Дмитрий Сергеевич Мережковский
«14 декабря (НИКОЛАЙ ПЕРВЫЙ) - 04»

"14 декабря (НИКОЛАЙ ПЕРВЫЙ) - 04"

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

"Пытать будут. Помоги, Господи, вынести!" - было первой мыслью Голицына, когда он очнулся на свежем воздухе: обер-полицеймейстер Шульгин, чтобы привести его в чувство, поднял окно кареты во время переезда из дворца в крепость.

"Какие пытки выносили христианские мученики... Да ведь то мученики, а я... Ну, ничего, может, и я..." - ободрял себя Голицын, но бодрости не было, а был животный ужас.

Карета остановилась у комендантского дома в Петропавловской крепости.

Шульгин высадил арестанта и сдал фельдъегерю. Вошли в небольшую комнату с голыми стенами, почти без мебели, только с двумя стульями и столиком, на котором горела сальная свечка. Фельдъегерь усадил Голицына на один на стульев и сам сел на другой. Так безмятежно зевнул, крестясь и закрывая рот ладонью, что Голицын вдруг начал надеяться, что пытки не будет.

"Нет, будет. Вот они! Идут! Помоги, Господи!" - подумал, прислушиваясь с тем отвратительным сосаньем под ложечкой, от которого переворачиваются внутренности, к зловещему лязгу железа и многоногому топоту в соседней комнате.

Вошел седой, подстриженный по-солдатски в скобу, старик на деревянной ноге, генерал Сукин, комендант Петропавловской крепости; за ним - человек низенький, толстенький, с провалившимся носом, плац-майор Подушкин; и еще несколько плац-адъютантов, ефрейторов и нижних чинов. Сукин держал в руке железные прутья с кольцами. "Орудия пытки", - подумал Голицын и зажмурил глаза, чтобы не видеть. "Помоги, Господи!" - твердил почти в беспамятстве.

Проворно постукивая деревяшкой по полу, старик подошел к столу, поднес к свече лист почтовой бумаги и объявил:

- Его величество, государь император повелевает заковать тебя в железа. - "Тебя" произнес с ударением неестественным.

Голицын слушал, не понимая. Несколько человек бросилось на него и стало надевать кандалы на руки, на ноги и замыкать ключами.

Он все еще не понимал. Но вдруг понял, закусил губы, затаил дыхание, чтобы не расплакаться от радости, такой же бессмысленной, животной, как давешний ужас. Смотрел в лицо коменданта и думал: "Какой превосходный человек!" И лицо безносого плац-майора казалось ему прелестным; и серые лица солдат такими добрыми, что он готов был расцеловать каждого. Заметил невиданный, оранжевый, воротник на плац-адъютантском мундире. "Должно быть, переменили, по случаю нового царствования", - подумал все с той же упоительно-бессмысленной радостью. Немного стыдно было, что так перетрусил, но и стыд тонул в радости.

- Егор Михайлович, отведите в Алексеевский, - сказал комендант Подушкину. Тот связал концы носового платка и надел на голову Голицыну.

Он встал, покачнулся и едва не упал: не умел ходить в кандалах.

Подхватили под руки. Выйдя из дому, усадили в сани. Подушкин сел рядом и обнял его за талию. Сани делали частые повороты, должно быть, а узеньких проулках, между крепостными бастионами. Выглянув одним глазом из-под съехавшей повязки, Голицын увидел подъемный мост через ров и в толстой каменной стене ворота.

- Куда вы меня везете? В Алексеевский равелин, что ли? - спросил Подушкина.

- Не извольте беспокоиться, квартирка будет отличная, - утешил тот и поправил на глазах его платок.

Голицын вспомнил то, что слышал о равелине: в него сажали только

"забытых" и никто никогда из него не выходил. Но по сравнению с пыткою вечное заточение казалось ему блаженством.

Сани остановились. Арестанта опять подхватили под руки, помогли вылезть и взвели на ступени крыльца. Заскрипели на ржавых петлях двери и захлопнулись с тяжелым гулом. "Оставьте всякую надежду вы, которые входите"*, - вспомнилось Голицыну.

* Надпись над вратами ада в "Божественной комедии" Данте.

С глаз его сняли платок и повели по длинному коридору с рядом дверей, тускло освещенному сальными плошками. Впереди шел плац-майор и, останавливаясь у каждой двери, спрашивал: "Занят?" Отвечали: "Занят".

Наконец, ответили: "Пуст".

- Пожалуйте-с, - любезно пригласил Подушкин, и Голицын вошел в каменную щель, узкую, длинную, напоминавшую гроб. Сторож засветил на ставце ночник - шкалик зеленого стекла с поплавком в масле. Голицын увидел нависший свод, окно с толстой железной решеткой в стенной глубокой впадине; два стула, столик, лазаретную койку, круглую железную печь в одном углу, а в другом зловонную кадку - "парашку".

Сняли кандалы, раздели, обыскали, ощупали даже под мышками; надели арестантскую куртку, штаны, засаленный халат и рваные туфли, не впору, большие.

Старик высокого роста, в длиннополом, зеленом, с красным воротом и красными обшлагами, мундире времен павловских, необыкновенно худой, высокий и бледный, похожий на мертвеца, вошел в камеру. Это был комендант Алексеевского равелина, швед Лилиен-Анкерн. Часовые считали его немного помешанным, называли "Кащеем Бессмертным" и уверяли, что ему лет под сто и что он провел в казематах лет пятьдесят, вечный узник среди узников.

Плавным шагом, сгорбившись, заложив руки за спину, с открытым ртом, где торчали два желтых зуба, со взором невидящим, он шел прямо на Голицына.

- Как ваше здоровье? - спросил еще издали; не дожидаясь ответа, опустился на колени и привычно-ловким движением начал надевать снятые кандалы на ноги его. Надев, показал, как надо ходить, поддерживая за веревочку звенья, соединявшие ножные обручи. Голицын попробовал и опять едва не упал.

- Ничего, научитесь, - утешил плац-майор.

Обернув наручники замшевой тряпкой, комендант спросил:

- Так можете писать?

- Могу.

- Ну, вот и кончен туалет, - ухмыльнулся Подушкин с любезностью. А Лилиен-Анкерн, все еще стоя на коленях, поднял на арестанта свои столетние, мутной пленкой, как у спящих птиц, подернутые глаза и произнес благоговейно, как слова молитвы:

- Божья милость всех нас спасет!

"Так, должно быть, на том свете старые покойники приветствуют нового", - подумал Голицын.

Старик молча встал и тем же плавным шагом, сгорбившись, закинув руки за спину, вышел из камеры.

Сторожа помогли арестанту перейти со стула на койку.

- Почивайте с Богом, не горюйте: все пройдет. Номерок отменный, сухонький, тепленький, - сказал Подушкин.

Все вышли и заперли дверь. Ключ повернулся в замке; загремели задвижки, запоры, засовы; последний огромный болт проскрежетал, и наступила тишина.

Голицын чувствовал себя погребенным заживо, а все-таки радовался: миновала пытка.

Увидел на столике ломоть ржаного хлеба и кружку кваса. Давеча, во время обыска, попросил есть; плац-майор извинился, что поздно, на кухне все уже спят, и велел принести хлеба с квасом. Голицын съел и выпил все;

давно уже так вкусно не ужинал.

Начал укладываться. Снял халат и с трудом поднял на койку отягченные цепями ноги; хотел уже растянуться на плоском, как блин, тюфяке, но взглянул на пестрядевую подушку без наволочки: на ней были жирные пятна.

Понюхал, поморщился. Носовой платочек Маринькин, еще не развернутый, с вышитой красной меткой М.Т., лежал на столике. Должно быть, прощаясь, успела-таки сунуть ему в карман, а при обыске забыли или нарочно оставили, сжалившись.

Разложил его так, чтобы не касаться щекой подушки. От платочка пахло Маринькой. Улыбнулся - почему-то вспомнил, как в ту первую и последнюю брачную ночь, когда она разбудила его поцелуем, - не сумел ее удержать, -

"глупо" заснул.

Где-то близко, как будто над самым ухом его, заиграли, запели заунывную песню куранты, как медноголосые ангелы. "Божья милость всех нас спасет", - послышалось ему приветствие мертвых мертвому. И, продолжая улыбаться, он блаженно заснул, с последней мыслью: "В пасти Зверя - как у Христа за пазухой".

Вчерашние звуки, только в обратном порядке - сначала скрежещущий болт, потом засовы, запоры, задвижки и, наконец, щелкающий ключ в замке -

разбудили его поутру. Вошел Лилиен-Анкерн, спросил: "Как ваше здоровье?" -

и, не дожидаясь ответа, исчез.

Фейерверкер Шибаев, с молодым, веселым лицом, принес жидкого чаю в огромном оловянном чайнике и два куска сахару. Сахар держал из учтивости не на голой ладони, а в складке мундирной полы; поставив и выложив все на столик, поклонился вежливо.

- Который час? - спросил Голицын.

Шибаев улыбнулся молча и с вежливым поклоном вышел.

Инвалидный солдатик-замухрышка вынес парашку и начал подметать веником пол.

- Который час? - опять спросил Голицын.

Солдатик молчал.

- Какая на дворе погода?

- Не могу знать.

От холода Голицын кутался в одеяло и грелся чаем. Оглядывал

"сухенький" номер: на облупленной штукатурке стен голубая черта свежей краски обозначала уровень воды во время последнего наводнения и темнели пятна; со свода и с печной трубы едва не капало, воздух пропитан был душною, точно подземною, сыростью. А когда затопили печь из коридора, железная труба, почти над самой головой арестанта, накалилась, потрескивая. Голове стало жарко, а ногам по-прежнему - холодно.

Стены, продолжая низкий свод, округлялись до самого пола, так что можно было стоять во весь рост только посередине камеры, а по бокам надо было сгибаться. В затканном паутиною своде кишели пауки, тараканы, стоножки и еще какие-то невиданные гады, которые высовывались из щелок только наполовину. "Лучше не разглядывать", - подумал Голицын и, опустив глаза, увидел, как что-то покатилось по полу: это была исполинская рыжая водяная крыса.

Окно было густо замазано мелом, так что в камере даже в солнечные дни были вечные сумерки. В дверях прорублено оконце - "глазок", с железной решеткой изнутри и темно-зеленой занавеской снаружи. Часовой, шагавший неслышно, в валенках, по коридору, устланному войлочными матами, иногда приподнимал занавеску и заглядывал в камеру. Арестанту нельзя было пошевелиться, кашлянуть, чтобы не появился наблюдающий глаз.

- Кто здесь? - спросил знакомый голос, и Голицын увидел в оконце лихо закрученный ус Левашева.

- Михайлов, - ответил голос Подушкина.

"Почему Михайлов? Ах, да, Валериан, сын Михайлов", - сообразил Голицын.

- Celui-ci a les fers aux bras et aux pieds*, - сообщил кому-то Левашев, как будто показывал редкого зверя. И Голицыну почудилось, что в

"глазке" промелькнуло лицо великого князя Михаила Павловича.

* У этого кандалы на руках и ногах (фр.).

На стенах камеры были рисунки и надписи, большею частью полустертые, - должно быть, тюремщикам велено было соскабливать, -

замогильная летопись прежних узников. Уцелели немногие.

Под женской головкой стихи:

Ты на земле была мой Бог, Но ты уж в вечность перешла.

Молись же там...

Дальше стерто; остались только два слова: "тебя увидеть".

Под мужским портретом: "Брат, я решился на самоубийство". Под женским: "Прощай, maman, навеки". И рядом - слова Господни: "В темнице бых, и посетисте Мя"*.

* Евангелие от Матфея. XXV, 36.

Открылась дверь, вошел священник в пышно шуршащей шелковой рясе, с наперсным крестом и орденом.

- Князя Валериана Михайловича Голицына честь имею видеть? - стоя на пороге, церемонно раскланялся. - Не обеспокою?

- Сделайте одолжение, батюшка.

"Ну, слава Богу, коли поп, значит, не пытка, а казнь", - подумал Голицын и вспомнил Великого Инквизитора в "Дон Карлосе" Шиллера. Хотел подняться навстречу гостю, но грузно опустился, гремя кандалами. Тот подскочил, поддержал.

- Не ушиблись? Полпуда весу в ожерельице, шутка сказать...

- Нет, ничего. Что ж вы стоите, садитесь, - пригласил Голицын.

Гость поклонился опять так же церемонно и сел на стул.

- Позвольте представиться, отец Петр Мысловский, Казанского собора протоиерей, здешних заключенных духовный отец и, смею сказать, - друг, чем и хвалюсь, ибо достойнейших людей дружбой и похвалиться не грех.

"Шпион, зубы заговаривает!" - подумал Голицын и вгляделся в него: рост огромный, сложенье богатырское; сановит, благообразен; великолепная рыжая борода с проседью: такие мужики бывают пятидесятилетние; и лицо мужицкое, грубоватое, но доброе и умное; маленькие, закрытые с боков нависшими веками, треугольные щелки глаз, с тем выражением двойственным, которое часто бывает у русских людей: простота и хитрость.

- Ну, а когда же казнь? - спросил Голицын, глядя на него в упор.

- Какая казнь? Чья?

- Моя. А какая, вам лучше знать: расстреляют, повесят или отрубят голову?

- Что вы, князь, Бог с вами! - замахал на него руками Мысловский. -

Вот вам крест, - хоть и не подобает, крестом иерея клянусь, - ни о каких казнях никто и не думает. Да будто вы не знаете, что смертная казнь отменена по законам Российской империи?

Голицын еще не верил, но так же как вчера, когда миновала пытка, сердце у него захолонуло от радости.

- Казни нет, а пытка есть? - продолжал глядеть на него в упор.

- В девятнадцатом веке, в христианском государстве, после златых дней Александровых, пытка! - покачал головой отец Петр. - Ах, господа, господа, какие у вас нехорошие мысли; извините-с, прямо скажу, недостойные, неблагородные! Вам же добра желают, а вы себя и других мучаете. Не хотите понять, с кем дело имеете. Да если бы только вы знали милость государя неизреченную...

- Вот что я вам скажу, батюшка, - перебил Голицын. - Помните раз навсегда: в государевых милостях я не нуждаюсь, лучше петля и плаха! Не трудитесь же, ничего вы от меня не добьетесь. Поняли?

- Понял-с. Как не понять! "Поп, ступай вон! Ты для меня хуже собаки!"

Ведь и собаку так бы не выгнали...

Голос его задрожал, глазки замигали, губы задергались, и он закрыл лицо руками. "Здоровый мужик, а какой чувствительный!" - удивился Голицын.

- Вы меня не так поняли, отец Петр. Я не хотел вас обидеть...

- Эх, ваше сиятельство, где уж тут обиды считать! - отнял отец Петр руки от лица и вздохнул. - Иной человек сорвет сердце на ком ни попало, и легче станет, ну и на здоровье! Не дурак же я, понимаю: пришел поп к арестанту - от кого? От начальства - значит, негодяй, шпион. А ведь вы меня, сударь, в первый раз видеть изволите. Пятнадцать лет в казематах служу, в сем аде кромешном; бьюсь, как рыба об лед. А из-за чего, как полагаете? Из-за такой дряни, что ли? - указал на орден. - Да осыпь меня чинами, звездами - дня не остался бы на этой поганой должности, когда б не чаял добра, хоть малого: помочь, кому уже никто не поможет. Да если бы не я, поп недостойный, так тут за вас всех и заступиться бы некому... А по делу Четырнадцатого интерес имею особенный.

- Почему же особенный?

- А потому что сам из таковских, - прищурился отец Петр и зашептал ему на ухо: - Хоть и простой мужик, а, благодарение Богу, ум здравый имею и сердце неповрежденное. Так вот, на порядки-то здешние глядючи, мятежом распаляюсь неутолимым, терзаюсь, мучаюсь, - уйти бы от греха, а вот не могу. Кажется, давно бы привыкнуть пора, а как арестанта увижу, да еще вот в этих железных рукавчиках - так во мне все и закипит, разбушуется: создание Божие, наипаче к свободе рожденное, человека видеть в цепях -

несносно сие, возмутительно!

"Не инквизитор из Шиллера, а сам Шиллер!" - все больше удивлялся Голицын.

- Отец Петр, я очень виноват перед вами, простите меня, - сказал и протянул ему руку.

Тот крепко сжал ее и вдруг покраснел, замигал, всхлипнул и бросился к нему на шею.

- Валерьян Михайлович, родной, дорогой, голубчик, только не гоните: авось на что-нибудь и я сгожусь, вот ужо сами увидите! - обнимал, целовал его с нежностью.

- А что, друг мой, у исповеди и святого причастия давно не бывали? -

прибавил как будто некстати, но Голицыну показалось, что это и есть главное, зачем он пришел.

Освободившись из его объятий, он опять, как давеча, посмотрел на него в упор: те же маленькие, под нависшими веками, треугольные щелки глаз с выражением двойственным: простота и хитрость. Сколько ни вглядывался, не мог решить - очень хитер или очень прост.

- Давно, - ответил нехотя.

- А сейчас не желаете?

- Нет, не желаю.

"По русским законам духовник обязан доносить о злоумышлениях против высочайших особ, открываемых на исповеди", - вспомнилось Голицыну.

Отец Петр как будто хотел еще о чем-то спросить, но вдруг замолчал, потупился. Потом встал, заторопился.

- К вашему соседу, князю Оболенскому, тут сейчас, рядом, вот за этой стенкой. Кажется, приятели?

- Приятели.

- Поклон передать?

- Передайте.

Голицыну не понравилось, что отец Петр с такой легкостью сообщает ему то, что нельзя арестанту знать, как будто они уже вступили в заговор.

- Ах, чуть не забыл! - спохватился Мысловский, полез в карман и вынул старый кожаный футляр.

- Очки! - вскрикнул Голицын радостно. - Откуда у вас?

- От господина Фрындина.

- Да ведь отнимут. Одну пару уж отняли.

- Не отнимут: получил для вас разрешение.

Не понравилось и это Голицыну: чересчур с услугами торопится; слишком уверен, что он примет их, не имея чем заплатить.

- Господин Фрындин велел передать, что княгиня Марья Павловна здравствуют, на милость Божью уповают крепко и вас просят о том же...

Писать сейчас нельзя - большие строгости; а потом через меня можно будет, - оглянувшись на дверь, зашептал ему на ухо: - Все устроится, ваше сиятельство: и в казематах люди живут. Только не унывайте, духом не падайте. Ну, храни вас Бог! - поднял руку, хотел благословить, но раздумал, еще раз обнял и вышел.

Голицын уже верил или почти верил, что пытки и казни не будет;

радовался, но радость вчерашняя, безоблачно ясная, - "в пасти Зверя, как у Христа за пазухой", - помутилась, как будто осквернилась. Понял, что может быть что-то страшнее, чем пытка и смерть. Пусть отец Петр препростой и предобрый поп, а для него, Голицына, - опаснее всех шпионов и сыщиков.

Фейерверкер Шибаев принес обед: щи с кашей. Постное масло в каше так дурно пахло, что Голицын взял в рот и не мог проглотить, выплюнул. Ни ножей, ни вилок - только деревянная ложка. "Ничего острого, чтоб не зарезался", - догадался он.

После обеда плац-адъютант Трусов, молодой человек с красивым и наглым лицом, принес ему картуз табаку с щегольской, бисерной трубкой.

- Покурить не угодно ли?

- Благодарю вас. Я не курю.

- А разве это не ваше?

- Нет, не мое.

- Извините-с, - усмехнулся Трусов; от этой усмешки лицо его сделалось еще наглее; учтиво поклонился и вышел.

"Искушение трубкой, после искушения Телом и Кровью Господней", -

подумал Голицын с отвращением.

Когда стемнело и зажгли ночник, тараканы по стенам закишели, зашуршали в тишине чуть слышным шорохом.

Верхнее звено в окне оставалось незабеленным; сквозь него чернела узкая полоска неба и мигала звездочка.

Голицын вспомнил Мариньку. Чтобы не расчувствоваться, начал думать о другом - как бы дать знак Оболенскому.

Присел на койку, постучал пальцем в стену, приложил ухо: не отвечает.

Долго стучал без ответа. Стена была толстая: стук пальца не слышен.

Изловчился и постучал тихонько железным болтом наручников и, услыхав ответный стук, обрадовался так, что, забыв часового, застучал, загремел.

Вошел ефрейтор Ничипоренко с красною, пьяною рожею.

- Ты что это, сукин сын? Аль мешка захотел?

- Какого мешка? - полюбопытствовал Голицын, не оскорбленный, а только удивленный руганью.

- А вот как посадят, увидишь, - проворчал тот и, уходя, прибавил так убедительно, что Голицын понял, что это не шутка: - А то и выпорют!

Он лег на койку, обернулся лицом к стене, делая вид, что спит, подождал и, когда все затихло, опять начал стучать пальцем в стену.

Оболенский ответил.

Сперва стучали без счету, жадно, неутолимо, только бы слышать ответ.

Душа к душе рвалась сквозь камень; сердце с сердцем вместе бились: "Ты?" -

"Я". - "Ты?" - "Я". Иногда от радости кровь в ушах стучала так, что он уже не слышал ответа и боялся - не будет. Нет, был.

Потом начали считать удары, то ускорят, то замедлят: изобретали азбуку. Сбивались, путались, приходили в отчаяние, умолкали и опять начинали.

Стуча, Голицын уснул, и всю ночь снилось ему, что стучит.

Дни были так схожи, что он терял счет времени. Скатывал хлебные шарики и прилеплял к стене в ряд: сколько дней, столько шариков.

Скуки почти не испытывал: было множество маленьких дел. Учился ходить в кандалах. Кружился в тесноте, как зверь в клетке, держась за спинку стула, чтобы не упасть.

Единственный Маринькин платок все еще служил ему наволочкой. Жалел его. Учился сморкаться в пальцы; сначала было противно, а потом привык.

Заметил, что поутру, когда плевал и сморкался, в носу и во рту - черно от копоти. Лампада коптила, потому что светильня была слишком толстая. Вынул ее и разделил на волокна; копоть прекратилась, воздух очистился.

Спал не раздеваясь: еще не умел в кандалах снимать платье. Белье загрязнилось, блохи заели. Можно было попросить свежего - из дому через Мысловского, но не хотел одолжаться. Долго терпел; наконец, возмутился, потребовал белья у Подушкина. Принесли плохо простиранную, непросохшую пару солдатских портков и рубаху из жесткой дерюги. Надел с наслаждением.

Однажды надымила печь. Открыли дверь в коридор. Странное чувство охватило Голицына: дверь открыта, а выйти нельзя: пустота непроницаема.

Сначала было странно, а потом - тяжко, невыносимо. Обрадовался, когда опять заперли дверь.

С Оболенским продолжали перестукиваться, но все еще не понимали друг друга, не могли найти азбуки. Стучали уже почти безнадежно. Пальцы распухли, ногти за болели. Погребенные заживо, бились головами о стены гроба. Наконец, поняли, что ничего не добьются, пока не обменяются писаной азбукой.

В оконной раме у Голицына был жестяной вентилятор. Он отломил от него перышко и отточил на кирпиче, выступавшем из-под стенной штукатурки. Этим подобием ножа отщепил от ножки кровати тонкую спицу. Снял копоти с лампадной светильни, развел водой в ямке на подоконнике, обмакнул спицу и написал на стене азбуку: буквы в клетках; у каждой - число ударов;

краткие - обозначались точками; длинные - чертами. А на бумажке, которой заткнуто было дырявое дно футляра из-под очков, написал ту же азбуку, чтобы передать Оболенскому.

Каждое утро инвалидный солдатик-замухрышка приносил ему для умывания муравленую чашку и оловянную кружку с водою. Голицын сам умываться не мог: мешали наручники. Солдатик мылил ему руки, одну за другой, и лил на них воду.

Однажды принес ему осколок: зеркала. Он взглянул в него и не узнал себя, испугался: так похудел, осунулся, оброс бородою: не князь Голицын, а

"Михайлов-каторжник".

С солдатиком не заговаривал, и тот упорно молчал, казался глухонемым.

Но однажды вдруг сам заговорил:

- Ваше благородие, извольте перейти поближе к печке, там потеплее, -

сказал шепотом, перенес табурет с чашкою в дальний угол у печки, куда глаз часового не достигал, и посмотрел на Голицына долго, жалостно.

- Тошно небось в каземате? Да что поделаешь, так, видно, Богу угодно.

Терпеть надобно, ваше благородие. Господь любит терпение, а там, может, и помилует.

Голицын взглянул на него: лицо скуластое, скучное, серое, как сукно казенной шинели, а в маленьких, подслеповатых глазках - такая доброта, что он удивился, как раньше ее не заметил.

Достал из кармана бумажку с азбукой.

- Можешь передать Оболенскому?

- Пожалуй, можно.

Голицын едва успел ему сунуть бумажку, как вошел плац-майор Подушкин с ефрейтором Ничипоренкой. Осмотрели печь, - труба опять дымила, - и вышли: ничего не заметили.

- Едва не попались, - шепнул Голицын, бледный от страха.

- Помиловал Бог, - ответил солдатик просто.

- А досталось бы тебе?

- Да, за это нашего брата гоняют сквозь строй.

- Подведу я тебя, уж лучше не надо, отдай.

- Небось, ваше благородье, будьте покойны, доставлю в точности.

Голицын почувствовал, что нельзя благодарить.

- Как твое имя?

Солдатик опять посмотрел на него долго, жалостно.

- Я, ваше благородье, человек мертвый, - улыбнулся тихой, как будто в самом деле мертвой улыбкой.

Голицыну хотелось плакать. В первый раз в жизни, казалось, понял притчу о Самарянине Милостивом* - ответ на вопрос: кто мой ближний?

* В Евангелии от Луки (X. 30 - 37) Христос рассказывает притчу о том, как некий самарянин, пренебрегая национальной враждой, оказывает всяческую помощь иудею, израненному и ограбленному разбойниками. Таким образом, ближним иудею был он, а не иудейские священники, прошедшие мимо пострадавшего.

В ту же ночь он вел разговор с Оболенским.

- Здравствуй, - простучал Голицын.

- Здравствуй, - ответил Оболенский. - Здоров ли ты?

- Здоров, но в железах.

- Я плачу.

- Не плачь, все хорошо, - ответил Голицын и заплакал от счастья.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Однажды, часу в одиннадцатом ночи, вошли в камеру Голицына комендант Сукин с плац-майором Подушкиным и плац-адъютантом Трусовым; сняли с него кандалы, а когда он переоделся из арестантского платья в свое, - опять надели.

- В жмурки поиграем, ваше сиятельство, - ухмыльнулся плац-майор, завязал ему глаза платком и надел черный миткалевый колпак на голову.

Подхватили под руки, вывели во двор, усадили в сани и повезли.

Проехав немного, остановились. Подушкин высадил арестанта и взвел на крыльцо.

- Не споткнитесь, ножку не зашибите, - хлопотал заботливо.

Провел через несколько комнат; в одной слышался скрип перьев: должно быть, это была канцелярия; усадил на стул, снял повязку.

- Обождите, - сказал и вышел.

Сквозь дырочку в зеленых шелковых ширмах Голицын видел, как шмыгали лакеи с блюдами, - должно быть, где-то ужинали, - и флигель-адъютанты с бумагами. Конвойные провели арестанта, закованного так, что он едва двигался; лицо закрыто было таким же черным колпаком, как у Голицына.

Он долго ждал. Наконец, опять появился Подушкин, завязал ему глаза и повел за руку.

- Стойте на месте, - сказал и отпустил руку.

- Откройтесь, - произнес чей-то голос.

Голицын снял платок и увидел большую комнату с белыми стенами;

длинный стол, покрытый зеленым сукном, с бумагами, чернильницами, перьями и множеством горящих восковых свечей в канделябрах. За столом - человек десять, в генеральских мундирах, лентах и звездах. На председательском месте, верхнем конце стола - военный министр Татищев; справа от него -

великий князь Михаил Павлович, начальник штаба - генерал Дибич, новый С.-Петербургский военный генерал-губернатор - Голенищев-Кутузов, генерал-адъютант Бенкендорф; слева - бывший обер-прокурор Синода, князь Александр Николаевич Голицын - единственный штатский; генерал-адъютанты: Чернышев, Потапов, Левашев и, с краю, флигель-адъютант полковник Адлерберг. За отдельным столиком - чиновник пятого класса, старенький, лысенький, - должно быть, делопроизводитель.

Голицын понял, что это - Следственная комиссия, или Комитет по делу Четырнадцатого.

С минуту длилось молчание.

- Приблизьтесь, - проговорил, наконец, Чернышев торжественно и поманил его пальцем.

Голицын подошел к столу, нарушая звоном цепей тишину в комнате.

- Милостивый государь, - проговорил Чернышев после обычных вопросов об имени, возрасте, чине, вероисповедании, - в начальном показании вашем генералу Левашеву вы на все предложенные вопросы сделали решительное отрицание, отзываясь совершенным неведением о таких обстоятельствах, кои...

Голицын, не слушая, вглядывался в Чернышева: лет за сорок, а хочет казаться двадцатилетним юношей; пышный черный парик в мелких завитках, как шерсть на барашке; набелен, нарумянен; бровки вытянуты в ниточки; усики вздернуты, точно приклеены; желтые, узкие с косым, кошачьим разрезом, глаза, хитрые, хищные. "Претонкая, должно быть, бестия, - подумал Голицын. - Недаром говорят, самого Наполеона обманывал".

- Извольте же объявить всю истину и назвать имена ваших сообщников.

Нам уже и так известно все, но мы желаем дать вам способ заслужить облегчение вашей участи чистосердечным раскаянием.

- Я имел честь доложить генералу Левашеву все, что о себе знаю, а называть имена почитаю бесчестным, - ответил Голицын.

- Бесчестным? - возвысил голос Чернышев с притворным негодованием. -

Кто изменяет присяге и восстает против законной власти, не может говорить о чести!

Голицын посмотрел на него так, что он понял: "Над арестантом закованным можешь ругаться, подлец!" Чернышев чуть-чуть побледнел сквозь румяна, но смолчал, только переложил ногу на ногу и потрогал пальцами усики.

- Вы упорствуете, хотите нас уверить, что ничего не знаете, но я представлю вам двадцать свидетелей, которые уличат вас, и тогда уже не надейтесь на милость: вам не будет пощады!

Голицын молчал и думал со скукой: "Дурацкая комедия!"

- Послушайте, князь, - в первый раз поднял на него глаза Чернышев, и узкие, желтые зрачки сверкнули злостью, уже непритворною, - если вы будете запираться - о, ведь мы имеем средства з а с т а в и т ь вас говорить!

- "В России есть пытка", об этом мне уже намедни генерал Левашев сообщил. Но ваше превосходительство напрасно грозить изволите: я знаю, на что иду, - ответил Голицын и опять посмотрел ему прямо в глаза. Чернышев немного прищурился и вдруг улыбнулся.

- Ну, если не хотите имена, не соблаговолите ли сказать о целях Общества? - заговорил уже другим голосом.

Обдумывая заранее, как отвечать на допросе, Голицын решил не скрывать целей Общества. "Как знать, - думал, - не дойдет ли до потомства прозвучавший и в застенке глас вольности?"

- Наша цель была даровать отечеству правление законно свободное, -

заговорил, обращаясь ко всем. - Восстание Четырнадцатого - не бунт, как вы, господа, полагать изволите, а первый в России опыт революции политической. И чем была ничтожнее горсть людей, предпринявших оный, тем славнее для них, ибо хотя, по несоразмерности сил и по недостатку лиц, вольности глас раздавался не долее нескольких часов, но благо и то, что он раздался и уже никогда не умолкнет. Стезя поколениям грядущим указана. Мы исполнили наш долг и можем радоваться нашей гибели: что мы посеяли, то и взойдет...

- А позвольте спросить, князь, - прервал его Александр Николаевич Голицын, дядюшка, с таким видом, как будто не узнал племянника, - если бы ваша революция удалась, что бы вы с нами со всеми сделали, - ну, хоть, например, со мной?

- Если бы ваше сиятельство не пожелали признать новых порядков, мы попросили бы вас удалиться в чужие края, - усмехнулся Голицын-племянник, вспомнив, как некогда дядюшка бранил его за очки. "И свой карьер испортил, и меня, старика, подвел!"

- Эмигрировать?

- Вот именно.

- Благодарю за милость, - встал и низко раскланялся дядюшка.

Все рассмеялись. И начался разговор почти светский. Рады были поболтать, отдохнуть от скуки.

- Ah, mon prince, vous avez fait bien du mal a la Russie, vous l'avez reculee de cinquante ans*, - вздохнул Бенкендорф и прибавил с тонкой усмешкой: - Наш народ не создан для революций: он умен, оттого что тих, а тих оттого что не свободен.

* Ах, князь, вы причинили столько зла России, вы удалились на пятьдесят лет назад (фр.).

- Слово "свобода" изображает лестное, но неестественное для человека состояние, ибо вся жизнь наша есть от законов натуральных беспрестанная зависимость, - проговорил Кутузов.

- Я математически уверен, что христианин и возмутитель против власти, от Бога установленной, - противоречие совершенное, - объявил дядюшка.

А великий князь повторил в сотый раз анекдот о жене Константина -

Конституции. И государев казачок "Федорыч", Адлерберг, захихикал так подобострастно, беззвучно, что поперхнулся, закашлялся.

Председатель Татищев, "русский Фальстаф", толстобрюхий, краснорожий, с губами отвисшими, дремавший после сытного ужина, вдруг приоткрыл один глаз и, уставив его на Голицына, проворчал себе под нос:

- Шельма! Шельма!

Голицын смотрел на них и думал: "Шалуны! Ну да и я хорош: нашел с кем и о чем говорить. Не суд и даже не застенок, а лакейская!"

- Не будете ли добры, князь, сообщить слова, сказанные Рылеевым в ночь накануне Четырнадцатого, когда он передал кинжал Каховскому, - вдруг среди болтовни возобновил допрос Чернышев.

- Ничего не могу сообщить, - ответил Голицын: решил молчать, о чем бы ни спрашивали.

- А ведь вы при этом присутствовали. Может быть, забыли? Так я вам напомню. Рылеев сказал Каховскому: "Убей царя. Рано поутру, до возмущения, ступай во дворец и там убей". Помните? Что ж вы молчите? Говорить не хотите?

- Не хочу.

- Воля ваша, князь, но вы этим вредите не только себе. Отвергнув или подтвердив слова Рылеева, вы уменьшили бы вину его или Каховского и, может быть, спасли бы одного из двух, а запирательством губите обоих.

"А ведь он прав", - подумал Голицын.

- Ну, так как же? - продолжал Чернышев. - Не хотите сказать? В последний раз спрашиваю: не хотите?

- Не хочу.

- Шельма! Шельма! - проворчал себе под нос Татищев.

Узкие, желтые зрачки Чернышева опять, как давеча, сверкнули злостью.

- А княгиня знала о вашем участии в заговоре? - спросил он, помолчав.

- Какая княгиня?

- Ваша супруга, - улыбнулся Чернышев ласково.

Голицын почувствовал, что кандалы тяжелеют на нем неимоверною тяжестью, ноги подкашиваются, - вот-вот упадет. Сделал шаг и схватился рукою за спинку стула.

- Присядьте, князь. Вы очень бледны. Нехорошо себя чувствуете? -

сказал Чернышев, встал и подал ему стул.

- Жена моя ничего не знает, - проговорил Голицын с усилием и опустился на стул.

- Не знает? - улыбнулся Чернышев еще ласковее. - Как же так?

Венчались накануне ареста, значит, по любви чрезвычайной. И ничего не сказали ей, не поверили тайны, от коей зависит участь ваша и вашей супруги? Извините, князь, не натурально, не натурально! Да вы не беспокойтесь: без крайней нужды мы не потревожим княгини.

"Броситься на него и разбить подлецу голову железами!" - подумал Голицын.

- Ecoutez, Чернышев, c'est tres probable, que le prince n'a voulu rien confier a sa femme et qu'elle n'a rien su*, - проговорил великий князь.

* Послушайте, Чернышев, очень вероятно, что князь не хотел ни во что посвящать свою жену и что она ничего не знала (фр.).

Он давно уже хмурился, закрываясь листом бумаги и проводя бородкой пера по губам. "Le bourru bienfaisant, благодетельный бука" был с виду суров, а сердцем добр.

- Слушаю-с, ваше высочество, - поклонился Чернышев.

- Завтра получите, сударь, вопросные пункты; извольте отвечать письменно, - сказал Голицыну, подошел к звонку и дернул за шнурок.

Плац-майор Подушкин с конвойными появились в дверях.

- Господа, вы меня обо всем спрашивали, позвольте же и мне спросить, - поднялся Голицын, обвел всех глазами с бледной улыбкой на помертвевшем лице.

- Что? Что такое? - опять проснулся Татищев и открыл оба глаза.

- Il a raison, messieurs. Il faut etre juste, laissons le dire son dernier mot*, - улыбнулся великий князь, предвкушая один из тех

"каламбурчиков-карамбольчиков", коих был большим любителем.

* Он прав, господа. Нужно быть справедливым, дадим ему сказать последнее слово (фр.).

- Да вы, господа, не бойтесь, я ничего, - продолжал Голицын все с тою же бледной улыбкой, - я только хотел спросить, за что нас судят?

- Дурака, сударь, валяете, - вдруг разозлился Дибич. - Бунтовали, на цареубийство злоумышляли, а за что судят, не знаете?

- Злоумышляли, - обернулся к нему Голицын, - хотели убить, да ведь вот не убили же. Ну, а тех, кто убил, не судят? Не мысленных, а настоящих убийц?

- Каких настоящих? Говорите толком, говорите толком, черт вас побери! - окончательно взбесился Дибич и кулаком ударил по столу.

- Не надо! Не надо! Уведите его поскорее! - вдруг чего-то испугался Татищев.

- Ваши превосходительства, - поднял Голицын обе руки в кандалах и указал пальцем сперва на Татищева, потом на Кутузова, - ваши превосходительства, знаете, о чем я говорю?

Все окаменели. Сделалось так тихо, что слышно было, как нагоревшие свечи потрескивают.

- Не знаете? Ну, так я вам скажу: о цареубийстве одиннадцатого марта тысяча восемьсот первого года.

Татищев побагровел, Кутузов позеленел; оба как будто привидение увидели. Что участвовали в убийстве императора Павла Первого, об этом знали все.

- Вон! Вон! Вон! - закричали, повскакали, замахали руками.

Плац-майор Подушкин подбежал к арестанту и накинул ему колпак на голову. Подхватили, потащили конвойные. Но и под колпаком Голицын смеялся смехом торжествующим.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На следующее утро комендант Сукин принес Голицыну запечатанный конверт с вопросными пунктами, перо, бумагу и чернильницу.

- Не спешите, обдумайте, - сказал, отдавая пакет.

В этот день посадили его на хлеб и воду. Он понял, что наказывали за вчерашнее.

Поздно вечером вошел плац-адъютант Трусов и поставил на стол тарелку с белой сдобной булкой, аппетитно подрумяненной, похожей на те, что немецкие булочники называют "розанчиками".

- Кушайте на здоровье.

- Благодарю вас, я не голоден.

- Ничего, пусть полежит, ужо проголодаетесь.

- Унесите, - сказал Голицын решительно, вспомнив искушение трубкою.

- Не обижайте, князь. Право же, от чистого сердца. Чувствительнейше прошу, скушайте. А то могут быть неприятности...

- Какие неприятности? - удивился Голицын.

Но Трусов ничего не ответил, только ухмыльнулся; слащаво-наглое, хорошенькое личико его показалось Голицыну в эту минуту особенно гадким.

Поклонился и вышел, оставив булку на столе.

До поздней ночи Голицын перестукивался с Оболенским. У обоих пальцы заболели от стучанья. Голицыну заменяла их обожженная палочка из веника, которым подметали пол, а Оболенскому - карандашный огрызок.

- Я решил молчать, о чем бы ни спрашивали, - простучал Голицын, рассказав о допросе.

- Молчать нельзя: повредишь не только себе, но и другим, - ответил Оболенский.

- Чернышев говорит то же, - возразил Голицын.

- Он прав. Отвечать надо, лгать, хитрить.

- Не могу. Ты можешь?

- Учусь.

- Рылеев, подлец, всех выдает.

- Нет, не подлец. Ты не знаешь. Была у вас очная ставка?

- Нет.

- Будет. Увидишь: он лучше нас всех.

- Не понимаю.

- Поймешь. Если о Каховском спросят, не выдавай, что убил Милорадовича. Ведь и я ранил штыком; может быть, не он, а я убил.

- Зачем лжешь? Сам знаешь, что он.

- Все равно, не выдавай. Спаси его.

- Его спасти, а тебя погубить?

- Не погубишь: все за меня против него.

- Я лгать не хочу.

- Ты все о себе думаешь - думай о других. Идут. Прощай.

После разговора с Оболенским Голицын задумался и забылся так, что не заметил, как, проголодавшись, начал есть булку. Опомнился, когда уже съел половину. Оставлять не стоило, съел всю.

Ночью проснулся от боли в животе. Стонал и охал. Всю ночь промучился.

К утру сделалась рвота, такая жестокая, что думал, - умрет. Но полегчало.

Уснул.

- Как почивать изволили? - разбудил его Сукин.

- Прескверно. Тошнило.

- Что-нибудь съели?

- Трусов угостил булкой.

- Водой не запили?

- Нет.

- Ну, вот от этого. Надобно хлеб водой заливать. Ничего, пройдет.

Сейчас будет лекарь.

- Не надо лекаря.

- Нет, надо. Сохрани Бог, что-нибудь сделается. У нас тут строго: за жизнь арестантов головой отвечаем.

"Безымянный", - так называл Голицын того замухрышку-солдатика, который оказался для него Самарянином Милостивым, - узнав о ночном происшествии, объявил, что Голицын отравлен.

- Может, ваше благородие, чем не потрафили - так вот они вас и мучают.

Пришел лекарь, тот самый, который был в Зимнем дворце, на допросе Одоевского, Соломон Моисеевич Элькан, должно быть, из выкрестов, черномазый, толстогубый, с бегающими глазками, хитрыми и наглыми.

"Прескверная рожа. Этакий, пожалуй, и отравить может!" - подумал Голицын.

Арестанта перевели на больничный паек - чай и жидкий суп. Но он ничего не ел, кроме хлеба, который приносил ему потихоньку Безымянный.

Два дня не ел, а на третий зашел к нему Подушкин. Присел рядом на койку, вздохнул, зевнул, перекрестил рот и начал:

- Что вы не кушаете?

- Не хочется.

- Полноте, кушайте - ведь заставят!

- Как заставят?

- А так: всунут машинку в рот и нальют бульону, - насильно проглотите. А то в "мешок" посадят.

- Какой мешок?

- А такие карцеры есть под землей; сверху плита каменная с дыркой для воздуху. Ну, там не то, что здесь, - темно, сыро, нехорошо.

Помолчал, опять зевнул и прибавил:

- Не горюйте, все пройдет. Вот и генерал Ермолов сидел в царствование императора Павла Первого, а как выпустили, со мной и не кланяется. Вот и с вами так же будет. Все пройдет, все к лучшему.

- Вы "Кандида" читали, Егор Михайлович?

- Это насчет носа? Да-с, имею с Кандидом сие преимущество: нельзя оставить с носом!

Памятуя машинку и мешок, Голицын стал есть.

Иногда заходил к нему Сукин. Седой, в скобку подстриженный, с грубым солдатским лицом, напоминавшим старую моську, стоя на своей деревянной ноге, начинал издалека:

- Я, сударь мой, так рассуждаю: ежели можно жить где-нибудь счастливо, так это, конечно, в России: только не тронь никого, исполняй свои обязанности, - и свободы такой нигде не найдешь, как у нас, и проживешь, как в царствии Божием.

Умолкал и, не дождавшись ответа, опять начинал:

- Вы, господа, пустое затеяли: Россия столь обширный край, что не может управляться иначе, как властью самодержавною. Если бы и удалось Четырнадцатое, такая бы пошла кутерьма, что вы и сами были бы не рады.

Опять умолкал, долго смотрел на Голицына; потом вынимал платок, сморкался и вытирал глаза:

- Ах, молодой человек, молодой человек! Глядючи на вас, сердце кровью обливается... Ну, пожалейте вы себя, не упрямьтесь, ответьте на пункты как следует. Государь милостив, - все еще может поправиться...

И так без конца. "Взять бы его за шиворот и вытолкать!" - думал Голицын с тихим бешенством.

После ночного припадка все еще был нездоров. К доктору Элькану не скрывал своего отвращения и выжил его. Вместо доктора заходил к нему фельдшер, Авенир Пантелеевич Затрапезный, тоже знакомый по допросу Одоевского; человек низенький, толстенький, небритый, нечесаный, похожий на свою фамилию, забулдыга и пьяница, но честный, не глупый и, как сам рекомендовался, "якобинец отъявленный". От него узнавал Голицын о том, что происходит в крепости.

У полковника Пестеля, недавно арестованного в Южной армии, найден яд: хотел отравиться, чтобы избегнуть пытки. Подпоручик Заикин пытался убить себя, ударяясь головой об стену; знал, где зарыта "Русская Правда", и тоже опасался пытки.

Подполковник Фаленберг, почти ни в чем не замешанный, поверив, что в случае признания его простят и освободят немедленно, ложно обвинил себя в умысле на цареубийство, а когда его посадили в крепость, помешался в уме.

Девятнадцатилетний мичман Дивов, "младенец", как звали его тюремщики, доносил, что каждую ночь снится ему все один и тот же сон, - будто закалывает государя кинжалом. Слышал голоса, имел видения - доносил и о них; и по этим доносам людей хватали и сажали в крепость.

Поручик Анненков повесился на полотенце, сорвался и поднят без чувств на полу камеры.

Корнет Свистунов проглотил осколки разбитого лампадного шкалика.

Полковник Булатов поверил в милость царскую, как в милость Божью, а когда увидел, что обманут, решил уморить себя голодом. Перед ним ставили самую вкусную пищу, самое свежее питье; но он ни к чему не прикасался, только грыз пальцы и сосал из них кровь, чтобы утолить жажду. Муки его продолжались двенадцать дней: должно быть, кормили насильно. Как ни строг был надзор, сумел обмануть сторожей: разбил себе голову об стену.

"А что-то будет со мной?" - думал Голицын, слушая эти рассказы.

На вопросные пункты все еще не ответил. Сначала решил молчать, запираться во всем. Но чем больше думал, тем больше чувствовал, что нельзя молчать. Неотразимы были доводы Чернышева и Оболенского, врага и друга, что молчаньем губит не только себя, но и других.

Отец Мысловский продолжал заходить почти каждый день, но только на минутку. Зайдет, поговорит, помолчит, как будто ожидая чего-то, и, не дождавшись, уйдет.

- А что, отец Петр, как вы думаете, хорошо ли я делаю, что запираюсь? - спросил однажды Голицын.

- Валерьян Михайлович, родной мой, дорогой, - обрадовался Мысловский;

видно было, что этого вопроса только и ждал, - чего же тут хорошего?

Нехорошо, нехорошо, нерассудительно и, даже прямо скажу, неблагородно. Вы губите...

- Ну, знаю, знаю! Гублю не только себя, но и других. Все вы точно сговорились... Ах, отец Петр, и вы против меня! Я этого не ожидал от вас...

- Друг мой, поступайте по совести, как Бог вам внушит! - воскликнул отец Петр и бросился его обнимать.

В тот же день Голицын отослал ответ в Комиссию. Подтвердил все, в чем его самого обвиняли, а на остальные вопросы ответил незнанием. Отослал утром, а вечером Безымянный принес ему записку Каховского:

"Голицын, участь моя в ваших руках. Рылеев, подлец, всех выдает.

Ежели у вас будет с ним очная ставка и он сошлется на вас, что я убил Милорадовича, не выдавайте. Все подлецы, кроме вас".

После этой записки Голицын всю ночь не спал, мучился, решал, что ему делать, но ничего не решил - понял, что само решится.

Утром написал в Комиссию, просил вернуть вопросные пункты. Вернули.

Начал писать новый ответ. Сделал так, как Оболенский советовал: отвечал на каждый вопрос с точностью, стараясь только никому не повредить, никого не запутать, и для этого лгал, хитрил, вилял, изворачивался.

Писал до поздней ночи. Кончив, лег. В темноте, при тусклом свете ночника, листики ответа белели на столике. И каждый раз, как он взглядывал на них, чувствовал такое отвращение, что, казалось, вот-вот схватит и разорвет. Но не разорвал. Отвернулся к стене, чтобы не видеть, и, наконец, уснул.

На следующий день отправил новый ответ в Комиссию, а дня через два Сукин поздравил его с первою царскою милостью - снятием ножных желез.

Вторая милость была посылка из дому: белье, любимый старый халат - тот самый, в котором он ходил в бабушкином доме в желтой комнате, когда выздоравливал, - и распечатанная записка Мариньки:

"Мой друг, я здорова и столь благополучна, сколь возможно сие в моем положении. Береги и ты себя; ради Бога, не предавайся отчаянию. Не думай, что я могу существовать без тебя. Одна смерть разорвет нашу связь. Я буду там, где ты. Помни, что я говорила тебе: моя жизнь от тебя зависит, как нитка от иголки; куда иголка, туда и нитка. Храни тебя Бог и Матерь Пречистая. Твоя навеки, княгиня Марья Голицына".

Еще дня через два повезли его на второй допрос в Комиссию. Ввели в ту же залу, с теми же обрядами.

- Показания Рылеева по некоторым пунктам несходны с вашими. Вам будет дана очная ставка, - сказал Чернышев и позвонил. Конвойные ввели Рылеева.

- Подтверждаете ли вы, Голицын, что в ночь накануне Четырнадцатого Рылеев сказал Каховскому, давая кинжал: "Убей царя"?

- Подтверждаю.

- А вы, Рылеев, что скажете?

- Я уже говорил вашему превосходительству, что согласен заранее со всем, что покажет Голицын. Я хорошенько не помню, что тогда говорил, но если он помнит, - значит, так и было... А вы, Голицын, помните?

- Помню, Рылеев, - сказал Голицын и поднял на него глаза.

Опять, как тогда, в Эрмитаже, - он и не он. Но негодованья, презренья теперь уже не было, а только жалость бесконечная: что с ним сделали?

Исхудал, осунулся, как после тяжкой болезни или пытки. Но не это самое страшное, а безоблачная ясность, тихость лица, какая бывает у мертвых. "Ты его не знаешь: он лучше нас всех", - вспомнилось Голицыну.

- Итак, Рылеев, вы подговаривали Каховского?

- Подговаривал? Нет. Он сам решил, и я это знал. Но, может быть, без меня ничего бы не сделал. Я виноват больше, чем он, - ответил Рылеев и, помолчав, прибавил: - Ваше превосходительство, я не скрываю не только дел и слов моих, но и самых тайных помыслов. Мне часто приходило на ум, что для прочного введения нового порядка необходимо истребление всей царствующей фамилии. Я полагал, что убиение одного государя не только не произведет пользы, но, напротив, может быть пагубно для цели Общества, ибо разделит умы, составит партии, взволнует приверженцев августейшей фамилии, и все сие неминуемо породит войну междоусобную. С истреблением же всей фамилии поневоле все партии соединятся. Но, сколько могу припомнить, я никому не открывал сего, да и сам, наконец, обратился к прежней мысли, что участь царствующего дома вправе решить только Великий Собор. За сим покорнейше прошу Комиссию не приписывать того упорству моему, что я всего ныне показанного не открыл прежде. Если что и скрывал, то щадя не столько себя, сколько других. Признаюсь чистосердечно: я сам себя почитаю главнейшим и, может быть, единственным виновником Четырнадцатого, ибо если бы с самого начала отказался участвовать, то никто бы не начал. Словом, если для блага России нужна казнь, то я один ее заслуживаю и молю Создателя, чтобы на мне все кончилось.

- Каховский показывает, что графа Милорадовича убил Оболенский, нанеся ему рану штыком, - продолжал Чернышев. - Подтверждаете ли вы, Рылеев, что убил его не Оболенский, а Каховский, и сам об этом сказывал у вас на квартире, вечером, Четырнадцатого?

- Подтверждаю, - ответил Рылеев.

- Подтверждаете ли и вы, Голицын?

Голицын знал, что ответом своим погубит одного из двух - Оболенского или Каховского. Кого же выберет?

- Ну что ж, опять замолчали? - посмотрел на него Чернышев с усмешкой: думал, что поймал, - не отмолчится.

- Умоляю вас, Голицын, ответьте, - сказал Рылеев. - Судьба Оболенского в ваших руках. Спасите невиновного.

- Подтверждаю, - ответил Голицын.

- Собственными глазами видели? - спросил Чернышев.

- Видел, - произнес Голицын с таким чувством, как будто произносил смертный приговор Каховскому.

Чернышев опять позвонил и сказал:

- Введите Каховского.

Каховский вошел. Все тот же: лицо тяжелое-тяжелое, точно каменное, с нижнею губою надменно оттопыренною, с глазами жалобными, как у больного ребенка или собаки, потерявшей хозяина, с невидящим взором лунатика.

Голицына отвели в соседнюю комнату и усадили в угол, за ширмами. В комнате был доктор Элькан с фельдшером Авениром Пантелеевичем. Потом Голицын узнал, что они просиживают тут все время заседания Комиссии: допрашиваемых иногда выносили в бесчувствии и тут же пускали им кровь.

Сначала голоса из-за двери доносились глухо, но потом, когда дверь приотворили, сделались внятными.

- Вы, стало быть, солгали, Каховский, оклеветали невинного?

- Оклеветал? Я? Я мог быть злодей в исступлении, но подлецом и клеветником никто меня не сделает. Будучи сами виновны, они смеют меня оскорблять, называя убийцею. Целовали, благословляли, а теперь как злодеем гнушаются. Ну, да все равно! Пусть что хотят на меня показывают, я оправдываться не буду. Этот...

Голицын понял, что "этот" - Рылеев. Каховский так ненавидел его, что не хотел называть по имени.

- Этот не может меня оскорбить. Не оскорбляет ли более себя самого?

Одно скажу: я не узнаю его или никогда не знал...

- А на главный вопрос вы так и не ответили: кто убил графа Милорадовича?

- Я уже имел честь изъяснить вашему превосходительству: я выстрелил по Милорадовичу, но не я один, - стрелял весь фас каре; а князь Оболенский нанес ему рану штыком. Я ли убил или кто другой, не знаю. Вынудить меня говорить противное никто и ничто не в силах. Прошу меня больше не спрашивать, я отвечать не буду.

- Лучше не запирайтесь, Каховский. На вас показывают все.

- Кто все?

- Рылеев, Бестужев, Одоевский, Пущин, Голицын.

- Голицын? Не может быть...

- Хотите очную ставку?

- Нет, не надо...

Он вдруг замолчал.

- Извините, ваше превосходительство, - начал опять, и слезы задрожали в голосе, - минутная слабость, ребячество... Не плакать, а смеяться должно. "Все к лучшему в этом лучшем из миров", - как говорит наш безносый философ*. Последний удар нанесен, последняя связь порвана. И кончено, кончено, кончено! Один я жил, один умру!

* Цитата из повести Вольтера "Кандид".

- Итак, убийство вами графа Милорадовича вы подтверждаете?

- Подтверждаю, подтверждаю, обеими руками подписываю. Я убил графа Милорадовича. И если бы государь подъехал к каре, то и его убил бы. И всех, всех, - намеренье и согласье мое было на истребление всех членов царствующей фамилии... Ну, вот, господа, чего же вам больше? Казните, делайте со мной, что хотите. Прошу одной милости - приговора скорейшего.

Смерти я не боюсь и сумею умереть как следует.

- Вместе умрем, Каховский! Ты не один, помни же - вместе! -

воскликнул Рылеев, и в голосе его была такая мольба, что сердце у Голицына замерло: поймет ли тот, ответит ли?

- Что он говорит? Что он говорит? Сделайте милость, ваше превосходительство, избавьте меня... Слушать противно...

- Полно, Каховский, не горячитесь, - сказал Чернышев, встал и взял его за руку.

Подушкин выглянул из-за двери. Голицын - тоже.

- Будьте покойны, не трону, рук марать не желаю, - ответил Каховский и вдруг обернулся к Рылееву, как будто только теперь увидел его. - Ну, что, говори!

Рылеев поднял на него глаза с улыбкой:

- Я хотел сказать, Каховский, что я тебя всегда...

- Что? Что? Что? - наступал на него тот, сжав кулаки.

- Эй, ребята! - позвал Чернышев.

Вбежал плац-майор с конвойными.

- Любил и люблю, - кончил Рылеев.

- Любишь? Так вот же тебе за твою любовь, подлец! - закричал Каховский и кинулся на Рылеева, раздался звук пощечины.

Голицын вскрикнул и зашатался, как будто его самого ударили. Кто-то поддержал и усадил его на стул. Он потерял сознание.

Когда очнулся, фельдшер Затрапезный подносил ко рту его стакан с водою. Зубы стучали о стекло; долго не мог поймать губами край стакана;

наконец, поймал, выпил и спросил:

- Что он с ним сделал? Убил?

- Ничего не убил, а только съездил подлеца по роже как следует, -

ответил Затрапезный.

И опять, как будто его самого ударили, Голицын почувствовал, что на лице его горит пощечина, и, наслаждаясь болью и срамом, подумал:

"Так тебе и надо, подлец?"

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

- Ну, слава Богу, ответили, и дело с концом, - говорил отец Петр Голицыну, зайдя к нему в камеру на следующий день после допроса. - Теперь уж все гладко пойдет. Будьте покойны, всех помилует. Сам говорит: "Удивлю Россию и Европу!"

Маленькие, под нависшими веками, треугольные щелки глаз светились такою простодушною хитростью, что Голицын, сколько ни вглядывался, - не мог решить, очень он прост или очень хитер.

- Государь сам изволил читать ваш ответ, - помолчав, прибавил Мысловский с таинственным видом. - Его величество сделал из него весьма выгодное заключение о ваших способностях...

- Ну, будет, отец Петр, уходите, - сказал Голицын, бледнея.

Отец Петр не понял и посмотрел на него с удивлением.

- Уходите! - повторил Голицын, еще больше бледнея. - Я ваш совет исполнил. Чего же вам еще нужно?

- Да что, что такое, Валерьян Михайлович, дорогой мой, голубчик? За что же вы на меня?..

- А за то, что вы, служитель Христов, не постыдились принять на себя обязанность презренного шпиона и сыщика!

- Бог вам судья, князь. Вы оскорбляете человека, который ничего, кроме добра...

- Вон! Вон! - закричал Голицын, вскочил и затопал ногами.

Отец Петр ушел и с того дня не появлялся. Голицын знал, что стоит ему сказать слово - и он тотчас прибежит. Но не хотел, старался убедить себя, что не нуждается в нем и что всегда ему был противен этот "чувствительный плут".

Не только отец Петр, но и все его покинули.

"Наконец-то в покое оставили", - сначала радовался он; но, когда почувствовал, что одиночество сомкнулось над ним, как вода над утопающим, стало страшно.

Хуже всего было то, что Оболенского перевели в другую камеру.

Перестукивания кончились. С новым соседом надо было все начинать сызнова.

Вместо Оболенского посадили Одоевского. Когда Голицын постучал к нему, тот ответил таким неистовым грохотом, что часовые сбежались. И каждый раз, как Голицын пробовал стучать, повторялось то же. Наконец, бросил, отчаялся. А с другой стороны сидел полоумный Фаленберг; тот совсем не отвечал на стук.

Тосковал и плакал о жене. Часто среди ночи, когда все утихало, слышались его рыданья, сначала глухие, потом все более громкие и кончавшиеся воплем раздирающим:

- Eudoxie! Eudoxie!

"Маринька! Маринька!" - хотелось ответить Голицыну таким же воплем.

В первые дни заключения, когда он думал, что сейчас конец, было легко. Но теперь, когда убедился, что конец может быть через месяцы, годы, десятки лет, им овладела тоска безысходная.

Дни проходили за днями, такие однообразные, что сливались, как в беспамятстве бреда, в один сплошной, нескончаемый день. Налепленные для счета дней хлебные шарики смахнул со стены: потерял счет времени. Время становилось вечностью, и в зияющую бездну ее он заглядывал с ужасом.

Рассудок разрушался, размалывался, как зерно между двумя жерновами, -

между двумя мыслями: надо что-нибудь делать, а делать нечего.

Целыми часами складывал на столе выломанные из вентилятора жестяные перышки в различные фигуры - звезды, кресты, круги, многоугольники.

Или, сидя на койке, выдергивал бесконечную нитку, которой пристегивалась простыня к одеялу, и навязывал узлы, один за другой, так что под конец образовывался целый клубок; тогда развязывал и снова навязывал.

Или следил, как паук ткет паутину, и завидовал: делом занят - не соскучится.

Или, стоя на подоконнике, глядел сквозь дыру вентилятора на соседнюю глухую гранитную стену и крышу бастиона с водосточным желобом, где иногда знакомая ворона садилась и каркала.

Или кружился по камере и выдолбленные на кирпичном полу ногами прежних жильцов ямки еще глубже выдалбливал.

Или сочинял дурацкие стишки и твердил их бессмысленно, до одури:

Кто не знает нашу участь, Не поверит тот никак, Чтоб за этакую глупость Могли мучиться мы так.

В углу, где умывался, на стене была надпись: "God damn your ayes"*.

* Порази Господь Бог твои глаза (англ.).

- Кто это писал? - спросил Безымянного.

- Англичанин.

- Что же с ним сделалось?

- Помер.

- От чего?

- От спячки. День и ночь спал, во сне и помер.

"Вот и я умру так же, во сне", - подумал Голицын.

Сделался слезлив, как баба. Когда звонили куранты заунывным, точно похоронным, звоном, хотелось плакать. Когда фейерверкер Шибаев приносил обед или чай с улыбкой особенно ласковой, тоже навертывались слезы.

Однажды перечел записку Мариньки и как ребенок расплакался. А когда часовой заглянул в "глазок", стало стыдно; повернулся к нему спиною, хотел удержать слезы и не мог, - лились, неутолимые, отвратительно сладкие. "Вот что наделала крепость в две-три недели, а что будет дальше?" - подумал:

Погибну я за край родной, Я это чувствую, я знаю;

И радостно, отец святой, Свой жребий я благословляю.

А как дошло до дела, испугался, ослабел, не захотел погибать; любил жизнь, потому что любил Мариньку. Любовь - подлость: чтобы умереть как следует, надо разлюбить, убить любовь, - из всех его страшных мыслей это была самая страшная.

С каждым днем тоска усиливалась, терпенье истощалось; сердце выболело, мысли мешались, и ему казалось, что он сходит с ума. Следил за собою и в каждом своем движении, слове, мысли находил признаки помешательства. Сначала был страх безумья, а потом страх этого страха.

Сходил с ума на мысли, что сойдет с ума. "Уж скорее бы!" - думал с отчаянием и, стоя в углу, бился головой об стену. Или рассматривал отточенное жестяное перо вентилятора: нельзя ли зарезаться?

Наконец, заболел. Сделался жар, закололо в боку, закашлял кровью.

Комендант Сукин перепугался, позвал Элькана. Тот объявил, что если больного не переведут в лучшую камеру, то может быть чахотка.

Голицын обрадовался. Все муки его сразу кончились: смерть - свобода.

Отец Петр, узнав, что он болен, прибежал к нему, а когда он стал извиняться, что оскорбил его в последнее свидание, не дал ему говорить, бросился на шею и заплакал.

Начал опять заходить каждый день. Чтобы развлечь больного, рассказывал городские слухи и новости.

От него узнал Голицын о прибытии похоронного шествия с телом покойного императора. Все о нем забыли так, как будто похоронили уже лет десять назад. А между тем, через всю Россию, из Таганрога в Петербург, медленно-медленно, больше двух месяцев, тянулось похоронное шествие, окруженное войсками, пешими и конными, с авангардами и арьергардами, разъездами и патрулями, как военный поход в стране неприятельской.

Опасались бунта. В народе шел слух, что государь не умер и хоронят кого-то другого; в Москве будто хотят выбросить из гроба тело и таскать по улицам, а потом сжечь. "Принял я строжайшие меры к совершенной безопасности бесценного праха, - доносил граф Орлов-Денисов, обер-церемониймейстер похорон. - Смею ручаться, что последняя капля крови моей застынет у подножия гроба августейшего усопшего, и через хладный только труп мой насильство достичь может дерзновенного прикосновения". По прибытии тела в Москву запирали на ночь ворота в Кремле и у каждого входа ставили заряженные пушки. А в Петербурге будто проведены были пороховые подкопы под всеми улицами, от заставы до Казанского собора, по коим должно было следовать шествие; и в подвалах собора спрятаны четыре бочки с порохом; и в каждом флашкоуте Троицкого моста - тоже по бочке, чтобы взорвать шествие.

Еще более странный слух сообщил Голицыну Авенир Пантелеевич: государь будто бы умер от яду; Меттерних, злодей, отравил; лицо в гробу почернело так, что узнать нельзя. А на живом государе тоже лица нет от страху - не лучше покойника.

Но то, что Безымянный рассказывал, было всего удивительней.

Во время проезда государева тела был в Москве из некоторого села дьячок; а когда он вернулся в село, стали его мужики спрашивать, что царя-де видел ли. "Какого, говорит, царя? Это не царя, а черта везут!"

Тогда один мужик его ударил в ухо и объявил попу, а поп - начальству; и того дьячка взяли за караул. А еще сказывают, будто не царь в гробу и не черт, а простой русский солдат. Когда государь жил в Таганроге, то хотели его убить изверги. И, сведав про то, государь вышел ночью из дворца к часовому: "Хочешь, говорит, часовой, за меня умереть?" - "Рад стараться, ваше величество!" И тогда государь надел солдатский мундир и стал на часы, а солдат, в мундире царском, пошел во дворец. Вдруг из пистолета по нем выстрелили. Солдат помер, а государь, бросив ружье, бежал с часов неизвестно куда. В скиты, говорят, к старцам, душу спасать, молиться, чтобы Господь Россию помиловал.

- Как знать, может, и правда, - подмигнул отец Петр Голицыну с таинственным видом, когда тот передал ему рассказ Безымянного.

- Что правда? - удивился Голицын.

- А то, что был мертв и се, жив...

- Бог с вами, отец Петр! Подумайте только, какая нелепость. Ужели все генералы, адъютанты, придворные, все сопровождавшие тело его, весь Таганрог и сама императрица Елизавета Алексеевна, - ужели все они участвовали в заговоре, чтобы обмануть Россию?

- Да, как будто не того, - согласился отец Петр нехотя; но помолчал, подумал и прибавил еще таинственнее: - Темное дело, ваше сиятельство, темное!

И вдруг, наклонившись к уху его, зашептал:

- А солдатик-то действительно был, говорят, в полковом гошпитале, в Таганроге, больной при смерти, необыкновенно лицом на государя похож.

Солдатик помер, а государь выздоровел. Ну, и подменили. Лейб-медик Вилье все дело сварганил. Прехитрая бестия!

- Да зачем? Кому это нужно?

- А кому это нужно - тайна великая. Ныне сокровенно сие, а, может, когда и откроется. Некий старец явится, святой угодник Божий, за всю Россию подвижник и мученик, от земли до неба столп огненный, Благословенный воистину. Имя же ему...

- Ну, что ж, говорите.

- А никому не скажете?

- Никому.

- Даете слово?

- Даю.

- Федор Кузьмич, - прошептал отец Петр благоговейным шепотом.

- Федор Кузьмич, - повторил Голицын, и что-то вещее, жуткое послышалось ему в этом имени, как будто на одно мгновение он поверил, что так оно и есть: старец Федор Кузьмич - император Александр Павлович.

Вспомнил разговор в Линцах с Пестелем и Софьин бред: "убить мертвого"; "был мертв - и се жив".

Тринадцатого марта Безымянный объявил Голицыну:

- Царя нынче хоронят.

Сквозь верхнее незабеленное звено окна видно было, что на дворе метелица; снег падал густыми, еще не мокрыми, но уже мягкими, как пух, мартовскими хлопьями.

Голицын закрыл глаза и увидел медленно тянущееся похоронное шествие, с черным катафалком и черным гробом, под белым снежным саваном.

Вдруг загрохотали оглушительные пушечные выстрелы. Стены каземата дрожали, как будто рушились. Вспыхивало пламя, освещая камеру.

Он понял, что в эту минуту в соборе Петропавловской крепости опускают в могилу тело императора Александра Первого.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Крепостному начальству велено было стараться, чтобы никто из заключенных не умер до окончания дела. За Голицыным ухаживали: переменили жесткую койку на мягкую; стали лучше кормить, давать книги; после ножных сняли и ручные кандалы и, наконец, перевели в другую камеру, посуше. Но он жалел о прежней, темной и тесной, о ямках от ног на кирпичном полу, о друге-пауке и пятнах сырости на штукатурке стен, для него не пятнах, а лицах и образах.

В начале апреля уже выздоравливал. Когда почувствовал, что не умрет, хотел огорчиться и не мог. Пусть месяцы, годы, десятки лет заключения, пусть новые муки, еще неизвестные, - только бы жить!

В новой камере окно выходило на полдень. Внизу был ров, и стены бастиона отступали так, что было больше неба, чем в прежней камере, и, несмотря на глубокую, почти двухаршинную впадину окна, солнце в начале апреля стало заглядывать, ложась на белую стену острым углом света с черною тенью решеток.

Он садился в этот угол и, зажмурив глаза, смотрел прямо на солнце. Ни о чем не думал, только впитывал свет и тепло, как растение. Солнце и он -

больше ничего и никого не нужно. А Маринька? Маринька - то, почему солнце светит земле. Казалось, только здесь, в тюрьме, в первый раз в жизни узнал, что такое свобода и счастие. Сначала стыдился, боялся, что так просто счастлив, но потом понял, что опять - "все хорошо". "Как хорошо, Господи!" - хотел молиться, но молитвы не было, а было только воздыхание к Богу, вопрос и ответ: "Здесь?" - "Здесь". И вся душа затихала тишиною последнею.

С отцом Петром помирился окончательно. Понял, что хотя он и "плут", но плутовство у него, как часто бывает у русских людей, с добротою смешано, и даже так, что чем плутоватее, тем добрее. Может быть, сначала кривил душою, служил и нашим и вашим; но, мало-помалу, изменил тюремщикам и перешел на сторону узников. Не умом, а сердцем угадывал, что эти

"злодеи" - лучшие люди в России. Полюбил их в самом деле, как духовный отец - детей своих.

- А ведь вы наш, отец Петр, - сказал ему однажды Голицын.

- Наконец-то поняли, - весь просиял отец Петр. - Ваш, друзья мои, ваш! С такими людьми жить и умереть!

Двенадцатого апреля, в Вербное воскресенье, вошел Мысловский к Голицыну, в ризе, с чашей в руках, и сказал, что причащает узников.

- А вы, князь, не желаете? - спросил так же, как в первое свидание, три месяца назад, и Голицын так же ответил:

- Нет, не желаю.

- Почему же?

- Потому, что не хочу смешивать Христа со Зверем.

И он объяснил ему свою давнюю мысль о кощунственном соединении Кесарева с Божьим, царства с церковью.

- Ну, а если и так, вам-то за что погибать? Не вкушает ли голодный хлеба и в вертепе разбойничьем?

Голицын умолк, обезоруженный: так умилило и ужаснуло его это смирение, может быть, не только отца Петра, но и всех, кто за ним.

- Вы знаете, отец Петр, за что я к злодеям причастен, и знаете, что я ни в чем не раскаиваюсь. И нераскаянного причастили бы?

- Причастил бы.

- И убийцу?

- Что вы, князь, Бог с вами, кого вы убили?

- Все равно, хотел убить - убить Зверя во имя Христа. Можно во имя Христа убить, отец Петр, как вы думаете?

Отец Петр стоял у окна. Луч солнца падал на золотую чашу в руках его, и она сияла, как солнце. Руки его дрожали так, что казалось - уронит чашу.

Губы шевелились беззвучно: хотел что-то сказать и не мог.

- Не знаю, - проговорил, наконец. - Я вас не сужу. Бог рассудит...

Голицын опустился на колени.

- Простите, отец Петр! Если бы вы и могли, я не могу... - прошептал он, поцеловал руку его и пал ниц перед чашею.

Отец Петр благословил его молча и вышел.

Восемнадцатого апреля, в Светлую ночь*, Голицын не спал - все ждал чего-то, прислушивался. Но сквозь глухие стены каземата ни один звук не проникал, тишина была мертвая. Встал на подоконник и выглянул сквозь дыру вентилятора; здесь, в новой камере, тоже выломал из него перышки. Увидел только темноту, как чернила черную. Приложил ухо к дыре и, как смутное жужжание пчелиного улья, услышал глухой гул колоколов - пасхальный благовест.

* Ночь перед Воскресением Христовым.

Никогда, казалось, не чувствовал так, как здесь, в каземате, погребенный заживо, что Христос воскрес.

В мае начали водить арестантов на прогулку в садик, внутри Алексеевского равелина. Повели и Голицына.

Когда он переступил порог наружной двери, солнечный свет ослепил его так, что он закрыл глаза руками. Свежий воздух останавливал дыхание, и, как вышедшему на берег после долгого плавания, ему казалось, что земля под ним качается. Фейерверкер Шибаев поддержал его под руку и повел в садик.

Садик был треугольный, в треугольнике высоких стен, как на дне колодца; стены - гранитные, гладкие, голые, без окон, снизу поросшие зеленым мхом и лишаями желто-серыми, как дикие скалы, с одной только дверцей, окованной железом, с железной решеткой.

Немного травки, несколько кустиков сирени, бузины и черемухи, две-три березки; между ними - деревянная полусломанная лавочка и, у одной из стен, дерновый холмик с ветхим покачнувшимся крестиком, - как объяснил Шибаев, -

могила утонувшей во время наводнения узницы, княжны Таракановой.

Садик был жалкий, а Голицыну казался Божьим раем. И как первый человек в раю или мертвец, вставший из гроба, он глядел с ненасытною жадностью на желтые цветы одуванчиков, на смолисто-клейкие лапки березовых листиков, на голубое небо и тающие, как светлый пар, облака.

Заиграли куранты, как будто над самой головой его. Он взглянул вверх.

- Пожалуйте сюда, ваше благородие, отсюда видать, - указал ему Шибаев на один из углов треугольника. Голицын подошел, встал на рундук водосточного желоба, прислонясь спиной к стене, и увидел ослепительно сверкавшую на солнце, как огненный меч, золотую иглу Петропавловской крепости с архангелом, трубящим в трубу как бы в знак того, что узники выйдут на волю из этой живой могилы только в воскресение мертвых.

Опять вернулся в середину садика и сел на лавочку. Шибаев что-то говорил, но он его не слышал. Тот понял, что Голицын хочет остаться один;

отошел, отвернулся и закурил трубочку.

Голицын долго глядел на тонкий белый ствол березки, потом вдруг обнял его, прижался к нему щекой и закрыл глаза. Вспомнил Мариньку: "Выбегу, бывало, в рощу; молодые березки - тоненькие, как восковые свечечки; кожица у них такая мягкая, теплая, солнцем нагретая, совсем как живая. Обниму, прижмусь щекою и ласкаюсь, целую: миленькая, родненькая, сестричка моя!"

Когда Голицын вернулся в свою новую, "светлую" камеру, она показалась ему темным и тесным гробом. Как будто на мгновение встал из гроба и опять упал: уж лучше б не вставать. Решил не ходить на прогулку. Отказался раз, два, а потом не выдержал - пошел.

Березки уже распустились, и благоухание цветущей сирени пахнуло в лицо ему росною свежестью. Опять, как намедни, сел на лавочку, обнял березку, прижался щекою и закрыл глаза. Такая тоска сжала сердце, что хотелось кричать как от боли.

Вдруг шорох шагов. Открыл глаза, вскочил и выставил руки вперед с тихим криком ужаса: казалось, что видит призрак Мариньки.

- Валенька, светик мой, родненький! - бросилась к нему, обняла, прильнула всем телом - живая, живая Маринька.

Что было потом, уже не помнили. Говорили, спешили, перебивали, не понимали друг друга, смеялись и плакали вместе. Он вглядывался в нее, удивлялся и не узнавал: как похудела, побледнела и расцвела новой прелестью, неведомой! Девятнадцатилетняя девочка и уже взрослая женщина.

Какое спокойное мужество! Ни страха, ни скорби в этих больших, темных глазах, а только сила любви бесконечная, как у Той, Всемогущей, на полотне Рафаэлевом.

- Ты, Маринька, ты... Господи! Как ты сюда?..

- А что, не ждал, думал, не приду? А вот и пришла. Анкудиныч провел.

- Какой Анкудиныч?

- Ничипоренко. Аль не знаешь? Вон он стоит.

Голицын увидел стоявшего поодаль, рядом с Шибаевым, ефрейтора Ничипоренку, того самого, который когда-то грозил ему розгами.

- Я ведь тут каждый день бываю в крепости, будто бы в церковь к обедне хожу. Не знала, что ты в равелине сидишь. С бульвара-то, от церкви, окна казематов видны, все в ряд, одинаковые, мелом замазаны, - ничего не разобрать. А я все смотрю: думаю, какое окно твое? Надоела всем. Комендант ругается; раз хотел из церкви вывести. Так я переоденусь, бывало, девкой и так пробираюсь. А у Подушкина дочка, Аделаида Егоровна, старая девица, предобрая. Влюбилась в Каховского... Ах, Боже мой, сколько надо сказать, а я вздор болтаю! А знаешь, когда шел лед...

Начала и не кончила, должно быть, опять решила, что вздор. Хотела рассказать, как однажды бабушкин дворецкий Ананий, тоже часто бывавший в крепости, напугал ее, будто бы князь болен, при смерти. Кинулась в крепость, а все мосты разведены, - ледоход. Яличники отказывались ехать.

Наконец, одного умолила: согласился за 25 рублей. Кинул ей веревку; надо было привязать ее к чугунному кольцу, вбитому в перила набережной, чтобы спуститься по обледенелым ступеням гранитной лестницы. Долго не могла справиться: мерзлая веревка - жесткая, чугунное кольцо - тяжелое, обледенелый гранит - скользкий, а руки - слабые. Но лед, и чугун, и гранит, - все победили слабые руки. Спустилась в ялик. Поплыли. Несущиеся навстречу льдины громоздились, ломались, трещали - вот-вот опрокинут ялик.

Старый лодочник, бледный от страха, то ругался, то молился. А когда причалили к другому берегу, взглянул на нее с восхищением: "Ах, хороша девка!" - должна быть, подумал, как все о ней думали. Было поздно; ворота крепости заперты; часовой не пропускал. Сунула ему денег, отпер. Побежала на квартиру к Подушкину. Аделаида Егоровна успокоила: князь был очень болен, но теперь лучше; доктор обещает, что скоро будет здоров. "А что это у вас с ручками-то, ваше сиятельство!" - вдруг вскрикнула старая девица в ужасе. Маринька взглянула на руки: перчатки в лохмотьях и ладони в крови;

ободрала кожу о ледяную веревку. Улыбнулась, вспомнила, как он целовал ей руки в ладони.

- Отчего ты в трауре? - спросил Голицын, когда помолчали, глядя друг другу в глаза и угадывая все, что не умели сказать. Только теперь он заметил, что она в черном платье и в черной шляпке с траурным вуалем.

- Похоронила бабиньку.

- А Нина Львовна здорова?

- Н-нет, не очень, - потупилась она и заговорила о другом.

Он понял, что она умоляет его не говорить о матери: хочет одна нести эту муку.

Подошел Ничипоренко.

- Пожалуйте, ваше сиятельство.

- Сейчас, Анкудиныч, еще минутку...

- Никак нельзя. Комендант увидит - беда будет.

Маринька достала из кармана пачку ассигнаций и сунула ему в руку. Он покосился на них: должно быть - мало. Опять опустила руку в карман, но там ничего уже не было. Тогда сняла с шеи золотую цепочку с крестиком и отдала ему. Он отошел.

Опять заговорили, но уже безрадостно: чувствовали, что минута разлуки близка.

- Постой, что я хотела? Ах, да, - заторопилась, зашептала ему по-французски на ухо. - Бежать, говорят, можно: теперь на Неве много судов заграничных, близко к крепости. Фома Фомич с одним капитаном уже говорил и пачпорт достал. А плац-адъютант Трусов за десять тысяч...

- Трусов - негодяй; берегись его. Бежать нельзя. А если б и можно, я не хочу.

- Отчего?

Он посмотрел на нее молча так, что она поняла.

- Ну, прости, милый, я ведь ничего не понимаю... А знаешь, отец Петр говорит, что всех помилуют.

- Нет, Маринька, не помилуют. Да и не нужно нам ихней милости.

- Ну, все равно, пусть хоть на край света сошлют, - будем вместе! А если... - не кончила, но он понял: "Если умрешь - и я с тобой".

- Ваше сиятельство, - опять подошел Ничипоренко и взял ее за руку.

Она оттолкнула его, бросилась на шею к Голицыну, обняла его так же, как давеча, прильнула всем телом, поцеловала, перекрестила:

- Храни тебя Матерь Пречистая!

И в последнем взоре - ни страха, ни скорби, а только сила любви бесконечная, как у Той, Всемогущей.

Когда он опомнился, ее уже не было, и опять казалось ему, что это было только видение. Опустился на лавочку и долго сидел с закрытыми глазами, не двигаясь. Вдруг почувствовал на лице холодные капли и открыл глаза. Набежало облачко; золотые нити дождя на солнце задрожали, зазвенели, как золотые струны, певучими звонами. Падали крупные капли, как светлые слезы, словно кто-то плакал от радости. Ярче зазеленела трава, забелели стволы берез, и сирень задышала благоуханнее.

Он оглянулся: никого не было в садике, Шибаев вышел за дверцу, -

должно быть, понял, так же как намедни, что он хочет остаться один.

Голицын стал на колени, нагнулся, раздвинул влажную траву и припал губами к земле. "Любить землю грех, надо любить небесное", - вспомнил и засмеялся, заплакал от радости. Целовал землю и шептал:

- Земля, земля, Матерь Пречистая!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Записки С.И.Муравьева-Апостола

"Россия гибнет, Россия гибнет Боже, спаси Россию!" - так я молюсь, умирая.

Я знаю, что умру. Все говорят, что смертной казни не будет, а я думаю - будет. Но если б и не было казни, я, кажется, умер бы: со сломанной ногой нельзя ходить - со сломанной душой нельзя жить.

После разбития мятежного Черниговского полка, 4 января, я привезен был в Петербург, тяжело раненный, так что живу быть не чаяли. Но вот остался жив: первой смертью не умер, чтобы умереть второй.

Мореплаватель, затертый льдами, кидает бутылку в море с последнею отрадною мыслью: узнают, как мы погибли. Так я кидаю в океан будущие сии записки предсмертные - мое завещание России.

Пишу на клочках и прячу в тайник в полу моей камеры один из кирпичей подымается. Перед смертью отдам кому-нибудь из товарищей может быть, сохранят.

Плохо пишу по-русски. J dois avouer a ma honte que j'a plus d'abitude de la langue francaise que du russe*. Буду писать на обоих языках. Такова уж наша судьба, чужие на родине.

* К стыду своему должен признать, что я больше привык к французскому, нежели к русскому языку (фр.).

Я провел детство в Германии, Испании, Франции. Возвращаясь в Россию и завидев на прусской границе казака на часах, мы с братом Матвеем выскочили из кареты и бросились его обнимать.

- Я очень рада, что долгое пребывание на чужбине не охладило вашей любви к отечеству, - сказала маменька, когда мы поехали далее. - Но готовьтесь, дети, я должна сообщить вам страшную весть: в России вы найдете то, чего еще не знаете, - рабов.

Мы только потом поняли эту страшную весть: вольность - чужбина, рабство - отечество.

Мы - дети Двенадцатого года. Тогда русский народ единодушным восстанием спас отечество. То восстание - начало этого; Двенадцатый год -

начало Двадцать пятого. Мы думали тогда: век славы военной с Наполеоном кончился; наступили времена освобождения народов. И неужели Россия, освободившая Европу из-под ига Наполеона, не свергнет собственного ига?

Россия удерживает порывы всех народов к вольности: освободится Россия -

освободится весь мир.

Намедни папенька, зайдя ко мне в камеру и увидев мундир мой, запятнанный кровью, сказал:

- Я пришлю тебе новое платье.

- Не нужно, - ответил я, - я умру с пятнами крови, пролитой.

Я хотел сказать: "за отечество", но не сказал: я пролил кровь больше, чем за отечество.

Вот одно из первых моих воспоминаний младенческих. Не знаю, впрочем, сам ли я это помню или только повторяю то, что брат Матвей мне сказывал. В

1801 году, 12 марта, утром после чаю, брат подошел к окну, - мы жили тогда на Фонтанке, у Обухова моста, в доме Юсупова, - выглянул на улицу и спросил маменьку:

- Сегодня Пасха?

- Нет, что ты, Матюша.

- А что ж, вон люди на улице христосуются?

В эту ночь убит был император Павел. Так соединила Россия Христа с вольностью: царь убит - Христос воскрес.

Кровавой чаше причастимся, -

И я скажу: Христос воскрес!

Это - кощунство в устах афея Пушкина. Но он и сам не знал, над какой святыней кощунствовал.

А вот мое показание Следственной комиссии о беседе с Горбачевским, членом Тайного общества Соединенных Славян:

"Утверждаемо было мною, что в случае восстания, в смутные времена переворота, самая твердейшая наша надежда и опора должна быть привязанность к вере, столь сильно существующая в русских; что вера всегда будет сильным двигателем человеческого сердца и укажет людям путь к вольности. На что Горбачевский отвечал мне с видом сомнения и удивления, что он полагает, напротив, что вера противна свободе. Я тогда стал ему доказывать, что мнение сие совершенно ошибочно; что истинная свобода сделалась известною только со времени проповедания христианской веры; и что Франция, впавшая в толикие бедствия во время своего переворота именно от вкравшегося в умы безверия, должна служить нам уроком".

Философ Гегель полагает, что французский переворот есть высшее развитие христианства и что явление оного столь же важно, как явление самого Христа. Нет, не французский переворот б ы л, а переворот истинный б у д е т таким. Якобинская же вольность без Бога - воистину "ужас" - la terreur - человекоубийство ненасытимое, кровавая чаша диавола.

Соединить Христа с вольностью - вот великая мысль, великий свет всеозаряющий.

А может быть, никто никогда не узнает, за что я погиб. Не стены каземата отделяют меня от людей, а стена одиночества. С людьми, на воле, я так же один, как здесь, в тюрьме.

Toujours reveur et solitaire,

Je passerai sur cette terre.

Sans que personne m'ait connu;

Ce n'est pas qu'au bout de ma carriere,

Que par un grand trait de lumiere

On connaitra ce qu'on a perdu*.

* Я пройду по земле, Вечный одинокий мечтатель, И никто не узнает меня;

Лишь в конце моей жизни При ярком луче света Люди узнают, кого они потеряли (фр.).

Так хвастать мог только глупенький мальчик. Увы, пришел мой конец, и никаким светом не озарился мир. Но мне все еще кажется, что была у меня великая мысль, великий свет всеозаряющий; только сказать о них людям я не умел. Знать истину и не уметь сказать - самая страшная из мук человеческих.

Единственный человек в России, который понял бы меня, - Чаадаев. Как сейчас помню наши ночные беседы в 1817 году, в Петербурге, в казармах Семеновского полка; мы тогда вместе служили и вступили в "Союз благоденствия". Помню лицо его, бледное, нежное, как из воску или из мрамора, тонкие губы с вечною усмешкою, серо-голубые глаза, такие грустные, как будто они уже конец мира увидели.

- Преходит образ мира сего, новый мир начинается, - говорил Чаадаев. - К последним обетованиям готовится род человеческий - к Царствию Божьему на земле, как на небе. И не Россия ли, пустая, открытая, белая, как лист бумаги, на коем ничего не написано, - без прошлого, без настоящего, вся в будущем - неожиданность безмерная, une immense spontaneite, - не Россия ли призвана осуществить сии обетования, разгадать загадку человечества?

И все наши беседы кончались молитвой: "Adveniat regnum tuum - Да приидет царствие Твое".

"Да будет один Царь на земле, как на небе, - Иисус Христос". Это слова моего "Катехизиса".

"От умозрений до совершений весьма далече", - ска зал однажды Пестель. И он же - обо мне, брату моему Матвею: "Votre pere est trop pur"*.

Да, слишком чист, потому что слишком умозрителен. Чистота - пустота проклятая. Чистое умозрение в делании - донкишотство, смешное и жалкое. Я ничего не сделал, только унизил великую мысль, уронил святыню в грязь и в кровь. Но я все-таки пробовал сделать, Пестель даже не пробовал.

* Ваш брат слишком чист (фр.).

Он был арестован Четырнадцатого, в самый день восстания. Некоторое время колебался и помышлял идти с Вятским полком на Тульчин, арестовать главнокомандующего, весь штаб Второй армии и поднять знамя восстания. Но кончил тем, что сел в коляску и поехал в Тульчин, где его арестовали тотчас.

Умно поступил, умнее нас всех: остался в чистом умозрении.

Я мог бы полюбить Пестеля; но он меня не любит боится или презирает.

Ясность ума у него бесконечная. Но всего умом не поймешь. Я кое-что знаю, чего не знает он Надо бы нам соединиться. Может быть, переворот не удался, потому что мы этого не сделали.

Вниз катить камень легко, трудно - подымать вверх. Пестель катит камень вниз, я подымаю вверх. Он хочет политики, я хочу религии: легка политика, трудна религия. Он хочет бывшего, я хочу небывалого.

Не христианин и не раб, Прощать обид я не умею, -

сказал Рылеев. Христианство - рабство: вот яма, в которую катится все.

Пестель на Юге, Рылеев на Севере - два афея, два вождя российской вольности. А в середине - множество бесчисленное малых сил. "Нынче только дураки да подлецы в Бога веруют", - как сказал мне один русский якобинец, девятнадцатилетний прапорщик.

Не имея Бога, народ почитают за Бога.

- С народом все можно, без народа ничего нельзя, - воскликнул однажды Горбачевский, заспорив со мной о демократии.

- La masse n'est rien; elle ne sera que ce que veulent les individus qui sont tout - Множество - ничто; оно будет только тем, чего хотят личности; личность - все, - ответил я, возмутившись.

Знаю, что это не так; но если нет Бога, пусть мне докажут, что это не так.

"Россия едина, как Бог един", - говорит Пестель, а сам в Бога не верует. Но если нет Бога, то нет и единой, - нет никакой России.

Качу камень вверх, а он катится вниз - работа Сизифова. Я себя не обманываю, я знаю: если переворот в России будет, то не по моему

"Катехизису", а по "Русской Правде" Пестеля. О нем вспомнят, обо мне забудут; за ним пойдут все, за мной - никто. Будет и в России то же, что во Франции, - свобода без Бога, кровавая чаша дьявола.

Забудут, но вспомнят; уйдут, но вернутся. Камень, который отвергли зиждущие, тот самый сделается главою угла. Не спасет Россия, пока не исполнит моего завещания: свобода с Богом.

La Divinite se mire dans le monde. L'Essence Divine ne peut se realiser que dans une infinite de formes finies. La manifestation de l'Eternel dans unt forme finie ne peut etre qu'imparfaite: la forme n'est qu'un s i g n e qui indique sa presance*.

Все дела человеческие - только з н а к и. Я только подал знак тебе, а мой далекий друг в поколениях будущих, как мановением руки, когда уже нет голоса, подает знак умирающий. Не суди же меня за то, что я сделал, а пойми, чего я хотел.

* Божество отражается в мире. Божественная сущность может осуществляться только в бесконечности законченных форм. Проявление Всевышнего в законченной форме может быть только несовершенным: форма -

лишь знак Его присутствия (фр.).

Мы о восстании не думали и не готовились к оному, когда 22 декабря, едучи с братом Матвеем из города Василькова, под Киевом, где стоял Черниговский полк, в Житомир, в корпусную квартиру, - на последней станции, от сенатского курьера, развозившего присяжные листы, получили первую весть о Четырнадцатом.

В корпусной квартире узнали, что Тайное общество открыто правительством и аресты начались. А на обратном пути в Васильков мой друг Михаил Павлович Бестужев-Рюмин, подпоручик Полтавского полка, сообщил мне, что полковой командир Гебель гонится за мною с жандармами.

Я решил пробраться в Черниговский полк, чтобы там поднять восстание.

Я понимал всю отчаянность оного: борьба горсти людей с исполинскими силами правительства была верх безрассудства. Но я не мог покинуть восставших на Севере.

Мы продолжали путь в Васильков глухими проселками, скрываясь от Гебеля. Снегу было мало, колоть страшная; коляска наша сломалась. Мы наняли жидовскую форшпанку в Бердичеве и едва дотащились к ночи 28-го до селения Трилесы, на старой Киевской дороге, в сорока пяти верстах от Василькова. Остановились в казачьей хате, на квартире поручика Кузьмина.

Измученные дорогой, тотчас легли спать.

Ночью прискакал Гебель с жандармским поручиком Лангом, расставил часовых, разбудил нас и объявил, что арестует по высочайшему повелению. Мы отдали ему шпаги, - рады были, что дело кончится без лишних жертв, - и пригласили его напиться чаю.

Пока сидели за чаем, наступило утро, и в хату вошли четверо офицеров, ротные командиры моего батальона, - Кузьмин, Соловьев, Сухинов и Щепило -

члены Тайного общества, приехавшие из Василькова для моего освобождения.

Гебель вышел к ним в сени и начал выговаривать за самовольную отлучку от команд. Произошла ссора. Голоса становились все громче. Вдруг кто-то крикнул:

- Убить подлеца!

Все четверо бросились на Гебеля и, выхватив ружья у часовых, начали его бить прикладами, колоть штыками и шпагами, куда попало, - в грудь, в живот, в руки, в ноги, в спину, в голову. Роста огромного, сложения богатырского, он перетрусил так, что почти не оборонялся, только всхлипывал жалобно:

- Ой, панна Матка Бога! Ой, свента Матка Мария!

Густав Иванович Гебель - родом поляк, но считает себя русским и никогда не говорит по-польски, а тут вдруг вспомнил родной язык.

Часовые, большею частью молодые рекруты, не подумали защитить своего командира. Все нижние чины ненавидели его за истязания палками и розгами и называли не иначе как "зверем".

Офицеры били, били его и все не могли убить. Сени были тесные, темные: в темноте и тесноте мешали друг другу. От ярости наносили удары слепые, неверные. Били без толку, как пьяные или сонные.

- Живуч, дьявол! - кричал кто-то не своим голосом.

Добравшись до двери, Гебель хотел выскочить. Но его схватили за волосы, повалили на пол и, навалившись кучей, продолжали бить. Думали, сейчас конец; но, собрав последние силы, он встал на ноги и почти вынес на своих плечах двух офицеров, Кузьмина и Щепилу, из сеней на двор.

В это время мы с братом уже были на дворе: выбили оконную раму и выскочили.

Не понимаю, что со мною сделалось, когда я увидел израненного, окровавленного Гебеля и страшные, как бы сонные, лица товарищей.

Иногда во сне видишь черта, и не то что видишь, а по вдруг навалившейся тяжести знаешь, что это - он. Такая тяжесть на меня навалилась. Помню также, как раз в детстве я убивал сороконожку, которая едва не ужалила меня; бил, бил ее камнем и все не мог убить: полураздавленная, она шевелилась так отвратительно, что я, наконец, не вынес, бросил и убежал.

Так, должно быть, брат Матвей убежал от Гебеля. А я остался: как будто, глядя на сонные лица, тоже вдруг заснул.

Схватил ружье и начал его бить прикладом по голове. Он прислонился к стене, съежился и закрыл голову руками. Я бил по рукам. Помню тупой стук дерева по костям раздробляемых пальцев; помню на указательном, пухлом и белом, золотое кольцо с хризолитом и как из-под него брызнула кровь;

помню, как он всхлипывал:

- Ой, панна Матка Бога! Ой, свента Матка Мария!

Не знаю, может быть, мне было жаль его и я хотел кончить истязание -

убить. Но чувствовал, что удары - слабые, сонные, что так нельзя убить, и что этому конца не будет; а все-таки продолжал бить, изнемогая от омерзения и ужаса.

- Бросьте, бросьте, Сергей Иванович! Что вы делаете? - крикнул кто-то, схватил меня за руку и оттащил.

Я опомнился и почувствовал, что ознобил себе пальцы о ружейный ствол на морозе.

А те все кончали и не могли кончить. То опоминались, переставали бить, то опять начинали. Кузьмин так глубоко вонзал шпагу, что должен был каждый раз делать усилие, чтобы выдернуть. Но казалось, что шпага проходит сквозь тело Гебеля, не причиняя вреда, как сквозь тело призрака, и что это уже не Гебель, а кто-то другой, бессмертный.

- Живуч, дьявол!

Наконец, когда все его на минуту оставили, он пошел к воротам, шатаясь, в беспамятстве, и вышел на улицу. Рядом была корчма и стояли дровни. Он свалился на них без чувств. Лошади понесли на двор к хозяину, управителю села. Тут сняли его, укрыли и отправили в Васильков.

Гебель получил тринадцать тяжелых ран, не считая легких, но остался жив и, должно быть, нас всех переживет.

Так-то мы "кровавой чаше причастились".

Когда офицеры объявили солдатам о моем освобождении, успех был неимоверный. Все, как один человек, присоединились к нам и готовы были следовать за мной, куда бы я их ни повел. В тот же день, 29 декабря, с пятой мушкатерской ротой я выступил в поход на Васильков.

30-го, после полудня, мы подошли к городу. Против нас была выставлена цепь стрелков. Но когда мы приблизились так, что можно было видеть лица солдат, они закричали: "Ура!" - и соединились с нашими ротами. Мы вошли в город и достигли площади без всякого сопротивления. Заняли караулами гауптвахту, полковой штаб, острог, казначейство и городские заставы.

Вечером я отдал приказ на следующий день, в 9 часов утра, собраться всем ротам на площади.

Товарищи всю ночь готовились к походу и прибегали ко мне за приказами. Но я, запершись в своей комнате, никого не пускал. Мы с Бестужевым исправляли и переписывали "Катехизис".

Мысль об оном была почерпнута нами из сочинения господина де Сальванди*, "Don Alonso ou l'Espagne"*, где изложен "Катехизис", коим испанские монахи в 1809 году возмущали народ против ига Наполеона.

* Де С а л ь в а н д и Нарсис-Ашиль (1795 - 1856) - граф, французский государственный деятель, историк, литератор, публицист.

* "Дон Алонсо, или Испания" (фр.).

Младенчество провел я в Испании: батюшка мой, Иван Матвеевич Муравьев-Апостол, был в Мадриде посланником. И вот захотел я повторить младенчество в мужестве, перенести в Россию Испанию.

- Ce sont vos chateaux d'Espagne, qui vous ont perdu, mon ami*, - как изволил пошутить надо мной генерал Бенкендорф на допросе в Следственной комиссии.

* Эти ваши испанские замки погубили вас, мой друг. Игра слов: chateau d'Espagne - воздушный замок (фр.).

Кончив писать "Катехизис", продиктовали его трем писцам полковой канцелярии, велев изготовить двенадцать списков. Утром я призвал к себе подпоручика Мазалевского и, отдав ему запечатанный пакет со списками, велел надеть партикулярное платье, пробраться в Киев с тремя нижними чинами в шинелях без погон и пускать "Катехизис" в народ.

Мазалевский исполнил мое поручение в точности. Пробрался глухими дорогами в Киев и велел нижним чинам, разойдясь в разные стороны по Печерску и Подолу, подбрасывать списки в подворотни, в шинках и кабаках.

Так они и сделали.

Должно быть, "Катехизис" мой, благая весть о Царствии Божием, там и поныне в кабацких подворотнях валяется. О, донкишотство беспредельное!

Когда роты собрались на площади, я послал за полковым священником.

Отец Данила Кейзер (странное имя - из немецких колонистов, что ли?) -

совсем еще молоденький мальчик, лет двадцати шести, худенький, чахоточный, с белой, как лен, жидкой косичкой, - такие косички у деревенских девочек.

Когда я начал изъяснять ему цель восстания, он побледнел и затрясся, даже весь вспотел от страха.

- Не погубите, ваше высокоблагородие! Жена, дети...

Глядя на сего испуганного зайчика, воина Царства Божьего, понял я еще раз, сколь от умозрений до совершений далече.

Вот показание самого отца Данилы в вопросных пунктах Следственной комиссии, изложенное для моего обличения. Отвечая на пункты, я тогда же списал сие показание, дабы сохранить для потомства.

"31 декабря, придя ко мне на квартиру, 2-й гренадерской роты унтер-офицер в боевой амуниции, часу в 11-м перед обедом, объяснил мне словесно приказ подполковника Муравьева-Апостола, дабы я тотчас шел к нему с крестом для служения молебна, где читать будут и "Катехизис". Почему я, быв объят величайшим страхом, не знал, к кому прибегнуть для защиты, но не смел уже ослушаться и послал дьячка Ивана Охлестина в полковую церковь для взятия молебной книжицы и сокращенного "Катехизиса", и когда оный дьячок возвратился ко мне с книгами, то я пошел с причтом на квартиру Муравьева, где находилось довольно офицеров. По недавнему же моему определению в полк, я не только оных офицеров не знал, но и самого Муравьева в первый раз отроду видел, который мне приказал никуда от него не отлучаться из квартиры, где я и стоял у порога с полчаса перед ним и находившимися там офицерами; когда, подойдя ко мне из оных какой-то офицер спросил у меня, совсем ли я готов; на что я ему отвечал: "Молебная книжица и сокращенный печатный "Катехизис" у меня есть". Но тотчас же офицер, взяв у дьячка сказанный "Катехизис", развернул и сказал, что у них есть свой писаный

"Катехизис". В то время Муравьев, изменив свое слово, сказал мне, что молебна служить не надобно, а что-нибудь покороче. Я же, видя такое странное дело, хотя и не разумел, что они между собой по-французски разговаривали, но, усмотрев на столе несколько пистолетов заряженных, часовых в комнате и на дворе, с заряженными ружьями, - испугался, и более тогда, когда мысленно полагал оттуда выйти, но не осмелился. А как Муравьев уже надел на себя род армянской шапки и шарф и, отходя с офицерами к построенным на площади ротам, приказал мне вместе с ними идти туда же; где он, подъехав верхом к фронту, скомандовал, и нижние чины составили круг, а офицеры, войдя на середину с заряженными пистолетами и некоторые с кинжалами, окружили меня; и тогда я, по приказанию Муравьева, надел на себя ризы, с причтом пропел Царю Небесный, Отче Наш, тропарь Рождества Христова и кондак, а более ничего по положению уставному не делал. И потом какой-то офицер дал мне бумагу, которую я прежде никогда не видал и никогда не слыхал, что именно в ней было написано; ибо тот или другой офицер, стоя за мной, читал наизусть оную, а я, будучи в таком необыкновенном страхе, принужден был повторять ее, не помня, что в ней содержалось. И произносил ли я при том уже какие другие слова, совершенно не помню".

Бедный отец Данила, российской вольности невольный мученик!

Утро было солнечное. За ночь выпал первый снег. Зима стала и, как часто бывает на Украине, вдруг весной сквозь зиму повеяло. В тени - мороз, а на солнце тает. Воробьи чирикают, воркуют голуби на солнечном угреве золотых церковных куполов. В садах вишни и яблони, разубранные инеем, стоят, как в вешнем цвету, белые. И под снегом темными кажутся белые стены казацких мазанок и еще грязнее - грязные домишки жидовские.

Глядя в небо, голубое, глубокое, вспоминал я, как украинские девушки в ночь под Рождество колядуют: "Бывай же здоров, да не сам с собой, а с м и л ы м Б о г о м". В милом небе - милый Бог.

Роты построились на площади в густую колонну, в полной боевой амуниции. Я сидел верхом перед фронтом и знаменами.

Отец Данила, ни жив ни мертв, читал "Катехизис" таким слабым голосом, что почти ничего не было слышно. Бестужев подошел к нему, взял у него бумагу и начал громко, торжественно:

- "Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Для чего Бог создал человека?

Для того, чтобы он в Него веровал, был свободен и счастлив.

Для чего же русский народ и воинство несчастны?

Для того, что самовластные цари похитили у них свободу.

Что же наш святой закон повелевает делать русскому народу и воинству?

Раскаяться в долгом раболепствии и, ополчась против тиранства и нечестия, установить правление, сходное с законом Божиим".

Казалось, не только солдаты, внимательно-жадные, и перепуганные васильковские жители - городничий Притуленко, судья Драганчук, почтмейстер Безносиков, и канцелярист со щекою подвязанной, и степной барин-помещик, и старый казак сивоусый, и толстая баба-перекупка, и два тощих жидка в черных ермолках, с рыжими пейсами, - не только все эти люди, но и уныло желтые стены уездного казначейства, полкового цейхгауза, провиантских магазейнов - с несказанным удивлением слушали, как будто говоря: "Не то!

Не то!" А воркующие на угреве голуби, и вишни в снегу, как в цвету, и слезы звонкой капели, и голубое, глубокое небо отвечали: "То самое! То самое!"

- "Христос рек: не будьте рабами человеков, яко искуплены кровию Моею, - продолжал читать Бестужев все громче и торжественнее. - Мир не внял святому повелению сему и впал в бездну бедствий. Но страданья наши тронули Всевышнего: днесь Он посылает нам свободу и спасение. Российское воинство грядет восстановить веру и вольность в России, да будет один царь на небеси и на земли - Иисус Христос".

Когда он кончил, наступила тишина, и в тишине раздался мой голос. Что я говорил, не помню. Помню только, что была такая минута, когда мне казалось, что они вдруг поняли все. Пусть я умру, ничего не сделав, - за эту минуту умереть стоило!

Я снял шапку, перекрестился, поднял шпагу и закричал:

- Ребята! За веру и вольность! За Царя Христа! Ура!

- Ура! - ответили сначала робко, сомнительно, а потом вдруг несомненно, неистово:

- Ура, Константин!

Глупо было кричать: "Ура, Иисус Христос!" - так вот кто-то и крикнул умно: "Ура, Константин!", и все подхватили, обрадовались, поняли, что это - "то самое, то самое".

И я тоже понял, как будто вдруг заснул тем страшным сном, как намедни, и увидел Гебеля, израненного, окровавленного: он прислонился к стене, съежился, закрыл руками голову, а я ружейным прикладом бил, бил его - хотел убить и не мог: "Живуч, дьявол!"

Дьявол надо мной смеялся смехом торжествующим:

- Ура, ура, ура, Константин!

Нет, больше не могу вспоминать: стыдно, страшно. Да и некогда: скоро смерть.

Пусть же другие расскажут, чем кончился поход мой за Царя Христа или царя Константина; как четверо суток кружились мы все на одном и том же месте, как будто заколдованном, между Васильковом и Белою Церковью, около Трилес, где избивали Гебеля; все ждали помощи, но никто не помог, - все обманули, предали. Сначала столько было охотников, что мы не знали, как от них отделаться, а потом офицеры стали, один за другим, отставать, убегать к начальству в Киев, кто как мог, - иные даже в шлафроках. И дух в войске упал. Когда солдаты просили у меня позволения "маленько пограбить", а я запретил, - начались ропоты: "Не за царя Константина, а за какую-то вольность идет Муравьев!" - "Один Бог на небе, один царь на земле, -

Муравьев обманывает нас!"

Еще в Василькове, по питейным домам были шалости. А во время похода, у каждой корчмы, впереди по дороге, ставились часовые, но они же напивались первые.

Никогда не забуду, как пьяненький солдатик, из шинка вываливаясь, кричал с матерной бранью:

- Никого не боюсь! Гуляй, душа! Теперь вольность!

По всем шинкам разговоры пошли об имеемой быть резанине: "Надо бы два дня ножи вострить, а потом резать: указ вышел от царя, чтобы резать всех панов и жидов, так чтобы и на свете их не было".

В шинке у Мордки Шмулиса казак из Чугуева сказывал: "Як бы резанина тут началась, то я б не требовал ни пики, ни ратища, а только шпицу застругавши да осмоливши, снизал бы на нее семьдесят панков да семьдесят жидков". А какой-то солдат из Белой Церкви обещал: "Когда запоют: "Христос воскресе", в Светлую заутреню, тогда и начнут резать".

Так-то соединил народ Христа с вольностью!

Пусть другие расскажут, как шесть лучших рот моего батальона, краса и гордость полка, превратились в разбойничью шайку, в пугачевскую пьяную сволочь. Не успел я опомниться, как это уж сделалось: как молоко скисает в грозу, так сразу скисло все.

Тогда-то понял я самое страшное: для русского народа вольность значит буйство, распутство, злодейство, братоубийство неутолимое; рабство - с Богом, вольность - с дьяволом.

И кто знает, согласись я быть атаманом этой разбойничьей шайки, новым Пугачевым, - может быть, они бы меня и не выдали: отовсюду бы слетелись мне на помощь дьяволы. Пошли бы мы на Киев, на Москву, на Петербург и, пожалуй, царством Российским тряхнули бы.

Третьего января, во втором часу пополудни, на высотах Устимовских, близ селения Пологи, встретили нас четыре эскадрона мариупольских гусар с двумя орудиями, под командой генерал-майора Гейсмара. Начальство струсило так, что против моей тысячной горсти двинуло из Киева почти все полки 3-го корпуса. Отряд Гейсмара был только разведкою. Мы знали, что в этом отряде все командиры - члены Тайного общества, а что накануне арестовали их и заменили другими, - не знали. Обрадовались, что идут к нам на помощь, обезумели от радости - в чудо поверили. И не мы одни - солдаты тоже, все до последнего.

Опять такой же был день лучезарный, как 31-го; такое же небо голубое, глубокое, милое - с "милым Богом". И опять, как тогда, на Васильковской площади, была такая минута, когда мне казалось, что они все поняли, и разбойничья шайка - Божье воинство.

Солдаты шли прямо на пушки с мужеством бестрепетным. Грянул выстрел, ядро просвистело над головами. Мы все шли. Завизжала картечь. Огонь был убийственный. Раненые падали. Мы все шли - в чудо верили.

Вдруг меня по голове точно палкой ударили. Я упал с лошади и уткнулся лицом в снег. Очнувшись, увидел Бестужева. Он поднимал меня и вытирал лицо мое платком: оно было залито кровью. Платок вымок, а кровь все лилась. Я ранен был картечью в голову.

Ефрейтор Лазыкин, любимец мой, подошел ко мне. Я не узнал его: так неестественно сморщился и так странно, по-бабьи, всхлипывал:

- За что ты нас погубил, изверг, сукин сын, анафема!

Вдруг поднял штык и бросился на меня. Кто-то защитил. Солдаты окружили нас и повели к гусарам.

Я потом узнал, что побросали ружья и сдались, не сделав ни одного выстрела, когда поняли, что чуда не будет.

Вечером перевезли нас под конвоем в Трилесы - опять это место проклятое, - и посадили в пустую корчму. Брат Матвей достал кровать и уложил меня. От потери крови из неперевязанной раны у меня делались частые обмороки. Трудно было лежать: брат поднял меня и положил к себе на плечо мою голову.

Против нас в углу, на соломе, лежал Кузьмин, тоже раненый: все кости правого плеча раздроблены были картечной пулей. Должно быть, боль была нестерпимая, но он скрывал ее, не простонал ни разу, так что никто не знал, что он ранен.

Стемнело. Подали огонь. Кузьмин попросил брата подойти к нему. Тот молча указал на мою голову. Тогда Кузьмин с усилием подполз, пожал ему руку тем тайным пожатием, по коему Соединенные Славяне узнавали своих, и опять отполз в свой угол. Никому говорить не хотелось; все молчали.

Вдруг раздался выстрел. Я упал без чувств. Когда очнулся - сквозь пороховой дым, еще наполнявший комнату, увидел в углу, на соломе, Кузьмина с головой окровавленной. Выстрелом в висок из пистолета, спрятанного в рукаве шинели, он убил себя наповал.

"Свобода или смерть", - клялся и клятву исполнил.

На Устимовской высоте погиб и младший брат мой, Ипполит Иванович Муравьев-Апостол, девятнадцатилетний юноша.

Тридцать первого декабря, перед самым выступлением нашим в поход, он подъехал на почтовой тройке прямо на Васильковскую площадь. Только что блистательно выдержав экзамен в Школе колонновожатых, произведен был в офицеры и назначен в штаб Второй армии. Выехал из Петербурга 13-го, с вестью к нам от Северного общества о начале восстания и с просьбой о помощи.

Я хотел его спасти, умолял ехать дальше, но он остался с нами. Больше всех верил в чудо. Тут же, на площади, обменялся с Кузьминым пистолетами, тоже поклялся: "Свобода или смерть", - и клятву исполнил. На Устимовской высоте, видя, что я упал, пораженный картечью, и думая, что я убит, убил себя выстрелом в рот.

Четвертого января, на рассвете, подали сани, чтобы везти нас с братом Матвеем в Белую Церковь. Мы просили конвойных позволить нам проститься с Ипполитом. Конвойные долго не соглашались; наконец, повели нас в нежилую хату. Здесь, в пустой, темной и холодной комнате, на голом полу, лежали голые тела убитых: должно быть, гусары не постыдились ограбить их -

раздели донага. Между ними и тело Ипполита. Нагота его была прекрасна, как нагота юного бога. Лицо не обезображено выстрелом - только на левой щеке, под глазом, маленькое темное пятнышко. Выражение лица гордо-спокойное.

Брат помог мне встать на колени. Я поцеловал мертвого в губы и сказал:

- До свидания!

Странно: совесть мучает меня за всех, кого я погубил, но не за него -

чистейшую жертву чистейшей любви.

Я тогда сказал: "До свидания", и теперь уже знаю, что свидание будет скоро. Ты первый встретишь меня там, мой Ипполит, мой ангел с белыми крыльями!

Завтра, 12 июля, объявляют приговор.

Приговор объявлен: Пестеля, Рылеева, Каховского, Бестужева-Рюмина и меня - четвертовать. Но, "сообразуясь с высокомонаршею милостью", приговор смягчен: "повесить". Сочли милостью заменить четвертование виселицей. А я все-таки думаю, что нас расстреляют: никогда еще в России офицеров не вешали.

Тот же приговор и над убитыми - Кузьминым, Щепилой, Ипполитом Муравьевым-Апостолом: "четвертовать"; но так как нельзя четвертовать и вешать мертвых, то "по оглашению приговора, поставя на могиле их, вместо крестов, виселицы, - прибить на оных имена их к посрамлению вечному".

Свалят всех, как собак, в одну общую яму, могилу бескрестную, должно быть, там, в Белой Церкви, близ высот Устимовских.

"Белая Церковь" - имя вещее. Да, будет, будет над ними Церковь Белая!

Помню свидание мое с императором Николаем Павловичем. Он обещал нас всех помиловать, обнимал меня, целовал, плакал: "Я, может быть, не менее вас достоин жалости. Je ne suis qu'un pauvre diable"*.

Бедный диавол, самый бедный из диаволов! Прости ему Господь: он сам не знает, что делает.

* Я только бедный малый (фр.).

Завтра казнь. Расстреляют ли, повесят, мне все равно - только бы скорей. Приму смерть, как лучший дар Божий.

Брат Матвей мне завидует: говорит, что смерть была бы для него блаженством. Только о самоубийстве и думает. Хочет уморить себя голодом. Я ему пишу, заклинаю памятью покойной матушки не посягать на свою жизнь:

"Душа, бежавшая с своего места прежде времени, получит гнусную обитель с теми, кого любила, разлучена будет навеки". Пишу, а сам думаю: со сломанной ногой нельзя ходить - со сломанной душой нельзя жить.

Брат Матвей не хочет жить, а Бестужев - умирать. 23 года - почти ребенок. Смертного приговора не ждал, до последней минуты надеялся.

Тоскует, ужасается. Вот и сейчас слышу: мечется по камере, бьется, как птица в клетке. Не могу я этого вынести!

Брат Матвей и Бестужев - противоположные крайности. Один слишком тяжел, другой слишком легок: как две чаши весов, а я между ними - как стрелка вечнодрожащая. Брат Матвей совсем не верил в чудо, Бестужев совсем верил, а я полуверил. Может быть, оттого и погиб.

Видел во сне Ипполита и маменьку. Такая радость, какой никогда наяву не бывает. Оба говорили, что я - глупенький, не знаю чего-то главного.

Сижу в 12-м номере Кронверкской куртины, а рядом со мной, в 11-й, перевели Валериана Михайловича Голицына из Алексеевского равелина. Когда казематы наполнились так, что не хватало места, перегородили их, наподобие клеток, деревянными стенами. Бревна из сырого леса рассохлись: между ними - щели. В одну из таких щелей переговариваемся с Голицыным. Люблю его. Он все понимает: тоже друг Чаадаева. Жаль, что записывать некогда.

Говорили о Сыне и Духе, о Земле Пречистой Матери. И так же, как во сне, я чувствовал, что не знаю чего-то главного.

Отдам Голицыну эти листки; пусть прочтет и передаст отцу Петру Мысловскому: он обещал сохранить.

В последние дни пишу свободно, не прячу. Никто за мной не следит.

Чернил и бумаги дают вволю. Балуют - ласкают жертву.

Но надо кончать: сегодня ночью - казнь. Запечатаю бутылку и брошу в океан будущего.

Солнце заходит - мое последнее солнце. И сегодня такое же кровавое, как все эти дни. От палящего зноя и засухи горят леса и торфяные болота в окрестностях города. В воздухе - гарь. Солнце восходит и заходит, как тускло-красный шар, и днем рдеет сквозь дым, как головня обгорелая.

О, это кровавое солнце, кровавый факел Евменид, может быть, для нас над Россией взошедшее и уже незакатное!

Я видел сон.

С восставшими ротами, шайкой разбойничьей, я прошел по всей России победителем. Всюду вольность без Бога - злодейство, братоубийство неутолимое. И надо всей Россией черным пожарищем - солнце кровавое, кровавая чаша диавола. И вся Россия - разбойничья шайка, пьяная сволочь -

идет за мной и кричит:

- Ура, Пугачев - Муравьев! Ура, Иисус Христос!

Мне уже не страшен этот сон, но не будет ли он страшен внукам и правнукам?

Нет, Чаадаев не прав: Россия не белый лист бумаги, - на ней уже написано: Ц а р с т в о З в е р я. Страшен царь Зверь; но, может быть, еще страшнее Зверь-народ.

Россия не спасется, пока из недр ее не вырвется крик боли и раскаяния, которого отзвук наполнит весь мир.

Слышу поступь тяжкую: Зверь идет.

Россия гибнет, Россия гибнет. Боже, спаси Россию!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

"Когда я вступаю в каземат Сергея Ивановича, мною овладевает такое же благоговейное чувство, как при вшествии в алтарь перед божественною службою". Эти слова отца Мысловского вспомнил Голицын, когда прочел Записки Муравьева, "Завещание России".

Окно камеры было открыто: в эти июльские, нестерпимо знойные дни начальство позволило открывать окна: иначе арестанты задохлись бы. В ночной тишине доносился с Кронверкского вала глухой стук топора и молота.

Голицын, пока читал, не слышал его; но, дочитав, прислушался.

"Стук-стук-стук". Тишина - и опять: "Стук-стук-стук".

"Что они делают?" - думал он.

Еще с утра заметил на валу работающих плотников: что-то строили; то поднимали, то опускали два черных столба. Генерал-адъютант верхом, в шляпе с белым султаном, глядел в лорнет на работу плотников. Потом все ушли.

И вот опять: "Стук-стук-стук". Подошел к окну, выглянул. Июльская ночь была светлая, но в воздухе, как все эти дни, - гарь, дым и мгла. В мгле, на валу, копошились тени; то поднимали, то опускали два черных столба. "Что они делают? Что они делают?" - думал Голицын.

А в соседней камере слышался шепот: Муравьев сквозь щель в стене шептался с Бестужевым, приготовлял его к смерти.

Голицын лег на койку и закутался с головой в одеяло. Вспомнил вчерашний разговор с отцом Петром о пяти осужденных на смерть. "Не пугайтесь того, что я вам скажу, - говорил Мысловский. - Их поведут на виселицу, но в последнюю минуту прискачет гонец с царскою милостью". - "Да ведь конфирмация уже подписана", - возражал Голицын. "Конфирмация -

декорация!" - шептал отец Петр с таинственным видом.

И другие слухи о помиловании вспоминал Голицын с жадностью.

Все тюремное начальство уверено было, что смертной казни не будет.

"Помилуют, - твердил плац-майор Подушкин, - смертная казнь отменена по законам Российской империи: разве может государь нарушить закон?"

"Помилуют, - твердили часовые, - сам государь виноват в Четырнадцатом; за что же казнить?"

А императрица Мария Федоровна получила будто бы от государя письмо, в котором он успокаивал ее, что крови по приговору не будет. Императрица Александра Федоровна на коленях умоляла о помиловании. "Удивлю Россию и Европу", - обещал государь герцогу Веллингтону.

На приговор Верховного суда ответил, что "не соизволяет не только на четвертование, яко казнь мучительную, но и на расстреляние, яко казнь, одним воинским преступлениям свойственную, ни даже на простое отсечение головы и, словом, ни на какую казнь, с пролитием крови сопряженную". Судьи решили: "повесить"; ведь петля тоже без крови. Но, может быть, ошиблись: не повесить, а помиловать?

Напрасно Голицын кутался с головою в одеяло: "Стук-стук-стук".

Тишина - и опять: "Стук-стук-стук".

"Кто же казнит? Царь или Россия, Зверь или Царство Зверя?" - вдруг подумал он и вскочил в ужасе. Там, на валу, то поднимаются, то опускаются два черных столба, и на них судьба России колеблется, как на страшных весах. "Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! О, если бы ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему; но это сокрыто ныне от глаз твоих, ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне за то, что ты не узнал времени посещения твоего"*.

* Евангелие от Луки. XIX, 42 - 44.

Голицын упал на колени и соединил свой шепот с долетавшим из-за стены предсмертным шепотом:

- Россия гибнет, Россия гибнет! Боже, спаси Россию!

Рылеев, когда вышел от него отец Петр, исповедав и причастив его, вынул часы и посмотрел: девятнадцать минут первого. Знал, что придут за ним в три. Осталось два часа сорок одна минута. Положил часы на стол и следил, как ползет стрелка: девятнадцать, двадцать, двадцать одна минута.

Ну, что ж, страшно? Нет, не страшно, а только удивительно. Похоже на то, что вычитал в астрономической книжке: если бы человек попал на маленькую планету, то мог бы подымать шутя самые страшные тяжести; огромные, валящиеся на него камни отшвыривать, как легкие мячики.

Или еще похоже на "магнитное состояние" (когда-то занимался месмеризмом и тоже об этом вычитал): в тело ясновидящей вонзают иголку, а она ее не чувствует. Так он вонзал в душу свою иглы, пробовал одну за другой, - не уколет ли?

Страх не колол, а злоба? Вспомнил злобу свою на государя: "Обманул, оподлил, развратил, измучил, надругался - и вот теперь убивает". Но и злобы не было. Понял, что сердиться на него все равно что бить кулаком по стене, о которую ушибся.

А стыд? Бывало, раскаленным железом жег стыд, когда вспоминал, как на очной ставке Каховский ударил его по лицу и закричал: "Подлец!" Но теперь и стыд не жег: потух, как раскаленное железо в воде. Пусть не узнает Каховский, пусть никто никогда не узнает, что он, Рылеев, не подлец, -

довольно с него и того, что он сам это знает.

Еще одну последнюю, самую острую иглу попробовал - жалость. Вспомнил Наташу. Начал перебирать ее письма. Прочел:

"Ах, милый друг мой, не знаю сама, что я. Между страхом и надеждою жду решительной минуты. Представь себе мое положение: одна в мире с невинною сиротою! Тебя одного имели и все счастие полагали в тебе. Молю Всемогущего, да утешит меня известием, что ты невинен. Я знаю душу твою: ты никогда не желал зла, всегда делал добро. Заклинаю тебя, не унывай, в надежде на благость Господню и на сострадание ангелоподобного государя.

Прости, несчастный мой страдалец. Да будет благость Божия с тобою! Фуфайку и два ночных колпака пришлю с бельем. Настенька здорова. Она думает, что ты в Москве. Я ее предупреждаю, что скоро поедем к папеньке. Она рада, суетится, спрашивает: скоро ли?"

Тут же - рукой Настеньки - большими детскими буквами:

"Миленькой папенька, целую вашу ручку. Приезжайте поскорее, я по вас скучилась. Поедемте к бабиньке".

Вдруг почувствовал, что глаза застилает что-то. Неужели слезы? Пройдя сквозь мертвое тело, игла вонзилась в живое. Больно? Да, но не очень. Вот и прошло. Только подумал: хорошо, что не захотел предсмертного свидания с Наташей; напугал бы ее до смерти: живым страшны мертвые; чем роднее, тем страшнее.

Вспомнил, что надо ей написать. Сел за стол, обмакнул перо в чернила, но не знал, что писать. Принуждал себя, сочинял: "Я нахожусь в таком утешительном спокойствии, что не могу выразить. О, милый друг, как спасительно быть христианином!"

Усмехнулся. Намедни отец Петр сообщил ему отказ архиереев, членов Верховного суда, подписать смертный приговор: "Какая будет сентенция, от оной не отрицаемся, но поелику мы духовного сана, то к подписанию оной приступить не можем". Так и у него все выходит "поелику".

Давеча, перебирая Наташины письма, нашел свои черновые записки к ней, большею частью о делах денежных и хозяйственных. Заглянул и в них.

"Надобно внести в ломбард 700 рублей... Портному, жиду Яухце, отдай долг, если узнаешь, что Каховский не может заплатить... Акции мои лежат в бюро, в верхнем ящике, с левой стороны... В деревне вели овес и сено продать... Отпустить бы на волю старосту Конона, да жаль, честный старик, нынче таких не сыскать..."

Как человек, глядя на свой старый портрет, удивляется, так он удивлялся: "Неужели это я?"

Вдруг стало тошно.

Мне тошно здесь, как на чужбине.

Когда я сброшу жизнь мою?

Кто даст криле мне голубине, Да полечу и почию?

Весь мир, как смрадная могила;

Душа из тела рвется вон...

Смрадом смерти от жизни пахнуло. Должно быть, не только мертвые живым смердят, но и живые - мертвым.

Взглянул на образ - не помолиться ли? Нет, молитва кончена. Теперь уже все - молитва: дышит - молится и будет в петле задыхаться - будет молиться.

Опять о чем-то задумался, но странно, как будто без мыслей. Мыслей не видно было, как в колесе быстро вертящемся не видно спиц. Только повторял с удивлением возрастающим: "Вот оно, вот оно, то - то - то!"

Устал, прилег. Подумал: "Как бы не заснуть; говорят, осужденные на смерть особенно крепко спят", - и заснул.

Проснулся от стука шагов и хлопанья дверей в коридоре. Вскочил, бросился к часам: четвертый час. Загремели замки и засовы. Ужас оледенил его, как будто всего с головой окунули в холодную воду.

Но, когда взглянул на лица вошедшего плац-майора Подушкина и сторожа Трофимова, - ужас мгновенно прошел, как будто он снял его с себя и передал им: им страшно, а не ему.

- Сейчас, Егор Михайлович? - спросил Подушкина.

- Нет, еще времени много. Я бы не пришел, да там что-то торопят, а все равно не готово...

Рылеев понял: не готова виселица. Подушкин не смотрел ему в глаза, как будто стыдился. И Трофимов - тоже. Рылеев заметил, что ему самому стыдно. Это был стыд смерти, подобный чувству обнаженности: как одежда снимается с тела, так тело - с души.

Трофимов принес кандалы, арестантское платье, - Рылеев был во фраке, как взят при аресте, - и чистую рубашку из последней присылки Наташиной: по русскому обычаю надевают чистое белье на умирающих.

Переодевшись, он сел за стол и, пока Трофимов надевал ему железа на ноги, начал писать письмо к Наташе. Опять все выходило "поелику"; но он уже не смущался: поймет и так. Одно только вышло от сердца: "Мой друг, ты счастливила меня в продолжение восьми лет. Слова не могут выразить чувств моих. Бог тебя наградит за все. Да будет Его святая воля".

Вошел отец Петр. Заговорил о покаянии, прощении, о покорности воле Божьей. Но, заметив, что Рылеев не слушает, кончил просто:

- Ну, что, Кондратий Федорович, может быть, еще что прикажете?

- Нет, что же еще? Кажется, все, отец Петр, - ответил Рылеев так же просто и улыбнулся, хотел пошутить: "А конфирмация-то не декорация!" Но, взглянув на Мысловского, увидел, что ему так стыдно и страшно, что пожалел его. Взял руку его и приложил к своему сердцу.

- Слышите, как бьется?

- Слышу.

- Ровно?

- Ровно.

Вынул из кармана платок и подал ему:

- Государю отдайте. Не забудете?

- Не забуду. А что сказать?

- Ничего. Он уж знает.

Это был платок, которым Николай утирал слезы Рылеева, когда он на допросе плакал у ног его, умиленный, "растерзанный" царскою милостью.

Подушкин вышел и вернулся с таким видом, что Рылеев понял, что пора.

Встал, перекрестился на образ; перекрестил Трофимова, Подушкина и самого отца Петра, улыбаясь ему, как будто хотел сказать: "Да, теперь уж не ты - меня, а я - тебя". Крестил во все стороны, как бы друзей и врагов невидимых; казалось, делал это не сам, а кто-то приказывал ему, и он только слушался. Движения были такие твердые, властные, что никто не удивился, все приняли как должное.

- Ну, что ж, Егор Михайлович, я готов, - сказал, и все вышли из камеры.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Каховский остался верен себе до конца: "Я жил один - один умру".

Встречаясь в коридоре с товарищами, ни с кем не заговаривал, никому не подавал руки: продолжал считать всех "подлецами". Ожесточился, окаменел.

Дни и ночи проводил за чтением. Книги посылала ему плац-майорская дочка, Аделаида Егоровна. Окно его камеры выходило прямо на окна квартиры Подушкина. Старая девица влюбилась в Каховского. Сидя у окна, играла на гитаре и пела:

Он, сидя в башне за стенами, Лишен там, бедненький, всего.

Жалеть бы стали вы и сами, Когда б увидели его!

Каховский имел сердце нежное, а глаза близорукие: лица ее не видел, -

видел только платья всех цветов радуги - голубые, зеленые, желтые, розовые. Она казалась ему прекрасной, как Дон Кихоту - Дульсинея.

На книги набросился с жадностью. Особенно полюбил "Божественную комедию". Путешествовал в чужих краях, бывал в Италии и немного понимал по-итальянски.

Фарината и Капаней приводили его в восхищение. "Quel magnanimo, сей великодушный" - Фарината дельи Уберти мучается в шестом круге ада, на огненном кладбище эпикурейцев-безбожников. Когда подходят к нему Данте с Вергилием, он приподнимается из огненной могилы, -

До пояса, с челом таким надменным, Как будто ад имел в большом презреньи.

Come avesse Io inferno in gran dispetto.

А исполин Капаней, один из семи вождей, осаждавших Фивы, низринутый в ад за богохульство громами Зевеса, подобно древним титанам, - лежит, голый, на голой земле, под вечным ливнем огненным.

Кто сей великий, Что, скорчившись, лежит с таким презреньем, Что мнится, огнь его не опаляет? -

спрашивает Данте Вергилия, а Капаней кричит ему в ответ:

- Qual fui vivo, tal son morto! -

Каков живой, таков и мертвый!

Да разразит меня Зевес громами, Не дам ему я насладиться мщеньем!

Каховский сам похож был на этих двух великих презрителей ада.

Когда в последнюю ночь перед казнью отец Петр спросил его на исповеди, прощает ли он врагом своим:

- Всем прощаю, кроме двух подлецов - государя и Рылеева, - ответил Каховский.

- Сын мой, перед святым причастием, перед смертью... - ужаснулся отец Петр. - Богом тебя заклинаю: смирись, прости...

- Не прощу.

- Так что же мне с тобою делать? Если не простишь, я тебя и причастить не могу.

- Ну, и не надо.

Отец Петр должен был взять грех на душу, причастить нераскаянного.

А когда пришел Подушкин с Трофимовым вести его на казнь, Каховский взглянул на них так, "как будто ад имел в большом презреньи".

- Пошел на смерть, будто вышел в другую комнату закурить трубку, -

удивлялся Подушкин.

- Павел Иванович Пестель есть отличнейший в сонме заговорщиков, -

говаривал отец Петр. - Математик глубокий; и в правоту свою верит, как в математическую истину. Везде и всегда равен себе. Ничто не колеблет твердости его. Кажется, один способен вынести на раменах своих тяжесть двух Альпийских гор.

- Я даже не расслышал, что с нами хотят делать; но все равно, только бы скорее! - сказал Пестель после приговора.

А когда пастор Рейнбот спросил его, готов ли он к смерти:

- Жалко менять старый халат, да делать нечего, - ответил Пестель.

- Какой халат?

- А это наш русский поэт Дельвиг сказал:

Мы не смерти боимся, но с телом расстаться нам жалко: Так с неохотою мы старый меняем халат.

- Верите ли вы в Бога, Herr Pestel?

- Как вам сказать? Mon coeur est materialiste, mais ma raison s'y refuse - Сердцем не верю, но умом знаю, что должно быть что-то такое, что люди называют Богом. Бог нужен для метафизики, как для математики нуль.

- Schrecklich! Schrecklich!* - прошептал Рейнбот и начал говорить о бессмертии, о загробной жизни.

* Ужасно! Ужасно! (нем.).

Пестель слушал, как человек, которому хочется спать; наконец, прервал с усмешкою:

- Говоря откровенно, мне и здешняя жизнь надоела. Закон мира - закон тождества: а есть а, Павел Иванович Пестель есть Павел Иванович Пестель. И это тридцать три года. Скука несносная! Нет, уж лучше ничто. Там ничто, но ведь и здесь тоже. Из одного ничто в другое. Хороший сон - без сновидений, хорошая смерть - без будущей жизни. Мне ужасно хочется спать, господин пастор.

- Schkecklich! Schrecklich!

От причастия отказался решительно.

- Благодарю вас, это мне совершенно не нужно.

Когда же Рейнбот начал убеждать его раскаяться, он, подавляя зевоту, сказал:

- Aber, mein lieber Herr Reinbot, wollen wir uns doch besser etwas tiber die Politik unterhalten*.

* Но, мой дорогой господин Рейнбот, давайте лучше побеседуем о политике (нем.).

И заговорил об английском парламенте. Рейнбот встал.

- Извините, господин Пестель, я не могу говорить о таких вещах с человеком, идущим на смерть.

Пестель тоже встал и подал ему руку.

- Ну что ж, доброй ночи, господин Рейнбот.

- Что сказать вашим родителям?

По лицу Пестеля, одутловатому, бледно-желтому, сонному, - он в эту минуту был особенно похож на Наполеона после Ватерлоо, - пробежала тень.

- Скажите им, - проговорил он чуть дрогнувшим голосом, - что я совершенно спокоен, но не могу думать о них без терзающего горя. Передайте это письмо сестре Софи.

Письмо было на французском языке, коротенькое:

"Тысячу раз благодарю тебя, дорогая Софи, за те строки, которые ты прибавила к письму нашей матери. Я чрезвычайно растроган нежным твоим участием и твоею дружбою ко мне. Будь уверена, мой друг, что никогда сестра не могла быть нежнее любима, чем ты мной. Прощай, моя дорогая Софи.

Твой нежный брат и искренний друг, Павел".

Передав письмо, он пошел с Рейнботом к двери, как будто выпроваживал его. Но в дверях остановился, крепко пожал ему руку и сказал с улыбкой:

- Доброй ночи, господин пастор. Ну скажите же, скажите мне просто: доброй ночи!

- Я ничего не могу вам сказать, господин Пестель. Я только могу...

Рейнбот не кончил, всхлипнул, обнял его и вышел.

"Ужасный человек! - вспоминал впоследствии. - Мне казалось, что я говорю с самим диаволом. Я оставил жестокосердого, поручив его единой милости Божьей".

Переодеваясь, чтобы идти на казнь, Пестель заметил, что потерял золотой нательный крестик, подарок Софи. Испугался, побледнел, затрясся, как будто вдруг потерял все свое мужество. Долго искал, шарил дрожащими пальцами. Наконец, нашел. Бросился целовать его с жадностью. Надел и сразу успокоился.

В ожидании Подушкина сел на стул, опустил голову и закрыл глаза.

Может быть, не спал, но имел вид спящего.

Михаил Павлович Бестужев-Рюмин боялся смерти, по собственным словам,

"как последний трус и подлец". Похож был на трепещущую в клетке птицу, когда кошка протягивает за нею лапу. Иногда плакал от страха, как маленькие дети, не стыдясь. А иногда удивлялся:

- Что со мной сделалось? Никогда я не был трусом. Ведь вот стоял же под картечью на Устимовской высоте и не боялся. Почему же теперь так перетрусил?

- Тогда ты шел на смерть вольно, а теперь - насильно. Да ты не бойся, что боишься, и все пройдет, - утешал его Муравьев, но видел, что утешенья не помогают: Бестужев боялся так, что казалось, не вынесет, сойдет с ума или умрет, в самом деле, "как последний трус и подлец".

Муравьев знал, чем успокоить его. Бестужев боялся, потому что все еще надеялся, что "конфирмация - декорация" и что в последнюю минуту прискачет гонец с царскою милостью. Чтобы победить страх, надо было отнять надежду.

Но Муравьев не знал, надо ли это делать; не покрывает ли кто-то глаза его святым покровом надежды?

Бестужев сидел рядом с Муравьевым, в 13-м номере Кронверкской куртины. Между ними была такая же стена из бревен, как та, что отделяла Муравьева от Голицына, и такая же в стене щель. Они составили койки так, что лежа могли говорить сквозь щель.

В последнюю ночь перед казнью Муравьев читал Бестужеву Евангелие на французском языке: по-славянски оба понимали плохо.

- "Пришли в селение, называемое Гефсимания; и Он сказал ученикам Своим: посидите здесь, пока Я помолюсь. И взял с Собою Петра, Иакова и Иоанна; и начал ужасаться..."

- Погоди, Сережа, - остановил его Бестужев. - Это что же такое, а?

- А что, Миша?

- Неужели так и сказано: "ужасаться"?

- Так и сказано.

- Чего же Он ужасался? Смерти, что ли?

- Да, страданий и смерти.

- Как же так, Бог смерти боится?

- Не Бог, а человек. Он - Бог и Человек вместе.

- Ну, пусть человек. Да разве людей бесстрашных мало? Вон Сократ цикуту выпил, ноги омертвели, - а все шутил. А это что же такое? Ведь это, как я?

- Да, Миша, как ты.

- Но ведь я же подлец?

- Нет, не подлец. Ты, может быть, лучше многих бесстрашных людей.

Надо любить жизнь, надо бояться смерти.

- А ты не боишься?

- Нет, боюсь. Меньше твоего, но, может быть, хуже, что меньше. Вон Матюша и Пестель, те совсем не боятся, и это совсем нехорошо.

- А Ипполит?

- Ипполит не видел смерти. Кто очень любит, тот уже смерти не видит.

А мы не очень любим: нам нельзя не бояться.

- Ну, читай, читай!

Муравьев продолжал читать. Но Бестужев опять остановил его.

- А что, Сережа, ты как думаешь, отец Петр - честный человек?

- Честный.

- Что ж он все врет, что помилуют? О гонце слышал?

- Слышал.

- Зачем же врет? Ведь никакого гонца не будет? Ты как думаешь, не будет, а? Сережа, что ж ты молчишь?

По голосу его Муравьев понял, что он готов опять расплакаться бесстыдно, как дети. Молчал - не знал, что делать: сказать ли правду, снять святой покров надежды или обмануть, пожалеть? Пожалел, обманул:

- Не знаю, Миша. Может быть, и будет гонец.

- Ну, ладно, читай! - проговорил Бестужев радостно. - Вот что прочти - Исайи-пророка, - помнишь, у тебя выписки.

Муравьев стал читать:

- "И будет в последние дни...

Перекуют мечи свои на орала и копья свои - на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать...

Тогда волк будет жить вместе с ягненком... И младенец будет играть над норою аспида...

Не будут делать зла и вреда на всей святой горе Моей: ибо земля будет наполнена ведением Господа, как воды наполняют море.

И будет: прежде нежели они воззовут, Я отвечу; они еще будут говорить, и Я уже услышу.

Как утешает кого-либо мать, так утешу Я вас..."*

* Книга пророка Исайи. II, 4; XI, 6.

- Стой, стой! Как хорошо! Не Отец, а Мать... А ведь это все так и будет?

- Так и будет.

- Нет, не будет, а есть! - воскликнул Бестужев. - "Да приидет царствие Твое"*, это в начале, а в конце: "Яко Твое е с т ь царствие".

Есть, уже есть... А знаешь, Сережа, когда я читал "Катехизис" на Васильковской площади, была такая минута...

* Слова из молитвы "Отче наш".

- Знаю.

- И у тебя?.. А ведь в такую минуту и умереть не страшно?

- Не страшно, Миша.

- Ну, читай, читай... Дай руку!

Муравьев просунул руку в щель. Бестужев поцеловал ее, потом приложил к губам. Засыпал и дышал на нее, как будто и во сне целовал. Иногда вздрагивал, всхлипывал, как маленькие дети во сне, но все тише, тише и, наконец, совсем затих, заснул.

Муравьев тоже задремал.

Проснулся от ужасного крика. Не узнал голоса Бестужева.

- Ой-ой-ой! Что это? Что это? Что это?

Заткнул уши, чтобы не слышать. Но скоро все затихло. Слышался только звон желез, надеваемых на ноги, и уветливый голос Трофимова:

- Сонный человек, ваше благородие, как дитя малое: всего пужается. А проснется - посмеется...

Муравьев подошел к стене, отделявшей его от Голицына, и заговорил сквозь щель:

- Прочли мое "Завещание"?

- Прочел.

- Передадите?

- Передам. А помните, Муравьев, вы мне говорили, что мы чего-то главного не знаем?

- Помню.

- А разве не главное то, что в "Завещании": Царь Христос на земле, как на небе?

- Да, главное, но мы не знаем, как это сделать.

- А пока не знаем, Россия гибнет?

- Не погибнет - спасет Христос.

Помолчал и прибавил шепотом:

- Христос и еще Кто-то.

"Кто же?" - хотел спросить Голицын и не спросил: почувствовал, что об этом нельзя спрашивать.

- Вы женаты, Голицын?

- Женат.

- Как имя вашей супруги?

- Марья Павловна.

- А сами как зовете?

- Маринькой.

- Ну, поцелуйте же от меня Мариньку. Прощайте. Идут. Храни вас Бог!

Голицын услышал на дверях соседней камеры стук замков и засовов.

Когда пятерых, под конвоем павловских гренадеров, вывели в коридор, они перецеловались все, кроме Каховского. Он стоял в стороне, один, все такой же каменный. Рылеев взглянул на него, хотел подойти, но Каховский оттолкнул его молча глазами: "Убирайся к черту, подлец!" Рылеев улыбнулся:

"Ничего, сейчас поймет".

Пошли: впереди Каховский, один; за ним Рылеев с Пестелем, под руку; а Муравьев с Бестужевым, тоже под руку, заключали шествие.

Проходя мимо камер, Рылеев крестил их и говорил протяжно-певучим, как бы зовущим, голосом:

- Простите, простите, братья!

Услышав звук шагов, звон цепей и голос Рылеева, Голицын бросился к оконцу-"глазку" и крикнул сторожу:

- Подыми!

Сторож поднял занавеску. Голицын выглянул. Увидел лицо Муравьева.

Муравьев улыбнулся ему, как будто хотел спросить: "Передадите?" -

"Передам", - ответил Голицын тоже улыбкой.

Подошел к окну и увидел на Кронверкском валу, на тускло-красной заре, два черных столба с перекладиной и пятью веревками.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Всех осужденных по делу Четырнадцатого, - их было 116 человек, кроме пяти приговоренных к смертной казни, - выводили на экзекуцию -

"шельмование". Собрали на площади перед Монетным двором, построили отделениями по роду службы и вывели через Петровские ворота из крепости на гласис Кронверкской куртины, большое поле-пустырь; здесь когда-то была свалка нечистот и теперь еще валялись кучи мусора.

Войска гвардейского корпуса и артиллерия с заряженными пушками окружили осужденных полукольцом. Глухо, в тумане, били барабаны, не нарушая предрассветной тишины. У каждого отделения пылал костер и стоял палач. Прочли сентенцию и начали производить шельмование.

Осужденным велели стать на колени. Палачи сдирали мундиры, погоны, эполеты, ордена и бросали в огонь. Над головами ломали шпаги. Подпилили их заранее, чтобы легче переламывать; но иные были плохо подпилены, и осужденные от ударов падали. Так упал Голицын, когда палач ударил его по голове камер-юнкерскою шпагою.

- Если ты еще раз ударишь так, то убьешь меня до смерти, - сказал он палачу, вставая.

Потом надели на них полосатые больничные халаты. Разбирать их было некогда: одному на маленький рост достался длинный, и он путался в полах;

другому на большой - короткий; толстому - узкий, так что он едва его напяливал. Нарядили шутами. Наконец повели назад в крепость.

Проходя мимо Кронверкского вала, они шептались, глядя на два столба с перекладиной:

- Что это?

- Будто не знаете?

- Да уж очень на н е е не похоже.

- А вы ее видели?

- Нет, не видал.

- Никто не видел: это за нашу память - первая.

- Первая, да, чай, не последняя.

- Штука нехитрая, а у нас и того не сумели: немец построил.

- Из русских и палача не нашли: латыша какого-то аль чухну выписали.

- Да и то, говорят, плохонький: пожалуй, не справится.

- Кутузов научит: он мастер - на царских шеях выучен!

Смеялись: так иногда люди смеются от ужаса.

- И чего копаются? В два часа назначено, а теперь уж пятый.

- В Адмиралтействе строили; на шести возах везли; пять прибыло, а шестой, главный, с перекладиной, где-то застрял. Новую делали, вот и замешкались.

- Ничего не будет. Только пугают. "Конфирмация - декорация".

Прискачет гонец с царскою милостью.

- Вон, вон, кто-то скачет, видите?

- Генерал Чернышев.

- Ну, все равно, будет гонец.

И опять на н е е оглядывались.

- На качели похожа.

- Покачайтесь-ка!

- Нет, не качели, а весы, - сказал Голицын. Никто не понял, а он подумал: "На этих весах Россия будет взвешена".

К столбам на валу подскакали два генерала, Чернышев и Кутузов.

Спорили о толщине веревок.

- Тонки, - говорил Чернышев.

- Нет, не тонки. На тонких петля туже затянется, - возражал Кутузов.

- А если не выдержат?

- Помилуйте, мешки с песком бросали, - восемь пуд выдерживают.

- Сами делать пробу изволили?

- Сам.

- Ну, так вашему превосходительству лучше знать, - усмехнулся Чернышев язвительно, а Кутузов побагровел - понял: царя удавить сумел, сумеет - и цареубийц.

- Эй, ты, не забыл сала? - крикнул палачу.

- Минэ-ванэ, минэ-ванэ... - залепетал чухонец, указывая на плошку с салом.

- Да он и по-русски не говорит, - сказал Чернышев и посмотрел на палача в лорнет.

Это был человек лет сорока, белобрысый и курносый, немного напоминавший императора Павла I. Вид имел удивленный и растерянный, как спросонок.

- Ишь, разиня, все из рук валится. Смотрите, беды наделает. И где вы такого дурака нашли?

- А вы что же не нашли умного? - огрызнулся Кутузов и отъехал в сторону.

В эту минуту пятеро осужденных выходили из ворот крепости. В воротах была калитка с высоким порогом. Они с трудом подымали отягченные цепями ноги, чтобы переступить порог. Пестель был так слаб, что его должны были приподнять конвойные.

Когда взошли на вал и проходили мимо виселицы, он взглянул на нее и сказал:

- C'est trop*. Могли бы и расстрелять.

* Это слишком (фр.).

До последней минуты не знал, что будут вешать.

С вала увидели небольшую кучку народа на Троицкой площади. В городе никто не знал, где будут казнить: одни говорили - на Волковом поле, другие - на Сенатской площади. Народ смотрел молча, с удивлением: отвык от смертной казни. Иные жалели, вздыхали, крестились. Но почти никто не знал, кого и за что казнят: думали - разбойников или фальшивомонетчиков.

- II n'est pas bien nombreux, notre publique*, - усмехнулся Пестель.

* Не очень-то много у нас публики (фр.).

Опять, в последнюю минуту, что-то было не готово, и Чернышев с Кутузовым заспорили, едва не поругались.

Осужденных посадили на траву. Сели в том же порядке, как шли: Рылеев рядом с Пестелем, Муравьев - с Бестужевым, а Каховский - в стороне, один.

Рылеев, не глядя на Каховского, чувствовал, что тот смотрит на него своим каменным взглядом: казалось, что, если бы только остались на минуту одни, бросился бы на него и задушил бы. Тяжесть давила Рылеева: точно каменные глыбы наваливались, - и он уже не отшвыривал их, как человек на маленькой планете - легкие мячики: глыбы тяжелели, тяжелели неимоверною тяжестью.

- Странная шапка. Должно быть, не русский? - указал Пестель на кожаный треух палача.

- Да, верно, чухонец, - ответил Рылеев.

- А рубаха красная. C'est le gout national*, палачей одевают в красное, - продолжал Пестель и, помолчав, указал на второго палача, подручного: - А этот маленький похож на обезьяну.

* Таков национальный вкус (фр.).

- На Николая Ивановича Греча, - усмехнулся Рылеев.

- Какой Греч?

- Сочинитель.

- Ах, да, Греч и Булгарин.

Пестель опять помолчал, зевнул и прибавил:

- Чернышев не нарумянен.

- Слишком рано: не успел нарядиться, - объяснил Рылеев.

- А костры зачем?

- Шельмовали и мундиры жгли.

- Смотрите, музыканты, - указал Пестель на стоявших за виселицей, перед эскадроном лейб-гвардии Павловского гренадерского полка, музыкантов. - Под музыку вешать будут, что ли?

- Должно быть.

Так все время болтали о пустяках. Раз только Рылеев спросил о

"Русской Правде", но Пестель ничего не ответил и махнул рукой.

Бестужев, маленький, худенький, рыженький, взъерошенный, с детским веснушчатым личиком, с не испуганными, а только удивленными глазами, похож был на маленького мальчика, которого сейчас будут наказывать, а может быть, и простят. Скоро-скоро дышал, как будто всходил на гору: иногда вздрагивал, всхлипывал, как давеча, во сне; казалось, вот-вот расплачется или опять закричит не своим голосом: "Ой-ой-ой! Что это? Что это? Что это?" Но взглядывал на Муравьева и затихал, только спрашивал молча глазами: "Когда же гонец?" - "Сейчас", - отвечал ему Муравьев также молча и гладил по голове, улыбался.

Подошел отец Петр с крестом. Осужденные встали.

- Сейчас? - спросил Пестель.

- Нет, скажут, - ответил Рылеев.

Бестужев взглянул на отца Петра, как будто и его хотел спросить:

"Когда же гонец?" Но отец Петр отвернулся от него с видом почти таким же потерянным, как у самого Бестужева. Вынул платок и вытер пот с лица.

- Платок не забудете? - напомнил ему Рылеев давешнюю просьбу о платке государевом.

- Не забуду, не забуду, Кондратий Федорович, будьте покойны... Ну, что ж они... Господи! - заторопился отец Петр, оглянулся: может быть, все еще ждал гонца или думал: "Уж скорее бы!" - и подошел к обер-полицеймейстеру Чихачеву, который, стоя у виселицы, распоряжался последними приготовлениями. Пошептались, и отец Петр вернулся к осужденным.

- Ну, друзья мои... - поднял крест, хотел что-то сказать и не мог.

- Как разбойников провожаете, отец Петр, - сказал за него Муравьев.

- Да, да, как разбойников, - пролепетал Мысловский; потом вдруг заглянул прямо в глаза Муравьеву и воскликнул торжественно: - "Аминь глаголю тебе: днесь со Мною будеши в раю!"*

* Слова Христа, обращенные к одному из распятых вместе с Ним разбойников (Евангелие от Луки. XXIII, 43).

Муравьев стал на колени, перекрестился и сказал:

- Боже, спаси Россию! Боже, спаси Россию! Боже, спаси Россию!

Наклонился, поцеловал землю и потом - крест.

Бестужев подражал всем его движениям, как тень, но, видимо, уже не сознавал, что делает.

Пестель подошел ко кресту и сказал:

- Я, хоть и не православный, но прошу вас, отец Петр, благословите и меня на дальний путь.

Тоже стал на колени; тяжело-тяжело, как во сне, поднял руку, перекрестился и поцеловал крест.

За ним - Рылеев, продолжая чувствовать на себе каменно-давящий взгляд Каховского.

Каховский все еще стоял в стороне и не подходил к отцу Петру. Тот сам подошел. Каховский опустился на колени медленно, как будто нехотя, так же медленно перекрестился и поцеловал крест. Потом вдруг вскочил, обнял отца Петра и стиснул ему шею руками так, что, казалось, задушит.

Выпустив его из объятий, взглянул на Рылеева. Глаза их встретились.

"Не поймет", - подумал Рылеев, и страшная тяжесть почти раздавила его. Но в каменном лице Каховского что-то дрогнуло. Он бросился к Рылееву и обнял его с рыданием.

- Кондрат... брат... Кондрат... Я тебя... Прости, Кондрат... Вместе?

Вместе? - лепетал сквозь слезы.

- Петя, голубчик... Я же знал... Вместе! Вместе! - ответил Рылеев, тоже рыдая.

Подошел обер-полицеймейстер Чихачев и прочел сентенцию. Она кончалась так:

- "Сих преступников за их тяжкие злодеяния повесить".

На осужденных надели длинные, от шеи до пят, белые рубахи-саваны и завязали их ремнями вверху, под шеями, в середине, пониже локтей, и внизу, у щиколок, так что тела их были спеленуты. На головы надели белые колпаки, а на шеи - четырехугольные черные кожи; на каждой написано было мелом имя преступника и слово: "Цареубийца". Имена Рылеева и Каховского перепутали.

Чихачев заметил ошибку и велел переменить кожи. Это была для всех страшная шутка, а для них самих - нежная ласка смерти.

Кутузов подал знак. Заиграла музыка. Осужденных повели. Виселица стояла на помосте; на него надо было всходить по деревянному откосу, очень отлогому. Всходили медленно, потому что скованными и связанными ногами могли делать только самые маленькие шаги. Конвойные поддерживали и подталкивали их сзади.

В это время палачи намазывали веревки салом. Старый унтер, гренадер, стоявший с краю шеренги, у виселицы, поглядывал на палачей и хмурился.

Знал, как вешают людей: во время походов суворовских, в царстве Польском, жидков-шпионов перевешал с дюжину. Видел, что веревки смокли от ночной росы: сало не пристанет - туги будут, петля слабо затянется и может соскользнуть.

Осужденные взошли на помост и стали в ряд, лицом к Троицкой площади.

Стояли в таком порядке, справа налево: Пестель, Рылеев, Муравьев, Бестужев, Каховский.

Палач надевал петли. В эту минуту лица всех осужденных были одинаковы: спокойны и как будто задумчивы.

Когда уже петля была на шее Пестеля, в сонном лице его промелькнула мысль. Если бы можно было выразить ее словами, он думал так: "За ничто умираю или за что-то? Узнаю сейчас".

Колпаки опускали на лица.

- Господи, к чему это? - сказал Рылеев. Ему казалось, что не только от пальцев, но и от желтого, обтянутого лоснящейся кожей, лица чухонца пахнет салом. Страшная тяжесть опять навалилась. Но Каховский улыбнулся ему - и эту последнюю тяжесть он отшвырнул, как легкий мячик.

Улыбнулся и Муравьев Бестужеву: "Будет гонец?" - "Будет".

Палачи сбежали с помоста.

- Готово? - крикнул Кутузов.

- Готово! - ответил подручный.

Чухонец изо всей силы дернул за железное кольцо в круглом отверстии, сбоку эшафота. Доска из-под ног осужденных, как дверца люка, опустилась, и тела повисли.

"У-х!" - глухим гулом прогудело от кучки народа на Троицкой площади до войска, окружавшего виселицу: вся толпа, как земля от свалившейся тяжести, ухнула. Не сразу поняли: было пятеро, осталось двое - где же трое?

- Э, черт! Что такое? Что такое? - закричал Кутузов с лицом перекошенным, пришпорил лошадь и подскакал.

Отец Петр выронил крест, взбежал на помост и заглянул сначала в дыру, а потом - на три болтавшихся петли. Понял: сорвались.

Унтер был прав: на смокших веревках петли не затянулись как следует и соскользнули с шей. Повисли двое - Пестель и Бестужев, а трое - Каховский, Рылеев и Муравьев - сорвались.

Там, в черной дыре, копошились, страшные, белые, в белых саванах.

Колпаки упали с лиц. Лицо Рылеева было окровавлено. Каховский стонал от боли. Но взглянул на Рылеева - и опять, как давеча, улыбнулись друг другу: "Вместе?" - "Вместе".

Муравьев был почти в обмороке, но как глубокоспящий просыпается с неимоверным усилием, так он очнулся, открыл глаза и взглянул вверх;

увидел, что Бестужев висит: узнал его по маленькому росту. "Ну, слава Богу, - подумал, - иной гонец иного Царя уже возвестил ему жизнь!" А что сам будет сейчас умирать не второю, а третьей смертью - не подумал. Опять закрыл глаза и успокоился с последнею мыслью: "Ипполит... маменька..."

Музыка затихла. В тишине, из кучки народа на Троицкой площади, послышался вопль, визг: там женщина билась в припадке. И опять, как давеча, по всей толпе, от площади до виселицы, прошло глухим гулом содрогание ужаса. Казалось, еще минута - и люди не вынесут: бросятся, убьют палачей и сметут виселицу.

- Вешать! Вешать! Вешать скорей! - кричал Кутузов. - Эй, музыка!

Снова заиграла музыка. Трех упавших вытащили из дыры. Взойти на помост они уже не могли: взнесли на руках. Опустившуюся доску подняли.

Пестель достал до нее носками и ожил: по замершему телу пробежала новая судорога. Бестужев не достал благодаря малому росту: он один от второй смерти избавился.

Опять накинули петли и опустили доску. На этот раз все повисли как следует.

Был час шестой. Солнце всходило в тумане, так же как все эти дни, тускло-красное. Прямо против солнца, между двумя черными столбами, на пяти веревках висели пять неподвижно вытянутых тел, длинных-длинных, белых, спеленутых. И солнце, тускло-кровавое, не запятнало кровью белых саванов.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Накануне казни государь уехал, или, как иные говорили, "бежал" в Царское. Каждые четверть часа туда посылали фельдъегерей, прямо с места казни. С последним Кутузов отправил донесение:

"Экзекуция кончилась с должною тишиною и порядком, как со стороны бывших в строю войск, так и со стороны зрителей, коих было немного. По неопытности наших палачей и неумению устраивать виселицы при первом разе трое, а именно: Рылеев, Каховский и Муравьев - сорвались, но вскоре опять были повешены и получили заслуженную смерть. О чем Вашему Императорскому Величеству всеподданнейше доношу".

В тот же день начальник главного штаба, генерал Дибич, писал государю:

"Фельдъегерь доставит Вашему Величеству донесение генерала Кутузова об исполнении приговора над мерзавцами. Войско вело себя с достоинством, а злодеи с тою низостью, которую мы видели с самого начала".

"Благодарю Бога, что все окончилось благополучно, - ответил государь Дибичу. - Я хорошо знал, что герои 14-го не выкажут при сем случае более мужества, чем следует. Советую вам, мой милый, соблюдать сегодняшний день величайшую осторожность".

Четырнадцатого июля отслужено было благодарственное молебствие на Сенатской площади. Войска окружали походную церковь, поставленную у памятника Петра, на том самом месте, где 14 декабря стояло каре мятежников. Митрополит с духовенством обходил ряды войск и кропил их святою водою.

Последняя ектенья возглашалась торжественно, с коленопреклонением:

"Еще молимся о еже прияти Господу Спасителю нашему исповедание и благодарение нас, недостойных рабов Своих, яко от неиствующия крамолы, злоумышлявшия на испровержение веры православныя и престола и на разорение царства Российского, явил есть нам заступление и спасение Свое".

"Их казнь - казнь России? Нет, пощечина. Ну, да ничего, съедят. Прав Каховский: подлая страна, подлый народ. Погибнет Россия... А может быть, и гибнуть нечему: никакой России нет и не было".

Так думал Голицын, сидя в своей новой камере, в Невской куртине, куда перевели его после экзекуции 13 июля. Он уже знал, что казнь совершилась, - фейерверкер Шибаев успел ему об этом шепнуть, - но больше ничего не знал. В эти дни после казни арестанты содержались с такою же строгостью, как в первые дни заключения. Никуда не выпускали их из камер;

разговоры и перестукивания кончились; сторожа опять онемели; на все вопросы был один ответ: "Не могу знать".

В самый день казни Подушкин потихоньку передал Голицыну записку от Мариньки. Плац-майорская дочка, Аделаида Егоровна, умолила об этом отца.

Записка была нераспечатана.

"Мой друг, я давно тебе не писала, не имея духу и не желая через посторонних сообщить страшную весть. Прошлого июня месяца, 29 числа, скончалась маменька. Хотя она уже с генваря месяца хворала, но я столь скорого конца не чаяла. Не могу себя избавить от мысли терзающей, что я, хотя и невольная, виновница сего несчастия. Нет горше муки, как позднее раскаяние, что мы недостаточно любили тех, кого уже нет. Но лучше не буду об этом писать: ты сам поймешь. Итак, я теперь совершенно одна на свете, ибо Фома Фомич, хотя и любит меня, как родную, и готов отдать за меня жизнь, но, по старости своей (он очень постарел с бабушкиной смерти, бедненький, и ныне совсем как дитя малое) для меня опора слабая. Но ты за меня не бойся, мой друг. Я теперь знаю, что человек, когда это нужно, находит в себе такие силы, коих и не подозревал. Я не изменила и никогда не изменю твердому упованию на милость Божию и на покров Царицы Небесной, Заступницы нашей, Стены Нерушимой, всех скорбящих Матери. Только теперь узнала я, сколь святой покров Ее могуществен. Каждый день молюсь Ей со слезами за тебя и за всех вас, несчастных. Много еще хотела бы об этом писать, но не умею. Прости, что так плохо пишу. Я пережила ужасные дни, получив известие, что второй разряд, в коем и ты состоишь, приговорен к смертной казни. Я, впрочем, знала, что не переживу тебя, и это одно меня укрепило. Вообрази же радость мою, получив известие, что смертная казнь заменена каторгою, - и радость еще большую, что нам, женам, разрешено будет за мужьями следовать. Все эти дни мы с княгиней Екатериною Ивановною Трубецкою - какая прекрасная женщина! - хлопотали о сем и теперь уже имеем почти совершенную уверенность, что разрешение будет получено. Мне больше ничего не нужно, как только быть с тобою и разделить твое несчастие. Вот и опять не знаю, как сказать. Помнишь, больной, в бреду, ты все повторял:

"Маринька, маменька..."

Он больше не мог читать; письмо выпало из рук. "Зачем такое письмо в такой день?" - подумал. Сам не знал, какое в нем чувство сильнее - радость или отвращение к собственной радости. Вспомнил самую страшную из всех своих мыслей, ту, от которой в Алексеевском равелине едва не сошел с ума: любовь - подлость; любовь к живым, радость живых - измена мертвым; нет любви, нет радости, ничего нет, только подлость и смерть, смерть -

честных, подлость - живых.

На следующий день, 14 июля, вечером, зашел к нему отец Петр. Так же, как тогда, в Вербное воскресенье, когда Голицын отказался от причастия, он держал чашу в руках, но по тому, как держал, видно было, что она пустая.

Старался не глядеть в глаза Голицыну; был растерян и жалок. Но Голицын не пожалел его, как Рылеев. Посмотрел на него из-под очков долго, злобно и усмехнулся:

- Ну, что, отец Петр, дождались гонца? Конфирмация - декорация?

Отец Петр тоже хотел усмехнуться, но лицо его сморщилось. Он сел на стул, поднес чашу ко рту, закусил край зубами, тихо всхлипнул, потом все громче и громче; поста вил чашу на стол, закрыл лицо руками и зарыдал.

"Экая баба!" - думал Голицын, продолжая смотреть на него молча, злобно.

- Ну-с, извольте рассказывать, - проговорил, когда тот немного затих.

- Не могу, мой друг. Потом когда-нибудь, а сейчас не могу...

- Могли на казнь вести, а рассказать не можете? Сейчас же, сейчас же рассказывайте! - крикнул Голицын грозно.

Отец Петр посмотрел на него испуганно, вытер глаза платком и начал рассказывать, сперва нехотя, а потом с увлечением; видимо, в рассказе находил усладу горькую.

Когда дошел до того, как сорвались и снова были повешены, побледнел, опять закрыл лицо руками и заплакал. А Голицын рассмеялся.

- Эка земелька Русь! И повесить не умеют как следует. Подлая! Подлая!

Подлая!

Отец Петр вдруг перестал плакать, отнял руки от лица и взглянул на Голицына робко.

- Кто подлая?

- Россия.

- Как вы страшно говорите, князь.

- А что? За отечество обиделись? Ничего, проглотите!

Оба замолчали.

Окно камеры выходило на Неву, на запад. Солнце закатывалось, такое же красное, но менее тусклое, чем все эти дни: дымная мгла немного рассеялась. Вдали, за Невою, пылали стекла в окнах Зимнего дворца красным пламенем, как будто пожар был внутри. Красное пламя заливало и камеру.

Давеча, во время рассказа, отец Петр взял чашу со стола и теперь все еще держал ее в руках. Золотая чаша в красном луче сверкала ослепительно, как второе солнце.

Голицын взглянул на нее, встал, подошел к отцу Петру, положил ему руку на плечо и проговорил все так же грозно:

- Теперь понимаете, почему я не хотел причаститься? Теперь понимаете?

- Понимаю, - прошептал отец Петр и, взглянув на него, даже в красном свете, увидел, что лицо его мертвенно-бледно.

Опять помолчали.

- Где похоронили? - спросил Голицын.

- Не знаю, - ответил отец Петр. - Никто не знает. Одни говорят - тут же, у виселицы, во рву с негашеною известью; другие - на острове Голодае, на скотском кладбище; а иные - зашили будто в рогожи, навязали камни, положили в лодку, отплыли на взморье и бросили в воду.

- А панихидку-то я отслужил, как же-с! - помолчав, прибавил с простодушно-лукавою усмешкою. - Нынче парад был на Сенатской площади, благодарственное молебствие за ниспровержение крамолы. Святою водою войска и площадь кропили, очищали от крови - все крови боятся, да, чай, и святою водою крови не смыть. Владыка митрополит служил со всем духовенством, собор не. Ну, а я не пошел. Матушка протопопица говорит: "Уж очень много, говорит, ты себе позволяешь, отец Петр! Смотри, как бы не налетело от архиерея по потылице". - "Ну, и пусть, говорю, пусть налетит!" Отпустил Казанскую с другими попами, а сам не пошел, облачился в черные ризы да панихидку и отслужил по пяти рабам Божиим новопреставленным. "Со святыми упокой, Христе, души раб Твоих, Сергея, Михаила, Петра, Павла, Кондратия, иде же праведные упокояются. Прими, Господи, в мир Твой..." Ну, да уж что говорить - примет, небось примет.

Вдруг поднялся во весь рост и воскликнул торжественно:

- Свидетельствуюсь Богом живым: как святые умерли. Как готовые спелые гроздья, упали на землю, но не земля их приняла, а Отец Небесный. Венцов мученических сподобились, и не отнимутся от них венцы сии во веки веков.

Слава Господу Богу! Аминь.

Опять, как тогда, в Вербное воскресенье, Голицын стал на колени и сказал:

- Благословите, отец Петр.

Тот поднял руку.

- Нет, чашею.

- Во имя Отца и Сына и Святого Духа, - благословил его отец Петр, касаясь чашею лба, груди и плеч; потом дал поцеловать ее. Когда Голицын приложил к ней губы, красно-кровавый луч солнца упал на золотое дно, и казалось, что чаша наполнилась кровью.

Отец Петр молча обнял его и хотел выйти.

- Постойте, - сказал Голицын, расстегнул ворот рубахи, пошарил за пазухой, вынул пачку листков и отдал ему.

- Что это? - спросил отец Петр.

- Записки Муравьева, "Завещание России". Велел вам отдать. Сохраните?

- Сохраню.

Еще раз обнял его и вышел из камеры.

Голицын долго сидел, не двигаясь, не чувствуя, как слезы текли по лицу его, и смотрел на заходящее солнце - небесную чашу, полную кровью.

Потом опустил глаза и увидел на столе Маринькино письмо. Теперь уже знал, зачем такое письмо в такой день.

Вспомнил слова Муравьева: "Поцелуйте от меня Мариньку!" Взял письмо и поцеловал, прошептал:

- Маринька... маменька!

Вспомнил, как после свидания с нею в саду Алексеевского равелина целовал землю: "Земля, земля, Матерь Пречистая!" И как Муравьев, в последнюю минуту перед виселицей, тоже целовал землю. Вспомнил предсмертный шепот его сквозь щель стены: "Не погибнет Россия - спасет Христос и еще Кто-то". Тогда не знал, Кто, - теперь уже знал.

Радость, подобная ужасу, пронзила сердце его, как молния: Россию спасет Мать.

Дмитрий Сергеевич Мережковский - 14 декабря (НИКОЛАЙ ПЕРВЫЙ) - 04, читать текст

См. также Мережковский Дмитрий Сергеевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :