Николай Никандрович Никандров
«ПУТЬ К ЖЕНЩИНЕ - 02»

"ПУТЬ К ЖЕНЩИНЕ - 02"

XIX

- Конечно, этого никто не будет отрицать, вам, женщинам, трудно с нами, с мужчинами! - тотчас же говорит ей Шибалин, смело усевшись с ней рядом, точно хороший ее знакомый. - Но согласитесь, гражданка, что и нам с вами, с женщинами, тоже не легко!

И Шибалин хорошо, вдумчиво улыбается ей, приветливо глядит на нее.

Красавица в ужасе отскакивает от него. Сидя на другом конце скамьи, вздергивает руками, ногами, головой, спиной, жи­вотом:

- Еще один!!! Уже который???

Потом умоляюще к Шибалину:

- Гражданин, оставьте хотя вы меня в покое! Дайте мне хотя несколько минут посидеть спокойно на воздухе!

Шибалин с благородством в голосе и лице:

- Гражданка! Пожалуйста! Сидите тут, сколько хотите! Я ваш защитник! Если это, конечно, понадобится...

Красавица, едва не плача:

- В том-то и дело, что я не нуждаюсь ни в каких защитниках! В том-то и ужас, пока я тут гуляю, какие-то люди все время предлагают мне свою защиту! Я сейчас выдержала атаку сразу со стороны четырех! Только думала передохнуть, а тут - являетесь вы...

Шибалин торжественно:

- Гражданка! Я все видел - и тех четырех! Даже больше, чем четырех! Но смешивать меня с ними ни в каком случае нельзя! У них своя цель. ,У меня своя! В этом отношении я нисколько не похож на них! Я совершенно другой человек. Вы :ами сейчас убедитесь в этом! Для этого стоит вам только еще немного поговорить со мной...

- Не желаю я ни в чем убеждаться! Вот еще! Я желаю только, чтобы вы поскорее ушли! Пересядьте на другую ска­мейку, на бульваре свободных скамеек много!

Шибалин с проникновением:

- Гражданка! Вы ли это мне говорите? И от вас ли я это слышу эти шаблонные, лишенные всякого смысла слова? Отбросьте все условности и скажите по совести, неужели вам, культурному человеку, не интересны знакомства все с новыми и новыми, совершенно неведомыми вам людьми?

Она презрительно, одними губами:

- Ничуть неинтересны!

Он с удивлением:

- С людьми другой среды, других воззрений, других мечтаний?

Она по-прежнему:

- Ну, так что же!

Шибалин:

- Но на земной планете такое неисчерпаемое разнообразие человеческих лиц, характеров, дарований, наклонностей!

Она:

- И пусть!

Шибалин театрально воздымает обе руки вверх и произ­носит с громадной внутренней силой:

- Но каждый новый человек - новый мир!!! Необъятный мир!!! Больший, чем Марс!!!

Она:

- А мне-то что?

Шибалин хватается за голову, произносит срывающимся шепотом:

- Какая дисгармония... Какая дисгармония...

И еще тише, в сторону:

- Такая возвышающая внешняя красота и такое унижающее внутреннее убожество!.. Что делать мужчине с такой... тварью?.. Что делать, кроме...

Потом снова громко, сдержанно, трезво:

- И все-таки, гражданка, несмотря ни на что, я буду про­должать начатый с вами разговор. Могу вам отрекомендовать­ся, сказать, кто я, если вы сочтете это необходимым предвари­тельным условием...

- А мне зачем знать, кто вы? Не надо, не надо!

- Но когда вы узнаете, кто я, тогда, быть может...

- Но я не желаю этого знать!

- Видите, гражданка, я ученый, и моя цель...

- Я теперь тоже ученая! Научили! Довольно!

- Однако до какой степени вы не понимаете меня, граж­данка!.. До какой степени!..

- Прекрасно понимаю! Не беспокойтесь!

Уверяю вас, гражданка, вы ошибаетесь! Я знаю, вы ду­маете, что я подхожу к вам, как к женщине, а между тем я подхожу к вам только как к человеку! Только!

- Лучше всего никак не подходите! Никак! Просто уйди­те от меня и все!

- Гражданка! Как подвижник независимой мысли, как труженик честного пера, как русский писатель, работающий в настоящее время над вопросом...

Красавица, из-за волнения трудно улавливающая смысл его речи:

- Если правда, что вы подходите ко мне не как к женщине, тогда говорите прямо, чего вам от меня нужно - без длинных предисловий!

Лицо Шибалина веселеет:

- Благодарю вас! Мне нужно от вас немногое, совсем немногое, сущие пустяки! Мне нужно только ваше откровенное мнение, вернее, подробное объяснение, почему вы так категорически отказались разговаривать с теми четырьмя приличными мужчинами - с четырьмя или больше, я не знаю, сколько их там было...

Красавица не верит своим ушам:

- Что-о??? Я??? Вам??? Объяснение??? Смеете требовать от меня объяснение??? До-пра-ши-вать???

Задыхается. Не может говорить. Глазами утопающей по­водит вокруг, ищет посторонней помощи.

- Чего же тут особенного? - со спокойной улыбкой спрашивает Шибалин.

- Гражданин!.. Имейте в виду!.. Сейчас должен прийти сюда мой муж!..

- Тем лучше, гражданка. Значит, дальнейшую беседу на эту тему мы поведем уже втроем.

- Как-кое из-де-ва-тель-ство! Гражданин, прежде, чем при­нять свои меры, я вас в последний раз спрашиваю: вы уйдете от меня?

- Ни за что! Понимаете: ни за что! Теперь-то уж ни за что не уйду! Раньше еще мог бы уйти! А теперь, после того, как вы сказали, что сюда должен скоро прийти ваш муж, я заинтере­сован вдвойне! Я не то, что не хочу уйти от вас, нет, я не могу, если бы и хотел! Во мне сейчас уже говорит не я, а спец! Вы, как еще никто, разбудили во мне специалиста своего дела, изыска­теля, собирателя ценного человеческого материала! Вы сами не отдаете себе отчета, какой вы дорогой для меня материал! Вы такой драгоценный, такой, можно сказать, в историческом смыс­ле, ископаемый материал! Зачем нам тратиться на археологи­ческие экспедиции в безводные монгольские пустыни Гоби, раскапывать там занесенные песком мертвые города Хара-Хото, когда каждый из нас ежедневно может видеть вокруг себя таких же окаменелых мертвецов! Сударыня! В переживаемую нами величайшую во всемирной истории эпоху, в эпоху воздухофлота, в эпоху радио, в эпоху Коминтерна, в эпоху кануна окончательного развала междугосударственных перегородок и слияния всех народов в одну трудовую семью, в эту изумитель­ную эпоху и вдруг - экземплярчик, подобный вам: "куль-тур-ная" женщина с микроскопическим, меньше чем муравьиным, кругозором! Ведь вы сами только что сказали, что новые миры, как и все вообще новое, вам чуждо и неинтересно! Вы сделали и некоторые другие, не менее любопытные признания! Это ли не замечательно? Это ли не находка? Это ли не клад для науки о человеке? Это ли не экспонат для музея, для музея человековедения?

Красавица с испуганно выпученными глазами в сторону:

- Это какой-то сумасшедший...

Шибалин громко, с непонятным, вдруг налетевшим на него озорством школьника:

- Сама сумасшедшая! Красавица вскакивает:

- Я сейчас милиционера позову! Шибалин ей в лицо:

- А-ме-ба! Ха-ха-ха! Она:

- Такие оскорбления!.. Такие оскорбления!..

Спешит к ограде бульвара. Мечется вдоль железного за­бора в одну сторону, в другую, как в клетке. Кричит с бульвара на мостовую:

- Милиционер!.. Милиционер!..

Оборачивается, глядит, не убегает ли Шибалин.

А Шибалин сидит, широко раскинувшись. Чувствует себя необыкновенно свободно. Улыбается ей:

- Не бойтесь, не убегу! Зовите же, зовите милиционера! Пост там, недалеко, на углу! Вы всей этой истории придаете еще более сложный, еще более содержательный оборот!

У боковой калитки, среди раздвинувшейся зелени, как портрет в раме, возникает краснощекая физиономия мили­ционера.

XX

Милиционер, безусый карлик в слишком просторной, как бы отцовской фуражке, смешно оттопыривающей его уши, с суровым выражением лица, подбегает к красавице:

- Чего тут?

Красавица указывает рукой назад, на сидящего Шибалина, не может от волнения говорить, за каждым словом прерывается:

- Их... было пятеро... даже больше... один остался, вот этот... а другие четверо убежали...

Ушастый карлик, грудью вперед, порываясь сразу во все направления:

- В которую сто рону они побежали?

Красавица кивает дрожащим подбородком:

- Туда... вон в ту сторону... давно...

Милиционер сует в рот свисток, надувает румяные щеки, издает пронзительный свист.

Потом подходит к Шибалину:

- А вы, гражданин, не уходите, сидите здесь. Шибалин:

- Я и не собираюсь уходить.

На свисток из кустов лезет похожий на медведя дворник. Он в лохматой бурой папахе с бляхой, в буром дырявом замас­ленном ватнике, в бурых растоптанных валенках, с бурой боро­дой, начинающейся от глаз.

Затем сбегается - постепенно утолщающийся - кружок любопытных.

Милиционер к красавице, маленький к большой - оба в центре кружка:

- Ну, рассказывайте, как было дело?

Красавица утоньшенным против обычного голосом:

- Вот этот мужчина и те пятеро...

Милиционер, воинственно вздрагивая:

- Какие пятеро?

Красавица:

- Которые убежали...

Нахальный голос из толпы за чужими спинами:

- Га-га-га! "Убежали!"

- Они сперва вшестером преследовали меня... приставали, хотели насильно познакомиться... Потом, когда я кое-как отделалась от тех пятерых, попугала их мужем, ко мне привязался этот шестой и смело так, с угрозами, стал требовать от меня объяс­нения, почему я отказалась знакомиться с его компаньонами...

Милиционер к Шибалину серьезно:

- Гражданин, вы приставали к этой гражданке?

Один голос из толпы к Шибалину:

- Встань!

Другой так же энергично:

- Зачем? Не надо!

И Шибалин вяло ворочается на скамье, точно не знает, вставать или нет.

Не встает, сидит, отвечает:

- В том смысле, товарищ милиционер, в каком вы предполагаете, я, конечно, к этой гражданке не приставал. Просто я хотел с ней поговорить, задать вопрос...

Прежний нахальный закатисто:

- Га-га-га! "Поговорить!"

Милиционер Шибалину:

- А вы разве с этой гражданкой были знакомые?

- Нет. Вот поэтому-то мне и интересно было с ней по­толковать. Знакомые мне надоели.

- Как же вы, гражданин, хотели "потолковать" с граждан­кой, когда гражданка эта даже вам незнакомая?

Указывает рукой на красавицу - раздельно, сильно:

- А может быть они за-муж-ние!!!

Из толпы стравливают:

- Д-да! Д-да!

Красавица, тронутая сочувствием, едва не плача, тоненько, как девочка:

- Уже шагу шагнуть не дают!.. Так и липнут везде, так и липнут!.. Ничего не боятся!..

Милиционер Шибалину назидательно:

- Слышите, что они говорят? При вас документ какой-нибудь есть?

- Нет.

- Как же без документа?

- Не захватил с собой.

Милиционер достает бумагу, карандаш.

- Тогда вам придется до отделения дойти.

Шибалин:

- Это как понимать? Значит, я арестован?

Милиционер что-то выводит на бумаге и в то же время отвечает ворчливо:

- Никто вам не говорит, что вы арестованные... Из отде­ления справятся по телефону в адресном столе, есть ли такой, и вы пойдете себе домой... пока.

- А потом?

- А потом, глядя куда направят протокол. Если в нарсуд, по статье сто семидесятой, за хулиганство, то в нарсуд. Если нет - то нет. Ваша фамилия, имя, адрес?

Шибалин говорит, милиционер пишет.

- Где-нибудь служите?

- Нет.

- Чем-нибудь торгуете?

- Нет.

Милиционер проницательно смотрит на него из-под нале­зающей на уши фуражки. Потом, с неодобрительной усмеш­кой, к толпе:

- Не служит, не торгует...

И пожимает плечами.

Толпа в знак солидарности с ним гудит.

Милиционер снова к Шибалину:

- Не рабочий же?

Шибалин:

- Нет.

Милиционер разводит руками, улыбается публике:

- Опять нет...

Публика, чтобы угодить ему, холуйски, рабски гудит:

- Гы... Гы...

- Но какая-нибудь занятия у вас есть?

- Конечно, есть.

- Какая же? - спрашивает милиционер и хитро подми­гивает публике.

- Я - писатель, - произносит спокойно Шибалин.

- Пи-са-тель?

У милиционера опускается рука с карандашом. На не­сколько мгновений он задерживает на Шибалине вниматель­ный взгляд. Потом говорит новым укоряющим тоном:

- Тем более нехорошо так поступать...

И уже без прежнего пыла принимается дальше писать.

Между тем к месту происшествия на чернеющую толпу все время сбегаются новые любопытные. Они набегают и из других аллей бульвара, и с прилегающей улицы. Иные, ярые любители бесплатных зрелищ, перелезают через ограду на бульвар.

Особенно много налетает мальчишек. Они так и лезут, так и просачиваются сквозь толпу взрослых в самые первые ряды:

- Жаль, Ванька уже ушел домой - вот бы посмотрел! А мы с тобой посмотрим! Правда, Петя!

- Ну да, правда!

Баба елозит подбородком по широкой спине мужика:

- Ты тут так неудобно встал, что за тобой никому ничего не видать.

Мужик полуоборачивается к бабе, смотрит на нее сверху вниз, как на гадину:

- А ты куда, в цирк пришла, опухлые твои глаза?!

Баба брезгливо воротит от мужика нос:

- Фу-у!.. Уже где-то нажрался, идол!

Мужик с сознанием своей превосходящей силы, задиристо:

- А ты мне подносила?

- Тихо там! Мешаете писать...

Дворник - с медной бляхой на драной, в клочьях, папахе - хватает за плечо вновь прибежавшего любопытного, отдирает назад:

- Куда прешь? Не видишь: оцепление!

Тот:

- Я партейный. Мне можно.

Дворник отпускает его:

- Ну, лезь, шут с тобой. Мне не жалко.

Тот, рыская глазами по земле, озабоченно к публике:

- А где же она лежит?

Публика:

- Кто?

Он:

- А зарезанная?

Публика:

- А вон она стоит, с лицинером рассказывает.

Тот разочарованно морщит и задирает нос:

- У-у... Она живая...

Недовольный, кислый, поворачивает обратно, пробирается вон из толпы.

Второй вновь прибежавший:

- Товарищ дворник, что тут случилось?

Дворник нехотя в бурую бороду:

- Так. Пустое. Обнакновенное скопление публики.

- Ну, а все-таки?

Остальные новые любопытные тоже к дворнику, дрожа перед ним и повизгивая, как щенята:

- Расскажите, расскажите...

Дворник, сплюнув в свободное между публикой местечко:

- Ну, одним словом сказать, он к ней подсватался, вон тот, здоровый, думал, она из таких, из потерянных, которая этим займается, а она хвать - честная! Ну, и получилось вроде смятение; она на него наговаривает, он на нее. Не разбери-бери! Дайте кто-нибудь покурить...

Мрачный мужик из-за спины дворника громким, хрипучим голосом:

- Если ты честная, сиди, сволочь, дома, а не лазь, где не следовает!

Находящийся тут же молодой мастеровой поводит одним плечом:

- А может она не первый день с им гуляет?

Мужик:

- Знамо, не первый!

Мастеровой:

- Свои счеты!

Мужик:

- Своя бражка!

Милиционер тем временем опрашивает красавицу:

- Гражданка, ваше социальное положение? Красавица, как на суде, не своим голосом:

- Никогда нигде не участвовала. Милиционер:

- Я не про это.

Первый подхалима высовывает нос из толпы:

- Вас спрашивают, какой вы владеете недвижимой имуществой.

Второй подхалима:

- Воопче: пианино там, небель. Драгоценности может закопаны где: золотые кольцы, бруслеты, сережки, чисы...

Милиционер на них карандашом:

- Граждане! Вас не спрашивают! Не мешайте работать!

Красавице:

- Гражданка, как про вас написать? Вы где-нибудь служите?

- Муж служит.

- Ага. Стало быть, замужние?

- Да. Замужем.

- Вот это и надо было сразу сказать...

Голос прежнего нахального в задних рядах толпы:

- Га-га-га! "Замужем"!

Милиционер продолжает:

- Документик имеется?

- Есть. Всегда ношу при себе. Достает из сумочки, подает:

- Вы фамилию мужа моего должны хорошо знать.

Милиционер читает раз, читает два, читает три раза - глазам своим не верит. Глаз не может оторвать от фамилии, проставленной в документе. Тычет пальцем в бумагу, то хмурит­ся, то улыбается, то опять хмурится:

- Так... стало быть... это... это. это ваш муж???!!! Красавица отводит в сторону польщенные глаза:

- Да, муж.

Милиционер с таким выражением кивает головой Шибалину, точно говорит: "Эх, вы!.. И надо было вам!.."

Первый голос из настороженно-присмиревшей толпы:

- Фамилию ее скажи! Второй:

- Огласи, как ее фамилия! Чтоб, значит, огласка была!

Милиционер:

- Граждане, это не ваше дело, какое ихнее фамилие, это дело милиции!

Весь задний ряд толпы, прячась за стоящих впереди:

- Фа-ми-лию!!!

Милиционер:

- Никакой фамилии я вам не скажу, сколько не кричите! Не обязан! Тем более что фамилие у них такое... такое...

Из толпы:

- Что не выговоришь?

Прежний нахальный:

- Га-га-га! "Не выговоришь"!

Один мужчина из публики загораживает собой Шибалина:

- Бежите, гражданин, пока милиционер пишет, не смотрит.

Второй:

- Да, да, бежите скорее, мы вас прикроем. Шибалин:

- Благодарю вас. Но бежать мне нет никакой надобности. Наоборот, я очень доволен, что так случилось. Ведь вы, кажется, знаете, в чем дело... Так что для меня важно проследить всю эту историю, со всеми ее перипетиями до самого конца. По крайней мере многое новое узнаю. И вопрос о "знакомых" и "незнакомых", несомненно, имеющий мировое значение, таким образом получит в советских административных и судебных органах еще одно интересное осве­щение.

Первый мужчина многозначительно:

- А фамилию ее слыхали?

Шибалин:

- Ну, так что же? Слыхал. Тем лучше для меня, что ее муж носит такую авторитетную фамилию. Тем любопытнее будет узнать его личное мнение на этот счет. А то в печати они так путаются в этих вопросах.

Милиционер подает дворнику бумажку:

- На. Проводи их в район.

Потом, за спиной Шибалина, подмигивает дворнику бро­вью, чтобы тот не прозевал, не упустил.

Первый мужской голос из толпы недовольно:

- А ее? Второй:

- Да! Почему не забираете ее? Задние ряды:

- Ее!.. Ее!.. Мадаму!.. Ишь, вырядилась в шляпку!..

Милиционер:

- "Ее", "ее"... Воете, сами не знаете чего! Ее без надобности! Они предъявили документы, и я записал! Ну, все окончилось, расходитесь! Вы чего тут стоите? А вы? А вы? Вы в которую сторону шли? В тую? В тую и идите, не стойте тут!

Дворник с Шибалиным трогаются.

Шибалин достает записную книжку, карандаш, делает на ходу беглые записи. Потом, перестав писать, идет с высоко под­нятым открытым лицом, на котором написано: "Как хорошо! Как хорошо! Материал-то какой! Материал!".

Рассеянная милиционером толпа вновь собирается. Раз­резанная было на мелкие кусочки, она снова соединяется в одно целое.

Первая баба из толпы, глядя вслед Шибалину:

- Добегался!

Вторая:

- Как говорится, дурная голова не дает ногам покою!

Первая:

- Недели две отсидит!

Вторая:

- А это глядя под какую статью подведут!

Первая:

- Во всяком случае, там ему ум вставят, смотреть не будут!

Вторая:

- Так ему и надо! Идешь - иди своей дорогой. К незнакомым женщинам не приставай!

Вдруг через толпу по направлению за уведенным Шиба­линым пробегает испуганная, растерянная Вера:

- Стойте! - не своим голосом кричит она и простирает вперед руки. - Куда вы его ведете? Куда? Это же мой муж! Я его жена!

В толпе массовое сенсационное восклицание:

- Ух - ты!!! Ж-же-на!!!

И все с округлившимися глазами, сплошной стеной ру­шатся за ней.

Боковая аллея на долгое время пустеет...

В чаще кустарника, у бокового выхода с бульвара на мостовую неожиданно среди бела дня вспыхивает электриче­ский свет, и несколько мгновений тревожно танцуют в воздухе, среди освещенной зелени крупные, кораллово-красные буквы: "Берегись трамвая!"

Часть третья

I

Внутренность большого зала в разру­шенном доме.

Крыши нет, ее заменяет открытое небо. Ни окон, ни дверей, вместо них в остатках красных кирпичных стен зияют ряды сквозных дыр. Полов тоже нет - голая, исчерченная прямыми тропинками земля с зеленеющей кое-где низенькой травкой, с высокими кус­тиками худосочного бурьяна в сырых углах.

Передняя стена зала разрушена до основания. Только на самой середине ее уцелел небольшой кусок кирпичной кладки в виде косого паруса - да и тот вечно угро­жает падением.

Остатки боковых стен невысоки: где в сажень, где в человеческий рост, где еще ниже. В них чернеют искусственно проломанные, захватанные руками дыры - очевидно, ходы в смежные такие же комнаты.

Больше других сохранилась задняя стена.

Над ее иззубренными краями и в амб­разурах окон виднеется далекое темное небо и панорама ночной Москвы с горящими в разных местах города - у входов в кино - яркими, цветными, ядовитыми на вид огонька­ми: малиновым, зеленым, оранжевым...

Под фундамент этой стены в трех мес­тах подрыты чернеющие глубокой тьмой дыры, напоминающие лисьи норы. Это пролазы в сохранившиеся подвалы.

II

Женская фигура без лица, с очень красивыми формами, вся с головы до ног закутанная в дерюгу из дырявых мешков, несколько мгновений стоит посреди развалин, облитая светом луны, точно бронзовая статуя, изображающая задумчивость. Потом медленными-медленными пластичными движениями она удаляется к задней стене, садится на камешек, скрещивает на груди руки и надолго застывает, как странное, незаконное, еще без лица изваяние.

Антоновна, нагорбленная старуха с выбивающимися из-под темного платка космами седых волос, с синяком под глазом, сидит под той же стеной на кирпичах, сложенных в тумбочку, трудно задирает вверх голову, глядит в небо:

- Луна-то, луна, а поглядите, девочки, какая оттуда надвигается наволочь... Как бы опять не пошел дождь...

Осиповна, пожилая женщина с желтым опухшим лицом, с повязанной белым платком щекой, сидит рядом с Антоновной, устремляет взгляд туда же:

- Да-да... Если и этой ночью польет дождь, опять все кинутся вместе с гостями в подвальные помещения. А сбегать в ларек, купить заранее свечей ни одна сука не позаботится!

Антоновна бросает укоряющий кивок в ту сторону, где под боковой стеной молоденькая, в шляпке, Настя покуривает, сидя на камешке рядом со своим гостем:

- Разве молодые когда-нибудь о чем-нибудь заботятся? Им лишь бы мазаться да рядиться! Только мы с тобой, Осиповна, и поддерживаем тут мало-мало чистоту и порядок. А то бы...

Осиповна оглядывает земляной пол, качает головой:

- А насорили как! А насорили как!

Кряхтит, встает.

- Пойти взять веник, подместь, что ли. Идет в угол за веником. Антоновна ворчит низко, раздельно:

- Мусорить много охотников, а коснись убирать - некому! Вздыхает.

Осиповна веником, сделанным из зеленого бурьяна, не торопясь сметает с земли в один угол бумажки от закусок, жестянки от консервов, коробки от папирос, пустые бутылки...

Поднимает бутылку, рассматривает.

- Если б не отбитое горлышко, можно было б снесть в ларек, получить залог...

Бросает бутылку, метет дальше, натыкается на китайца, распластанного ничком на земле:

- Эй ты, ходя, вставай! Чего разлегся на дороге? Не нашел другого места?

Она сперва тычет его концом веника в мертвенно-жел­тую щеку, потом пинает носком башмака в бок.

- Слышишь, китаеза?..

С жестом досады бросает его в покое, продолжает мести:

- Вот накурился этого самого дурману!

Антоновна чмокает с завистью:

- Значит, у человека есть, на что курить, если накурился. А мне вот и хочется понюхать, да никак не могу сбить полтинник на один порошок.

Тоскливо стонет:

- Иох!.. Хотя бы гость какой ни на есть подошел!..

Смотрит на свой наряд.

- Знаешь, Осиповна, была б на мне одежа почище да шляпка, да пудра, вышла б я сейчас на Неглинную да подцепила б себе какого барина! •

Осиповна метет, усмехается:

- Ну нет, Антоновна. Гулять по Неглинной да по Тверской наше с тобой время прошло: не те годы. Да и теперь там - где надо и не надо - горит такое электричество...

Антоновна тоном сладостных воспоминаний:

- Да... Было времечко, да прошло...

Спустя минуту кричит в сторону резким голосом:

- Настька! Манька-Одесса! И кто там есть еще, помоложе! Все-таки уберите с дороги китаезу, перенесите в дальнее помещение! Неприлично! Могут прийти хорошие гости!

Две молодые женщины, нарядная Настя и босая, просто­волосая, похожая на подростка-нищенку Манька-Одесса, выходят из тени на середину руин, берут бесчувственного китайца за руки, за ноги и при свете луны уволакивают его через один из проломов за боковую стену.

Фигура без лица встает, медленно-медленно потягивается, как бы показывает луне свои красивые формы, потом садится на прежний камешек и вновь надолго окаменевает - уже в другой позе.

Это она проделывает время от времени и потом, в про­должение всей ночи...

Ill

Мужик, лохматый бородач лет пятидесяти, в грязном фар­туке и смазанных сапогах, из мастеровых, тяжело перешагнув через разбросанный кирпич передней стены, идет по рядам сидящих на камешках женщин, присматриваясь, выбирает.

Когда мужик доходит до Антоновны, она заправляет под платок седые космы, прикрывает рукой синяк под глазом, кивает в глубь развалин:

- Сходим, что ли?

Мужик приостанавливается, не решается:

- Оно и надо бы сходить... и вроде предсторегаются... не знамши.

Антоновна удивляется:

- А чего тут остерегаться? Ты молодых остерегайся, глупых. А я женщина пожилая, рожалая, детей имею - сама каждого остерегаюсь. Сразу видать, что недавно из деревни приехал.

Мужик стоит, кособочится, думает, шлепает губами:

- Кто его знает...

Потом морщит нос на ее ветхое, в заплатах платье, на замусоленный, в дырках платок... Антоновна не смущается:

- Ты на мою одежду не смотри. Я, по крайней мере, каждую неделю в баню хожу. А другая и в шляпке, и в шелковых чулочках, а в бане сроду не бывает.

Встает, берет мужика под руку, наклоняет и прячет лицо в тень, хихикает:

- Идем?

Мужик загорается внутренним жаром, широко раскры­вает темный рот, похожий в этот момент на пасть, таращит заблестевшие в лунном свете глаза, обнимает легонько Антоновну за талию, покалывает ее щеку проволочной бородой, шепчет:

- Пройдемся в темный уголочек...

Антоновна вывертывается из его объятий. С достоинством:

- Ну нет! Я не урод какой-нибудь, чтобы по темным уголкам прятаться, и не заразная!

Мужик жарко, хрипло, тихо:

- Ну посидим под стенкой покеда...

Антоновна решительно:

- И сидеть не хочу! Чем время зря терять сидевши, лучше сразу идти до места!

Мужик, низко свесив одну руку, прощупывает длинный, вро­де кишки, карман:

- А почем?

Антоновна сговорчиво:

- С тобой сладимся. Не беспокойся, лишнего не возьму. Знаю, что в другой раз придешь. Только спроси Антоновну, меня тут каждый знает... А ты что, вдовый?

Мужик откровенно:

- Я с одной на фатере четыре года жил, потом у нас вышло расстройство, и она на той неделе к молодому ушла. Думает, с молодым будет мед! А я, покедова с новой с какой познакомлюсь, пришел вот сюда, к вам, - охоту сбить.

- И хорошо сделал, что пришел. Познакомишься со мной, постоянно будешь ходить.

- Я и сам не хочу трепаться зря - сегодня с одной, завтра с другой. Я люблю, чтобы все было к череду, по-семейному.

- Вот и идем со мной.

- А сколько ты с меня слупишь? Может, у меня и денег таких нету?

- Ну трешня-то найдется.

- Трешня - дорого.

- Это дорого? Раз в "Эрмитаже" мне один гражданин двадцать рублей дал!

- Тута не "Ермитаж". Тута воля. За место не платите.

- А сколько же для тебя не дорого?

- Рублевку дам, чтобы не торговаться. По своему достатку.

- Ополоумел, что ли? Кто же с тобой за рублевку пойдет?

- Не пойдет тута, в другом месте найду. Бабы, они везде бабы.

- Давай два!

- Полтора!

- Ну, идем. И это только для тебя. Вижу, что трудящий.

- Знамо, трудящий. Не буржуй.

Антоновна ведет мужика под руку к боковой стене, останав­ливается перед самым проломом - ходом в смежное помещение.

- Деньги вперед!

- Ладно, ладно.

- Не "ладно", а давай сейчас!

- На, на, не бойся.

Они низко наклоняют головы, проходят гуськом в пролом, исчезают за стеной.

Настя, в тени, под стеной, попыхивая папироской, кричит со своего места:

- Осиповна, за сколько она, за полтора пошла? Осиповна устало, в землю:

- За полтора.

IV

Под фундаментом задней стены, в одной из трех лисьих нор, в средней, в черной темноте вспыхивает желтым огоньком спичка и освещает две руки, отсчитывающие деньги. А в следу­ющий момент оттуда вылезают на поверхность земли моло­денькая Фроська и ее гость, мужчина средних лет с выбритым, строгим, почти свирепым лицом.

Фроська, здоровая на вид, цветущая, живая, в яркой шляпке, в короткой юбке, одной рукой стряхивает с колен землю, а в другой держит перед недовольно-удивленным лицом деньги:

- Сколько же вы дали?..

- Как договаривались.

И бритый-строгий, покаянно опустив в землю глаза, спе­шит к выходу из руин.

Фроська цепко виснет на его руке:

- Прибавьте полтинник на пиво!

- Довольно с вас. Достаточно заплатил.

- Ну, двугривенный на папиросы!

- Нет, нет. Не могу.

- Ну хоть гривенник на трамвай! Всего гривенник! Гри­венника жаль?

- Не люблю, когда клянчат. Я ведь, кажется, с вами не торговался, считал неудобным, а сколько запросили, столько и дал. А вы и еще клянчите.

- Гражданин! Только гривенник! Я не прошу рубль! А другие и по три рубля мне дарят!

Бритый-строгий, чтобы отвязаться, с раздражением дает ей:

- Нате!

Фроська отпускает его руку:

- Вот теперь спасибо!

Останавливается в руинах, кричит ему вслед:

- Счастливо вам! Заходите в другой раз!

Прячет в чулок деньги, становится лицом к луне, пудрит перед зеркальцем нос, красит губы, румянит щеки, поправляет возле ушей кудряшки волос, запихивает под кофту на месте грудей два высоких комка тряпья, потом, оглядев всю себя и изобразив примерную дергающуюся походку, которой она сей­час защеголяет по освещенным улицам Москвы, уходит из руин в город - за новым хорошим гостем.

Осиповна встает, идет, подсаживается к Насте, обращает­ся к ее гостю:

- Гражданин, одолжите покурить.

Гость охотно угощает ее:

- Пожалуйста! Курите! Мне не жалко! Я такой человек! Каждому сочувствую!

Осиповна курит, наслаждается, сплевывает:

- А Фроська, шкуреха, опять на Неглинную побежала гостя ловить.

Настя пускает изо рта дым:

- Ну и что ж?

Осиповна прежним тоном:

- За сегодняшний вечер она уже шестерых приняла, за седьмым побежала. А вся ночь еще впереди.

Настя с одобрением:

- Что же. Хорошо.

- Мало хорошего. Она будет семерых принимать, а дру­гие вовсе без почина сидят.

- Значит, умеет. Сумей ты. Сумей семерых принять.

Осиповна с гордостью:

- Семерых? Никогда! Я еще понимаю принять девушке в вечер двух-трех гостей, ну от силы четырех. Но не семерых же!

Настя смеется:

- Фроська, она и семнадцать примет. И осуждать ее за это тоже нельзя. Пока молода, пока мужчины интересуются ею, она старается обеспечить себя на будущее. Она в твои годы не будет так, как ты, в развалке сидеть. Мы вот и курим, и нюхаем, и выпиваем, а она знает одно: копит и копит деньги. Которая с ней на квартире девушка Лелька живет, так та рассказывает, что у Фроськи две тысячи денег в трудовой сберегательной кассе на книжке лежат. А до чего экономная она в расходах! Привозит ей мужик с базара дрова, а она заместо денег предлагает ему остаться с ней. Приходит к ней из коммунхоза получать деньги за электричество старичок, а она и его замарьяжит. То же самое с обойщиком, когда оклеивает новыми обоями комнату, и с печником, когда ремонтирует печь, - со всеми, со всеми! И никому не платит, и денежки целиком остаются у ней в кармане.

Гость, вернее силуэт гостя, едва заметный под стенкой, в тени:

- Гы-гы-гы! И трубочиста с собой положит, когда тот почистит у них в доме трубы? Гы-гы-гы! Такая девушка всегда будет хорошо жить.

Настя:

- А конечно! Она и сама говорит: "Девочки, мне еще только год поработать, а тогда буду барыней".

Осиповна:

- Да... Будет... Как раз... Держи карман шире...

VI

Из пролома в боковой стене выходят, согнувшись, гуськом, прежний лохматый мужик и Антоновна.

Антоновна, веселая, легкая, довольная, что заработала, про­вожает мужика к выходу из руин:

- Пупсик! Подари гривенничек!

Мужик, разочарованный, мрачный, с перекошенным чер­ным лицом:

- Нету, нету. Чего там. И так дорого заплатил, погорячимшись. А приведись мне сейчас, я б тебе и копейки не дал. Задаром с тобой не пошел бы.

С отвращением плюет в сторону.

- Тьфу!

- Ну пятачок!!! Только один пятачок! Пятачок не деньги!

- И не проси. Все равно не дам. Будет с тебя. Пожил с тобой я каких-нибудь пятнадцать минут, а полтора рубля выско­чило! А мы за полтора рубля знаешь сколько работаем?

- Ну три копейки! Мне не для денег, мне только для почину, у тебя рука легкая!

Обнимает его за необъятную талию, нежно:

- Пупсик, ну не скупись, не скупись...

Мужик, не глядя на нее, с озлоблением тычет ей в руку медяк:

- На, с-смола!!!

Он уходит.

Она ему в гневную, удаляющуюся спину:

- До свидания! Смотри в другой раз когда приходи! Тогда можно будет и подешевле!

VII

Солдат входит в руины, стоит, волнуется, глотает большими глотками воздух, переступает с ноги на ногу, жадно щурится на сидящих под стенами женщин.

Настя к Осиповне:

- Жалуешься, что без почину? Вон солдат пришел. Иди, замарьяжь его.

Осиповна с жестом пренебрежения:

- Этот без денег. Это только так. Этому только бы по­смотреть. Это не гость.

- А какие же ты хочешь? Позже, когда окончатся театры, тогда, безусловно, можно ожидать приличную публику. А пока чище этих не будет.

- А ну его. Не пойду. Чего зря ходить? Пускай какая другая идет, если хочет...

Беременная женщина, с высоким животом, с немолодым изможденным лицом, выходит из темного угла на свет, прибли­жается к солдату, заигрывает с ним:

- Люблю военных!.. Военные - это моя болесть!.. А молоденький какой!.. Чего молчишь?.. Давно на службе?..

Солдат глядит вбок:

- С этого года.

Беременная ласково:

- Ну что?.. Пойдем?.. Чем так стоять, смотреть, только себя расстраивать...

Солдат с разочарованным видом:

- Рад бы в рай.

- А что? Больной?

- Хуже!

- Денег нет?

- Да.

- Это плохо. Хотя я дорого с тебя не возьму. Сознаю, что военный. Где тебе взять? Мне бы какой-нибудь рублик.

- И того нету.

- Но полтинник найдется?

- Ни копейки нету.

- А это вовсе нехорошо.

- Вот это главное!

Беременная после небольшой паузы:

- Так и будешь тут стоять?

Солдат передергивает плечами:

- Постою.

Беременная раздумывает:

- Что же мне с тобой делать, что же мне с тобой делать?.. Жаль хорошего человека, жаль... Вот что: хочешь, оставишь что-нибудь из одежи?

Солдат осматривает свой наряд:

- Из одежи нельзя. Будет видать. И тогда не распутаешься.

- Ну из белья: исподники, рубаху?

- А это ничего, подходяще.

- Белье старое? Давно выдавали?

- Вовсе новое, ни разу не стиранное.

- Ну что с тобой делать. Пойдем. Тоже и таким кто-нибудь сочувствовать должен.

Ведет его к боковой стене. Солдат идет, спотыкается, бор­мочет в землю:

- На чужой стороне... Нету подходящих знакомств... Беременная проталкивает его в один из проломов в стене:

- Идем туда. Там повольней белье скидавать.

Они скрываются за стеной.

VIII

Инвалид, на двух костылях, с красными мясистыми щеками, с бравыми унтер-офицерскими усищами, входит, весело глядит вокруг, находит глазами Осиповну, направляется прямо к ней, разливается широченной улыбкой во все лицо:

- Ты тут?

Осиповна встает, идет навстречу, радуется:

- А то где же мне быть? Заждалась тебя. Думала, не придешь, обманешь.

Инвалид геройски:

- Я человек однословный: сказал - сделал!

Осиповна прощупывает мотню висящей на нем холщовой сумки с подаянием:

- А винца обещал взять - взял?

Инвалид с торжеством достает из-под полы бутылку в вытянутой руке, отстраняет ее:

- А это что? - Прищелкивает языком: - А закуска какая!

Похлопывает ее рукой по спине.

Осиповна провожает его к одному из пролазов в стене:

- А деньги опять медяками принес?

- Червонцами не подают!

- Два часа считать...

- Сосчитаем! Ко мне и так старший приказчик два раза из магазина на улицу выходил, мелочь для сдачи у меня забирал.

- Сегодня где стоял?

- Возле магазина бывшего Елисеева. Теперь МСПО.

- Все-таки порядочно настрелял?

- Не больно.

- Почему так?

- Мало в обращении мелкой медной монеты, редко у кого в кармане имеется. Чеканка производится в Ленинграде: пока начеканят да пока подвезут... Потом наладится - будет лучше.

Осиповна со скрытым недоверием, протяжно:

- Безногому должнь! хорошо подавать.

Обнимает его, нежно целует в щеку:

- Полчервяка все-таки настрелял? Инвалид уклончиво:

- Будет время - сосчитаем. Щиплет ее за талию:

- Говоришь, думала обо мне?

- Только об тебе и думала.

- Что же ты думала?

- Все.

- Ну что "все"? Хе-хе.

- Думала, гдей-то он там сейчас стоит. Думала, да как ему там сейчас стоять, не прогоняет ли милиция. Думала, да как ему там сейчас подают. Думала, да скорей бы бросал стоять, сюда приходил.

- Хе-хе... Только об этом и думала? Больше ни о чем? А такого ничего не думала? А? Хе-хе...

Тормошит ее, хохочет. Осиповна улыбается.

- Как не думала? Думала.

Инвалид с жаром целует ее в губы, страстно шепчет:

- Когда получше познакомимся, на квартиру жить возьму! На жилой площади будешь жить!

- Это все мужчины так говорят. Чтобы девушка лучше старалась.

- Нет! Тогда увидишь! Я не люблю двуличничать! Лишь бы ты со мной не двуличничала!

Они пролезают в пролаз.

IX

Бритый-строгий, прежний, возвращается в руины, с реши­тельным видом догоняет увиливающую от него Фроську:

- Фрося, стойте! Куда же вы от меня бежите? Все равно не уйдете!

Фроська, разгоряченная, красная, вызывающе останавли­вается:

- Чего вы от меня хотите? Я вам должна?

- Да! Должны!

- Сколько я вам должна?

- Не сколько, а что! Вы должны сказать мне правду: вы больны или нет?

Фроська нагло хохочет:

- Ха-ха-ха!

К женщинам:

- Девочки, слыхали: я больная! Ха-ха-ха!

К бритому-строгому:

- Может, вы сами больные? Настя с своего места:

- А вот это скорей! Жаль, Владьки тут сейчас нет! А то бы он ему показал, какая она больная!

Антоновна подходит:

- Гражданин, об этом надо было раньше думать, если вы так боитесь. Которые так боятся, те сюда не ходют.

Бритый-строгий размахивает руками:

- Как это так, "раньше" думать! Раньше мне не надо было думать, потому что я доверился на ее честное слово! Пока мне другие про нее не сказали, я даже ничего не подозревал!

Фроська щурится, нацеливается в него щелочками глаз, вытягивает шею вперед:

- Кто, какая гнида вам на меня доказала?..

Бритый-строгий отводит рукой ее взгляд:

- Это не важно, кто. Важно, чтобы вы сами сознались мне во всем. Тогда, по крайней мере, я смогу сейчас же начать лечиться, если вы меня заразили.

- Ну и лечись!

- Прошу говорить со мной по-человечески.

- А я - по-собачьему?

Антоновна примирительно:

- Фрося...

Фроська дергается от нее:

- А ну его! Надоел! С самой Неглинной пристал ко мне: "больная" и "больная"!

Антоновна в сторону:

- Хотят и удовольствие получать, и быть здоровыми.

Фроська вертится на месте, злится:

- Помешался умом! Сознайся ему, что я больная, когда я даже ничего не замечаю за собой! Не шел бы тогда со мной, если я больная! Наверное, сам уже не раз болел, оттого и боит­ся опять заразиться! Жаль, Владька мой сидит арестованный...

- Пожалуйста, без угроз!

- А кто вам грозит?

- В-вы! И если вы говорите, что вы здоровы, тогда отчего же вы боитесь пойти сейчас со мной к доктору на осмотр?

- К доктору? Срамить себя? Вот еще новости какие!

- Он только освидетельствует вас, а потом, когда будет делать анализ, вы можете даже уйти - значит, и всего-то вы потеряете каких-нибудь десять минут.

- Девочки! Глядите! Ну разве не помешанный? Пойду я ему средь ночи к доктору!

- Но я от вас так все равно не уйду! Неужели вы дума­ете, что я смогу сейчас уйти домой и лечь спокойно спать? Да ни за что! Предупреждаю: если вы добровольно пойдете сей­час со мной на осмотр, я отблагодарю вас за потерянное время, а если откажетесь - с милицией возьму!

- Иди зови милицию! Иди! Зови!

Антоновна хозяйственно:

- А сколько вы ей дадите, если она пойдет?

Бритый-строгий, момент подумав:

- Трояк дам.

Фроська со смехом:

- О!.. "Трояк"!.. Я за это время скольких гостей отпущу! Антоновна спокойно:

- Трояка, гражданин, мало. Теперь не день. Днем она и за два рубля пошла бы. А теперь ночь, когда у нас са­мые гости.

- Ну пятерку!

- За пятерку я тоже не согласная. Буду я мараться за пятерку.

Бритый-строгий, не в силах скрыть бессильную злобу, со скрежетом зубов, раздельно:

- Сколько же вы... хотите... с меня... содрать???

Фроська смотрит на Антоновну. Та показывает ей десять пальцев.

- Десятку дадите, пойду.

- Идемте!

Они быстро уходят.

Антоновна Насте, садясь на камешек:

- Вот как Фроське деньги в руки лезут, - сами! Только бери.

Настя со своего камешка:

- Она тебе тоже должна из той десятки что-нибудь дать, что ты ей посоветовала.

- А конечно, должна.

X

Солдат и беременная выходят из пролаза. Солдат в печальном раздумье, опустив голову:

- Прощайте, мамаша!

Беременная, с узелком солдатского белья под мышкой, кротко:

- Прощай, сынок! Заходи когда!

Солдат не поднимает головы:

- Зайду, если...

Беременная, отставая от него:

- Может, вам из продуктов что выдают? Я и продуктами возьму: мылом там, табаком, крупами... У меня семейство.

Солдат:

- Ладно.

Исчезает.

Беременная садится на землю рядом с Антоновной. Они, работая в четыре руки, внимательно разглядывают на лунный свет солдатское белье: исподники, рубаху...

XI

Из другого пролома выходят инвалид на костылях и Оси­повна с повязанной щекой, оба легонько выпившие. Осиповна жалобно:

- Прибавил бы мне еще рублик. Я так ждала тебя. Скольким хорошим гостям отказала.

Инвалид твердо:

- Пой, ласточка, пой! Ты и так у меня, у калеки у несчаст­ного, много медяков из кармана повытаскала! Думаешь, не видел? Пьяная-пьяная, а свое дело знает!

- Ничего подобного!

- Со мной - не спорься! Раз говорю, значит видал!

- Если я и подобрала с земли какую мелочь, то все равно ты сейчас пойдешь жуликам в карты проиграешь.

- А это неизвестно! Может, выиграю!

- У жуликов не выигрывают. Дай, правда, рублик. Луч­ше в другой раз меньше дашь. А то в деревне, пишут, издох­ла корова, я на корову, на хорошую, на колмогорскую собираю.

- Мели, Емеля! Здесь - на этой мусорной свалке, тебе так же нужна колмогорская корова, как мне, допустим, на Тверской, возле Елисеева, нильская крокодила! Хе-хе...

Он уходит, постукивает по кирпичам костылями... Она ос­тается, садится под стенкой, высыпает на землю кучу медяков, счастливо улыбается в лунном свете, считает.

XII

Возвращаясь от доктора в руины, Фроська прихватывает с собой по дороге юношу-вузовца. Антоновна приветливо:

- Скоро ты, Фрося, скоро. Магарыч с тебя, что я тебе помогла десятку с того человека слизнуть. Десять рублей не десять копеек!

Фроська:

- Знаю. Магарыч потом, я не отказываюсь. А сейчас, видишь, некогда!

Вузовцу:

- Ну, молодой человек, чего же вы остановились? Идемте!

Вузовец стоит у кирпича передней стены, глядит в руины глазами приговоренного к смертной казни, меняется в лице:

- Как будто... немного того... страшновато...

Фроська весело изумляется:

- Кого, меня боитесь? А еще, говорите, студент! Но, может, не боятся.

Пробует обнять вузовца. Вузовец мучительно отстраняется.

Фроська:

- Чего вы боитесь? Не бойтесь! Тут вас никто не обидит. На квартирах у девушек фрайера вас скорей оберут и еще изобьют!

Вузовец не отрывает смертельных глаз от руины:

- Погодите, не торопите меня... Я сперва посмотрю...

Дрожит.

Фроська со смехом:

- А дрожит как! Видать, что в первый раз пришел. - К женщинам: - Девочки! Глядите! Невинного привела!

Смеется.

Антоновна встает из-под стены, подходит, обращается спер­ва к студенту:

- Здравствуйте. - Потом к Фроське: - Это у них без привычки. Привыкнут - будут смелей. А ты не смейся. Смеяться нехорошо. Проводи их туда. - Указывает в глубь развалин: - Там им будет вольней распорядиться.

Уходит на свое место. Фроська вузовцу:

- Ну как? Идемте?

Вузовец с улыбкой больного:

- Погодите, погодите немного...

- Чего ждать-то?

- И хочется пойти с вами... боюсь.

- А как же другие ходют, не боятся? Надо пересиливать страх!

Вузовец, как в лихорадке:

- Один голос во мне говорит: "Иди, не бойся". А другой: "Не ходи, пропадешь". Вот и разрываюсь на части. Знаю, что если пойду, то потом недели две-три буду каяться, убиваться, ночей не спать, все думать, что заразился от вас. А не пойду - тоже не могу...

Фроська обиженно:

- Вот глупости какие! Если бы я была заразная, а то я совсем здоровая! Можете даже у девочек спросить!

Кричит Антоновне:

- Антоновна, слышишь, я заразная!

Антоновна из-под стены:

- Разве такие девочки бывают заразные? Вы только поглядите на нее! Это даже если кто не понимает, и то...

Вузовец с нежностью глядит на холодное лицо Фроськи, тепло улыбается:

- Главное, вы страшно напоминаете мне мою прежнюю. Такая же миниатюрненькая, аккуратненькая, с такими же красными щечками...

Ласкает ее подбородок, жмурится от испуга и наслаждения.

- Вот и пойдемте со мной, если я вашу вам напоминаю. По крайней мере, вспомните.

- В конце концов, конечно, не слажу с собой и пойду... Мужчина в этом отношении скверно устроен, прямо возмути­тельно... Иногда на нас накатывается такая волна, такая смер­тельная тоска, когда ничем не заменить нам вашего брата...

Фроська хвастливо:

- С нами ни один человек не затоскует! Мы любую тоску из человека в два счета выгоним!

Приглядывается к нему:

- А красивенький какой! И я, дура, только сейчас это заметила! Сядем пока, если так.

Сажает его рядом с собой на кучу битых кирпичей.

- Ты такой хорошенький, такой симпатичный, что, пока я разговаривала с тобой, уже успела влюбиться в тебя. Потрогай, как бьется мое сердце. Дай руку, не бойся, трогай, трогай. Видишь, что ты сделал со мной? Теперь я так не отпущу тебя! Раз мужчина мне нравится, то я уже не могу его так отпустить.

Смотрит на него в упор, любуется им. Вузовец смотрит на нее, любуется ею:

- Ну вылитая моя! Как две капли воды! Так жалею, что разошелся с ней... Такая была редкостная, такая замечательная...

- Обойдешься без ней.

- Теперь жду: из провинции должна приехать ко мне другая. Пришлось выписать из провинции: в Москве нет таких знакомых. Вот поэтому я и побаиваюсь решиться с вами: вдруг и себя заражу, а потом, когда она приедет, и ее!

- Вовсе даже глупые ваши слова, товарищ студент! "За­ражусь" да "заражусь"! Первый раз слышу! Какое может быть заражение от такой чистенькой девочки, как я! Смотрите, какая я!

Расстегивает ворот, показывает шею, грудь... Вузовец с гримасой отчаянья:

- Проклятая мужская природа!.. Кто мог бы подумать, что я сюда попаду!.. Тут надо заниматься, а тут лезут в голову разные мысли о женщинах!.. Какая-то рассеянность, невнимательность ко всему, что читаешь!.. Мысли обрываются, скачут, не имеют никакой связи!.. Настоящее сумасшествие!..

Обхватывает руками голову, стонет.

Фроська с любопытством приглядывается к нему:

- О, какие вы нервенные! Не люблю нервенных мужчин. Тогда они делаются хуже нас, баб. По-моему, боишься - не ходи.

- О, если бы я знал, что вы не больная!..

- Клянусь моим счастьем, что я совсем здоровая!..

Неожиданно ловит его за шею, притягивает к себе, насильно целует в губы.

Вузовец вырывается:

- О, что вы, что вы...

В испуге морщит лицо, кривит рот и потом все время украдкой трет платком губы.

Фроська шипит, наклонившись к нему:

- А зачем ты меня так раздразнил?.. Вот что значит долго не встречалась с мужчиной!..

Вузовец с надеждой:

- А разве вы долго... не встречались с мужчиной?

Фроська:

- А вы не видите? Два месяца терпела, а сегодня говорю себе: дай выйду, может, порядочного какого встречу. Вышла, смотрю: вы идете.

Вузовец проясняется, как младенец:

- Правда?

- А понятно, правда. Спросите, кого хотите. Антоновна, правда я тут два месяца не была?

Антоновна издалека:

- Правда, правда, гражданин! Ей тут два месяца не было! Только сейчас с вами пришла!

На лице вузовца мука, борьба:

- Сам не знаю, что делать... Это называется потерять волю... А раньше какая была сила воли!.. Ехал в Москву, храбрился!.. Мечтал покорить едва не весь мир!.. Казалось, всё в моей власти!.. А выходит, не всё... И главное, каждый день так: подойду к вашей сестре на Тверской, договорюсь, сторгуюсь, а потом вдруг как побегу прочь! А завтра снова на Тверской... Ужас, что такое!..

Фроська:

- Бояться хуже. Кто боится, тот скорей попадается, - как с вашей стороны, так и с нашей. Тут у нас были, которые...

Вузовец не слушает ее, мучается своим, вдруг выкрикива­ет с восторгом, как победитель:

- А вчера я все-таки победил себя! Уже вошел к одной в комнату, уже снял пальто, шапку, а когда она вышла в кухню с кувшином за водой, я кубарем как покатился по лестнице вниз! И убежал... Только она все-таки успела вылить мне на голову с третьего этажа ведро вонючих помоев... Зато потом, весь день я так хорошо себя чувствовал, таким героем, что переборол-таки себя, убежал!

Фроська со злобой:

- Ненормальный! Тогда зачем же ты за мной с самой Театральной волокся? Кто тебя просил? Хотел над бедной девушкой посмеяться?

Вузовец не то смущаясь, не то пугаясь:

- Вы не сердитесь, не сердитесь. Я еще, может, пойду... - Указывает, щурясь, на руины: - А там у вас как? Какая-нибудь мебель?

Фроська с усмешкой:

- Зачем мебель? Просто земля, вроде песочка. Мебель хуже: на ней скорей всякая паршь разводится. Об этом-то вы не беспокойтесь, там у нас хорошо, чисто. Вот пойдемте, посмотрим. Только посмотрим.

Она поднимает его, он встает, она тащит его за подмышку, он упирается, как бык перед воротами бойни, но все же понем­ногу сдается, шаг за шагом идет.

Фроська повторяет:

- Только посмотришь!.. Оставаться не будешь! Только посмотришь местность!..

Вузовец доходит с ней до пролома в стене, а там со всей проснувшейся в нем силой вдруг вырывается из ее рук:

- Нет! Решил! Не пойду! Не хочу!

Она ловит его сзади за плечи, силится протолкнуть в дыру в стене.

Он вывертывается, бежит к выходу. Она кидается за ним:

- Девочки! Держите его! Держите паршивца! Два часа голову даром крутил!

Хватает с земли кирпичину, заносит руку с кирпичиной выше головы.

Настя вскакивает, бежит, наклоняется на бегу за камнем:

- Бей его, супника! Бей!

Фроська швыряет через стену в вузовца кирпичом. С тор­жеством:

- Попала! В самую хребину! Так и согнулся! Будет помнить, как бедных девушек обманывать!

Беременная выходит из тени на свет, дико улыбается при луне:

- А все-таки хорошо попала? Так ему! Их, таких, учить надо! Без денег хотел! Нам тоже не даром достается!

Осиповна с камнем в руках, взволнованная, дрожащая, зеленая при луне:

- Котовать пришел! У нас своих котов много!

Антоновна по-старушечьи, удаляясь на свое место:

- Я сразу заметила, что холуй. Жужжит и жужжит у Фроськи над ухом, как пчела.

Расходятся по углам, мало-помалу успокаиваются.

XIII

Цыганка Варя, вся в ярких лентах, бусах, монетах, сильно пьяная, выходит через пролом из глубины развалин, пляшет по­середине зала, сверкает в лунном свете, поет:

Как шофера не любить, Когда он чисто ходит?..

На нем кожана тужурка С ума меня сводит...

Тра-ла-ла-ла-ла...

Коренастый молодой мужчина во всем кожаном, новом, блестящем, тоже пьяный, идет за ней, держит вытянутые руки выше головы, бьет в ладоши, как в бубны, пританцовывает, поет с сияющим, красным лицом:

Отчего да почему, да по какому случаю...

Цыганка ко всем женщинам дико, разливисто:

- Девочки!.. Родненькие!.. Я сегодня гуляю!.. - Взмахивает рукой, вскрикивает, плачет...

Мужчина пьяным удалым криком:

- Давай, давай!.. Блаженство и рай, садись на край и ножками болтай!.. Йэх-ма!.. Ха-ха-ха...

Цыганка в слезах, пропащим выкриком:

- Девочки!.. Месячного своего провожаю!.. Помесячно со мной жил, а теперь женится на землячке!..

Мужчина заглушает ее:

- Варя! Прощай!

В пьяном слезливом восторге обнимает, целует ее.

Антоновна, Осиповна, Настя, Фроська, Манька-Одесса, бе­ременная широким табором провожают их к выходу.

Пара исчезает за руинами, и некоторое время слышно, как бывший месячный пьяно горланит в ночи "Разлуку"...

Над одной из стен развалин появляются головы лю­бопытных: посмотрят смеющимися лицами внутрь руин и уходят...

XIV

Осиповна подходит к стене, к голове одного любопыт­ного:

- Усатый, угости покурить.

Голова на стене, в приличной шляпе, с громадными гори­зонтальными усами:

- Я не курю.

Осиповна:

- Ну давайте сбегаю куплю.

- Мелких нет.

- Можно сходить разменять.

- Ночь. Лавки заперты.

- В "Ларьку" торгуют до двух часов.

Голова усача исчезает, проваливается за стену. На ее месте возникает другая: упитанного краснощекого турка в крас­ной феске.

Осиповна вкрадчиво-топко:

- Интересуетесь поглядеть?

Турок:

- Ну да...

- В вашей стороне этого нету, чтобы девушки так гу­ляли?

- Г-гы... Зачэм нэт?.. Есть... Еще лучше...

- Тут у нас тоже хорошо, несмотря что без крыши...

- Г-гы...

- Наверное, приезжие?

- Г-гы... Ну да...

- Наверное, из-за границы?

- Г-гы... Зачем из-за границы?

- А откудова ж?

- Г-гы... Все надо знать, все надо спрашивать!.. Каждый человек для сибе знает, откуда он, кто он... Ну из Крыма я!.. Крым знаете?..

- Крым? А как же. Знаю. Это на Кавказе. Хорошая сторона.

- Г-гы...

- А красавец какой! У русских таких красавцев нет!

- Г-гы...

- Может быть, сходимте куда-нибудь?

- Н-нэт...

- Почему? Вы не сомневайтесь. Там в развалке у нас хорошо: тихо, уютно, никто не беспокоит.

- Н-нэт!..

- А почему?

- "Почему", "почему"! Мы не русски! Мы не любим шалаться туда-сюда! Нам постоянный Маруська надо!

- Ну что же, берите у нас постоянную. Тут у нас можно выбрать очень порядочную девушку, которая этим не зани­мается, а так сюда приходит. Зайдите, поглядите там под стенкой.

Турок отрицательно цыкает губами, отрицательно мотает головой.

- Ну, подарите мне копеек пятьдесят.

Голова турка мгновенно проваливается.

Осиповна плетется на свое место:

- Вот проклятый Аллах!.. Как только дело коснется, чтобы девушке что-нибудь подарить, так давай Бог ноги!.. Ходют сюда только смотреть!.. Па-ра-зи-ты!..

XV

Бритый-строгий, прежний, неожиданно врывается в руины с револьвером в вытянутой руке:

- А ну-ка где тут ваша заразная?! - Направляет дуло револьвера на Антоновну: - Говори, старая, где сейчас Фроська!!!

Все, кроме Антоновны, вмиг разбегаются. Антоновна в страхе увертывает голову от дула револьве­ра, косится в тот пролом, куда в момент шмыгнула Фроська.

- Что вы, что вы, гражданин! А меня за что? Не наводите, не наводите на меня!

Бритый-строгий весь сотрясается от злобы:

- Говори, ведьма, а то застрелю, как собаку!!! Говори сейчас!!!

Антоновна заслоняется от револьвера руками:

- Скажу, скажу, только опустите пистолет! - Тише, озираючись: - Вот туда она побежала, в тот пролаз.

Бритый-строгий напоследок еще раз грозит ей револьве­ром, рычит:

- Уррр!!!

Бешеными прыжками бежит к пролому, на который она указала.

Антоновна подбирает полы платья, по-старушечьи улепе­тывает из зала.

Фроська, без шляпки, растрепанная, с дикими глазами, одна, ветром пролетает через весь зал из одного пролома в другой. Вопит не своим голосом:

- Де-воч-ки!!! У-би-ва-ют!!!

Исчезает за стеной.

Бритый-строгий, как тигр, тотчас же проносится вслед за ней, в тот же пролом, держа перед собой наготове ре­вольвер:

- Врешь, сатана!!! Не уйдешь!!!

Едва он скрывается за стеной, как оттуда доносятся три спешных выстрела: пах-пах-пах. Затем на мгновение все стихает...

Женский протяжный голос в глубине руин:

- Не по-па-ал!.. У-бег-ла-а!.. Вон она бежит, вон!.. На Самотеку по-да-ла-ась!..

XVI

Товарищ Казимир Желтинский, пожилой, хилый, нарядный, и товарищ Вера Колосова, молодая, нарядная, скромная, осто­рожно подходят к куску передней стены, похожему на косой парус, заглядывают вовнутрь опустевших развалин.

Товарищ Вера с тревогой в голосе и лице:

- Никого нет... Тишина...

Товарищ Казимир удивленно:

- Странно, странно... Ага, помните, Вера, мы только что слыхали, как где-то тут невдалеке были три выстрела? Должно быть, здесь несколько минут тому назад произошла какая-то уголовщина - и теперь вся эта публика разбежалась.

Вера вздрагивает, задумывается:

- Скажите, Казимир, а он не мог тут пострадать во время этой перестрелки?

Казимир с неприятным смешком:

- О, нет. Субъекты, подобные Шибалину, очень дорожат жизнью своей особы. Хе-хе... И вы о нем не беспокойтесь.

- Значит, вы уверены, что его жизни тут только что не угрожала опасность?

- Вполне. Вполне уверен. Хотя, правда, тут ему гро­зит совсем другая - пожалуй, еще более страшная - опас­ность.

- Какая?

- Я вам об этом уже говорил.

- Ах да... Но неужели это факт? Неужели это возможно, чтобы он, Шибалин, Шибалин... и - вдруг!

- Погодите полчасика и сами убедитесь в этом. Достает часы, смотрит.

- Сядемте тут.

Они садятся на куче битого кирпича, впереди куска перед­ней стены.

Вере не сидится, она томится, страдает:

- Казимир, но почему вы так убежденно говорите, что Шибалин непременно тут будет?

- Потому что сегодня четверг. А ваш "великий чело­век", порвав связь с вами, находит более удобным разре­шать для себя "любовный вопрос" именно здесь, в этой кло­аке, раз в неделю, по четвергам, ночью, приблизительно в эти часы.

- Но почему вы это знаете? Может быть, он приходит сюда только собирать материал для своих будущих повестей?

- О да, "материал", "материал"! Для подобного "гения" весь мир, конечно, только материал, над которым он призван проделывать важные опыты! И вы, Вера, и ваша связь с ним, и ваша беззаветная любовь к нему послужили для него тоже только очередным литературным материалом!

- Казимир, я запрещаю вам говорить о Шибалине в таком тоне. Все-таки он - Шибалин.

- Он был Шибалин! Был! А теперь разве вы не замеча­ете, с какой головокружительной быстротой этот человек падает?

- Ничего подобного. В вас говорят нехорошие чувства, зависть, ревность.

- Зависть? Чему завидовать? Не тому ли, что человек когда-то был на высоте, а теперь летит в пропасть? Ревность? Но к кому? К человеку, которому небезопасно даже подавать руку в чисто, так сказать, санитарном отношении?

- А про это вы тоже напрасно говорите, Казимир. Про "санитарное отношение".

- Нет, не напрасно! Я только поражаюсь вашей смелос­ти. Вера, как вы не боитесь искать с ним встречи именно здесь, где каждая пядь земли пропитана бациллами страшных болезней!

- А это мое дело. Я так хочу.

- Тогда я молчу.

- Это самое лучшее, что вы сейчас можете сделать. Встает, заглядывает через стену вовнутрь зала.

В это время выходят из всех пролазов и занимают свои обычные места под стенами зала Антоновна, Осиповна, Настя, Манька-Одесса и другие - все, кроме Фроськи.

Казимир Вере с ужасом:

- Видите? Не показывайтесь им, не показывайтесь!

Вера по-женски раздраженно:

- Сидите вы! Молчите! Я хочу их спросить. Может быть, он уже тут, у них, в развалинах этих.

Казимир с испуганными ужимками:

- И не думайте спрашивать! Вы их не знаете! От них такое можете услышать Вера смело: - Пусть. Я не боюсь. И идет одна внутрь руин.

XVII

Вера обращается к Антоновне, как самой старшей по виду:

- Скажите, гражданка, сюда к вам сегодня такой не приходил: здоровый, в сером летнем пальто?

Антоновна загадочно:

- А кто его знает? Разве так скажешь? Тут за день много перебывает всяких: и в черных пальтах, и в серых, и вовсе без польт. По пальту не узнаешь.

Осиповна встает, подходит:

- Когой-то спрашивают? Настя встает, подходит:

- Когой-то спрашивают?

И остальные женщины встают со своих мест, собираются вокруг Веры:

- Когой-то?

Вера объясняет, показывает руками:

- Ну, солидный такой, прилично одетый...

Антоновна равнодушно:

- Сюда большая часть солидных ходят и прилично одетых. Каких попало мы сюда не пускаем. Сюда, бывает, перед рассветом в автомобилях за девушками приезжают. Давай и давай! А вы: "В летнем пальте"... А что, он ваш муж?

Вера, сомкнув губы:

- Нет. Брат.

Уходит из руин. Идет так, как будто ожидает, что в спину вот-вот сейчас ее ударят камнем.

Женщины стоят при луне неподвижной толпой, поворачи­вают лица ей вслед и все на разные голоса:

- Ха-ха-ха!.. Знаем мы таких "братьев"!..

Казимир Вере, когда она возвращается к нему за перед­нюю стену:

- Ну что? Я говорил! Получили? Вера утомленно садится.

- Молчите вы! Не каркайте! Всегда каркает...

Казимир встревоженно-озабоченно:

- Вера! Что с вами? Вам нехорошо? На вас лица нет! Вера слабым голосом:

- Ничего... Это сейчас пройдет... Еще бы!.. Поглядели бы вы на них... на этих... на ведьм!.. Как обступили меня!.. И как заговорили своими сиплыми голосами!.. А обстановка вокруг при луне!.. Ад!.. Полная картина ада, населенного нечистыми духами!..

- Я говорил, не надо было туда ходить!

- Наоборот. Я очень довольна, что сходила туда и погля­дела на этот мир своими глазами.

- Бежать вам надо, Вера, из Москвы! Бежать! Иначе вы Шибалина никогда не забудете! Утопая сам, он потащит за собой и вас! На днях я откомандировываюсь в Ленинград для редактирования там одного профжурнальчика. Советую и вам воспользоваться этим случаем и поехать со мной.

- А я зачем? Только еще этого недоставало, чтобы я переехала в Ленинград!

Казимир горячо доказывает ей, убеждает, не спускает с нее млеющих глаз...

Вера не слушает его, вертится, встает...

- А он с которой стороны должен прийти? С той? Или с этой?

Казимир недовольно:

- С этой.

Вера с лицом, выражающим боль:

- Мне не сидится, Казимир. Я очень волнуюсь. Походим. Пойдемте ему навстречу, что ли.

Казимир неохотно:

- Пойдемте.Вера резко:

- Но уговор: как только увидим его издали, так извольте сейчас же оставить меня одну!

- Об этом можно было не говорить...

Они отходят от руин.

XVIII

Шибалин, крепкий мужчина, с упорным медлительным взгля­дом художника и мыслителя, сперва проходит мимо руин, только заглядывает туда через стену, смотрит, кто есть. Потом повора­чивает обратно и направляется прямо в руины.

Вера, следившая за ним издали, подбегает к нему, хватает сзади за руку:

- Никита!.. Ты куда?

Отводит его в сторону от входа в руины. Шибалин смущенный:

- Вера... А ты каким образом попала сюда? Зачем?

- За тобой! За тобой пришла!

- Откуда у тебя такая дикая фантазия?

- Ника, умоляю тебя, умоляю, уйдем сейчас из этого ада!

- Вера, оставь эту дамскую блажь. Она тебе совсем не к лицу.

- Ника! Не издевайся надо мной, над моим порывом! Если бы ты знал, с каким чувством я помчалась сюда, когда узнала, что сегодня ночью ты будешь здесь!

- Не стоило трудиться. А от кого ты узнала?

- Это многие знают.

- Даже многие?.. Гм...

Саркастически улыбается.

- Никогда, никогда, никогда я не ожидала, Ника, что ты в конце концов попадешь в стан развратников, сластолюбцев, покупающих за деньги женскую любовь!

- Городишь ерунду! Знай, что среди мужчин, обреченных ходить к проституткам, нет ни "развратников", ни "сластолюб­цев", а есть только несчастные, неудачливые в любви, мученики, великие мученики, жертвы идиотского уклада всей человечес­кой жизни! Понимаешь ты: жертвы!

Вера с усмешкой:

- О!.. Он все о своем!..

Шибалин желчно:

- Да! О своем! И всегда буду об этом своем! Всегда! Всю жизнь! Сядем здесь...

Они садятся на кирпичи впереди передней стены:

- Ника, скажи правду, а ты, ты, лично ты пользуешься про­ституцией?

- К сожалению, да. Но ведь это я только пока. Пока нако­нец встречусь с ней, с той, которая действительно мне подходит. На первой попавшейся не женюсь.

Вера с омерзением щурит на него глаза:

- О! Вы! Мужчины! Как вас после этого назвать? Раз­вратничаете налево и направо, ходите к проституткам, придумы­ваете "идейные" оправдания этому, изнашиваетесь, обращае­тесь в негодную ветошь, - и все смеете, и все считаете себя вправе искать встречи с ней, с "настоящей", "нетронутой", "чи­стой", "единственной на всю жизнь". Разве это не подло?!

- Что же делать, Вера, если при настоящих условиях та­ков путь мужчины к идеальной женщине.

- Путь через грязь, через проституцию, через болезни?

- Выходит, что да. Вот почему я и объявил борьбу с по­добным укладом человеческой жизни.

- Жизни ты, Никита, не перестроишь, а сам погибнешь. И уже погибаешь.

- Что же. Не я первый, не я последний. Сколько челове­ческих дарований, талантов, гениев преждевременно сгорают на этом быстром огне, огне уродливо разрешаемой проблемы пола! Вера, если ты когда-нибудь замечаешь на сером небо­склоне жизни новое яркое восходящее светило и потом вдруг обнаруживаешь столь же внезапное его исчезновение, то знай, что подававшая надежды звезда непременно запуталась в невылазных тенетах любви. Следующий свой роман я по­свящу этой теме и назову это так: "Падающие звезды". Правда, красиво?

- Красиво-то красиво...

- Но что? Говори, что? Договаривай!

- Боюсь, рассердишься.

- Что за глупости! Что я, обыватель, что ли? Ну говори!

Вера не сразу:

- Я хотела спросить, почему у тебя, Ника, в последнее время рождается так много красивых названий для твоих будущих произведений, а самих произведений все нет?

Шибалин с перекосившимся лицом:

- А-а-а!!! Значит, ты тоже уже не веришь в меня как в писателя?.. А-а-а!!! Ты тоже уже сомневаешься в моем таланте?.. Да... Конечно, "Шибалин исписался"... "Шибалин выдохся"... "Запутался в вопросах любви"... "Падающая звезда"... Ха-ха-ха...

- Нет, Ника, нет! Совсем нет! В литературный твой та­лант я по-прежнему верю! Я только нахожу, что ты в своих исканиях действительно сбился с пути, забрел в такие дебри, из которых не знаю, как выберешься! Например: в теории, в кни­гах своих громишь зло, а на практике собственной персоной поддерживаешь проституцию!

Шибалин:

- Все мужчины поддерживают проституцию.

Вера:

- Это неправда.

- Правда! Мне лучше это знать! Я - мужчина!

- Чем же тогда ты это объясняешь?

- Очень просто. По вине женщины проституция в настоящее время является е-дин-ствен-ной формой брака, которая не связывает по рукам и ногам мужчину.

- О! Вот так "брак"! Додумался! Доискался! Дальше идти уже некуда! От-ка-зы-вать-ся от чистых жен-щин и соз-на-тель-но лезть в эту грязь!..

- Мелешь ерунду! Ни один мужчина не предпочтет про­ститутку так называемой чистой женщине! Ни один!

- Но ведь со мной-то ты разошелся, от меня-то ты отказы­ваешься, а этих не гнушаешься, к этим ходишь?

- О! Она все о своем!..

- Да! О своем! И всегда буду об этом своем! Всегда! Всю жизнь! У тебя своя идея, у меня своя! Ника, подумай и ответь себе, кто же для тебя лучше: они или я? Неужели они?

Шибалин твердо:

- Оба хуже: и ты и они. Ты по-своему, они по-своему.

- Объясни подробней!

- Сотни раз объяснял.

- Объясни, почему ты не хочешь еще раз попробовать возобновить нашу связь! Это такая глупость, такой абсурд, что мы с тобой разошлись!

- Вера, с этим у нас покончено давно и навсегда. Ты не та женщина, связь с которой принесла бы мне счастье.

- Но скажи, чем я не та? Ты никогда не говоришь, чем я не та. Объясни толком, какая женщина тебе нужна! Может быть, я сумею перемениться?

- О! Уже скоро год, как мы с тобой разошлись, а ты все ходишь за мной и спрашиваешь почему и предлагаешь пере­мениться. Довольно! Больше ни слова об этом! Ни слова!

- Я так и знала, что ты не дашь мне договорить до конца...

Нервно трясущейся рукой достает из своей сумочки толстую пачку бумаг, передает ее Шибалину.

- ...поэтому я изложила свои мысли на бумаге. Возьми это, прочти. Ты воображаешь себя великим психологом, а в моих переживаниях разобраться не мог. Ты судил обо мне поверхностно, принимал меня за ничтожество. Но я смею считать себя несколько иной.

Раздельно, с ударением на каждом слове:

- Так не по-нять ме-ня!!!

Шибалин поражается толщиной пачки:

- Это про что же тут? Вера:

- Про мое чувство к тебе, про мою любовь.

- Такая толстая пачка про любовь?

- Не смей смеяться надо мной, над моим чувством!

- Я не смеюсь.

- Смеешься! Думаешь, я не вижу? Конечно, я очень из­виняюсь, что чтение моего послания отнимет у тебя несколько минут времени...

Шибалин пробует пачку на вес:

- Тут не на несколько минут, тут на два часа чтения.

- Ну, пожертвуй для меня двумя часами времени! Только смотри прочти! Я хочу, чтобы ты наконец понял меня!

- Хорошо. Хотя я и так понимаю тебя.

- А когда можно будет узнать ответ?

- Какой ответ?

- Ну, на это... писание.

- Еще надо давать и ответ?

Опять вертит в руках и взвешивает пачку.

- Никита! Не издевайся над моими страданиями! Будь хоть раз повнимательнее ко мне!

- Ну, хорошо. Обещаю. Прочту. Ответ дам в нашем союзе. А теперь тебе пора, Вера...

- Хорошо, хорошо, ухожу. Прощай!

Крепко жмет его безучастную руку. Раздавленная вели­ким горем, потерянная, безумная, уходит.

Шибалин несколько мгновений сидит без движения, ско­ванный мукой. Потом порывисто встает, проводит ло лицу рукой, точно снимает с глаз повязку, и входит в руины.

XIX

Женщины при появлении в зале Шибалина подтягивают­ся, оживают.

Он сидит в стороне от всех на тумбочке из кирпичей.

Они по очереди проходят мимо него, приостанавливаются, заговаривают.

Антоновна подходит, сладким голосом:

- Вам скучно одному? Шибалин холодно:

- Очень. Антоновна с кокетством:

- Мне тоже чтой-то скучно.

После небольшой паузы, таинственно:

- Пройдемтесь?

Шибалин каменно:

- Нет.

- Чего так?

- Другую жду.

- Ну, ждите другую.

Отходит от него к своим. Со злобной усмешкой:

- Другую ждет! Ему нужна которая в шляпке, на высоких каблучках, намазанная! Ничего. Пусть, пусть...

Опускается на камешек рядом с Настей. По-старушечьи кряхтит, стонет. Настя:

- Ну на самом-то деле, Антоновна, куда же ты лезешь? Разве не видишь, что это за человек? Неужели его карман не позволит ему взять что-нибудь получше?

Антоновна:

- Не то хорошо, что хорошо, а что кому нравится. Ты слишком молода, Настя, чтобы все понимать.

Беременная выплывает из темного угла зала, пересекает ярко освещенное место, направляется к Шибалину:

- Гражданин, вы меня поджидаете? Шибалин вбок:

- Нет.

Старается не глядеть на нее, на ее высокий живот. Беременная церемонно, с манерами:

- Очень-с жаль-с! Извиняюсь!

Делает реверанс, отходит, опять пересекает ярко осве­щенную площадь зала и тонет в глубокой тени под стеной.

Осиповна с напускной развязанностью, с деланной жес­тикуляцией идет к Шибалину:

- А! Вот кто выручит меня! Понимаете, гражданин, как мне сегодня не везет! Все девочки уже по нескольку раз ходили к гостям, а я все еще без почину! Выручайте! Сделайте почин! Поддержите коммерцию!

Шибалин коротко:

- Нет.

Осиповна, по-прежнему притворяясь очень веселой, очень молоденькой:

- Почему "нет"? Почему не "да"?

- Условился с другой.

- С какой?

- Тут с одной.

- Как ее звать?

Не знаю, не помню.

- Не знаешь?

Со злобой отходит:

- Договорился, а с кем, не знает! Ха-ха... Хотя б складней врал!

Садится возле Антоновны. Антоновна, качнув головой:

- Вот такие и налетают!

Манька-Одесса, дурочка, недоразвитая, одичалая, с распу­щенными волосами, на босых косолапых ножках, приближается к Шибалину, сутулится, исподлобья кривит ему идиотские слю­нявые улыбки, хихикает, потом, убедившись в его равнодушии, уходит:

- Хи-хи...

Женская фигура без лица, вся закутанная в дерюгу, с выступающими женскими формами, неслышно подплывает к Шибалину, медлительной пантомимой, как в балете, приглашает его за собой в глубь руин.

Шибалин такой же пантомимой отвечает, что не желает.

Фигура без лица медленно уплывает, садится на свое место под стеной, свертывается, каменеет.

Последней атакует Шибалина Настя.

XX

Деликатно выпроводив своего гостя, она торопливыми ру­ками поправляет на себе наряд, прическу, шляпку, глядится в зеркальце, натирает ладонью нос, бежит к Шибалину, протяги­вает к нему обе руки:

- Семен Николаевич! Наконец-то! Здравствуйте, здравствуйте! Давно вы у нас не были, давно!

Шибалин сдержанно улыбается:

- Я не Семен Николаевич. Видимо, вы принимаете меня за кого-то другого.

Настя притворяется удивленной:

- Разве? Неужели я обозналась? Ну ничего. Неважно. Семен Николаевич вы или Иван Иваныч, какая разница? Все равно мужчина. А если мы с вами еще не знакомы, то можем познакомиться, не правда ли?

Шибалин смеется, заинтересовывается:

- Правда, правда.

Настя заботливо берет его за руку, снимает с места: Где вы сели? Пойдемте найдемте местечко поуютнее.

Ведет его вдоль стены, ищет, где лучше.

Шибалин:

- Вот здесь хорошо. Настя:

- Нет. Вот тут лучше, сушее.

Они усаживаются под стеной на целой горе кирпича. Шибалин зорко присматривается к ней, изучает ее:

- Настя, а куда вы спровадили вашего гостя?

- Ушел домой. Это не гость. Это мой постоянный, месячный. Не оставался. Так приходил. Повидаться. Деньги за месяц приносил. Душ пять-шесть хороших месячных иметь - и можно спокойно жить, не таскаться.

Осматривает его костюм, обувь:

- А вы что? Где-нибудь служите?..

- Нет.

- Чем-нибудь торгуете?

- Нет.

- А как же так?

- У меня свободная профессия.

- Доктор?

Шибалин смутно:

- Доктора тоже относятся к свободной профессии.

И Настя с удовлетворением:

- Ну да. Значит, вы все-таки прилично зарабатываете?

- Конечно.

Настя с нежностью прижимается к нему.

- Ну, расскажите мне что-нибудь новенькое.

- А я собирался вас послушать. Вы расскажите.

- Я женщина. А что может знать женщина, сидевши дома? А вы мужчина - мужчины везде бывают, все видят.

- Это не совсем верно, Настя. У каждого человека есть что рассказать. В особенности если говорить голую правду. Вот вы, Настя, расскажите мне сейчас самую откровенную, са­мую страшную правду про вашу жизнь.

- Зачем вам?

- Хочется подальше уйти от себя, от своей жизни, от своих дум. Хочется побольнее шлепнуться с неба моих фанта­зий на землю вашей действительности.

Настя двумя пальцами трогает у себя шею под подбо­родком:

- Что-то в роту пересохло.

- Хотите выпить?

- Ну да.

- А послать есть кого? Настя поднимает руку, кричит:

- Манька! Одесса! Иди сюда!

Манька-Одесса идет, косолапит, горбится, свесив длинные руки впереди живота. Настя к ней:

- Сбегай вот господину за покупками, на папиросы подарит.

Шибалин достает деньги, разглядывает оборванную дурочку:

- А ей можно доверить?

- Ей? О! Сколько угодно! Она у нас хоть и дурочка, а чужого ничего не возьмет. А то у нас есть еще другая девчонка-беспризорница, Катька-Москва. Вот за той надо остро глядеть: очень способная на руку. У своих ворует! И сколь­ко ее ни били, сколько ни изувечивали, не помогает. Такая природа.

Шибалин Насте:

- Говорите ей, чего покупать.

Настя дурочке:

- Сперва возьми полдюжины пива, а то очень в роту пересохло. После пива захочется кушать - возьми два фунта хорошей ветчины и копеек на сорок белых булок. На сорок мало, возьми на пятьдесят. Но ветчину без вина не идет кушать, очень жирная вещь, - возьми бутылку коньяку, скажи: велели самого крепкого! Потом...

Шибалин, улыбаясь:

- А не довольно?

Настя:

- Довольно, только еще чего-нибудь на десерт. Ну там бутылку портвейну и два десятка пирожных, два мало, возьми три, да смотри выбирай крупных, маленьких не надо. Поняла, что взять?

- Поняла.

- Да, еще к ветчине баночку хорошей горчицы, только побольше, ну, бежи поскорей.

Манька-Одесса, хихикнув, бежит, по пути стаскивает с го­ловы Осиповны платок, накидывает его на свою голову, исчеза­ет за стеной.

Настя вскакивает на кирпичи, кричит ей вслед, сложив кисти рук трубой:

- Если вина в ночных магазинах не достанешь, поезжай на вокзал, возьми в буфете! По-рож-ня-я не при-хо-ди!

XXI

Настя в ожидании Маньки-Одессы обнимает Шибалина:

- Отчего вы такой серьезный?

- Расстроен.

- Чем?

- Всем, всей жизнью, и своей, и чужой.

- А почему расстраиваться чужой жизнью? Я еще пони­маю - своей. Тем более если мужчина.

- У меня такое призвание, Настя, и такая профессия: болеть за всех душой...

- У-ух-х... как в роту пересохло!.. Со мной еще никогда так не было!.. Скорей бы приходила Одесса!..

- А вы, Настя, чтобы скорее прошло время, расскажите мне что-нибудь из своей жизни.

- В нашей жизни, гражданин, нет ничего хорошего.

- Рассказывайте тогда про плохое. Про самое плохое.

- Не знаю, что говорить...

- Вы давно начали заниматься этим?

- Гулять?

- Да.

- Уже порядочно. Не смотрите, что я такая молодая. Я уже всякую жизнь испытала, и хорошую, и плохую. Всего видела...

- Пробовали с кем-нибудь постоянно жить?

- Пробовала.

- С кем?

- С господином с одним, с которым себя потеряла.

- А потом?

- А потом... А потом... больше не хочу рассказывать, не буду, пока не вернется Одесса. Очень в роту пересохло.

- А далеко от вас ночной магазин?

- Нет. Совсем близко. Под боком. На том угле.

Встает на кирпичи, вытягивается, глядит вдаль, улыбается всем лицом, как на восход солнца:

- А вон и Одесса идет, покупки несет!

Манька-Одесса, дико сосредоточенная - очевидно, пре­увеличивающая важность доверенного ей дела, - идет, спешит, сдирает на ходу со своей головы платок, набрасывает его об­ратно на голову Осиповны...

Настя принимает у нее покупки, достает из кармана што­пор, откупоривает первую бутылку пива, подает ее Шибалину, потом вторую, три четверти которой жадно - взасос - отпива­ет сама, а остаток подает дурочке.

Манька-Одесса не берет, прячет руки назад, с робостью поглядывает на Шибалина:

- Не надо мне... Не надо... Зачем мне?.. Настя смеется, горячится:

- Дурочка! Бери, пей, тебя угощают! Они угощают! Потом другим тоном к Шибалину:

- Она боится, что если выпьет, то вы ей это за труды засчитаете и больше ничего не дадите. Скажите ей!

Шибалин достает из кармана мелочь:

- Дам, дам! Пейте, Маня! Слышите, пейте!

Настя суетливо поясняет ей, точно переводчица с иностран­ного:

- Слышишь, что они говорят? Пей! Они не засчитают!

Манька-Одесса протягивает руку к бутылке:

- Ну, выпью... раз так нахально просите.

Опрокидывает в рот бутылку, пьет, потом вытирает рука­вом губы, с идиотской улыбкой глядит на полученные от Шиба­лина деньги.

Настя:

- Прибавьте ей еще копеек десять. Или двадцать. Вчера у ней померла мать, хоронить нечем, жильцы во дворе по подписному листу собирают.

Шибалин дает ей еще, она схватывает, взвизгивает, убега­ет, еще более горбясь.

Настя в одну минуту устраивается на кирпичах, залитых светом луны, как на пикнике. Раскладывает на бумажках закус­ку, десерт, раскупоривает пиво, коньяк, портвейн. Вместо рюмок откуда-то достает донышки из-под разбитых винных бутылок. Наливает себе, Шибалину. Они чокаются, пьют рюмку за рюм­кой, закусывают, оба быстро хмелеют.

Настя жалуется:

- Мало горчицы Одесса принесла. Раз-два помазать ветчину - и нету.

Густо мажет горчицей, с громадным аппетитом ест.

Шибалин, повеселевший, смеется:

- Что вы, что вы, Настя! Горчица такая крепкая!

Настя пьет без конца, крякает за каждой рюмкой, как мужчина, близкими, приятельскими глазами глядит на Шибали­на:

- Знаете, гражданин... Перец, горчица, хрен, соленые огурцы - это моя болезнь... И селедки тоже... Жаль, селедок не захватили...

Сиротливо подошедшей Осиповне наливает вина:

- Пей, Осиповна!

Осиповна к Шибалину с подчиненным лицом:

- За ваше здоровье!

Выпивает, отходит за спину Шибалина, делает Насте ка­кие-то знаки.

Настя Шибалину:

- Гражданин, подарите что-нибудь Осиповне за платок, за то, что Одесса в ее платке за покупками бегала. Осиповна! Иди получи за платок!

Осиповна руками и глазами берет из рук Шибалина мелочь.

- Очень вами благодарна. Извиняюсь, поднесите еще стаканчик - и я уйду.

Настя подносит, она выпивает:

- Побольше бы таких гостей! Уходит.

В это время раздается хриплый алкоголический голос из-под земли, из левой лисьей норы:

- Манька-а-а!.. Одесса-а-а! Одесса подбегает, наклоняется к норе. Алкоголический голос хрипло ведет:

- Сбегай за папиросами...

Одесса берет у кого-то из темной норы деньги, сдирает с головы Осиповны платок и убегает.

Спустя несколько минут второй алкоголический голос из второй лисьей норы, из правой:

- Манька-а-а!.. Одесса-а-а! Сбегай, разменяй червонец так, чтобы было два по полтиннику...

Осиповна подбегает, услужливо кричит в зияющую тем­нотой нору:

- Ей сейчас нету! Ушла за папиросами! Скоро придет! Тогда скажу!

Алкоголический голос в знак согласия протяжно хрипит под землей:

- Э-э-э...

Шибалин, хмелеющий, наполняется все новыми и новыми волнами большого хорошего чувства, сочувствия ко всем людям, в том числе и к Насте:

- Настя, пейте... Настя, ешьте... Поправляйтесь...

Настя:

- Спасибо, спасибо... А поправиться мне на самом деле надо бы... А то от такой жизни худаешь и худаешь с каждым днем...

С пьяненьким сожалением оглядывает себя, свое тело:

- Разве раньше я такая была?

Щупает свой затылок:

- Ишь зашеина как поменьшела!.. А раньше она вот такой толщины была!.. Раньше я кругом была толстая да красная, как наливная... А теперь?..

Обнажает одну ногу, поднимает, разглядывает, кладет ее на ногу Шибалина:

- Хотя я и теперь тоже еще ничего - против других... Правда, гражданин?..

Антоновна наставительно со своего места:

- Настька! Ты хоть и выпивши, а все-таки женщина и должна перед хорошим мужчиной стеснение иметь!

Настя продолжает с удовольствием прощупывать свою обнаженную ногу:

- А что я такого делаю?.. Девушки, которые очень худые, те, безусловно, должны перед мужчинами стеснение иметь... А я все-таки еще не до такой степени... Кое-что у меня еще есть...

Пьяно наваливается на Шибалина, трудно бормочет непо­воротливым языком:

- Слушай, гражданин, что я тебе скажу... Живи со мной!.. Чем таскаться от одной к другой... Наймем в Сокольниках койку... Ты будешь на службу ходить, я буду хозяйство весть...

Шибалин весело хохочет. Настя, глядя на его смех:

- Ты не смейся, не думай, я не деревенская!.. У меня вся родня приличная: отец кучером ездит на шоколадной фабрике, мать домовая прачка, старший брат дамским парикмахером занимается!..

Шибалин сотрясается от здорового, беззаботного, детско­го хохота, сидя при луне на кирпичах. Настя продолжает свое:

- Согласны?.. А?.. Все равно лучше меня во всей Москве никого не найдешь... Если ты с ног до головы оденешь меня во все новое, шикарное, я никогда тебе не изменю... Самое первое, самое необходимое для семейной жизни у меня уже есть: самовар, два утюга, помойка. Вот рубаха на тебе чистая, а я по запаху слышу, что она как следует не прополосканная... А если будешь со мной жить, все белье на тебе будет прямо кипельное!.. А пироги какие умею я пекти!.. Под праздник будем ставить свои хлебы...

Молодой франт в ярко-зеленом шарфе, с длинными, до колен болтающимися концами, в черно-белом клетчатом мод­ном кепи входит в руины. Тоном повелителя:

- Настя!

Настя Шибалину тихо:

- Сказать, что занята?

- Нет, отчего же? Иди.

- А как же ты?

- Я все равно другую жду.

- А то смотри... Это свой человек... Служит в...

Она говорит Шибалину на ухо, где он служит.

- ...Так что он мог бы какие-нибудь полчаса подождать, если ты хочешь пойти со мной...

- Нет, нет, Настя. Иди.

Достает кошелек, дарит ей несколько монет.

Франт прохаживается в стороне, с нетерпеливым видом марширует. Приостанавливается, смотрит вбок через плечо, капризно:

- Нас-тя!

Настя благодарит Шибалина, прощается, прячет день­ги, бежит, пошатывается, торопится съесть на ходу еще одно пирожное:

- Иду, иду! Подходит к франту:

- А долг принес?

Делает шаг назад, стоит, упирается, не хочет идти за ним в пролаз:

- Тебя спрашивают: долг принес?

Франт молча бьет ее по шее, она кричит, он бьет еще, схватывает ее за шиворот, пригибает к земле, ударяет коленом в зад, она пролетает впереди него в пролаз.

XXII

Ванда - очень красивая, в кроваво-красной широкопо­лой шляпе, тонкая, воздушная благодаря лунному освещению, является из города в руины, гордо шествует по залу, точно дела­ет смотр своим войскам, замечает на куче кирпича Шибалина, приостанавливается, вопросительно улыбается ему, он делает ей легкий утвердительный кивок головой, тогда она смело идет прямо к нему. Глядит на бутылки, на бумажки, игриво:

- Пировали?

Шибалин приготавливает для нее место возле себя:

- Да. Подсаживайтесь. Берет бутылку:

- Тут еще осталось глотка два. Наливает ей.

Она с наслаждением выпивает:

- Шла и думала: где бы рюмочку выпить?

Маленьким нежным ртом ест пирожное, искоса скользит по фигуре Шибалина красивыми испытующими глазами. Шибалин наполняется волнением:

- Я еще в прошлый четверг вас заметил. Вы были тут с каким-то важным военным. Я тогда же решил встретиться с вами.

Ванда закусывает остатками:

- Встретиться недолго.

Осматривает качество его платья, обуви, шляпы.

- А вы что... где-нибудь служите?

- Нет.

- Чем-нибудь торгуете?

- Тоже нет.

- Как же так?

- Так. У меня свободная профессия.

- А-а, знаю.

Вздрагивает, перестает жевать:

- Почему вы так пронзительно на меня смотрите? Не смотрите так!

Шибалин мякнет, льнет к ней, обнимает за талию.

- Ваше имя?

- Ванда.

- Это настоящее или псевдоним?

- А вам не все равно?

Конечно, не все равно.

- Опять! Опять уставились на меня! Ну чего вы на меня так смотрите!

- Смотрю я на вас, Ванда, и думаю: как вас, такую яркую, такую интеллигентную, до сих пор никто из мужчин не прибрал к рукам?

- Мне нету счастья.

- Вы, пожалуйста, не удивляйтесь и не обижайтесь, если я буду расспрашивать вас, Ванда... Я слишком заинтересовался вами еще тогда... Скажите, Ванда, вы когда-нибудь любили?

- Надо иметь каменное сердце, чтобы не любить. Любила.

- Ну и что потом?

- Надо иметь мертвое сердце, чтобы оно не сдвинулось. Разлюбила.

- Это было когда?

- Давно.

- Вам сколько лет?

- Старая уже. Двадцать четыре. И больше ничего не буду рассказывать... Не люблю, когда расспрашивают! "Как", да "когда", да "почему", да "с кем в первый раз", да "с кем во второй"!..

- Противно!.. Если больше познакомимся, тогда при случае еще можно будет рассказать. А так - нехорошо. У вас есть курить?

- Пожалуйста.

Они закуривают, продолжают беседовать...

XXIII

Первый приличный гость, уже немолодой, в больших загра­ничных очках с круглыми стеклами в роговой оправе, заходит в руины, как к себе домой.

К Шибалину.

- Извиняюсь. К Ванде:

- Ванда, не знаете, Фрося свободна? Антоновна с своего места:

- Занята! Занята!

Первый приличный подходит к Антоновне:

- А скоро она освободится?

Антоновна:

- Нет. Не скоро. На квартиру взяли. На ночь. На извозчике приезжали. Какие-то богатые. Тоже в очках. Наверно, иностранцы.

Первый приличный в нерешительности стоит, раздумывает:

- А Настя?

- Настя, та скоро должна освободиться! Садитесь. Посиди­те тут пока на камушке. А что, разве в театрах уже окончилось?

Гость:

- Да. Как раз сейчас разъезжаются.

Садится на тумбочку из кирпичей.

Второй приличный гость усиленно прячет лицо в поднятый воротник летнего пальто и под широкие поля шляпы. Глядит на Антоновну узенькой щелочкой между полями шляпы и краем воротника:

- Фрося тут? Антоновна:

- Нет и не будет.

- Где же она?

- В городе.

- А Настя?

- Настя, та скоро должна освободиться. Садитесь. Посидите на камушке вон за тем гражданином, вторым будете, они тоже ее дожидаются.

Второй приличный прячет от первого лицо, садится на тумбочку из кирпичей, в линию с ним, спиной к нему:

- Та-а-к... Антоновна:

- Должно, тоже из театра? Второй:

- Из театра.

Третий приличный, очень представительный, седой, в ци­линдре, настоящий западноевропейский министр, в маленькой черной шелковой маске, к Антоновне:

- Здравствуйте, гражданка.

- Здравствуйте, гражданин.

- Фрося там?

- Нет, ей нету.

- А скоро будет?

- На этой неделе вовсе не будет.

- О! Что так?

- Уехала в деревню. Побывать.

- И давно уехала?

- Сегодня.

- В котором часу?

В десятом вечера.

- Немного не захватил! Жаль, жаль... А Настя?

- Настя тут. Садитесь там на камушке, где те двое муж­чин сидят, третьим будете, они тоже ее дожидаются.

Третий, в маске, садится на тумбу из кирпичей, в линию с первыми двумя, тщательно пряча от них лицо, как и они от него:

- Тэ-экс... Антоновна:

- Из театра?

- Из театра.

Антоновна кричит в дальний угол:

- Одесса! Сбегай-ка туда, шумни там Настю! Скажи, чтобы поторапливалась! Много приличных гостей дожидаются!

Манька-Одесса идет через пролаз в глубь руин, кричит вдали за стеной:

- Насть-а-а!..

Шибалин Ванде:

- Ого! Тут такая очередь, как в приемной какого-нибудь модного врача!

Ванда улыбается:

- А как же. Иначе что бы тут было. В особенности по праздникам.

Маленький толстяк, шар на миниатюрных ступнях, в лако­вых ботиночках, лысый, в котелке, совершенно пьяный, входит, идет по залу, как слепой, пошатывается, тихонько напевает, натыкается под стеной на женскую закутанную фигуру без лица, жадно припадает к ней, она схватывает его и молча уволакивает че­рез один из проломов в развалины.

Антоновна подсаживается к Осиповне, волнуется:

- Видала? Уже и Дуньку-безносую взяли. Значит, и нам с тобой скоро пьяненький шатун какой попадется.

Осиповна мечтательно:

- Не миновать. Сейчас он вышел из театра...

Антоновна продолжает за нее:

- ...зашел в какой-нибудь ресторанчик... Осиповна:

- ...сидит, закусывает, выпивает... Антоновна:

- ...а через часик-полтора сюда приволокется... Осиповна:

- Раньше!

Антоновна скучливо потягивается, встает, заправляет под платок седые космы:

- Пойти пройтись, что ли, пока. Все ноги отсидела. Подходит к трем приличным гостям:

- Ну, здравствуйте еще раз.

Трое приличных, не меняя положения, сухо:

- Здравствуйте. Антоновна:

- Не надоело сидеть? Трое молчат. Антоновна:

- Не надоело ждать? Трое еще крепче молчат. Антоновна:

- Чем сидеть, ждать, время терять, пошли бы со мной!.. Я б скоренько вас отпустила, и были бы вы себе свободные люди!..

Трое отрицательно, по-разному, мотают головами, молчат, только недовольно прокашливаются в пространство. Антоновна не отстает:

- А почему?.. Кажите, почему не хотите?.. Какая разница: я или Настька?.. Может, Настька из золота сделана, а я нет?.. Чем Настька лучше меня?.. Что она в шляпке?.. Я тоже могла бы шляпку надеть, если бы захотела!.. Может, думаете, я старая?.. Ничего подобного!.. Это просто от такой жизни... Многие очень хорошие мужчины, вот такие, как вы, даже содерживать меня хотели, на квартиру жить звали, да я отказывалась... Чтой-то не ндравились они мне, вот не ндравились да и только!.. Ну как, граждане?.. Пойдете?.. А?..

Первый, спиной ко второму и третьему:

- Бабушка! Вам раз сказали, что нет! Чего же вы при­стаете?

- Я не пристаю. Я только спрашиваю, чем я, допустим, хуже Настьки?

Второй, спиной к первому и третьему:

- Бабушка, дело вовсе не в том, кто из вас хуже или кто лучше!

Третий, спиной к первым двум:

- А дело, бабушка, в том, что к Насте мы, может быть, привыкли!

Антоновна:

- Вот и ко мне привыкнете. Ко мне уж многие так привыкли. А сперва тоже отказывались, не хуже как вы сейчас.

Трое молча отмахиваются от нее руками, поворачивают­ся к ней спинами.

- Ну тогда дайте мне копеек по пятьдесят с человека. Трое сжимаются, молчат.

- Ну по двадцать.

Трое неподвижны, как мертвые.

- Дайте тогда с троих четвертак, и я уйду, не буду вам мешать.

Трое, со стиснутыми зубами, с раздраженными жестами, лезут в кошельки, подают ей мелочь. Антоновна:

- Вот и хорошо. Теперь по крайней мере... Собирает с них деньги, уходит, садится рядом с Осиповной. Осиповна смачно:

- Гривен шесть махнула?

XXIV

Франт с зеленым шарфом выходит из пролома, спешит от Насти к выходу:

- Отстань и отстань! Надоела! Говорят тебе, что твои деньги у меня сохранней, чем в Госбанке! Можешь не сомневаться! В нашем учреждении мне не такие суммы доверяют!

Настя, полуплача, цепляется за него:

- Я не про деньги, а про обман! Не надо было обманывать! Почему ты, подлец, сразу мне не сказал, что пришел в долг, а не за наличные! Я бы, может, тогда с тобой не оставалась! А ты держал меня в надежде! Хлопал себя по пустому карману!

Франт вырывает от Насти то один свой рукав, то другой:

- Ну ладно, ладно! Слыхал! Не ори при публике! Не наводи панику!

Перепрыгивает через кирпичи, уходит. Настя, потрясая рукой вверх, в пустое, лунное небо, тоном глубокой обиды, по-женски крикливо:

- Как денег нет, так ко мне, в долг! А как деньги есть, так на Тверскую, за наличные любую выбирает!

В конце, изнеможенная от крика, подходит к трем прилич­ным гостям.

- Ну, который тут первый пришел? Трое приличных враз:

- Я!

И задирают к ней освещенные луной ожидающие лица.

Настя, все еще раздражительная, теперь готова впасть в новую .истерику:

- О!.. Но не может этого быть, чтобы все враз пришли!.. Кто-нибудь раньше, кто-нибудь позже!

Трое опять все враз:

- Я раньше!

И каждый тычет себя концом пальца в справедливую, гото­вую пострадать за правду грудь.

Из уст Насти вырывается крепкая брань.

Антоновна подходит, осторожно трогает рукой каждого гостя:

- Я видела: вот этот вперед пришел, этот потом, а этот самый последний.

Первый:

- Да, да! Второй и третий:

- Нет, нет! Мы, можно сказать, вместе пришли!

Они встают, петушатся. Все трое собираются идти с На­стей. Один забегает ей вперед, другой, третий...

Настя выходит из себя, кричит с решительным видом:

- Товарищи!.. Стойте!.. Нельзя же так!.. Должна же быть какая-нибудь очередь!.. Если бы было много народу, а то и всего-то три человека!..

К первому повелительно:

- Первый, идемте!

Первый подскакивает, идет за ней. Счастливо, с большим подъемом:

- Вот это действительно справедливость!

Второй и третий уныло остаются, садятся на свои места, сидят как прежде, спинами друг к другу.

Третий, в маске, ко второму, в воротнике, не оборачивая к нему лица:

- В таком случае, гражданин, во избежание повторения подобных сцен, нам с вами надо сейчас же заранее столковаться насчет очереди. Так сказать, сорганизоваться.

Второй высоко поднимает плечи, так что широкополая шляпа его кажется сидящей не на голове, а на плечах:

- Что значит "сорганизоваться"? Моя вторая очередь, и я больше ничего не знаю!

- Совершенно верно, гражданин, юридически вы, конеч­но, правы. Но я хотел бы вас просить сделать мне одолжение: уступить вашу очередь.

- Ну, нет!

- Позвольте, позвольте. Дайте договорить. Дело в том, что я тороплюсь на Октябрьскую железную дорогу, к ленинград­скому поезду.

- А почему вы знаете, что мне не к поезду? Может быть, и мне к поезду!

- Я этого, конечно, не знаю и потому еще раз очень усердно прошу вас уступить мне вторую очередь. Все-таки мы с вами оба культурные, интеллигентные люди...

- Гм... Если это не секрет, я хотел бы раньше узнать, зачем вам такая спешка в Ленинград? Вызывается ли это дей­ствительной необходимостью?

- Пожалуйста. Я профессор. Читаю лекции полмесяца в Московском университете, полмесяца в Ленинградском. Завт­ра моя лекция в Ленинграде...

- Про-фес-сор?.. А разве бывают такие... разъездные профессора?

- А конечно. Это и раньше практиковалось, практикует­ся и теперь. Меня приглашают читать даже в Стокгольм...

- В Стокгольм?.. Ого!.. Стало быть, вы... Ну, словом, хоро­шо, я уступаю вам.

Третий, в маске, приподнимает цилиндр, откланивается спи­ной ко второму:

- Благодарю вас!

Второй делает то же и так же:

- Не за что!

Третий:

- Тогда, для верности, поменяемся с вами местами. А то, быть может, еще кто-нибудь подойдет.

Второй:

- Это верно.

Они встают, кружатся при луне друг вокруг друга. Второй, кружась, трогает за шляпу:

- Виноват-с!

Третий, кружась, трогает за цилиндр:

- Виноват-с!

Садятся на новые места.

Долгое время молчат.

Наконец третий нарушает молчание.

Сидит неподвижно на столбике из кирпичей, однотонно, очень раздельно, голосом вещателя, в лунное бездонное про­странство:

- В этом мире самая большая сила в руках женщины... От женщины зависит, погибнуть миру или спастись... Как она захочет, так и будет... До сих пор она нехорошо хотела, и миру было нехорошо... Надо сделать, чтоб она хорошо захотела...

Умолкает.

Второй с тяжелым вздохом:

- Да... Легко сказать "сделать"... А как это сделать?

Качает головой.

XXV

Ванда кладет щеку на плечо Шибалина. Нежно:

- Ну что, дружок, довольно побеседовали? Теперь пойдем?

Шибалин прижимается к ней, закрывает глаза, говорит с закрытыми глазами:

- Нет, нет, посидим еще немножко... Одну минутку! Я сейчас закрыл глаза, и мне представилось, как будто вы не Ванда, а совсем-совсем другая: та, самая лучшая женщина в мире, которую я ищу... Та, самая идеальная, к которой я стремлюсь всю жизнь...

Ванда нетерпеливо:

- Нет, правда, гражданин, довольно сидеть! Давайте деньги да пойдем! А то вон Настя уже которого принимает, а я все только с одним с вами сижу.

Шибалин все время не раскрывает глаз, с нарастающей мукой:

- Ванда! Умоляю вас: не говорите ничего про деньги! Не упоминайте этого страшного слова: "деньги"! Вы такая краси­вая, такая нежная, такая неземная, светлая, лунная, и вдруг, точно обухом по голове: "деньги"!!!

- А как же вы думали? Без денег?

- Да не без денег! А только не надо об этом говорить! А то выходит так грубо, так некрасиво!

- А это тоже некрасиво, когда мужчины уходят, не запла­тив! Разве мало за вами нашего пропадает!

- Ах, замолчите вы! Молчите! Хочется самообмана, хо­чется сделать похожим на настоящую любовь, а вы...

- Если заплатите хорошо, тогда можно сделать похожим на настоящую любовь.

- Ах, вы опять о своем: "заплатите" да "заплатите"!.. Это после! Потом!

- Не-ет! На "потом" я тоже не согласна! Давайте теперь!

- Ванда! Как вы не понимаете, что речью о "плате", раз­говорами о "деньгах" вы убиваете во мне к вам как к женщине всякое чувство, всякую симпатию!

- А вы тоже убиваете во мне всякую симпатию к вам как к мужчине, когда отказываетесь платить вперед. Не мальчик, и наши правила должны бы, кажется, знать.

Шибалин лежит лицом на ее груди, стонет, боится рас­крыть глаза.

- О-о-о!.. Вы уже испортили все мое настроение!.. Ванда:

- А вы - мое!

- О-о-о!.. Что вы со мной делаете?..

- А вы что со мной делаете?

- Хочется иллюзии, хочется хотя на миг искренней жен­ской ласки, неподдельной, бескорыстной!.. А вы!..

- Что я? Когда деньги заплатите, тогда я успокоюсь и смогу искренне, от всей души, дать вам неподдельную ласку! Атак, конечно, мне придется заставлять себя, притворяться! Раз­ве вам не все равно, когда платить: вперед или потом? И так платить, и так платить!

- О-о-о!.. "Платить"... "Платить"...

С корчами, со стоном достает деньги, глядит на них узень­кими щелочками глаз:

- Столько довольно?

- Это мне?

- А то кому же!

- Если мне, то мало. Меня нельзя равнять с другими. Потому что, как вы сами видите, с каждым я не хожу.

Шибалин, не желая глядеть на свет, щурится, достает еще бумажку:

- Ну а теперь довольно?

Ванда держит в руках полученное.

- За визит довольно. А теперь дайте мне что-нибудь сверх, на подарок.

Шибалин, уже не отдавая себе отчета в том, что делает, сует ей еще одну скомканную бумажку.

- Вот теперь спасибо. Теперь можно идти. Теперь по крайней мере буду знать, с каким человеком иду.

Она поднимает его, они идут, обнявшись, к задней стене. Шибалин голосом больного:

- Жаль, что у вас нет хорошего помещения...

Ванда тоном утешения:

- Что же делать. К вам, вы говорите, неудобно. Ко мне тоже нельзя: я в семье живу. В номера - незарегистрированных не пускают. Приходится мириться.

- А там очень плохо?

- Нет. Там хорошо, там у нас есть совсем отдельное помещение: всего для двух-трех парочек. Только туда бывает трудно попадать: очень узкий пролаз. Не знаю, как вы, с вашей солидностью, туда пролезете. Хотя, впрочем, пролезете. И не такие пролезали.

Они останавливаются перед средней лисьей норой.

Ванда становится на колени, берет свою широкополую парижскую шляпу в зубы, лезет на четвереньках вглубь, под фундамент стены, тонет во тьме.

Шибалин высохшими губами ей вдогонку:

- А там ведь темно? Ванда бодро из тьмы:

- Ничего! Можно спичку зажечь!

Шибалин падает на землю и на животе, с великими труд­ностями, продирается в слишком узкую щель. Пачка писаний про любовь, данная ему Верой, выпадает из его кармана, рассы­пается по земле. Он поспешно сгребает ее и запихивает об­ратно в карман...

Николай Никандрович Никандров - ПУТЬ К ЖЕНЩИНЕ - 02, читать текст

См. также Никандров Николай Никандрович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :