Марк Твен
«No 44, таинственный незнакомец - 02»

"No 44, таинственный незнакомец - 02"

Глава XIX

Время шло, и дел у отца Адольфа прибавилось; он теперь возглавлял комиссию, созданную для суда и последующего наказания Балтасара Хофмана, но священнику не везло: ему никак не удавалось напасть на след колдуна. Неудача приводила отца Адольфа в неистовство - он ругался последними словами, запойно пил, но это не приносило облегчения: охота на мага была безуспешной.

Желая выместить на ком-нибудь свой гнев, он взялся за бедных двойников -

объявил их злыми духами, бродячими Дьяволами и своей властью приговорил к сожжению на костре; но Сорок четвертый сказал мне, что не даст двойников в обиду: они-де приносят пользу, укрепляя репутацию мага. Защищал он их на самом деле или нет - неважно, но заступник у них имелся: каждый раз, когда отец Адольф приковывал двойников к столбам, они тут же исчезали, он даже не успевал поджечь костер; двойники тем временем уже трудились в типографии, ничуть не испуганные, даже не взволнованные происшествием. После нескольких осечек отец Адольф пришел в ярость и бросил свою затею: он уже стал посмешищем, все хихикали у него за спиной. Желая скрыть свою досаду, отец Адольф притворился, будто и не собирался сжигать двойников на костре, а хотел лишь припугнуть их; так и быть, он повременит с сожжением, казнь воспоследует, когда он решит, что время настало. Но отцу Адольфу мало кто верил, а Навсенаплюй выказал презрение к его притворству - взял да и застраховал своего двойника от огня. Дерзкий и в высшей степени непочтительный жест очень разозлил отца Адольфа, но он сделал вид, что его это не касается.

Сорок четвертый оказался прав - двойники начали ухаживать за девушками, да так настойчиво, что вскоре оттеснили прежних ухажеров, и те остались с носом; открытая неприязнь приводила к постоянным ссорам и дракам. Вскоре замок превратился в сумасшедший дом. Взаимной вражде, казалось, не будет конца. Мастер, миротворец по натуре, пытался склонить враждующие стороны к согласию и решить спор полюбовно, но из этого ничего не вышло: несмотря на все его старания, споры и драки продолжались. Мы с Сорок четвертым бродили по замку, видимые друг другу, невидимки для остальных, и наблюдали стычки;

Сорок четвертый наслаждался зрелищем, приходил от него в восторг. Что ж, у всякого свой вкус. Я, конечно, не всегда был невидимкой - меня бы хватились

- и время от времени показывался печатникам на глаза, чтоб не вызвать подозрений.

Как только предоставлялся удобный случай, я пытался пробудить у Сорок четвертого интерес к жизни вечной. Напрасный труд! Легкомысленный от природы, он, казалось, думал лишь о том, как создать магу еще большую славу.

Правда, сам он сказал, что его, кроме мага, занимает еще род человеческий.

Он часто злил меня пренебрежительными высказываниями о человечестве. В конце концов, задетый подобным замечанием, я как-то язвительно заметил:

- Сдается мне, ты не очень высокого мнения о роде человеческом. Жаль, что ты принадлежишь к нему помимо своей воли.

С минуту он глядел на меня, явно удивленный, потом спросил:

- Почему ты решил, что я к нему принадлежу?

Эта наглость в вежливой форме настолько взбудоражила меня, что я и сам не знал - то ли злиться, то ли смеяться; смех пересилил, и я засмеялся.

Думал, что и он рассмеется в свой черед, но Сорок четвертый и не думал смеяться. Мое веселье его немного обидело, и он сказал с мягким укором:

- Я полагаю, род человеческий по-своему хорош, если все принять во внимание. Но, Август, ведь я ни разу не обмолвился, что принадлежу к нему, не правда ли? Вспомни!

Ошеломленный, я не знал, что ответить. Через некоторое время, еще не оправившись от удивления, произнес:

- Оторопь берет, не пойму, где я, меня словно камнем по голове стукнули. В жизни не испытывал ничего столь поразительного, сногсшибательного! Это так ново, необычно, так страшно: человек, в человеческом обличье и все же не человек. Я этого не понимаю, у меня в голове не укладывается, что такое возможно, я и представить себе не могу такое великое непостижимое откровение. Если ты не человек, кто же ты?

- Ах, - вздохнул он, - вот мы и достигли точки, когда слова бесполезны;

слово не способно правильно передать даже человеческую мысль; а для мыслей той сферы, что находится, так сказать, за пределами человеческой солнечной системы, оно и вовсе пустой звук. Я буду говорить на своем родном языке, в нем слов не существует. На долю мгновения мой дух обратится к твоему и сообщит ему кое-что обо мне. Не много, ибо многого ты и не сможешь постичь при твоей ограниченной человеческой способности мышления.

Пока он говорил, сознание мое будто осветила внезапная вспышка молнии, и я понял, что Сорок четвертый дал мне мысленное представление о себе самом

- вполне достаточное, чтобы я преисполнился благоговейного трепета. И зависти - признаюсь в этом без стыда.

- Отныне то, над чем ты ломал голову, больше не тайна для тебя, -

продолжал Сорок четвертый, - теперь ты понимаешь, что для меня нет ничего невозможного: все свои проделки я приписываю магу и тем самым умножаю его славу. Теперь ты понимаешь, что разница между мной и человеком такая же, как между морем и капелькой воды, между светлячком и солнцем, между бесконечно малым и бесконечно великим. Но мы будем приятелями и вволю повеселимся. - Он хлопнул меня по плечу, и лицо его засветилось радушной улыбкой.

Я сказал, что благоговею перед ним и скорей почитаю его, нежели...

- Почитаю, - передразнил он меня, - оставь эту привычку. Солнцу безразлично, почитает его светлячок или нет. Забудь про свое почтение, мы ведь с тобой приятели. Договорились?

Я ответил, что своими словами он ранил меня в самое сердце и мне не до веселья: надо как-то пережить эту боль; потом я умолял Сорок четвертого оставить на время пустые забавы и всерьез, глубоко изучить мой незаслуженно обиженный род; ведь я уверен, что он еще оценит человечество по заслугам и признает достойным высшего и неоспоримого титула, всегда ему принадлежавшего, - Венец Творения.

Мои слова, очевидно, тронули Сорок четвертого, он согласился исполнить мою волю - оставить на время пустые забавы и отдаться всей душой изучению этой маленькой проблемы.

Я был несказанно счастлив и на радостях пропустил мимо ушей необдуманные слова "маленькая проблема", не позволил им отравить мою радость; к тому же не следовало забывать, что он говорил на чужом языке и вряд ли разбирался в тонкостях употребления слов. Какое-то время Сорок четвертый сидел в задумчивости, потом заявил в своей обаятельной серьезной манере:

- Могу с уверенностью сказать, что отношусь без всякого предубеждения как к роду человеческому, так и к насекомым другого рода, я не питаю к ним ни зла, ни отвращения. Мне давно знаком род человеческий, и - поверь, я говорю от чистого сердца - он чаще вызывал у меня жалость, чем стыд за него.

Сорок четвертый произнес свою тираду с таким довольством, будто возносил хвалу человеческому роду. Он, ей-богу, еще ждал благодарности! Но не дождался - я и слова не промолвил в ответ. С минуту длилось тягостное для него молчание, потом Сорок четвертый продолжил свою мысль:

- Я часто посещал этот мир, очень часто. Отсюда ясно, что я всегда интересовался человечеством, это несомненное доказательство того, что я проявлял к нему любопытство. - Сорок четвертый помолчал, потом глянул мне в глаза с присущей ему самодовольной улыбочкой, всегда претившей мне, и добавил: - В других мирах нет ничего подобного, человечество - нечто единственное в своем роде. Оно во многом чрезвычайно забавно.

Сорок четвертый наверняка полагал, что и на сей раз произнес что-то весьма лестное; он, судя по всему, благодушествовал, как человек, рассыпающий комплименты направо и налево. Я не сдержался и ответил с горькой усмешкой:

- Да, "забавно", как стая мартышек.

Полный провал! До него не дошла моя насмешка.

- Да, люди забавны, как мартышки, - подтвердил Сорок четвертый совершенно серьезно. - Пожалуй, еще забавнее, ведь моральное и умственное кривлянье людей разнообразнее, чем у мартышек, и оттого забавнее.

Тут он явно хватил через край. Я холодно спросил... Но он уже исчез.

Глава XX

Прошла неделя.

Где был все это время Сорок четвертый? Что с ним сталось? Я часто заходил к нему в комнату, но она всегда была пуста. Мне очень не хватало Сорок четвертого. Как с ним было интересно; никто не шел с ним в сравнение, но самой замечательной тайной был он сам. И слова, и поступки его были удивительны, а он либо раскрывал тайну наполовину, либо вообще ее не раскрывал. Кто он? Чем занимается? Откуда родом? Как мне хотелось это узнать! Есть ли надежда наставить его на путь истинный? Удастся ли спасти его душу? О, если б это было возможно и я по мере малых сил моих содействовал бы его спасению!

И пока я размышлял о нем, он вдруг явился - веселый, разодетый еще ярче, чем в тот день, когда маг предал его огню. Сказал, что побывал "дома".

Я тотчас навострил уши, надеясь услышать что-либо любопытное, но увы!

Упоминанием дело и кончилось, как будто то, что неинтересно ему, неинтересно и всем прочим. Дурацкая идея, ничего не скажешь! Он был горазд высмеивать умственные способности людей, но ему и в голову не приходило на себя оборотиться. Сорок четвертый, ткнув меня кулаком в бедро, предложил:

- Тебе нужно проветриться, Август. Ты слишком долго сидел взаперти. Я доставлю тебе удовольствие - покажу нечто, делающее честь роду человеческому.

Я был рад и сказал ему об этом - сказал, что очень любезно с его стороны найти нечто, делающее честь роду человеческому, и еще любезнее -

сообщить мне об этом.

- Пожалуй, - отозвался он небрежно, не обращая внимания на колкость, -

я покажу тебе нечто действительно достойное похвалы. В то же время придется показать и нечто достойное осуждения, но, впрочем, это пустяки, все заложено в природе человеческой. Стань невидимкой!

Я сделался невидимым, и он тут же последовал моему примеру. И вот мы уже парим высоко в небе над покрытыми инеем полями и холмами.

- Мы отправимся в маленький городок в пятидесяти милях отсюда, -

сообщил Сорок четвертый. - Тридцать лет тому назад священником там был отец Адольф, тридцати лет от роду. В этом же городе жил и двадцатилетний Иоганн Бринкер с овдовевшей матерью и четырьмя сестрами - трое были моложе его, а одна на пару лет старше - девушка на выданье. Иоганн был подающий надежды художник. Можно сказать, он уже добился успеха: его картина, выставленная в Вене, снискала много похвал и сразу сделала его знаменитым. Семья жила в бедности, но теперь картины Иоганна пользовались спросом, он за большие деньги продал те немногие, что оставались у него дома, и набрал заказов на два-три года вперед. Семья была счастлива: теперь дружбы Бринкеров домогались, их встречали как желанных гостей и конечно же им завидовали, как водится у людей. Ничто так не радует человека, как зависть окружающих.

И вот что случилось. Однажды зимним утром Иоганн катался на коньках и вдруг услышал сдавленный крик, мольбу о помощи. Он увидел, что человек провалился под лед и теперь барахтается, пытаясь удержаться на поверхности;

Иоганн понесся к проруби и узнал в тонущем отца Адольфа - тот уже выбился из сил, бестолково барахтаясь в ледяной воде; он не умел плавать. В этих обстоятельствах был только один выход - нырнуть под лед и удерживать голову священника над водой, пока не подоспеет помощь, а она была близка.

Подбежавшие люди быстро спасли обоих. Отец Адольф через час был в добром здравии, иное дело - Иоганн. Он вспотел от быстрого бега на коньках, и купание в ледяной воде не прошло для него даром. Впрочем, вот и домишко Иоганна, зайдем - все увидишь своими глазами.

Мы вошли в спальню и огляделись. У очага сидела пожилая женщина с беспредельно грустным лицом; руки ее покоились на коленях, а голова склонилась на грудь, будто от вековой усталости, - поза трагической безысходности была красноречивее слов!

- Та самая сестра-невеста, - беззвучно напомнил мне Сорок четвертый. -

Так и осталась старой девой.

На кровати полулежал, подпертый подушками, укрытый одеялами седой мужчина, очень старый на вид; заострившееся лицо его искажала гримаса давней непроходящей боли, порою, слегка шевельнувшись, он тихо стонал, и каждый раз легкая судорога пробегала по лицу сестры, словно каждый стон отдавался болью в ее сердце.

- И так - день за днем, вот уже тридцать лет, - прошептал Сорок четвертый.

- Боже мой!

- Истинно говорю тебе - тридцать лет. Он в здравом уме, тем хуже для него, какая жестокость! Иоганн онемел, оглох, ослеп, половина тела у него парализована, а та, что не парализована, - вместилище всех напастей. Рискуя жизнью, он спас своего ближнего. С тех пор он умирает десять тысяч раз!

В комнату вошла еще одна грустная женщина. Она принесла миску жидкой овсянки и с помощью сестры принялась кормить больного с ложечки.

- Август, четыре сестры денно и нощно сидят у постели больного, вот уже тридцать лет они ухаживают за несчастным калекой. Замужество, свой дом, своя семья - не их удел, они отказались от светлых девичьих грез и сами обрекли себя на страдания, чтоб как-то облегчить страдания своего брата. Они уложили его в кровать в радостную утреннюю пору его жизни, в золотую пору расцвета его славы, а теперь посмотри, что с ним сталось. Несчастье разбило сердце его матери, она сошла с ума. Теперь подведем итог - разбитое сердце матери и пять загубленных молодых жизней. И все это для того, чтоб спасти жизнь священнику, который прожил ее в грехе, бесстыдно мошенничая. Пойдем скорей отсюда, а то соблазн подобной награды за доброе дело поколеблет мой здравый смысл и убедит стать человеком!

Летя домой, в замок, я испытывал тяжелое, гнетущее чувство, словно на сердце был камень, потом вдруг в душе моей затеплилась надежда, и я сказал:

- Несчастные будут щедро вознаграждены за все свои жертвы и страдания.

- Может быть, - безразлично бросил Сорок четвертый.

- Я верю - так оно и будет! - настаивал я. - И какое милосердие проявил господь к бедной матери, даровав ей блаженное забытье и избавив от мучений, ведь их под силу вынести только молодым.

- Так ты считаешь, что безумие - благо для нее?

- Да, ведь сердце матери было разбито, и ей не пришлось долго ждать смерти, освободившей ее от всех тягот.

До меня донесся легкий, едва слышный призрачный смех. Потом Сорок четвертый сказал:

- На рассвете я тебе покажу еще кое-что.

Глава XXI

Ночь прошла тяжело и беспокойно: мне снилось, что я - член этой несчастной семьи и вместе со всеми терплю муки долгие, тягуче-медленные годы, а дрянной священник, чья жизнь была оплачена ценой наших страданий и невзгод, всегда рядом - насмехающийся, пьяный. Наконец я проснулся и в самом тусклом из холодных серых рассветов увидел человека, сидящего у моей постели, - старого, седого, в грубом крестьянском платье.

- Ах! - встрепенулся я. - Кто ты, добрый человек?

Это был Сорок четвертый. Он объяснил хриплым старческим голосом, что пришел показаться мне, чтоб я признал его позже. Затем он стал невидимкой, и я, по его велению, - тоже. Вскоре мы проплыли в морозном воздухе над деревней и опустились на землю в открытом поле за монастырем. Кругом никого не было, кроме худой, едва прикрытой лохмотьями старухи, сидевшей на промерзлой земле; она была прикована к столбу цепью, затянутой вокруг пояса.

Несчастная едва держала голову: видно, продрогла до костей. Это было очень грустное зрелище - тусклый рассвет, тишина, лишь свистят и шепчутся ветры да кружатся, гоняясь друг за другом над голой землей, снежинки. Сорок четвертый обернулся крестьянином и подошел к старой женщине. Она с трудом подняла веки, увидела перед собой доброе лицо и сказала умоляюще:

- Сжалься надо мной! Я так устала и продрогла, и ночь была такая долгая, долгая. Зажги костер и избавь меня от мучений!

- Бедняжка! Я не палач, но скажи, что для тебя сделать, и я сделаю.

Она указала на кучу хвороста:

- Заготовили для меня. Возьми несколько сучков, запали их, глядишь, я и согреюсь. Там не убудет. Того, что останется, с лихвой хватит, чтоб сжечь мое изможденное, высохшее тело. Будь добр, исполни мою просьбу!

- Исполню, - ответил Сорок четвертый, положил перед ней сучок и зажег его прикосновением пальца.

Вспыхнул, затрещал огонь, женщина простерла над ним костлявые руки и глянула на Сорок четвертого с благодарностью, которую невозможно выразить в словах. Было странно и жутко наблюдать, как она радовалась и наслаждалась теплом дерева, припасенного, чтоб обречь ее на ужасную смерть. Наконец, подняв на Сорок четвертого грустный взгляд, она сказала:

- Ты добр, очень добр ко мне, а у меня нет друзей. Я не дурная женщина, ты не думай, что я - дурная, просто бедная, старая и умом повредилась за эти долгие, долгие годы. Они думают, что я - ведьма. Это все священник Адольф, он схватил меня и приказал сжечь на костре. Но я не ведьма, нет, помилуй бог! Ведь ты не веришь, что я - ведьма? Скажи, что не веришь!

- Конечно, не верю.

- Спасибо тебе на добром слове!.. Как давно я скитаюсь, как давно у меня нет крыши над головой. Много, много лет... А ведь когда-то у меня был свой дом, только не помню - где, четыре милых дочки и сыночек - всю душу им отдавала. Как их звали? Как их звали?.. Я забыла имена... Все они уже умерли, бедняжки, за эти годы. Если б ты видел моего сына! Он был такой славный, он был художником. О, какие картины он писал! Однажды он спас утопающего или утопающую - не помню, словом, спас жизнь человеку, провалившемуся под лед...

Старуха вдруг утратила нить своих бессвязных, запутанных воспоминаний и только бормотала что-то невразумительное, покачивая головой; взволнованный ее рассказом, я прошептал на ухо Сорок четвертому:

- Ты спасешь ее? Ведь как только отец Адольф узнает, кто она, он освободит старушку и вернет ее в семью. Благодарение господу, стоит только сказать священнику...

- Это невозможно, - ответил Сорок четвертый.

- Невозможно? Почему?

- Ей на роду написано умереть в этот день на костре.

- Да ты откуда знаешь?

Сорок четвертый молчал. Терзаясь неизвестностью, я предложил:

- В крайнем случае, я могу открыть ему глаза. Снова сделаюсь видимым...

- Это не предопределено. Чему не суждено быть, то не сбудется, -

прервал меня Сорок четвертый.

Он понес к огню еще один сучок. Вдруг из монастыря выскочил верзила, выбил сучок у него из рук и заорал:

- Что лезешь не в свое дело, старый дурак! А ну-ка, живо подбери сучок и тащи его обратно!

- А если не отнесу, что тогда?

Верзила разъярился: как смеет этот червяк так дерзко с ним разговаривать? Он занес кулачище, намереваясь раздробить наглецу скулу, но Сорок четвертый перехватил кулак и стиснул его так, что послышался жуткий звук раздробленных костей. Верзила зашатался и пошел прочь, стоная и ругаясь, а Сорок четвертый подобрал сучок и бросил его в огонь, согревавший старую женщину.

- Становись невидимкой, - зашептал я, - нам надо немедленно скрыться, он скоро...

- Знаю, - усмехнулся Сорок четвертый, - соберет шушеру на подмогу и схватит меня.

- Так почему же ты медлишь?

- Зачем скрываться? И это предопределено. Всякому предопределению суждено исполниться. Но ничего плохого не случится.

И служки прибежали - человек шесть, - схватили Сорок четвертого и потащили в монастырь; по дороге они нещадно молотили его кулаками и палками, пока он не обагрился кровью. Я шел следом - дух-невидимка - и ничем не мог ему помочь. Они заточили Сорок четвертого в мрачную келью монастырского подвала, посадили на цепь и заперли дверь, пообещав, что еще займутся им, когда сожгут ведьму. Я был вне себя от беспокойства, он же ничуть не тревожился. Сказал, что использует и эту возможность и приумножит славу мага, распространив слухи, что старый костолом - переодетый астролог.

- Явившись сюда, они увидят лишь лохмотья своего пленника, - объяснил он, - и тогда поверят слухам.

И Сорок четвертый выскользнул из своей одежды, оставив на полу груду лохмотьев. Да, при всем своем легкомыслии он был мастер творить чудеса.

Непостижимые чудеса! Мы проскользнули сквозь толстые стены, будто они были из воздуха, и направились за процессией монахов, поющих псалмы, к месту казни. Сюда уже стекался народ, и вскоре он повалил толпами - мужчины, женщины, пожилые и молодые, некоторые несли на руках детей.

Полчаса ушло на подготовку церемонии - место казни обнесли веревкой, чтоб держать зрителей на расстоянии; за оградой установили помост для священника - отца Адольфа. Когда все приготовления закончились, явился и он с внушительной свитой и был торжественно препровожден на помост. Отец Адольф тут же произнес страстную проповедь. Он проклинал ведьм, "друзей Дьявола, врагов бога, покинутых ангелами-хранителями, обреченных на адские муки", в заключение гневно осудил ведьму, которую предстояло сжечь, и запретил присутствующим ее жалеть.

Пленница проявляла полное безразличие к проповеди; ей было тепло и уютно, изнуренная страданиями и лишениями, она склонила седую голову на грудь и уснула. Палачи выступили вперед, подняли несчастную на ноги, крепко стянули цепь на ее груди. Пока подносили хворост, она сонно глядела на людей, столпившихся вокруг, потом голова ее поникла, и она снова погрузилась в сон.

В хворост кинули факел, и палачи, исполнив свою миссию, отошли в сторону. Наступила тишина - ни шороха, ни звука; толпа глазела, раскрыв рты, затаив дыхание; на лицах застыло общее выражение - смесь жалости и ужаса.

Странное, поразительное оцепенение длилось не меньше минуты, потом оно было нарушено, и все, у кого билось в груди человеческое сердце, дрогнули: отец поднял малютку дочь на плечо, чтоб она лучше видела костер!

Сизый дым окутал дремлющую женщину и поплыл в морозном воздухе; алые языки пламени лизнули хворост снизу, пламя разгоралось все ярче и сильнее;

вдруг безмолвие разорвал резкий треск хвороста, пламя взметнулось вверх и опалило лицо спящей женщины, волосы ее вспыхнули, она издала пронзительный отчаянный крик, и толпа отозвалась стоном ужаса.

- Господи! - взмолилась несчастная. - Яви милосердие и доброту к грешной рабе твоей, сладчайший Иисус, да святится имя твое, прими мою душу!

Пламя поглотило жертву, скрыв ее от зрителей. Адольф сурово глядел на плод своих трудов. В задних рядах народ зашевелился; прокладывая себе путь в толпе, к священнику подошел монах с каким-то известием, очевидно, приятным для Адольфа, судя по его жестикуляции.

- Не расходитесь! - крикнул священник. - Мне сообщили, что заклятый злодей астролог, этот сын Дьявола, пойман, хоть и принял обличье старого крестьянина, и теперь сидит на цепи в монастырском подвале. Он давно приговорен к сожжению, никакого разбирательства не будет, его час пробил!

Развейте по ветру пепел старой ведьмы, расчистите место для нового костра, бегите - ты, ты и ты - тащите сюда колдуна!

Толпа оживилась. Вот это зрелище было им по вкусу! Прошло минут пять, десять... В чем дело? Адольф проявлял все большее нетерпение. Наконец гонцы явились - крайне удрученные. Они сообщили, что астролог исчез - исчез, несмотря на засовы и толстые стены, а в келье осталось лишь его тряпье. И они подняли это тряпье на всеобщее обозрение. Толпа онемела. Она была потрясена и - разочарована. Адольф разразился проклятиями.

- Удобный случай, - прошептал Сорок четвертый, - я обернусь астрологом и еще больше укреплю его репутацию. Только посмотри, какой сейчас поднимется шум!

В следующий момент в гуще толпы началось замешательство; люди в ужасе расступились, и взорам предстал мнимый астролог в сверкающем восточном одеянии; он был бледен от испуга и пытался скрыться. Но скрыться ему не удалось, ибо здесь был некто, похвалявшийся, что не боится ни Дьявола, ни его слуг, - Адольф, которым все восхищались. Испуганно отпрянули другие, но не он; Адольф бросился вдогонку за колдуном, поймал его, одолел и громким голосом приказал:

- Именем господа нашего повелеваю тебе - покорись!

Грозное заклятие! Его могучая сила была такова, что "астролог"

зашатался и упал, будто сраженный ударом молнии. Я сочувствовал Сорок четвертому совершенно искренне, от всего сердца, и все же радовался, что он наконец изведал на себе могущество господнего имени, над которым он так часто и опрометчиво насмехался. Но теперь каяться поздно, слишком поздно, грех не простится ему во веки веков. Ах, почему он меня не послушался!

Тем временем в толпе вовсе не стало трусов. Осмелели все, все жаждали помочь притащить жертву на костер; накинулись на мнимого колдуна все разом, как разъяренные волки, толкали его из стороны в сторону, били кулаками, пинали и всячески поносили; колдун стонал, обливался слезами и молил о пощаде, а священник, ликуя, глумился над ним, похвалялся своей победой.

Колдуна быстро привязали к столбу, разложили под ним хворост и подожгли; бедняга хлюпал носом, плакал, молил сжалиться над ним; в своем роскошном фантастическом одеянии он являл собой полную противоположность бедной смиренной христианке, так храбро встретившей смерть незадолго до него. Адольф воздел руку и торжественно изрек:

- Изыди, проклятая душа, в обитель вечной скорби!

При этих словах плачущий колдун сардонически расхохотался священнику прямо в лицо и исчез, оставив на цепи у столба лишь обвиснувший плащ. Потом я услышал, как Сорок четвертый прошептал мне на ухо:

- Пойдем, Август, завтракать. Пусть эти звери глазеют и слушают, раскрыв рты, как Адольф объясняет им необъяснимое - он на такие дела мастер.

Пожалуй, к тому времени, как я кончу возиться с астрологом, у него будет блестящая репутация, как ты думаешь?

Значит, он притворялся, что его сразило имя господа, это была лишь богохульная шутка. А я, наивный чудак, принял ее всерьез, поверил в его раскаяние, возрадовался душой. Меня мучил стыд. Стыд за Сорок четвертого, за себя. Поистине, для него нет ничего святого, он фигляр до мозга костей;

смерть для него - шутка, его безумный страх, горючие слезы, отчаянная мольба

- не более чем грубое пошлое фиглярство! Единственное, что его занимает, -

репутация мага, будь она проклята! Я был возмущен до глубины души, мне не хотелось с ним разговаривать, я ничего ему не ответил и ушел; пусть сам с собой без помех обсуждает свой гнусный спектакль, пусть снова его разыгрывает и нахваливает, сколько ему угодно.

Глава XXII

Мы сидели у меня в комнате. Сорок четвертый достал из моего пустого шкафа завтрак - блюдо за блюдом, еще дымящиеся, как с огня, и быстро накрыл на стол, не умолкая ни на минуту; он говорил так живо, впечатляюще, зажигательно - ни слова о недавнем происшествии, а все об ароматных кушаньях и странах, где он их заказал, - Китае, Индии. Я проголодался, и разговор, мало сказать приятный - захватывающе интересный, вывел меня из мрачной меланхолии. К тому же на меня целительно подействовала красота дорогого столового сервиза - причудливость его формы, изысканность росписи и, конечно, то, что он, скорей всего, достанется мне.

- Горячая кукурузная лепешка из Арканзаса - разрежь ее, смажь маслом, закрой глаза и наслаждайся! Жареный цыпленок под белым соусом из Алабамы.

Отведай его и пожалей ангелов: у них нет таких яств. Клубника, еще мокрая от росы, со сливками, тающая во рту, - слова бессильны передать это блаженство!

Венский кофе со взбитыми сливками, двумя таблетками сахарина - пей и сочувствуй олимпийским богам, знавшим лишь вкус нектара!

Я ел, пил, наслаждался иноземными диковинами. Поистине я был в раю!

- Я вне себя от счастья, - признался я, - какое упоение!

- Опьянение, - пояснил Сорок четвертый.

Я спросил его про некоторые напитки с диковинными названиями. И снова получил тот же странный ответ - они пока не существуют, они - продукт нерожденного будущего. Вы что-нибудь понимаете? А как мог я это уразуметь?

Никто бы не смог. Даже от попытки начиналось головокружение. И все же какое удовольствие произносить эти удивительные названия, будто пробуя их на вкус:

"Кукурузная лепешка! Арканзас! Алабама! Прерия! Кофе! Сахарин!" Сорок четвертый, уловив мое недоумение, кратко пояснил:

- Кукурузная лепешка выпекается из кукурузы. Кукуруза известна только в Америке. Америку еще не открыли. Арканзас и Алабама будут штатами и получат свое название через два-три столетия. Прерия - будущее франко-американское название поля, обширного, как океан. Кофе пьют на Востоке, будут пить и здесь, в Австрии, через два столетия. Сахарин - концентрированный сахар.

500:1 - так очарование пятисот девушек концентрируется для молодого парня в его возлюбленной. Сахарин получат не раньше чем через четыре столетия. Как видишь, я даю тебе авансом некоторые привилегии.

- Расскажи мне что-нибудь еще, ну хоть немножечко, прошу тебя, Сорок четвертый! Ты только дразнишь мой аппетит, а я жажду понять, как ты узнал про эти чудеса, как разгадал непостижимые тайны.

Сорок четвертый подумал немного, потом заявил, что вполне расположен ко мне и охотно занялся бы моим просвещением, но не знает, как за него взяться, из-за ограниченности моего ума, убогости духовного мира и неразвитости чувств. Он помянул мои качества вскользь, как нечто само собой разумеющееся

- архиепископ мог бы походя бросить такое замечание коту, нимало не заботясь об его чувствах, о том, что у кота другое мнение на этот счет. Я вспыхнул и ответил с достоинством и сдержанным гневом:

- Должен напомнить тебе, что я создан по образу и подобию господа.

- Знаю, - отозвался он небрежно.

Мои слова, по всей вероятности, не потрясли Сорок четвертого, не сломили, даже не произвели на него никакого впечатления. Негодованию моему не было предела, но я не произнес ни звука, полагая, что холодное молчание будет ему укором. Увы! Сорок четвертый и не заметил молчаливого укора, он думал о своем.

- Да, просветить тебя трудно, - молвил он наконец. - Пожалуй, невозможно, надо создавать тебя заново. - Глазами он умолял меня понять его и простить. - Ведь ты, что ни говори, - животное, сам ты это сознаешь?

Мне следовало дать ему пощечину, но я снова сдержался и ответил с деланным безразличием:

- Разумеется. Мы все порой животные.

Я, конечно, подразумевал и его, но стрела опять не попала в цель: Сорок четвертый и не думал, что я его имею в виду. Напротив, он сказал с облегчением, словно избавившись от досадной помехи:

- В том-то и беда! Вот почему просветить тебя так трудно. С моим родом все иначе, мы не знаем пределов, мы способны осмыслить все. Видишь ли, для рода человеческого существует такое понятие, как время{20}; вы делите его на части и измеряете; у человека есть прошлое, настоящее и будущее - из одного понятия вы сделали три. Для твоего рода существует еще и расстояние, и, черт подери, его вы тоже измеряете! Впрочем, погоди, если б я только мог, если б я... нет, бесполезно, просвещение не для такого ума, - и добавил с отчаянием в голосе: - О, если б он обладал хоть каким-нибудь даром, глубиной, широтой мышления, либо, либо... но, сам понимаешь, человеческий ум тугой и тесный, ведь не вольешь же бездонную звездную ширь вселенной в кувшин!{21}

Ответом ему было мое ледяное оскорбленное молчание; сейчас я и слова не сказал бы, чтоб спасти его жизнь. Но ему было все равно, что происходит в моей душе, он мыслил. Наконец Сорок четвертый заговорил снова:

- Ах, как это трудно! Будь у меня хотя бы исходная точка, основа, с которой начать, - так нет! Опереться не на что! Послушай, ты можешь исключить фактор времени, можешь понять, что такое вечность? Можешь представить себе нечто, не имеющее начала, нечто такое, что было всегда?

Попытайся!

- Не могу. Сто раз пытался. Головокружение начинается, как только вообразишь такое.

Лицо Сорок четвертого выразило отчаяние.

- Подумать только, и это называется ум! Не может постичь такого пустяка... Слушай, Август, в действительности время не поддается делению -

никакому. Прошлое всегда присутствует. Если я захочу, то могу вызвать к жизни истинное прошлое, а не представление о нем; и вот я уже в прошлом. То же самое с будущим - я могу вызвать его из грядущих веков, и вот оно у меня перед глазами - животрепещущее, реальное, а не фантазия, не образ, не плод воображения. О, эти тягостные человеческие ограничения, как они мешают мне!

Твой род даже не может вообразить нечто, созданное из ничего, - я знаю наверняка: ваши ученые и философы всегда признают этот факт. Все они считают, что вначале было нечто, и разумеют нечто вещественное, материальное, из чего был создан мир. Да все было проще простого - мир был создан из мысли. Ты понимаешь?

- Нет. Мысль! Она не материальна, как же можно создать из нее материальные предметы?

- Но, Август, я же говорю не о человеческой мысли, я говорю о себе подобных, о мыслях богов.

- Ну и что? Какая тут разница? Мысль это мысль, и этим все сказано.

- Нет, ты ошибаешься. Человек ничего не творит своей мыслью, он просто наблюдает предметы и явления внешнего мира, сочетает их в голове; сопоставив несколько наблюдений, он делает вывод. Его ум - машина, притом автоматическая, человек ее не контролирует; ваш ум не может постичь ничего нового, оригинального, ему под силу лишь, собрав материал извне, придать ему новые формы. Но он вынужден брать материал извне, а создать его он не в состоянии. В общем, человеческий ум не может творить, а бог может, мне подобные могут. Вот в чем различие. Нам не нужны готовые материалы, мы создаем их - из мысли. Все сущее было создано из мысли, только из мысли.

Я решил, что должен проявить великодушие и вежливость - поверить ему на слово, не требуя доказательств, - так я ему и сказал. Сорок четвертый не обиделся.

- Твой автоматический ум выполнил свою функцию, - заметил он, - свою единственную функцию, и без всякой помощи с твоей стороны. То есть он слушал, он наблюдал, собрал разные вещи воедино и сделал вывод - вывод, что мое утверждение сомнительно. Теперь он втайне хочет проверить, так ли это.

Верно?

- Пожалуй, - признался я, - хотя, будь на то моя воля, я бы скрыл свое желание из деликатности.

- Твой ум автоматически предлагает, чтоб я представил особое доказательство, чтоб я создал пригоршню золотых монет из ничего, то есть из мысли. Открой ладонь, они там.

И монеты там были! Я удивился, но не сильно, потому что в глубине души верил - и не раз в этом убеждался, - что Сорок четвертый пользуется колдовскими заклятиями, которым научился у мага, а сам без него ничего сделать не может. А вдруг я не прав? Меня так и подмывало спросить об этом Сорок четвертого, я уж открыл было рот, но язык не повернулся, и я догадался, что он наложил на меня таинственный запрет, который так часто мешал мне задать ему желаемый вопрос. Сорок четвертый снова погрузился в размышления.

- Бедная старуха! - вдруг воскликнул он.

У меня защемило сердце; я будто наяву увидел столб, костер, услышал предсмертный вопль старухи.

- Какой стыд, что мы ее не спасли, какая жалость!

- Почему жалость?

- Почему? Ты еще спрашиваешь, Сорок четвертый?

- Какая ей от этого корысть?

- Продление жизни, к примеру. Разве это ничего не значит?

- Узнаю человека! Он всегда притворяется, что вечное блаженство в царствии небесном - бесценная награда! А сам стремится как можно дольше не попасть на небо. Понимаешь, в глубине души он отнюдь не убежден в существовании царствия небесного.

Меня зло взяло, что я по неосторожности дал ему такой козырь. Но спорить не стал: сказанного не воротишь, к тому же, спорь не спорь, Сорок четвертого не убедишь. Желая перевести разговор на другую тему, я заметил, что уж в одном-то старуха выиграла бы, если б ее спасли от костра, - не мучилась бы так перед смертью, прежде чем попасть в рай.

- Она не попадет в рай, - невозмутимо сказал Сорок четвертый.

Я был потрясен и еще больше - возмущен.

- Ты, вероятно, много знаешь о рае, - сказал я с некоторой горячностью,

- откуда тебе все известно?

Ему не передалось мое волнение, он даже не потрудился ответить на вопрос, а продолжал:

- Выигрыш этой женщины был бы ничтожен, даже по вашим удивительным меркам. Что такое десять лет по сравнению с десятью миллиардами? Одна десятитысячная доля секунды, иначе говоря - ничто. Так вот, теперь она в аду и пребудет там вечно. Вычти из вечности десять лет, что ты получишь? Нуль.

Ее смертная мука на костре длилась шесть минут, спасать ее от такой муки не стоило труда. Бедняжка теперь в аду, посмотри сам.

И не успел я попросить пощады, как моему взору открылось море огня, и в нем она, среди других грешников. Уже в следующий миг адское пламя исчезло, исчез и тот, кто вызвал это видение. Я остался в одиночестве.

Глава XXIII

Хотя я был молод - мне едва минуло семнадцать, - овладевшая мной тоска была почти беспросветна. Интерес к событиям в замке и его обитателям угас; я замкнулся в себе и не обращал внимания на то, что происходит вокруг; двойник выполнял все мои обязанности, делать мне было нечего, и я, невидимый, бесцельно слонялся по замку, чувствуя себя глубоко несчастным.

Дни тянулись мрачной чередой, я томился, чего-то в моей жизни недоставало, я сознавал это все отчетливей. Я и самому себе не решался признаться, отчего томлюсь. А причиной была племянница мастера Маргет. Я был тайно влюблен в нее, влюблен давным-давно. Я с обожанием смотрел на ее лицо, прелестную фигурку, но дальше этого немого обожания дело не шло: не хватало смелости. Да и как мог я, застенчивый неоперившийся юнец, воспарить так высоко? Стоило ей мимоходом одарить меня приветливым словом, меня бросало в дрожь, безграничное счастье наполняло мое существо, всеми фибрами души я ощущал неземное блаженство и ночью не смыкал глаз, но такая явь была лучше сна. Эти случайные, ничего не значащие фразы, которые Маргет бросала невзначай, были для меня подлинными сокровищами, я бережно хранил их в своей памяти и точно помнил, когда она произнесла каждую из них, по какому случаю;

помнил ее голос, выражение лица, свет глаз; что ни ночь, я любовно перебирал их в памяти одну за другой, умилялся, играл с ними, как бедная девчонка с горсткой дешевых бусинок. Но о том, чтобы Маргет всерьез подумала обо мне, глянула, молвила слово - ласково, не так, как походя бросают кошке, - я и мечтать не смел! Обычно Маргет меня не замечала и, проходя мимо по коридору или гостиной, ограничивалась приветливым взглядом.

Как я уже сказал, я давно тосковал по ней. Здоровье ее матери немного ухудшилось, и Маргет не отлучалась из комнаты больной. Теперь я понял, как жажду лицезреть своего ангела, быть с ней рядом. И вдруг я увидел ее шагах в двадцати от себя - о, чудное виденье! Нежное юное лицо, легкая фигурка и та особая хрупкость и грация, что присуща лишь семнадцатилетней; это лучшая пора в жизни девушки, пора ее расцвета. Вот он, мой идеал! Я замер на месте, зачарованный. Она медленно шла в мою сторону, задумчивая, мечтательная и настолько погруженная в свои мысли, что не замечала ничего вокруг. Маргет приблизилась, и я, невидимый, стал на ее пути; она прошла сквозь меня, и кровь моя вспыхнула. Маргет остановилась, удивленная, щеки ее окрасились ярким румянцем, рот полуоткрылся, дыхание стало прерывистым и учащенным; она недоуменно огляделась и произнесла едва слышно раз, потом еще:

- Что бы это могло быть?

Я пожирал ее глазами; Маргет не двигалась с места минуту, а может быть, и больше, потом так же тихо, будто говорила сама с собой, посетовала:

- Похоже, я грежу наяву, ведь это был сон, но зачем я проснулась? - С этими словами она медленно пошла по коридору.

Радость моя была неописуемой. Я подумал, что Маргет любит меня, но хранит свою любовь в тайне, как все девушки, но теперь я добьюсь от нее признания, я буду смел, решителен, я откроюсь ей! Став видимым, я мгновенно догнал Маргет. И вот я с ней рядом; возбужденный, счастливый, уверенный в успехе, я взял ее за руку и неожиданно для себя выпалил:

- Дорогая Маргет, моя Маргет, люби...

Она устремила на меня укоризненный взгляд, сдержанный, но очень холодный, выждала, чтоб он заледенил мне душу, и ушла, не сказав ни слова. У меня не хватило смелости последовать за ней. Да я и не мог последовать за ней: я остолбенел от удивления. Почему она так обошлась со мной? Почему грезит обо мне и не рада видеть наяву? Это была тайна, но какая-то необычная, непонятная мне тайна. Я ломал голову, тщетно пытаясь разрешить загадку, и все еще глядел вслед Маргет; мне хотелось плакать от стыда: как я был самонадеян и как жестоко поплатился за это! Вдруг Маргет остановилась.

Боже, да ведь она может вернуться! В мгновенье ока я стал невидимкой - за полцарства я не хотел бы предстать перед ней снова.

Маргет действительно повернула обратно. Я отступил к стене, дал ей дорогу. Мне хотелось взлететь, но я не мог оторваться от земли; слишком сильно было очарование Маргет, я стоял, вопреки своему желанию, и с обожанием смотрел на нее. Маргет ступала как во сне, с тем же задумчивым и отрешенным видом; проходя мимо меня, она остановилась, замерла на мгновение-другое, потом продолжила свой путь и со вздохом сказала:

- Я ошиблась, но мне показалось, что я снова испытала нечто похожее.

Сожалела ли она о своей ошибке? Вероятно, сожалела. Маргет снова возродила во мне страстную надежду, наполнила горячим желанием убедиться, оправданна ли она; я едва удержался от соблазна шагнуть вперед, снова преградить ей путь и проверить, так ли это, но слишком свежа была боль после недавнего отпора, и я не отважился.

Зато я спокойно любовался красотой Маргет и ни за что на свете не отказался бы от такого счастья. Я крался за ней на некотором расстоянии, куда бы она ни свернула, и лишь когда Маргет вошла в свою комнату и закрыла дверь, я, огорченный, вернулся к себе, к своему одиночеству. Но при одном воспоминании о первом чудесном прикосновении кровь моя снова воспламенилась, и я утратил покой. Час за часом я боролся с собой, но любовная горячка не проходила. Наступила ночь, она тянулась долго-долго, но облегчения не принесла. В десять обитатели замка уже спали - все, кроме меня. Я вышел из комнаты, побродил по замку, а потом, невидимый, полетел по большому коридору. В тусклом свете я различил на памятном месте неподвижную фигуру.

Это была Маргет, я узнал бы ее и в полумраке. Я не сдержался и устремился к ней: Маргет притягивала меня, как магнит. Она была совсем близко, но в двух-трех шагах от любимой я вдруг вспомнил, кто я, и почувствовал, как холодок пробежал у меня по спине. Ну и пусть, подумал я, побыть рядом с ней уже счастье! Маргет вскинула голову и замерла в позе напряженного и грустного ожидания, будто прислушивалась к чему-то, затаив дыхание; в неясном свете мне открылось ее счастливое, томное лицо и - как сквозь вуаль,

- влажно блестевшие, такие любимые глаза.

- Тишина, ни звука, - прошептала Маргет, - но она где-то здесь, я знаю, что она уже близко, моя греза.

Любовь вскружила мне голову, я полетел к Маргет, легкий, как дыхание, обнял ее, крепко прижал к груди - она не оттолкнула меня! - и поцеловал, пьянея от счастья. Маргет вздохнула, закрыв глаза, и молвила с выражением безграничного блаженства:

- Я так люблю тебя, я истомилась, ожидая тебя.

Она трепетала от каждого поцелуя, во мне же разыгралась такая буря чувств, что все прежние человеческие переживания показались мне холодными и слабыми по сравнению с тем, что доступно духу.

Невидимый, неосязаемый, освобожденный от плоти, прозрачный, как воздух, я тем не менее удерживал Маргет в объятиях и, казалось, мог подняться с ней в воздух. И это была не иллюзия, а реальность. Ощущение изумило своей новизной, я и не подозревал, что дух мой так силен. Я еще освою этот ценный дар, воспользуюсь им, проверю, на что способен.

- Чувствуешь ли ты, как я сжимаю твою руку, дорогая? - спросил я Маргет.

- Конечно, чувствую.

- А мой поцелуй?

- Что за вопрос! - засмеялась Маргет.

- А мои руки, когда я сжимаю тебя в объятиях?

- Ну, разумеется. Какие странные слова!

- Мне хотелось вызвать тебя на разговор, чтоб услышать твой голос; он для меня словно музыка, Маргет, и я...

- Маргет? Маргет? Почему ты называешь меня так?

- Ах ты маленький страж приличий, ревнительница собственности.

Требуешь, чтоб я звал тебя госпожа Реген? Боже мой, я полагал, что мы покончили с условностями.

- Но почему ты должен так меня величать? - недоумевала Маргет.

Пришел мой черед удивляться.

- Почему? Пожалуй, нет других причин, кроме той, что это твое имя, дорогая.

- Мое имя? Ну и ну! - Маргет капризно вскинула прелестную головку. - В первый раз его слышу!

Я обхватил ладонями ее лицо и заглянул ей в глаза - не шутит ли? - но они были сама искренность и простодушие. Не зная, что сказать, я брякнул наугад:

- Любое имя, что тебе по нраву, будет мило для меня, невообразимо прекрасная, обожаемая! Каким именем мне звать тебя? Прикажи!

- Ну и повеселился же ты, вызвав меня на разговор, как ты выразился.

Как меня называть? Да моим собственным именем, и не величай меня госпожой.

Я все еще терялся в догадках, но это меня не тяготило: чем дольше игра, тем лучше, тем приятнее.

- Тебя зовут, - начал я, - тебя зовут... Забыл, вот досада! Ну, скажи сама, дорогая.

Она залилась звонким, переливчатым, как птичья трель, смехом и легонько стукнула меня по уху.

- Забыл? Так не пойдет! Ты, видно, затеял какую-то игру, еще не знаю -

какую, но меня не проведешь. Хочешь, чтоб я сама сказала свое имя, а ты...

ты подстроишь ловушку или сыграешь со мной шутку, в общем, представишь меня в глупом виде. Признавайся, что ты задумал, милый?

- Признаюсь, - ответил я сурово. - Вот обхвачу твою шейку левой рукой -

вот так, потом запрокину тебе голову - вот так, прижму поплотней - вот так и, как только ты назовешь свое имя, поцелую тебя в губки.

Она глянула на меня снизу вверх - ее голова покоилась на моей согнутой руке, как в люльке, - прошептала, разыгрывая смирение и покорность:

"Лисбет", и приняла кару без сопротивления.

- Ты славная девочка, - сказал я, одобрительно потрепав ее по щеке. -

Никакой ловушки не было, Лисбет, если не считать ловушкой то, что я прикинулся забывчивым; но когда сладчайшее из всех имен произносят сладчайшие уста, оно становится слаще меда, вот я и хотел услышать его от тебя.

- О, дорогой мой, за ту же цену я открою его полностью.

- Идет!

- Элизабет фон Арним{22}.

- Раз, два, три. Поцелуй за каждую часть.

Теперь уже я не терялся в догадках, я знал ее имя. Это был триумф дипломатии, и я им очень гордился. Я повторял и повторял ее имя - отчасти потому, что мне нравилось его звучание, отчасти для того, чтобы закрепить его в памяти; потом я выразил желание купить еще что-нибудь за ту же восхитительную цену. Она подхватила шутку:

- Мы можем заняться твоим именем, Мартин.

Мартин! Я подскочил на месте. И где это она набрала столько доселе неслыханных имен! В чем разгадка этой таинственной истории, почему все это происходит и как? Где объяснение? Трудная загадка, настоящая головоломка!

Однако сейчас не время заниматься ею, надо продолжить торговлю и выяснить мое собственное имя полностью.

- Мартин - некрасивое имя, но в твоих устах оно звучит иначе. Повтори его, любимая.

- Мартин. Расплачивайся!

Я исполнил ее волю.

- Продолжай, Бетти, дорогая, твой голос - музыка. Произнеси его полностью.

- Мартин фон Гисбах. Жаль, что оно такое короткое. Плати!

Я вернул и долг, и проценты.

Бо-оо-ом! - ударил колокол в главной башне.

- Половина двенадцатого! Что скажет матушка! Я и не думала, что уже так поздно, а ты, Мартин?

- Мне показалось, что прошло всего пятнадцать минут.

- Пошли, надо торопиться, - промолвила она, и мы заторопились, насколько это было возможно; я обнял ее левой рукой за талию, она положила мне руку на плечо, будто ища поддержки. Мечтательно прошептала несколько раз:

- О, как я счастлива, как счастлива, счастлива, счастлива.

Казалось, ее всецело занимает эта мысль, и она ничего вокруг себя не замечает. Вдруг навстречу нам из темноты шагнул мой двойник, и я отшатнулся в безотчетном страхе.

- Ах, Маргет, - протянул он укоризненно, - я так долго ждал тебя у двери, а ты нарушила обещание. Ты не жалеешь меня, ты меня не любишь!

О, ревность! Я впервые в жизни почувствовал ее укол.

К моему удивлению и радости, девушка не обратила на двойника никакого внимания, будто его и не было. Она продолжала свой путь и, судя по всему, не видела его и не слышала. Двойник остановился, пораженный, и, повернув голову, глядел ей вслед. Он что-то пробормотал себе под нос, потом сказал громче:

- Какая странная поза, и руку подняла как-то нелепо... Боже мой, да она лунатик!

Он последовал за нами на некотором расстоянии. Подойдя к ее двери, я обхватил ладонями нежное личико Маргет - нет, Лисбет! - и поцеловал ее в глаза и губы; ее маленькие ручки доверчиво лежали у меня на плечах.

- Доброй ночи, доброй ночи и приятных снов, - прошептала она и скрылась за дверью.

Я обернулся к двойнику. Он стоял неподалеку и глазел в пустоту, где только что была девушка. Какое-то время он молчал. Потом разразился радостной тирадой:

- Ах я ревнивый дурак! Ведь она послала поцелуй - мне, кому же еще! Она мечтала обо мне. Теперь я все понимаю. И это ласковое "спокойной ночи" тоже предназначалось мне! Тогда совсем другое дело! - и он, подойдя к двери, поцеловал пол в том месте, где только что стояла девушка.

Это было невыносимо. Подскочив к двойнику, я двинул его в челюсть, вложив в удар всю обретенную силу, и он покатился по каменному полу, пока не уперся в стену. Сначала Шварц не мог опомниться от удивления. Поднялся, потирая ушибы, минуты две высматривал обидчика, потом ушел, прихрамывая, бросив на ходу:

- Черт подери, хотел бы я знать, что это было!

Глава XXIV

Я проплыл в недвижном воздухе к себе в комнату, разжег огонь в камине и уселся неподалеку - насладиться своим счастьем и подумать над загадкой имен.

Покопавшись в памяти, я нашел обрывки сведений, полученных от Сорок четвертого, распутал, наконец, клубок и нашел всему такое объяснение. Я -

человек из плоти и крови совсем не интересен Маргет Реген, я же в виде духа действую на нее гипнотически, как выразился бы Сорок четвертый, и погружаю ее в сомнамбулический сон. Он выключает сознание Маргет, лишает власти ее Будничную Суть и передает власть на время Сути Грез. Суть Грез Маргет -

совершенно независимая личность, избравшая, по ей одной известной причине, имя Элизабет фон Арним. Лисбет совершенно не знакома с Маргет, даже не подозревает о ее существовании, делах, чувствах, мнениях, о том, какую религию Маргет исповедует, какую прожила жизнь, и всем прочем, что связано с Маргет. С другой стороны, и Маргет понятия не имеет о Лисбет, не догадывается о ее существовании и всем том, что ее касается, включая имя.

Для Маргет я - Август Фельднер, для ее Сути Грез - Мартин фон Гисбах.

Почему - тайна за семью печатями. Наяву Маргет меня не замечает, в гипнотическом сне считает избранником своего сердца.

Со слов Сорок четвертого я знал, что каждый человек - не двуединство, а триединство независимых существ - Будничной Сути, Сути Грез и духа.

Последний бессмертен, две другие Сути управляются мозгом и нервами, материальны и смертны; они не действуют также, когда мозг и нервы парализованы каким-нибудь потрясением или одурманены наркотиками; когда человек умирает, умирают и они, ибо их жизнь, энергия, само существование целиком зависят от физической поддержки, которую не дают мертвый мозг и мертвые нервы. Когда я становился невидимкой, моя плоть исчезала, не оставалось ничего связанного с ней. Оставался лишь дух, мой бессмертный дух.

Освобожденный от бремени плоти, наделенный недюжинной силой, физической и духовной, он был очень яркой личностью.

Я заключил, что разобрался в этом деле и разрешил загадку. Позднее подтвердилось, что я был прав.

Потом в голову мне пришла грустная мысль: три мои Сути влюблены в одну и ту же девушку, как же мы все можем быть счастливы? Эта мысль очень огорчила меня; ситуация была трудная, с неизбежными сердечными ранами и взаимными обидами.

Раньше я относился к своему двойнику с полным безразличием. Он был мне чужд - не больше и не меньше; я ему был чужой, за всю жизнь мы ни разу не встретились, пока Сорок четвертый не облек его в плоть; мы и не могли встретиться, даже если бы захотели; когда один из нас бодрствовал и распоряжался нашим общим мозгом и нервами, другой бессознательно расслаблялся и впадал в сон. Всю жизнь мы были тем, что Сорок четвертый называл "Бокс и Кокс из одной кельи"{23}; мы знали о существовании друг друга, но ни один из нас не интересовался делами другого; мы встречались на пороге сна, в тумане забытья, на долю мгновения: один входил, другой выходил из кельи, но ни тот, ни другой никогда те задерживался на пороге, чтоб поклониться или сказать приветливое слово.

Впервые мы встретились и поговорили, когда Сорок четвертый облек двойника в плоть. Встреча наша не была сердечной и дружеской, мы познакомились, да так и остались друг для друга просто знакомыми. Хоть мы родились вместе, в одно и то же мгновение, из одного чрева, нас не объединяло духовное родство; духовно мы оставались независимыми личностями, не связанными узами родства, с одинаковым правом на общую телесную собственность; мы думали друг о друге не больше, чем о прочих, чужих нам людях. Мой двойник даже не носил мое имя, а назывался Эмилем Шварцем.

Я всегда был вежлив с Эмилем, но избегал его. И это было естественно: он во всем превосходил меня. Мое воображение по сравнению с его богатейшей фантазией было словно светлячок рядом с молнией; в печатном деле двойник за пять минут успевал сделать больше, чем я за целый день; он выполнял всю мою работу в типографии и при этом полагал ее сущим пустяком; в искусстве развлекать и завлекать я был нищий, а он - Крез; в страсти пылкой, других чувствах и переживаниях, будь то радость или горе, я был сухой фосфор, а он

- пламень. Короче говоря, он был наделен такими способностями, какие могут привидеться лишь в мучительном или радостном сне.

Вот кто решил стать возлюбленным Маргет! Оставался ли хоть один шанс мне, в моем грубоватом и скучном человеческом обличье? Ни единого! Я понимал это и терзался невыразимой сердечной мукой.

Но кто был двойник по сравнению с моим духом, освобожденным от низменной плоти? Ничто или менее того! Здесь все было наоборот - и в страсти пылкой, и в радости, и в горе, и в искусстве развлекать и завлекать. Лисбет принадлежала мне, никто в целом мире не мог ее отнять у меня, - именно Лисбет, когда властвовала ее Суть Грез; но когда власть переходила к Будничной Сути, Маргет становилась рабыней этого змея, Эмиля Шварца.

Изменить что-либо было невозможно, я не видел выхода из Дьявольски трудного положения. Любимая девушка принадлежала мне лишь наполовину; ее вторым "я", столь же страстно любимым, владел другой. Она была моей возлюбленной и она же была возлюбленной двойника - словом, какая-то карусель!

Мрачные мысли преследовали меня, приводили в отчаяние, угнетали своей неотвязностью; душа не ведала ни мира, ни покоя, ничто не сулило исцеления от нестерпимой боли. Я почти позабыл про любовь Лисбет, неоценимое сокровище, потому что одновременно не мог добиться взаимности Маргет. То был верный признак человеческой натуры: человеку подай луну с неба, и он не успокоится, пока не получит ее в свое владение. Так уж мы устроены - самый смиренный из нас ненасытен, как император.

Наутро, во время ранней мессы, я вновь почувствовал себя счастливым: в храм пришла Маргет, и печаль моя улетучилась при одном взгляде на нее. Но лишь на время! Она меня не заметила, а я и не надеялся на такое счастье и потому не опечалился; я был доволен уже тем, что гляжу на нее, дышу одним с ней воздухом, восхищаюсь всем, что она делает, всем, чего не делает, и радуюсь своей привилегии; потом я заметил, что она то и дело оборачивается, словно ненароком, и смотрит через левое плечо; тогда и я обернулся - что там такого интересного? И, конечно, обнаружил, что ее привлекало, - Эмиль Шварц.

Я и раньше испытывал к нему неприязнь, но теперь ощутил лютую ненависть и до конца службы смотрел то на него, то на Маргет.

Когда служба закончилась, я, выйдя из храма, стал невидимкой, намереваясь последовать за Маргет и возобновить ухаживания. Но она не появлялась. Вышли все, кроме этой парочки. Через некоторое время Маргет выглянула наружу, посмотрела по сторонам - все ли разошлись, обернувшись, кивнула головой и поспешно покинула церковь. Я огорчился: это означало, что ухаживания возобновит мой двойник. Потом появился Шварц, и я последовал за ним - все вверх и вверх по узкой, тускло освещенной лестнице, которой пользовались крайне редко; она вела в роскошные апартаменты покойного мага в южной башне замка. Шварц вошел и тотчас прикрыл за собой дверь, но я, не дожидаясь приглашения, проник в комнату сквозь тяжелые деревянные створки двери и замер, выжидая. В другом конце комнаты пылал огромный камин, и возле него сидела Маргет. Она поспешила навстречу гнусной нежити, кинулась в его объятия и поцеловала его, а он - ее; потом снова - она, снова он и так далее и так далее, и мне стало тошно от этого зрелища. Но я терпел, я решил узнать все до мельчайших подробностей, выпить горькую чашу до дна. Тем временем они

- рука об руку - подошли к кушетке, уселись, тесно прижавшись друг к другу, и все началось сначала - они поцеловались - раз, другой, третий - ничего отвратительнее я в своей жизни не наблюдал. А Шварц своими нечестивыми пальцами приподнял ее прелестное личико за подбородок - я бы никогда не отважился осквернить свою святыню, - заглянул в лучистые глаза Маргет, мои по праву, и лукаво сказал:

- Ах ты, маленькая предательница.

- Предательница? Я? Почему, Эмиль?

- Ты не сдержала свое слово вчера вечером.

- Ошибаешься, Эмиль, сдержала.

- Кто угодно, но не ты! Ну, скажи, что мы делали? Куда ходили? И за дукат не вспомнишь!

Лицо Маргет выразило удивление, потом замешательство, потом - испуг.

- Странно, - молвила она, - очень странно... необъяснимо. Мне кажется, я позабыла все на свете. Но помню наверняка - я вышла из комнаты и бродила где-то почти до полуночи; я знаю это, потому что мать корила меня и дознавалась, почему меня так долго не было. Мать очень тревожилась, а я ужасно трусила, как бы она не догадалась. А что было до этого - совершенно вылетело из головы. Ну не странно ли?

Тут Дьявол Шварц весело рассмеялся и пообещал разгадать загадку за один поцелуй. И он рассказал Маргет, как встретил ее; она брела, будто во сне, и мечтала о нем; как он обрадовался, увидев, что она целует воздух, воображая, что целует его. Оба посмеялись над этим забавным случаем, выбросили его из головы и снова принялись осыпать друг друга ласками, нежными словечками и вовсе позабыли о происшествии.

Они разглагольствовали о "счастливом дне" - слова эти жгли меня, как раскаленные уголья! Осталось лишь уговорить мать и дядю, они, конечно, согласятся. И парочка размечталась о будущем - влюбленные строили его из солнечного света, радуг и веселья; они так упивались своими золотыми мечтами, что вовсе захмелели от счастья: слова уже не могли выразить предвкушение блаженства и замирали на губах, уступая место истинно богатому языку любви, молчаливому общению душ - вздымающаяся грудь, глубокий вздох, долгое объятие, голова на плече у возлюбленного, затуманенные негой глаза, нескончаемый поцелуй...

И тогда я утратил всякое самообладание! Проплыв по воздуху, я окутал их, будто невидимое облако! В мгновение ока Маргет превратилась в Лисбет: она вскочила, воспламененная божественной страстью ко мне; я отступал все дальше и дальше, и она послушно следовала за мной; но вот я остановился, и она, задыхаясь, упала ко мне в объятия, прошептав:

- О, мой единственный, кумир мой, как тягостно тянулось время ожидания, умоляю, не оставляй меня одну!

Двойник поднялся очень удивленный, вытаращился на Маргет с дурацким видом, задвигал беззвучно губами, тщетно пытаясь что-то сказать. Вдруг его осенило, и он направился к девушке со словами:

- Опять сонохождение - однако как это быстро на нее находит!.. И как она удерживается в такой наклонной позе и не падает?

Двойник подошел к нам, продел сквозь меня руки и обнял Маргет.

- Проснись, дорогая, - заклинал он ее с нежностью, - стряхни с себя сон, невыносимо видеть тебя такой.

Лисбет высвободилась из его рук и бросила на него взгляд, полный удивления и оскорбленного достоинства, сопроводив его возмущенным:

- Вы забываетесь, господин Шварц!

С минуту змей не верил своим ушам, потом опомнился и сказал:

- О, приди в себя, дорогая, мне мучительно видеть тебя в таком состоянии. А не можешь проснуться, поди приляг на диван, усни настоящим сном; а я буду твоим любящим стражем, моя дорогая, и уберегу тебя от чужих глаз. Пойдем, Маргет, прошу тебя!

- Маргет? - глаза Лисбет вспыхнули от гнева. - Какая Маргет, скажите на милость? За кого вы меня принимаете? И почему позволяете себе такую фамильярность? - Лисбет немного смягчилась, заметив его жалкую растерянность и горестное недоумение, и добавила: - Я всегда проявляла к вам учтивость, господин Шварц, и это очень недобро с вашей стороны - оскорблять меня столь бессмысленным образом.

Несчастный, страшно сконфузившись, не знал, что ответить, и выпалил:

- О, мое бедное дитя, стряхни сон, приди в себя, моя милая, давай снова погрузимся всей душой в мечты о счастливом дне нашей свадьбы...

Это было уже слишком. Она возмущенно прервала его фразу, даже не выслушав, что он хотел сказать.

- Убирайтесь прочь! - приказала Лисбет. - У вас помутился разум, вы пьяны. Убирайтесь немедленно! Вы мне отвратительны!

Двойник со смиренным видом направился к двери и, вытирая глаза платком, пробормотал:

- Несчастное дитя! У меня сердце разрывается, как погляжу на нее.

Милая Лисбет, она была еще девчонкой - то солнце, то дождь, то решительность и отвага, то слезы. Вот и сейчас она прижалась к моей груди и, всхлипывая, умоляла:

- Люби меня, мой дорогой, дай мир моей душе, залечи мои раны, помоги забыть, как оскорбил меня этот странный человек!

И в последующие полчаса мы досконально, во всех подробностях воспроизвели ту же сцену на кушетке - поцелуи, мечты о будущем, - и я не мог выразить свое счастье в словах. Но была в этих сценах и существенная разница

- Маргет думала о том, как успокоить и уговорить мать; для Элизабет фон Арним не существовало никаких препон: если у нее и были родственники в этом мире, она о них не знала; Лисбет была свободна и могла выйти замуж по своему разумению, когда пожелает. Со свойственной ей восхитительной наивностью Лисбет рассудила, что это событие может свершиться сегодня и даже сейчас. Не будь я духом, у меня бы перехватило дыхание от неожиданности. Ее слова, точно нежный ветерок, привели в трепет все мое существо. Я на мгновение смешался. Разве это честно, благородно, разве это не предательство с моей стороны - позволить юной доверчивой девушке выйти замуж за призрак, невидимый элемент атмосферы? Я горел желанием жениться на Лисбет, но честно ли оно? Пожалуй, расскажу ей свою историю, пусть решает сама. Ах... а вдруг она примет неправильное решение?

Нет, я не отважусь, я не рискну. Я должен думать, думать, думать. Я должен найти законную справедливую причину жениться на Лисбет, не открывая ей своей тайны. Все мы так устроены - когда нам чего-нибудь хочется, мы ищем законные и справедливые причины, чтоб осуществить свой замысел, мы называем их так красиво, чтоб успокоить свою совесть, а в душе прекрасно сознаем, что ищем лишь благовидный предлог.

Я нашел то, что искал, и упорно притворялся перед собой, что это единственно возможное решение проблемы. Сорок четвертый - мой друг, если я его попрошу, он конечно же вернет двойника в мое существо и заключит его там навеки. Таким образом, Шварц не будет мне мешать, и Будничная Суть моей жены утратит к нему всякий интерес, а потом и разлюбит. Все это вполне вероятно.

А потом я, Август Фельднер, стану почаще попадаться на глаза Маргет, проявляя должный такт и искусство обольщения, и кто знает, может быть со временем... да это яснее ясного! В самом недалеком будущем настанет час - я и не мыслю себе иначе, - когда мой дух больше не покинет тело; тогда они обе

- Лисбет и Маргет - овдовеют и в поисках утешения и нежной дружбы уступят мольбам бедного, ничем не примечательного Августа Фельднера и выйдут за него замуж. Идея - безошибочная, верная, идеальная. Она привела меня в неописуемый восторг. Лисбет прочла его на моем лице и воскликнула:

- Я поняла, чему ты радуешься! Мы поженимся сейчас!

Я принялся поспешно, как дрова в печку, забрасывать ей в голову разные

"внушения"; Сорок четвертый рассказывал мне, что "внушением" ты заставляешь человека в состоянии гипноза видеть, слышать и чувствовать все, что захочешь, - видеть людей и вещи, которых на самом деле нет, слышать слова, которые никто не говорил, принимать соль за сахар, уксус за вино, аромат розы за смрад, выполнять все приказы, забывать, пробуждаясь, что с тобой происходило, и вспоминать абсолютно все, вновь погружаясь в гипнотический сон.

По моему внушению Лисбет надела свадебный наряд, почтительно склонилась перед воображаемым священником у воображаемого алтаря, улыбнулась воображаемым свадебным гостям, дала торжественную клятву супружеской верности, обменялась со мной кольцами, склонила милую головку, получая благословение, подставила жениху губки для поцелуя и покраснела, как и подобает новобрачной на людях.

Тем же внушением я удалил и алтарь, и священника, и всех гостей; мы остались наедине, исполненные безграничного счастья, самая счастливая пара во всей Австрии!

И вдруг шаги! Я тотчас отбежал на середину комнаты, чтоб освободить Лисбет от гипнотического сна, а Маргет - от последующего конфуза; она должна быть готова ко всяким неожиданностям. Маргет озиралась по сторонам, удивленная и, как мне показалось, немного испуганная.

- Что за диво? Где Эмиль? - недоумевала она. - Как странно, я не видела, когда он ушел. Как же он мог уйти незаметно для меня?.. Эмиль! Не отвечает. Это логовище мага, конечно, заколдовано. Но ведь мы же приходили сюда много раз и ничего плохого не случалось.

В этот миг в комнату проскользнул Эмиль и сказал извиняющимся тоном, всем своим видом выказывая глубочайшее почтение:

- Извините, госпожа Реген, но я опасался за вас и все время стоял на страже; ваша честь пострадает, если вас обнаружат в таком месте, да еще спящей. Матушка тревожится, что вы пропали, ее сиделка ищет вас повсюду, я ее направил по ложному следу... Извините, что с вами?

Маргет глядела на него в странном оцепенении, и слезы катились по ее щекам. Потом она закрыла лицо руками и зарыдала.

- Это было жестоко с твоей стороны - оставить меня здесь, спящую. О, Эмиль, как ты мог бросить меня одну в такое время, если ты меня действительно любишь?

В то же мгновение одуревший от счастья олух схватил Маргет в объятия и осыпал поцелуями, а она, едва получив очередной поцелуй, спешила подарить ему ответный - она, чьи уста только что произносили клятву супружеской верности! И вот теперь мужчина - да еще эта нежить! - обнимает мою жену прямо у меня на глазах, а она, ненасытная, получает от его ласк огромное удовольствие. Не в силах вынести этого постыдного зрелища, я полетел к двери, намереваясь попутно выбить Эмилю парочку зубов, но Маргет закрыла ему рот поцелуем, и я не смог до него добраться.

Глава XXV

В тот вечер со мной приключилась ужасная беда. Вот как это произошло. Я был невыразимо счастлив и в то же время несказанно несчастлив; жизнь стала для меня упоительным волшебством и в то же время тяжким бременем. Я не знал, что делать, и решил напиться. В первый раз в жизни. По совету Навсенаплюя.

Он не понимал, что со мной творится, я ему не открылся, но видел - что-то стряслось, что-то надо исправить; в таком случае, по его разумению, следовало выпить: может, вино пойдет на пользу, во всяком случае, вреда от него не будет. Навсенаплюй оказал бы мне любую услугу: ведь я был другом Сорок четвертого, а он любил поговорить о Сорок четвертом, погоревать вместе о его страшной кончине. Я не мог сообщить Навсенаплюю радостное известие, что Сорок четвертый ожил: таинственный запрет лишал меня дара речи каждый раз, когда я пытался передать ему эту новость. Так вот, мы пили и горевали, но я, видно, хватил лишку и утратил благоразумие. Нет, я не напился до положения риз, но, когда мы расстались, уже достиг той стадии, когда все нипочем, и забыл обернуться невидимкой. И в таком виде, исполненный нетерпения и отваги, я вошел в будуар своей невесты; конечно, я ждал радостного приема и дождался бы, явись я Мартином фон Гисбахом, которого она любила, а не Августом Фельднером, который был ей совершенно безразличен. В будуаре было темно, но через открытую дверь спальни мне открылась чарующая картина, и я замер на месте, любуясь ею. Маргет сидела перед зеркалом в простенке, левым боком ко мне, белоснежная в своей изящнейшей ночной рубашке; ее тонкий профиль и сверкающий водопад темно-каштановых волос, струившихся до самого пола, были ярко освещены. Горничная деловито расчесывала их гребнем, приглаживала щеткой и о чем-то сплетничала; Маргет время от времени поднимала головку, улыбаясь ей, и та улыбалась в ответ; я тоже улыбался им из темноты, мне было хорошо, душа моя пела. И все же картину надо было чуть-чуть изменить, ей недоставало совершенства: прелестные голубые глаза ни разу не подарили меня взглядом. Я подумал - надо подойти поближе и исправить этот изъян. Полагая себя невидимкой, я безмятежно шагнул в глубь спальни и остановился; в тот же миг из дальней двери вышла мать Маргет, и все три женщины, заметив постороннего, подняли страшный крик!

Я сломя голову помчался прочь. Прибежал в свою комнату и плюхнулся на стул, томимый предчувствием беды. И она не заставила себя ждать. Я знал, что мастер зайдет ко мне, и не ошибся. Явился он, естественно, разгневанный, но, к моему великому облегчению и удивлению, обвинял не меня! Я сразу воспрял духом! Мастер во всем винил моего двойника, от меня же требовалось лишь заверение, что я не осквернил своим вторжением спальню его племянницы. Когда он произнес эти слова... радость моя почти улетучилась. Если б он замолчал и потребовал от меня клятвенного заверения в невиновности, я бы... но он ничего не потребовал. Мастер вспоминал все новые и новые подробности возмутительного поступка, даже не подозревая, что это не новость для меня, ругал Шварца, считая само собой разумеющимся, что он - преступник, а моя добропорядочность ставит меня выше подозрений. Его слова ласкали мой слух, я радовался, что речь его не кончается, и, чем больше обвинений сыпалось на голову двойника, тем мне было приятнее; я мысленно благодарил мастера за то, что он не потребовал от меня клятвы. Мастер же распалился еще больше; я понял, что он намерен сурово покарать Шварца, и возликовал душой. Больше того - у меня появилось злобное желание подлить масла в огонь, я только ждал случая.

Оказывается, и мать, и горничная ничуть не сомневались, что оскорбитель

- двойник. Мастер целиком полагался на их показания и ни разу не сослался на свидетельство Маргет; я удивился и отважился привлечь его внимание к этому упущению.

- О, ее мнение, никем не подтвержденное, в расчет не принимается, -

безразлично бросил мастер. - Маргет уверяет, что видела тебя, - сущая чепуха, я больше полагаюсь на других свидетелей и на твое честное слово.

Маргет совсем еще ребенок, как она вас различает? Я согласился призвать тебя к ответу, чтоб только ублажить племянницу, а со Шварцем мне и разговаривать нечего: я его заверения в грош не ставлю. Эти двойники болтают, что им взбредет на ум, грезят наяву. Шварц - неплохой парень, никого умышленно не обидит, но все его клятвы для меня - пустой звук. Шварц совершил ошибку, будь на его месте другой, я бы назвал такой поступок преступлением, но в результате моя племянница явно скомпрометирована; горничная не сохранит тайну: она, бедняжка, устроена, как все горничные на свете; доверить тайну горничной - все равно что наполнить водой корзину. Двойник просто ошибся -

что ж, ошибка так ошибка, все равно я уже принял решение... Колокол звонит -

полночь... Это значит - Шварца ждет перемена... Сегодня я доведу дело до конца, и пусть он ошибается сколько душе угодно, лишь бы не позорил мою племянницу.

Злорадствовать, конечно, грешно, но я ничего не мог с собой поделать.

Подумать только - ненавистного соперника вот-вот уберут с моего пути, мой путь отныне свободен! Я был вне себя от счастья! Под конец мастер спросил для проформы, не я ли вторгся в спальню Маргет.

Я тут же дал отрицательный ответ. Раньше я всегда стыдился клеветы, а теперь солгал и даже не почувствовал угрызений совести: так страстно мне хотелось погубить того, кто стоял между мной и моей обожаемой маленькой женой.

- С меня достаточно твоего слова, это, собственно, все, что я хотел знать, - сказал на прощанье мастер. - Он женится на Маргет до захода солнца!

Боже правый! Желая погубить двойника, я погубил себя!{24}

Глава XXVI

Как я был несчастен! Тягуче-медленно, нескончаемо долго тянулось время.

Ну почему, почему не приходит Сорок четвертый, неужели он так и не придет?

Мне, как никогда, нужны его помощь и утешение.

Стояла мертвая полуночная тишина; меня пронизывала дрожь, по коже бегали мурашки: я боялся привидений, и не удивительно; Эрнест Вассерман как-то сказал, что в замке их - тьма-тьмущая и оттого здесь постоянно стоит туман; впрочем, один лишь Эрнест Вассерман выражается так неточно: тьма-тьмущая - понятие множественное и к призракам неприменимое, они редко разгуливают большими компаниями, предпочитают появляться по одному, по два, и тогда... тогда они перемещаются во мраке, тают, как струйки дыма, и сквозь них видна мебель.

Боже, что это?.. Снова тот же звук!.. Я дрожал, как студень, а сердце у меня превратилось от страха в ледышку. Такой сухой щелкающий звук -

кл-лакети, клак-лак, кл-лакети, клак-лак - неясный, приглушенный, доносящийся из дальних закоулков и коридоров замка, - но все отчетливей и ближе, ей-богу, все отчетливей и ближе! Я сжался в комок и затрясся, как паук на пламени свечи в предсмертной агонии. Скелеты все ближе, а что делать мне? - подумал я.

Что делать? Конечно, закрыть дверь! Если хватит силы до нее добраться... но силы иссякли, ноги стали, как ватные; тогда я спустился на пол и пополз, судорожно переводя дыхание, прислушался - приближается ли шум?

Он приближался! Я выглянул в коридор; в его мрачной глубине белел на полу квадрат лунного света. Какой-то верзила прыгал через отражение, подняв руки, неистово дергаясь всем телом, издавая щелканье и треск; миг - и он скрылся во мраке, но шум не стих, он становился все громче и резче; я захлопнул дверь, отполз в сторону и повалился в полном изнеможении.

А он все нарастал, этот ужасный шум, вот он уже у самого порога; вдруг в комнату ворвался верзила, захлопнул дверь и запрыгал, завертелся вокруг меня! Нет это был не скелет, а долговязый парень, одетый в невообразимо яркий, диковинный клоунский наряд: высокий стоячий воротник закрывает уши, потрепанная старая шляпа, похожая на опрокинутую бадью, лихо сдвинута набекрень, в непрестанно движущихся пальцах - резные костяшки; ударяясь друг о дружку, они издают ужасный треск; рот у верзилы растянут до ушей, неестественно красный, толстогубый, зубы - белые, так и сверкают, а лицо черное, как ночь. Страшное привидение прыгало чуть не до потолка, завывало, как сто чертей: "Я-аа, я-аа, я-аа", трещало костяшками, а потом вдруг завело песню на испорченном английском:

- Красотки из Баффало, я жду вас вечерком, Я жду вас вечерком, Я жду вас вечерком.

Красотки из Баффало, я жду вас вечерком, Потом я с вами вместе станцую под луной!{25}

Вдруг привидение разразилось громким хохотом, заходило колесом, как крылья ветряной мельницы в бурю, приземлилось с громким стуком рядом со мной и радостно возопило:

- Эй, масса Джонсинг, как поживать изволите, ваше вельможество?

- Смилуйся, грозный призрак! - едва выговорил я. - О, если...

- Господь с тобой, золотце, я вовсе не грозный призрак, я - негр, полковника Бладсона негр. Из Южной Каролины. На триста пятьдесят лет назад забежал: вижу, малый как в воду опущенный ходит, дай, думаю, потешу его, сыграю на банджо; глядишь, он и повеселеет. Лежи, лежи, босс, и слушай музыку. Я спою тебе, золотце, как рабы-негры поют, когда их тоска по дому гложет, когда им жизнь не в радость.

Верзила достал из пустоты диковинный инструмент, который он назвал банджо, сел, уперся щиколоткой левой ноги в правое колено, шляпу-бадью сдвинул на самое ухо, положил банджо на колено; потом, зажав пальцами левой руки гриф банджо, стремительно прошелся по струнам, извлекая вибрирующий звук, и удовлетворенно тряхнул головой, как бы говоря: "Не будь я музыкант, если не переверну тебе душу!" Он любовно склонился к банджо, подкрутил колки и, настраивая инструмент, коснулся пальцами звенящих струн. Затем уселся поудобнее, поднял к потолку доброе черное лицо, отрешенное и печальное, струны загудели, и тогда... Низкий волнообразный голос поплыл к небесам -

ласковый, божественный голос, такой проникновенный и волнующий.

Как далеко отсюда отчий дом, У Суон-реки, у Суон-реки, Но сердцем я и поныне в нем, Там доживают век свой старики{26}.

И так - строфа за строфой - живописал он бедный покинутый дом, радости детства, черные лица, дорогие для него, которые он больше никогда не увидит;

певец сидел, погруженный в свою музыку, все так же глядя вверх, и я не слышал музыки прекрасней, проникновенней и печальнее - воистину, ничего подобного не звучало под луной! Чарующая магия музыки совершенно преобразила неуклюжего верзилу, вся грубость сошла с него, он стал прекрасен, как сама песня; их связывала гармония, он был неотъемлемой частью песни, зримым воплощением чувств, в ней высказанных; я подумал, что белый певец в изысканном наряде с изысканными манерами наверняка опошлил бы эту песню, сделал дешевым ее благородный пафос.

Я сомкнул веки, пытаясь представить себе тот покинутый дом, и, когда последние звуки, все отдаляясь и отдаляясь, замерли вдали, я открыл глаза и огляделся. Певец исчез, исчезла и моя комната; передо мной смутно маячил дом из песни - бревенчатая хижина под раскидистыми деревьями; видение обволакивали нежным светом летние сумерки и та же музыка; она стихала, растворялась, рассеивалась в воздухе, и вместе с ней, как сон, рассеивалось, таяло в воздухе виденье; сквозь него уже смутно проступали призрачно-бледные очертания моей комнаты и ее обстановки; на их фоне, как через вуаль, еще проглядывалась исчезающая бревенчатая хижина. Когда превращение завершилось, моя комната снова обрела былой вид, и в камине запылал огонь, на месте черного певца восседал Сорок четвертый с самодовольной улыбкой на лице.

- Твои глаза застилают слезы - они мне дороже аплодисментов, - заявил он, - но это ерунда, я добился бы такого же эффекта, будь они стеклянные, твои глаза. Стеклянные? Да я бы выжал слезы из глаз деревянного идола.

Поднимайся, Август, давай подкрепимся!

О, как я был счастлив снова увидеть Сорок четвертого! Стоило ему появиться, и моих страхов как не бывало, я и думать забыл про свои прискорбные обстоятельства. К тому же его присутствие вызывало непонятный прилив сил, пьянило без вина; душа воспаряла, и я сразу чувствовал, что он здесь, видимый или невидимый.

Когда мы закончили свою трапезу, Сорок четвертый закурил, и мы сели поближе к огню - обсудить мое плачевное дело и решить, что можно предпринять. Мы рассмотрели его со всех сторон, и я высказал мнение, что сейчас первое и самое главное - заткнуть рот сплетнице-горничной, чтобы она не компрометировала Маргет; я передал ему слова мастера, ничуть не сомневавшегося, что через час-другой все узнают от горничной про злосчастный случай. Затем следовало как-то помешать свадьбе, если это возможно.

- Сам видишь, Сорок четвертый, как много передо мной неодолимых преград, но ты все же подумай, найди выход. Попробуй, прошу тебя.

К своему великому огорчению, я заметил, что на него снова нашла блажь.

Ах, как часто в трудную минуту, когда я уповал на его светлый ум, Сорок четвертый принимался чудить. Вот и сейчас он заявил, что, если я изложил суть дела правильно, ничего трудного в нем нет; главное - заставить горничную молчать и помешать Шварцу жениться на Маргет. И Сорок четвертый, излучая дружелюбие, предложил убить их обоих!

У меня сердце оборвалось, и я тут же сказал Сорок четвертому, что его идея безумна, и если он не шутит...

Сорок четвертый не дал мне закончить, в его скучающих глазах загорелся огонек: он жаждал спора. Меня всегда угнетал этот огонек: Сорок четвертый любил пустить пыль в глаза своим умением спорить, а у меня его речи вызывали тоску - тоску и раздражение; когда на него находит блажь, спорить с ним что черпать воду решетом.

- Почему ты считаешь мою идею безумной, Август? - спросил он, делая большие глаза.

Бессмысленный вопрос! Ну что можно сказать в ответ на такую глупость?

- Господи, - простонал я, - разве ты сам не понимаешь, что она безумна?

С минуту он глядел на меня озадаченно, теряясь в догадках.

- Я не улавливаю ход твоих мыслей, Август. Понимаешь, нам не нужны эти люди. Насколько мне известно, они никому не нужны. Они всюду, куда ни глянь, я дам их тебе, сколько душе угодно. Слушай, Август, мне кажется, у тебя совсем нет практического опыта. Сидишь здесь взаперти и ничего не знаешь о жизни. Таких людей, как горничная и Шварц, - не перечесть. Я могу снова взяться за дело, и через пару часов их здесь будет видимо-невидимо.

- Погоди, Сорок четвертый! Да неужели все дело в том, что кто-то займет их место? Разве это важно? А ты не думаешь, что следовало бы спросить их мнение?

Такую простую мысль ему пришлось вдалбливать, а когда она наконец уложилась в его голове, он произнес, будто его осенило:

- О, я об этом не подумал! Да, да, теперь понимаю, - и, просветлев лицом, добавил: - Но ведь им суждено умереть так или иначе, так не все ли равно, когда? Не так уж важна человеческая жизнь: людей много, очень много.

Так вот, после того, как мы их убьем...

- Проклятье! Мы не станем их убивать, и больше ни слова об убийстве: твоя идея жестока, по-моему, она постыдна; позор, что ты цепляешься за нее и не хочешь с ней расстаться. Можно подумать, что это твой ребенок, да еще первенец.

По всему было видно, что Сорок четвертый сражен наповал. Но его смирение причинило мне боль: я почувствовал себя негодяем, будто ударил бессловесное животное, делавшее, по своему разумению, добро и не желавшее никому зла; в глубине души я негодовал на себя за то, что обошелся с ним грубо в такое время: ведь я с первого взгляда понял, что на Сорок четвертого опять нашла блажь, разве он виноват, что у него в голове каша? Но я не сумел перебороть себя сразу, сказать ему доброе слово и тем самым загладить свою вину - нет, мне требовалось время, чтоб пойти на мировую.

В конце концов я разбил лед, и Сорок четвертый постепенно оживился, заулыбался, он радовался, как ребенок, что мы снова друзья.

Сорок четвертый рьяно взялся за ту же проблему, и вскоре придумал другой план. На сей раз он решил превратить горничную в кошку и сотворить еще несколько Шварцев - тогда Маргет не сможет отличить их друг от друга и выбрать настоящего, а закон не позволит ей взять в мужья целый гарем.

Свадьбу придется отложить.

Здорово придумано! И слепому видно, что план прекрасный. Я был рад похвалить приятеля, и тем самым загладить прошлую обиду. Сорок четвертый был на седьмом небе от счастья. Минут через десять послышалось заунывное мяуканье кошки, бродившей где-то по соседству, и Сорок четвертый весело потер руки:

- А вот и она.

- Кто - она?

- Горничная.

- Не может быть! Ты уже превратил ее в кошку?

- Да. Она не ложилась спать, ждала соседку по комнате, чтоб посплетничать. А та была на свидании с кавалером - новым помощником привратника. Еще минута-другая, и было бы слишком поздно. Открой дверь, она явится на свет, и мы послушаем, что она скажет. Я не хочу, чтобы горничная меня узнала, и обернусь магом. Это принесет ему еще больше славы. Хочешь, я научу тебя понимать по-кошачьи?

- Очень хочу, Сорок четвертый, научи.

- Хорошо. А вот и она, - произнес он голосом мага, и в то же мгновение передо мной стоял двойник мага, облаченный в его мантию и все прочее. Я тут же обернулся невидимкой: не хотел, чтоб кто-нибудь видел меня в компании проклятого колдуна, даже кошка.

В комнату понуро вошла очень красивая кошечка. Едва завидев колдуна, она взметнула хвост, выгнула спинку, зашипела и наверняка умчалась бы прочь, но я, пролетев у нее над головой, вовремя захлопнул дверь. Кошечка отступила в угол, не сводя с Сорок четвертого блестящих немигающих глаз.

- Это ты превратил меня в кошку, - сказала она. - Подлый поступок, я тебе ничего плохого не сделала.

- Какая разница? Ты сама навлекла на себя беду.

- Чем же я ее навлекла?

- Собиралась рассказать про Шварца и скомпрометировать свою молодую хозяйку.

- Лопни мои глаза, неправда!

- Не клянись попусту. Ты даже спать не ложилась, чтоб посплетничать.

Мне все известно.

Кошка виновато потупилась. Она решила не спорить с магом. Подумав минуту-другую, спросила с неким подобием вздоха:

- Как ты думаешь, они будут хорошо со мной обращаться?

- Да.

- Ты это знаешь наверняка?

- Конечно, знаю.

Кошка снова задумалась.

- Лучше я буду кошкой, чем служанкой, - вздохнула она. - Служанка -

рабыня. Улыбаешься, делаешь вид, что тебе весело, притворяешься счастливой, а тебя знай бранят за каждый пустяк, как фрау Штейн и ее дочка, к примеру, -

насмехаются, оскорбляют, а какое у них на это право? Они мне жалованье не платят. Я никогда не была их рабыней; ненавистная жизнь, отвратительная жизнь! Кошке и то лучше живется. Так ты говоришь, все будут обходиться со мной хорошо?

- Я сказал - все.

- И фрау Штейн и ее дочь?

- И они тоже.

- Ты сам об этом позаботишься?

- Да, обещаю тебе.

- Тогда - благодарю. Они все тебя боятся, но большинство - ненавидит. Я и сама тебя ненавидела - раньше. Теперь-то я вижу, что ты совсем другой.

Теперь мне кажется, что ты добрый; не знаю почему, но думаю, что ты добрый, хороший человек, и я тебе доверяю. Верю, что ты защитишь меня.

- Я сдержу обещание.

- Верю. Оставь меня в обличье кошки. У меня была горькая жизнь... Как они могли так грубо помыкать мной, эти Штейны, ведь я - бедная девчонка, ничего и никого в целом мире у меня нет, зла я им не делала... Да, я собиралась рассказать историю с двойником. И рассказала бы, из мести. Вся семейка говорила, что Шварц подкупил меня, вот я его и впустила, а это -

ложь! Даже молодая хозяйка поверила в их ложь - я по глазам видела; она, правда, пыталась меня защитить, да потом прислушалась к наговору. Да, я хотела разболтать историю со Шварцем. Мне не терпелось посплетничать. Я была зла. А теперь я рада, что мне не удалось это сделать, потому что вся злость моя пропала. Кошки не помнят зла. Не превращай меня в служанку, оставь лучше кошкой. Вот только... После смерти христиане отправляются... Я знаю, куда они отправляются; кто в одно место, кто в другое. А кошки, как ты думаешь, куда отправляются кошки?

- Никуда. После смерти, разумеется.

- Тогда я останусь кошкой, не возвращай мне человеческого обличья.

Можно мне съесть эти объедки?

- Конечно, ешь на здоровье.

- Наш ужин стоял на столе, но горничная испугалась чужой кошки и прогнала меня из комнаты, я так и осталась голодной. Еда удивительно вкусная, как она сюда попала? Ничего подобного в замке никогда не бывает.

Это колдовская еда?

- Колдовская.

- Я сразу угадала. А она безвредная?

- Совершенно безвредная.

- У тебя ее много?

- Сколько душе угодно - днем и ночью.

- Какая роскошь! Но ведь это не твое жилье?

- Нет, но я здесь часто бываю, и еда тут всегда найдется. Если хочешь, можешь кормиться в этой комнате.

- Слишком все хорошо складывается, трудно поверить.

- Можешь поверить. Приходи, когда захочешь, и мяукни возле двери.

- Как это мило... Да, теперь я понимаю, что едва избежала опасности.

- Какой опасности?

- Опасности не превратиться в кошку. Не было бы счастья, да несчастье помогло - ввалился этот пьяный дурак; не окажись я там... но я оказалась, и по гроб тебе благодарна. Еда - сказочная, ничего подобного не пробовала, сколько здесь живу, ей-богу. Спасибо, что ты разрешил мне приходить сюда подкормиться.

- Приходи, когда хочешь.

- В долгу не останусь. Раньше я мышей не ловила, но теперь чувствую в себе эту способность и буду стеречь от мышей ваше жилье. Теперь у меня на душе веселее: не так уж все плохо, а сюда я пришла унылая. Поселиться мне здесь можно? Как ты думаешь? Ты не возражаешь?

- Нисколько. Располагайся, как дома. У тебя будет своя кровать. Я об этом позабочусь.

- Вот удача! Никогда бы не подумала, что кошкам так сладко живется.

- У них есть свои преимущества.

- Ну, теперь можно держать хвост трубой. Пойду прогуляюсь, посмотрю, не шалят ли мыши. Aurevoir, большое спасибо за все, что ты для меня сделал. Я скоро вернусь, - и она удалилась, помахивая хвостом, что означало довольство.

- Ну вот, - сказал Сорок четвертый, - часть плана мы уже осуществили и не принесли горничной никакого вреда.

- Никакого, - согласился я, принимая свой обычный вид, - мы оказали ей услугу. И я на ее месте испытывал бы точно такие же чувства. Сорок четвертый, как это здорово - слушать кошачий язык и понимать каждое слово. А могу я научиться говорить по-кошачьи?

- Тебе и учиться не придется. Я вложу в тебя это умение.

- Прекрасно. Когда?

- Сейчас. Ты уже владеешь им. Говори: "Мальчишка стоял на пылающей палубе"{27} на котопульте или котоплазме - словом, на кошачьем языке.

- Мальчишка... повтори, что я должен сказать.

- Это стихотворение. Оно еще не написано, но это прекрасное, волнующее стихотворение. Английское. Постой, я вложу его тебе в голову на кошачьем.

Все... Ты его уже знаешь. Читай!

Я прочел стихотворение, не упустив ни единого "мяу"; оно действительно прекрасно звучит на этом языке - удивительно трогательно. Сорок четвертый сказал, что если бы это стихотворение продекламировать на заборе лунной ночью, люди прослезились бы, особенно их тронул бы квартет исполнителей. Я возгордился: не так уж часто Сорок четвертый баловал меня похвалой. Я был рад завести кошку, тем более сейчас, когда мог объясниться с ней по-кошачьи.

И ей, конечно, будет хорошо у меня. Сорок четвертый согласился.

- Сегодня ночью мы сделали доброе дело для бедняжки горничной, - сказал я. - Я согласен, что она скоро свыкнется со своей судьбой и будет счастлива.

- Да, как только у нее появятся котята, - кивнул он. - Долго ждать не придется.

Потом мы стали придумывать ей имя, но Сорок четвертый вдруг заявил:

- Хватит на сегодня, лучше сосни. - Он взмахнул рукой, и этого было довольно: не успел он ее опустить, как я уже спал крепким сном.

Глава XXVII

Я проснулся бодрый, полный сил и обнаружил, что проспал чуть больше шести минут. Сон, в который меня погружал Сорок четвертый, не зависел от времени, был ему неподвластен, не имел с ним никакой связи; порой он занимал один временной интервал, порой другой; порой мгновение, порой полдня - это обусловливалось тем, прерывался он или нет, но, независимо от долгого или короткого сна, результат всегда был один и тот же - прилив бодрости, полное восстановление сил, физических и умственных.

Сейчас мой сон прервался: я услышал голос. Открыв глаза, я увидел, что стою в проеме полуоткрытой двери. Разумеется, стоял там не я, а Эмиль Шварц, мой двойник. Лицо у него было печальное, и мне стало немного совестно.

Неужели он узнал, что здесь произошло в полночь, и явился упрекать меня в три утра?

Упрекать? За что? За то, что из-за меня его несправедливо обвинили в невоспитанности? Ну и что? Кто проиграл в результате? Я и проиграл - потерял девушку. А кто выиграл? Шварц и никто другой: она досталась ему. Впрочем, ладно, пусть упрекает; раз он недоволен, поменяемся местами; уж я-то не стану возражать. Благодаря таким логическим рассуждениям, я снова обрел почву под ногами и посоветовал своей совести пойти принять что-нибудь тонизирующее и предоставить мне самому разобраться в этом деле, как подобает здоровому человеку.

Тем временем я смотрел на себя со стороны, и на этот раз любовался собой. Поскольку я проявлял благородство по отношению к Шварцу, я сразу подобрел к нему, и былое предубеждение постепенно рассеялось. Я не намеревался проявлять благородство, но раз уж так вышло, естественно, приписал заслугу себе и немного возгордился - такова уж человеческая натура.

В ней причина многих безрассудных поступков - до тысячи в день, по подсчетам Сорок четвертого.

По правде говоря, я никогда раньше не разглядывал своего двойника. Вид его был мне невыносим. Я старался не смотреть в его сторону и до сего времени не мог оценить Шварца беспристрастно и справедливо. Но теперь мог, потому что оказал ему огромную услугу, делающую мне честь, и это совершенно преобразило Шварца в моих глазах.

В те дни я и понятия не имел о некоторых вещах. К примеру, о том, что мой голос звучит для других не так, как для меня самого; но однажды Сорок четвертый заставил меня говорить перед машиной{28}, которую приволок домой из набега в нерожденные столетия, а потом дал ей обратный ход; я услышал свой голос, привычный для других, и согласился - у него так мало сходства с привычным для меня, что, не имей я перед собой доказательств, я бы отказался признать его за свой собственный голос.

И еще: я всегда считал, что другие видят меня таким, каким я сам себя вижу в зеркале, но, оказывается, все обстоит иначе. Как-то раз Сорок четвертый разбойничал в будущем, вернулся с фотоаппаратом и сделал несколько моих снимков - так он называл эти вещи. Не сомневаюсь, что названия для них он сам придумал к случаю - у него это в обычае из-за отсутствия всяких принципов, - и он всегда ругал снимки, на которых я походил на свое отражение в зеркале, и превозносил до небес те, что казались мне очень плохими.

И снова это странное явление. В двойнике, стоявшем в дверях, я видел себя глазами других людей, но он и "я", знакомый по отражению в зеркале, были похожи, и только: не как родные братья - нет, мы были похожи не больше, чем зять с шурином. Такого сходства часто вообще не замечаешь, пока тебе на него не укажут, да и тогда спорно - факт это или игра воображения. Как в случае с облаком, похожим на лошадь. Тебе говорят: вот облако, похожее на лошадь; ты смотришь и соглашаешься, хоть мне лично часто попадались облака, вовсе не похожие на лошадь. Облака часто схожи с лошадью не больше, чем с шурином. Я не стал бы говорить об этом каждому встречному и поперечному, хоть знаю, что так оно и есть. Я своими глазами видел облака, похожие на шурина, хоть прекрасно знал, что вовсе они на него не похожи. По-моему, всякие подобия - чистая галлюцинация.

Так вот, Шварц стоял в дверях в ярком электрическом свете (еще один грабеж Сорок четвертого!), похожий на меня почти как зять на шурина. Я вдруг подумал, что никогда раньше не видел этого юношу. Облик его был мне знаком, не отрицаю, но потому лишь, что я знал, кто он такой; повстречайся он мне в другой стране, я бы в лучшем случае обернулся ему вслед и сказал сам себе:

"Кажется, я где-то видел его раньше!", а потом выбросил бы эту мысль из головы как пустяк, не стоящий внимания.

А теперь извольте - вот он: вернее, вот он - я. Меня он заинтересовал -

наконец-то! Двойник был несомненно хорош собой - красивый, статный, непринужденный в обращении, воспитанный, доброжелательный. Лицо - какое бывает в семнадцать лет у сына белокурых родителей: нежное, как персик, цветущее, здоровое. Одет точно так же, как я, до последней пуговицы - или ее отсутствия.

Я остался доволен видом спереди. Но я никогда не видел себя со спины, а было любопытно поглядеть.

- Будь добр, повернись ко мне спиной на минутку, всего на минуточку...

- попросил я очень вежливо. - Спасибо.

Однако мы смутно представляем себе, как выглядим со спины! Шварц и со спины выглядел хорошо, мне не к чему было придраться, но я будто впервые увидел эту спину, спину совершенно незнакомого человека - волосы и все прочее. Если б я шел за ним по улице, мне бы и в голову не пришло проявить к его спине какой-нибудь личный интерес.

- Еще раз повернись, сделай одолжение... Большое спасибо.

Теперь оставалось последнее и решающее - определить, умен ли Шварц. Я отложил проверку на конец, что-то удерживало меня - какая-то боязнь, сомнения. Честно говоря, одного взгляда было достаточно - его лицо светилось умом. Я опечалился: двойник был из другого, более совершенного мира; он путешествовал в мирах, которые мне, прикованному к земле, были недоступны.

Лучше б я позабыл об этой проверке.

- Проходи и садись, - предложил я. - Рассказывай, что тебя привело сюда. Хочешь поговорить со мной?

- Да, - подтвердил Шварц, усаживаясь. - Если ты согласен выслушать меня.

Я на мгновение задумался о том, как защититься от неизбежных упреков, и внутренне приготовился к отпору. Он повел свой рассказ, и печаль, омрачавшая юное лицо, отразилась и в голосе, и в словах:

- Ко мне приходил мастер, он обвинил меня в том, что я посягнул на святость девической спальни его племянницы.

Странное место для паузы, но он замолчал, грустно глядя на меня; так порою во сне человек умолкает и ждет, что кто-то другой подыграет ему, не зная текста роли. Я должен был что-то сказать и за неимением лучшего выпалил:

- Искренне сожалею. Надеюсь, ты сможешь убедить мастера, что он ошибся?

Ведь сможешь?

- Убедить его? - переспросил он с отсутствующим видом. - Зачем мне убеждать его?

Тут и я растерялся. Никак не ожидал подобного вопроса. Думай я неделю, мне б такое и в голову не пришло. И я сказал единственное, что можно было сказать в таком случае:

- Но ты хочешь это сделать, да?

Он взглянул на меня с нескрываемой жалостью, если я разбираюсь во взглядах. Этот взгляд говорил деликатно, но откровенно: "Увы! Бедное создание, и ничего-то он не понимает". Потом Шварц произнес:

- Я не знаю, есть ли у меня такое желание. Оно... впрочем, это не имеет значения.

- Боже правый! Для тебя не имеет значения, опозорен ты или нет?

- Что с того? - он простодушно покачал головой. - Все это несущественно!

Я не верил своим ушам.

- Ну, если для тебя позор ничего не значит, подумай о другой стороне дела, - сказал я. - Сплетня разойдется и может опозорить девушку.

Мои слова явно не возымели на него действия.

- Неужели? - изумился он с наивностью малого ребенка.

- Конечно, может! Ты бы не хотел, чтоб это случилось?

- Н-у-у (задумчиво), не знаю. Не пойму, почему это так важно.

- Вот Дьявольщина! Какая-то детская глу... Нет, это просто... Можно в отчаяние прийти. Ты любишь ее, и в то же время тебе все равно, загубил ты ее доброе имя или нет?

- Я ее люблю? - У Шварца был обескураженный вид человека, безуспешно пытающегося разглядеть что-то сквозь туман. - Да я вовсе не люблю ее, с чего ты взял?

- Подумать только! Нет, это уже слишком! Да провалиться мне на этом месте, если ты не ухаживал за ней!

- Да, пожалуй, это правда.

- Еще бы, еще бы! Что же получается - ухаживал, а сам ее не любишь?

- Нет, это не совсем так. Я, кажется, любил ее.

- Ну, продолжай, продолжай, я пока отдышусь, приду в себя. Ох, даже голова закружилась.

- Теперь вспомнил, - заявил он безмятежно, - да, я любил ее. У меня это вылетело из головы. Впрочем, не то чтобы вылетело, просто это было несущественно, и я думал о чем-то другом.

- Скажи, а для тебя хоть что-нибудь существенно?

- Разумеется, - улыбнувшись, живо отозвался Шварц. - Но быстро сник и добавил скучающим голосом: - Но не такие пустяки.

Слова двойника почему-то тронули меня: мне послышался в них стон изгнанника. Какое-то время мы сидели молча, думая каждый о своем, потом я снова начал разговор.

- Шварц, я в недоумении: такая милая девушка, ты, несомненно, любил ее, а теперь...

- Да, - спокойно согласился он, - ты прав. Кажется, это было вчера...

да, думаю, вчера.

- О, ты думаешь! Но все, конечно, несущественно. Господи, и зачем тебе любовь? Такой пустяк! Но теперь ты к ней изменился. В чем дело? Что произошло?

- Что произошло? Ничего. Насколько мне известно, ничего.

- Вот так так! Нет, видит бог, у меня ум за разум зашел! Послушай, Шварц, ты же хотел жениться на Маргет!

- Да. Совершенно верно. Я полагаю... вчера? Да, пожалуй, вчера. Я должен жениться на ней сегодня. Если память мне не изменяет - сегодня, во всяком случае, очень скоро. Такова воля мастера. Он приказал мне жениться.

- Ну... просто слов не нахожу!

- В чем дело?

- Ты и к женитьбе так же безразличен, как ко всему прочему. Никаких чувств, никакого интереса. Слушай! Должно же у тебя быть сердце, хоть и за семью замками! Открой его, дай ему воздуха, покажи хоть самый краешек!

Господи, как бы я хотел оказаться на твоем месте! Неужели тебя не волнует, женишься ты на Маргет или нет!

- Волнует? - удивленно переспросил Шварц. - Конечно нет. Ты задаешь поистине странные вопросы. Я гадаю, гадаю, гадаю - пытаюсь разобраться в тебе, понять тебя, но вокруг туман, сплошной туман; ты - загадка, тебя никто не поймет!

Какая наглость! И это он про меня! Он - хаос невообразимой зауми, он, кто и пары слов не молвит в простоте, чтоб сам черт не сломал над ними голову.

- Скажите на милость! - вспылил я. - Ты не можешь меня понять! Здорово придумал! Гениально! Слушай, когда ты появился здесь, я полагал, что мне известно, зачем ты пожаловал, я думал, что все наперед знаю, я бы сразу сказал, что ты пришел упрекать меня за то... - тут я осекся и после легкой заминки перевел разговор на другое: - Шварц, когда ты явился, на душе у тебя было неспокойно, я по лицу видел, но если ты и намекнул мне о цели своего прихода, я не уловил, каким образом. Так как же - дал ты мне понять, зачем пришел, или нет?

- О, нет, - ответил он, сразу оживившись, - все, о чем мы говорили, -

несущественно. Можно, я скажу, зачем пришел, сейчас? Прошу тебя, выслушай! Я буду так благодарен!

- Ну, разумеется, с радостью! Наконец-то ты проснулся! О, да у тебя есть и сердце, и страсть - вон, горит в глазах, как звезда! Начинай, я -

весь внимание, весь сочувствие!

Да, теперь он был совсем другой. Туман рассеялся, смятение, растерянность исчезли с его лица, ясного, одухотворенного, полного жизни.

- Я пришел к тебе не для праздного разговора, - сказал Шварц. -

Напротив. Я пришел с дрожью в коленках, пришел просить, умолять, заклинать тебя сжалиться надо мной!

- Сжалиться - над тобой?

- Да, сжалься, помилосердствуй - освободи меня!

- Погоди, Шварц, я... я не понимаю. Ты же сам сказал, что если они захотят женить тебя, тебе без...

- О, дело не в этом! Женитьба мне и впрямь безразлична. Я говорю о других оковах, другой неволе (он воздел руки к небу). Освободи меня от них, освободи от оков плоти, бренной, тленной плоти, от ее ужасной тяжести, пут, бремени; от этого ненавистного мешка, полного скверны, куда силой затолкали мой дух, повредив, испачкав грязью его белоснежные крылья; о, смилуйся и выпусти его на волю! Упроси злобного колдуна дать мне свободу - он был здесь, я видел, как он выходил отсюда, и, конечно, он снова вернется! Обещай мне дружбу, брат мой! Ведь мы братья, нас выносило одно чрево, я жив благодаря тебе и исчезну с твоей смертью; брат мой, будь мне другом, умоли колдуна освободить мой дух от бренной плоти! О, человеческая жизнь, земная жизнь, скучная жизнь! Она так унизительна, так горька; человеческое честолюбие суетно, спесь - ничтожна, тщеславие - по-детски наивно; а слава, столь ценимая человеком, почести - боже, какая пустота! Здесь я слуга - я, никогда не бывший в услужении; здесь я раб, да, раб среди жалких подлых королей и императоров, которых делает таковыми их платье, а они, в свою очередь, рабы бренной плоти, сотворенной из праха.

- Подумать только, - продолжал Шварц, - и ты решил, что я пришел к тебе, озабоченный другими, суетными делами, сущими пустяками! Как могут они занимать меня, духа эфира, жителя величественной страны грез? Мы не знаем, что такое мораль, ангелам она неведома, мораль - для тех, кто нечист душой;

у нас нет принципов, эти оковы - для людей. Мы любим красавиц, пригрезившихся нам, и забываем их на следующий день, чтоб влюбиться в других. Они тоже видения из грез, - единственная реальность в мире. Позор?

Нас он не волнует, мы не знаем, что это такое. Преступление? Мы совершаем их каждую ночь, пока вы спите: для нас такого понятия не существует. У нас нет личности, определенной личности, каждый из нас - совокупность личностей; мы честны в одном сне и бесчестны в другом, мы храбро сражаемся в одной битве и бежим с поля боя в другой. Мы не носим цепей; они для нас нестерпимы; у нас нет дома, нет тюрьмы, мы жители вселенной; мы не знаем ни времени, ни пространства - мы живем, любим, трудимся, наслаждаемся жизнью; мы успеваем прожить пятьдесят лет за один час, пока вы спите, похрапывая, восстанавливая свои распадающиеся ткани; не успеете вы моргнуть, как мы облетаем вокруг вашего маленького земного шара, мы не замкнуты в определенном пространстве, как собака, стерегущая стадо, или император, пасущий двуногих овечек, - мы спускаемся в ад, поднимаемся в рай, резвимся среди созвездий, на Млечном пути. О, помоги, помоги мне, будь мне другом и братом в нужде; уговори мага, проси, умоляй его, он прислушается к твоей мольбе, он смилуется и освободит меня от ненавистной плоти!

Тронутый до глубины души, исполненный жалости к двойнику, я пропустил мимо ушей либо спустил ему насмешки и даже откровенную издевку над презираемым им человеческим родом; я вскочил, схватил его за руки и, стиснув их, горячо обещал Шварцу, что буду истово, самозабвенно умолять мага и не дам себе покоя, покуда он не внемлет моей мольбе либо не ответит решительным отказом.

Глава XXVIII

Шварц от волнения не мог сказать ни слова, и я по той же причине утратил дар речи; мы снова молча взялись за руки, и крепкое пожатие передало то, что мы не сумели выразить в словах. В этот момент вошла кошка и остановилась поодаль, глядя на нас. Под ее испытующим взглядом я сконфузился, пришел в замешательство, будто она - человек, и ненароком увидела сентиментальную сцену излияния чувств; я покраснел. Потому ли, что знал ее натуру в бытность человеком? А вот брата ее появление нимало не смутило, и я ощутил легкую досаду. Хоть на что, собственно, досадовать? Ведь никогда не угадаешь, какое происшествие взволнует его, а какое оставит равнодушным, - разве это новость для меня? Поеживаясь под неодобрительным взглядом кошки, я с неловкой учтивостью усадил Шварца и сам тяжело опустился на стул.

Уселась и кошка. Все еще не сводя с нас въедливого пронизывающего взгляда, она недоуменно склонила голову налево, потом направо - совсем как настоящая кошка, озадаченная какой-то нечаянностью, раздумывающая, как лучше поступить. Потом она принялась намывать лапой мордочку с одной стороны -

весьма неумело и ненаучно, надо сказать, почти каждый догадался бы, что она либо давно не имела практики, либо не знает, как это делается. Вымыв половину мордочки, кошка заскучала: она и умывалась, видно, для времяпрепровождения и теперь подумывала, чем бы еще заняться, чтоб убить время. Кошка уже сонно помаргивала, но вдруг ей на ум пришла новая идея, и она мгновенно встрепенулась: как она не додумалась до этого раньше! Кошка поднялась и отправилась осматривать мебель и другие вещи, обнюхивая и тщательно изучая все вокруг. Если перед ней был стул, она осматривала его ножки, потом, прыгнув на стул, обнюхивала сиденье и спинку; если предмет поддавался обследованию со всех сторон, кошка и обследовала его со всех сторон; если, к примеру, сундук стоял чуть поодаль от стены, она протискивалась в промежуток и внимательнейшим образом изучала заднюю стенку;

желая разглядеть крупную вещь, вроде умывальника, кошка поднималась на задние лапы, изо всех сил тянулась вверх и пыталась сгрести передними предметы туалета, чтоб обнюхать их в удобном месте; подойдя к шкафу, она вытягивалась в струнку и ощупывала передней лапой ручку. Добравшись до стола, кошка припала к полу и, рассчитав расстояние, прыгнула, но промахнулась по неопытности; зависнув на краю, отчаянно карабкаясь и царапая стол когтями, она наконец благополучно забралась на стол и тут же принялась обнюхивать стоявшую там посуду; изогнув лапку, легонько подталкивала все, что можно было сдвинуть с места; скинув со стола прибор, она весело спрыгнула вниз - поиграть с ним. Кошка принимала очаровательнейшие позы -

то, поднявшись на задние лапки, подожмет передние и поведет головкой из стороны в сторону, лукаво поглядывая на свою игрушку, то набросится на нее, откинет на середину комнаты и гоняется за ней повсюду, отбрасывая игрушку снова и снова, чтоб на бегу опять наподдать ей лапой и начать все сначала.

Потом, притомившись от суеты, кошка решала взобраться на буфет или гардероб;

если это ей не удавалось, она очень огорчалась; под конец, освоившись на новом месте, удовлетворенная и комнатой, и обстановкой, кошка утихомирилась, помурлыкала, одобрительно помахивая хвостом в промежутках между осмотром, и улеглась, изнеможенная, окончательно убедившись, что все хорошо и в ее вкусе.

Я люблю кошек и прекрасно знаю их повадки; будь я здесь впервые и прослышь, что кошка провела в комнате полчаса, прежде чем ей вздумалось ее осмотреть, я бы убежденно заявил:

- Не спускайте с нее глаз. Это - не настоящая кошка, это - подделка; в ее натуре есть какой-то порок - может статься, она родилась вне брака или несчастный случай задержал ее развитие, но, насколько я понимаю, она не обычная христианская кошка.

А наша гостья, не зная, чем заняться, решила домыть мордочку, но никак не могла вспомнить, какая сторона уже вымыта, а потому вообще отказалась от этой затеи; она сонно покачивала головой и моргала, но время от времени стряхивала с себя сон и рассуждала вслух:

- Один из них - двойник, другой - настоящий печатник, но я их не различаю. Они и сами, поди, путаются. Я бы на их месте никогда не знала наверняка, кто я. Дамы говорили, что в спальню прошлой ночью вломился двойник, и я приняла сторону большинства из хитрости - единственной защиты служанки; хотела бы я знать, как дамы их распознали. Мне не верится, чтобы они отличили двойника от печатника, даже если их раздеть донага. Впрочем, у меня есть идея...

Я прервал ее рассуждения, продекламировав, будто про себя:

- Мальчишка стоял на пылающей палубе, Когда все с корабля сбежали... -

тут я сделал паузу и изобразил глубокое раздумье.

Кошка вздрогнула от неожиданности.

- Это двойник, - прошептала она. - Двойники знают языки, все знают -

иногда, а порою вовсе ничего не знают. Это сказал Фишер, а может, и не Фишер, а его двойник: в этом заколдованном месте никогда не знаешь наверняка, с кем говоришь - с человеком или с его безбожным подобием. У двойников нет ни морали, ни принципов, говорил Фишер, а может, и не Фишер, а его двойник - поди разберись. Напоминаешь кому-нибудь: ты-де сказал то-то и то-то, а он отказывается, тогда соображаешь, что слышала это от двойника, -

и так сплошь и рядом! Чаще всего и разницы не видно, - что сумасшедшим быть, что в этом замке жить. Уж лучше остаться кошкой и не иметь двойника, тогда, по крайней мере, знаешь, кто ты. Иначе - сама спутаешь. Если у двойников нет принципов, значит, двойник и вломился в спальню, но, опять же, если он был пьян, откуда ему ведомо, кто он - двойник или настоящий печатник, потерявший с похмелья голову, и - начинай сначала; каждый недостаточно уверен, чтобы быть уверенным, и достаточно неуверен, чтобы быть неуверенным. Так что здесь ничего нельзя сказать наверняка. Нет, ничего. А все же, думаю, тот, кто мяукал, - двойник; с ними такое случается - все языки знает, а через минуту, глядишь, и собственный позабыл (если он есть), а с человеком такого не бывает. Он чужого языка не знает и даже выучить его не может, во всяком случае - кошачьего. Фишер так и сказал, а может, не Фишер, а его двойник.

Так что мяукавший - двойник. Это решено. Будь он христианином, ни за что бы не говорил на которакте и не выучил бы его... Ох, как я устала!

Я не открыл ей секрета, а притворился, что задремал; брату же и притворяться не пришлось: он уже слегка похрапывал. Мне хотелось разузнать, если удастся, что беспокоит кошку, я видел, что она встревожена и сидит как на иголках. Вскоре кошка издала звук, похожий на откашливание, я встрепенулся и посмотрел на нее, как бы говоря: я вас слушаю.

Она сказала с нарочитой любезностью:

- Уже очень поздно. Мне жаль беспокоить вас, джентльмены, но я устала и хочу спать.

- Боже правый! - воскликнул я. - Не обращай на нас внимания, умоляю.

Немедленно ложись.

- В вашем присутствии? - удивилась кошка.

Пришел мой черед удивляться, но я, сохраняя невозмутимое выражение лица, поинтересовался:

- Ты возражаешь?

- Возражаю ли я? Не сомневаюсь, вы согласитесь со мной, что столь странный вопрос вряд ли можно счесть вежливым ответом даме. Вы меня оскорбляете, сэр. Прошу вас сейчас же избавить меня от вашего общества и увести с собой вашего друга.

- Выгнать его? Я не могу этого сделать. Он мой гость и сам решит, уйти ему или остаться. Это моя комната.

Я с трудом подавлял смех, поскольку был уверен, что подобное заявление, даже сделанное в мягкой форме, сразу собьет с нее спесь. Так оно и вышло.

- Ваша комната? О, приношу тысячу извинений, мне стыдно за свою грубость! Я тотчас ухожу и заверяю вас, я не виновата, я - жертва ошибки. Я полагала, что это моя комната.

- Она и есть твоя, никакой ошибки не произошло. Разве ты не видишь -

вон твоя кровать.

Она глянула, куда я указал, и очень удивилась:

- Вот чудеса! Пять секунд назад никакой кровати там не было. Ох, какая прелесть!

Она прыгнула на кровать - настоящая кошка, мгновенно позабывшая обо всем ради чего-то нового, настоящая женщина, жаждущая утолить свою природную потребность в красивых вещах, насладиться их изысканностью. Но кроватка и впрямь была великолепна! С балдахином на четырех столбиках, редкой породы дерева, украшенная затейливой резьбой, двадцати дюймов в ширину и тридцати в длину, с мягчайшими пуховыми подушками, вся в атласе, кружевах, гофрированных оборках. Кошка, любовно обнюхав, ощупав, переворошив всю кровать, воскликнула в томлении и восторге:

- О, какое блаженство почивать в этой кроватке!

Ее восторг растрогал меня, и я радушно предложил:

- Ложись спать, Мэри Флоренс Фортескью Бейкер Джи Найтингейл{29}, чувствуй себя как дома; кроватку подарил тебе сам маг, и это доказывает, что он - истинный друг, а не какой-то притворщик.

- Какое чудесное имя! - восхитилась кошка. - Оно - мое собственное?

Можно, я буду так зваться? Где ты его нашел?

- Понятия не имею. Маг его где-то выудил, он на это мастер, а мне оно просто пришло на ум в самый удобный момент; я рад, что вспомнил твое новое имя, оно действительно прелестно. Ну, спи же, Бейкер Джи, располагайся, как хочешь!

- Ты так добр, дорогой двойник, моя признательность беспредельна, но, но... видишь ли, в чем дело... Мне никогда не приходилось ночевать в одной комнате с мужчиной, и я...

- Тебе здесь ничто не угрожает, Мэри, уверяю тебя...

- С моей стороны было бы черной неблагодарностью сомневаться в этом, я и не сомневаюсь, будь уверен, но именно теперь, - такого на моей памяти никогда не бывало - э... видишь ли, за меньший проступок мисс Маргет скомпрометирована и, боюсь, безнадежно, а если я...

- Ни слова более, Мэри Флоренс, ты права, совершенно права. Моя гардеробная достаточно просторна и удобна, я вполне могу без нее обойтись и перенесу туда твою кровать. Пошли... Вот мы и устроились. Уютно, удобно и очень мило, не правда ли? Решай - подходит?

Мэри чистосердечно призналась, что ей здесь нравится. Я присел и поболтал с ней, пока она знакомилась со своей новой комнатой: деловито проверила все вещи и на нюх и на ощупь, как умудренная опытом кошка, ибо уже начала приобретать сноровку в своем деле; под конец она особенно придирчиво осмотрела запор на двери - встала на задние лапы, а передними двигала задвижку взад и вперед, пока не освоила все хитрости и тонкости ее работы;

потом она мило поблагодарила меня за то, что я взял на себя труд перенести кроватку, и пожелала мне спокойной ночи; я осведомился, не помешает ли ей, если я немного побеседую со своим гостем, и она ответила, что мы можем говорить, сколько душе угодно, ей это ничуть не помешает, она-де очень устала и никакие громы и землетрясения ее не разбудят.

- Доброй ночи, Мэри Джи, - сказал я от всего сердца, - und schlafen Sie wohl{30}.

Мэри поистине самая деликатная кошечка из всех, кого я знал, а я знал многих...

Глава XXIX

Я растормошил брата, и в ожидании мага мы коротали время за разговором.

Я предупредил Шварца, что вовсе не уверен, придет ли маг: он такой непостоянный и может не явиться, когда его ждут; но Шварц жаждал остаться и попытать счастья, и, как я уже сказал, мы сидели и разговаривали. Он мне многое рассказал про свою жизнь и обычаи эльфов из мира грез, но говорил отрывочно и бессвязно, постоянно перескакивая с одного на другое, как водится у этих эльфов. Шварц мог вдруг оборвать фразу посредине и переключиться на другой заинтересовавший его предмет, ничего не объясняя, не извиняясь, - словом, как бывает во сне. Он пересыпал свою речь непонятными словами и оборотами, заимствованными в тысяче миров, - ведь он бывал повсюду. Иногда Эмиль объяснял мне их значение и где он их перенял, но это случалось довольно редко из-за капризов и причуд эльфовой памяти, порой хорошей, порой - плохой, но всегда изменчивой. Вот, к примеру, слово

"переключаться". Шварц не помнил, где его позаимствовал, но полагал, что на какой-то звезде в созвездии Ориона, где провел однажды ночью целое лето с экскурсантами с Сириуса; он познакомился с ними где-то во Вселенной. В этом он был уверен, а вот когда услышал слово "переключаться" - напрочь забыл;

может быть, в прошлом, может быть, в будущем - он не мог сказать наверняка, скорей всего не знал и в тот момент, когда пополнил им свой словарь. И не мог знать, ибо прошлое и будущее - человеческие понятия, непостижимые для него; прошлое и будущее неделимы и нераспознаваемы для обитателя страны грез.

- Да это и неважно в конце концов.

Как естественно и просто произнес он эти слова! Впрочем, его представления о важности весьма примитивны.

Шварц часто ронял мимоходом общеизвестные с его точки зрения истины, а потом безуспешно пытался вдолбить их мне в голову. Безуспешно, ибо он говорил о мирах, совершенно несхожих с Землей, об условиях, несхожих с земными, где все вокруг жидкое и газообразное, а живые существа не имеют ног; о нашем солнце, где все чувствуют себя хорошо лишь в раскаленном добела состоянии; тамошним жителям бесполезно объяснять, что такое холод и тьма, -

все равно не поймут; о невидимых с земли черных планетах, плывущих в вечной тьме, закованных в броню вечного льда; их обитатели безглазы - глаза им ни к чему, можно разбиться в лепешку, толкуя им про тепло и свет; о космическом пространстве - безбрежном воздушном океане, простирающемся бесконечно далеко, не имеющем ни начала, ни конца. Это - мрачная бездна, по которой можно лететь вечно со скоростью мысли, встречая после изнурительно долгого пути радующие душу архипелаги солнц, мерцающие далеко впереди; они все растут и растут, и вдруг взрываются ослепительным светом; миг - прорываешься сквозь него, и они уже позади - мерцающие архипелаги, исчезающие во тьме.

Созвездия? Да, созвездия, и часть из них в нашей солнечной системе, но бесконечный полет продолжается и через солнечные системы, неизвестные человеку.

По его словам, в таких полетах встречаешь чрезвычайно интересных эльфов грез - обитателей миллиардов миров, устремляющихся к миллиардам иных миров;

они всегда приветливы, рады встрече, полны впечатлений об увиденном, жаждут поделиться ими. Они говорят на миллионах разных языков, порой понимаешь их, порой - нет; язык, знакомый сегодня, забывается завтра, ибо у обитателей мира грез нет ничего постоянного - характера, телосложения, веры, мнений, намерений, симпатий, антипатий и прочего; эльфы грез ценят лишь путешествия, беседы, все новое и необычное, веселое времяпрепровождение. Шварц сказал, что эльфы грез полны доброжелательства к своим собратьям из плоти и крови, всячески стараются поделиться с ними яркими впечатлениями, почерпнутыми в путешествиях; но это возможно лишь на крайне примитивном, не стоящем усилий уровне: ведь они взывают к воображению Будничной Сути человека, а это все равно что "опускать радугу в крысиную нору".

Тон у Шварца был необидный. Пожалуй, он и раньше не был обидным, намеренно обидным; тон был терпимый, а вот слова больно ранили: Шварц называл все вещи своими именами. Он повел речь о том, что как-то раз миллион лет тому назад слетал с приятелями на Юпитер и, когда...

- Мне всего семнадцать, - прервал я его, - ты же говорил, что родился вместе со мной?

- Да, - ничуть не смутился Шварц, - я пробыл с тобой всего около двух миллионов лет, согласно вашему измерению времени; мы вообще не измеряем времени. Сколько раз я проводил в путешествиях по вселенной пять, десять или двадцать тысяч лет за одну ночь; я всегда покидаю тебя, как только ты уснешь, и не возвращаюсь, пока не проснешься. Ты спишь все время, пока я в отлучке, но видишь сущий пустяк либо вовсе ничего - жалкие обрывки моих впечатлений, доступные незрячей Смертной душе{31}; а порой на твою долю и вовсе ничего не достается из приключений целой ночи, равной многим столетиям; твоя Смертная душа не в состоянии это понять.

Затем Шварц перешел к своим "шансам". Вернее, принялся рассуждать о моем здоровье, да так холодно, будто речь шла о собственности, интересовавшей его с коммерческой точки зрения, о которой надлежало радеть, исходя из его интересов. Шварц даже вдавался в подробности - боже правый! -

советовал мне соблюдать диету, заниматься физическими упражнениями, помнить о режиме, остерегаться разврата, религии и женитьбы; ведь в семье рождается любовь, а любовь к родным тебе людям многократно усиливается, и это чревато изнурительной заботой и треволнениями; когда любимые страдают или умирают, тревога усугубляется, разбивает сердце и укорачивает век. В общем, если я буду беречь свое здоровье и избегать неразумных поступков, у него есть все основания прожить десять миллионов лет...

Я оборвал Шварца и перевел разговор на другую тему: он мне изрядно надоел, и я всерьез опасался, что вот-вот сорвусь и, позабыв о гостеприимстве, начну ругаться последними словами. Я подзадорил Шварца поговорить о делах небесных; он повидал множество царств небесных на других планетах, но отдавал предпочтение нашему, ибо там не соблюдают воскресенье.

Там священный день отдохновения - суббота, и это очень приятно: кто устал -

отдыхает, остальные предаются невинным забавам. А воскресенья там не признают, сказал Шварц. Воскресенье как священный день отдохновения было введено на земле ради коммерческой выгоды императором Константином, чтобы уравнять шансы на процветание в этом мире между евреями и христианами.

Правительственная статистика того времени показывала, что еврей за пять дней зарабатывает столько, сколько христианин за шесть. Константин понял, что при таких темпах евреи скоро приберут к рукам все богатства и обрекут христиан на нищету. В этом не было ни правды, ни справедливости, и долгом всякого благочестивого правительства было установить закон, равный для всех, и проявить столько же заботы о тех, кто не горазд в делах, как и о тех, кто горазд, - и даже больше, если потребуется. Тогда Константин сделал священным днем отдохновения воскресенье, и это возымело действие, уравняв шансы христиан и евреев. После введения нового закона еврей пребывал в вынужденной праздности 104 дня в году, а христианин - всего 52, и это позволило ему догнать соперника. Брат сказал, что Константин сейчас совещается в царстве небесном с другими ранними христианами о новом уравнивании шансов, ибо, заглянув на несколько столетий вперед, они заметили, что примерно в двадцатом столетии надо дать евреям еще один священный день отдохновения и спасти хотя бы то, что останется к этому времени от христианской собственности. Сам Шварц недавно побывал в первой четверти двадцатого столетия и считал, что Константин прав.

Потом Шварц, как у него заведено, резко переключился на другую тему: алчно глянув на мою голову, он размечтался - вот если бы снова оказаться там! Как только я усну, он отправился бы в путешествие и повеселился на славу! Неужели маг никогда не вернется?

- Ах, чего только я не видел! - вспоминал Шварц. - Таких чудес, такого буйства красок, такого великолепия человеческий глаз не воспринимает. Чего только я не слышал! Музыка сфер... Ни один смертный не выдержит и пяти минут такого экстаза! О, если б он пришел! Если бы... - Шварц замер с полуоткрытым ртом, застывшим взглядом, поглощенный какой-то мыслью. - Ты чувствуешь? -

спросил он минуту спустя.

Знакомое ощущение - животворное, бодрящее, таинственное нечто, витавшее в воздухе, когда появлялся Сорок четвертый. Но я притворился, будто оно мне неведомо, и спросил:

- Что это?

- Маг, он приближается. Он не всегда допускает, чтоб от него исходила сила, поэтому мы, двойники, принимали его одно время за обычного колдуна, но когда маг сжег Сорок четвертого, мы все стояли рядом; от него вдруг стала исходить эта сила, и мы сразу догадались, кто он! Мы поняли, что он... мы поняли, что он... Удивительное дело, мой язык отказывается произнести нужное слово!

Да, именно так, Сорок четвертый не позволил Шварцу говорить, а я был близок к тому, чтоб узнать, наконец, тайну. Какое горькое разочарование!

Вошел Сорок четвертый все еще в облачении мага, Шварц бросился перед ним на колени и принялся страстно заклинать мага освободить его от бренной плоти. Я поддержал его.

- О, могущественный! Ты заключил меня в темницу, только ты можешь вызволить меня, только ты! Все в твоих силах, все, бросающее вызов Природе, для тебя нет ничего невозможного, ибо ты есть...

Снова то же самое - слова не шли у него с языка... Я второй раз был близок к раскрытию тайны, но Сорок четвертый наслал на Шварца немоту; я отдал бы все на свете за то, чтобы выведать секрет. Сами понимаете, мы все так устроены - то, что тебе доступно, вовсе не прельщает, а что недоступно, то и желанно!

Сорок четвертый проявил доброту. Он сказал, что отпустит моего двойника, - Шварц обхватил руками колени Сорок четвертого и целовал, целовал край его плаща, не дожидаясь, пока Сорок четвертый закончит фразу, - да, отпустит, а к свадьбе наделает новых, и, таким образом, семья мастера не будет в обиде. Сорок четвертый повелел Шварцу встать и улетучиться, что Шварц и сделал: вот это было зрелище так зрелище! Сначала его одежды истончились настолько, что сквозь них просвечивало тело, потом они растворились в воздухе, как туман, и Шварц остался нагим (в этот момент в комнату заглянула кошка и тут же выскочила, как ошпаренная); тем временем плоть Шварца таяла на глазах, сквозь нее уже просвечивал скелет, очень стройный, ладный скелет; затем исчезли и кости и осталась лишь пустая форма, оболочка - само совершенство, зыбкая и эфемерная, переливающаяся всеми цветами радуги; сквозь нее, как сквозь мыльный пузырь, просвечивала мебель;

затем - паф! - и она исчезла!

Глава XXX

Вошла кошка, помахивая хвостом; подхватив его передней лапой, будто шлейф, она просеменила на середину комнаты и, разведя лапы, словно придерживала юбки, склонилась перед магом в глубоком реверансе, потом грациозно выпрямилась. Это было изумительно, учитывая ограниченность реквизита. Я полагаю, что реверанс - самое милое, что может сделать женщина, а реверанс горничной прелестнее других: у нее больше опыта в этом деле; в отсутствие хозяев она только реверансами и занимается.

Продемонстрировав свое искусство, Мэри улыбнулась, как Чеширский Кот{32} (я услышал это выражение от своего двойника; он почерпнул его из иностранного языка, как ему казалось - в будущем; впрочем, он мог и ошибиться), и спросила с обворожительной наивностью:

- Вы разрешите мне перекусить сейчас, не дожидаясь второго завтрака, сегодня утром в замке начнутся такие события! Я бы отдала целую корзину мышей, чтоб в них участвовать, и, если я...

В этот миг невообразимо крошечный мышонок с глазами-бусинками пробежал по полу. Бейкер Джи взвизгнула, взвилась в воздух и приземлилась на самом высоком стуле в комнате; там она встала на задние лапы, дрожа от страха, подобрав воображаемые юбки. Тем временем из шкафа выплыл ее завтрак на серебряном подносе; Мэри попросила подать его на стул, что и было выполнено.

Наскоро перекусив, заморив червячка, Мэри умчалась, чтоб не пропустить волнующего зрелища, и наказала сохранить недоеденный завтрак до ее возвращения.

- А теперь иди к столу, - пригласил Сорок четвертый. - Выпьем венский кофе двухсотлетней будущности, лучший в мире кофе, отведаем гречишных булочек из Миссури урожая 1845 года, французских яиц прошлого столетия, китового жареного мяса с пряностями позднего плиоцена, когда кит был еще мальком и чрезвычайно приятным на вкус!

К этому времени я уже привык к чужеземным яствам - Сорок четвертый выискивал их в неведомых странах и неведомых эрах, разделенных порою миллионами лет, - и мне уже стало безразлично, где и когда они приготовлены;

блюда всегда были свежи и отменны на вкус. Сначала я не выносил яиц столетней давности и консервированную манну небесную времен пророка Моисея, но все объяснялось привычкой и предвзятостью воображения; вскоре я преодолел предрассудки и наслаждался новыми блюдами, не задавая лишних вопросов.

Раньше я бы ни за что не притронулся к китовому мясу - одна мысль о нем вызывала у меня тошноту, - но с тех пор я сто шестьдесят раз ел китовое мясо и ни разу не поморщился. За завтраком Сорок четвертый помянул в разговоре эльфов грез; оказывается, прежде они выполняли очень важные поручения, когда требовались быстрота доставки и сохранение тайны. В те времена эльфы грез гордились своей работой, они передавали послания слово в слово, а что касается скорости связи, то она намного превосходила телеграфную и приближалась к телефонной. Сорок четвертый сказал, что если бы, к примеру, послание Иосифу{33} было передано не во сне, а через "Уэстерн Юнион"{34}, то семь тощих коров сдохли бы еще до того, как он получил телеграмму. По его словам, сновидческое предприятие обанкротилось еще в эпоху Римской империи, но это произошло по вине толкователей, а не эльфов грез.

- Не подлежит сомнению, что правильное толкование так же важно, как и точность формулировки самого послания, - заметил Сорок четвертый. -

Допустим, Основательница посылает телеграмму на языке Христианской Скуки.

Что делать? А ничего не остается делать, можно лишь строить предположения.

На песке, ибо никто в целом мире не способен понять это послание с начала и до конца. В общем, дело табак.

- Дело - что?

- Табак. Это такое выражение. Им еще не пользуются. Оно означает, что дела весьма плохи. Не поймешь начало или конец послания, обязательно исказишь их при толковании и тогда суть послания не дойдет по адресу, утратится, и будет причинен большой вред. Я приведу конкретный пример, и ты поймешь, что я имею в виду. Вот телеграмма Основательницы ее ученикам. Дата

- 27 июня через четыреста тринадцать лет с нынешнего дня; она напечатана в бостонской газете, я принес ее сегодня утром.

- Что такое бостонская газета?

- Ну это так просто не объяснишь - рисунки, колонки, подвалы и прочее.

Погоди, я расскажу тебе про газеты в другой раз, сейчас я хочу прочесть телеграмму.

"Слушай, Израиль! Господь, бог наш, господь един есть.

Я повелеваю, чтоб отныне все члены моей церкви прекратили особую молитву за установление мира между воюющими народами - прекратили, твердо веруя в то, что господь не слышит наших молитв, ибо часто суесловим; но он благословит всех жителей земли, и никто не остановит руку его и не скажет ему, что творишь ты. Господь всеобъемлющий благословит всех своей истиной и любовью.

Мэри Бекер Эдди Плезант Вью. Конкорд. Н.Г. Июнь 27, 1905"{35}.

- Видишь? До слова "народами" понять телеграмму может каждый.

Разразилась чудовищная война; она продолжалась семнадцать месяцев, в ходе ее были уничтожены флоты и армии, и вот Основательница в семнадцати словах сообщает своим ученикам: я полагала, что войну можно остановить молитвой, и потому приказала вам молиться; это была ошибка Смертной души, а я думала, что идея ниспослана мне свыше; отныне повелеваю, чтоб вы прекратили молиться за мир и переключились на вещи более доступные нашему пониманию - стачки и бунты. Остальное, вероятно, означает, означает... Дай-ка я еще раз прочту текст. Смысл, вероятно, в том, что он больше не внемлет нашим молитвам, ибо мы докучаем ему слишком часто. Дальше идет "часто суесловим". Тут туман сгущается в непроницаемую мглу, непостижимые несуразицы застывают ледяными глыбами. Итак, подытоживаем и получаем результат - молитву следует прекратить, это сказано ясно и определенно, а вот почему - остается неясным.

А что, если непостижимая, не поддающаяся толкованию вторая часть послания особенно важна? Скорей всего, так оно и есть, потому что о первой части этого не скажешь; итак, что нас ждет? Что ждет нашу планету? Катастрофа?

Катастрофа, которую мы не в силах предотвратить; и все потому, что не понимаем смысла слов, чье назначение - описать ее и указать, как ее предотвратить. Теперь ты понимаешь, какую важную роль играет в таких делах толкователь. Но если половина послания написана слогом наивной школьницы, а вторая - на диалекте чокто{36}, толкователь неизбежно попадет впросак, и делу будет причинен колоссальный ущерб.

- Ты, конечно, прав. А что такое "господь всеобъемлющий"?

- Я - пас.

- Ты - что?

- Пас. Богословское выражение. Оно, вероятно, значит, что Основательница вступила в игру, полагая, что господь объемлет лишь половину и нуждается в помощи, потом, осознав, что он всеобъемлющ и играет на стороне противника, Основательница решила расплатиться наличными и выйти из игры. Я думаю, моя догадка правильна, во всяком случае, она разумна: за семнадцать месяцев Основательница не отыграла ни одной ставки; не удивительно, что в такой ситуации ей вдруг срочно понадобилось повидаться с другом. Я уже говорил тебе, что во времена Римской империи дело вылетело в трубу из-за плохого толкования снов. Вот Светоний{37}, к примеру. Он пишет об Атии, матери августейшего Юлия Цезаря: "Перед родами ей приснился сон, что чрево ее протянулось до звезд и заняло все пространство между небом и землей". Как ты растолкуешь этот сон, Август?

- Кто - я? Навряд ли я смогу его растолковать. Но я бы хотел увидеть это зрелище, наверное, оно было великолепно.

- Да, вероятно. Но разве это тебе ничего не говорит?

- Н-нет, ничего. А что ты предполагаешь - несчастный случай?

- Конечно, нет! Это же не явь, а всего лишь сон. Он был послан Атии как весть, что ей предстоит произвести на свет нечто выдающееся. И что же, по-твоему, она произвела?

- Я... Нет, не знаю.

- А ты угадай!

- Ну, может быть... может быть, дозорную башню?

- Фу, ты не способен толковать сны. Сон Атии - яркий пример того, как трудно приходилось в те дни толкователям снов. Сновидческие послания сделались уклончивыми и зыбкими, как телеграмма Основательницы, и вскоре произошло то, что и должно было произойти, - толкователи разуверились в своем ремесле, работали спустя рукава, скорей гадали, чем толковали, и в конце концов совсем обанкротились. Рим отказался от сновидческих посланий и перешел на пророчества по внутренностям.

- Ну, раз они заглядывали в нутро, то, наверное, больше не ошибались, верно я говорю, Сорок четвертый?

- Я имею в виду внутренности птиц, точнее - цыплят.

- Я бы на это деньги не поставил! Что может знать о будущем цыпленок?

- Эх, ты не постиг идею, Август. Дело не в том, что знает цыпленок - он ничего не знает, - но по состоянию его внутренностей в момент забоя авгуры предугадывали судьбы императоров - вот какой способ общения с толкователями избрали римские боги, когда сновидческое дело заглохло, а "Уэстерн юнион"

еще не появилась. Идея была хороша тем, что внутренности цыпленка часто сообщали толкователям больше, чем римский бог в пьяном виде, а он вечно был навеселе.

- Сорок четвертый, а ты не боишься так говорить о боге?

- Ничуть. А почему я должен бояться?

- Потому что твои высказывания непочтительны.

- Никакой непочтительности в них нет.

- Нет? Тогда что же ты называешь непочтительностью?

- Непочтительность - это неуважение другого человека к твоему богу, но не существует слова, означающего твое неуважение к его богу.

Я задумался над словами Сорок четвертого и понял, что он прав; такой взгляд на вещи был нов для меня.

- Теперь, Август, вернемся к сну Атии. Все предсказатели напрасно ломали над ним голову. Ни один не смог его растолковать. А смысл его был в том, что...

Прибежала взволнованная кошка.

- Внизу творится черт знает что, сама от Катценъямера слышала! -

выпалила она и тут же умчалась.

Я вскочил, но Сорок четвертый остановил меня:

- Сиди. Сохраняй хладнокровие. Никакой спешки нет. События разворачиваются, и мы еще повеселимся. Я отключил свой провидческий дар и готов к неожиданностям.

- Провидческий дар?

- Да, там, откуда я родом, мы...

- Откуда ты ро...

Я не смог вымолвить последнее слово. У меня свело челюсть, а Сорок четвертый, бросив на меня красноречивый взгляд, продолжал как ни в чем не бывало:

- Там, откуда я родом, мы все наделены даром, от которого порой устаем.

Мы предвидим все, что должно произойти, и, когда событие происходит, для нас оно уже не новость, понимаешь? Мы не способны удивляться. Там мы не можем отключить дар провидения, а здесь - можем. Это одна из главных причин моих частых визитов на Землю. Я так люблю сюрпризы! Я еще юнец, и это естественно. Я люблю всякие действа - красочные зрелища, захватывающие драмы, люблю удивлять людей, пускать пыль в глаза, люблю яркие наряды, веселые проделки ничуть не меньше любого мальчишки. Каждый раз, когда я здесь и мне удается заварить кашу, а впереди - возможность позабавиться, я отключаю свой провидческий дар и предаюсь веселью! Я отключил его и на этот раз два часа тому назад и знаю о том, что нас ждет впереди, не больше твоего. Вот и все, а теперь - пошли. Я тебе объяснил суть дела. Раньше у меня были планы, а теперь я от них отказался. Пусть все идет своим чередом, а мы начнем действовать в зависимости от обстоятельств. Будет чему удивляться! Возможно, такие неожиданности покажутся тебе пустяками - ты к ним привык, - а для меня даже самая маленькая неожиданность - радость.

В комнату влетела кошка вне себя от возбуждения.

- Как я рада, что успела вовремя, - сказала она. - Закройте дверь, повсюду люди, не давайте им сюда заглядывать. Любезный маг, измени свою внешность, тебе еще никогда не угрожала большая опасность. Тебя приметили, все знают, что ты здесь, все ищут тебя; ты совершил очень опрометчивый поступок, показавшись им на глаза. Умоляю, измени внешность и следуй за мной, я покажу тебе такое место в замке, где тебя никто не отыщет. О, прошу, умоляю - торопись! Слышишь голоса? Они охотятся за тобой, умоляю -

поторопись!

Вы и не представляете, как обрадовался Сорок четвертый!

- Ну и дела, слышал? А я и не знал, что случится, так же как и ты!

Представляю, что еще будет!

- Пожалуйста, не забудь за разговорами изменить свое обличье! Не знаешь, что тут произойдет через минуту. Они ищут меня, тебя, двойника, и Августа Фельднера; они уже давно нас ищут и решили, что всех троих убили.

- Ага! Теперь я знаю, что надо делать! - вскричал Сорок четвертый. - Ну и повеселимся же мы! Какие еще новости?

- Катрина жаждет разделаться с тобой, маг, потому что ты сжег Сорок четвертого, ее ненаглядное сокровище: она прихватила огромный кухонный нож в три раза длинней моего хвоста и спряталась за мраморной колонной в большом зале; посмотришь, как она кровожадно точит его о колонну, даже искры летят -

страх берет! Она все выглядывает из-за колонны, сверкает глазищами -

высматривает тебя! Прошу, измени обличье и быстро следуй за мной! Господи помилуй, тут еще и заговор, и...

- Великолепно, Август, просто великолепно! Ведь я знал обо всем не больше тебя! О каком заговоре ты толкуешь, киска?

- Это все бунтовщики-печатники, они собираются убить двойников. Я сидела на коленях у Фишера и слышала, как они шепотом обсуждали свой план;

все продумали - и пароли, и знаки и прочее, чтоб отличить двойников от настоящих печатников; мне бы и самой хотелось научиться их различать, да их здесь слишком много; ну, маскируйся же поскорей и уйдем отсюда, я вот-вот расплачусь!

- Черт с ней, с маскировкой, пойду, как есть, а если они попытаются что-нибудь со мной сделать, я их отругаю.

Сорок четвертый открыл дверь и вышел; Мэри побежала за ним, обливаясь слезами, приговаривая:

- О, они и внимания не обратят на твои сердитые слова. Почему ты так неосторожен? Ты загубишь себя, а когда тебя не станет, - сам знаешь, - они будут бранить и бить меня!

Я сделался невидимкой и последовал за ними.

Глава XXXI

Утро выдалось хмурое, холодное; мела поземка, гулкий ветер ревел в дымоходах, грохотал в зубчатых стенах, в башнях замка. Подходящая погода для расправы над магом, заметил Сорок четвертый, ничто ее не улучшит, кроме солнечного затмения. Он тут же ухватился за эту идею и сказал, что устроит затмение - не настоящее, а искусственное, но никто, кроме Саймона Ньюкома{38} не отличит его от настоящего; и Сорок четвертый тут же устроил солнечное затмение. Зияющие каменные переходы приобрели мрачный кладбищенский вид, и, разумеется, кромешная тьма придала жути и зловещей скрипучести отдаленным шагам, приглушив их звучность и гулкое эхо; ведь когда ступаешь в темноте по каменному полу, невольно шаркаешь ногами, и в древних разрушающихся замках, где столетиями держали в заточении, мучили и убивали людей, этот таинственный монотонный шум вселяет в душу безотчетный холодный страх. К тому же сегодня особая ночь - ночь призраков; Сорок четвертый помнил об этом и сетовал, что солнечные затмения очень трудно устраивать после захода солнца. Провалиться мне на этом месте, заявил он, если я не продлю затмение на всю ночь, оно поможет мне получить множество призрачных эффектов. В ночь призраков собираются все призраки замка, она бывает раз в десять лет, торжественная и праздничная; но самые пышные торжества устраиваются в столетнюю ночь - а сегодняшняя именно столетняя. В замок приглашены избранные призраки из многих других замков на грандиозный бал и полуночный банкет; это интересное и впечатляющее зрелище, и Сорок четвертый, по его словам, участвовал в нем неоднократно; любопытно и трогательно повстречаться в такую ночь со старыми друзьями-призраками, которых не видел сто - двести лет, и вновь услышать набившие оскомину истории, какие слышал уже несколько раз; они и не могут рассказать ничего нового, бедняги, такое уж у них положение. Сорок четвертый заявил, что собирается отпраздновать нынешнюю столетнюю ночь с таким размахом, что затмит все торжества, проводившиеся в замке за двенадцать столетий. Он приглашает самых знаменитых призраков всех народов и времен, прошедших и будущих, и каждый, если пожелает, может привести с собой друга - любого, лишь бы из царства мертвых; мне тоже разрешается пригласить кого-нибудь.

Сорок четвертый предполагал, что соберется тысяча, а то и две, призраков, и это будет самая блестящая столетняя ночь из столетних ночей, тысячу лет ей не будет равных.

Мы не встретили ни души, пока шли по мрачному коридору от моей комнаты к парадной лестнице и на полпути вниз, потом сразу увидели большое скопление людей, наших и деревенских; они были вооружены и стояли двумя рядами, образовав двойной заслон через всю залу; маг, пожелай он выйти из замка, не мог их миновать; посреди живого коридора возвышалась грозная воинственная Катрина с ножом в руке. Я невольно оглянулся; и позади стеной стояли люди, смутно видные во мраке, поджидавшие мага в укрытии и теперь молча сомкнувшиеся за его спиной. Мэри Джи, очевидно, решила, что с нее хватит, и исчезла.

Когда люди, стоявшие внизу, увидели, что их план удался и намеченная жертва угодила в ловушку, они испустили торжествующий вопль, не очень искренний, как мне показалось; я уловил в нем нотку сомнения: пожалуй, эти люди не так уж радовались, что поймали птичку в сети, - они скорей изображали радость, а сами тем временем усердно крестились, что, по-моему, выдавало сомнение.

Сорок четвертый невозмутимо спускался вниз. Когда он стоял уже на последней ступеньке, в зале началось смятение, отовсюду послышались возгласы:

- Пришел отец Адольф, пропустите его!

Священник, тяжело дыша, прорвался сквозь один из рядов и преградил путь Катрине, рванувшейся к Сорок четвертому, принявшему обличье мага.

- На помощь, все сюда, остановите ее! Ослы, если вы позволите ей убить злодея, он избежит костра инквизиции!

Заговорщики бросились к Катрине, и с минуту она боролась в самой гуще колыхавшейся вокруг нее толпы; я видел лишь голову Катрины и ее вытянутую руку, сжимавшую нож. Сильный голос Катрины страстно изливал ее чувства, легко перекрывая и общий шум, и приказания священника:

- Пустите меня, я убью его, он сжег мое дитя, моего дорогого мальчика!

- Не подпускайте ее, не подпускайте!

- Он не достанется церкви! Его кровь моя по праву, прочь с дороги! Я убью его!

- Назад! Женщина, назад! Я приказываю! Оттащите ее назад, мужчины вы или не мужчины? Где ваша сила? Что вы, малые дети?

- И сотня таких, как вы, меня не остановит, хоть я и женщина!

Катрина действительно высвободилась одним мощным рывком и, размахивая ножом, подавшись всем телом вперед, как бегун, ринулась по живому коридору в сгущавшейся тьме.

Вдруг перед ней разлился ярчайший свет! Катрина подняла голову, и он озарил ее смуглое лицо, совершенно преобразив его своим волшебным сиянием, как, впрочем, и все вокруг - зал с мраморными колоннами, испуганных людей.

Катрина выронила нож и повалилась на колени, молитвенно сложив руки;

остальные последовали ее примеру и замерли, коленопреклоненные, с благоговейно сложенными или протянутыми вперед руками, осиянные неземным светом. На том месте, где только что был маг, стоял Сорок четвертый во всем блеске своей небесной красоты и молодости, лучезарный, как солнце; от него исходил ярчайший свет, он был, словно тканью, обвит немеркнущим лазоревым пламенем; Катрина подползла к нему на коленях и, склонив старую голову, поцеловала его ноги; Сорок четвертый нагнулся, ласково потрепал ее по плечу, коснулся губами седых волос и исчез! На замок вновь опустилась тьма, и две-три минуты ослепленные люди не видели даже ближайшего соседа. Потом глаза стали различать темные фигуры; одни все еще стояли на коленях, другие лежали на полу без чувств, третьи бродили, пошатываясь, прижав руки к глазам, будто свет причинил им боль. Катрина ходила взад и вперед нетвердой походкой, а нож ее валялся посредине залы.

Идея с затмением была превосходна, она очень помогла Сорок четвертому;

впечатление в любом случае было бы сильным и ярким, но, благодаря затмению, оно стало величественным и ошеломляющим. На мой взгляд, Сорок четвертый показал себя знатоком своего дела, сам он заявил, что заткнул за пояс Барнума и Бейли{39}, но, пожалуй, хватил через край: провинция, как-никак;

для меня это была китайская грамота, впрочем, и на китайском его слова вряд ли имели смысл; он их приплел к случаю, потому что они звучали по-ученому, а для него звучание было, как правило, важнее смысла. Среди всех любителей красного словца он был самый ярый.

Я рассудил, что обитатели замка опомнятся через несколько часов - не раньше: ведь надо собраться с мыслями, понять, на каком ты свете, -

немудрено было и рассудком помешаться от увиденного - и в ближайшее время никаких событий не предвидится. Мне надо выждать, пока они снова возьмутся за дело. Я вернулся к себе в комнату, снова стал видимым и удобно расположился перед камином с книгой в руке, предусмотрительно приоткрыв дверь для кошки; Мэри непременно прибежит с новостями, если ей удастся их разузнать, и я от всей души желал ей удачи; но через некоторое время я уснул. Спал как убитый до десяти часов вечера. Открыв глаза, я увидел, что кошка уже заканчивает ужин, а мой стоит на столе еще горячий; я очень обрадовался: с утра у меня маковой росинки во рту не было. Мэри уселась на стул по соседству, умылась и, пока я ел, сообщила все новости. Она своими глазами наблюдала замечательную сцену преображения и, потрясенная и заинтригованная увиденным, не дожидаясь конца, залезла на крышу, села на трубу и дрогла там с полчаса; потом кто-то любезно развел внизу огонь, и сразу стало уютно и тепло. Но когда стало чересчур уютно и тепло, Мэри выбралась на крышу и спустилась по наружной лестнице вниз; побродив по замку, она поймала крысу - это, оказывается, пустяк, она и меня научит, если пожелаю; крысу Мэри не съела - то ли она была несвежая, то ли просто попалась не вовремя - во всяком случае, Мэри вспомнила, что проголодалась, и пришла домой.

- Если ты любишь сюрпризы, я тебе преподнесу сюрприз, - молвила она. -

Маг не умер.

Я вскинул руки, изображая удивление, как бывалый плут.

- Мэри Флоренс Фортескью! - вскричал я. - Что ты имеешь в виду?

- Только то, что сказала! - радостно воскликнула она. - Я так и заявила магу, что ты мне ни за что не поверишь. Отсохни у меня лапы, не сойти мне с этого места, коли вру; я его видела, видела - слышишь? Он жив и здоров, как прежде.

- Брось, не морочь мне голову!

Мэри была на седьмом небе от счастья: какой успех!

- Прекрасно! Восхитительно! - ликовала она. - Я это знала, я сказала магу, что ты не поверишь, так оно и вышло! - Мэри в восторге захлопала лапами, и напрасно: с таким же успехом можно было хлопать грибными шляпками.

- Двойник, а если я докажу, что он жив, - поверишь? - спросила она.

- И не подумаю! - отозвался я. - Как, бывало, говорил маг, мне очки не вотрешь! Ты несешь чепуху, Мэри! Человек умер, и все знают, что он умер, отошел, так сказать, в мир иной на глазах у всех, и ты никак не можешь доказать, что он жив. Тебе ли этого не знать?

Мэри улыбалась во весь рот, она еле сдерживалась, ее распирало от сознания грядущей победы надо мной. Соскользнув на пол, кошка, играючи, подтолкнула лапой какую-то бумагу к моей ноге, я поднял ее, а Мэри снова прыгнула на стул и предложила:

- Глянь, маг сказал, ты мигом разберешься, что это такое. Ну что, разобрался?

- Это - вещь, которую он называет газетой. Бостонской газетой.

- Правильно, он так и сказал. Это, говорит, английский язык будущего, а ты знаешь английский и сможешь ее прочесть. Ты и на самом деле можешь?

- Сам по себе факт правильный, но маг ничего не говорил, потому что он мертв.

- Погоди, не торопись, маг велел тебе обратить внимание на дату.

- Ладно, он мне, конечно, ничего не велел, потому что мертв, а мертвые, естественно, не отдают приказов, но все равно, вот она - 28 июня 1905 года.

- Правильно, он так и сказал. И еще велел спросить про послание Основательницы своим ученикам, оно печаталось в другой бостонской газете. О чем там написано?

- Ну, маг рассказывал, что сейчас идет большая война, и Основательнице надоело, что ее ученики все молятся и молятся за мир, а она за семнадцать месяцев не выиграла ни одной ставки; вот она и приказала им прекратить моление и таким образом вывела свою батарею из зоны боевых действий. А еще он добавил, что никто не понимает остальную часть послания и это непонимание может привести к большой беде.

- Ага! Вот так-то! И привело! Маг говорит, что в ту самую минуту, как она своей властью прекратила моление, сошлись два флота, и нецивилизованный полностью уничтожил цивилизованный, а беды не случилось бы, если бы моление продолжалось{40}. Стало быть, ты не знал об этом?

- Нет, я пока не знаю.

- Ну, скоро узнаешь. Послание появилось 27 июня, верно?

- Да.

- Так вот, беда случилась в тот же день, как только моление прекратилось, сообщение о ней появилось в газете назавтра, и эту газету от

28 июня ты держишь в руке{41}.

Я посмотрел на кричащие заголовки.

- Бог ты мой, - воскликнул я. - Все совпадает! Бейкер Джи, да понимаешь ли ты, что это - самое потрясающее происшествие! Газета доказывает, что маг жив, - никто, кроме него, не мог принести ее. Он жив, он снова с нами, после ужасной казни, которую мы все видели! Да, он жив, Мэри, жив, я не нахожу слов, чтоб выразить свою благодарность!

- О, это великолепно! Это восхитительно! - закричала она в экстазе. - Я знала, что докажу свою правоту! Я была уверена в этом! Я-то думала, магу пришел конец, когда он вспыхнул и исчез неведомо куда; о, как я испугалась и опечалилась, - а он, он просто чудо! Двойник, а как ты считаешь, нет ли здесь другого колдуна, который вздумал бы тягаться с ним? Есть или нет?

- Нет, Мэри, можешь смело держать пари на собственные уши и хвост. Как маг говорил, и думать забудь об этом! По-моему, наш маг, будь он левша и косоглазый, дал бы всей колдовской шатии сто очков вперед.

- Но ты не о нем говоришь, Двойник.

- О ком же?

- Маг не косой и не левша.

- А кто утверждает, что он косой и левша, дурочка ты этакая?

- Как кто? Ты.

- Ничего подобного я не говорил. Я сказал: будь он. Это вовсе не значит, что так оно и есть, это предположение, литературный оборот, риторическая фигура речи, метафора, ее назначение - усилить...

- И все-таки маг не косой и не левша, я бы заметила...

- О, замолчи! Разве я не объяснил тебе, что это всего лишь метафора, и я не собирался...

- Мне все равно, но ты никогда не убедишь меня, что он косой и левша, потому что...

- Бейкер Джи, если ты еще раз откроешь рот, я в тебя сапогом запущу; ты бросаешь слова наобум и невпопад, речь твоя - бессвязная тарабарщина, как у нашей плачевной Основательницы.

Но Мэри уж притаилась под кроватью, размышляя, по-видимому, если была наделена такой способностью.

Глава XXXII

В комнату быстро вошел Сорок четвертый, все еще в обличье мага Балтасара Хофмана, и плюхнулся на стул. Кошка тут же доверчиво прыгнула к нему на колено, потянулась, замурлыкала.

- Двойник не поверил, что ты жив, - сообщила она, - а когда я ему это доказала, пытался запустить в меня сапогом, думал запугать, и напрасно;

верно я говорю, Двойник?

- Что верно?

- То, что говорю.

- Я не понял, что ты сказала. Это язык Христианской Скуки, не поддающийся толкованию, но я заранее со всем согласен, только помолчи.

Помолчи, и пусть мастер скажет, о чем он думает.

- Я вот о чем думаю, Август. Многие знаменитости не могут прийти. Флоре Макфлимси{42} нечего надеть, Еве - то же самое, Адам раньше получил другое приглашение, и так далее и тому подобное. Нерон и многие другие недовольны, что их не известили о бале заблаговременно, и просят время на сборы. Ничего не поделаешь, придется их ублажать.

Но как это сделать? Бал начинается через час. Послушай!

- Бо-мм-мм, бо-омм, б-омм!

Большой колокол замка мерно отбивал время. Пробили американские часы на стене в моей комнате, им вторили издалека башенные часы в деревне; звуки их, слабые, едва слышные, относил в сторону и приглушал порывистый ветер. Мы сидели молча и считали до последнего удара.

- Сосчитал? - спросил я.

- Да, сосчитал. Одиннадцать. Ну что ж, есть два выхода из положения.

Первый - остановить время, что делалось раньше и не раз, второй - повернуть время вспять на день или два - это сравнительно ново и к тому же дает лучшие результаты.

Назад, назад стреми, о Время, свой полет, Пусть детство хоть на день судьба вернет{43}.

Это стихотворение "Прекрасный снег", оно еще не написано. Я - за то, чтоб повернуть время назад, именно это мы и сделаем. Заставим стрелки часов двигаться в обратном направлении.

- А они повернутся?

- Разумеется. Это привлечет к себе всеобщее внимание, можешь не беспокоиться. Но самый потрясающий эффект произведет солнце.

- Каким образом?

- Часов через шесть солнце взойдет на западе, и это прикует к себе внимание всего мира.

- Представляю, как это будет здорово!

- О, положись на меня. А сколько людей поднимется спозаранку!

Человечество не припомнит другого такого случая. По-моему, это будет рекорд.

- Пожалуй, ты прав. Я обязательно встану, чтоб все увидеть своими глазами, или вообще не буду ложиться.

- А знаешь, еще лучше, если солнце взойдет не на западе, а на юго-западе. Это, пожалуй, будет эффектнее и в диковинку людям: никто еще не устраивал ничего подобного.

- Мастер, это будет великолепно! Это будет величайшее чудо, чудо из чудес. О нем будут говорить и писать, покуда существует род человеческий. И спорить будет не о чем: все живущие на земле увидят чудо воочию, и некому будет его опровергать.

- Истинно так. Оно станет единственным достоверным событием в человеческой истории. Все другие события, большие и малые, зависели от свидетельства меньшинства, порою очень незначительного, но на этот раз все будет иначе, вот так-то. Чудо на сей раз будет запатентовано, и пусть не ждут повторения на "бис".

- Сколько же продлится обратный отсчет времени, Балтасар?

- Два-три дня, а может быть, и неделю; словом, достаточно долго, чтобы Роберт Брус, Генрих I и прочие, чьи сердца и другие части тела рассеяны повсюду, могли взять корзинку и собрать все воедино; так что дадим и солнцу, и часам обратный ход, а потом ускорим их бег, чтобы наверстать время к нынешней полночи, когда призраки начнут собираться на бал.

- Твоя идея нравится мне все больше и больше. Свершится самое изумительное чудо из всех и...

- Да! - подхватил он в порыве восторженного красноречия. - И оно придаст совершенства репутации, которую я создаю Балтасару Хофману, и прославит его как величайшего мага на земле, и возведет на костер, в чем я нисколько не сомневаюсь. Ты знаешь, сколько труда я вложил в прославление мага: ничто так не занимало меня в течение столетий, как его репутация; я не жалел для нее ни сил, ни времени, я гордился ею и испытывал такое удовлетворение, какого почти никогда не испытывал, занимаясь любимым делом.

Теперь труд мой завершится столь блистательным образом, а потом я сожгу мага на костре, распылю его либо устрою что-нибудь другое, не менее красочное, я ничуть не пожалею о затраченных усилиях, ничуть, даю тебе слово.

Бом-м-м, бо-ом-м-м, бо-ом-м-м!

- Ну вот и началось! Снова бьет одиннадцать.

- Неужели?

- Посчитай сам, убедишься.

Я разбудил кошку, она сладко потянулась, удлинившись до полутора ярдов, и спросила, не повернуло ли время назад, - значит, она слышала первую часть разговора. И, конечно, все поняла, потому что мы говорили по-немецки. Узнав, что время поворачивает вспять, она устроилась вздремнуть и сказала, что в десять часов снова выйдет на прогулку и поймает ту же самую крысу.

Я считал удары - вслух:

- Восемь... девять... десять... одиннадцать!

- Назад, назад стреми, о Время, свой полет! - крикнул Сорок четвертый.

- Смотри на стрелки часов, Август, слушай!

В то же мгновение я снова начал считать удары:

- Одиннадцать... десять... девять... восемь... семь... шесть... пять...

четыре... два... один!

Кошка тут же проснулась и повторила свои слова о крысе, которую она поймает снова, - повторила их в обратном порядке.

- Слушай, Август, часов стрелки на смотри, - сказал в обратном порядке Сорок четвертый.

- Илежуен? - отозвался я.

И Сорок четвертый заметил (его слова заглушал бой больших башенных часов замка):

- Одиннадцать бьет снова, началось и вот ну! Слово даю (голос его звенел, креп, нарастал; исполненный высоких чувств, он звучал проникновенно и выразительно) ничуть, усилиях затраченных о пожалею не ничуть я, красочное менее не другое, что-нибудь устрою либо его распылю костре, на мага сожгу я потом а, образом блистательным столь завершится мой труд теперь, делом любимым занимаясь, испытывал не никогда почти какого, удовлетворение такое испытывал и ею (здесь у него чуть не сорвался голос от полноты чувств)

гордился я, времени ни, сил ни нее для жалел не я, репутация его как, столетий течение в меня занимало не так ничто, мага прославление в вложил я труда сколько, знаешь ты. (Тут окрыленная одухотворенность его слов достигла запредельной высоты, и глубоким органным голосом Сорок четвертый изрек возвышенные слова.) Сомневаюсь не нисколько я чем в, костер на возведет и земле на мага величайшего как его прославит, Хофману Балтасару создаю я которую, репутации совершенство придаст оно и. Да!

Что-то завертелось, громко зажужжало у меня в голове, я встал, покачнулся и рухнул бы, потеряв сознание, на пол, но Сорок четвертый подхватил меня. Его прикосновение вернуло меня к жизни.

- Я вижу, спектакль тебе не по силам, - заявил он, - ты его не вынесешь и сойдешь с ума. Посему я освобождаю тебя от участия в этом великом событии.

Ты будешь просто смотреть и наслаждаться зрелищем, оставаясь в стороне, и при обратном течении времени, и при возвратном, пока оно снова не вернется к одиннадцати и не возобновит свой нормальный ход. Приходи и уходи, когда вздумается, развлекайся, как душе угодно!

Благословенные слова! Я был бесконечно благодарен Сорок четвертому.

Последовала довольно долгая пауза - мой невоспроизведенный разговор с Сорок четвертым по поводу обратного течения времени и солнца. Затем еще одна

- мой спор с кошкой о том, жив маг или нет.

Я отнюдь не скучал в этих беззвучных промежутках времени - напротив, мой взор был прикован к американским часам на стене, я наблюдал, как стрелки часов ползут в обратную сторону по циферблату, - сверхъестественное зрелище!

Потом я заснул, а когда открыл глаза, время прошло вспять семь часов и был полдень. Я воспользовался своей привилегией приходить и уходить, когда мне вздумается, сделался невидимым и отправился смотреть замечательный спектакль преображения, воспроизводимый с конца до начала.

Он был столь же впечатляющим и великолепным. Во тьме одни лежали распростертые на полу, другие стояли, коленопреклоненные, третьи бродили, пошатываясь, прижав руки к глазам. Катрина нетвердой походкой пятилась к лестнице все дальше и дальше, потом упала на колени и склонила голову; в этот миг лазоревый свет разлился во тьме и появился Сорок четвертый, объятый немеркнущим пламенем, лучезарный, как солнце. Он наклонился и поцеловал старую Катрину в голову - и так далее и тому подобное, сцена повторилась во всех подробностях от конца до самого начала, когда маг, я и кошка, пятясь, поднялись по лестнице и во тьме начинающегося затмения солнца вернулись в комнату.

По мере того как время двигалось назад, я, в зависимости от настроения, кое-что выпускал, кое-что смотрел заново. Так я еще раз увидел, как из пустоты возник мой двойник в виде совершенной оболочки тела, зыбкой, как мыльный пузырь, переливающейся всеми цветами радуги; потом составился и укрепился скелет, облекся в плоть, одежды. Я выкинул беседы с кошкой и разговор с мастером; когда же стрелка проделала путь в двадцать три часа и я должен был появиться пьяный в спальне Маргет, я дал зарок впредь воздерживаться от спиртного и избавил себя от этого зрелища.

Потом, желая позабавиться и понаблюдать эффект обратного хода времени, мы с Сорок четвертым отправились в Китай; там стоял полдень. Солнце уже готовилось повернуть по новому пути на северо-восток, и миллионы потрясенных людей глазели на него с глупым видом, а миллионы других лежали на земле, измученные царящей вокруг неразберихой и страхом, погруженные в блаженное забытье. Мы слонялись вслед за солнцем по всему миру, останавливались во всех больших городах, попадавшихся нам на пути, наблюдали и восхищались последствиями обратного хода времени. Повсюду оторопелые люди повторяли задом наперед старые разговоры, не понимали друг друга, и какой у них при этом был усталый и несчастный вид! Собирались толпы людей, с ужасом глядели на башенные часы; в каждом городе происходили заново похороны ранее погребенных; похоронные катафалки и процессии с мрачным видом шли обратно.

Там, где происходили войны, повторялись вчерашние битвы с конца до начала;

ранее убитых убивали вновь, раненые получали те же самые ранения и роптали.

Кровь холодела в жилах при виде смертельных схваток рыцарей в стальных латах на поле боя при обратном ходе времени; в океанах корабли с наполненными ветром парусами заново относило на места, пройденные накануне; одни матросы в страхе обращались к богу, другие в безмолвной муке смотрели на обезумевшее солнце, третьи ругались и богохульствовали на чем свет стоит.

В Руане мы наблюдали, как Генрих I собирал воедино на прежнем поле боя свой разбитый череп и другие части тела.

Глава XXXIII

Сорок четвертый, вне всякого сомнения, был самым ветреным существом на свете. Ничто не занимало его долгое время. Он придумывал и тщательнейшим образом разрабатывал планы, вкладывал в них всю душу, а потом вдруг бросал их на полпути к завершению и брался за что-нибудь новое. То же самое произошло и с балом привидений. Он созвал несчастных покойников со всего света, из всех времен, а когда представление было готово, Сорок четвертый вдруг пожелал перенестись во времена пророка Моисея и поглядеть, как египтяне барахтаются в водах Чермного моря; он и меня взял с собой{44}.

Сорок четвертый уже наблюдал это событие дважды и считал его одним из самых значительных и волнующих. Я едва уговорил его повременить с этим путешествием.

Процессия показалась мне очень интересным, впечатляющим зрелищем.

Сначала землю окутала зловещая тьма. Все видимое постепенно растворялось в ней, утрачивая очертания, а потом и вовсе исчезло. Воцарилась кромешная непроглядная тьма, а с ней - тишина, такая безмолвная, что казалось, весь мир затаил дыхание. Минуты тянулись, тянулись, глубокое безмолвие стало угрожающим; я замер и едва переводил дух. И вдруг нас накрыла холодная воздушная волна - сырая, пронизывающая, пахнущая могилой, вызывающая дрожь.

Через некоторое время я уловил легкий щелкающий звук, долетавший издалека.

Он слышался все явственней, все громче и громче, он рос, множился, и вот уже повсюду раздавались сухие, резкие, щелкающие звуки; они сыпались на нас и катились дальше. В призрачном свете блеклых предутренних сумерек мы различили смутные паукообразные контуры тысяч скелетов, идущих колонной! У меня волосы встали дыбом. Вы не представляете, какое это было жуткое, устрашающее зрелище.

Вскоре просветлело, как перед рассветом, и мы отчетливо увидели процессию. Для большего эффекта Сорок четвертый раздвинул стены зала. Теперь это был коридор, величественный и необозримый, протянувшийся на много миль.

Процессия текла мимо нас, скорбно гремя костями, мало-помалу расплывалась, таяла вдалеке и наконец пропадала из виду.

Сорок четвертый не рассказывал мне, как закончили свое земное существование бедные скелеты, проходившие колонной, но заметил, что многие были в свое время известными людьми и вошли в историю. Я припомнил некоторые имена, но большинство из них было мне незнакомо. И это естественно: они принадлежали к народам, исчезнувшим с лица земли десять, двадцать, пятьдесят, сто, триста и даже шестьсот тысяч лет тому назад; я, разумеется, никогда о них не слышал.

По колдовской воле Сорок четвертого на каждом скелете была табличка с указанием имени, даты рождения и смерти и другие краткие сведения.

Прекрасная идея, избавлявшая нас от необходимости задавать вопросы. Перед нами прошли Фараон, Давид, Голиаф и еще несколько библейских персонажей, Адам и Ева, несколько цезарей, Клеопатра, Карл Великий, рыцарь Дагобер и короли, короли, короли - без счета; большинство из них правило в незапамятные тысячелетия до Адама. Некоторые прихватили с собой короны, а куски полуистлевшего бархата болтались у них меж костей - жалкое зрелище!

Попадались среди скелетов и мои знакомые - я присутствовал на их похоронах всего три-четыре года тому назад, - мужчины и женщины, юноши и девушки; они уныло протягивали мне для рукопожатия свои убогие костяшки.

Были и такие, что волокли за собой на веревке истлевшие остатки гробов, выказывая прискорбную озабоченность, как бы чего не случилось с их ничтожной собственностью.

Я и не представлял ранее, что печаль может быть нескончаемо долгой и все же трогать сердце, будто несчастье случилось вчера и рана еще свежа. Я увидел стройный скелет молодой женщины; она шла, опустив голову, приложив костлявые руки к глазам, - очевидно, плакала. Это была молодая мать, у которой пропал ребенок, да так и не нашелся; счастье ее было разбито, она изошла слезами и умерла. У меня защемило сердце и повлажнели глаза от неутешного горя бедняжки. Я глянул на табличку - несчастье произошло пятьсот тысяч лет тому назад! Мне показалось странным, что оно вызывает у меня сострадание, но, вероятно, такое горе не проходит со временем и боль утраты неизбывна.

Появился король Артур со своими рыцарями{45}. Мне было интересно увидеть их воочию, потому что мы как раз перепечатывали книгу про его время, изданную Кэкстоном{46}. Они ехали верхом на остовах, некогда бывших лошадьми, и держались величаво в своих старинных доспехах, хоть те проржавели, продырявились местами, и сквозь дыры просвечивали кости. Они говорили о чем-то своем, эти скелеты, - сквозь щели в забралах шлемов было видно, как челюсти у них ходят вверх и вниз. Благодаря колдовству Сорок четвертого я понимал их речь. Рыцари обсуждали последнюю битву короля Артура с таким азартом, будто она произошла вчера; по-видимому, для мертвеца тысячелетие в могиле все равно что одна ночь - сущий пустяк.

То же самое я наблюдал, когда мимо проходил Ной с сыновьями и невестками. Они, очевидно, позабыли, что когда-то вышли из ковчега, и недоумевали, почему теперь ступают по земле. Говорили они только о погоде, похоже, все остальное их ничуть не занимало.

Скелетов предшественников Адама и Евы было в мириады раз больше, чем его потомков. Они ехали верхом на скелетах невообразимых чудищ колоссальных размеров. Они проходили колоннами по десять тысяч скелетов в ряд; стены старого замка раздвигались или вовсе исчезали, освобождая им путь, и вся земля, насколько видел глаз, была забита ими. Имелось среди них и Недостающее звено. Так назвал этот скелет Сорок четвертый. Маленький и приземистый, он ехал верхом на длинношеем и длиннохвостом чудище; оно было длиной в девяносто футов и возвышалось над землей на тридцать три фута; по словам Сорок четвертого, чудище это вымерло восемь миллионов лет тому назад.

Часами шли мимо нас несметные полчища мертвых и так оглушительно гремели костями, что я едва слышал ход собственных мыслей. Потом Сорок четвертый взмахнул рукой, и мы остались одни в пустом и беззвучном мире.

- И теперь ты уходишь и больше уже не вернешься?

- Да, - ответил Сорок четвертый. - Мы с тобой долго дружили, и это было славное время - для нас обоих; но я должен уйти, и мы никогда больше не увидим друг друга.

- В этой жизни, Сорок четвертый. А в другой? Мы встретимся в другой, верно?

И тогда он спокойно и рассудительно произнес нечто непостижимое:

- Другой жизни нет.

Легким дуновением его дух коснулся моей души, поселив в ней смутную и туманную, но в то же время благословенную и отрадную надежду, что в его невероятных словах есть правда, более того - должна быть правда.

- Неужели ты не догадывался об этом раньше, Август?

- Нет, мог ли я вообразить такое? Но если только это правда...

- Это правда.

Мне захотелось выразить переполнявшую меня благодарность, но слова вдруг застряли в горле: меня одолело сомнение.

- Но... но... мы же видели будущую жизнь, - бормотал я. - Мы видели подлинные события и потому...

- То была греза, а не реальная жизнь.

Я чуть не задохнулся от радости: великая надежда встрепенулась во мне.

- Греза? Гре...

- Жизнь сама по себе лишь греза, сон.

Я был потрясен. Боже правый, тысячу раз эта мысль впивалась в меня в часы раздумий!

- Ничего не существует, все только сон. Бог, человек, мир, солнце, луна, бесчисленные звезды, рассеянные по вселенной, - сон, всего лишь сон, они не существуют. Нет ничего, кроме безжизненного пространства - и тебя!

- Меня?

- И ты не таков, каким себя представляешь, ты лишен плоти, крови, костей, ты - всего лишь мысль. И я не существую, я лишь сон, игра твоего воображения. Как только ты осознаешь это, ты прогонишь меня из своих видений, и я растворюсь в небытии, откуда ты меня вызвал...

Я уже исчезаю, таю, превращаюсь в ничто. Вскоре ты останешься один в бесконечном пространстве и будешь вечно бродить в одиночестве по безбрежным просторам, без друга, без близкой души, ибо ты - мысль, единственная реальность - мысль, неразрушимая, неугасимая. А я, твой покорный слуга, лишь открыл тебе тайну бытия и дал волю. Да приснятся тебе другие сны, лучше прежних!..

Удивительно, что ты не догадался об этом раньше, - годы, столетия, тысячелетия, миллионы лет тому назад, ведь ты провел вечность один на один с самим собою. Удивительно, что ты не задумался над тем, что твоя вселенная и все сущее в ней - сон, видения, греза! Удивительно, ибо она безрассудна, вопиюще безрассудна, как ночной кошмар: бог, в чьих силах сотворить и хороших детей, и плохих, предпочитает творить плохих; бог, в чьих силах осчастливить всех, не дает счастья никому; бог повелевает людям ценить их горькую жизнь, но отпускает такой короткий срок; бог одаривает ангелов вечным блаженством, но требует от других своих детей, чтобы они это блаженство заслужили; бог сделал жизнь ангелов безмятежной, но обрек других детей на страдания, телесные и душевные муки; бог проповедует справедливость и создал ад; проповедует милосердие и создал ад; проповедует золотые заповеди любви к ближнему и всепрощения - семижды семь раз прощай врагу своему! - и создал ад; бог проповедует нравственное чувство, а сам его лишен; осуждает преступления и совершает их сам; бог сотворил человека по своей воле, а теперь сваливает ответственность за человеческие проступки на человека, вместо того чтоб честно возложить ее на того, кто должен ее нести,

- на себя; и наконец, с истинно божеской навязчивостью он требует поклонения от униженного раба своего...

Теперь ты понимаешь, что такое возможно только во сне. Ты понимаешь, что все - чистое безумие, ребяческий каприз воображения, не сознающего, что оно безумно, - словом, сон, который тебе привиделся. Все признаки сна налицо

- мог бы догадаться и раньше.

Истинно говорю тебе - нет ни бога, ни вселенной, ни человеческого рода, ни жизни, ни рая, ни ада. Все это - сон, глупый, нелепый сон. Нет ничего, кроме тебя, и ты - всего лишь мысль, скитающаяся, бесплодная, бесприютная мысль, заблудившаяся в мертвом пространстве и вечности.

Он исчез, навсегда смутив мой покой; я понял, что все сказанное им -

правда.

Комментарии

Э 44, Таинственный незнакомец

Старинная рукопись, найденная в кувшине.

Вольный перевод из кувшина

(Э 44, The Mysterious Stranger.

Being an ancient tale found in a jug, and freely translated from the jug". 1902-1908 гг.)

Перевод выполнен по изданию:

Mark Twain's Mysterious Stranger Manuscripts.

Berkeley - Los Angeles, 1969.

Подзаголовок был впервые восстановлен в отдельном издании повести в США в 1982 г.

1 Эзельдорф (нем.) - букв. "Ослиная деревня".

2 Фанатик отец Адольф очень напоминает Карла Люгера, лидера Христианско-социалистической партии, бургомистра Вены. Отъявленный реакционер, вызывавший сильную неприязнь у Твена, он явился прообразом фанатичного злобного священника.

3 "...запустил в него чернильницей...". - Этот поступок приписывают Мартину Лютеру (1483-1546), деятелю Реформации в Германии.

4 "...затерялась в дебрях замка...". - Американский критик Джон Таки считает, что лабиринты замка с его многочисленными пустыми комнатами символизируют неиспользованные возможности человеческого мозга.

5 "Сыпь" - груда смешанного шрифта. М.Твен прекрасно знал профессиональный язык печатников. В 1847 г. двенадцатилетним мальчиком он начал работать в Ганнибале у газетчика и издателя Эмента и проработал в его типографии десять лет.

6 Наборная касса - неглубокий ящик с перегородками, в котором помешаются литеры и пробельные материалы для ручного набора текстов.

7 Гранки - корректурный оттиск, полученный со столбца набора.

8 Пробельный материал - металлические или деревянные брусочки, применяемые в типографском наборе для образования промежутков (пробелов);

между словами - шпация, между строками - шпон, для разделения колонок, отделения заголовков - реглет.

9 Декель (от нем. Deckel - покрышка) - обтянутая тканью рамка в ручном типографском станке. Верстатка - приспособление для ручного набора строк в виде металлической пластинки с бортиками, в которую вставляют литеры и пробельный материал. Выключка строк - расположение литер и пробельного материала для получения строчки нужной длины.

10 Каландр (от фр. calandre - прокатывать, лощить) - машина, состоящая из системы валов, между которыми пропускают бумагу для придания ей гладкости.

11 Загон - неотработанный, запасной набор.

12 Урок - задание, получаемое наборщиком. Урок может быть трудоемким для набора и легким (набор стихотворения).

13 Обидная кличка, огорчившая Августа, - "бурдючный зад".

14 Sanctum sanctorum (лат.) - святая святых.

15 "30000 m" - "М", как самая широкая литера, является единицей монотипной системы измерения.

16 Имеется в виду пресная лепешка из пшеничной муки, в которой якобы воплощено "тело" Христово. Ею причащаются католики.

17 "В 1453 году..." - Марк Твен подколол к рукописи несколько вырезок из религиозных брошюр, изданных в 1902 г. в США монастырем Вечно Молящихся Сестер (г. Клайд, штат Миссури). Проповедь отца Питера почти точно воспроизводит текст этих брошюр.

18 "...как царь Соломон от скромных, хоть и изящных лилий". -

Библейская аналогия. "И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них" (Мф. 6: 28-29).

19 В Книге Иова сказано: "Господь дал, господь и взял; да будет имя господне благословенно!" (1: 21).

20 "...такое понятие, как время". - Советский исследователь творчества М.Твена Н.А.Шогенцукова пишет: "...решение проблемы времени у него довольно близко данным современной физики. Время носит у Твена не ньютоновский абсолютный, а эйнштейновский относительный характер. Подобно ученым, Твен показывает несовпадение между реальными физическими явлениями и их непосредственным человеческим восприятием... Космическая точка зрения, помещение рассказчика в центр метагалактики позволяют Твену передать свое представление о крупномасштабной структуре вселенной".

21 "...ведь не вольешь же бездонную ширь вселенной в кувшин". - Эта строка связана по смыслу с подзаголовком романа. Тем самым Сорок четвертый подчеркивает ограниченность человеческого ума.

22 Элизабет фон Арним (Беттина) - юный друг Гете. После смерти Гете опубликовала воспоминания о встречах с великим немецким поэтом и его письма к ней.

23 "Бокс и Кокс из одной кельи". - Бокс - персонаж фарса Д.Мортона

"Бокс и Кокс" (1847 г.).

24 "Желая погубить двойника, я погубил себя". - Этими словами заканчивалась XXV глава. В конце июня 1905 г. Марк Твен сделал после них приписку: "Сжег все остальное (30000 слов) сегодня утром. Слишком многословно". Тогда же он возобновил работу над рукописью после длительного перерыва.

25 Сорок четвертый в образе верзилы в клоунском костюме изображает одновременно двух традиционных персонажей негритянского музыкального шоу.

"Красотки из Баффало" - песня Кула Уайта (Джона Ходжеса), одного из первых черных менестрелей.

26 Песню "Отчий дом" написал С.Фостер в 1851 г. для музыкального шоу Кристи.

27 Стихотворение Фелиции Химан "Касабьянка" было чрезвычайно популярно в Ганнибале в школьные годы Марка Твена.

28 "...заставил меня говорить перед машиной". - Марк Твен одним из первых начал пользоваться в работе диктофоном.

29 Мэри Флоренс Фортескью Бейкер Джи Найтингейл. - Непримиримый враг сословных привилегий, М.Твен дает кошке пышное аристократическое имя. Но в данном случае оно не вымышлено. Так звали английскую аристократку, ставшую знаменитой сестрой милосердия, - Флоренс Найтингейл (1820-1910).

30 "...und schlafen Sie wohl". - И доброго сна (нем.).

31 "Смертная душа" - один их постулатов "Христианской науки", религиозной организации протестантской ориентации, возникшей в 70-х годах

XIX в. в США. Основные ее принципы сформулированы Мэри Бекер Эдди

(1821-1910) и состоят в том, что излечение людей от болезней возможно лишь с помощью религиозной веры. Причина всех бед - ошибочное мнение о существовании материи как объективной реальности. Материя иллюзорна, так же как болезни, страдания и смерть. Единственной реальностью признаются разум, мысль, дух. Мысли Мэри Бекер Эдди изложены в ее книгах "Наука и здоровье"

(1875), "Единство Великого и нереальность болезни" (1887) и др. Мэри Бекер Эдди была излюбленной сатирической мишенью М.Твена, называвшего ее "царицей всех шарлатанов и лицемеров". В 1907 г. он опубликовал книгу "Христианская наука", в которую вошли ранее написанные очерки. Марк Твен сыграл большую роль в разоблачении этой религиозной организации.

32 Чеширский Кот - персонаж сказки Л.Кэрролла "Алиса в стране чудес".

33 "Послание Иосифу". - Речь идет об известной библейской легенде о

"вещем" сне фараона. Сон, в котором семь тощих коров съели семь тучных, Иосиф растолковал как семь лет изобилия и семь лет бесплодия земли.

34 "Уэстерн юнион" - телеграфная компания в США.

35 "Слушай, Израиль..." (Втор. 6: 4). - М.Твен цитирует подлинное послание верующим Мэри Бекер Эдди, опубликованное в газете "Бостон геральд".

36 Чокто - язык индейцев племени чокто.

37 Светоний Гай Транквилл (ок. 70 - ок. 140) - римский историк и писатель, автор сочинения "О жизни двенадцати цезарей".

38 Ньюком Саймон (1835-1909) - известный американский астроном.

39 "Барнум и Бейли". - Барнум (1810-1891) - популярный в США устроитель публичных зрелищ. Его имя стало нарицательным.

40 "...полностью уничтожил цивилизованный". - Имеется в виду битва при Цусиме 14-15 (27-28) мая 1905 г. в русско-японской войне.

41 "...беда случилась в тот же день..." - М.Твен намеренно искажает правду (битва при Цусиме произошла на месяц раньше), чтобы высмеять

"провидческий дар" Мэри Бекер Эдди.

42 Флора Макфлимси - героиня популярного в то время стихотворения Уильяма Аллена Батлера "Нечего надеть".

43 М.Твен цитирует две первые строчки поэмы Элизабет Аллен.

44 "...как египтяне барахтаются..." - По библейской легенде, море расступилось перед иудеями, уходящими из Египта, и вновь сомкнулось, погубив армию фараона.

45 Король Артур (V-VI вв.) - герой кельтских народных преданий. Король Артур и рыцари "Круглого Стола", боровшиеся с англо-саксонскими завоевателями, воплощали нравственные идеалы рыцарства.

46 Кэкстон Уильям (1422-1491) - английский первопечатник.

Перевод : Людмила Биндеман

Марк Твен - No 44, таинственный незнакомец - 02, читать текст

См. также Марк Твен (Mark Twain) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :