Николай Никандрович Никандров
«СКОТИНА - 01»

"СКОТИНА - 01"

Повесть

1

С апреля по август не выпало ни одного дождя, поля и степи повыгорели. Ярового не собрали ни зерна, сена не накосили ни травинки...

- Не то что прокормить скотину, - гу­торили между собой мужики, - а как бы этой зимой и самим не помереть с голоду!

И каждый крестьянин, пока цена на мясо окончательно не упала, спешил прогнать свою скотину на продажу, на рынок в Еремино, и на вырученные деньги запастись для семьи на зиму хлебом.

Основная торговля на скотском ба­заре в слободе Еремино происходила по воскресеньям; накануне же, по субботам, бывало главным образом подторжье, когда обе стороны - и продавцы скота, крестья­не, и покупатели, разные городские "заго­товители", - выведывали друг у друга силы ввиду предстоящей завтра решительной борьбы.

На одном, более возвышенном, берегу гнилой, трясинной речонки, почти на всем своем протяжении заросшей медно-зеленым камышом, лежала самая слобода Еремино - несколько длинных улиц с одноэтажными до­мишками. А на противоположном, низмен­ном, берегу, на просторном, голом, песчаном пустыре, за которым виднелись уже крестьянские поля, приволь­но раскинулся скотский базар.

Слободу и этот базар соединял перекинутый через речку деревянный, казалось, никогда не знавший настоящего ремонта мост - старый, ухабистый, давно лишившийся перил. В не­скольких местах продырявленный, он каждый раз лишь на ско­рую руку застилался пружинистыми прутьями лозняка, вороха­ми соломы, кучами навоза. Все это постепенно просыпалось сквозь дыры в воду и образовывало в реке под мостом, среди заболоченного камыша, сухие островки.

Под мост, в камыш, на те островки беспрестанно бегал с базара народ - мужики, бабы. Одни бежали туда, другие - им навстречу - оттуда. Когда спускались под мост, запасались на ходу бархатистыми лопухами, а когда с довольными, повеселев­шими лицами поднимались из-под моста обратно, высказывали во всеуслышание свое одобрение:

- Хорошо!.. Удобно для народу!..

Чтобы попасть на базар или уехать с базара, надо было обязательно переезжать через этот мост.

И на мосту по субботам и воскресеньям, точно во время беспорядочного отступления армии, с утра до вечера стояла шумная, непролазная толчея. Одни ехали из дома на базар, гнали на продажу скотину; другие возвращались домой, вели с базара купленных там коров, быков, овец. Встречные телеги тех и других, сцепившись в тесноте колесами, останавливались среди моста, или гурт скотины одного хозяина врезался па мосту в гурт друго­го, встречного, оба останавливались, стояли, не давали никому ни пройти ни проехать, в то время как у обоих концов моста про­должали накапливаться новые партии быков, телег, людей, все крепче и плотнее закупоривающих с двух сторон мост.

- Дайте там до-ро-гу-у!.. - все время вместе с ругательствами неслись с одного берега и с другого встречные надрывные голоса и, подобно орудийным снарядам, в обоих направлениях дугой перелетали через реку: - Дья-во-лы-ы!..

На самом мосту тоже не прекращалась истошная пере­крестная перебранка.

- Чего же ты, бесово отродье, мой гурт ломаешь, правишь повозку прямо на мою скотину, не можешь обождать? - кричал со своей телеги среди моста зажатый со всех сторон громадными быками пожилой мужик с головой и лицом, сплошь покрытыми такой же золотисто-рыжей, лоснящейся шерстью, как и спины тесно окружающей его скотины.

- А кого я буду ожидать? Тебя, рыжего черта? - нахаль­ным голосом отвечал ему из встречной повозки молодой кре­стьянин, худой, бледный, со злобным блеском глаз, с залихватски­ми черными усиками и в запыленной солдатской фуражке с красным околышем, заломленной на одно ухо.

- Не меня должен был обождать, а мою скотину! - еще яростнее кричал первый мужик и грозил второму кнутовищем.

- Твою скотину обождать? - переспросил второй, в сол­датской фуражке, и тоже угрожающе потряс над своей головой, как саблей, кнутовищем. - А у меня разве не скотина?

- Ты чужую скотину барышевать гонишь, а я собствен­ную гоню продавать, последнюю!

- "Собственную", ха-ха-ха! Видать, какая она у тебя "соб­ственная": набратая по дешевке по деревням!

Первый мужик, в широком буром армяке, для равновесия всплеснув в воздухе руками, соскочил с облучка телеги на мост и сразу утонул в волнующемся море крупного скота.

Второй поспешно докусал огромными кусками лунку ярко-красного арбуза, зашвырнул корку, схватил кнут и тоже спрыг­нул с телеги.

И каждый из этих гуртовщиков, сойдя на мост, зашел в тыл своим сгрудившимся на мосту быкам, коровам, бугаям и при­нялся нещадно бить их по спинам толстыми палками, чтобы гурт своих животных протолкнуть вперед, а встречных смести с мос­та назад, на берег реки. Две палки, одна в одном месте, другая в другом, со свистом рассекая воздух, падали и падали на костя­ные хребты скотины, в то время как скотина двух разных хозяев, уткнувшись лбами друг в друга, стояла на месте, и, под влияни­ем палочных ударов, тысячепудовой тяжестью тупо напирала одна на другую, стена на стену.

Вскоре хозяевам застрявших на мосту двух гуртов взя­лись помогать бить скотину другие гуртовщики, подходившие со своей скотиной с того и другого берега реки. У кого ломались палки, те ожесточались еще больше, хватали со своих повозок более толстые жерди и продолжали бить ими.

И тут же, на самом въезде на мост, - среди этой давки, в августовской жаре, под палящими лучами как бы остановивше­гося солнца, в порывах горячего ветра, в перелетающих с места на место облаках песчаной пыли, в едких газах, поднимающихся от гниющей реки, в тяжелом запахе скотской испарины, в сколь­зящем всюду под ногами жидком навозе, под перебранку му­жиков и стреляющее хлопанье их бичей, под трубный рев бы ков и дребезжащее блеяние сбившихся у них под животами овец, - какие-то необыкновенные своей выносливостью люди ухитрялись самым аккуратнейшим образом подсчитывать при­бывающий на рынок скот и взимать с каждой головы в пользу волисполкома базарный сбор.

- Гражданин, а это чья скотина? Ваша? - кричал энер­гичный молодой человек, по типу рабочий, в серой кепке, с медным значком в красном бантике на груди, и, заглядывая вперед, кончиком длинного, вроде рыболовного, прута, словно концом пальца, он ловко отсчитывал скот, поднимающийся с берега на мост. - У вас сколько всего голов? Базарное упла­тили? Почему нет? Когда "потом"? Без нашей квитанции вас все равно не пропустят: здесь проскочите - там задержат! Платите лучше здесь!

- Товарищ, я член кооперации.

- Это одно к одному не касается. Все равно должны платить. Закон!

Сразу за мостом, на том берегу речушки, лежала огром­ная впадина базарной площади, точно искусственно вся окру­женная желтоватым наносным песчаным валом, с краснеющи­ми на нем редкими кустиками вербы.

И с любого места этого песчаного вала, точно с горы, пре­красно была видна широкая панорама субботнего скотского подторжья.

Вся впадина базара до самых краев тесно кишела - живот­ное к животному - разноцветными шевелящимися быками, буга­ями, коровами. Распряженные телеги, как и их хозяева, с великим трудом были различимы в этом пестром, небывалых размеров стаде. Только редко где отдельными точечками медленно протиски­вались сквозь море скотских лоснящихся спин маленькие людские головки,- мужские в темных картузах, женские в белых платках.

Подторжье было в полном разгаре. Щупали скот, прицени­вались, изредка покупали, изредка продавали, но больших оконча­тельных сделок сразу не совершали, обещали завтра встретиться еще раз, когда окончательно установится цена, - боялись про­махнуться.

- Об корове не сумлевайтесь! - возбужденно уверял хозяин своего "товара", отощалый мужичонка, кости да кожа, с реденькой бороденкой, утыканной соломинками. - Корова дюже хорошая: молошная!

И в надетых, казалось, на голое тело бурых лохмотьях, в огрызке картуза на русых нечесаных волосах он беспокойно вертелся перед своей покупательницей и то и дело подталки­вал кнутовищем под живот привязанную за веревку свою кост­лявую коровенку, желтую, с густо занавоженными боками, от голода и усталости сонную и безразличную ко всему.

- Когда б знать, что она молошная!.. - хныкала покупа­тельница коровы, городская мещанка, не по сезону закутанная в шаль, приехавшая из дальних мест в эти пострадавшие от неурожая края, чтобы подешевле купить.

- Кто? Она не молошная? - бурно удивился мужичонка, состроив нужную гримасу, и опять пнул палкой в живот коро­венку, чтобы придать ей больше бодрости. - Сегодня утром мы враз ведро надоили! Она всю вашу семейству прокормит! Не будь неурожаю - ни один хозяин не вывел бы со двора прода­вать такую корову! За корову благодарить будете! Что-о? Прой­дете других посмотрите? И не надо вам никуды иттить других глядеть, берите эту, и никаких делов! Лучше этой все равно не найдете! Другую купишь - а она трехсиськая, или молоко у ней жидкое, как вода, или соленое, нельзя в рот взять! А у этой молоко густое, можно пальцем набирать, и сладкое, не надо саха­ру, и пенится, что твой фонтал!

- А дешевле не будет? - жалостливо клянчила мещан­ка, уставясь неподвижным взглядом в занавоженный бок коро­вы, и все думала и все охала, как от удушья, боясь переплатить мужику лишнее. - Если бы подешевле...

- За кого, за ее подешевле? - нагнулся мужичонка к самому носу покупательницы и перекосил изможденное лицо так, как будто ему под кожу вогнали иглу. - Куды же еще дешевле, когда я и так задешево вам отдаю! Больше некуда! Главная вещь, вы поглядите, скотинка какая! Прямо животная! Ее куды хошь поверни: хучь на молоко, хучь на мясо! Ее если зарезать на говядину, то она тогда вам ваши деньги возворотит и еще какой барыш даст! А шкуру вы не считаете? Одна шкура и та почти что этих денег стоит, а мясо и молоко доста­нутся вам задарма, вы вот об чем должны подумать, гражда­ночка!

У мещанки от волнения сильно заколотилось сердце; за­ходили коленки; помутнело перед глазами. Доставать деньги из кармана? Или не спешить и окончательное решение отложить на завтра? А вдруг завтра будет хуже: покупателей окажется столько, что цена резко поднимется?

А тут еще хозяин коровы все сыпал словами и сыпал. И какими словами!

- Я свою корову, можно сказать, уже в окончатель­ном смысле продал. Тут одна гражданочка только что побе­жала за деньгами для меня. Но у меня нет время ждать, пока она в такой толкучке разыщет мужа и возьмет у него деньги. А, вот, кажется, она уже идет, несет мне деньги! Нет, это не она, обознался, та была в новом пальте, видать, из богатень­ких, тоже городская. Она и не торговалась, сразу дала мне мою цену.

- Вот вы ей и продавали бы, - недоверчиво произнесла мещанка.

- А я что сделал? Я ей и продал, - уверенно сказал мужичонка, весь нервно подергиваясь от нетерпения поскорее отделаться от коровы. - Я за свою животную не беспокоюсь, такой товар на рынке не залеживается, таких коров с первого слова берут.

- Значит, больше не уступите?.. - стояла и плакалась мещанка.

2

Кроме таких частных лиц, покупавших у мужиков дойных коров или рабочих быков лично для себя, и кроме барышников-прасолов, набиравших животных для перепродажи, на ереминском базаре закупали скотину специальные уполномоченные от разных организаций: от Красной Армии, Центросоюза, Сельскосоюза, акционерного общества "Мясо", треста "Говядина", хладобойни Наркомвнуторга и другие.

И это про них, про уполномоченных этих организаций, сре­ди крестьян распространилась поднимающая дух легенда, что на этот раз все крупные закупщики скота получили из Москвы строгую-престрогую инструкцию: крестьян засушливых районов очень не прижимать; к качеству продаваемого скота слишком не придираться; цену на скот класть посходнее, чем дают частные прасолы; платить аккуратно и быстро, без канцелярской воло­киты; и наконец давать крестьянам хорошими, не рваными, а новенькими деньгами, какими захочет: захочет - крупными, за­хочет - мелкими... И мужики, стремившиеся сбыть скотину в Еремине, теперь рассчитывали больше всего именно на этих "закупщиков из центра" и в разговоре между собой для крат­кости называли их всех просто "Центрой".

- Кто у тебя забрал быков?

- Центра.

- Чью скотину вчерась гнали с базара по шляху?

- Центры.

Трое таких уполномоченных "Центры" - известный всем Иван Семеныч, старый специалист по мясным заготов­кам, и двое молодых его помощников, приставленных к нему, чтобы учиться, - в субботу, с утра, в строгом порядке обходи­ли базар...

Ивану Семенычу не было нужды подолгу останавливаться около каждой скотины. Он видел все ее достоинства и недо­статки еще издали.

- Сколько за пару старых просишь? А этот, правый, что лежит, не хворает? А ну-ка подними его! Почему этот хромает? А у этого, левого, почему изо рта слюна? - спрашивал и спра­шивал на ходу Иван Семеныч, уверенной походкой ступая впе­реди своей молодой свиты, сам выбритый, полный, с красной шеей, в синеватом старинном купеческом картузике - ко­зырьком на глаза - и в длиннополом, тоже купеческом, черном пальто, похожий на дореволюционного лавочника.

- Разве они старые? - обиделся на Ивана Семеныча степенный крестьянин, хозяин быков, без шапки, с прямым про­бором посреди волос на голове, с раздвоенной бородкой. - Им и по пяти годов нету!

И чтобы развеселить пару черных, бархатных, сонно жующих быков и придать им более моложавый вид, он ловко хлобыстнул их концом длинного-предлинного змеевидного бича по спинам, сперва левого, потом правого.

Грузные, развалистые животные, немного помедля, трудно встали - сперва передними ногами ступили только на колени, потом во весь рост, на все четыре ноги.

- Я не об этом тебя спрашиваю, я сам вижу, сколько им годов, я спрашиваю: что ты просишь за них? - сказал Иван Семеныч, стоя уже вполоборота к мужику, готовясь идти дальше по рядам продавцов, где его приближения с волнением уже ожидали другие.

- За пару? - переспросил у Ивана Семеныча крестья­нин и мучительно задумался, опустив голову.

При этом он так уставился исподлобья на своих быков, словно взялся оценивать их впервые. Была еще лишь суббо­та - не торг, а подторжье, - когда ни одна душа на базаре пока не знала, какая завтра сложится последняя цена на ско­тину. И крестьянин, боясь продешевить, пыжился, кряхтел, потом вдруг трахнул такую цену, что Иван Семеныч и оба его помощ­ника только рассмеялись и пошли дальше, не желая разговари­вать с помешанным человеком.

- А сколько вы дадите? - поспешно рванувшись за ними, закричал им вслед крестьянин с испуганным лицом. - Говори­те вашу цену!

- А ты знаешь, почем сейчас у нас в Москве говяди­на? - приостановившись, обернулся к нему Иван Семеныч.

- Откеда же мы могем знать? - зачесал мужик сразу под обеими подмышками. - Мы ничего не знаем. Как есть глухие. Мы только знаем, что нам приходит край и что мы долж­ны продать скотину.

- Говоришь, ничего не знаешь? - насмешливо улыбнул­ся под козыречком натопорщенного, как картонного, картуза Иван Семеныч и переглянулся с помощниками. - Вот погоди, после обеда все узнаешь. После обеда сам приведешь своих черных ко мне на двор. Да я их тогда и не куплю: до того времени у меня денег не хватит. Ты знаешь, сколько у меня в моем загоне уже купленного сегодня скота?

Мужика бросило в жар. Он поднял на запад худое, сухое, обветренное лицо, поглядел, высоко ли солнце, и прикинул в уме, успеет ли сегодня продать быков. Если не успеет, тогда он пропал: кормить быков ему нечем и придется гнать их сто верст обратно домой и ждать следующей субботы. А чем он будет их кормить еще целую неделю, если дома он уже стра­вил им половину соломенной крыши? Но все же даром отда­вать нельзя, надо крепко торговаться! "Центра" не соблюдает советского закона, жмет мужика!

И он, несмотря на страшную внутреннюю борьбу, устоял на своем - ничего не уступил и отпустил от себя такого надежного покупателя, как Иван Семеныч. А потом так стра­дал, так страдал! У этого заготовителя было на редкость цен­ное качество, он был честный на расплату, не выжига, как другие.

И остальные мужики тоже поначалу запрашивали с Ива­на Семеныча невозможные цены. И с утра до обеда заготови­тель не выторговал для своего треста ни одной головы, хотя и уверял продавцов, что все нужное ему количество скота уже вчерне приторговал.

- После обеда сам ко мне приведешь, - повторял он каждому, уходя. - А сейчас чего нам с тобой языки даром чесать? Вижу, что все равно не продашь, дорожишься!

Так, одинаково трудно, прошло это субботнее утро и для покупателей и для продавцов. Потом с такими же результата­ми прошел и обед...

Но после обеда картина и настроение базара резко из­менилось. Все внезапно встревожилось, закружилось, зашумело. Всех охватила паника, словно в предвидении страшных событий.

Все вскидывали лица в небо: солнце идет к закату!

Мужики сорвались с мест, побросали повозки с упряжкой на баб, стариков, детей, а сами, растерянные, заметались по базару, всюду искали "Центру". Иные, с острыми, осунувшимися лицами, выбиваясь из сил, таскали при этом за собой на верев­ках тяжелых, неповоротливых, не понимающих, в чем дело, жи­вотных: кто коров, кто быков, кто страшных, с безумными гла­зами бугаев...

- Не видали, не проходила тут Центра? - слышались всюду несчастные, павшие духом голоса.

- Центра? Она сейчас как будто покупает в том боку базара.

- Кто? Центра? Она сейчас почти что не берет скотину.

- Центра? О! У ней уже кончились деньги!

На дальнем краю площади толпа крестьян, мелких про­давцов собственного скота, поймала Ивана Семеныча, зажала его в тесное кольцо, не выпускала, со всего духа нажимала на него плечами, наперебой надсаженными голосами предлагала ему по сниженным ценам своих животных.

- Иван Семеныч!

- Выручай!

- Окажи милость!

- Забери скотину, нам пропадать с ней!

- Избавь!

- Спасай!

- Одним словом, приперло!

- Дошли! В окончательном смысле дошли!

- Помогни, не забудем!

- Поддержи!

- Ты у нас тут вроде один, который могешь войтить в положению!

Толпа росла, напирала на Ивана Семеныча все сильнее. Вот она своими животами оторвала его от земли.

- Что вы делаете?! - не своим голосом вопил Иван Семеныч, у которого по всем карманам были распиханы десятки тысяч государственных денег. - Вы с ума посходили? - Оторванный от земли, качаясь в воздухе, как на волнах, хватался он руками за чужие горячие плечи, за мохнатые головы, пытался баланси­ровать, чтобы не опрокинуться вниз головой и не вытряхнуть из себя денег. - По очереди! Буду покупать только тогда, когда станете в очередь! - кричал и кричал он, сидящий на чужих плечах, перегибаясь корпусом, как большая кукла, то назад, то вдруг вперед и против воли поворачиваясь к публике то лицом, то вдруг уже затылком. - В чем дело? - раздавался его голос то в одну сторону, то в другую. - Не сходите с ума. У кого не куплю сейчас, у того куплю завтра или в следующий базар!

- О-о-о!.. - загудела толпа гневным воем.

- Чего ты мелешь? - кричали ему в ответ голоса. - Нам уже сегодня, уже сейчас кормить ее нечем, а ты болтаешь про следующий базар! Она нас зарежет!

- Уже зарезала! Больше некуды! Бери сейчас! Разве ты не наш, не советский?

- Граждане! - взмолился Иван Семеныч, одинокий, раз­лученный со своими помощниками, давно оттертыми толпой куда-то далеко. - Граждане! Дайте сказать!.. Если вы сейчас не отпустите меня, я прекращу покупать и уеду из Еремина... Слы­шите: я!., больше!., сегодня!., не!., покупаю!.. Вот, глядите: и ордерную книжку прячу!

Угроза подействовала. Толпа с массовым вздохом откати­лась от "Центры". На отвислых лицах мужиков было написано отчаяние, сознание уже состоявшейся гибели, неверие в воз­можность спасения.

Вырвавшись наконец на свободу, соединившись со свои­ми столь же истерзанными помощниками, Иван Семеныч, сопро­вождаемый хвостом растущей толпы, вышел за черту базара, за песчаный вал, в открытое поле, и образовал там, на просторе, свой несколько упорядоченный закупочный пункт. Мужики под­водили скотину - одну, две головы - и становились вместе с ней в очередь. Иван Семеныч обходил этот своеобразный фронт красавцев, рогатых великанов, и, чтобы определить степень их упитанности, ощупывал каждое животное всегда в одних и тех же четырех местах: на бедре, на ребре, внизу живота и, главное, пальцем по стенкам ямки, в которую входит основание хвоста. На закупленную скотину один помощник уполномоченного пи­сал ордера, другой по этим ордерам выдавал деньги и брал от каждого расписку в получении денег.

Дело пошло быстро. И никакого обмана не было: за сколько продавали, столько и получали.

- Иван Семеныч, почему же ты мою парочку пропуска­ешь, не торгуешь? Пощупал и не торгуешь, идешь дальше, разве это плохая скотинка?

- Больно худая. Не подойдет.

- Это худая? Помилуйте, Иван Семеныч! Если эта худая, тогда какая же жировая? Моя скотина нагулянная, она у меня два месяца по воле ходила, я на ней ничего не работал, только раз с поля посохшие стебли подсолнухов на топливо привез!

- Вот моя вам пондравится, Иван Семеныч! - заискива­юще встречал уполномоченного у своей пары быков следую­щий крестьянин и, не зная, как делу помочь, угодливо заглядывал Ивану Семенычу в глаза, кланялся, потирая себя руками по бедрам. - Быки с оченно даже большими мясами! - расхва­ливал при этом он свой товар.

- Какие там "мяса"! - пренебрежительно щурил глаза Иван Семеныч на усталых, понурых животных. - Сухари, сухари, а не быки. Кажется, не маленький, сам должен понимать, гляди: кожа да кости, а под кожей ничего нет, ни мяса, ни сала. Моск­ва за такую говядину нам по шеям надает... Следующий!

Угодливое выражение на лице мужика внезапно сменя­лось колючим, злым.

- Значит, берете только жирную? - сделал он несколько размахивающих жестов руками, - А куда же ее девать, тощую? Тощую, говорю, куда девать? И где их набраться для вас, жирных?

Фраза понравилась и другим мужикам.

- Да! Да! - вспыхнули в толпе возбужденные голоса. - Куда ее девать, худую? Жирная у богатеев! А казна должна иметь сочувствие к бедному люду!

- Да, да!.. Нет, нет!.. Не стращай!.. Мы-то знаем, что гово­рим!.. Это вы тут, втроем, может, не знаете, что говорите, а мы-то знаем... А мы разве чьи?.. Не советские?.. Одни вы советские?

Некоторые мужики после подобной перебранки, увидя, что напором ничего не возьмешь, пускались на откровенную лесть и, когда очередь доходила до них, почтительно здоровались с Иваном Семенычем за руку, сладенько, против желания, улыбались ему.

- Как ваше здоровье, почтенный Иван Семеныч? - ува­жительно потряс руку Ивану Семенычу бородатый мужик и захихикал: - Как вам нравится наша местность, наш еремин-ский рынок? Давно приехамши?

- Что-о? - хмурился на льстеца уполномоченный и рез­ко обрывал его разглагольствования: - Сколько просишь за своих рябых?

- За обоих? - переводил глаза мгновенно отрезвевший мужик на пару своих пятнистых двойников. - Чтобы долго не колготиться?

- Да.

- Дайте за пару три сотни, вот и поладим. Без колготы.

- Далеко, брат. Далеко до трех сотен за этих быков.

- Совсем не далеко, Иван Семеныч. Быки дюже веские, с большими жирами. Вам объяснять не приходится, вы лучше нас видите. Таких специалистов своего дела, как вы, тут больше не найтить.

- Полторы сотни дам.

- За обоих?

- Да, за обоих. И ухожу.

- Иван Семеныч! Стойте! Прибавьте еще чудок! Еще чудочек. Только потому, что вам хочу продать, вам! Такого специ­алиста, как вы...

По мере того как время приближалось к вечеру, мужики, мелкие продавцы собственной скотины, волновались все боль­ше, заражая тревогой друг друга. И закупщикам все труднее становилось добиваться от них порядка, соблюдения очереди...

И напрасно счастливцы, наконец продавшие свою скотину, ,уходя, на радостях успокаивали остающихся:

- Центра - она и завтра будет брать!

Настроение создалось такое, что никакому утешению уже никто не верил.

А тут еще вдруг по базару пронесся слух, что некоторые уполномоченные, работающие на Москву, внезапно прекратили покупку: несколько раз приносили им сюда срочные телеграм­мы, несколько раз письмоносцы разыскивали их по базару.

- Где тут Шевченко? Который из вас, закупщиков, Красов? А Смилянского никто не знает? Ему тоже из Москвы срочная! Кто тут уполномоченный Торсук?

Во всех телеграммах - и к Шевченко, и к Красову, и к Смилянскому, и к Торсуку - стояло всего только одно слово: "Мялка!" Это слово на языке деловых людей означало, что в Москве заминка с приемкой скота - затоваривание, что там "тупо" берут скотину, уже не дают обусловленную цену.

Барышники бегали по базару растерянные, темные, сви­репые. На лицах их всех было написано все то же уничтожа­ющее слово: "Мялка"! Им, уже закупившим скот, угрожало разорение. И некоторые из них пытались было завести "част­ный разговор" с Иваном Семенычем как с наиболее крупным заготовителем, чтобы сбыть ему слишком поспешно накуплен­ную ими скотину. Но обозленные мужики всякий раз с бранью гнали их прочь от него.

- Иван Семеныч, чем шептаться с этими барышниками, ты лучше пойди моих калмыцких пестряков погляди! - проди­рался не в очередь, и даже не замечая этого, совсем потеряв­ший голову мужик,- Вон она, моя пара, стоит - голов тридцать пройдя! Кормленые! Быки с говядинкой! Получишь благодар­ность за них! Вспомнишь меня!

- Соблюдай очередь! Когда этих голов тридцать пройду, тогда и твоих посмотрю!

...Едва стало темнеть, как на скотском базаре, на всей огромной его котловине, дружно задымились костры. Безветрен­ным вечером целый лес змеевидных столбов белого дыма лени­во засверлился от земли вверх, совсем как из широкого крате­ра дотлевающего вулкана.

Хозяева скотины варили в закопченных ведрах походную похлебку, устраиваясь на ночевку, не сходя с места, тут же на земле, вместе со своими животными.

И в резко похолодавшем вечернем воздухе к запахам свежего навоза все сильнее и сильнее примешивались привку­сы и горьковатого дыма, и аппетитного варева на ужин.

А через какой-нибудь час или полтора огни костров один за другим начали гаснуть, и вялых спиралей белого дыма в воздухе становилось все меньше. И вскоре на всей площа­ди базара, на месте недавнего шума наступила такая тишина, как будто здесь ничего не осталось живого. Спали и люди и скотина...

И вдруг, прорезая устоявшуюся тишину, над всей площа­дью спящего рынка одиноким соло возносился все выше и выше могучий, страшный, полный смертельной тоски рев быка, направленный в ту сторону, куда была повернута в потемках и его красивая, с огромными рогами голова: назад, назад! - к далекому, покинутому, похоже, навсегда, дому.

3

Вечерними сумерками, когда субботнее подторжье закан­чивалось, сборное стадо крупного рогатого скота, закупленного Иваном Семенычем, восемь поденщиков гнали с базара на ночевку в загон, в самую слободу Еремино.

Иван Семеныч и его помощники, все трое, измученные горячей работой, руководили переправой своего гурта по мосту через речку.

- Легче, легче! - кричал Иван Семеныч, делая знаки рукой. - Сзади не напирайте, сзади задерживайте скотину! А то она, как в летошний год, провалит мост и сама утонет в трясине! Передние, а вы чего смотрите? Глядите, чтобы, которая перешла мост, не разбегалась по поселку, а шла шляхом! Вон одна коровенка уже раскрыла головой зеленую калитку и забежала в чужой двор! Гоните ее оттуда!

Вступили всем стадом в самый поселок. Пошли, гикая глотками и стреляя бичами, широкой пыльной главной улицей между двумя рядами протянувшихся вдаль однообразных, уны­лых, низеньких одноэтажных поселковых домиков, очень старых, почерневших от времени, с прогнившими насквозь деревянны­ми крылечками, с покосившимися над ними дырявыми навеса­ми, с кривыми, закрытыми по целым суткам, то от мух, то от солнца, наружными ставнями...

Остановили сборное стадо перед "загоном", перед двумя большими, расположенными рядом пустыми дворами, арендуе­мыми трестом Ивана Семеныча "Говядина".

- Отбейте коров от быков! - скомандовал Иван Се­меныч.

- Иван Семеныч, и бугаев тоже отбивать от быков? - заботливо спросили поденщики, сразу несколько человек, очень довольные, что сегодня кое-что заработают.

- Да, да, - спохватился Иван Семеныч. - И бугаев тоже!

Поденщики, кто с бичом, кто с длинной палкой в руках, без всякого опасения, смело протискивались внутрь стада рогатых гигантов, отыскивая среди них. коров, и ударами и завывающи­ми, притворно-жестокими вскриками отбивали их еще на ули­це в отдельное стадо. Скотина, не понимая, чего от нее хотят, испуганно металась, кружилась на месте, везде натыкаясь на палки и горластые вскрики поденщиков.

На эти неистовые, захлебывающиеся вскрики гуртовщи­ков из ближайших калиток выходили целыми семьями любопыт­ные поселковые жители.

- Чей скот?

- Разве не видите?

- А! Это Ивана Семеныча! "Говядины"!

Полагалось быков загонять в один двор, а коров и бугаев в другой, смежный. Иван Семеныч стоял в воротах первого двора с карандашом и блокнотом в руках, чтобы пересчитать быков, входивших во двор.

Но скотина никак не шла в широко раскрытые ворота: остановилась перед ними и стояла на улице. Дикими, не своими глазами она косилась по сторонам, словно ее завлекали на бой­ню. И ни беспощадные палочные удары, ни ужасные, деланно-зверские завывания людей никак не могли сдвинуть ее с места.

- Иван Семеныч, спрячьтесь! - посоветовал тогда один из опытных гуртовщиков, маленький худощавый старик в ветхом зипуне, подпоясанном веревкой.

Едва Иван Семеныч вошел во двор и спрятался за половин­кой растворенных ворот, как один могучий бык отделился от всех и, наклонив огромную голову, неожиданно, легкой элегантной рысью, красиво, как на арене цирка, пробежал сквозь ворота в самую глубину двора. За ним, вначале настороженно сжимаясь, чтобы не успели откуда-нибудь из-за угла ударить палкой, еще быстрее проскакал вскачь сквозь ворота другой, потом рвану­лись туда и остальные. Быки, тесня друг друга, уже ломились в шатающиеся ворота целыми шеренгами, целыми колоннами, всей своей каменно-сбитой массой. И теперь люди изо всех сил уже старались сдерживать их, осаживать палками назад.

- Отбивайте тех, которые сбоку, чтобы проходили в ворота не шеренгой, а гуськом, по одному, по два! - кричал со двора, прячась за воротами, Иван Семеныч. - Иначе их тут сам черт не сосчитает!

Он стоял и хворостинкой поштучно пересчитывал прохо­дящий в ворота скот. Внутри двора, прячась от быков, делали то же самое его помощники. Для верности каждый из них вел свой отдельный счет в своем блокноте.

Скотина, попавшая во двор, прежде чем успокоиться, мел­ким полубегом обходила все заборы двора, углы, закоулки, при­стройки и, низко опустив морды, ко всему этому очень близоруко присматривалась на ходу такими удивленно-встревоженными глазами, словно здесь каждая вещь угрожала ей смертью.

Когда вогнали во двор последнего быка, то оказалось, что цифры у троих счетчиков получились разные: у одного не хва­тало двух быков, у другого пяти, у третьего - шесть лишних.

- Пропускайте их по одному обратно на улицу! - приказал гонщикам с гримасами досады Иван Семеныч. - Будем снова считать! Приучайтесь считать! - обратился он к молодым помощникам. - Живую скотину, тем более разных хозяев, нелегко сосчитать!

И он нравоучительно рассказал им несколько историй о крупных ошибках из практики даже известных московских скотогонных специалистов.

Во второй раз у всех троих счет сошелся на одной и той же цифре.

Потом таким же образом - по счету - загнали в смеж­ный двор и коров с бугаями. Иван Семеныч объяснил, что буга­ев бесполезно помещать отдельно от коров.

- Посмотрите на них, на их глаза, на их шеи: эти чудовища все равно любые крепостные стены расшибут, лишь бы пробиться к самкам. А так будет спокойнее.

В обоих дворах поставили на ночь караульных из тех же поденных гонщиков.

- Глаз не смыкать, смотреть в оба! - готовясь к ночевке, строго приказал им Иван Семеныч. - Скотина считанная, казенная, государственная, отвечать будете, попадете под суд!

На другой день, в воскресенье, скотину покупали за на­личный расчет только с утра. А с обеда ее брали уже в долг, под квитанции, так как все деньги у закупщиков были израсхо­дованы, а мужики настойчиво просили продолжать закупки.

К тому же вскоре после обеда по базару пронеслась волна панического слуха, будто легендарный разбойник здеш­них саратовских мест - "Царь ночи", - одно время перенес­ший было свою деятельность в соседние области, теперь будто бы снова появился тут и уже в прошлую ночь на больших дорогах беспощадно грабил возвращающихся с ереминского подторжья и покупателей и продавцов.

И на базаре поднялся переполох.

И продавцы и покупатели скота, чтобы успеть засветло проскочить по опасным местам предстоящего им пути, даже не закончив начатых дел, заторопились домой и, кто на телегах, кто пешком, собравшись в большие партии, способные дать нападе­нию отпор, скачущим потоком, похожим на бегство, устремились всеми дорогами вон из Еремина.

И к четырем часам дня базара как не бывало. На совер­шенно голой площади только тучи воронья справляли свой еже­недельный праздник, копаясь в кучах свежего, еще не остывше­го, испускающего пар скотского помета.

В обоих дворах, арендуемых трестом Ивана Семеныча, кипела в это время своя работа. Двое поденщиков держали корову или быка за рога; третий подтачивал напильником пра­вый рог животного и ставил на нем порядковый номер; четвертый прокалывал шилом правое ухо, продевал в отверстие окро­вавленными руками проволоку, надевал на нее, как серьгу, свин­цовую пломбу и сплющивал ее особыми щипцами, с оттиском посредине серпа и молота и названия треста "Говядина". Пред­полагалось, что на скотину с такой эмблемой не каждый ночной разбойник осмелится покуситься, хотя бы он назывался даже "Царем ночи".

Заклейменное животное, со свинцовой серьгой в правом ухе, одним из помощников Ивана Семеныча взвешивалось на трестовских весах, а другим заносилось со всеми своими лич­ными данными в сопроводительную "гуртовую ведомость".

Сам Иван Семеныч в это время стоял на улице, на крыль­це дома, и нанимал специалистов-гонщиков надолго: гнать гур­ты закупленной им скотины через три губернии - полями, степями, лесами, четыреста пятьдесят верст, - на скотобойню главного заготовительного пункта треста.

Несмотря на трудность работы гуртовщика, желающих наняться к Ивану Семенычу в гонщики скота собралось очень много. Тут были и крестьяне, выбитые из своих хозяйств повтор­ной жестокой засухой; и городские рабочие, неудачно приехав­шие в свои родные деревни в неурожайный год; и случайные служащие, которым благодаря разным роковым обстоятельствам никак не удавалось поступить на должность; и опытные про­фессионалы-гонщики, теперь уже старики, а в былые времена гонявшие гурты богатых купцов из конца в конец через всю Россию; и, наконец, разный непонятный русский непоседливый, бродяжеский люд. Все они пестрой, шумной, беспокойной тол­пой осаждали Ивана Семеныча, возвышавшегося среди них, как на острове, на высоком крыльце дома.

- Ты не ври, честно скажи, ты когда-нибудь по этому пути скотину гонял? - обращаясь к кому-то в толпе, спрашивал со своего возвышения Иван Семеныч, с листом бумаги в одной руке и с карандашом - в другой.

- А как же не гонял, Иван Семеныч! - скосил удивлен­ное лицо деревенский парень в гуще толпы. - Известно, гонял!

И, боясь, как бы Иван Семеныч не прекратил опроса, па­рень старался ни на секунду не выходить из поля его зрения, тянулся вперед, дрожал, ожидая дальнейших вопросов.

- Дорогу знаешь? - продолжал спрашивать Иван Се­меныч.

А как же ее не знать? - не спускал с него отупевших от волнения глаз парень. - Известно, знаю!

Кто-то из толпы конкурентов во весь голос насмешливо расхохотался на слова парня.

- Не врешь? - услыхав тот хохот, спросил Иван Семеныч.

- Нет! Зачем я буду врать!

- Четыреста пятьдесят верст пешком пройдешь?

- Сколько хошь пройду!

- Ну смотри, - предупредил его Иван Семеныч и в гра­фе принятых записал: "Ухов Иван".

В задних рядах толпы раздались иронические замечания:

- Кто, Ванька Ухов этой путей гонял? Да он сроду нигде не гонял. И зачем ему было гонять, когда он раньше хорошо жил, своей скотины бо знат сколько держал. У него с отцом мельница водяная была. Вот когда наплакалась вся наша обчества от него! Таких людей тут нанимают, а нас - нет. Когда б знала о таких порядках Москва!

- Кто там сзади все время болтает разную чепуху, кри­тикует меня? - уставился глазами в толпу Иван Семеныч.- Каждого расспрошу, каждый будет иметь возможность расска­зать о себе! Богатых не принимаю! Чего' же вам еще надо!

- Иван Семеныч! - волнуясь, закричал издали молодой крестьянин. - Не ошибитесь! Вы все больше записываете ста­риков, а они не дойдут, в дороге помрут: путь длинная!

Молодежь дружно поддержала его.

- Напрасно молодежь нанимаете! - в свою очередь закричал из толпы старик. - Молодые - они, известное дело, прежде всего кинутся на деревню, по девкам, весь скот вам порастеряют!

- А это как есть! - раздался довольный смех всех стариков.

- А по-моему, Иван Семеныч, - заговорил мужик сред­них лет, с черными вихрами, закрывающими его уши, лоб, брови, и со сверкающими из-под волос дикими глазами. - По-моему, не надо брать ни очень молодых, ни очень старых. Ни те, ни другие не выдержат: ночью обязательно уснут и упустят скоти­ну. А я бы сроду не спал. Сроду!

И мужик, сверкнув глазами, ударил себя в костлявую грудь кулаком.

Иван Семеныч рассмеялся:

- Так бы за тридцать суток пути ни одной ночи и не заснул?

Ни одной!.. Нипочем!.. Потому - мне лишь бы зара­ботать!.. Заместите меня!.. Не пожалеете!..

- Иван Семеныч! - в то же время совали уполномочен­ному в руки записки, какие-то бумаги, справки, удостоверения. - Вот мои документы даже, посмотрите!.. Вот моя членская книжка, если не верите! Вот рекомендации от нашей потребиловки!.. Вот как пишет про меня профсоюз!.. Вот бумага от сельсовета, что у меня нет никакого имущества, как есть полный бедняк!

- Слушайте! - с трудом перебил шум голосов просите­лей Иван Семеныч. - Вас много, и вы все нуждаетесь, я это знаю, но я могу принять по количеству наличного скота только четырнадцать человек, старший над всеми будет пятнадцатым!

- Вот меня и найми в число четырнадцати, чего там! - вырывались голоса из многих уст. - Пиши меня, мое фамилие Горшков, Егор Никитич! Написал? Чего же ты не пишешь? Зна­чит, пропадать? Тебе жить, а мне пропадать?! Хорошее дело!

Когда по окончании найма уполномоченный огласил спи­сок принятых, водворилась гнетущая тишина.

Все молчали. Не шевелились. Стояли без движения. Че­тырнадцать человек было счастливых; человек сорок - несчаст­ных. Первые, чтобы не растравлять раны вторых, подавляли в себе чувство радости, боялись, как бы не улыбнуться, прятали торжествующие, довольные лица. Горе вторых усугублялось тем, что они не могли ни браниться, как хотелось бы, ни проклинать, ни угрожать: ссориться с Иваном Семенычем - значило бы потерять всякую надежду гнать скотину когда бы то ни было впредь. И, немного постояв, они бросали издали в лицо Ивану Семенычу разгневанный, сложный, много говорящий взгляд и, как с кладбища после похорон, молча, понуро уходили.

Только один степенный мужик с прямыми, намасленными, схваченными картузом волосами, благочестиво начесанными на уши, уходя, ни к кому не обращаясь, громко сказал:

- А я бы дешевле погнал!.. Я бы за полцены погнал!

Человек пять из обездоленных все же остались; долго стояли в сторонке, все врозь, по одному, вдали один от другого: караулили, ожидали. Вдруг кто-нибудь из принятых откажется от работы? Вдруг кто-нибудь внезапно передумает, убоится, забо­леет? Тогда они заступят на его место.

Принятые в гонщики четырнадцать человек, из страха, что Иван Семеныч может почему-либо заменить их другими, с мо­мента зачисления себя на работу не отходили от скотины, остались при ней, уселись или разлеглись на дворе кто где - прямо на земле, бдительно стерегли свои должности, чтобы их никто у них не отнял. При каждом появлении на дворе Ивана Семеныча они старались как можно лучше проявлять себя в работе: дружно подвозили к обоим дворам купленную уполно­моченным кормовую просяную солому, весело разносили ее охапками к скотине; намеренно громко и озабоченно кричали друг другу о деле, когда мимо них проходил Иван Семеныч...

Перед тем как ужинать, Иван Семеныч вышел с ведерком колодезной воды на улицу, на крылечко того поселкового дома, в котором собирался ночевать. Он снял с себя пиджак, картуз, закатал рукава сорочки, начал намыливать сперва руки, лицо, шею, потом бритую, в белой щетинке, седую голову. К нему неслышно откуда-то подошел неизвестный мужчина в широко­полой порыжелой шляпе, в очень тесном защитного цвета ките­ле, пожилой, высокий, тихий, с осунувшимся, нездоровым, как пос­ле тифа, лицом. Он молча и предупредительно взял из рук Ивана Семеныча железную кружку, зачерпывал ею из ведра, поливал Ивану Семенычу на руки, на голову, подавал мыло, потом снял с гвоздя на дверях и подал полотенце...

Пока Иван Семеныч, прекрасно вымытый, освеженный, об­стоятельно утирался полотенцем, незнакомец, услуживающий ему, негромко говорил:

- Бедней меня никого нету. У других есть хотя помещение, хотя крыша. А я ночую сегодня здесь, завтра там. Вот скоро зима, а я раздетый и отощалый. Если вы мне дадите хотя разок прогнать скотину, я сразу поправлюсь...

Иван Семеныч сделал раздраженное лицо.

- Я же вам объяснял, - прервал он мягкую речь незна­комца, - что я придерживаюсь закона и не имею права брать людей больше, чем это полагается по количеству скотины! Ва­кансии все заняты! Наемка людей кончена! Всякий разговор об этом сейчас бесполезен!

- Может быть, завтра утречком еще прикупите скотинки и тогда вам понадобится лишний человечек? - еще вкрадчи­вее спросил мужчина, пряча расстроенные глаза под нависаю­щими полями шляпы.

- Ничего не прикуплю и ничего мне не понадобится! Луч­ше не надейтесь! Никого больше не возьму, понимаете, никого!

И бодрым для своего преклонного возраста шагом упол­номоченный пошел в дом. Высокий мужчина в коротком ките­ле уныло нес за ним в обеих руках весь умывальный прибор: ведерко, кружку, мыло, полотенце...

Когда Иван Семеныч перед сном ужинал в освещенной комнате, этот незнакомец, насунув на глаза шляпу, прохаживался мимо дома. И едва Иван Семеныч разделся, погасил свет и лег спать, как чья-то заботливая рука тотчас же плотно закрыла на улице у его окна расхлябанные наружные ставни...

- И чего ты брешешь, анафема! - всю ночь кто-то невидимый в потемках отгонял собак, заводивших драку против окна, где спал Иван Семеныч.

...На рассвете было видно, как незнакомец, зябко скорчив­шись, спал на боку на земле у стены дома, в котором ночевал Иван Семеныч. Шляпа его была насунута на лицо, под головой вместо подушки лежали камень и красный платок с куском ржаного хлеба; между согнутыми и крепко сжатыми коленями торчала крепкая суковатая бродяжеская палка с искусанным собаками нижним концом.

4

- Повозку хорошо осмотрели? - ранним холодноватым предосенним утром громко раздавался на улице озабоченный голос Ивана Семеныча, снаряжавшего гурт в пятьсот голов в далекий и трудный пеший путь. - Колеса у повозки дегтем смазали? Дегтя не забудьте захватить с собой! Дно повозки с продуктом хорошенько закидайте сеном! Еще, еще! Мало! Сено всегда может пригодиться в дороге!

Люди, все четырнадцать человек, вихрем носились в при­сутствии Ивана Семеныча, стараясь отличиться.

Не успевал Иван Семеныч вымолвить слово, как они уже летели исполнять приказание. Все делалось ими быстро и ак­куратно.

А в стороне от горячки приготовлений, опершись плечом об угол дома и переплетя жгутом непомерно длинные ноги, тщетно проожидав всю ночь вакансии, бездейственно стояла неподвижная, словно изваянная, высокая, в коротком порыжелом кителе человеческая фигура, в такой же порыжелой шляпе, на­сунутой на глаза, с видавшей виды походной палкой в крупных костлявых руках...

Провозились со сборами долго, гораздо дольше, чем предполагали. То десятиведерная дорожная бочка для питье­вой воды дала течь; то не оказалось у нее пробки и строгали деревянную затычку; то ведра привесили не там: слишком близко к колесам - будут колотиться; то Иван Семеныч запропастился в слободе, задержался с бумажными делами в какой-то конторе; то, высунув язык, бегали по слободе, искали того его помощника, в кармане которого хранилось пропускное удостоверение от ветеринара...

- Ну! - около десяти часов утра вместо предположенных шести торжественно и вместе тревожно произнес наконец Иван Семеныч гонщикам скота свои последние прощальные слова. - Выслушайте меня!.. Старшим над вами вместо себя назначаю Кротова Тихона Евсеича!.. Его слушаться!.. Ему подчиняться! Кротов, запомни мои наказы тебе! Первое: не травить в пути крестьянские хлеба! Второе: не очень избивать палками скот! От меня ничего не скроется! Если где-нибудь потравите мужицкое добро, нам все равно потом пришлют оттуда из сельсовета акт о вашей потраве! Если будете избивать дрекольями скотину, нам об этом подробно донесут с нашей трестовской хладобойни! Там всегда из-за ваших побоев по полпуда с головы лучшей филейной говядины собакам выбрасывают! На бойне в точности определят: какие побои ваши, какие прежних хозяев скота! Не менять в дороге коров дойных на недойных: в сопроводительных документах отмечены приметы и вес каждой коровы! Ну, Кротов, теперь становись в воротах и принимай от меня по счету скот! С этой минуты ты хозяин гурта, ты ответчик за все! Меня тут уже нет!

При последних словах Иван Семеныч, как бы для нагляд­ности, отступил на шаг в сторону.

Из первого двора выгнали на улицу быков, из второго - коров с бугаями. Оба гурта, окруженные конвоем гонщиков с длинными палками на плечах, как с ружьями, стояли среди до­роги и ожидали, пока запрягут в нагруженную до отказа гурто­вую повозку пару отборных, самых рослых, самых сильных кра­савцев быков.

- Кротов, идем в избу, - сказал тем временем Иван Семеныч. - Дашь мне расписку, что принял от меня двести коров и триста быков. И получишь деньги на ходовые расходы.

- Гонщики, на места! - выйдя вскоре из избы, неожидан­но повелительно, по-военному, скомандовал новый начальник гуртовщиков Кротов, человек средних лет, маленький плотный крепыш, вдруг с наслаждением почувствовавший себя полно­властным распорядителем и этой скотины, и этих людей, и тех государственных денег, что в казенной походной сумке у него на ремне через плечо. - Каждый чтобы помнил у меня, кто где занимается: кто около коров с бугаями, кто около быков! Семь человек там и семь человек тут! На повозку садиться быками править только старикам или по причине болезни! Никакого баловства! За каждое упущение по работе будете отвечать мне! Поэтому каждый поглядывай за другими и, если что заме­тишь, докладывай мне! Предупреждаю, что по закону я имею право дать каждому из вас отставку в любой момент! Ну, ка­жется, все у нас готово?

И в ожидании последнего приказа он встал перед Ива­ном Семенычем во фронт и, очевидно хороший строевик, по-солдатски вонзил в него подчиненные и слушающие глаза.

А Иван Семеныч уже потерял всю свою прежнюю силу, твер­дость, точно она уже передалась от него вместе с гуртами Кротову; лицо его обмякло, глаза ввалились, спина ссутулилась. Он снял со вспотевшей от волнения серебряно-седой головы картуз и, что-то бормоча, трижды перекрестился, щуро глядя в пространство.

- С Богом! - повышенным выкриком скомандовал он затем, обращаясь сразу к обоим гуртам, окидывая их прощальным взглядом.

Кротов мгновенно повернулся лицом к скоту, сделал руки по швам, выпятил грудь, закинул назад голову и, стройный, стро­гий, подобно командующему армией, режущим голосом раз­дельно прокричал на всю улицу:

- Кор-ровы, трогай!.. Бы-ки, дай сперва отойти коровам сажен на пятьдесят вперед и потом тоже тр-ро-г-гай... Буг-гаи, трогай и не безобразничать с коровами в дороге, для этого есть другое время - буду взыскивать!..

Два гурта и повозка с вещами позади них, запряженная лучшими быками, не спеша, вразвалку тронулись с места...

У многих дворов на протяжении всей улицы окаменело стояли поселковые люди и провожали глазами в образцовом порядке проходящий мимо них скот...

Иван Семеныч тоже стоял у своего заарендованного трестом поселкового дома и до боли в глазах следил за удаляющимися гуртами до тех пор, пока они не скрылись из вида. Потом, почувст­вовав большую слабость, он вошел в дом, лег на кровать, подложив под голову портфель с документами, и начал думать. Скотина - государственная, он - лицо, уполномоченное государством, и ответственность на нем огромная. А между тем его не оставляет ощущение, что он сегодня сделал по службе какое-то упущение. Но какое именно? Этого ему долго не удавалось припомнить.

Наконец вспомнил.

Один агент уже второй базар, вторую неделю, просил его выбрать из закупленного для треста скота самую молочную корову и обменять ее ему на его телку, не дающую молока. Агент просит его уже во второй раз, а он в горячке работы забывает об этом. Вопрос, на посторонний взгляд, маловажный, даже совсем нестоящий, коль скоро весь свой скот он все равно ведет на убой, на говядину, но тем не менее может в обоих случаях это причинить ему, старому человеку, большие неприятности. Дать агенту корову - трест обидится. Не дать - агент обидится. И то и другое может иметь для него послед­ствия. Как же выйти из положения?..

Иван Семеныч только тогда отделался от этого угнетавше­го его раздумья, когда уже глубокой ночью сидел в кругу мест­ных работников кооперации, устроивших в честь его приезда - москвича! - маленькое захолустное пиршество.

- Говорите, вас поражает широкий размах нашего трес­та "Говядина"? - уже усталый, уже одурманенный выпитым в ничтожном количестве прославленным "ереминским" самогоном говорил он и говорил при почтительном внимании приодев­шихся и нацепивших галстуки провинциалов. - Да, действительно, это так... Размахнулись мы широко... Нас, нашу продукцию, зна­ет вся страна... И советская власть гордится нашим трестом и ценит нас, работников "Говядины", как людей дела... Могу под­твердить, что у нас, на наших бойнях, действительно не пропада­ет ничего, мы из всего извлекаем барыш для государства... Взять кости... Мы сдаем их для выработки костяного угля на фильтры, костяной муки на фосфорное удобрение, костного сала на мыло... Взять внутреннее сало, так называемое кашное, мы пускаем его в перетопку, оно идет вместо масла на каши во всех предприятиях общественного питания. Рога и копыта - на роговые выделки... Хвосты - на дорогие волосяные матрацы и на другие изделия... Шерсть - на валенки... Кровь - для больных на лекарства... Что еще?.. Что еще?.. Всего сразу даже не вспомнишь... Нет, нет, чувствительно вами благодарен, больше мне не наливайте... Видите, я уже забываться стал... Оно и понятно... Наше дело ой-ёй-ёй какое нелегкое...

Николай Никандрович Никандров - СКОТИНА - 01, читать текст

См. также Никандров Николай Никандрович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :