Николай Наумов
«У ПЕРЕВОЗА»

"У ПЕРЕВОЗА"

- Парома подай, эй! - кричали почти в голос, стоя на мостках, несколько человек, отделившихся от остальной группы телег, съехавшихся в ожидании перевоза, и толпившегося около них народа. Из них особенно обращал на себя внимание мужичок в синей крашенинной чуйке, кричавший и суетившийся более других. Когда он убеждался, что перевозчики и не думают подавать парома, то всплескивал только руками и с восклицанием "эхма!" отходил от мостков к своему возу, нагруженному сушеною рыбой; но вслед за тем опять собирался с духом и опять поднимал вопли. Другие, не так торопливые, или спали, или, лежа на возах, равнодушно смотрели на пеструю панораму раскинувшегося за рекой города, на яркую зелень его рощ, из-за которых, чуть видными точками, сверкали золотые куполы церквей. Иные ходили от воза к возу, применяясь к ценам находившихся на них продуктов, назначавшихся для продажи на рынке, или, столпившись в кучки, рассуждали о своих обыденных нуждах. В стороне от всех, у самой опушки леса, растрепанный и оборванный цыган заставлял медведя, на потеху почтенной публики, показывать, "как старые попадьи блины пекут", и мишук с ревом, тряся тяжелою цепью, вдернутою в ноздри, выделывал неуклюжие па. На высоком возе с углями сидел солдат, починивая уже выслужившее срок пальто и напевая вполголоса какую-то заунывную песню; около него трое видных, здоровых парней мещан, судя по длиннополым нанковым кафтанам, надетым сверх кумачных рубах, и плисовым шароварам, запущенным за длинные голенища, засаленными картами усердно отбивали друг другу носы. На косогоре, около спуска к берегу, на рассохшейся и повернутой вверх днищем лодке, сидела старушка странница с перекинутой через плечо котомкой; голова ее, несмотря на лето, была плотно укутана большим платком, полушубок был весь в заплатах; синяя, рядная рубаха едва прикрывала исхудалые ноги, обутые в грубые шерстяные чулки и лапти. Несколько молодиц, окруживших ее, внимательно слушали рассказ о разных виденных ею чудесах, прерывая ее время от времени глубокими вздохами да возгласами: "Согрешили мы, грешные, ох согрешили!" У самых ног странницы ползал ребенок лет двух или трех, рылся в песке, выкапывая коренья и пихая их в рот.

Лучи закатывающегося солнца, прорезываясь сквозь чащу густого леса, окаймлявшего берег не широкой, но быстрой реки С..., озаряли эту картину и местами густыми пятнами света падали на воза и на песчаные, усеянные мелкой галькой прогалины. Дневной зной постепенно сменялся вечернею свежестью, рои комаров и мошек носились в воздухе. Порой пронзительное жужжание овода резко поражало ухо, заставляя вздрагивать и отмахиваться хвостами лошадей, пущенных пастись на ближнем лугу.

- Деготь? - ткнув пальцем в лежащую на дне телеги бочку, спросил у мужика солдат в белой рубахе, превратившейся от времени в бурую, и форменном кепи, сдвинутом на затылок.

- Где-ка, в бочке-то?.. Деготь...- отвечал мужик, осматривая снятый с ноги лапоть.

- На продажу?

- На продажу.

- А здешний или издалеча?

- Крутологовские!

- А-а!.. Ну, стало быть - здешний!..- И солдат, посмотрев бессознательно вдаль, снял кепи и запустил всю пятерню в свои коротко обстриженные волосы.- А оводу-то, оводу-то... страсть сколько! - проговорил он после непродолжительного молчания.

- И!.. Совсем замучил скотину!..- отвечал мужичок, успокоенный невредимым состоянием лаптя и вновь наматывая его на ногу,-одно слово, гнус!

- Гнус! - подтвердил солдат.

- Митюха, мотри-ка, у тебя глаза-то попрытче: однако отваливают! - крикнула синяя чуйка, снова уже стоявшая на мостках.

Митюха, молодой, рослый парень с заспанною физиономиею, сидевший на облучке воза с рыбой и все время скаливший зубы на медвежью "камедь", нехотя встал на колесо и, осенив глаза ладонью, посмотрел на тот берег, потом молча соскочил.

- Что?

- Жди, отвалят... Нет, энто, брат, не то что чаво... отвалят... скоро захотел!..

- Эх, ешь те мухи, а как бы надыть в город-то! - проговорила тоскливо чуйка.

- Небось к утру перевезут, да еще по пятаку с рыла слупят!

- Моя ништо пятак, и алтына не даст! - сказал лежащий на возу с кожами татарин.

- Во какой... мотри, дашь и гривну!

- Перевоз казенна... вот что, вези дарма... моя ништо платить!

- Ишь, мухамед-то... а вот энтого не хошь! - и Митюха показал ему конец азяма, сделав из него подобие свиного уха.

Татарин отплюнулся и повернулся к нему спиной, между тем как окружающие захохотали.

- Беда это татарам, свиное-то ухо, - отозвался сосед,- то ись как их эфтим способом таперича беспокоят... не любят они чушек-то!

- Нехристи!

- Должно, так!

В это время по дороге из-за леса показалась еще телега, запряженная худенькой чалой лошаденкой; вся сбруя на ней была из веревок; из хомута местами клочьями висела солома. Лошадью правил мальчик лет десяти, задом к нему сидела довольно пожилая женщина в байковом шушуне, Держа на коленях узорный туесок. Съехав с крутого спуска к берегу, они остановились около телеги с дегтярной бочкой. Мальчик тотчас же начал выпрягать уставшую лошадь, поминутно отмахивая назад залеплявшие глаза его длинные светло-русые волосы, потом на поводу повел ее на луг. Женщина, поставив туесок, тоже слезла с телеги.

- Никак, Митревна? - взглянув на нее, сказал как бы про себя мужичок, осматривавший лапоть,- так и есть. Здорово, Митревна!.. в город?

- Левонтий Савич, и вы здесь?.. Вот где встретились!..- говорила, подходя к нему и кланяясь, Дмитриевна,- вы-то здоровы ли, домашние-то каковы?

- Чего им делается? живут, хлеб жуют, да еще припасать велят... С чем ты это?

- Да так кое-чего набрала: ленку маленько прошлогоднего осталось, ну, да грибков на недельке с дочкой-то набрали - вот и везу. Что делать, Левонтий Савич, надыть чем-нибудь кормиться!

- Надыть-то надыть, чего говорить, без кормешки нельзя!

- А вы с чем-от-ка тут?

- Да с дегтем все вожусь, провались уж он!

- Степанида-то Яковлевна какова? Давно уж я ее не видала.

- На печи все кости парит... Не молодо дело-то. Ноне было поскудалась1 маненько животом... да ничаво, рассольцу похлебала - отлегло... О хозяине-то твоем не слыхать?

- Сидит, Левонтий Савич, все-то сидит!

- Эко, а?.. Кое уж ведь время-то?

- Да с покрова, почитай, другой годок, как сидит!

- Ишь! Ну, да знамо, в острог только дверь широка, а оттоль узка... лихо попасть... Хлопочешь?

- Как не хлопотать, из сил хлопочу, да все пути нету... Вот и ноне ездила также. Научил меня один барин, добреющий такой барин: сходи, говорит, ты... уж я не скажу тебе, как он его назвал, только к набольшему ихнему чиновнику; попроси, говорит, что он скажет!

- Ну?..

- Ходила, родный, и в ноги падала, да все один сказ: не могу, говорит, ничего доспеть, еще каторгой стращает.

- Эко жаль-то какая, а?

- Ну, что, как изаболь этакое-то попричится с ним, куды я без него тогда с малыми-то детищами, Левонтий Савич? - со слезами говорила уже Митревна, сморкаясь в кончик головного платка, - и так-то с ног совсем сбилась! Не поверишь, все-то хозяйство в разруху идет, а Ванюшка-то, где ему еще заправлять! малый паренек-то хоша и помогает, да какая его помочь-то, все не то, как сам-то бы!

- Это чего говорить, мужско дело, знамо. А ты бы к губернатору?

- Да уж все начальство, как есть, исходила, инда в шеЮ гонят, мужичье дело-то!

- Это точно, мужичье-то мужичье!..- с раздумьем произнес Левонтий Савич, почесывая в затылке.

- Охо-хо-о! что уж и будет, только господь ведает! М так скажу тебе, Левонтий Савич, ровно одно к одному идет уж. Не знаешь ты мово еще горя-то: на днях ведь коровушка пала.

- Ой!..

- Ей-богу.

- Ишь ты: где тонко, там и рвется-то!

- Подлинно напущенье божеское! Прибежала это с поля словно одурелая; я пока туда да в ино место металась, ах да ох, а она уж и ноги протянула... И бог ее знает, чего с ней доспелось такое... утром еще была совсем здоровехонькая... Поветрие, что ль, аль с веху2!

- Должно, с веху, это бывает; падка ведь скотина-то до веху, ланись3 у Лапинских таким же манером!

- И я думаю, с веху, а еще сбиралась в город ее свести продать - деньги-то уж вот как надыть. И он-то скудается: знамо, в неволе каждый шаг окупи, а где набраться-то их, с каких достатков-то! И как это, Левонтий Савич, подумаешь, жали-то в людях ничего нету. Ноне, скажу тебе, в самый петров день, поехала я также в город повидаться с Ларивоном Прохорычем, ну, да и разговеться везла ему. Вот приехала к острогу и пошла это по ихним порядкам к офицеру: "Допусти, говорю, батюшка, с хозяином свидеться?.." Есть, Левонтий Савич, скажу тебе, и там хорошие люди!

- Это чего говорить, хороший человек везде есть!

- Есть. Другой со слова пустит, а тут прилучился какой-то. Бог его знает, словно не совсем и в разуме, затопотал это на меня ногами да как вскричит: "Вон, говорит, разтакая-сякая, только, говорит, и знаете ходить, да по своим мошенникам канючите!" Так я, поверишь ли, не знала, куды мне и деться-то, так обробела! Кое-то как вышла от него... и таково-то мне потом горько стало! Господи, думаю, Царь небесный: людям праздник, а тут и повидаться-то не дают! И плачу, знаешь, горькими слезми плачу... а тут солдаты-то, которые вышли, смотрят на меня да и спрашивают: "Что ты, говорят, молодица, убиваешься?" Я и говорю им. "А ты, говорят, унтера попроси, може, и пустит!" Ну, послушалась я их, пошла это, знаешь, к унтеру; сидит он такой усатый из себя да только в трубку попыхивает. Я и говорю: пусти, батюшка, век твоей милости не забуду. "А офицера, говорит, просила?" Просила, говорю, родимый, просила, да осерчал уж больно, и обсказываю ему это самое дело. Выслушал он и говорит: "Нельзя!" Я в ноги: хоша для малых-то детищ, говорю, пожалейте! Вижу, разжалобился покорством моим. "Ну, говорит, так и быть, приму грех на свою душу, косушка-то идет, што ли?" А у меня на ту пору и денег-то, Левонтий Савич, не случись, я и говорю ему: нетути, мол, денег-то, кормилец; обожди, ужо упосля привезу. "Ну, а коли нет, так и свиданья, говорит, нет!"

- Вишь как!

- Ей-богу... "Были, говорит, с вашего брата жданы-то, да все съедены". Нечего ведь делать, Левонтий Савич, пошла в кабак, заложила плат с головы, купила ему энтой прорвы-то, ну и пустили; по крайности, хоша разговелся голубчик мой!.. Так вот, Левонтий Савич, каково оно! Чаво ты без денег-то доспеешь?

- Это чего говорить - деньги, что капель: и камень долбит, а при таком случае всякий норовит, кабы с тебя же!

- Всю, почитай, Левонтий Савич, какая была лишняя одежонка-то, продала... Курочки это голанки были - чиновнику подарила, да тот хоша, спасибо, научил, куда сходить-то, да все без толку! - И Дмитревна, подперши щеку рукой, пригорюнилась. - А думал ли, гадал ли он над собой этакое-то горе! - снова заговорила она, качая головой,- вот оно, болезный, воля-то каково пришлась!

- Ну, чего говорить, пришлась вплотную! - И, подойдя к телеге Дмитревны, Левонтий Савич приподнял заднее колесо и осмотрел шину,- о!.. новая!

- Новехонькая; незадолго ведь до несчастья справлял ее Прохорыч-то.

- Ковка ничаво! - произнес знакомый уже нам солдат.- А как: в городе аль свои мастера? - спросил он Дмитревну.

- В городе, служивый, где нам: у нас и заводов таких, чтобы ковать, нетути.

- Ничаво; ковка, одно слово!

- Ковка, чаво говорить!..- произнес Левонтий Савич.

- А вы как, здешние? Из каких, значит, местов-то? - вновь спросил Дмитревну служивый.

- Мы-то здешние, из Сосновых боров.

- Это что тутотка, от Полесья недалеча?

- Эти самые... с семой версты сворот еще!

- Знаю!.. стало быть, здешние?

- Здешние!.. откелева нам быть-то!.. Допреж были помещичьи, Александра Михайлыча Зорина, может, не знаете ли- он тоже в кавалерах был, ну, а ноне-то вольные стали!..

- Э!.. как не знать! Полесье - место доброе!..

- А вы как таперя, тоже здешние, из городских солдатов-то? - спросила его в свою очередь Дмитревна.

- Гарнизонные; в лесной команде были, уголь жгли, да приказ вышел такой, чтобы прибыть беспременно, вот и едем!..

- Тэ-эк... Что же, служивый, спрошу вас: вы и службу тоже отбываете?

- Маненько отдохнули было в команде-то, а таперича сызнова доведется, верно... Тяжела служба-то наша: почесть с утра и до ночи вздохнуть не удастся!..

- И не говорите, насмотрелась я на солдатское-то житье! А как вы, тоже и в караулы, в остроги или как тамотка ходите?

- Не токма что в караулы и в конвой таперича ходим... все порядки как следовает сполняем!

- Тэ-эк... Ну, да что говорить: хоша и ваше-то дело - служба!

- Служба! - подтвердил солдат.

Разговор пресекся. Левонтий Савич, ощупав заодно с шиной и гужи и попробовав их, туго ли они натянуты, отошел и направился к лугу, где Ванюшка, сын Дмитревны, стоял с поводом в руке около чалки, отмахиваясь лопушником от комаров и мошек, облеплявших его открытую, загорелую шею... Дмитревна, глубоко вздохнув, сделала какой-то неопределенный жест рукой и пристально посмотрела на солдата.

- А что, господин служивый, попросить бы я вас хотела, да не осмелюсь! - робко начала она.

- Примерно насчет чего эфто?

- Коли милость ваша будет,- и Дмитревна, поклонилась ему,- вы вот в остроге-то бываете, так повидаться аль передать бы чего не сможете ли? Муженек у меня под несчастьем, почитай, с покрова другой годок пойдет, как сидит тамотка!

- Отчего, с нашим удовольствием; это что!

- Сделайте божеску милость - век бы стала за вас бога молить! - и Дмитревна снова поклонилась ему.

- Не сумневайтесь: нам все единственно, потому мы того!..- Служивый хотел еще что-то сказать, но, как видно, в его и без того не богатом лексиконе не приискалось более подходящего слова, и потому он только крякнул и поправил кепи, постоянно слезавшее на затылок.- А он как, за душегубство? - спросил он.

- И, что вы, господь с вами, не такой он человек! Вот хоша на Левонтия Савича сошлюсь... Какое душегубство, болезный ты мой... совсем задарма! Уж коли бы за душегубство, так, на мой глупый разум, оно бы и легше было; по крайности, знал бы, за что в ответе, а то темный человек: чего скажут люди, тому и веришь. А кто его знает, как оно тамотка, хорошо иль нет... простота-то ведь наша, сердечный, хуже воровства!

- Это точно: вот и промеж нас тоже... писарь аль и так иной грамотный так вдругоредь обделает... отлепортуют, примерно сказать, до новых веников не забудешь!

- Беда темному-то быть!

- Э... темный человек, что стена! - глубокомысленно заметил он.

- Стена, родимый, стена; кабы сам-от письменный он был аль читать-то бы по-грамотному умел, так неужели бы чего такое сделал! А то говорят тоже люди: поди, Прохорыч, да поди, наше дело правое. Оно-то бы сначала и отнекивался: чуяло, верно, сердечушко-то, ну, да мир приступил: ты, говорит, одна голова у нас, на тебя вся надежда; ступай уж, мы те, говорят, во как будем благодарны, только ступай! Послушал ихнего гомона, пошел, да вот и находил на свою головушку!

- Должно, с челобитьем?

- Как же! Жалобиться ходили, и не он один: Аксентий Фомич, наш сотский, да десятский Кирило Кондратьич, да, може, не знаете ли Илью Афанасьича, Подпекой прозывается, такой это торговый мужик и степенный: сорок колодок пчел одних имеет... Всех их заодно и порешили!

- Ну, коли жалобиться ходили, так знамо - дело пропащее! А примерно будучи сказать, насчет какого резона-то жал обились?..

- Да по воле все, милый сын... Как и сказать-то уж вам про это дело... мне и самой чтой-то невдомек оно... Сначала-то, скажу тебе, как прослышали наши мужики про волю-то, так только и гомону промеж них было, что про нее... Все это гадали, все гадали, коли да как, да чтой-то будет... Многих и сумнение брало, а другие, которые исподтишка и продавать, почитай, все стали: мы-то, говорит, на новые земли пойдем, а энто все барам отберут... Всячины, скажу тебе, было в те поры. Смехоты, скажу вам, было! Памфил это есть у нас такой, ровно полоумный из себя мужик... Я, говорит, таперича, кроме барской бани, ничего себе не возьму... уж больно охочь париться!.. Ну, которые и смеялись над ним: "Мотри, говорят, Панфилушка, баню-то не прозевай. Как бы барин и в самом деле не задал тебе баню"- Много толков-то ходило, говорили таперича тоже, что хранцуз все окупить хочет. Ну, только вот, милый сын, вышла воля. Прислали это наперво в деревню к нам бумагу такую, где прописано было, чтобы всем, значит, беспременно читать свою волю; грамотных-то, чтоб читать, V нас, почитай, никого не было... Был один солдат, да уж запивал шибко, наши-то и не верили ему; брехать был охочь, все войной пугал. Пошли в другую деревню к батюшке... Прочитал он это волю, слушали, слушали наши-то, только видят, что словно не по-ихнему выходит. "Да так ли ты, батюшка, прочитал?.." - спрашивают его. "Так, говорит, милые люди, слово в слово, как написано". Ну, ничаво!.. приехал погодя того к нам и посредственник4; нашито к нему, почитай, всем селом, спрашивают: как оно, что?.. будет ли все это, как допреж толковали? "А вы,-говорит посредственник,- присланное-то вам читали?" - "Читали!" - наши-то говорят. "А поняли?.." Ну, которые сказали, что поняли, а другие позаперлись маленько... Начал он это им толковать, долго толковал, и красно таково; слушали-то все; почитай, без шапок стояли, так это слушали. И поняли, кажись, а все выходит как-то мудрено. Знамо, темные люди... как это там все прописано, бог весть! Ну, и он сызнова спрашивает: "Поняли ли?" Наши-то и говорят: "Да уж оно как не понять... поняли!.." - "Ну, так какую вам еще волю надыть? Ступайте-ко, говорит, по домам, да грамоты суставные5 бесперечь давайте!.." И пошел это было,- только Панфил-то полоумный и спрашивает: "А баню-то, говорит, барскую отдадут?.." - "Какую, говорит, тебе баню?.." - "Барскую".- "Пошто?" - спрашивает посредственник, а наши-то Панфила пихать уж было назад... Знамо, с дурости-то наговорит еще, всему миру достанется. А тот и приступил: "Какую, говорит, тебе баню? Что, говорит, это значит?" - "Париться!.." - Панфил-то говорит... и обсказывает это все... Ну, сударь ты мой... тут посредственник, дознамши все это, и почал нашим говорить, что все это брехня. Выслушали наши и решили, что, должно, и в самом деле так. Вот только, погодя того, не скажу уж теперь сколько время-то, и пройди весть, что воля эта - не та воля... Слушают наши мужики, а сумление их пуще берет... потому дело вековое! Собрали, милый человек, крадучись, сход за селом, долго это толковали; только Илья-то Подпека и говорит: "Съездим, братцы, в Ипатово, поспрошаем, как оно... у них же и грамотный человек такой есть; уж тот в обиду не даст!" Поехали. А тем случаем, скажу тебе, управляющий наш, Карла Иваныч, и прознай это дело да к ночи, слышим, и в город уехал... Ну, да ничаво; сход остался, почитай, до первых петухов, все ждали из Ипатово-то. Которые не утерпели, сызнова верхами поехали, так задор-то брал их. И молодицы-то тут же ждали, и молоденьких-то спать не покладешь... Право, так оно было в те поры!.. Ну, только и слышим, милый человек, едут. Еще издали кричат: "Правда!" Ну, и сказали они, приехамши, что в Ипатове это доподлинно известно, что эта таперича говорил ипатовцам какой-то чиновник, и просьбу сам брался написать, и выходить волю, как есть... Ну, и сказали ипатовцы нашим-то, что завтра они которых побойчее шлют к губернатору с челобитьем. Тут и наши, скажу тебе, поднялись и загомонили это, и загомонили, да, почитай, всю ночь, милый человек, проклажались насчет эфтого дела, и решили тоже таперича не отставать от ипатовцев. Ну, и приступили к Илье-то Афанасьичу да к моему-то хозяину: поезжайте да поезжайте! Левонтий-то Прохорыч, хозяин-то мой, сначала было и призадумался, ну, да видит, что Илья Афанасьич да Аксен Фомич бесперечь берутся за эфто дело, и решил... И поехали они, милый человек, да так, скажу тебе, и по сей час застряли там. Пришли, сказывал уж он опосля, в город к начальству, а там уж все знают. Ну, и забрали. Вот и все дело, болезный мой! А наши-то, деревенские, скажу тебе, проводимши их, все ждали: вот будут, вот будут! и в кабак уж послали вина шесть ведер купить, чтобы встретить... Только, вместо их-то - к вечеру этак дело-то было - и прикатили становой да посредственник... Вот как оно, какое дело-то, скажу тебе!..

- Да, ишь, как оно вышло... еще водки купили!

- Купили, милый человек; ну, да им-то что! все равно роспили... а вот моему-то каково голубчику в ответе быть! Вот что, сердешный, подумай-ко ты это?

- Это точно, всякому свое!..

- Как узнала я все это, оказию-то ихнюю, так не поверишь, милый человек, почесть, лоском и пролежала цельные суточки. Царица небесная! думал ли, гадал ли он!.. Да и он-то уж говорит: "Кабы знал это все, так бог бы с ней, и с волей! Ни в жисть бы не поехал!" Ну, да што поделаешь - божие соизволение!.. Охо-хо!

И Дмитревна снова принялась высказывать дрожащим от слез голосом накипевшее в груди ее горе. Солдат слушал молча, изредка только качая головой в знак своего участия.

- Так уж не оставьте вашей милостью,- снова начала она упрашивать его.

- Будьте без сумнения... Одно слово, будьте благонадежны!

- Уж век бы стала бога молить за вас.

- Не сумневайтесь; сказано: спросите только ефлетора Кузьму Баландина. Мы ведь тоже... у нас таперича и по капральству... аль пред командерами что... все порядки как есть... а уж насчет чего, только Баландина спросите!

- Дай бог вам за это... не погнушались сиротскими слезами... Уж и я вам, почтенный, буду благодарна,- не сумневайтесь и вы!

- Не тревожьтесь... Вы-то в город? - спросил он, как бы желая переменить разговор.

- В город... продать вот кое-чего набрала. Ну, да и повидаться охота, страсть, ведь, как их там держат!

- Да оно... держут в смиренстве!..

- Как посмотришь, выведут-то их: худые-расхудые, инда сердце надрывается, со стороны глядя!

- Э, на то и острог; сказано: не разъешься!..

- Ох, не разъешься, правдива ваша речь!.. А что, служивенький, как вот прозывать-то вас, не знаю!..

- Кузьмой!

- А по отчеству-то?

- Селифонтов был в старину, отца-то Селифонтом звали...

- Тэ-эк... Кузьма Селифонтьич, значит; буду знать... А что говорю, не хотите ли, может, попаужинать: я бы того...

- Благодарим покорно вашей милости: недалеча и до города; придержим выть-то!6

- Молочка я везу маненько Левонтию-то Прохорычу, да ягодок... так похлебали бы, не поспесивились.

- Коли милость будет, так ништо: щи-то у нас больно сквозят, а молочка, признаться, уж я давно не хлебывал, а охочь до него!..

- Похлебайте: молочко-то густенькое, и чашечка есть у меня, ноне купила ему, а то все скудался по посудинке-то... только ложечки вот нетути, а может, через край?

- Э, насчет эфтого того... мы ведь везде со своим хозяйством,- говорил он, доставая из-за голенища сначала кисет и трубку, потом уже деревянную, с обхлебанными краями ложку.

Дмитревна, налив из туеса в чашку молока и насыпав ягоды, подала ее Кузьме Селифонтьичу со словами:

- Кушайте на здоровье, не поспесивьтесь!

- Благодарим покорно!.. А насчет того, что говорил вам, сказано: не сумневайтесь... Таперича я для вас все сделаю, только Баландина спросите! - говорил он, принимаясь за предложенное ему угощение.

Солнце давно уже закатилось, и сумрак постепенно охватывал предметы, сливая их в одну непроницаемую массу. На противоположном берегу кое-где на плотах и барках засверкали огоньки, разведенные бурлаками для варения скудного ужина, и красные полосы света ложились от них по реке. Над лугами белой волнующейся пеленой носился туман. Воздух был сыр, но тепел; в траве слышалось неумолчное трещание кузнечиков, в ближнем лесу порой раздавался тяжелый взмах крыльев напуганной чем-нибудь птицы, или слышалось тревожное ржание лошади, зашедшей слишком далеко от места пастбища...

Парома все не было, несмотря на усиленные крики ожидавших его. Синяя чуйка давно уже вышла из себя, и вместо "эхма!" - густая брань и проклятия сыпались от нее неумолкаемо на содержателя перевоза. Старушка-странница, удовлетворив вполне любопытство слушавших ее, успела уже и соснуть и, вынув из котомки ломоть хлеба, ужинала, с трудом пережевывая зачерствелую корку. Даже игроки утомились упражняться над своими носами и мирно беседовали между собой о том, "кому сколько трепок тятька задает?".

- Ах, чтоб те лешаки драли... Митюха! мотри-ка, нет ли?

- Чего мотреть-то, отвалят, так мимо не проедут; а нет, так мотри - не мотри, все одно! - сердито отозвался Митюха, которому нестерпимо хотелось спать.

- Ах ты, черт какой! а?

- Вот те и черт... знай!

- Кабы чиновник наехал, так пошевелились бы! - сказал мужичок с рысьими глазками, беспокойно прыгавшими от одного предмета к другому, точно высматривая, что поспособнее спрятать в карман.

- Э! колоколец они, анафемы, далеча слышат! У тех ведь, брат, расправа коротка!

- Коротка!

- Коли что, так и нагайкой!

- Ну, нет, брат, не говори: иной кулак хлеще нагайки бьет...

- А ты пробовал, што ль?

- Да чего на веку-то не испробуешь! - отвечали лаконически рысьи глазки, внимательно присматриваясь к возу с сушеной рыбой.

- Насмотрелся и я,-заметил Левонтий Савич,- этта, скажу тебе, барин какой-то также напустился на паромщика-то да мазать принялся; так уж он его и так-то, и этак-то, на все манеры, ей-богу. Так тот вырвался как ошалелый, так в воду и прыгнул вместо парома-то, аж народ-то все животики надорвал: вот как он его взбутил!

- Шустрый, верно?

- И... А чего бы, кажись: из себя-то жиденький, ну, да звезда во лбу была. А тоже, брат, посудить и ихнее-то дело, перевозчиков,- не красно же житье! Иной, почитай, целый день гоняют взад да вперед, а плата-то какая, и харчи тоже совсем не по работе... А осень-то настанет, да заморозы начнутся, так другой на всю жизнь без ног останется!

- Отвалили! - крикнул кто-то с мостков.

- Ну!

- Ей-богу!

- Врешь?

- Во - мотри, чего врать-то... за вранье денег не платят!

Паром действительно отвалил, и в тишине по реке звучно раздавались мерные всплески весел. Все всполошилось: кто бежал на луг к пасущимся лошадям, кто приноравливал телегу поближе к мосткам, чтобы занять на пароме лучшее место. Солдат, покровитель Дмитревны, тоже помогал Ваню-хе подтащить телегу поближе, и даже поспорил по этому поводу с татарином, не дававшим ему дороги, назвав его свиным ухом.

- Ишь, лешаки бы вас драли, кое время выспались! А? - ворчала неугомонная чуйка,- ведь сколько, милый человек, убытку из эфтого таперь понес: ведь с вечера-то я бы всю рыбу запродал, а теперь вот жди, пока навернется покупатель! - говорил он мужичку с рысьими глазками.

- А вы промышленники? - спросил тот.

- Промышляем, грешным делом!

Толкотня и говор по прибытии парома сделались еще гуще. Все торопились, и все, как водится в подобных случаях, мешали друг другу. Чаще всего, впрочем, слышалось: "Эй, поналяг! ну, еще! вот так!" - "Ух!" - раздавалось под конец, когда тяжело нагруженная телега с громом вкатывалась на паром.

- Лошадей-то, мотрите, привязывайте вы, лапотники! - кричал рослый, стоявший у руля паромщик, раскуривая трубку.

- Ну, шитые лыком сапоги, молчи - аль в купцы выписался, спесь-то напустил! - слышалось в ответ ему с берега.

Наконец все было готово; накинули барьер, и тяжело нагруженный паром тихо тронулся с места, благодаря дружным усилиям гребцов, отпихивавшихся от берега шестами.

- Господи благослови! - крестясь, говорили многие, когда паром отплыл на достаточную для гребли веслами глубину.

Николай Наумов - У ПЕРЕВОЗА, читать текст