Михаил Булгаков
«Театральный роман - Глава 10. СЦЕНЫ В ПРЕДБАННИКЕ»

"Театральный роман - Глава 10. СЦЕНЫ В ПРЕДБАННИКЕ"

Осенило! Осенило! В пьесе моей было тринадцать картин. Сидя у себя в

комнатушке, я держал перед собою старенькие серебряные часы и вслух сам себе

читал пьесу, очевидно, очень изумляя соседа за стенкой. По прочтении каждой

картины я отмечал на бумажке. Когда дочитал, вышло, что чтение занимает три

часа. Тут я сообразил, что во время спектакля бывают антракты, во время

которых публика уходит в буфет. Прибавив время на антракты, я понял, что

пьесу мою в один вечер сыграть нельзя. Ночные мучения, связанные с этим

вопросом, привели к тому, что я вычеркнул одну картину. Это сократило

спектакль на двадцать минут, но положения не спасло. Я вспомнил, что помимо

антрактов бывают и паузы. Так, например, стоит актриса и, плача, поправляет

в вазе букет. Говорить она ничего не говорит, а время-то уходит. Стало быть,

бормотать текст у себя дома - одно, а произносить его со сцены - совершенно

иное дело.

Надо было еще что-то выбрасывать из пьесы, а что - неизвестно. Все мне

казалось важным, а кроме того, стоило наметить что-нибудь к изгнанию, как

все с трудом построенное здание начинало сыпаться, и мне снилось, что падают

карнизы и обваливаются балконы, и были эти сны вещие.

Тогда я изгнал одно действующее лицо вон, отчего одна картина как-то

скособочилась, потом совсем вылетела, и стало одиннадцать картин.

Дальше, как я ни ломал голову, как ни курил, ничего сократить не мог. У

меня каждый день болел левый висок. Поняв, что дальше ничего не выйдет,

решил дело предоставить его естественному течению.

И тогда я отправился к Поликсене Торопецкой.

"Нет, без Бомбардова мне не обойтись..." - думалось мне.

И Бомбардов весьма помог мне. Он объяснил, что и эта уже вторично

попадающаяся Индия, и предбанник - это вовсе не бред и не послышалось мне.

Теперь окончательно выяснилось, что во главе Независимого Театра стояли двое

директоров: Иван, как я уже знал, Васильевич и Аристарх Платонович...

- Скажите, кстати, почему в кабинете, где я подписывал договор, только

один портрет - Ивана Васильевича?

Тут Бомбардов, обычно очень бойкий, замялся.

- Почему?.. Внизу? Гм... гм... нет... Аристарх Платонович... он...

там... его портрет наверху...

Я понял, что Бомбардов еще не привык ко мне, стесняется меня. Это было

ясно по этому невразумительному ответу. И я не стал расспрашивать из

деликатности... "Этот мир чарует, но он полон загадок..." - думал я.

Индия? Это очень просто. Аристарх Платонович в настоящее время

находился в Индии, вот Фома и собирался ему писать заказным. Что касается

предбанника, то это актерская шутка. Так они прозвали (и это привилось)

комнату перед верхним директорским кабинетом, в которой работала Поликсена

Васильевна Торопецкая. Она - секретарь Аристарха Платоновича...

- А Августа Авдеевна?

- Ну, натурально, Ивана Васильевича.

- Ага, ага...

- Ага-то оно ага, - сказал, задумчиво поглядывая на меня, Бомбардов, -

но вы, я вам это очень советую, постарайтесь произвести на Торопецкую

хорошее впечатление.

- Да я не умею!

- Нет, уж вы постарайтесь!

Держа свернутый в трубку манускрипт, я поднялся в верхний отдел театра

и дошел до того места, где, согласно указаниям, помещался предбанник.

Перед предбанником были какие-то сени с диваном; тут я остановился,

поволновался, поправил галстук, размышляя о том, как мне произвести на

Поликсену Торопецкую хорошее впечатление. И тут же мне показалось, что из

предбанника слышатся рыдания. "Это мне показалось..." - подумал я и вошел в

предбанник, причем сразу выяснилось, что мне ничуть не показалось. Я

догадался, что дама с великолепным цветом лица и в алом джемпере за желтой

конторкой и есть Поликсена Торопецкая, и рыдала именно она.

Ошеломленный и незамеченный, я остановился в дверях.

Слезы текли по щекам Торопецкой, в одной руке она комкала платок,

другой стучала по конторке. Рябой, плотно сколоченный человек с зелеными

петлицами, с блуждающими от ужаса и горя глазами, стоял перед конторкой,

тыча руками в воздух.

- Поликсена Васильевна! - диким от отчаяния голосом восклицал человек.

- Поликсена Васильевна! Не подписали еще! Завтра подпишут!

- Это подло! - вскричала Поликсена Торопецкая. - Вы поступили подло,

Демьян Кузьмич! Подло!

- Поликсена Васильевна!

- Это нижние подвели интригу под Аристарха Платоновича, пользуясь тем,

что он в Индии, а вы помогали им!

- Поликсена Васильевна! Матушка! - закричал страшным голосом человек. -

Что вы говорите! Чтобы я под благодетеля своего...

- Ничего не хочу слушать, - закричала Торопецкая, - все ложь,

презренная ложь! Вас подкупили!

Услыхав это, Демьян Кузьмич крикнул:

- Поли... Поликсена, - и вдруг зарыдал сам страшным, глухим, лающим

басом.

А Поликсена взмахнула рукой, чтобы треснуть по конторке, треснула и

всадила себе в ладонь кончик пера, торчащего из вазочки. Тут Поликсена

взвизгнула тихо, выскочила из-за конторки, повалилась в кресло и засучила

ножками, обутыми в заграничные туфли со стеклянными бриллиантами на пряжках.

Демьян Кузьмич даже не вскрикнул, а как-то взвыл утробно:

- Батюшки! Доктора! - и кинулся вон, а за ним кинулся и я в сени.

Через минуту мимо меня пробежал человек в сером пиджачном костюме, с

марлей и склянкой в руке и скрылся в предбаннике.

Я слышал его крик:

- Дорогая! Успокойтесь!

- Что случилось? - шепотом спросил я в сенях у Демьяна Кузьмича.

- Изволите ли видеть, - загудел Демьян Кузьмич, обращая ко мне

отчаянные, слезящиеся глаза, - послали они меня в комиссию за путевками

нашим в Сочи на октябрь... Нуте-с, четыре путевки выдали, а племяннику

Аристарха Платоновича почему-то забыли подписать в комиссии... Приходи,

говорят, завтра в двенадцать... И вот, изволите ли видеть, - я интригу

подвел! - И по страдальческим глазам Демьяна Кузьмича видно было, что он

чист, никакой интриги не подводил и вообще интригами не занимается. Из

предбанника донесся слабый крик "ай!", и Демьян Кузьмич брызнул из сеней и

скрылся бесследно. Минут через десять ушел и доктор. Я некоторое время

просидел в сенях на диване, пока из предбанника не начал слышаться стук

машинки, тут осмелился и вошел.

Поликсена Торопецкая, напудренная и успокоившаяся, сидела за конторкой

и писала на машинке. Я сделал поклон, стараясь, чтобы это был приятный и в

то же время исполненный достоинства поклон, и голосом заговорил достойным и

приятным, отчего тот зазвучал, к удивлению моему, сдавленно.

Объяснив, что я такой-то, а направлен сюда Фомою для того, чтобы

диктовать пьесу, я получил от Поликсены приглашение садиться и подождать,

что я и сделал.

Стены предбанника были обильно увешаны фотографиями, дагерротипами и

картинками, среди которых царствовал большой, масляными красками писанный,

портрет представительного мужчины в сюртуке и с бакенбардами по моде

семидесятых годов. Я догадался, что это Аристарх Платонович, но не понял,

кто эта воздушная белая девица или дама, выглядывающая из-за головы

Аристарха Платоновича и держащая в руке прозрачное покрывало. Эта загадка до

того меня мучила, что, выбрав пристойный момент, я кашлянул и спросил об

этом.

Произошла пауза, во время которой Поликсена остановила на мне свой

взор, как бы изучая меня, и наконец ответила, но как-то принужденно:

- Это - муза.

- А-а, - сказал я.

Опять застучала машинка, а я стал осматривать стены и убедился, что на

каждом из снимков или карточек был изображен Аристарх Платонович в компании

с другими лицами.

Так, пожелтевший старый снимок изображал Аристарха Платоновича на

опушке леса. Аристарх Платонович был одет по-осеннему и городскому, в ботах,

в пальто и цилиндре. А спутник его был в какой-то кацавейке, с ягдташем, с

двухствольным ружьем. Лицо спутника, пенсне, седая борода показались мне

знакомы.

Поликсена Торопецкая тут обнаружила замечательное свойство - в одно и

то же время писать и видеть каким-то волшебным образом, что делается в

комнате. Я даже вздрогнул, когда она, не дожидаясь вопроса, сказала:

- Да, да, Аристарх Платонович с Тургеневым на охоте.

Таким же образом я узнал, что двое в шубах у подъезда Славянского

Базара, рядом с пароконным извозчиком - Аристарх Платонович и Островский.

Четверо за столом, а сзади фикус: Аристарх Платонович, Писемский,

Григорович и Лесков.

О следующем снимке не нужно было и спрашивать: старик, босой, в длинной

рубахе, засунувший руки за поясок, с бровями, как кусты, с запущенной

бородой и лысый, не мог быть никем иным, кроме Льва Толстого. Аристарх

Платонович стоял против него в плоской соломенной шляпе, в чесучовом летнем

пиджаке.

Но следующая акварель поразила меня выше всякой меры. "Не может этого

быть!" - подумал я. В бедной комнате, в кресле, сидел человек с длиннейшим

птичьим носом, больными и встревоженными глазами, с волосами, ниспадавшими

прямыми прядями на изможденные щеки, в узких светлых брюках со штрипками, в

обуви с квадратными носами, во фрачке синем. Рукопись на коленях, свеча в

шандале на столе.

Молодой человек лет шестнадцати, еще без бакенбард, но с тем же

надменным носом, словом, несомненный Аристарх Платонович, в курточке, стоял,

опираясь руками на стол.

Я выпучил глаза на Поликсену, и та ответила сухо:

- Да, да. Гоголь читает Аристарху Платоновичу вторую часть "Мертвых

душ".

Волосы шевельнулись у меня на макушке, как будто кто-то дунул сзади, и

как-то само собой у меня вырвалось, невольно:

- Сколько же лет Аристарху Платоновичу?!

На неприличный вопрос я получил и соответствующий ответ, причем в

голосе Поликсены послышалась какая-то вибрация:

- У таких людей, как Аристарх Платонович, лет не существует. Вас,

по-видимому, очень удивляет, что за время деятельности Аристарха Платоновича

многие имели возможность пользоваться его обществом?

- Помилуйте! - вскричал я, испугавшись. - Совершенно наоборот!.. Я... -

но ничего больше путного не сказал, потому что подумал: "А что наоборот?!

Что я плету?"

Поликсена умолкла, и я подумал: "Нет, мне не удалось произвести на нее

хорошее впечатление. Увы! Это ясно!"

Тут дверь отворилась, и в предбанник оживленной походкой вошла дама, и

стоило мне взглянуть на нее, как я узнал в ней Людмилу Сильвестровну Пряхину

из портретной галереи. Все на даме было, как на портрете: и косынка, и тот

же платочек в руке, и так же она держала его, оттопырив мизинец.

Я подумал о том, что не худо бы было и на нее попытаться произвести

хорошее впечатление, благо это заодно, и отвесил вежливый поклон, но он

как-то прошел незамеченным.

Вбежав, дама засмеялась переливистым смехом и воскликнула:

- Нет, нет! Неужели вы не видите! Неужели вы не видите?

- А что такое? - спросила Торопецкая.

- Да ведь солнышко, солнышко! - восклицала Людмила Сильвестровна, играя

платочком и даже немного подтанцовывая. - Бабье лето! Бабье лето!

Поликсена поглядела на Людмилу Сильвестровну загадочными глазами и

сказала:

- Тут анкету нужно будет заполнить.

Веселье Людмилы Сильвестровны прекратилось сразу, и лицо ее настолько

изменилось, что на портрете я теперь бы ее ни в коем случае не узнал.

- Какую еще анкету? Ах, боже мой! Боже мой! - И я уж и голоса ее не

узнал. - Только что я радовалась солнышку, сосредоточилась в себе, что-то

только что нажила, вырастила зерно, чуть запели струны, я шла, как в храм...

и вот... Ну, давайте, давайте ее сюда!

- Не нужно кричать, Людмила Сильвестровна, - тихо заметила Торопецкая.

- Я не кричу! Я не кричу! И ничего я не вижу. Мерзко напечатано. -

Пряхина бегала глазами по серому анкетному листу и вдруг оттолкнула его: -

Ах, пишите вы сами, пишите, я ничего не понимаю в этих делах!

Торопецкая пожала плечами, взяла перо.

- Ну, Пряхина, Пряхина, - нервно вскрикивала Людмила Сильвестровна, -

ну, Людмила Сильвестровна! И все это знают, и ничего я не скрываю!

Торопецкая вписала три слова в анкету и спросила:

- Когда вы родились?

Этот вопрос произвел на Пряхину удивительное действие: на скулах у нее

выступили красные пятна, и она вдруг заговорила шепотом:

- Пресвятая богоматерь! Что же это такое? Я не понимаю, кому это нужно

знать, зачем? Почему? Ну, хорошо, хорошо. Я родилась в мае, в мае! Что еще

нужно от меня? Что?

- Год нужен, - тихо сказала Торопецкая.

Глаза Пряхиной скосились к носу, и плечи стали вздрагивать.

- Ох, как бы я хотела, - зашептала она, - чтобы Иван Васильевич видел,

как артистку истязают перед репетицией!..

- Нет, Людмила Сильвестровна, так невозможно, - отозвалась Торопецкая,

- возьмите вы анкету домой и заполняйте ее сами, как хотите.

Пряхина схватила лист и с отвращением стала засовывать его в сумочку,

дергая ртом.

Тут грянул телефон, и Торопецкая резко крикнула:

- Да! Нет, товарищ! Какие билеты! Никаких билетов у меня нет!.. Что?

Гражданин! Вы отнимаете у меня время! Нету у меня ника... Что? Ах! -

Торопецкая стала красной с лица. - Ах! Простите! Я не узнала голоса! Да,

конечно! Конечно! Прямо в контроле будут оставлены. И программу я

распоряжусь, чтобы оставили! А Феофил Владимирович сам не будет? Мы будем

очень жалеть! Очень! Всего, всего, всего доброго!

Сконфуженная Торопецкая повесила трубку и сказала:

- Из-за вас я нахамила не тому, кому следует!

- Ах, оставьте, оставьте все это! - нервно вскричала Пряхина. -

Погублено зерно, испорчен день!

- Да, - сказала Торопецкая, - заведующий труппой просил вас зайти к

нему.

Легкая розоватость окрасила щеки Пряхиной, она надменно подняла брови.

- Зачем же это я понадобилась ему? Это крайне интересно!

- Костюмерша Королькова на вас пожаловалась.

- Какая такая Королькова? - воскликнула Пряхина. - Кто это? Ах да,

вспомнила! Да и как не вспомнить, - тут Людмила Сильвестровна рассмеялась

так, что холодок прошел у меня по спине, - на "у" и не разжимая губ, - как

не вспомнить эту Королькову, которая испортила мне подол? Что же она

наябедничала на меня?

- Она жалуется, что вы ее ущипнули со злости в уборной при

парикмахерах, - ласково сказала Торопецкая, и при этом в ее хрустальных

глазах на мгновение появилось мерцание.

Эффект, который произвели слова Торопецкой, поразил меня. Пряхина вдруг

широко и криво, как у зубного врача, открыла рот, а из глаз ее двумя

потоками хлынули слезы. Я съежился в кресле и почему-то поднял ноги.

Торопецкая нажала кнопку звонка, и тотчас в дверь всунулась голова Демьяна

Кузьмича и мгновенно исчезла.

Пряхина же приложила кулак ко лбу и закричала резким, высоким голосом:

- Меня сживают со свету! Бог господь! Бог господь! Бог господь! Да

взгляни же хоть ты, пречистая матерь, что со мною делают в театре! Подлец

Пеликан! А Герасим Николаевич предатель! Воображаю, что он нес обо мне в

Сивцевом Вражке! Но я брошусь в ноги Ивану Васильевичу! Умолю его выслушать

меня!.. - Голос ее сел и треснул.

Тут дверь распахнулась, вбежал тот самый доктор. В руках у него была

склянка и рюмка. Никого и ни о чем не спрашивая, он привычным жестом плеснул

из склянки в рюмку мутную жидкость, но Пряхина хрипло вскричала:

- Оставьте меня! Оставьте меня! Низкие люди! - и выбежала вон.

За нею устремился доктор, воскликнув "дорогая!" - а за доктором,

вынырнув откуда-то, топая в разные стороны подагрическими ногами, полетел

Демьян Кузьмич.

Из раскрытых дверей несся плеск клавишей, и дальний мощный голос

страстно пропел:

"...и будешь ты царицей ми... и... и..." - он пошел шире, лихо

развернулся, - "ра-а..." - но двери захлопнулись, и голос погас.

- Ну-с, я освободилась, приступим, - сказала Торопецкая, мягко

улыбаясь.

Михаил Булгаков - Театральный роман - Глава 10. СЦЕНЫ В ПРЕДБАННИКЕ, читать текст

См. также Булгаков Михаил - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :