяный Бор?

- От горы-с. Такая тут гора, по-татарски Пень-джар. А по ту сторону реки другая гора, и называется Девичья гора. Будто жили две девицы, одна на этой горе, а другая на той, и будто по утрам они передавали друг дружке гребень. Такие богатырские девицы. Однако одни только россказни, а быть того не могло.

- А почему же все-таки - Пьяный Бор?

- Вернее всего, от ягоды. Тут растет такая ягода. Кто поел, тот и пьян. Вроде дурмана. Конечно - название несообразное.

Ночью на перекатах красные огни, а иногда из темноты рождается костер встречного запоздалого плота - гонят его откуда-нибудь из Чердыни, и он вьется по реке змеей. Или беляна, огромный плавучий замок, сложенный из свежего теса,- и вот, осветившись на минуту пароходными огнями, он ныряет в темноту белым кружевным призраком.

На пятые сутки - Пермь, и, без передышки, опять поезд. Жалко проститься с рекой, но впереди Урал, и в этом большое утешение.

Сдав свой чемодан носильщику, дама в трауре сама берет в кассе билет до Иркутска. Рядом с окошечком кассы стоит жандарм. Очередь невелика, и жандарму нечего делать; он рассматривает даму и лениво думает: "То ли по мужу, то ли маменьку схоронила; видно - нездешняя; сейчас публика с парохода".

Вагон ровно постукивает на каждой скрепе рельс. Рельсы проложены то по черной и жирной земле, то по горным породам. Все, что есть на земле дорогого и прекрасного,- все родилось и добыто из земли: деревья, цветы, алмазы, платина, мрамор - все, что живет и что считается неживым. Рельсы бегут над источниками жизни и неисчислимых богатств. Земля вздрагивает, и в ней вздрагивают руда и каменный уголь, откалывается многоцветная яшма, круглятся почки малахита, слоится слюда и, притворяясь серебром, крошится свинцовый блеск. Рядом с топазом поблескивает зелено-золотистым огнем красивейший из камней - мягкий хризолит и вдруг вспыхивает в своей порочной трещине красным заревом, более красным, чем блеск граната. Все это попряталось под корни кедров, елок, пихт и кустарников, купается в подпочвенных водах и мелким песком сбегает по руслу бесчисленных ручейков.

Это - Урал. Это - Россия, знакомое слово огромного и неясного смысла. Наташа смотрит в окно вагона, и перед ней быстрым парадом мелькают лиственницы и старые ели, а за ними, на дальних планах, не спеша проходят и округло повертываются отряды других хвойных.

И в первый раз с полной ясностью Наташа понимает, что ее молодость была погоней за ничтожным, незначащим и ненужным. Потому что все равно, какой человек подписывает листок бумаги в комнате большого города и что в этом листке написано казенным канцелярским языком. И совсем неважно, о чем совещаются люди в обширной зале и кто кого берет за горло и швыряет в яму. И неважно это, и ненужно, и смешно. Можно закрыть глаза, лечь, спать день и ночь, дни и ночи,- а деревья будут так же мелькать, горизонты медленно меняться, вершины холмов и гор поворачиваться на оси и уходить за край оконного просвета. Извиваясь, поезд сойдет в низкую долину, скользнет мимо жилых мест, задержится у станции - и побежит опять, звонко отсчитывая мосты и ныряя в туннели.

Это и есть Россия, придуманное имя, не народ, не государство, а необъятное пространство лесов, степей, гор, долин, озер и рек.

Кто-то простер руки в пространство и говорит: "Оно мое!" Но он не может обхватить даже ствола одной сосны, его пальцы не сойдутся! И если все миллионы людей, живущих в стране, возьмутся за руки и образуют цепь,- они охватят только один из ее лесов!

И вот этот бескрайний край хотят осчастливить, обнеся его точными границами, назвав его государством, посадив над ним правителей, дав ему парламент, оскорбив его сравнением с европейскими карликами! Разве можно им управлять, писать для него законы, строить тюрьмы и думать, что вот именно этот костюмчик ему впору и к лицу! Детская наивность! Как странно, что ни она, Наташа, ни Олень, никто из их друзей и их врагов об этом не подумали! Может быть" тогда они не захотели бы умирать и убивать, удобряя телами слишком ничтожный кусочек земли?

От Челябинска, где пересадка, начинается Великий Сибирский путь. За Уралом чувствуется близкая зима. Поезд из России пришел, но до его отхода еще много времени. Дама в пальто и траурной шляпе рассматривает в станционном киоске вещицы кустарного изделия: литые из чугуна фигурки, тарелочки, пепельницы, статуэтки, подсвечники. Рядом с ними - коробочки из яшмы и малахита, печатки из горного хрусталя и дымчатого топаза, горки уральских камушков, Евангелие из куска соли, мужичок из мха и еловых шишек, сибирские туеса из бересты с блестками фольги и еще много красивого и любопытного. Нужно купить что-нибудь на память и потом, за границей, смотреть с умилением. Наташа берет ажурную тарелочку и чертика с необычайно длинным хвостом, показывающего нос. За спиной слышит мужские голоса:

- Это - каслинских заводов?

- Тут и каслинских, и кусинских. Все наши кустари, а отливают по хорошим моделям. Не бывали в тех краях?

- Проезжал, а бывать не случалось.

- Ежели доведется - обязательно загляните. Простые мужики - а вон как работают. И в Европу посылают! Любо-пытно!

Разговаривают высокий пожилой человек в теплой дорожной куртке и сапогах и толстый священник в какой-то несообразной хламиде поверх рясы: не то - пальто, не то - дамский салоп. Лиц Наташа не видит.

- А вы, батюшка, видно, хорошо знаете Россию?

- Хорошо ее знать невозможно, велика. А конечно - много покатался по малым моим делам. Вот и в Сибирь еду, и там живут люди. Мир велик, а жизнь наша коротенькая, всего не пересмотришь. А вы в Иркутске не задержитесь?

- Только на неделю; меня ждут за Байкалом члены нашей экспедиции.

Расплатившись за вещицы, Наташа отошла от киоска. Господин в куртке вежливо посторонился, потом сказал собеседнику:

- Приятное лицо! И довольно красивое.

И вдруг с удивлением заметил испуганные глаза и открытый рот священника.

Слово замерло на устах отца Якова. То ли ошибка, то ли подлиный кошмар, а то ли - она и есть, Сергея Павловича беглая дочь!

Сильно покраснев, отец Яков пробормотал:

- Лицо... действительно, поистине примечательное! Особа заметная!

Распахнул хламиду, вынул клетчатый платок и вытер нос, повлажневший на холодном воздухе.

СПУТНИК

В купе второго класса спутником Наташи оказался господин в серой дорожной куртке и высоких сапогах. Сразу познакомились, и он назвался Беловым Иваном Денисовичем. Едет в Иркутск, потом в Монголию. Наташа сказала, что едет тоже в Иркутск к родственникам и что в Сибири она в первый раз.

- А вы - сибиряк?

- Нет, я родом саратовец, а еду в командировку, с научной экспедицией.

- Вы - профессор?

- Да, я геолог.

Рассказал, что в Сибири бывал много раз, бывал и на Амуре, и на Крайнем Севере, и в ведомых и неведомых местах; а теперь предстоит очень интересное путешествие: в Среднюю и Южную Монголию, через Центральную Гоби на озеро Куку-Нор.

- Вам эти имена ничего не говорят?

Наташа призналась, что ничего.

- Места удивительные и почти совсем не обследованные.

- Гоби - это, кажется, пустыня?

- Это, скорее, целая область пустынь в Нагорной Азии, от Памира до Китая.

И он словоохотливо объяснил, что есть большие пространства песков, называемые Та-Гоби, и есть малые - просто Гоби, и еще есть Гоби с особыми названиями. Но не вся Монголия - пустыня; есть в ней степи, горы, озера, места по природе прекрасные. И есть в ней мертвые города, где когда-то жили люди, а теперь одни развалины. И культура там была довольно высокая.

Рассказывал интересно, и было видно, что для него в таких путешествиях и изучениях - основной смысл жизни и главная ее приманка. Ему было приятно, что нашел внимательную слушательницу, хоть и совсем несведущую, но способную понять.

С деликатностью человека, вообще не привыкшего болтать о личных делах, Белов не расспрашивал Наташу, почему она едет в Сибирь и кто ее родственники в Иркутске. О себе упомянул вскользь, что есть у него жена и уже взрослые дети. Зато много говорил о местах, через которые проходил поезд: о сибирских реках, о тайге, об охоте, о характере здешних людей - совсем особенном, более открытом, предприимчивом, широком. Мимо окон вагона пробегали горы, которые он знал, мелькали леса, о которых он мог все рассказать, и не как старый путешественник, а как ученый, который со всем этим так же сроднился, как Наташа с деревней Федоровкой и берегом Оки. Старался говорить понятнее и следил по лицу слушательницы, занимает ли ее такой разговор,- и видел, что она слушает с живым интересом.

За путь от Челябинска до Омска успели подружиться и оценить друг в друге: он - ее внимательность, она - его знания и милую простоту человека, который никогда не бывает назойливым и рад быть полезным. По возрасту он годился Наташе в отцы, но ни разу не позволил себе покровительственного тона.

На станциях Наташа выходила из вагона неохотно. В Омске была долгая остановка, и они вышли вместе и пообедали в станционном буфете. Заметно холодело, по ночам слегка морозило. Наташа была одета легко, рассчитывая обзавестись всем нужным в Иркутске. Вероятно, она была единственным пассажиром, который ехал в такое дальнее путешествие с таким легким багажом: точно переезжала с дачи в город.

У самого вагона с ее спутником раскланялся толстый священник. Белов его окликнул:

- Ну как, батюшка, хорошо ли едете?

- А прекрасно, прекрасно! Вагон теплый, удобный вагончик. И местности прелюбопытные! Страна наша обширная!

Отец Яков говорил издали, близко не подошел. Наташа взглянула на него - и в ее памяти мелькнуло то же лицо, но в совсем иной обстановке. Что это за поп? Где она его видела? И не только его лицо, а и голос его как будто знаком. Меньше всего она хотела бы встретить здесь знакомого человека; но решительно не вспоминала среди своих знакомых священника.

Войдя в вагон, села у окна. Под окном ее спутник разговаривал с подошедшим священником, и до ее слуха донеслись слова:

- До новых мест я действительно жаден! И до мест новых, и до новых человечков! Жизнь-то коротка, все нужно посмотреть!

И внезапно Наташа вспомнила огромный зал Государственного совета, места для публики, рядом - Оленя с моноклем в глазу, а по другую сторону попа в лиловой рясе, с живыми любопытствующими глазками на плотном и мужиковатом бородатом лице.

"Неужели - тот самый? Почему он тоже едет? Что за странная случайность! Во всяком случае, неприятная!"

За долгий кружной путь Наташа привыкла к мысли, что теперь она уже вне опасности. Ее могут искать где угодно, но, конечно, не в Сибири! Еще может быть опасность на границе, хотя и далекой, но случайность в пути как будто исключена: слишком велика Россия!

Голос ее спутника говорил под окном:

- В Иркутске будем только в среду, батюшка.

- А мне что ж, я кататься люблю!

- На Байкал не собираетесь?

- А уж обязательно. Побываю, полюбуюсь красотой!

- Заходите в вагон поболтать.

- Забежать можно, хотя по положению моему - третьеклассный пассажир. А зайду, зайду ужо в пути.

Белов вернулся в купе, улыбаясь.

- Курьезный попик! Каких только у нас нет людей!

- Вы его знаете?

- Я с ним еду от Самары, и на станциях беседуем. То ли - бесприходный, то ли едет по делам. Говорит - любит кататься и смотреть русскую землю. Дал мне несколько брошюрок своего пера; с собой возит. Занимается фольклором, разными местными примечательностями. Написано плоховато, а занимательно; видимо, много перевидал и все это любит. Вот придет сюда - поговорите с ним, любопытный поп!

- Я не люблю духовенства.

- Да ведь что ж его любить... Но знаете, попадаются среди провинциальных, особенно среди сельских батюшек, и хорошие, и очень интересные люди. Есть даже замечательные ученые. Вы вот проезжали по Пермской губернии; там в одном селе живет простой священник, которого даже в Европе знают как талантливейшего математика. А вот вы, русская, вряд ли имя его слыхали...

Поезд опять тронулся, и Наташа подумала, что с таким спутником дорога не может быть утомительной.

ДОРОЖНЫЕ БЕСЕДЫ

Отец Яков мог бы чувствовать себя совсем счастливым: новые места, новые люди и красота природы несказанная - все, что требовал его беспокойный, бродяжнический дух. В Самаре, куда он попал прямо из Москвы, он отлично устроил свои малые дела и раздобыл денег гораздо больше, чем мог надеяться. Там в земстве оказался пре-вос-ходный и про-све-щенней-ший человек, сам по природе бродяга и страстный любитель разных бытовых примечательностей, которыми занимался отец Яков. Два вечера проговорили о Пошехонье, о тульских медниках, вяземских прянишниках, уральских кустарях, архангельских сказителях, владимирских офенях, серебряных блюдах сасанидской династии, найденных в прикамских курганах, о теплоуховской коллекции, зырянах и вогулах, старце Кузьмиче и еще о многом, что им было ведомо и дорого и о чем ученые узнают только от местных простачков. В заключение отец Яков не только пристроил готовые статейки, которым не нашлось места в столичных изданиях, а даже получил аванс за две книжки, написать которые обещался незамедлительно: одна "По местным музеям Севера", а другая - "Дурачки, юродивые и кликуши по теченью Волги от истоков до устья". Удача исключительная! Впервые труды отца Якова были оценены знающим и про-све-щенней-шим человеком! И еще было ему обещано устраивать в трех газетках, в Самаре, Казани и Нижнем, его будущие "Заметочки землепрохода". Наконец, новый знакомый предложил свидетелю истории хранить в своем архиве, в полнейшем секрете и в неприкосновенности, все тетрадочки "Летописи отца Иакова Кампинского", каковые он и должен отовсюду выписать, привести в порядок и передать в запечатанном виде, чтобы, в случае какого несчастья, все полностью осталось для потомства.

Это уж не просто удача, это - истинное счастье! И с деньгами в кармане широкой рясы отец Яков погрузился в поезд и направился по Великому Сибирскому пути. А в портфеле его прибыло много новых и самонужнейших адресов и рекомендаций.

И в пути повезло: познакомился с отменным ученым и приятнейшим человеком, членом экспедиции в Монголию от Географического общества. Ехали, правда, в разных вагонах, но на многих станциях встречались и вступали в беседу.

И лишь одно омрачило прекрасное настроение отца Якова: в тот же поезд села в Челябинске молодая особа, как будто та самая, которую он видел в Петербурге в высоком учреждении и которая очень уж была похожа на преступную дочь рязанского доктора, ныне находящуюся в бегах. Вот странная судьба! От чего бежал - с тем и встретился! А если это она, и если ее в пути обнаружат и заберут, и если окажется тут же поблизости запрещенный поп, передавший ей в тюрьму баночку варенья, и если сопоставят, что это он и пристроил в ту же тюрьму сироту Анюту,- хотя и не виноват он, а кто поверит, что все это является делом чистого случая? И так как безумная храбрость не была в числе добродетелей отца Якова, то на душе его было .несколько тревожно: как бы не вышло неприятной истории!

И тревожно, и, однако, весьма пре-лю-бо-пытно! Можно бы без труда задержаться в пути денек и поотстать,- но и загадку разгадать очень хочется! Может случиться, что раскроется она без всякого риска и жизненных осложнений. Впрочем, отец Яков и без того почти не сомневался, что с ним в поезде, печальным трауром прикрывшись, едет страждущего родителя отчаянное дитя. Кого видел раз, того отец Яков не забывал; а дочку Калымова, когда она была, правда, еще помоложе, отец Яков видел не раз, это только она могла его, попа, запамятовать, а он не из таких. И в Питере была она же парадной барыней, и тут она же в черной вуали! Ошибиться трудно!

После Омска, выждав контроль, отец Яков, всегда осторожный, спросил кондуктора:

- А что, милый человек, если пройду я в помещение второго класса повидать приятеля,- с билетиком недоразумения не выйдет?

- Отчего же не пройти, батюшка, пройдите, у нас не строго.

- То-то я думаю, чтобы штрафа не уплатить потом!

- Проходите свободно. Это которые едут зайцем, а вы лицо духовное.

Сообщения между вагонами не было, и на ближайшей станции, подобрав полы рясы, отец Яков занес ногу на лесенку вагона второго класса.

"Сам ты, поп, в огонь лезешь! А впрочем, может статься, что ничего особенного, а одно недоразумение".

В купе было двое - Белов и дама. Отец Яков поклонился, в глаза даме не глядя, и произнес с пермяцким оканьем:

- А роскошно, роскошно живете! Диваны мягкие и все удобства. Хороши наши дороги, говорят - лучше европейских.

- Присаживайтесь, батюшка. Вот и со спутницей познакомьтесь, тоже в Иркутск едет.

- Очень приятно! Яков Кампинский, священнослужитель и землепроход.

Наташа поздоровалась без особой приветливости.

- Удовольствия ради или родственников имеете в сибирской столице?

Спросил совсем как тогда: "Родственников имеете в Государственном совете?" И она ответила:

- Еду ненадолго к родным.

- А откудова изволите ехать?

Что она ответила ему тогда на такой же вопрос? Кажется, что она москвичка!

- Еду из Москвы.

Отец Яков прикинул в голове, что путь из Москвы словно бы попроще и нет надобности пересаживаться в Челябинске с северного поезда. Но дело не его, могли быть у молодой особы заезды в другие города.

- Вопрос нескромный - имели тяжкую потерю? Говорю в рассуждении печального наряда.

Назойливый, однако, поп! Наташа сказала, что у нее умер муж. Отец Яков выразил соболезнование, прибавив, что людям посылается испытание, но что годы приносят если не забвение, то утеху в невознаградимой потере. Еще полюбопытствовал:

- По имени-отчеству как звать прикажете?

- Ольга Сергеевна.

"Сергеевна - это точно,- подумал отец Яков.- Но помнится, что скорбный родитель называл Натулей, значит, Наталья. И однако, возможно и недоразумение. Держится уверенно молодая особа!"

И вдруг она сама, прямо и без робости, сказала:

- А я вас, батюшка, кажется, раньше встречала, только не помню где. Словно бы в Петербурге на каком-то заседании. В Петербурге вы не бывали?

От неожиданности отец Яков смутился и ответил уклончиво:

- Кто же не бывал в сей столице! Град Петров и окно в Европу. По малым моим делам бывал повсюду, а где не бывал - норовлю побывать.

А про себя подумал: "А смела, смела!"

Прогромыхал мост, и заговорили о сибирских реках, об Енисее и Оби, и о том, что река Лена в своем устье достигает ширины в несколько сотен верст, так что, собственно, и представить трудно: на таком пространстве в Европе умещается целое государство. Белов рассказывал про озеро Байкал, как в большие морозы на нем замерзают при всплеске волны, да так и остаются замерзшими громадами до оттепели. Говорили о рыбе кете, которая поднимается вверх по течению рек в таком несметном количестве, что вываливается на берега и служит пищей разному зверью, о Приамурье, где зима суровая, а летом растет виноград и где в кедровых лесах, увитых лианами, водятся тигры,- и вообще о чудесах и богатствах Сибири. Все это Белов видел, а Наташа и отец Яков постигали руссейшими своими сердцами и, постигая,- гордились, что вот она какая, Россия, шестая часть света! В разговорах забыли про малые свои дела и личные беспокойства. И совсем нечаянно, увлекшись, Наташа сказала:

- А вот у нас, на Оке...

Спохватилась и добавила, что это ей рассказывали, как однажды на Оке, под Рязанью, поймали мужики огромную белугу. Отец Яков и глазом не моргнул, только погладил бороду:

- Бывает на российских реках всякое, и однако, супротив сибирских они много помене.

Но в дальнейшем замолчал, а на ближайшей станции, попрощавшись, пересел в свой вагон.

- Портфельчик там у меня остался, а народ садится всякий. И дело к вечеру - подремать в пути не грешно. Прощенья просим!

В стороне остался Томск, миновали Красноярск, Канск, Нижнеудинск и к концу многодневного пути подъезжали к Иркутску. Совместное путешествие сближает, и Наташе казалось, что она давно и хорошо знает Ивана Денисовича. Он не только интересный человек, а и удивительно тактичный. Много раз имел повод задать ей какой-нибудь вопрос, на который ей было бы трудно ответить, пришлось бы выдумывать ответ,- и ни разу он этого не сделал. Спросил только, где она училась; она ответила, что была на курсах в Москве и Петербурге, и больше он не расспрашивал. А между тем именно такому человеку можно, по-видимому, во многом довериться.

За час до приезда он спросил:

- Вы что же, останетесь в Иркутске надолго?

Она помедлила с ответом, потом сказала:

- Я и сама не знаю, Иван Денисович, это не от меня зависит.

Открыться ему? Наташа вдруг почувствовала, что здесь, в огромном крае, под чужим именем, без верных друзей, с одним каким-то адресом в памяти (она не смела записать адреса), она одинока и беззащитна. А если адрес неверен, или этот человек уехал, или, еще хуже, арестован? И вдруг, от простой случайности, сибирские просторы сузятся до четырех стен камеры, заграница опять станет смешным мечтанием, и опять появится на стене календарь с зачеркнутыми цифрами! И чудо исчезнет и окажется сном!

Она повторила:

- Да, к сожалению, это зависит не совсем от меня. Сама не знаю, что со мной будет.

Он промолчал, не расспрашивал, но посмотрел с любопытством. Наташа продолжала:

- Мне бы нужно ехать дальше, совсем дальше!

- Да куда же дальше? Во Владивосток? Или прямо в Китай? Вы и так далеко заехали от Москвы.

- В Москве мне делать нечего. Мне и нельзя возвратиться в Москву. Можно вам открыть одну личную тайну?

Он очень серьезно и очень участливо ответил:

- Пожалуйста, если вам нужно и если доверяете.

- Я вам вполне доверяю. Мы с вами знакомы мало, но вы такой человек, что невольно доверишься. Дело в том, что у меня в Иркутске никаких родственников нет и сама я не та. То есть я вовсе не вдова, и зовут меня иначе, и вообще... Одним словом... Вы не слыхали про побег двенадцати каторжанок из московской тюрьмы?

- Я в политических делах слаб. Но что-то, кажется, читал. Это было нынешним летом?

- Да, в июле.

- Кажется, с помощью надзирательницы? Что-то довольно эффектное и очень удачное?

- Ну вот. Я, Иван Денисович, одна из них.

Белов посмотрел с еще большим любопытством.

- Так. На каторжанку вы не похожи. Вот какая история...

- Теперь мне нужно уехать за границу. Там меня не решились переправить, а здесь хотят попытаться через Китай. Но у меня еще нет даже заграничного паспорта.

Помолчали. Потом он рассмеялся:

- А зачем вы об этом рассказываете? Пожалуй, не следовало бы!

- Я и сама не знаю зачем. Просто мне захотелось вам довериться. Вы такой человек...

- Болтать я, конечно, не стану. А вот чем же вам помочь? Средства у вас имеются на поездку?

- Да, денег у меня достаточно, даже много. А мне нужно...

Что, собственно, ей нужно? Ей было нужно рассказать о себе этому пожилому, уверенному, внимательному и верному человеку - вот и все. А зачем нужно - она и сама не знала. Действительно, она поступила как девочка, взяла и покаялась! Все время одна со своими думами и опасениями, а тут еще этот поп... Что ждет в Иркутске - неизвестно, и рядом ничьей дружеской поддержки и помощи. Наташа смущенно молчала.

- В Китай, видите, проехать нетрудно, но каким путем? Вы как предполагали?

- Я ничего не предполагала. Я думала - просто с паспортом.

- Но ведь на границе есть же наблюдение. Может быть, вас узнают! Есть там своя полиция.

- Вот я этого и боюсь, хотя говорят, что здесь легче. У меня есть явка в Иркутске, может быть, мне устроят.

- Ну что ж, давай Бог. Вы, я вижу, смелая!

- Была смелая, а сейчас и сама не знаю.

- В случае чего, если не устроитесь, попытайтесь найти меня. Я пробуду в Иркутске неделю, затем в Верхнеудинск, а оттуда наша экспедиция двинется в Монголию. Вы запишите мой адрес.

- Я запомню, я ничего не записываю.

- Ну, запомните. И в случае чего... Надо вас как-нибудь вывозить.

- Вы правда мне поможете, Иван Денисович?

- Это уж не знаю, но ведь не пропадать же вам!

Подумавши, прибавил:

- Может быть, на Кяхту. Вы физически здоровы?

- То есть как? Я ничем не больна.

- Я насчет выносливости. Верхом умеете ездить?

- Да, я ведь жила в деревне.

- Ну, деревня - это не то. Так вот, в случае чего - наведайтесь. А пока - не очень откровенничайте. Вы и отцу Якову думаете исповедоваться?

Наташа ответила серьезно и озабоченно:

- Ему - нет. Но я боюсь, что он знает больше вашего. Во всяком случае, я его знаю, он хорош с моим отцом и знал меня еще девочкой.

Как ни был удивлен почтенный геолог признанием спутницы, но при этой новой неожиданности удивился еще больше:

- Вон как! Ну, знаете...

ГОРОДОК БОЛТЛИВЫЙ

В Иркутске первый снег, хотя еще тепло. На другой день по приезде Наташа отыскала нужных людей и была встречена не просто приветливо, а почтительно, как героиня и революционная знаменитость. Ее неприятно поразило, что об ее приезде знали многие и, очевидно, большой тайны из этого не делали. Конечно, Иркутск не Москва, полицейский аппарат действует здесь медленнее, но и город меньше, так что новый человек больше на виду.

Прежде всего пришлось позаботиться о теплой одежде; в краю суровых морозов и пушного зверя это не оказалось трудным. Зато о главном, о хорошем заграничном паспорте, ей прямо ответили:

- Да откуда же взять? Здесь у нас невозможно, нужно было раньше позаботиться! Попытайтесь как-нибудь так проехать, но нужно хорошо знать дорогу, а зимой трудно. Да почему же вы избрали такой сложный кружной путь, через Азию?

- Ничего я не избирала, за меня избрали другие. Было несколько арестов при переходе границы, связи порвались, а ехать под чужим именем обычным путем мне нельзя, меня легко узнают. Вот и придумали, что я поеду через Дальний Восток, где уж, конечно, никто меня не выследит, и что вы достанете мне хороший паспорт.

- Невозможно! У нас теперь совсем другие условия! На восточной границе надзор строгий, многие бегут с каторги и с поселения. А главное - зима, время неподходящее.

Наташа не на шутку рассердилась: выходит, что товарищи ее подвели и только сбыли с рук. Не оставаться же в Сибири и ждать здесь ареста! При здешней простоте революционных нравов через неделю весь город узнает о посещении его такой "важной особой"! Или ехать дальше по таким же адресам, от этапа к этапу, пока не окажешься в ловушке.

В хлопотах прошло дней пять, и дело не двинулось. Мало того, ее предупредили, что нужно быть осторожной и меньше показываться на людях; и относительно ночлега затруднительно. Жить в гостинице, конечно, нельзя, а частные квартиры тоже небезопасны. Это прежде было просто, а сейчас все переменилось. Главное - нельзя вполне доверяться людям.

Однажды встретила на улице своего попутчика, отца Якова, который сразу ее узнал, хотя она и прятала лицо в мех новой шубы.

- Вот Господь-то и привел встретиться. Каков город-то, прекрасный городок! И, однако, морозно-морозно!

На отце Якове была огромная, не первой молодости доха и высокая меховая шапка. Нос его был краснее обычного.

Наташа, поздоровавшись, хотела пройти, но отец Яков преградил ей дорогу и быстро и путано заговорил, опасливо оглядываясь по сторонам:

- И не велик город Иркутск, а все же - сибирская столица! Народец хорош, основательный, но и поговорить любит. И лишнего тоже немало говорят! Сейчас посетил редакцию местной газетки и наслушался там всякого. И знают все, и болтают про все: кто приехал, да зачем приехал, да кто куда собирается,- народец любопытствующий и болтливый. Осуждать не хочу, однако нехорошо!

- Про кого болтают, батюшка?

- Про разных людей, про всякого человека. Мне-то ничего, а иному, например, и неудобно. Иной, может, и не хотел бы. И не со зла болтают, а по крайнему легкомыслию, один другому по секрету, а тот следующему. Такой городок - провинция! А глядишь - что-нибудь неприятное и выйдет. Хотя дело, конечно, не мое. Ивана-то Денисыча, содорожника нашего, не видали?

- Нет. А он еще не уехал?

- Должен быть здесь, а точно знать не могу. И однако - прошу прощенья, что задержал. Приятно было встретиться! Городок, говорю, хороший, а заживаться в нем не для всякого интересно.

Низко поклонился, сняв и снова нахлобучив шапку, и заспешил, шаркая огромными кожаными ботами.

Наташа удивилась: "Зачем он рассказал про какую-то болтовню? О ком? Не обо мне же? Странный поп!"

Вечером пошла по адресу, который дал Белов. Застала его дома за укладкой чемоданов и каких-то вьюков. Он встретил очень приветливо.

- Ну, как ваши дела?

- Плохи, Иван Денисович. Потому и пришла к вам.

- Без этого не пришли бы?

- Мне по гостям ходить неудобно, вы знаете.

- Но все-таки - как же?

- Помогите мне.

- Я так и ожидал. Геройские подвиги - это одно, а деловые хлопоты - другое. Значит, окончательно ничего не получается?

- Окончательно. То есть ничего определенного. А ждать я не могу.

- Понимаю. Тут, между прочим, ко мне забегал этот поп, отец Яков, и что-то болтал не очень связное насчет городских сплетен, что иной и под чужим именем не может скрыться и что таким людям лучше здесь и не жить. Я подумал - не про вас ли он говорит? Может быть, что-нибудь слышал, а прямо сказать не может.

- Он и мне то же говорил, я его встретила.

- Ну вот видите. Это он неспроста - поп хитрый. Болтается по редакциям, а там всякие слухи ловит. Лучше вам уехать.

- Я затем и пришла.

Подумавши, Белов спросил:

- А вы языки-то знаете?

- Только французский.

- Ну, хоть это. Как же я вас должен теперь звать?

- Зовите меня просто Наташей, конечно, не при других.

- Ну, Наташа, только условие: чтобы никто ничего не знал, особенно из ваших здешних друзей-заговорщиков! Обещаете?

- Конечно.

- Это - в ваших же интересах. Я о вас тут думал и соображал. Окончательно выясним по пути; может быть, до Кяхты выдадим вас за иностранную туристку, там увидим. Но вам нужно хорошо экипироваться, путь трудный; это стоит недешево.

- У меня денег хватит. Значит, вы меня берете с собой?

- Да ведь куда же я вас дену иначе? Приходится. Выедем завтра, пробудем неделю в Верхнеудинске и - в окончательный путь.

- Куда?

- Как куда? В застенный Китай, через Гоби,- а там, куда хотите.

- Как же я проеду?

- Проедете просто, с экспедицией. Вам об этом думать не придется и беспокоиться нечего. Только - полнейшая тайна, чтобы и об отъезде вашем никто не знал! Решено?

- Я вам так благодарна!

- За это вы мне потом все о себе расскажете.

- Хоть сейчас!

- Нет, потом. Ну - давайте руку. А теперь поговорим серьезно о делах хозяйственных.

Минут за десять до отхода поезда по станции металась грузная фигура в допотопной дохе и боярской меховой шапке; пробежала всю платформу, стараясь заглянуть в окна вагонов. Но окна внизу были покрыты морозным узором, и фигура напрасно подпрыгивала, распахивая полы шубы. Наконец не без труда, едва не потеряв глубокую кожаную калошу на обледенелой ступени, отец Яков проник в вагон второго класса.

- А успел все-таки, успел! Думал - уж и не найду, а успел. Почтенному ученому пожать руку на дальний путь и пожелать удачи в достижениях.

- Спасибо, батюшка. А вы что же, остаетесь? Или на Байкал?

- Побываю, побываю, если Господь доведет, но сейчас неспособно; а попросту сказать - малоденежно. Вот на вас же заработаю, тогда и прокачусь.

- Как это, на мне заработаете?

- Опишу счастливую встречу для газеток. Публика-то интересуется экспедицией, а мы, газетчики, пользуемся. Дурного не напишу, а приятным знакомством похвастаюсь и кое-что из разговоров, если не воспретите.

- Сделайте одолжение, батюшка, мы из поездки секрета не делаем.

Второй звонок. Отец Яков еще раз жмет руку геолога и растерянно оглядывается.

- То ли показалось, то ли и вправду видел издали нашу прошедшую спутницу. Думал и ей откланяться.

- Разве? Не знаю, не заметил.

- Значит, ошибся!

Еще есть минут пять времени. Тяжелая доха бежит бочком через соседний вагон. У окна - фигура женщины, закутанной в серый мех.

- Боюсь обознаться, а кажется, и не ошибся?

Наташа недовольно повертывается.

- Ах, это вы, батюшка? Тоже едете?

- Ехать не еду, а вот провожал бывшего содорожника в дальний ученый путь да и вас увидел случайно. Пожелаю и вам желаемых достижений и приятного путешествия.

Наташа протягивает руку:

- До свиданья, батюшка!

- Уж где же до свиданья, правильнее сказать - прощай, надоедливый поп Яков! И, однако, хотел при последнем моменте знакомства нескромно вопросить, изволили ли в свое время получить баночку вишневого варенья?

- Какую баночку?

- Малая баночка, вишня без косточки, ваша любимая! А привез ее единожды из города Рязани запрещенный поп Яков Кампинский от страждущего родителя.

- Я не понимаю, батюшка.

- А понимать сейчас и не нужно, потом поймете. От страждущего родителя Сергея Павловича - родной дочери в мрачную темницу. Тому назад месяца четыре. Однако лишь к слову напомнил, чтобы знали, что встречный поп - не враг, а истинный друг. И затем - прошу принять прощенье!

Наташа растерянно опять подала руку.

Послышался третий звонок. Отец Яков совсем заторопился, подобрал полы и уже на ходу крикнул:

- Анюте-то, Анюте кланяйтесь; ежели встретите где! Покойного друга дочь, знавал дитятею!

Неуклюже вывалился на площадку вагона и сошел почти на ходу, шаркая калошами по холодному камню.

Вагоны прошли мимо него, но в окна ничего видно не было. Отец Яков постоял, пропустил весь состав поезда, запахнулся потеплее и побрел к выходу.

"А успел, успел. Конечно - не сдержался поп, выдал себя с головой! И все-таки - будет приятно узнать страждущему родителю, если еще доведется с ним свидеться. А по совести сказать - случайность прередкостная! Лю-бо-пытно!"

РУБИКОН

Красота мира открывается человеку один раз; только очень счастливому - повторно, и очень несчастному - никогда. И когда она предстанет перед глазами,- человек уже не тот: из профана он стал посвященным.

С этой поры мерилом всех ценностей будет для него виденное: для высоты - гора, для дали - море, для игры света - прозрачный воздух. И это на всю жизнь: вспоминать в счастье, в несчастье, в праздник и в серые будни, с открытыми и с закрытыми глазами. Единственное богатство, которое не растратится.

Холодная Ангара, изумительный Байкал, потом сразу - кочевья, значит, бывает и такая жизнь, а номалы - тоже люди; дальше - живая картина застывших в недвижности веков и культур; человечки, живущие крохами быта и безграничного созерцания, и их трупы, выброшенные голодным собакам; серые куропатки вблизи монгольских жилищ, налетающий на них в безмолвии хищный сокол, и снова снеговые дали, окрашенные огненным золотом, и на песках, кажущихся в морозе горячими, странное священное сооружение из камней и сухих древесных ветвей с нанизанными на них бараньими лопатками и лоскутами цветных материй.

Горные хребты, томительные перевалы, однообразный путь, ночлеги, каких никогда не представляло воображение, длинная цепь верблюдов, непонятная и неодолимая сонливость при легком, здоровом дыхании, спуск, подъем и опять - спуск, подъем, и вдруг, с высоты Толой-готу, открывается строгая красота горы Богдо-ола, в восьмидесяти ущельях которой, в высокоствольных лесах и на пестрых полянах - рай зверей и птиц, охраняемых строжайшим запретом их касаться и нарушать их покой и радость. Поверить ли? Человек, тот самый человек, который убивает и уничтожает все живое и называет это культурой,- вдруг этот человек, пав ниц перед красотой, понял, приказал и исполнил: да будет жизнь лесов, птиц и зверей священной горы - свята и неприкосновенна! Это случилось два века назад - и осталось доныне. В глубине горы Богдо-ола монастырь в честь Манчжурши - бога мудрости.

Все необыкновенно - с минуты выезда до конца пути, так ярко, что не может быть сном, хотя разве это - действительность? Все совсем иное, а той, прежней жизни нет и словно бы не было: когда учились по книжке, питали в себе любовь и ненависть по указанному трафарету, гибли по программе и мечтали о том, что не стоило мечтаний; жили без мудрого углубления и без расчета по векам - только злом и благом сегодняшнего дня.

Выехали в морозный день, в кибитке, на быстрых лошадях, и так - до пограничного китайского городка, откуда выплыли уже кораблями пустыни. Заиндевелые, укутанные в меха фигуры на спинах маленьких выносливых лошадей, тоже белых от инея. Позади караван верблюдов с огромными, мерно качающимися вьюками. Разговаривать и не о чем, и невозможно: только на привалах, если сон одолеет не сразу.

О чем они говорят? О горных породах, о барометре, о том, что нынче видели орлов и грифов, жестоко дравшихся из-за добычи, и что огромная стая птичек на свободных от снега лощинах - несомненно жаворонки. Как? Та самая невидимая птичка, которая в знойный день поет высоко в небе над полями ржи? Наташа на минуту вспомнила свою Федоровку - но только на минуту. Тот мир ушел - и был он совсем маленьким и ненужным. А еще на стоянках разбирали и рассматривали находки, подарки и покупки: ходак - плат счастья, подаренный в напутствие экспедиции буддийским хамболамой, целый мешок палеозойских окаменелостей, найденных в урочище Шара-Хада, чучело белой полярной совы и с трудом приобретенный буддийский молитвенный колокольчик. Как дети любовались вещами и вещичками, а говорили о них серьезно и знающе.

До границы застенного Китая была еще Россия - та самая, что на запад уходила за Варшаву. Но Наташа уже не испытывала беспокойства: прежняя жизнь ушла. Даже и не расспрашивала, как это будет? Еще в поезде, когда ныряли в туннели, огибая Байкал, Белов сказал ей:

- Вам вообще не о чем думать и беспокоиться. Вы - под нашим высоким покровительством!

- А не доставлю я вам неожиданных хлопот и неприятностей?

- Говорю - не думайте. Проедете не только просто, а и с почетом. Смотрите по сторонам, а думать и говорить за вас буду я.

И действительно - никто ни о чем ее не спросил, и она даже не заметила, в каком месте форма русских чиновников сменилась красным шариком на шляпе монгольского цзангина, начальника почтовой станции. Всю первую неделю, от Верхнеудинска до Кяхты, она ехала в нанятой для нее кибитке, как случайная попутчица экспедиции, в огромной шубе сверх полушубка и в сибирских пимах. Дальше, уже на монгольской земле, Белов познакомил ее с товарищами по путешествию, и никто не удивился, что она - русская и едет через Ургу куда-то к своим родным, живущим под Пекином. Эти люди, занятые каждый своим делом, привыкшие ко всяким случайностям и встречам, были вежливы, приветливы и не досаждали расспросами. Каждый едет, куда хочет и куда ему надо; если он достаточно вынослив - почему ему не проделать путь, несколько необычный? Для них, направлявшихся в неисследованные местности на целые два года,- через Центральную Гоби, мимо много веков тому назад умерших городов и поселков,- для них простой караванный путь через Ургу и дальше казался обычной проезжей дорогой, а их сравнительно недальняя спутница - обыкновенной путешественницей.

На первой монгольской станции Белов ее поздравил:

- Ну, Рубикон перейден! Вы довольны?

- Я должна быть довольна, но главное - я вам благодарна.

- Прав был я, что все это довольно просто?

- Да, я даже не заметила. Кто тот господин, который провожал нас в Кяхте и так почтительно со мной раскланялся?

- Это был русский консул, милейший человек.

Оба они рассмеялись.

- Когда же будете рассказывать о себе?

- Когда хотите.

- Много страшного натворили?

- Много: на мне кровь.

- Тогда не нужно рассказывать. Да и вы лучше не предавайтесь воспоминаниям, а больше созерцайте. Мы - в стране созерцания. То, что вы сейчас видите, вам вряд ли придется еще раз видеть. Здесь все - особенное, и природа, и люди; все нам непонятное. Вы поедете с нами до Урги, а дальше ваш путь прямо, а наш в сторону, но оба - через настоящую пустыню, через Гоби.

- А что такое Урга?

- Священный город, духовная столица Монголии, где живет сам хухухта, безгрешный перерожденец, восьмой по счету.

- Это кто?

- А вы не знаете? А вообще о буддизме что-нибудь читали?

- Мало. Помню что-то... нирвана, небытие...

- Почему небытие? Напротив - абсолютное бытие, вечный покой. Религия удивительная: в ней нет ни Бога, ни бессмертия души, ни свободы воли,- но высокая религия, может быть, высочайшая и совершеннейшая. Ее конечный идеал - угасание жизненной суеты. Я думаю, что вам, после пережитого, это должно быть близким?

В раздумье Наташа сказала:

- Я сейчас и сама не знаю, что мне близко и что мне чуждо. Я слишком много и слишком рано пережила. Может быть, жизненная суета меня утомила, а может быть, завтра опять меня потянет. Ничего я не знаю.

- Вот буддисты и говорят, что незнание - скрытый корень мирового страдания. Именно - незнание четырех священных истин: истины о страдании, о его происхождении, о его уничтожении и путях к уничтожению страдания. А страдание - это и есть жизнь: рожденье, старость, смерть.

ТАК ГОВОРИЛ СОВЕРШЕННЫЙ

В Урге, священной столице Монголии, Наташа рассталась с караваном русской экспедиции, путь которой лежал на монгольский Алтай. Добрый спутник Белов говорил ей, прощаясь:

- Ну, милая беглянка, дальше вы будете путешествовать самостоятельно; но я за вас не боюсь, вы молодцом выдержали трудный путь.

Ее пристроили к торговому каравану, где только двое сносно объяснялись по-русски. Она была единственной женщиной в караване и была одета, как все, в тяжелые меха, кожаные штаны, валяные сапоги, ушастую шапку и башлык. Никто не спрашивал, кто она такая и зачем едет: пустое любопытство чуждо равнодушному и сосредоточенному монголу. Большую часть пути приходилось ехать верхом.

Теперь начиналась настоящая Гоби, бескрайняя пустыня, песчаная скатерть со складками мягких и скалистых холмов. От Кяхты до Урги в пути еще попадались населенные места, станционные домики, небольшие монастыри, и было немало встречных; за Ургой все это исчезло, и резко изменилась не только природа, но как будто и самая раса редких кочевников.

Здесь был вековой покой, отрицанье волнующей жизни, тупая сосредоточенность и покорность величию немой пустыни. Не было счета дней - был только счет истекших и предстоящих столетий, которые не знали событий и не грозят ими в будущем. У порога Гоби остановилась в раздумье наступающая цивилизация - и убоялась вступить в ее пески.

Последним впечатлением Наташи был небольшой монастырек, обнесенный стеной, перед которой стаей бродили голодные собаки-людоеды. Они ждали, когда лама, выполняя обычай, с равнодушием и презреньем к падали, велит выбросить им тело умершего. Это будет их недолгим праздником: с окровавленными мордами они будут рвать на части человеческое тело, драться из-за лучших кусков и, закинув головы, с наслаждением чавкать; потом разнесут кости и будут грызть их, держа в лапах и ревниво озираясь. Потом опять - долгий голод и тупое ожиданье.

Как во сне, не спеша уходили часы и дни, подъемы, спуски, недолгие привалы. Ровный шаг верблюдов, мягкий топот верховой лошади, мерное покачивание, смена света сумерками, редкий говор на непонятном языке, даль впереди и даль позади,- точно не караван движется, а уходит под ними песок и заменяется новым. Время рождается в вечности и в ней теряется.

Иногда вокруг солнца появлялось кольцеообразное сиянье; иногда впереди внезапно вставала возвышенность, покрытая лесом, и сначала казалась очень близкой, потом отдалялась и бледнела, наконец, исчезала совсем,- но и к миражам привыкли глаза, и этот злой дух пустыни не нарушал странного впечатления остановившегося бытия: часы шли, а стрелки часов не двигались.

Было очень холодно, но ощущение холода, вначале сильное, в пути замирало и исчезало. Можно было замерзнуть и незаметно умереть, не испытав никакого страданья. И можно было так же незаметно испепелиться на ослепительном солнце: между холодом и зноем не было определяющей границы. И совершенно не думалось о том, что была такая-то жизнь за плечами и предстоит такая-то впереди и что этот путь - только переход. Напротив, вот этот песчаный мост между жизнями и есть реальность, а бывшее и будущее - только мираж. И все это - вне понимания и выше понимания, это существует, но нет вопроса: почему?

Никто не толкнул потока жизни, никто его не остановит. За пределами пустыни, где люди живут тесно и бьются за клочок земли, которая их кормит и будет их могилой,- существует вопрос: зачем? Здесь такого вопроса нет. Без причин и цели возникло и существует бытие. Нет бытия без страдания, и нет страдания без бытия. И бытие и страдание - безначальны.

И сказал Пробудившийся, Познавший, Возвышенный, Совершенный великий Готама Будда:*

"Такова святая истина: рожденье есть страданье, старость есть страданье, болезнь есть страданье, смерть есть страданье, соединение с немилым есть страданье, разлука с милым есть страданье, недостижение желаемого есть страданье. Все, что привязывает к миру, есть страданье!"

* Великий Готама Будда - написание имени "Готама" дано на языке пали, более распространенная форма - Гаутама (санскрит).

Чем порождается страданье? - Жаждой бытия и земного наслажденья, жаждой творчества, жаждой власти.

Чем победить страданье? - Искорененьем в себе этой жажды, полным отказом от желаний.

Человек, чувства которого свободны от желаний, который живет без стремлений среди стремящихся, без вражды среди полных вражды людей, без имущества среди имущих, без жажды бытия и без привязанностей к преходящему,- тот человек живет в покое и радости, и ему, Совершенному, завидуют боги!

Иногда, совсем зачарованная пустыней и своим необыкновенным путешествием, Наташа пыталась сбросить с себя сон и вслух себя спрашивала:

- Что это такое? Как это случилось? Где я? И неужели это действительно я?

Когда она переступила порог тюрьмы, она была полна радости, но радости земной и животной: спаслось тело! Теперь свершалось совсем иное - гораздо более значительное и важное: освобождался дух. Никаких прежних связывающих верований, обязательных идей и выдуманных программ! Полная и совершенная свобода! Тоже радость - но особенная, без прежнего ощущения себя, и только себя, как центра вселенной, для которого все только и существует. Теперь она - песчинка в беспредельности, лишенная ясных желаний и жизненных привязанностей. Ни прошлого, ни будущего, а в настоящем - мерный шаг лошади и остановившееся время. И вокруг - миллиарды песчинок, несчитанных и не имеющих особого существования, но тоже живущих. Все это и идет - и неподвижно, и живет - и не существует. Понять это невозможно, объяснить нельзя, как нельзя в этом и усомниться.

Совершенный сказал:

"Существует, ученики мои, прибежище, где нет ни земли, ни воды, ни воздуха; где нет ни бесконечности пространства, ни бесконечности разума, ни представлений, ни их отсутствия, ни чего бы то ни было; где нет ни этого мира, ни другого мира, ни солнца, ни луны. Это, ученики мои, не появление, не уничтожение и не постоянное существование. Это не умирание и не рождение. Это существует без основы, без названия, без опоры: это есть конец страдания.

Где нет ничего, где не существует никакой привязанности - там это единственное прибежище,- Нирваной называю я его. И кто достиг его - тот не знает никаких страданий!"

Так говорил Совершенный.

Михаил Андреевич Осоргин - СВИДЕТЕЛЬ ИСТОРИИ - 05, читать текст

См. также Осоргин Михаил Андреевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :