Иван Созонтович Лукаш
«Сны Петра - 01»

"Сны Петра - 01"

Трилогия в рассказах

ВСТУПЛЕНИЕ

Не случайно решил я назвать этот сборник рассказов "Снами Петра", и не только по заглавию первого рассказа. Не случайно, хотя и со многими опасениями, решил я также объединить весь сборник определением: трилогия в рассказах. Решил я так потому, что, подбирая для сборника рассказы, написанные мною в разное время, мне показалось, что в них есть одна мысль, за которой я следовал несколько лет: мысль о том, что мое отечество было обречено на ту его судьбу, которая раскрылась на глазах нашего поколения.

Между 1922 и 1927 годами, когда были написаны эти рассказы, вместе с той еще одна мысль вела меня: мысль о том, что Россия, восставшая в величестве и славе от мановения Петра, моя Россия и моих отцов-солдат, была невоплощенным до конца Сном Петра, полуявью и полувидением, сменой снов, движимых к горчайшему пробуждению.

Невоплощенным Сном Петра и сошла Россия.

Иван Лукаш

3 Мая 1931 года

СНЫ ПЕТРА

Черный токай, огнистая искра, глотки всем пережег. Денщики ковшами носили винище господам ассамблее. Князюшка Ромодановский ослюнявился, сел под стол и терся о колени шершавым паруком, сивыми коконами, пес смокший.

- Амператор, превеликой, всемощной, горазд кровушка в осударстве хлещет, уйми.

- Черт, кат, сам кровищи нажрался, так тошно.

Тупоносым башмаком Князя-Черта в блевотину оттолкнул. Звякнула на башмаке шведская пряжка.

А граф Толстой, опухший гнусавец, в морщины серая пудра затерта, левантийским табаком его потчевал, под локоть совал табакерку, а на ней отчеканены в червонных гроздьях срамные потехи амуровы и кадуцеи. Граф сопьяна непотребное плел о Флоренции-городе. Сказывал, как был захворавши во Флоренции упокойный царевич Алеша простудного коликой, почасту в огневице бредил: дворцы, гроты, каскады, сады.

Паруком Толстого по лицу хлестнул. Понеже об Алексии Царевиче молчание отныне и во веки веков. Аминь.

Снятся сны. Была вечор ассамблея, а то будто не было. Еще снились сны: плыл корабль во флагах зеленых, на корабле лев и бобр в человеческий голос кричат. На реке волн темных волнение, ветр, и нет корабля, а башни высокие, на башнях турки бьют в барабаны. А с барабанов осыпается жемчуг. Падет где жемчужина, там воззовет ясный голос:

- Алексий, Алексий, Алексий...

Сбил ногами овчинный тулуп к дубовой спинке постели. Сел, оперши ладони в пуховики. Тихо позвал:

- Катерина.

Спит. Ее пальцы удлиненные, чуть припухшие, на грудях с дыханием подымаются, и белеются груди в потемках.

- Катерина.

- Питер, а, - влажно пожевала губами со сна.

Он зашептал жалостно:

- Ночь ли, свет, не понять... Сны снятся... Мерещится, будто Толстого за парук таскаю... Была вечор ассамблея?

- А то нет. Знамо была, до свету шумели.

Повернулась к нему разогретой спиной, закачала постель.

Уже светает в узком голландском покойчике. Петр стал на половицы, босой, в холщовой долгой рубахе. На цепких ногах от холода пошевелились пальцы. Петр потянулся, вытягивая кверху все смуглое сжатое тело. Напряглись коричневые сухие ноги. В острых локтях и у сухой шеи хрустнули-перещелкнулись косточки-жилки. Заскреб ногтями в жестких волосах, падавших на глаза. Тошно ломит голову. От токая.

Он пошарил шерстяной красный колпак в изголовьях. От синей куртки табачная и потная вонь. Не мог попасть в рукав кулаком, в досаде рванул, треснуло в подмышке морское сукно. Быстро оглянулся на Катерину.

А та не спит и на него смотрит, темно, пытливо. Тусклые, с красниною волосы разметало по полным рукам. Неверно улыбнулась ему:

- Жонка шьет, а капитан Питер порет...

Подложила ладонь под теплую щеку. Теперь красноватые пряди мягко легли по белому крутому плечу.

- Мне сон, батя, снился... Вижу, будто сильный ветр мачты качает, а мы в Монплезир гуляем.

- И мне ветр снился. Токмо на реке. И волн темных волнение, - хмуро сказал Петр, подтягивая на долгую ногу чулок.

- А вот, батя, смехи... В Монплезир мы гуляем, а ветр-охальник дунь-подунь и робы на голова нам воздынул, фуй.

Зевнула, похлопала мягкой рукой по открытому рту:

- Смотрю, стемнелося, дам со мной нету, одна стою, а по берегу белые медведи идут, в лапах церковные свещи. И слышу окрест неведомое слово кричат: сальдореф, сальдореф.

- Сальдореф?

Петр стоит у окна, прижимая к стеклу лоб: остужает голову прохладою:

- Сальдореф... А мне нынче клики снились. Турки на барабанах играли. Гулко зело. С барабанов жемчужины осыпались. Падет жемчуг, и воззовет голос: Алексий, Алексий, а-а-а...

Судорога свела губу. Дрогнул угол острого плеча. Петр прижался к стеклу лицом, нос расплющился в белый пятак.

В невский туман сквозь окно смотрит выпуклыми глазами лик серый Петров, притиснуты к стеклу кошачьи усы.

Катерина подхватила на затылке красноватые гривы, заячий шугай упал с плеча, - волочит нечистую сорочку, - навалилась сзади на спину Петра. Затряслись полные, с ямками, руки:

- Светик, батя, Петрушь, опомнись, герр капитан... Она толкнула окно:

- Гляди, Пасха, людству радость, Христос Воскресе, - опомнись.

Сырой свежестью повеяло из окна. Над Невой, по обрывам, ползет туман. Влажно шуршат темные березы.

Петр втянул сквозь ноздри свежесть березняка, сырого песку, сосновых бревен. Над земляными кронверками крепости хлопает на высокой мачте желтый штандарт с черным орлом. Не оглядываясь, Петр пошарил за собою руку Катерины. Взял ее, мягкую, точно бескостную:

- Катерина... Помощника нету... Государству наследника... Один... А нынче в ночь, слышу, зовет, слышу, зовет...

Отбросил ее руку с силой. Об Алексии Царевиче молчание отныне и во веки. Тихо повернул к ней серое лицо, под кошачьим усом дергает губу:

- Выдь, Катя, душа... Мне одному быть надлежит... Нынче в ночь он меня сызнова звал, сын, Алексий, казнь моя...

Катерина словно не слышит, торопится, голос неверно звенит, осекается:

- Герру капитану гродетуровый камзол севодни подать, щетину дочиста обрить, сенаторов расхристосуешь, корабельщиков, гвардею, - из пушек пальба, виват инператеру... Смехи, каков сальдореф!

Петр медленно, трудными толчками, повернул к ней голову. Засохшие губы жалобно шевельнулись, точно он хотел что-то сказать, но потерял голос, и вдруг дрогнула в лице Петра серая молния, вздулись жилы на смуглом лбу, ощерился, крикнул гортанно:

- Курва окаянная, тебе сказано, сгинь!

Ахая, срывая с дубовой постели вороха тугих роб, епанчи, бархаты, Катерина ловит носком ноги башмак с красным каблуком. Поймала. Уже за дверями, тише, тише, дробный стук каблуков. Петр еще шепчет:

- Сгинь, сгинь, сгинь...

Передохнул. Цепкой пястью ударил в окно.

Желтеет песчаная коса в тумане под обрывом, и там видны бурые штабели кирпича, мачты, реи. На Неве по высокому заднему борту фрегата студено запылали червонцы корабельной оконницы. Ружье к локтю, ходит по песчаной косе солдат в зеленом кафтане с красными отворотами. Постоит, расставя ноги, круто повернет, ходит.

В выпуклых глазах Петра засветилась солнечная мгла. Под глазами подрожали мешки.

Звон сонный, отсыревший, плавно дохнул за Невой.

- Слободка Преображенская, - пошептал Петр и мелко закрестил угол груди.

По торопливому и жидкому звуку он узнал пленный шведский колокол, на котором по светлой меди выбиты латинские литеры: Soli Deo Gloria (Славен един Господь (лат.). ( Перекрестился. А в лицо зычно дунуло звоном, повеял холодный ветер. Ударила Троица.

Петр, кряхтя, осел на колени, припал головой к подоконнику. Он крестился, крепко вдавливая пальцы в покатый лоб и царапал ногтями по нечистой рубахе.

Звонари ходят по колокольням за Невой и на Троице, в крепостце и в полках. На Красную Пасху и сам прежде по московским звонницам лазал ударить в Набатные и Палиелей. Усладителен звон на Святителе Николае, перезыв Вознесения, а то Симонов Воскресенский, а то Саввы Сторожева на Звенигороде. К колоколам и Алексий Царевич, млад-отрок, с ним жаловал. На колокольную доску ножками вспрянет, погонится за веревкой, летит, кафтанишко хлебещет по ветру, русый волос воздынут крылом и лик худенький светел-пресветел.

- Батюшко, глянь, голубей, голубей, страсть помчало от звона...

Невнятен, горяч и порывист сиплый шепот Петра:

- Аще наказуеши мучительское сердце мое, изглодал душу мне окаянному, лютою стрелою припек... Алексий, сын, отыди, Алеша...

ПЕТР В ВЕРСАЛЕ

У сине-золотой решетки Версальского дворца крутило вихрями пыль. Красные каблуки версальских кавалеров, персиковые и бланжевые чулки посерели, а с париков, крученных в шестьдесят лошадиных прядей, надобно было стряхивать версальскую пыль, как облако серой пудры.

Царь Петр Московский шагал ко дворцу пешим, впереди всех, без шляпы и парика.

Теплый ветер отбивал его жесткие черные волосы на впалую щеку. Отбрасывая пряди с лица, он кликнул раза два Преображенского денщика:

- Треуголку, Никита, подай, ветрит знатно...

За царем гремели красные, с золочеными спицами, колеса версальских карет, его денщик шагал в толпе французских придворных, жарко блистающих в пыли шитьем кафтанов, и не слышал.

Петра догнал арапчонок Агибук, на бегу красные шальвары раздулись шарами. Негритенок запыхался:

- Зачем кричишь, Питер?

- Шляпу, диво, подай: волос бьет.

На огромном дворе перед розовато-серыми крыльями дворца Петр, заслоняясь ладонью и остро щуря глаза, с четырех углов обошел медную статую в зеленоватых подтеках. Постучал по медному копыту смуглым перстом:

- Подобное мастерство отменно натуру преукрашает.

Московский царь в пыльных шведских башмаках с медными пряжками, в штанах желтоватой лосины, - на левой коленке, над самым чулком, сальное темное пятно, - головой выше денщика Никиты и версальских придворных, которые, впрочем, так склонились в поклоне, что пали гривы их париков до самой земли.

Арапчонок Агибук держит под мышкой камышовую трость Петра с обтертым набалдашником слоновой кости, а денщик несет дорожный погребец царев, обитый сафьяном. Рослый денщик выступил вперед, широко улыбнулся:

- Статуй, осударь, точно знатный. Меди одной, почитай, пудов до ста пошло. Когда бы истукана сего в наши московские пятаки перелить...

Петр быстро и весело прищурился на алый, с парчовыми узорами, кафтан денщика, шитый в Париже. Кафтан топорщился на спине преображенца, из рукавов с раструбами свисали желтоватые валансьены. Никита шевелил в них пальцами, точно красноватыми раками в сетях.

- Вырядился, - сказал Петр. - В-точь шут Педрилло. Тебе ли, бесстыжая харя, о сих искусных затеях рядить. Отойди от статуя, застишь.

Пышущий золотом денщик отступил, стряхнул рыжеватой гривой и ловко, вбок, сплюнул. По его румяному московскому лицу плыла улыбка, оставляя на щеках ямки...

А вечером того дня, при свече, царь Петр Московский писал нечто, скрипя пером, во дворцовом покое.

Черные волосы Петр подобрал на лоб, под ремешок. Он сам снимал нагар со свечи. Из глиняной трубки насыпал горку пепла на мраморный стол. Поплевывал на гусиное перо.

При свече был виден его покатый, в крепких морщинах лоб, исчерна-сивая прядь у впалой щеки.

А писал царь Петр, выдыхая табачный дым из ноздрей, кривыми, как острые царапины, буквами о затеях и дивах королевских другу сердешному герру Меншикову в свой Парадиз, в славный городок Санкт-Питербурх.

Агибук свернулся по-щенячьи у ног на засаленном плоском матраце-блинце, что возят за негритенком от самой Московии. Денщик Никита, уместивши ноги на пышной, в точеных гроздьях, спинке постели, полег в чем был: в алом французском кафтане и пыльных башмаках.

Сузивши глаза, денщик смотрел на огонь свечи, слушал проворный скрип государева пера, чесался, зевал, потом от скуки проковырял дырочку в шелковой шпалере, выбрал из камзольного кармана приключившийся там свинцовый карандаш, долго мусолил его и по шпалере, наискось, стал писать московской тесной вязью:

- Господи Сусе Христе помилуй ны...

Тут царь Петр сильно дунул на свечу. Денщик вспрянул, сел на тюфяк.

Его Царское Величество изволит молиться у окна. Мерно склоняется огромная и тощая Петрова тень, слышит денщик крепкий шепот, и, как при поклонах, сухо отхлестывают жесткие царевы волосы.

- Пошто, Никита, не спишь?

Из темноты, уже с постели, сказал Петр, стукая о паркеты отстегнутым башмаком:

- Сымай, сказываю, дурацкое кафтанье твое, да ложись. Денщик вздохнул, повозился.

- Сызнова ты, осударь, забранишься. А токмо кафтана сего, воля твоя, како стянуть, не умею. Почитай, полный вечер с красной сатаной бился, так и лег в окаянном: потянешь, он треск в плечах подает, ворот узкой на камзоле сзаду петли понашиты, распутать невесть, а брюхо, прости Господи, жерновом жмет...

Петр коротко рассмеялся, подозвал денщика. Он поворачивал его перед собой, как куклу, перекусил на камзоле неподатливый шнур, что-то рванул. Кафтан трещал, Никита тяжело дышал под руками царя.

- Не кафтанье парижское, московское охоботье тебе таскать, чтобы рукава до полу, да бородой ошерстеть. Не Преображенский ты вовсе солдат, а сущая баба...

- Бабой да бородой ты, осударь, не замай... Тоже под Нарову ходили... А к сему тесному уряду заморскому непреобыкши, точно. И зело оно жмет, а скинуть без сноровья не ведаешь. Спасибо, Твое Величество пособило...

- Ладно, дурень, поди.

Арапчонок расчихался во сне, надобно думать, от пыли, растрясенной Петром с замысловатого денщикова наряда.

А ранним утром по первому птичьему щебету, когда прохладное солнце еще низко ходило по стриженым стенам дерев, царь Петр Московский шагал один Версальским парком.

Облокотясь на серый край фонтана, он долго смотрел на медного, длинногривого и мокрого от росы Нептуна. Он постучал указательным перстом по медным ногам смеющихся фавнов, что веселой толпой несут на рожках мраморные омофоры, еще розоватые от росы.

Петр стремительно шагал, опираясь на камышовую трость. На смуглом лбу Московского царя билось прохладное солнце.

Его Христианнейшее Величество, короля Франции, маленького Людовика, будили очень рано.

В парчовом кафтанчике, прыскающем снопом золотых лучей, Людовик в то утро сбежал с террасы в парк вприпрыжку, посвистывая, впереди толпы придворных, что семенили за ним, придерживая шпаги и оперенные шляпы. По загнутым тульям стучали сивые пряди париков.

У бассейна Марны и Сены столкнулся король Французский Людовик с Московским царем Петром. По правде сказать, Людовик с разбега пребольно стукнулся о колено московита. Бледное королевское личико сморщилось от боли. Его Христианнейшее Величество готово было заплакать, но царь Московский проворно сел на корточки, забавно хлопая о гравий ладонями. Черная прядь, лоснясь, косо пала Московскому царю на глаза. Людовик близко увидел жесткие стриженые усы, выпуклые глаза с желтыми искрами и светлые капельки пота на носу московита.

- Никак зашиб, Ваше Величество? - Петр смеялся, обдавая мальчика запахом пота, табаку и солдатского сукна. - Сохрани Боже, сохрани Боже...

Огромным московским крестом он перекрестил маленького короля от головы до ног, звучно поцеловал в лоб и высоко поднял на руки.

Людовик доверчиво обхватил узкой, как у девочки, рукой жилистую шею московита и прижался нежной щекой к его жесткой щеке.

Петр прыжками побежал с ним вверх по мраморной лестнице.

Мальчик весело завизжал, глотая свежий ветер. Толпа придворных спешила за ними: кто поручится, не уронит ли короля московский гигант, не окунет ли в бассейн, да и возможно ли, чтобы царь Татарии поднял в охапку и понес на руках все лилии Франции?

В Зеркальной галерее стояли на узких столах вдоль стен стеклянные вазы с вареньем, любимое развлечение покойного короля-Солнца: в час прогулки по галерее золотой маленькой ложечкой он пробовал из многих ваз душистые и прелестные вымыслы придворных кондитеров.

В галерее царь Петр внезапно и довольно небрежно поставил на паркеты маленького короля, поднял палец и вдруг, в два прыжка, кинулся в другой конец залы. От бега зазвенели стеклянные вазы.

Надобно сказать, что арапчонок Агибук с утра забрался в Зеркальную галерею. Он уже успел окунуть под многие стеклянные крышки свою черную горсть. Его тонкие бровки и кончик плоского носа блестели от варенья. Он ел его горстями.

Агибук только что сунул нос в вазу с абрикосами в розах, как бы полную влажного золота, когда Петр поймал его за ухо и тут же, на глазах Королевского Величества, многократно и звонко отхлопал арапчонка по красным шальварам. Агибук вертелся, царапался. Он вырвался и проворно понесся по узким столам, опрокидывая вазы и печатая на зеркалах свою крошечную пятерню.

О точных событиях пребывания царя Петра в Версале хорошо осведомлены историки, но надобно сказать, что арапчонок Московского царя забрался тогда в самый дальний угол галереи, под стол. Арапчонок плакал в голос, растирая кофейными кулачками варенье и слезы, а красные его шальвары прилипли к паркетам.

И был вечер, когда Преображенский денщик Никита вошел в царев покой. Лицо денщика ярко горело.

Он сел на тюфяки, стал заплетать на ночь свои рыжеватые пряди, не доплел, поднялся, шатаясь, смахнул со стола глиняную цареву трубку. Трубка разбилась.

Никита усмехнулся, неверно пошарил осколки, сунул их под королевскую подушку, уже измятую и в сальных пятнах. Лег, шумно вздыхая. Вдруг запел диким голосом. Послушал себя, с укоризной покачал головой:

- Пьян ты, пьяница, захмелел... Осударю что скажешь? А скажу осударю: зело крутит вино королевское...

Отвернулся к стене, сплюнул вбок, на шпалеры:

- Вино и вино, а вить когда скушно мне в ихних землях... Таскаешься, прости Господи, ровно витютень, чтобы их вихорь пробрал, эва, папежство, фонтанен, мальвазии, державы заморские...

Он провертел пальцем дырку в шпалере, поискал свинцовый карандаш и под косой вязью, что писал от скуки вечор, стал теперь писать непотребные московские слова...

На сером мраморе версальских ступеней есть розоватые пятна, как бы отсвет дремлющей, уже потускневшей зари.

Заря догорает над засиневшей стеной стриженых дерев. Померк Большой канал, дорога стройных вод, розовато-серыми зеркалами спят округлые бассейны. Медные изваяния, отдыхающие у серых окаймлений фонтанов, вычеканены в воздухе вечера. Румяные капли зари на покатых медных плечах и на самых кончиках медных пальцев.

Царь Петр Московский стоит один у окон дворца, уже прикрытых изнутри белыми с позолотой ставнями. Петр стоит на террасе, над просторной и гармонической далью Версаля.

Тогда-то Агибук подполз и припал к его ноге, молча обнял каштановыми горстями. Так ли все это было или не так, но Петр опустил руку на жесткую и курчавую голову арапчонка. Петр и не видел, что у его ног сидит арапчонок, грустно скосивши белки на зарю.

Царь Петр Московский слушал гармоническую тишину отдыхающего Версаля. Его ноздри расширились, он побледнел.

Петр думал о том, как из сосновых срубов, из тесноты и грязей московских, со ржавых болотин, из дремучих лесин, из медвежьих охабней, сваленной шерсти бород, из глухоты нощи московской плавно воздвигнется, как заря, прекрасная и просторная земля, его новая держава российская, осененная лаврами.

СЕРЖАНТЫ БОМБАРДИИ

Фельдмаршал Салтыков, старичок в белом ландмилицком мундире, пожевал обритыми запалыми губами и глянул через стол, заслонясь от свечи темной горстью:

- Батюшка-граф, мне бы сюды офицерика...

Генерал-аншеф граф Фермор осторожно передвинул под столом тупоносый тяжелый ботфорт, чтобы не задеть фельдмаршалу ногу, и негромко сказал в темноту:

- Господин дежурный, премьер-маиор, пожалюй сюды.

Невпопад зазвякали шпоры.

К свечам наклонилось молодое лицо: у глаз собраны тонкие полукруги морщин, в глазах отблески свечи, сухо обтянуты скулы, отливает золотом русый кок.

На красном обшлаге фельдмаршала замигали медные пуговки:

- Постой, батюшка, куды-с ордоннанс мой, прости Господи, подевался?

У графа Фермера насмешливо поджалась губа.

Он выбрал из кармана камзола китайскую роговую палочку и лениво стал чистить ногти.

От дыхания, от воскового огня в шатре стоит тяжелое тепло. Тупея давит генерал-аншефу лоб, под буклями крепко чесалось.

Старичок-фельдмаршал сказал:

- Ан, вон ордоннанс мой... Тебя как, батюшка-маер, звать?

- Премьер-маиор Александра Суворов, Ваше Сиятельство! - восторженно крикнул сухощавый юноша, ступивший к столу из темноты.

- Вот и ладно, мил друг... Вот и скачи-ка ты, душа Алексаша, к левому флангу, к самому князю Голицыну и сей ордоннанс от меня в обсервационный корпус передай, да еще и словами тако ж скажи, чтобы строили фрунт обер-баталии в пять линей кареями, кавалерию штоб всю в резервы за лес, а мост через Одер-реку мигом зажечь...

Премьер-маиор захлопал ладонями по полам мундира и быстро, по-птичьи, загоготал:

- Ваше Сиятельство, у Гомера сказано: коней произвели ветры, Гарпия быстроногая родила от Борея лошадей Гектора, Ерихтония-кобылица от него же пояла двенадцать жеребцов...

Молодой голос майора осекся, весело сорвался.

- Ты, батюшка, што? - удивленно сказал фельдмаршал.

- А понеже жеребец мой породы клепер прямой, ордоннанс ваш я, аки ветр, доставлю.

- То-то, душа... Тебя не уразуметь... С Богом, ступай.

Шпоры зазвякали в темноту.

Молодой Суворов откинул полог, в просвете стал тенью на миг: сжатая голова, нос, как у птицы, дыбится прядь над лбом.

Вестовой казак в высокой шапке, похожей на черную колоду, подвел двух коней. Казалось, что конь один, но что у него две гривастых головы. Премьер-маиор прыгнул в седло.

Крутозадый жеребец откидывал задними ногами, норовя сбросить седока. Молодой Суворов без стремян, прижавши ноги к конским бокам, вертелся перед мушкетером, выдыхая сипло и жадно:

- Ну, балуй, балуй, пшел.

Жердь пики, колода казацкой шапки, голова Суворова с отдутыми волосами сгинули в темноте.

Мушкетер отсчитал двенадцать шагов до колышка у шатра, пристукнул прикладом, повернул назад.

От расставленных ног мушкетера упала тень.

Зарево красновато засветилось на холстинах шатра. Стали видны оглобли полковых фур, наваленные рогатки. Проснулись верблюдицы генерала-аншефа, сыро зачихали. На крутых боках перебрякнули бубенцы медных литавров.

Из шатра, пригнувшись, вышел фельдмаршал, за ним генералы.

Салтыков старчески шаркал ногами по сырому песку. В сжатом его кулачке за спиной махался хлыстик, точно тоненький хвост.

Граф Фермор шел за фельдмаршалом, придерживая у локтя пышную шляпу.

- Батюшки, зарево. Гляди-тко, граф: мост-от горит, - сказал Салтыков. - Ай и маер, скороногой. А мне помыслилось: пьян молодец. Невесть што честил про кобылы Гомеровы.

Фельдмаршал тоненько рассмеялся. Безветренная ночь веяла в лицо теплом:

- А часом не пьет филозофиус твой?

- Нет, - осклабил Фермор мокро мигнувшие лошадиные зубы. - Майор не пьянис, но шудак...

В соснах, в сухом и колючем кустарнике, отлого сходя к черным овражинам, светились заревом палатки российского лагеря, точно верхушки самоедских чумов.

Над оврагом, где разбиты громадные, утыканные гвоздями, полковые рогатки, тянется каменная гряда кладбища.

На старом еврейском кладбище у косых могильных плит, заросших мхом и дикими лютиками, умяли сочную траву пушечные колеса бомбардии.

Канонир Белобородов, сержант, лежит головой к земле, вытянувши долгие ноги на дуло медной мортиры. Завернутый с головой в суконную красную епанчу, отсыревшую на росе, сидит тут же сержант Арефьев.

Сержант Белобородов старше Арефьева. Сухощавый, смуглый, с близко поставленными черными глазами, походил сержант на цыгана, а своим быстрым взглядом - на ястреба. Арефьев же, русоволосый, с рыжиной, румяный и полный лицом, был как веселый и длинноногий жеребя-стригунок.

Был Арефьев не природный матушки-осударыни Елисаветы солдат, а барчонок: нес осударыне по дворянству своему вольную службу. Его круглый, с ямкою, подбородок не знал еще скрипучей бритвы, и румяные губы всегда норовили сложиться в добрую детскую улыбку.

Сержант Белобородов молча оберегал на походах бомбардирского барчонка. Уж больно был он молод, ровно девица, в своем красном бомбардирском мундире, с отворотами черного бархата.

По утрам сержант учил дворянчика зачесывать по-солдатски волосы в две букли и посыпать их мукой: сержант так крепко подтягивал ему на затылке косицу-гербейль, что мягкий волос барчонка трещал:

- Ай, дядя, страсть больно.

- Ништо, по солдатству терпеть доложно.

И жилистые смуглые руки Белобородова уже шершаво шарили по белой шее барчонка, застегивая крючки его солдатского черного галстука.

На затылке у Арефьева была еще вовсе ребячья впадинка, куда спадали волосы русым завитком, а шел сержанту бомбардирскому Степану Арефьеву пятнадцатый годок, и хотя вскоре дадут ему офицерский знак и серебряный шарф с канительной кистью, но сержант Белобородов, днюя и ночуя с ним под одной пушкой, Мортирой-Сударыней, ходил за дворянчиком, как за дитею.

- А на Москве, дядя, неделя прошедши, как Престольную отпели, - сказал Арефьев, глядя на туманные звезды.

Над головой ходил сырой дым и звезды меркли.

Белобородов помолчал.

Арефьев втянул через ноздри горький дым сержантской трубки, запах горелого сена, еще теснее придвинулся к спине товарища.

- И куда, дядя, войско наше загнано. Неведомая Прусская земля, городов заморских сколько прошли... А вечор у пикинеров сказывали: за лесом немецкой силы нынче туча стоит.

- А ты слушай поболе. Набрехают, как же... Аль боязно?

- Нет.

Сержант выколотил трубку о башмак и сказал покойно:

- Держись подле меня, и вся. Все под Богом...

Арефьев наскоро взбил в букли влажные волосы. Закрутил косицу в пучок. Поискал под лафетом свою кожаную круглую шапку с двуглавым орлом на медном наличнике, утер орла обшлагом. Медь блеснула ясно и влажно.

В мокрой траве за плитами могил уже светятся зарей красные лафеты, там стоит батарея гаубиц и полупудовых секретных единорогов Шувалова с чеканным графским гербом на коротких дулах.

С обрыва слышен гул голосов, сырой топот, стук прикладов о влажный песок: прошли куда-то, ровно отбивая шаг, рослые московские гренадеры в оперенных своих гранадерках.

В беловатом тумане рассвета плывут красными холмиками черепичные крыши прусской деревни Куненсдорф. Стеной чернеет лес за деревней, а небо над лесом - как молоко, и в молоке - красноватое пятно солнца.

- Росы обильные павши, жаркий день заступит, - сказал Белобородов, вставая.

Белобородов передвинул трубку в край рта и сказал как бы нехотя:

- Подай, Степан, пальника.

На вымытый золотой шар солнца уже нельзя глянуть: выступают на глазах прохладные слезы.

Далеко, за деревней Куненсдорф, у черного леса медленно поволоклись синие косы тумана.

- Горазд тумана нагнало, у леса-то, - сказал Арефьев.

- Знатен туман: больно синь, - усмехнулся сержант. - Аль не слышишь, гудет?

Смутным гулом накатывал бой прусских барабанов. Синие косы у леса - не туман, а кривые линии вышедших пруссаков. Уже вспыхивают белые огни прусских касок, белые ремни.

Звякнула в ясном воздухе, загреготала, как медный жеребец, ранняя пушка, шуваловский единорог.

Белобородов пригнулся к Мортире-Сударыне. Смуглое лицо сержанта озлилось и потемнело:

- Мы тако ж поздравствуем их брандскугелем, сторонись, Степан, - пли!

Воздухом сильно махнуло полы красных кафтанов. Арефьев зажал уши.

- Каково-то им учтивство наше? - оскалился Белобородов.

Озаряясь огнем пальбы, то гасли, то вспыхивали медные орлы на шапках бомбардирских сержантов.

Как паруса, бегут по темному полю дымы пушек, к лесу, к оврагам, где кривятся и выгибаются синие линии пруссаков.

- В буерак его не пустить: туды не шарахнешь, - хрипло выдохнул Белобородов. От пороха его лицо посерело, запеклись губы. Белки сержанта сверкали.

И когда прорвало пушечный дым на один миг, услышал Арефьев, как с прусской стороны плывет торжественный хор голосов в холодном крике гобоев и ворковании валторн.

Пруссаки идут в огонь с пением молитвы:

- Господь, я во власти Твоей...

Арефьева затрясло. Это был не страх, не была лихорадка. Это был восторг.

Белобородов хрипло командовал:

- Банника подавай, копоти набежало, банника!

В дыму блистал сержантский кафтан, точно облитый кровью. Жесткие букли Белобородова развились, мука сошла с потом, и пряди хлестали его по глазам.

От пальбы мортиру откатывало, оба сержанта падали на медное дуло.

- Некуда боле бить, в лощину зашедши, - присел вдруг на корточки Белобородов, вращая белками.

Арефьев тоже присел. Под пушкой бомбардиры походили на двух красных белок.

Черная граната зашуркала по траве, подпрыгивая, как чугунный мяч. Бомбардиров засыпало песком, сухими ветками.

- Не трясись, сиди, - сказал сержант. - Пруссак почал бить...

Из-за серых, обмазанных известкой, каменьев ограды тесными кучками выбегали солдаты. Мундиры маячили в дыму светло-зелеными пятнами.

Солдаты падали в траву, отстреливались в дым с колена, на бегу откусывали патроны. Жались тесной толпой, как колючее стадо, выставляя во все стороны штыки.

Один прыгнул через красный лафет, на черной сумке пылающие бронзовые гранаты.

- Гренадер, стой! - крикнул Белобородов, вскакивая на ноги.

Гренадер оглянулся. Это был старый солдат в колючей щетине, небритый. Размокший подкосок прилип жидкой прядью к щеке:

- Чего стоять? Ворочай! - Пруссак хлещет! Картечи...

Граната, шипя, запрыгала в траве, вырвала длинную песочную полосу. Дунул звенящий грохот. Арефьев кинулся было за гренадером, но сержант цепко ухватил его за руку:

- Степан, а-а-а, Степан... Ранен я... Но-о-гу.

И увидел Арефьев глаза Белобородова, серые, с бархатными клинками, каких никогда не видел раньше, и его ощеренные зубы.

Московские гренадеры бежали мимо их, в дым, назад.

А вверх по откосу скорым шагом шли на бомбардирскую батарею прусские солдаты в синих мундирах с белыми ремнями патронташей и в серебряных острых касках. Высоко и дружно выкидывали ноги из травы. Черноусый пруссак прыгнул через каменную гряду, опираясь на руку. С размаха верхом вскочил на гаубицу, что завалилась боком в траву. Лицо пруссака в подтеках пороховой гари...

- Марш, марш! - рвется гортанная команда.

Пруссак тяжело перевалился с пушки, тумпаковая каска упала в траву, покатилась, блистая, к ногам Арефьева.

По багровому лицу пруссака катит пот, сбиты на ухо мокрые, густо набеленные букли.

Арефьев взвизгнул и, трепеща, захватывая дыханием гарь, быстро подтянул сержанта под мышки, перевалил на спину...

Бомбардирский кафтан Арефьева замигал в дыму.

* * *

Московскую батарею на старом кладбище взяла штурмом прусская гвардия...

Синие волны прусской пехоты вынесли из леса Его Величество короля Фридриха. Грудастый белый конь плывет с синими волнами, точно клуб сияющей пены.

Смахивая пот с ресниц, король пристально оглядывает даль серыми навыкате глазами. У глаз напряглись три резких черты.

Король в синем мундире, закиданном табаком, в сапогах иссохших и весьма красноватых. Шпоры срывают конскую шерсть. Его Величество искал табакерку в кармане, оборвал о пуговицу мундира кружево манжеты, но тощие пальцы не находили табакерки, натыкаясь на золотую карманную готовальню.

Осипшие от крика, у боков коня, у порыжелых сапог трутся плечами и локтями гвардейцы. В кислой духоте нечем дышать. Натуженные лица побагровели. Спирает грудь вонь сукна, потников, навощенных голов. Солдаты изнурены огнем и жарою, у солдат не хватает дыхания.

Его Величество быстро оглянулся, ухватясь рукой за заднюю луку седла, крикнул что-то гортанно и весело, поднял над головой черную треуголку. На тулье засквозили дырки от пуль. Зной горячо дунул по его голове. Осипший вопль тысячи грудей подхватил команду короля...

Скатываясь в овраги, заклепывая пушки, выхлестывая глаза в колючем кустарнике, бегут от пруссаков светло-зеленые толпы русских. Прыгают через лафеты, шарахаются на шатры, разносят артиллерийские понтонные фуры, шесты полковых значков, коновязи.

Арефьев, глотая пот и пыль, едва волочит Белободорова. Сержант костляв и тяжел.

- Братцы, православные, помогите товарища доволочь, не покиньте, родимые, - звонко, по-бабьи, причитает Арефьев, ничего не видя.

- Экий паря-визгляк, - наклонился к нему московский гренадер. - Увесь фрунт порешен, а ты... Эй, Аким Блохин, скидавай ружья бонбардера волочь... Ребята, строй фрунт: чего распужались...

Гренадеры свалили сержанта на ружья. Арефьев побежал было за ними, но кучка мальчишек-барабанщиков в пестрых красных куртках с желтыми наплечниками понесла его к соснам. Лица у барабанщиков были бледны, без кровинки, мальчишки прижимались друг к другу и ревели в голос.

На проталине за соснами Арефьев увидел ряды конских задов, крутых, с перекрученными в узел хвостами.

Там строилась конница. По людям и лошадям дрожью ходило чаяние атаки.

На тяжелом рыжем коне, сочащим рдяными ноздрями, вдоль драгунских и кирасирских полков медленно ехал генерал-аншеф граф Фермор.

Он был в голубом кафтане с голубой шелковой лентой через грудь. С трудом натягивал он на руку огромную лосиную перчатку с раструбом. Его черная шляпа с пышным галуном низко сидела на бледном лице, подстегнутая под подбородок ремнями.

Литаврщики, скуластые меднорылые киргизы, тряхнули шестами с изогнутыми, как на китайских пагодах, серебряными ветками. Брызнул дружный звон.

Генерал-аншеф пригнулся к парчовому седлу и потянул из чушки пистоль. Перелилась радугой перламутровая насечка.

Граф окинул лица драгун в пудреных буклях и в черных треуголках: от веяния теней и солнца, от белых сквозящих буклей, от черных полосок ремней вдоль щек все лица были нежны и красивы.

Кобылы в рядах дергались дрожью, когда подступал к ним горячий, слегка дымящийся, конь генерал-аншефа. И втягивали, усыхая, расширенные ноздри лошадей и людей запах крови, гари, порохового дыма.

- Слюшай команда, - набрал воздуха граф, весело крикнул. - Палаши вон, а-а-арш.

Сильно блеснула одна мгновенная длинная молния, небо погасло в вихре темной пыли, в ожигающих колыханиях.

Арефьев обхватил руками сосну, на него навалился мальчишка-барабанщик.

Склоня дрожащие жерди пик, пронеслись бородатые казаки в огромных шапках с воплем тонким и длительным:

- Г-и-и-и...

Мгновенно смело белое облако легких цесарцев.

Близко Арефьева на казацкой лошади пролетел без шапки, без стремян, высоко поджавши тощие ноги, молодой премьер-маиор Суворов.

Солнце, накаленное, ослепительное, било сильными снопами в глаза пруссаков.

Сверканьем амуниции, потоками молний ринулась российская конница. Точно полчища архангелов в сияющих бронях обрушились с багрового солнечного щита.

Желтых гусар Зейдлица, белых гусар Путкамера отдунул вихрь московских коней. Кони смяли пехоту, сшиблись в груду. Кони лягались, припадали на корячки, скользили по мягким телам, с храпом, яростно трепеща ноздрями, впивали долгие зубы в наморщенные зады, в шеи, в тавро, в пыльные челки чужих коней.

Солнце, цепляясь золотым турецким куполом за черные верхушки сосен, дико вертелось в темных столбах пыли, когда потекла багряная пылающая река калмыков.

В красных сукнах, полунагие, в островерхих лисьих шапках, калмыки летели без гика и вопля, в молчании, с неподвижными медными лицами: Салтыков бросил в огонь свою последнюю конницу...

Хлынула багряная река, разлилась, и затопила желтые и черные островки гусар Зейдлица, гусар Путкамера, гвардию, пушки, пехоту.

Серый конь Фридриха с боками, изодранными в кровь, носится, заложивши уши.

- Притвиц, Притвиц, - задыхаясь от жара и пота, зовет король. Его треуголку пробило пулей. - Притвиц, я погибаю.

- Нет, вы не погибнете, Ваше Величество, шпоры, назад!

Вечернее солнце повеяло последним приливом. Анфилада зари торжественным пожарищем раскинулась по небу. Тогда-то услышал Арефьев за собою дружный гул ног.

Точно с червонного неба скорым маршем шли рослые солдаты: в генеральную атаку на пруссаков двинуты ободренные полки. Румяно блещут медные наличники касок, подобные медным кокошникам.

Арефьева смело в тесное горячее движение.

- Российские, наши, - смеялся он на бегу.

Над пылающими медными шапками вздувает и бьет горбом прорванный шелк российского знамени, черными струями текут по желтому шелку шитые буквы:

- За имя Иисуса Христа и христианство...

Арефьева в спину, под бок толкают локти, приклады, ему быстро и горячо дышат в затылок.

По мягкому полю, изрытому копытами, свежевспаханному проскакавшей конницей, идут в атаку румяные солдаты, гремят румяные барабаны, скачут румяные лошади, офицеры придерживают от ветра румяные треуголки.

Граф Фермор, без шляпы, с рассеченным лбом, где звездой запеклась кровь, подскакал, широко дыша, к фельдмаршалу. Осадил коня, заговорил весело, непонятно, махая лосиной перчаткой, уже перетертой на поводу и потемневшей от пота. Рыжий конь графа налег обмыленной грудью на шею фельдмаршальского коня.

- Братцы вы мои, оржаные солдатушки, сбили мы гордыню Фредерика-короля, - вскрикнул фельдмаршал, тут же заплакал, высморкался в красный обшлаг, скомандовал:

- Вперед, за дом императрицы, за веру и верность...

Сержант Арефьев запутался в колючем кустарнике, упал в теплую лужу.

Гул атаки уже откатился, когда Арефьев выбрался из кустарника. Потемнело небо, дунул в лицо остужающий ветер.

Проваливаясь в ямы от конских копыт, сержант побежал на огни, маячащие в поле.

У костров сидели на корточках калмыки в лисьих шапках. Калмыки молча ели, макая пальцы в огромный, замшавелый от копоти котел.

- А не видал ли который батарей бомбардерских? - позвал Арефьев.

Калмыки молча помакали пальцы, и вдруг все разом захлопали ресницами, пушистыми от сажи, и заговорили пискливыми голосами:

- Не знам, бачка, не знам. Ступай туды, а ступай.

И засовали в воздух свои маленькие и плоские, как медные дощечки, руки.

Арефьева застала в поле и зябкая луна.

Высокой тенью бродил у болотца конь. Чихая, искал ли потерянного седока, щипал ли траву. Ночной ветер нес его черную гриву крылом. Далеко и глухо еще кипела баталия.

Конь ужасно оскалился, когда подошел Арефьев, шарахнулся в сторону.

"Иванушка, сердешный, поди тако ж полег, - подумал Арефьев, шагая через мертвеца. - Пропал, не найтить... Пресвятая Богородица, помилуй мя".

Он подхватил под локоть орленую каску и пустился бегом. Хлопали по ветру фалды красного кафтана. В росистом дыму побежала за ним луна.

Канониры варили кашу в котлах, когда бомбардиренко Арефьев посунулся к самому огню и страшно повел глазами:

- Братцы вы мои, родимцы, наконец-то сыскал... А не видал ли кто, братцы, солдатского мово дядьку, Белобородова...

И не успели канониры ответить, Арефьев привизгнул:

- Каюсь, родимцы, в баталии я дядьку свово потерял.

Но тут с пушки сипло рассмеялся сам дядька Белобородов. Он лежал, накрытый плащом, и думал о дворянском сыне Арефьеве, ему препорученном, им, непотребным солдатом, прости Господи, в баталии потерянном, а выходит, Степушка сам тут под пушкой сидит да о нем же голосит.

- А и вовсе не потерян твой дядька, - вспрянул Белобородов.

- Дядька! - визгнул московский дворянчик, припал к груди старого солдата и зарыдал полно и радостно, в голос.

- Эв, эва, - ворчал Белобородов. - Стыдись... Чай не девка московская, а бомбардерской славной роты сержант. Стой, слышь, никак полки вскричали, стало быть, фельдмаршал едет по фронту.

От котлов, от огней, из ям, где свалены раненые, от пушечных запряжек, где сбиты в кучу кони, потрясая орлеными гренадерками, подымались российские войска, встречая фельдмаршала.

Арефьев орал дико, подпрыгивая на одной ноге, и утирал рукавом веселые слезы...

А за Одер по шатучим мосткам плотно, глухо и молча отступала прусская гвардия.

Был слышен скорый топот ног, лязг скрещенных штыков, кашель, гортанные оклики, звяканье.

Ранен Зейдлиц, убит Путкамер, лошадь долго волочила тело Финка, и под солдатскими телами окоченел генерал Пильзнер.

В деревне Этшер - пробоины обрушенных стен, сорванные крыши. Король Фридрих спрыгнул с коня у темного одноэтажного дома.

В стеклах льется тихая луна. Король вошел в низкую дверь... Лечь, только лечь... Все кончено, русская орда смела его полки. Презренные татары в пудреных буклях, презренная татарская Елисавет... Боже сил, конец... Пистолет... Но, Господи, я во власти Твоей... Нет, еще рано - пистолет. Нет, не надо свечей. Он устал. Пусть унесут свечи.

- Ваше Величество, тут есть солома, но она сырая, пахнет гнилью.

- Не надо соломы. Конец. Он ляжет на земле. Он накроется плащом с головой. Господи, я во власти Твоей.

- Ваше Величество, надобно стянуть сапоги, они совершенно иссохлись.

- А, сапоги, хорошо, сапоги...

Фридрих пошарил тощими пальцами вдоль ботфорта.

Путкамер убит, Пильзен убит, Финк убит, ранен бесстрашный Зейдлиц. Он потерял сегодня своих генералов, славу, знамена, полки...

- А, Притвиц, вот я потерял шпору. Ложись, Притвиц, молчи...

Его Величество натянул на лицо черный плащ и покрыл голову треуголкой.

От дна шляпы знакомый запах табаку и пота: так пахнут его солдаты.

Его солдаты... Господи, я во власти Твоей.

На улице, у низкой двери, стал на часы громадный берлинский гренадер.

Гренадер опер обе руки на дуло. На высокой тумпаковой каске заиграл лунный свет, и перелились там чеканные знамена, башни, и полукруглая лента латинских букв: "Semper talis" ("Всегда такой" (лат.)) и скрещенный вензель "F. R.".

ТРИ БАРАБАНЩИКА

Старый капрал, попыхивая короткой трубкой, садился по вечеру на барабан.

На темной, как медь, шее отстегнут красный галстух, отставлена тощая, в черной штиблете, нога, и зеленый мундир внакидку.

Уголь, разгораясь в трубке, освещает морщинистую щеку, сивую буклю и насупленную бровь.

- А ну, повторяй... Како команда подадена "атакуй в линию"?

- Начинает барабан, бьет в три колена...

Антропка рассеянно окидывает карими глазами синие холмы, костры лагерей, синие столбы дыма в вечернем небе.

По серой книжице, что фельдмаршалом роздана еще в Вене, каждый вечер, покуда не вытрусит о каблук весь пепел из трубки, научает капрал мальчонку барабанной службе.

- А когда команда подадена "в атаку"?

- Бить мне фельд-марш.

Антропка переступает с ноги на ногу. Он курносый, веснушчатый, в зеленом камзольчике, в черных штиблетах, как и капрал, а на мальчишеской груди пышный красный шнур барабанщика.

Антропка со скуки потряхивает рыжеватой косицей, куда цирульник вплел позавчера медную проволоку, чтобы прямо держалась. Коса посыпает плечи мукой.

Исайка, гранадерского полка барабанщик, да Николка, барабанщик Архангелогородского полка, уже побегли, поди, в сады-винограды. Славна земля Италийская ягодой-виноградом.

- А когда даден пароль и сигнал?

- Барабан бьет поход.

Антропка смигнул, в карих глазах дрогнули алые капли вечерней зари.

- "Атакуй"?

- Бьет паки колено, сменяет музыка, паки барабан, бить и играть скорее.

- "Ступай, ступай. В атаку"!

- Поход в барабаны. И бежать через картечную стрельбу...

- Так оно, точно, - капрал зевает, крестит рот. - Дале тебя не касаемо.

И бормочет под нос, почесывая горстью грудь под рубахой, и трудно передвигает затекшую на барабане ногу:

- Дале удар в штыки сквозной атакой... Ступай покудова, трясогуз, на ночь, мотри, подкосок расплети. Вша заест.

Барабанщик, прихвативши гранадерку под мышку, ветром летит вдоль шатров, лошадей, возов, медных мортир. Прыгает через солдат, что уже полегли звездами у погасших костров, прикрытые синими епанчами.

Николка, вострый нос, вечор хвастался, будто Архангелогородскому полку за Требию гренадерский марш бить приказано. Врет. Подрались из-за марша с Николкой. Барабанщик Исайка, толстяк, тоже петербургское солдатское дите, лениво разнимал:

- Да буде вам, глянь, картошка горит...

Втроем хватали с угольев печеную картошку и скоро жевали. Потом бледный Исайка смотрел на чужое темное небо, полное звезд.

- Намедни трубач сказывал, будто в Питере морозно еще. Тут-то, сказывал, лето, там-то, сказывал, зима.

- Верь ему, как же, - фыркнул Николка, дунул на обожженные пальцы. - Разве тута земля: ни зимы, ни лета, а один жар.

Почасту дрались они и ходили по виноград, еще жесткий и кислый, крали картошку у каптенармуса и спали втроем под синим плащом, на сырой ли соломе в сарае у костров, а то в сухой траве, в пыльных колеях, поперек дороги.

Исайка бледнел, во сне сопел, и был открыт рот. Николка долго ворочался, раскидывался от духоты, горел. И спал тихо и грустно Антропка, подложивши смуглый кулачок под щеку...

Давеча был бой. В сухой жар стояли гренадеры, ружья к ноге, медь пламенела на шапках. Пот и грязь текли по лоснящимся лицам, по размякшим буклям, нещадное солнце разило в глаза. О белый щебень щелкали пули, в виноградниках за каменистым ручьем выли горячо и уныло французские якобиты в красных колпаках.

Барабанщик Антропка, зажмурясь, ждал команды дальнего крика "атакуй".

Ждет команды дрожащее небо, колючие кусты у дороги, ряды зелено-пыльных солдатских спин, вой за каменистой рекою.

- Атакуй в линею!

Антропка подпрыгнул, барабан прогремел три колена. Громадные гренадеры с ревом, в пылающей меди, лязгая прикладами, двинулись в атаку.

- Дура, бей фельд-марш! - капрал обернулся на ходу, блестит от пота его лицо.

Антропка прыгает с барабаном, весь в поту, лицо разгорелось, рыжие прядки прилипли к щекам.

Точно из багрового неба идут гренадеры, кто без медной шапки, у кого голова обвязана намокшей тряпкой, почернелые от пороха, огромные, потные.

Давеча был бой, и намедни был бой, но какие каменистые реки проходили и какие города, Антропка не помнит: жалит солнце земли Италийской, ходит горячая пыль, идут гренадеры из багрового неба.

Только помнит Антропка один белый город, а в нем сад за оградой, а в саду душные розы.

Капрал ходил туда петь отпеванье, а маленький барабанщик раздувал ладан в кадильнице.

В том саду тяжко звенели мушиные рои и лежали босые гренадеры, все лицом к небу, почерневшие руки подогнуты под грудь, и черная кровь запеклась на лохмотьях мундиров. Светило солнце на утихших лицах, на запалых темных глазах.

Лежал в том саду, кверху лицом, поджавши под грудь кулачки, убитый барабанщик: востренький нос, приподняты обе бровки.

Антропка звенел медной цепью кадильницы, звонко, не в лад, подпевал капралу, поплевывал от сладковатой духоты и косился на убитого барабанщика. "Мальчонка какой, - думал он. - "Поди из другого полка к нашим гранадерам покладен".

И внезапно узнал Николку по барабанным ремням, узнал темные кулачки, бровки и нос. Подумал: "То Николка покладен".

А других городов италийских Антропка не помнит...

Он помнит, как в пыли на италийской дороге Суворов, фельдмаршал, сухонький старичок в кожаной каске с петушиным пером, босой, без стремян, в одних холщовых подштанниках, рубаха расстегнута на груди, вертелся на казачьем коне, мокром от пота, курчавом, дымящем.

Прыгает на протертой портупее шпажонка. Фельдмаршал закинул багровое от жара лицо, седые волосы прилипли к вискам, острый подбородок дрожит.

Вот скинул каску, утерся полой холщовой рубахи, выказав коричневый впалый живот с черной дыркой пупка. Приподнялся в седле. Горячий ветер ослепительным блеском мечет рубаху:

- Ни о каких ретирадах не мыслить! Богатыри, неприятель от вас дрожит!

Старческое лицо замигало ужимками:

- Да есть неприятеля больше, проклятая немогузнайка, намека, догадка, лживка, бестолковка, кличка, чтобы бестолково выговаривать...

Фельдмаршал зашелся, закачены глаза, выстреливает странными словами:

- Край, прикак, а, фок, войрак рок, ад... Стыдно сказать!

Выпрямился вдруг в седле, поднял шпажонку:

- Солдату надлежит быть здорову, храбру, решиму, справедливу, благочестиву... Молись Богу, - от него победа! Чудо-богатыри! Бог нас водит. Он нам генерал!

Сталь шпажонки мелькнула, как молния:

- Господа офицеры! Какой восторг! Храбрость! Победа! Слава! Слава! Слава!

Высверкнули офицерские шпаги, прихлынул горячий вопль тысячи глоток. Потрясают ружьями, эспантонами, взлетают, сверкая, в пылящее небо каски и треуголки.

Казацкий конь, заложивши уши, скалится от ярости, пятится, вырвался. Дикой птицей, без стремян, летит Суворов, хлещет рубаха ослепительным знаменем.

В столбах пыли, где блещут мортиры, там, где косяками под красными пиками движутся синие казачьи полки, и там, где зелеными квадратами ползет российская пехота и полощатся лохмотья знамен с московскими орлами и львами на навершиях, гремят тысячи жаждущих глоток:

- Виват...

...Барабанщик Антропка босой, шатаясь, идет по горной тропинке за капралом.

Обеими руками прижимает к груди барабан. Зеленый камзолец изодран, потеряна шапка, рыжеватая голова обвязана тряпкой. Барабанщику бьет в лицо, в спину, под ноги студеный ветер.

И видится барабанщику земля италийская, марево зноя, знамена, полки, Суворов, тяжкий пушечный дым.

На горном подъеме, в тумане, гренадеры наткнулись на гренадерский обоз.

В лужах, под мокрым снегом, лежат гренадеры. Барабанщик зашлепал по лужам к обозам, а лежит там Исайка под темным тряпьем. Белеет полное лицо и раскрыт обсохлый рот.

- Исаюшка, ранетый ты?

- Нет, не ранетый. Нутром исхожу. Помираю.

Печально повращал глазами Исайка и усмехнулся:

- А трубач правду сказывал, что в одной земле лето, в другой-то зима: туто опять зима, как бы в Питере. Снег летит, хорошо... Прохлаждает...

Старый капрал, костистая спина занесена снегом, обернул темное лицо, глухо позвал:

- Ступай, солдатенок, ступай... Возьмись за патронницу мою, легче будет...

Барабанщик потянулся в гору за высоким капралом, как зеленая топкая былинка.

Сырая мгла летит в глаза, в тумане идут вверх, в серую тучу, гренадеры. Медные шапки занесло снегом, цепляются за облака мокрые штыки, рвет ветер синие лохмотья плащей, а в прорехах хлопья снега, как белые мыши.

Под ногами, у края тропы, далече внизу дрожат сквозь туман огни.

- Огни, дяденька...

- Не огни, звезды под нами в пропастях. Не гляди, слышь. Закружит.

Стал капрал, стал барабанщик, закоченели руки на патронном ремне. Стали все на ледяной тропе.

- Ослобони барабан. Приказано стать.

По тропе, ныряя в метель, идут вверх темные кони. Мулы, навьюченные зарядными ящиками, потряхивают ушами и счиркивают копытцами лед. Чавкая обрывками сапог, идут мушкетеры в размокших треуголках, карабкаются в небо за гренадерами. Карабкаются в небо кони, пики, эспантоны, знамена...

На обледенелом голом кряже стоят казаки.

Побелевшие лошади сбиты в круг, голова к голове, казаки в белых шапках похожи на монахов в белых клобуках. Ветер рвет клочья бород. Казаки стерегут пленных на кряже. Якобиты сбиты стадом под конскими мордами. Сидят на корточках, с головами покрылись голубыми капотами. Якобитов заносит снег...

Капрал пошарил рукой по лицу барабанщика:

- Слышь, вставай, и нас идти спосылают. Очухайся, слышь...

Антропка поднялся. С синего плаща посыпало снег. Опять сел:

- Силушек моих нетути, дяденька.

- Эва, беда... Мотри, гранадеры пошедши. Казаки тоже тронулись...

По тропе, на лохматых конях, движутся занесенные снегом казаки.

- Гаврилыч, - позвал одного капрал. - Дай ты мальчонке за хвост коня придержаться, все оно легче...

- Пущай его держится. Мне ништо.

Капрал взвалил на спину Антропке барабан, обмотал вокруг его кулачонка намокший конский хвост, а сам бормочет:

- Слышь, тихо ступай... Службу сполню, к тебе прибегу...

Проваливаясь в сугробы, ружье поперек плечей, капрал стал догонять гренадеров. Мушкетеры карабкаются в небо за гренадерами. Белые хлопья кружат над штыками. Туман обволок вереницу теней.

В ночь на 25 сентября Суворов повел войска на хребет Рингенкампфа: Милорадович в авангардии, в арьергардии князь Петр Багратион.

Сам фельдмаршал ныряет на казачьей кобылице в метель. Плеть обмотана вокруг руки, волочится по снегам. Седые волосы несет буря, дико горят глаза. Вот на утесе фельдмаршал, вот сгинул...

* * *

...В горном хлеву горит свеча.

Подогнувши ноги под табурет, склонился над дощатым столом тощенький старичок. На его плечи накинут синий плащ. Дымом светятся от свечи волосы, белая прядь над морщинистым лбом.

Скрипит гусиное перо по шершавой бумаге.

Белоголовый смуглый старик в синем плащишке, генералиссимус войск российских, отодвинул в угол стола медную каску с петушиными перышками, кортик, обтрепанные ремни портупеи, пишет.

Шуршит по бумаге обшлаг его холщовой куртки.

Стукнули двери, помело снег с порога, пламя свечи закачалось, ветер повеял в белых волосах Суворова. Фельдмаршал прищурился, посмотрел в темноту через огонь свечи:

- Князь Петр, никак, милый друг, ты?

Из темноты ступил князь Петр Багратион.

Черноволосый и тощий, похож генерал на поджарую птицу. Жесткие волосы спадают князю Петру на глаза, а нос, как белый клюв, выглядывает из черной щетины.

Князь замигал на свечу. Глаза генерала отвыкли от света.

- Осмотрел ли, князь Петр, полки? - сказал тихо Суворов.

- Осмотрел, - сиповато ответил Багратион и закашлялся.

На хребте едва не увязили в сугробах последний зарядный ящик и мортиру. Генерал сорвал себе голос на студеном ветру, помогая костлявым плечом толкать пушечные колеса.

- Ложись, мил-друг, тут, на полу, койки-то нет, а весьма тебе надобно отдохнуть... Епанчу какую имеешь прикрыться?

- Епанчи нет, - сказал хмуро Багратион, потер иззябшие руки.

- Мой плащишко возьми. А мне холод, помилуй Бог, не супостат.

- Не надобно мне плаща вашего, благодарствую.

- Возьми, князь Петр, ложись... - Суворов проворно перекинул через стол дырявый синий плащ.

Багратион поймал его в охапку, поклонился и зашлепал в угол. Башмаки без подошв, из башмаков торчат пальцы. Князь наследил на половицах, как большая птица мокрыми лапами.

От самого Сен-Готарда сбили башмаки, изодрали о щебень и камень мундиры, в атаку на Муттенталь уже ходили босыми, в лохмотьях, заросшие бородами, страшные выходцы гор, чада Суворова.

Багратион лег в углу, кутаясь в суворовский плащ. Он вдыхал сырой запах солдатского сукна, ладана, дыма костров, свежего ветра, стариковский запах фельдмаршала, и вдруг усмехнулся: вспомнил куриозный парад в Гларисе, на самом походе Альпийском.

Офицеры и солдаты босые, кто в треуголке, а у кого голова обвязана шарфом или фуляром. Расплелись косы и букли, мокрые пряди волос, словно у попов, пали на плечи. Все брадатые, тощие, у всех от пороха черные лица, и только сверкают глаза.

Только сверкают глаза, да штыки, да медь орлов на гранадерках с вензелем императора Павла. Офицеры во фрунте без шляп: сорваны в бездны. У Милорадовича на ногах еще туфли из конской кожи с убитого французского вольтижера, а генерал Розенберг в одних шерстяных чулках, и прорваны пятки. Босые генералы преважно обходят фрунт сих брадатых солдат, чад российских, и, пребодро здороваясь, салютуют лохмотьям знамен, словно на вахт-параде на Марсовом поле.

Альпы, Альпы, горный проход... Мглистые ночи, ярые ветры, облака на утесах и войска в облаках. По отвесным скалам скользят громадные тени костлявых коней, знамен, пушек, солдат. Леденящий ветер, окоченевшие люди, ни сухой ветки, ни огня, острия скал, снег, Альпы, Альпы. Ход туч под ногами, рокотание громов далече в ущельях, дремучие ночи, крик орлов, мерцающая в пропастях звезда, французские костры в долинах Швейцарии...

- Князь Петр, никак ты не спишь?

- Не спится, Александр Васильевич.

- Чего ворошишься... Спи, Петр.

- Не могу, лихорадка томит.

Багратион встал, поволочил за собою плащ.

- Ведаю твою лихорадку... Поди, думаешь, каково войско российское страждет.

- Точно, сии Альпы - могила войск российских. Что ни шаг на горной тропе, занесенный русский мертвец. Боже мой, мы отчаялись.

- Тише, помилуй Бог, тише.

Суворов проворно ступил к Багратиону, поднялся на носки и положил руку на костлявое плечо генерала:

- О сем, князь Петр, молчи: мертвецам вечный покой у престола Всевышнего.

Суворов отнял руку, часто закрестился, зашептал:

- На Аспида и Василиска наступивши, Змие повергши, во имя Твое, Господи Созиждителю.

- Аминь, - пробормотал Багратион и тоже закрестился быстро и косо...

* * *

А на тропе скоро выпустил барабанщик Антропка конский хвост из коченеющих рук и медленно, потом все скорее, стал сползать в снега, под откос. Никто не обернулся, не посмотрел. Только казацкий конь перетряхнул ушами и счихнул, чуя, что легче ступать.

Утром, когда войска миновали Рингенкампф, над колесными спицами и головами мертвецов с заледенелыми косами зашумели широкие крылья. Слетелись горные орлы.

Они кружили косыми кругами, подскакивали, глухо клекоча, и царапали когтями ледяной наст.

Шум крыл свеял снег с побелевшего лица маленького барабанщика и с его рыжей косицы...

В русском лагере, что в Куре на Рейне, трещали костры. На составленных в козла ружьях спали свернутые знамена. Кто чинил рваный мундир у огня, кто менял портянки, чесали друг другу тупеи, вязали подкоски. Тяжелый гул солдатского говора стоял у костров.

Старый капрал с погасшей трубкой в зубах ходил у всех огней князя Багратиона арьергардии и у казацких косяков.

- Не видал ли кто барабанщика Апшеронского, солдатенка? - пытал у многих капрал.

Не видал никто. Сгиб барабанщик на тех ли на горах великих, Альпийских.

Капрал вышел за костры в темное поле. Далече, тяжким синим сном спят великие горы. Капрал посмотрел на них и перекрестился.

РОЗА И КРЕСТ

Российские кавалеры Розы и Креста, Орден Златорозового Креста, мартинисты в Москве - теперь это неразгаданная грамота или слова забытого, потерянного языка для потомка.

Странный свет разгорался почти два века назад в России, волна его таинственного зарева прошла по последним годам империи Екатерины Второй.

* * *

В самом конце июня 1766 года в Москве в Грановитой палате открылись собрание Екатерининской "Комиссии Депутатов от всех сословий государства для обсуждения проекта нового уложения".

420 депутатов, по двое в ряд, торжественно проследовали из Чудова монастыря в Успенский собор для присяги "в усердии любезному отечеству и в любви к согражданам".

Императрица Екатерина следовала с ними церемониальным поездом, в императорской мантии, украшенная малой короной, в карете осьмериком, под эскортом кавалергардов. За нею в красной карете следовал российский наследник Павел Петрович.

В тот же день Григорий Орлов, сидя в депутатских креслах рядом с депутатом Вотской пятины Муравьевым, живо беседовал с ним об архитектуре Грановитой палаты, а императрица из тайника наблюдала первое собрание, слушала удары жезла генерал-прокурора, чинное голосование и чтение первых речей.

В 1767 году между других был отправлен из Петербурга для письмоводства в Комиссию 23-летний поручик Измайловского полка Николай Иванович Новиков.

Полтора года длилась первая сессия первой российской палаты депутатов, а 17 декабря 1767 года маршал собрания Бибиков объявил волю государыни о закрытии Комиссии, с тем, чтобы заседания ее вновь открылись в Санкт-Петербурге с 18 февраля 1768 года.

Но российские депутаты не собрались ни в Петербурге, ни в Москве, и Грановитой палате не довелось больше слышать "ударов жезла генерал-прокурора".

А через четыре года в Москве пронеслась чума с бунтом черни, зверскими убийствами "скопом" и картечной пальбой вдоль улиц, а через восемь лет вместо торжественного шествия депутатов "для присяги любезному отечеству" Москва увидела пехотные и конные полки, провожающие на Болото высокую колымагу самозванца и бунтовщика Емельки, Яицкого "ампиратера" Петра III, "маркиза Пугачева", как звала его с презрительной насмешкой Екатерина.

Пугачева везли в нагольном тулупе и пестрядевой рубахе. Его волосы и борода были всклокочены, а глаза сверкали. Он держал в руках две горящих церковных свечи. Желтый воск заливал его смуглые руки.

Когда началась казнь, "гул аханья", как записывает ее очевидец Иван Дмитриев, прокатился по многотысячной толпе до самого Каменного моста.

В эти дни императрица напишет своему неизменному корреспонденту барону Гримму в Париж: "Как и следовало ожидать, комедия кончилась кнутом и виселицей".

* * *

Палата депутатов, подобная "аглицкой народной каморе", со спикером-маршалом и вольными речами, картечи чумного бунта в вымершей Москве и "гул аханья" в январскую стужу на Болоте - во всем этом трагическая Москва осемнадцатого века в своих трагических противоречиях.

И если представить ту Москву, видится тусклый и дымный день оттепели, когда по стенам древних соборов течет темная сырость, когда купола мокрых церквей с лохматыми галками на крестах меркнут в небе грудами меди.

Странные люди, обритые и с косицами, в зеленых кафтанах с красными отворотами и в шелковых чулках, обрызганных грязью, встречаются в кривых улицах с бородатыми мужиками, похожими в своих охабнях на дымных медведей.

И те, и другие русские, но какое противоречие между буклями одних и бородами других, между багрово-грозной стеной Кремля, повисшей в тумане, и той золотой каретой с лепными гирляндами у граненых стекол, которая тащится цугом по грязному снегу горбатым переулком к вечерне.

Белоглазые слепцы гнусавят на паперти стих о Лазаре. Плосконосый калмычок в архалуке откинет бархатные ступеньки у дверцы кареты, и среди расступившихся рабов и рабынь пройдет к вечерне пудреная московская госпожа в робронах, невероятное видение Версаля.

Невероятным сном о Версале, зловещим наваждением кажется вся Санкт-Петербургская империя на Сивцевых Вражках и в Кривоколенных переулках старой Москвы.

* * *

Но странно сочетаются с дикой и темной Москвой, с ее полутатарскими Балчугами и грязями два неразгаданных слова: Роза и Крест.

В такой Москве кажутся невозможными ее розенкрейцеры, ее Рыцари Иерусалима, "верховные предстоятели теоретической степени Соломоновых наук в России".

Впрочем, так же невозможен и Санкт-Петербург, восставший из болот, невозможно и преображение грузной Московии в стремительную империю Петра. Нельзя бы было тому и поверить, если бы не было так.

Как видно, не только зловещим маскарадом Европы, нагромождением противоречий, толпой ряженых была Петровская Москва. Иначе не разгорелись бы в ней сокровенные Роза и Крест.

* * *

Есть предание, что сам Петр Первый был посвящен в вольные каменщики, "франкмасоны", еще в 1697 году в Амстердаме, в английской ложе.

Если и неверно предание, то нетрудно заметить, что вскоре же вся молодая империя Петра стала как бы одной громадной "франкмасонской ложей".

Ее фельдмаршалы, назовем хотя бы имена Репнина, Чернышева, наконец, Суворова, ее министры, все ее верхи, знать вместе с париками и кафтанами переняли из Европы и "франкмасонство". И в 1787 году в России действовало уже 115 лож вольных каменщиков.

Но, может быть, это было только варварским подражанием Европе? Недаром же Иван Перфильевич Елагин, высокий вельможа Екатерины Второй и одновременно "провинциальный всего Российского масонского общества Великий Мастер", вспоминая в своей откровенной записке "о Боголюбии и Богомудрии, или Науке Свободных Каменщиков" начальное российское "франкмасонство", признается, что "токмо та и есть истина, что ни я, ни начальники лож иного таинства не знали, как разве со степенным видом в открытой ложе шутить и при торжественной вечере, за трапезой, несогласным воплем непонятные реветь песни и на счет ближнего хорошим упиваться вином, да начатое Минерве служение окончится празднеством Бахуса".

Уже известный нам Новиков, вступивший в ложу "Астрея" в 1775 году, записываете "франкмасонах": "Находясь на распутье между вольтерьянством и религией, не имея точки опоры для душевного спокойства, попал я в общество масонов", и повторяет слово в слово Елагина: "В собраниях почти играли масонством, как игрушкой, ужинали и веселились".

Но как Елагин после всех насмешек над каменщиками внезапно признается, что ему "открылось неизменного Слова или Первенца Сына Божьего Воплощение, страдание, Живоносного Креста таинства, воскресение, вознесение", так и Новиков говорит, что "первым моим Учителем был Бог".

Может быть, века нерушимого московского благочестия, византийской созерцательности, раскольничьей иступленности духа о Боге и об Его правде и чуде в мире, но вольное каменщество как-то сочеталось с православием старинной России и превратилось там в глубочайшее движение, даже в откровение тайников русского духа.

Недаром митрополит Платон Московский, которому в 1786 году было поручено "испытание в вере" того же Новикова, ответил императрице: "Молю Всещедрого Бога, чтобы не токмо в словесной пастве Богом и Тобой, Всемилостивейшая Государыня, мне вверенной, но и во всем мире были христиане таковы, как Новиков". Не без оснований также известный немецкий мистик Иоанн Христоф фон Вельнер, "посвященный" в 1776 году "в таинства розенкрейцеров" и через пять лет посвятивший в них московских "франкмасонов", изучал обряды православия, почитая их, по свидетельству Лонгинова, "сходными с масонством и надеясь найти в них сокрытую истину".

Старинные каменщики России, по-видимому, искали "внутренней церкви Бога Живаго", о которой розенкрейцер Ив. Лопухин говорит так в своем "Духовном Рыцаре": "Непрестанно творится и растет тело таинственного человечества Христа, коего члены суть люди, одушевленные новым законом любви. А когда распространится всяческое, будет Бог во всех".

Так, екатерининские "франкмасоны" были связаны глубочайшими токами с православием и, во всяком случае, они были творящей движущей душой Петровой империи - от фельдмаршалов до пехотных офицеров в далеких провинциальных гарнизонах, от Петербурга и Москвы до самого Иркутска, где тоже тогда была каменщицкая ложа, как в Архангельске и Владимире, Орле и Могилеве, Кременчуге, Казани и Харькове...

Но кто же были московские рыцари Розы и Креста?

* * *

Кроме классического труда Лонгвинова, много живых черт о московских мартинистах рассыпано в русских архивах и записях современников.

Но заранее можно сказать, что факты внешней их жизни скудны и обычны.

Среди них есть профессора московского университета, врачи, московские иностранцы, купцы, отставные офицеры и капитаны флота, помещики, чиновники и гувернеры барских домов.

Вот "Божий человек" Семен Иванович Гамалея, вот московский почт-директор "из мужиков" Ключарев, университетский профессор Харитон Чеботарев, Ладыженский, бывший начальник канцелярии фельдмаршала графа Чернышева Осип Поздеев, "черноватый, рябой и кроткий человек в мундире отставного моряка", вот университетский куратор, европеец по духу и латинист Михайло Матвеевич Херасков, "у которого тряслась голова", князь Николай Трубецкой, попечитель московского университета Кутузов, князь Козловский, французский купец Туссен, помещик Иван Лопухин, внук двоюродного брата первой жены Петра I, отставной бригадир Иван Петрович Тургенев, братья Татищевы, Чулков, князь Энгалычев, князь Черкасский, врач Френкель, бакалавр Ермил Костров из крестьян Вятской губернии, купцы братья Походяшины, отдавшие Ордену Златорозового Креста свое состояние, Щепотьев, Плещеев, фельдмаршал князь Репнин, который, по признанию Новикова, первый открыл ему, что "истинное масонство есть таинство розенкрейцеров", сам отставной поручик Новиков с братом Алексеем и, наконец, бывший гувернер и учитель немецкого языка Иван Егорович Шварц.

Все эти русские розенкрейцеры были франкмасонами, но лишь немногие из русских франкмасонов были розенкрейцерами. По точным свидетельствам, до самого закрытия Ордена Розы и Креста, в нем было всего 19 "кавалеров". А между тем в одной Москве считалось тогда свыше 800 вольных каменщиков, и, например, почти все тогдашние профессора Московского университета были в ложах, и даже существовала особая "Университетская ложа", по свидетельству одного старинного документа, названная так "потому, что из университетских сколько их было, то почти все в ней были".

Масонский конвент 1781 года во Франкфурте-на-Майне, где от Москвы был Иван Шварц, признал Россию "8-й независимой московской провинцией", и с 1782 года в ее "капитуле" оставалось незанятым место "Провинциального Великого Мастера", которое предназначалось наследнику престола Павлу Петровичу. "Казначеем" был тогда Новиков и "канцлером" - Шварц.

Тогда же был учрежден в Москве и орден Розы и Креста: в 1781 году Иван Шварц встретил в Берлине розенкрейцера Иоанна фон Вельнера и 1 октября получил от него формальный акт на право единственного верховного представителя теоретической степени Соломоновых наук в России" и полномочие передать эту степень Новикову. Шварц получил от Вельнера и "наставление в знаниях розенкрейцерских и право на основание в Москве Ордена Златорозового Креста".

С 1782 года Орден и основался в Москве.

* * *

За три года до того перебрался туда из Петербурга отставной гвардейский поручик Новиков.

По словам Новикова, его "отец вступил в службу блаженныя памяти при императоре Петре Великом во флот", а сам Новиков, по бедности, не получил тогдашнего дворянского воспитания, не знал иностранных языков и "начал службу в Измайловском полку рядовым из дворян".

В день свержения Петра III в 1762 году, когда Екатерина с восставшими войсками прибыла в Измайловский полк, Новиков находился "на карауле у полковой канцелярии, у моста через ров".

А по письмоводству в комиссии депутатов, Новиков вернулся в Петербург и занялся там журналистикой. Он по праву первый журналист России. Его журналы "Живописец" и "Трутень" - классические образцы российской сатиры. С 1773 по 1778 год никто, кроме Новикова, из лиц частных журналов в России не издавал. В петербургские годы Новиков стал известен Екатерине и даже бывал, как говорят, на ее эрмитажных собраниях.

Огромный деловой талант, новые и обширные издательские планы, вероятно, и вызвали Новикова в Москву. Туда же его звали новые друзья, князь Трубецкой и Херасков.

В Москве отставной поручик принимает по договору содержание университетской типографии, открывает свою Вольную типографию, учреждает Типографическую компанию, ставит в ее мастерских до 20 печатных станков, дело небывалое по размерам не только в тогдашней России, но и в Европе. Он подымает университетскую газету "Московские ведомости", учреждает огромное издательство, в пять-шесть лет выпустившее несколько десятков тысяч томов по истории, философии и религии, открывает книжные лавки с первыми в России библиотеками, "кабинетами для чтения", открывает аптеку.

Он лихорадочно торопится, точно предчувствует свой скорый конец. Трудно и представить напряжение его просветительной деятельности в темной, полутатарской Москве, всю его ужасающую стремительность, подобную "Божьей грозе" Петра.

Это второй Петр - московский. В недолгие годы он преобразил духовную обстановку Москвы и вырос в громадную фигуру России.

* * *

Вольный типографщик из отставных поручиков жил в 1781 году подле Воскресенских ворот, в университетском типографическом доме.

В одном старинном описании Москвы прямо указано, что "дом мартиниста, содержателя университетской типографии, отставного поручика Новикова по Мясницкой улице, по выходе из Проломных ворот, налево".

В этот дом Новиков ввел молодую жену, воспитанницу князя Николая Трубецкого, Александру Егоровну Римскую-Корсакову. Там же родились все его дочери и сын.

Там его видел и Болотов, сохранивший в записках живой образ и даже простые, обиходные слова Новикова.

"В обхождении Новиков весел и приятен", - замечает Болотов. У Новикова есть приговорка: "Прекрасно, братец", при Болотове он позвал казачка: "Эй, малый, кофей скорее". Новиков носил тогда коричневый кафтан с перламутровыми пуговицами и не пудрил волос. Пристальный ум светился в его карих глазах с немного нависшими веками. У него были крупные и сильные руки.

Каждый вечер в столовую его дома собиралось на свечи человек двадцать: у него бывали студенты, почт-директор Ключарев, бакалавр Костров, университетский куратор Херасков, князь Трубецкой.

Дом Новикова, как дом Хераскова и князя Трубецкого, были, по-видимому, очагами московского розенкрейцерства.

Княгиня Дашкова, которая видела Новикова позже, описывает его "пожилым, с таинственной наружностью, в пасторском черном наряде".

По-видимому, Дашкова, как и вся московская среда, окружавшая мартинистов, догадывалась, что неспроста все их типографии, аптеки, книги: потому она и приметила печать тайны на лице вольного московского типографщика. А тайна действительно была.

* * *

Если Новиков весь в явном и напряженном действии, в упорной воле к делу и к созданию, то стоит за ним почти неслышная фигура: Иван Егорович Шварц, вдохновитель московского Златорозового Креста.

- Однажды, - рассказывает сам Новиков, - пришел ко мне немчик, с которым я, поговоря, сделался всю жизнь до самой смерти его неразлучным...

Этот "немчик" из Трансильвании был гувернером у помещика Рахманова в Могилеве, затем перебрался в Москву, где через стихотворца Майкова познакомился с тем же князем Трубецким и вступил в каменщицкую ложу.

В год переезда Новикова в Москву Шварц получил место профессора немецкого языка в Московском университете.

Но не только могилевским гувернером и университетским лектором был этот "немчик".

В ранней молодости, по некоторым свидетельствам, он служил в Голландии, был "унтер-офицером Ост-Индийской компании" и несколько лет жил в Индии.

"Юноша с сияющими глазами, который никогда не смеялся",- так вспоминают о нем современники. Он был строг, суров, даже сумрачен, и вспыльчив.

Печатные станки Новикова разносили розенкрейцерские книги по всей России.

"Химическая псалтырь Парацельса", Сен-Мартеновы "О заблуждениях и истине", "Диоптра", "Киропедия", "О древних мистериях" и "Хризомандер" встречались тогда и на ярмарках.

А молодой Шварц, в 1781 году ему было не больше тридцати лет, выбирал и воспитывал орденскую молодежь: при помощи Новикова и его друзей он учредил в мае 1781 года "Собрание университетских питомцев", "Учительскую семинарию", общежитие для студентов.

В старинном каменном доме на Кривом Колене неподалеку от Меншиковой башни среди двадцати воспитанников Шварца жил и будущий историограф российский Карамзин, и молодые студенты Невзоров и Колокольников, разделившие судьбу своих учителей.

6 ноября 1782 года усилиями Шварца было создано "Дружеское ученое общество" для поощрения российских наук и художеств. Торжественные публичные собрания Общества открылись в доме розенкрейцера Петра Татищева у Красных Ворот.

Несомненно, однако, что вся эта огромная просветительная и воспитательная деятельность была не целью, а средством к цели сокровенной.

И как забыть, что "немчик" Шварц, этот скромный студенческий воспитатель, был одновременно и "единственным верховным предстоятелем теоретической степени Соломоновых наук в России"?

Как забыть и то, что Шварц, по свидетельству современников, привез из Берлина в Москву prima und sekunda materia des Goldes (первичный и вторичный материал для золота (лат.)) для делания золота, и что розенкрейцеры, появившиеся на высших степенях европейского масонства с 20-х годов осемнадцатого века, преимущественно посвящали себя алхимическим работам, отысканию золота и философского камня?

Золото и камень алхимиков искали и московские Рыцари Иерусалима.

* * *

Волшебное золото и камень мудрости... В химической псалтыри Феофраста Парацельса, изданной Новиковым, указано, что "философский камень составлен из Серы и Меркурия. Меркурий суть семя женское всех металлов, имеет знак луны. Сера суть мужское семя металлов, имеет знак солнца". В книге Абрагама рецептура философского камня обозначена так: "Зеленый Лев, Змея, Молоко Девы", а самая тайна камня заключена будто бы в магических надписях Николая Фламеля Аш Мезереф на портале парижского Собора Богоматери.

Все эти рецепты алхимиков, известные розенкрейцерам, отнюдь не были для них абстракциями или философскими выражениями.

Розенкрейцеры искали камень мудрости и золота в буквальном смысле.

Они искали раскрытий таинств бытия, как на внутреннем духовном опыте, - личной святости, - так и в алхимических работах, на путях магии.

Они верили, что все бытие есть Божье чудо, Его магия. Они искали путей к магической власти над жизнью, верили, что такую власть найдут, и тогда Россия, и человечество, и вся человеческая жизнь преобразятся в чуде.

Они искали той же силы, творящей чудеса, которую Христос открыл апостолам, посылая их на благовествование.

Потому-то Шварц и привез в Москву неведомые нам "материи" для делания золота.

Мы знаем, что московские розенкрейцеры почитали вдохновенного юношу высоким учителем, его боготворил Новиков, имя ему в ордене было Гарганус, и называли его магистром. А в мистической таблице высших розенкрейцерских степеней берлинской ложи "Трех Глобусов", расположенных по алхимической цепи, степень "магистр" указана пред девятой и последней: "магус".

Шварц и был, по-видимому, магом московских розенкрейцеров.

В одном старинном известии о них мы читаем: "Бич людей суть нищета, старость, болезни. Братья Златорозового Креста ищут то, что уничтожает их: золото и жизненный элексир".

В одном дипломе Московского орденского капитула сказано, что "цель розенкрейцеров состоит в том, чтобы открыть потерянное слово и восстановить разрушенный и рассеянный камень". Мы найдем также указания, что розенкрейцеры искали путей к восстановлению на земле золотого века.

Наконец, мы имеем свидетельство, что с 1783 года "Новикова и его друзей занимали в франкмасонстве только теоретический градус Соломоновых наук и розенкрейцерские работы".

Можно предположить поэтому, что именно эти алхимические и магические искания и прикрывались всей внешней просветительной деятельностью.

Можно предположить, что и аптека, учрежденная Новиковым в Москве, была только завесой для тайной аптеки, тайной алхимической лаборатории розенкрейцеров.

К такому предположению есть все основания, если судить по аналогии: ведь действовала с 1783 года в Вольной, так сказать, гласной типографии Новикова еще и тайная орденская типография, в которой печатались сокровенные книги розенкрейцеров, например, редчайшая "Колыбель Камени мудрых" или "Шестидневных дел сего мира тайное значение", до нас не дошедшие.

Так же прикровенно могла действовать и тайная аптека, где искали золото и жизненный элексир.

Но здесь для непосвященных потомков громоздится загадка на загадке.

* * *

Что осталось от таинств Розы и Креста в Москве? Обрывки рассказов о старинных обрядах и ритуалах, в которых потомок не понимает ничего, две-три застольные песни.

Вот, например, ода Ключарева на открытие Дружеского ученого общества в 1782 году:

Объемлет чувства огнь священный, Мой дух стремится воспарить Во храм от смертных сокровенный И книгу Промысла открыть.

Или такая храмовая песня розенкрейцеров:

Как дом телесный В гнилость падет, Мастер Небесный В гроб наш сойдет.

Взвейтесь сердцами Выше всех звезд, Блещет пред вами Златорозовый Крест...

Как сохранилось розенкрейцерское имя Шварца - брат Гарганус, так и Новикова - брат Сацердос-Коловион и Ивана Лопухина - брат Филус.

У Лопухина есть указание, что кавалеры Ордена на своих собраниях носили "черные мантии, слева сердце, обвитое змеей", а председатель был в "белой мантии, золотом испещренной, а на орденском ковре изображался "шар земной с седьмью планетами".

Есть, наконец, свидетельство, что розенкрейцеры будто бы "отдавали свою тень ордену и клялись кровью".

* * *

Но значительнее всех этих символов и слов, непонятных для нас, записки самого Ивана Егоровича Шварца.

Это конспекты его чтений. Кажется, что духовный облик старинного российского розенкрейцерства сохранится в отрывистых записках Шварца.

"Что есть человек? - спрашивает он. - Апостол Павел сказал, что есть человек, тленный и нетленный, внутренний и внешний, естественное тело из плоти и крови и духовное, в нем сокровенное".

"В человеке три начала: дух, воспринятый от Бога, душа, самостоятельная человеческая стихия и тело, полученное от натуры".

"Натура есть непрестанно движущая сила и страдание, производя: рождение, бытие и преобразование".

"Совесть наша, в которой изобразил Бог Свою волю, есть в чувствовании самих себя некоторой коренной силы, которою мы, как кажется, к чему-то обязаны. Тело, душа, дух, противоборствуют один другому. Из всегдашнего противоборства их происходит наше нравственное страдание".

"Свет тела, Potentia Activa, одежда Всемогущего. Он не зло, не добро, он есть жизнь, радость, услаждений преисполненное ощущение. Во всех тварях, где светится сей свет, есть он сладкое ощущение собственного бытия, или, по крайней мере, покой и гармония. Кто видит во всей природе одежду Всемогущего, сияние сего света, тот истинный знаток натуры, маг".

"Душевный, ангельский свет исходит от невидимых тварей. Он скоропронзающ, яко мысль. Сей свет - Божественное в нас дуновение. А свет Святого Духа дан богословам".

"Истина не может быть доказываема, - замечает дальше Шварц. - Она есть воззрительна, ее чувствуют", и поэтому "учение сердечное выше учения разума".

"Нет в мире никакого случая, а все действия имеют свою причину, но человек, сей узел, который звериное царство связывает с царством духовным, в лености и нерадении выдумывает слова, ничего не значащие, чтобы избавить себя от изысканий или чтобы прикрыть свое невежество".

Это светлое и стройное мышление дополняют несколько изречений "Диоптры", одной из новиковских книг, сожженных в Москве. Одну из "Диоптр" я нашел в Константинополе, куда ее занесло Бог весть какой судьбой.

Изречение "Диоптры" напоминают высеченные надписи древних гробниц:

"Жизнь, как корабль, бежит скоро, не оставляя ни следа, ни знака. Дни человеческие оставляют только запах мнений людских. Сей мир не наша земля, а Вавилонская темница. Только конец дает бытие вещам..."

Такого "бытия вещей" искали розенкрейцеры.

Конечно, во многом они повторяют магические и мистические учения Сведенборга, Сен-Мартена и герлицкого странника Якова Беме, который в тогдашней Москве едва не был сопричислен к лику святых. Во всяком случае, ходила тогда по московским домам молитва "Иже во святех отцу нашему Иакову Бемену".

Но есть у московских искателей и свое. Это "свое" не раз выражал розенкрейцер Семен Иванович Гамалея, любивший повторять слова апостола Павла о том, что "Царствие Божие состоит не в слове, а в силе".

Познание "бытия вещей" через познание силы Божьей, - магии Его, - и отыскивали розенкрейцеры.

В одном архиве я нашел записку, прямо раскрывающую, как они подготовляли себя к магическому созерцанию, к "Богопознанию", которое, по словам Сен-Мартена, "доступно путем особых духовных упражнений, когда человек может созерцать в себе самом свое божественное происхождение и Творца". Вот, по записке, эти "духовные упражнения":

"Поститься 9 дней и ночей непрерывно. Омыться. В 9 часов вечера погасить огонь и лежать с открытыми глазами, не переставая молиться до полуночи, в ожидании видения".

Так, по-видимому, не на словах, а на деле искали они внутреннего преображения, наполнения силой Божьей для того, чтобы все кругом преобразить в чудо, в магию, а Россию в магическую страну.

Не знает потомок, что открылось московским магам. На всем безмолвная тайна. Ничего не знает. Но знает их трагедию.

* * *

17 февраля 1787 года 33 лет от роду скончался Иван Шварц. Князь и княгиня Трубецкие были при его последних часах и записали его последние странные слова:

- Радуйтесь, я был на суде и оправдан. Умру спокойно...

Есть также свидетельство, что "от ложа умершего распространилось благоухание".

Шварц похоронен по обычаю православной церкви в храме села Очакова, прямо против алтаря. На его белой плите высечены крест и герб. Неизвестно, что сталось теперь с могилой московского мага.

Место покойного занял Новиков. Он стал "единственным предстоятелем теоретической степени Соломоновых наук в России".

В доме "Дружеского общества" у Меншиковой башни в одной из горниц на столе, покрытом зеленым сукном, стоял под трауром мраморный бюст покойного магистра. В той же горнице было Распятье под покрывалом черного крепа.

В те годы члены "Дружеского общества" с общего согласия стали носить одинакового покроя и цвета кафтаны, голубые, с золотыми петлицами.

В своих ответах на опросные пункты студент Колокольников пишет об этих кафтанах: "Что касается платья, то я, ей-ей, ни от них, ни от других ничего не знал, какое их было намерение носить такой униформ". И дальше: "Членов компании можно было признать по голубым кафтанам, золотым камзолам и черному исподнему платью".

О московских мартинистах толковали по всей России и больше всего о том, что "они занимаются чертовщиной и чернокнижием".

Екатерина уже давно и с презрительным вниманием следила за таинственными московскими "персонами".

Государыню раздражали их "колобродства, нелепые умствования, раскол". Ничего другого она в них не замечала. Мартинисты для нее не лучше ловкого мошенника Калиостро, "лысого черта", как она его называла, одурачившего в Петербурге Елагина жизненным элексиром и отысканием философского камня.

Наконец, в 1786 году было приказано испытать в вере отставного поручика Новикова. Ответ митрополита Платона известен, но тем не менее книги новиковской типографии были к распространению запрещены.

* * *

Новиков почувствовал первые раскаты грозы.

С 1787 года он накладывает на орден Златорозового Креста "молчание и бездействие". Только голод того года вызывает орден к делу, и горячая речь Новикова отдает на помощь голодающим состояние Походяшина.

В том же году, через архитектора Баженова, мартинисты пытаются сблизиться с наследником престола Павлом Петровичем, который, по некоторым свидетельствам, вступил во франкмасонскую ложу во время своего заграничного путешествия и "был посвящен князем А.Б. Голицыным, последователем Сен-Мартена".

Через год были также отправлены в Лейденский университет воспитанники "Дружеского общества" студенты Колокольников и Невзоров.

Через два года, в 1791 году, скончалась жена Новикова, и он переселился из Москвы в свое подмосковное сельцо Авдотьино-Тихвино Бронницкого уезда с сыном, двумя дочерьми, с другом Гамалеей и вдовой И.Е. Шварца.

Московский орден замирает "в молчании".

Но гроза идет. Это были отголоски грома французской революции.

Императрицу, когда-то называвшую себя "республиканкой в душе", когда-то писавшую самый либеральный в Европе "Наказ", собиравшую первую российскую Палату депутатов, застрашил еще Пугачев, при котором открылось, что "русские мужики умеют катать головами не хуже французов". Ее застрашил Радищев, этот "бунтовщик хуже Пугачева". С давней неприязнью следила она и за "колобродствами" мартинистов.

У состаревшей государыни остался один близкий советник - неумный, злой и вульгарный фаворит Платон Зубов. Императрица говорила ему, что "Новиков - человек коварный и хитро старающийся скрыть свои порочные деяния". Зубов настаивал на жесточайших мерах.

Связи Новикова с наследником престола Павлом Петровичем были представлены Екатерине как революционный заговор мартинистов против нее и за ее сына. Таинственное московское общество решили раздавить.

В 1790 году возвращались из чужих краев в Москву с докторской степенью воспитанники "Дружеского общества" Невзоров и Колокольников. Обоих медиков арестовали на границе и передали в руки известного "обер-палача и кнутобойцы" Шешковского. Их допрашивали в Петропавловской крепости. Шешковский будто бы сказал Невзорову, что государыня "приказала бить его поленом по голове, доколе не сознается".

- Слова, приличные простой бабе, - будто бы ответил Невзоров. - Вы клевещете на государыню...

Сохранился один документ: доклад Ив. Ив. Шувалова, 1792 года, августа 18 числа, о допросе Невзорова.

О допросе умалишенного. Несчастный Невзоров, по словам Колокольникова, помешался еще в Геттинге из-за неразделенной любви: "Невзоров был влюблен в девку, в том же доме, где он, жившую и без ее ответного чувства впал в болезнь".

Как видно, уже помешанным вернулся он из чужих краев в Россию.

Вот опросные пункты Невзорову:

"Были ль вы в народном собрании во Франции или не имели ль какого сообщения или сношения с членами народного собрания?"

"Изъясните причину, почему вы называете в Невском монастыре митрополита, монахов и прочих иезуитами?"

"Сверх того, говорили вы между прочим, что ваше ученое общество отвратило бунт в России, то и показать вам обстоятельно?"

И вот зловещие ответы умалишенного:

"Сказано ему, Невзорову, было, что если он ответствовать не будет, то он, яко ослушник власти, по повелению Ее Императорского Величества будет сечен, на что с азартом говорил, я-де теперь в ваших руках, делайте, что хотите, выводите меня на эшафот и публично отрубите голову".

"А в Невском монастыре все иезуиты, и меня душили магнизациею, так как и в крепости все иезуиты, и тут также его мучат составами Калиостро, горючими материями".

"Меня и в супах кормят ядом, и я уже хотел выскочить в окошко, а в крепости солдаты и сержант разбойники, которые имена себе переменили".

"И хотя Невзоров Ив. Ив. Шуваловым довольно был уверяем, что солдаты люди добрые и верные, сказал: "Во Франции-де, где прежде бунт начался, как не в Бастилии, ведь и здесь был Пугачев, да есть-де еще какой-то подобный ему Метелкин".

Несчастный "просил отвести ему другие покои, а в этом покое писать он не может, потому что под покоем, где он сидит, множество горючих материй, да думаю, что тут много и мертвых".

Наконец, он "отказался принять белье и одежду, ибо всякое белье и платье намагнетизировано".

После таких ответов "Его Высокопревосходительство Ив. Ив. Шувалов заключение сделал таково, что оный Невзоров в уме помешан...".

Точно бы провидел несчастный в горячечном бреду будущий русский бунт, когда виделся ему новый Пугачев в виде бесчисленного "Метелкина" и "разбойники, которые имена себе переменили" - те, кто мучает теперь Россию.

Те же видения были и у розенкрейцера Кутузова, обвиняемого позже в "делании золота", когда писал он в одной из своих берлинских записок, что отечество наше соделается вместилищем казней...

Розенкрейцеры как бы провидели будущее России и желали победить самую судьбу ее, но "бунта в России" не отвратили...

Невзоров был отправлен в сумасшедший дом, а Колокольников после допроса умер в секретном госпитале при Петропавловской крепости, или по другой версии, в Обуховской больнице.

15 ноября 1791 года Безбородко писал московскому губернатору князю Прозоровскому о мартинистах: "Мы употребим все способы к открытию путей, коими переписка сих, не знаю опасных ли, но скучных ханжей, производится. Хорошо бы сделали, если бы послали, кого под рукой, наведаться у Новикова в деревне".

Против Новикова была "выдвинута самая старая пушка из арсенала", как назвал Прозоровского Потемкин.

В письме Безбородко прямо указано на какую-то переписку.

Есть три правительственные, так сказать, версии об этом неведомом письме. По одной, императрица якобы "перехватила письмо Вейсгаупта, вожака баварских иллюминатов, крайнего революционера, бывшего в связи с вожаками французской революции. Письмо было на имя Новикова и заключало несколько таинственных выражений".

Известный Ростопчин также уверяет, что "у Новикова перехватили письмо баварского иллюмината, написанное мистическим слогом, а на ясное толкование Новикова не удалось склонить".

Ростопчин упоминает и о доносе, поданном императрице, будто "на ужине у Новикова, где было человек тридцать, бросали жребий, кому зарезать императрицу, и жребий пал на Лопухина". Одно свидетельство называет даже имя доносчика: это был якобы князь Гавриил Гагарин, "гроссмейстер главной масонской ложи в Москве".

Тогда-то и выстрелила "старая пушка": Прозоровский.

* * *

22 апреля 1792 года советник уголовной палаты Дмитрий Олсуфьев выехал из Москвы в Авдотьино-Тихвино для обыска. Есть известие, что при виде уголовного чиновника Новиков упал в обморок. Через два дня в сельцо прискакал ночью майор гусарского эскадрона Жевахов с дюжиной гусар. Новикова захватили за перепиской. Его увезли в кибитке с домашним врачом Багрянским. Дом заняли солдаты. В эти дни сын и дочь Новикова заболели падучей.

В архиве Прозоровского сохранилось несколько писем его к Шешковскому. В письме от 4 мая 1792 года он зовет Шешковского в Москву и признается, что ему одному с Новиковым "не сладить": "Экова плута тонкого мало я видал".

В другом письме, от 17 мая 1792 года, есть любопытное указание на то, что среди розенкрейцеров были и священники: "Из духовного чину священник Малиновский, многих, особливо женщин, духовник".

- А Новиков вить во всем сознался, - скажет в эти дни князь Прозоровский Лопухину, предъявляя ему 180 опросных пунктов "на бумаге с золотыми обрезами".

- Он не дурак и боится Бога, - ответит Лопухин, невозмутимо заполняя опросные листы.

Скоро был дан указ о содержании Новикова в Шлиссельбургской крепости в течение 15 лет. "Арестанту без означения имени" отвели тот самый каземат, где был убит несчастный царевич Иоанн Антонович.

На пороге Новиков "поклонился в землю, объявил о своей невинности и благодарил Спасителя за ниспосланное испытание". С Новиковым добровольно согласились отбывать заключение доктор Багрянский и слуга.

С 3 июня 1792 года начались допросы заключенного "тайным советником и кавалером Степаном Ивановичем Шеш-ковским".

18 октября 1792 года дневник Храповицкого отметит, что императрица "слушала рапорты Симбирского губернатора о бригадире Иване Петровиче Тургеневе и сказывать мне изволила, что мартинисты до того доходили, что призывали чертей. Все найдено в бумагах Новикова".

Самого Новикова тем временем допрашивали о значении слов "неограниченный" и "ограниченный" и об "ужасной бумаге", неведомой записке наследника престола Павла Петровича, переданной им розенкрейцерам через посредство Баженова еще в конце 1775 года.

В 1787 году Баженов снова доставил розенкрейцарам записку от Павла Петровича, а те вторично послали ему свои книги и среди них - о таинстве Креста.

Связи розенкрейцеров с Павлом Петровичем, несомненно, были, и связи многолетние, но ни допросы, ни ответы Новикова не приоткрывают завесы над этой тайной.

В "Возражениях на ответы Новикова по опросным пунктам" есть также указание на то, что Новиков будто бы написал "Особое повеление для розенкрейцеров его рукой, которое точно говорит, чтобы иллюминатов терпеть и не обличать, а посему можно ли уже поверить, чтобы у них в сборищах иллюминатов не было, буде они и сами не те ж".

На 30-й вопрос опросных пунктов "о делании камня философского и прочих химических практических работах" и на 36-й вопрос "делано ли золото, буде делано, то сколько всего и куда употребляли, или же сыскан ли химиками вашими филозофический камень, и кто также о сем заботился" Новиков ответил:

- Хотя и находится во взятых бумагах, но как из нас не было никого еще, кто бы практическое откровение сих работ знал, то посему все предписания и оставлены без всякого исполнения.

Этот ответ несколько противоречит откровенному ответу Трубецкого о том, что "Орден Златорозового Креста - высшая химия, школа высших таинств натуры". Противоречит он и ответу самого Новикова о том, что розенкрейцер Кутузов писал Трубецкому "о своих упражнениях в практических работах".

Кажется, что мартинисты не были бы "кавалерами Розы и Креста" и "предстоятелями теоретической степени Соломоновых наук в России", если бы не искали "Бога в силе", о котором говорил розенкрейцер Гамалея.

Но то, что нашли, унесли с собою в могилу...

* * *

Московские маги, чаявшие силы чуда Божьего и преображения жизни, непонятны потомкам. Вовсе не понимала их и императрица.

Громадная духовная подпора, некий магический фундамент как бы подводился тогда под всю империю. Если дело Петрово было внешним преображением России, то Роза и Крест пытались создать внутреннее ее преображение.

Императрица страшилась тайн и еще больше страшилась революций. В борьбе с розенкрейцерами она пошла за Зубовыми.

Ни следа, ни тропы, ни памяти не осталось о тех дорогах духа и дела, по которым шли предки наши полтора века до нас. Все уничтожено, все сожжено...

11 февраля 1793 года князю Прозоровскому было предписано "предать огню все без изъятия" книги издания Новикова.

На Воробьевы горы свезли на подводах "всю чертовщину" Новикова и, под командой князя Жевахова, предали огню.

Было сожжено 18 856 экземпляров книг новиковского издания, не считая тех, которые были найдены и уничтожены позже.

Все летело в огонь: молитвенники и четьи-минеи вместе с Парацельсом, Фомой Кемпийским и древними мистериями. Есть свидетельство, что один архимандрит, которому сказали, что на Воробьевых горах жгут творения отцов церкви, тоже изданные Новиковым, ответил:

- Кидай их туда же, в огонь, вместе были, так и они дьявольщины наблошились...

Великое аутодафе догорело. Опечатаны все книжные лавки Новикова, типографии, аптека. Выставлены караулы. В те дни наборщик типографии Новикова, мастер Ильинский, который тоже "был принят в сообщество", "заперся на допросе и ножом перерезал себе горло"...

* * *

В 1796 году скончалась императрица Екатерина Вторая.

Император Павел немедля освобождает Новикова, за четыре года заключения успевшего "выучить наизусть все Священное писание" и слыть у казематных караулов "колдуном". 5 декабря 1796 года Новиков был принят императором. За день до того у государя был розенкрейцер Лопухин, который получил должность статс-секретаря по гражданским делам. К государю был приближен и розенкрейцер Плещеев.

Как будто стали сбываться старые мечтания московских мартинистов "зреть" великим мастером 8 провинции франкмасонской России самого императора всероссийского.

Но смертельный удар нанес им Ростопчин.

Сам Ростопчин так рассказывает об этом:

"Я воспользовался случаем, который предоставила мне поездка с государем наедине в Таврический дворец, и распространился о письме из Мюнхена, об ужине тридцати, на котором бросался жребий, об их таинствах..."

Заметьте, снова письмо, теперь уже с обозначениями места отправки, и снова донос об ужине, которому вряд ли верил и сам Ростопчин.

Удар нанесен. Ростопчин отлично рассчитал на больную впечатлительность государя, на его подозрительное недоверие ко всем окружающим, на его страх пред французской революцией.

Новиков, "старичишка в заячьей шубке, скорченный геморроидами", немедленно был выслан из Петербурга под полицейский надзор.

* * *

Престарелый кавалер Розы и Креста поселился в Авдотьине-Тихвине с детьми, больными падучей, и с верным Гамалеей. Долгие прогулки, церковные службы и работа за полночь при свечах заполняли его тягостный день.

Все последние годы его жизни тянулось нескончаемое и путаное дело об его деловых долгах, которые за московское время возросли у него до огромной цифры "753 537 рублей и 42 1/4 копейки"...

Еще в 1812 году Ростопчин не оставлял своим вниманием старого рыцаря Иерусалима.

Новиков принимал в своем сельце больных французов. Ростопчин обвинил его в государственной измене. Ростопчин донес из Москвы, что мартинисты "забылись до того, что возбудили мысли о необходимости изменения образа правления и о праве нации избрать себе нового государя".

Но старика оставили в покое.

31 июня 1818 года, на 75-м году жизни, Новиков скончался.

Влево от алтаря, в церкви сельца Авдотьино-Тихвино, близ клироса, против Спасителя должна быть медная доска, а на ней надпись: "Здесь покоится тело раба Божьего Николая Ивановича Новикова". Там же могила и Гамалеи, "Божьего человека".

Что осталось теперь в России от могил двух рыцарей Розы и Креста?

Но крестьяне Авдотьина-Тихвина и через полвека после смерти Новикова находили в земле у покинутого и полуразрушенного барского дома золотые монеты, а по окрестным селам долго ходила молва, что жил когда-то в Авдотьине добрый барин-колдун, который "знал, как делать серебро из редьки и золото из моркови"...

На этом и кончается история московских магов, их волшебного золота и философского камня, неразгаданная история Розы и Креста в России.

КРОВЕЛЬЩИК

Когда Наполеон возвращался после кавалерийского смотра в Кремле, копыта чавкали в лужах, а московские пустыри дымились оттепелью.

Таял нечаянный и ранний московский снег.

У Благовещенского собора стояла толпа солдат, все смотрели вверх, на золоченый купол. Зеленоватое вечернее небо в тусклом дыме оттепели огромно светилось над площадью.

Инженерный офицер доложил императору, что с собора снимают крест, который, по слухам, из литого золота, что вокруг собора думали ставить леса, но квартальный комиссар привел одного обывателя, русского кровельщика. Русский кровельщик брался снять крест без лесов, из слухового окна колокольни, опоясав себя канатом.

Кровельщик, приведенный комиссаром, был молодой мещанин в синем кафтане, стриженный в скобку и с русой бородкой. Его тонкое лицо испуганно подергивалось. Он мял в руках картуз, кланялся и озирался на офицеров и сапер.

- Хреста отчего, - говорил мещанин, - Хреста снять можно... Лемонтра или надобность, починка ежели, можно снять...

Когда император придержал у толпы коня, кровельщик уже принялся за свою работу: высоко в зеленоватом небе к золоченому куполу Благовещения как бы по черной нитке взбирался черный мураш, крошечный человечек. Было видно, как человечек подрыгивает ногами, вот сползает вниз, вот лезет снова.

Он закинул веревку из слухового окна на светящийся крест Благовещения повис, и веревка выгнулась под тяжестью его тела.

Человек раскачивался и бил ногами по воздуху, его тело толкалось о бок купола, он обхватил его рукой, припал и стал обходить купол, сметая на площадь снег. В толпе прошел одобрительный гул.

Инженерный офицер сказал императору, что смелость русского мастера достойна награды.

Император взглянул на офицера с насмешливым раздражением:

- Вы сказали, он русский?

- Русский, Ваше Величество.

- Он согласился снять крест? Таким лучшая награда - расстрел... Расстрелять его!

Император сильно дал шпоры, поскакал.

Инженерный офицер, оробев, поднял руку к киверу и, моргая, долго смотрел на колыхающуюся кавалькаду свиты...

Кровельщик подошел к толпе сапер, тяжело дыша, сам потный, картуз за поясом, дымятся стриженные в скобку волосы, с впалой щеки содрана кожа, и сочится кровь в русой бородке.

Солдаты его же кушаком связали ему за спину руки. Тонкий нос кровельщика был орошен капельками пота, плечи синего кафтана дымились.

Кровельщик не понимал, зачем ему вяжут руки, но давался, переступал с ноги на ногу и скашливал.

Солдаты толкнули его в спину, чтобы шел. Он ступил шаг, что-то понял, стал, озираясь:

- А теперя куда ж меня повядут? А пошто мне руки вязать, колодник я, али што?

Ему никто не ответил, да никто и не понимал мычаний русского.

Солдат, шедший сзади, ткнул его в спину ножнами тесака, чтобы поторопился.

- Пошто руки мне?

Кровельщик дрогнул от удара. Тонкое лицо посерело, и заметнее стали на русой бородке темные бляхи крови.

- Пошто, ваш-благородие, руки-то?

Он уперся, вывертывая запястья из кушака. Солдат ударил его железными ножнами по пальцам.

- Руки пошто, руки пошто, - вскрикивал кровельщик.

Его гнали все быстрее, солдаты бежали с ним, было слышно их сопящее дыхание. Скоро крики кровельщика смешались в смутный вой "о-о-ш-ш-о"...

К ночи поднялся студеный ветер, над Москвой понесло колючий снег. Побелели колелые лошади.

В потемках на пустыре оборванная толпа солдат и пленных копалась у общей ямы для расстрелянных, умерших от цынги, от ран и в горячке.

В поленнице голых трупов, французов, поляков, русских, итальянцев и немцев вперемешку, лежал и русский кровельщик. Разве что по задранной бородке можно было узнать его разбитую пулями черную голову. Он поджимал к голой, очень белой груди сложенные для креста пальцы...

ПОВЕСТЬ О ПАРАМОНЕ ГОЛУБКЕ, СЛАВНОМ КАЗАКЕ

Вот он самый тот бравый казак Парамон Голубаев, от роду осемнадцати лет, Всевеликого войска Донского, Зимавейскои станицы урядник, славного граф-Платова Атаманского полка офицер, синий шлык на шапке и белый султан. За Аустерлиц и за взятие града Данцига на младой груди три медали на бантах.

О восемьсот четырнадцатом ли то было славном годе, как проскакали мохнатые казацкие кобылицы от Новочеркасска и той же Урюпинской до Шомонских высот, до Пантеонских ворот, до Парижа ли города, скрозь всю державу немецкую и прочие, какие там ни есть заграничные земли.

И самый тот младой и храбрый казак Парамоша Голубаев, хотя и с ошибками в знаках отличия, но с лица в точности был на французской гравюре тогда же изображен.

Точно, носил Парамоша волос русый до плеч, как бы волнуемый ветром. Ширше облака его синие шаровары, а по ним льется до пят широкий алый лампас. Только и видать в конце синего облака, что казацкие его сапожки, кован каблук серебром, да тульские шпоры звона приятного.

Лицом младой Голубаев, не взирая орденов кавалер, скромен, ровно бы девица, и заливает ему щеки румянцем от шуток скоромных: известно, на баб в воинстве язык-то ядреный и, прямо сказать, без узды.

Однако во многих боях летал славным орлом младой тот казак.

Сам Платов-граф, атаман, жаловал его милостью, а за скромность и учтивство дал прозвание ему - Голубок.

Как брал Платов-граф какой город немецкий, Берлин там который, первым зовет в шатер Голубка.

Ножкой потопает, чубуком потрясет, и скажет Его Сиятельство графское:

- А скачи-ка ты, донской Голубок, в самую первую линею, под огонь, и чтоб сюда мне Бонапарта доставить, однако, живьем и черный волос не заерошить, ни же аглицкие там часы али плат какой куриозный из штанов Бонапартовых чтобы не сгинули...

Но как в немецких крепостях Бонапарт не поймался, то атаман Платов-граф много досадовал и дал команду казацким полкам идти на рысях к Папе Римскому в гости. То ли Папу в плен забирать, то ли высвобождать, да Государь на решенье такое поморщился и ручкой изволил махнуть, а в ручке бел шелков платочек: "Сим повелеваем Мы вам Папу Римского ни в плен не пленить, ни в свободу освобождать, а идти всем великим казачьим войскам в авангардии в самый Париж, коий лавр наш и трофей".

По каменьям застав копыта звенят. Трубят в Париже трубы россейские, барабанщики барабанят, ветер веет султаны на киверах, а на тех киверах - медь-орлы.

У какой там дороги или на котором-то поле, но запросился в седло к дядьке урядника Голубка, к тому ли славному казаку Сидору Горбуненкову, некий человек иностранный. Сам в камзоле, при паруке, медная проволока в косицу заплетена, а в руке содержит допрежнюю треугольную шляпу, какие и по Россее были в ходу при Павле Первом покойном.

А сказал неведомый тот француз, что был смолоду из отечества вышедши, когда якубит бунтовал, а нынче просит доставить его попроворнее во столицу.

Вот и скачет Сидор Горбуненков в Париж от заставы с долгой пикой в руке и с французской персоной на тороках. Персона треуголкой на радостях машет и, хотя по-своему, но возглашает громко "ура".

Не стал еще вечер, горела над Парижем заря, только начали кашевары скрести с черепков копоть похода и вязать казаки кобылиц в коновязи на тех ли на полях Елисейских, которые не поля вовсе, а, можно сказать, Елисеева улица, как Сидор Горбуненков подвел тут к младому казаку Парамоше двух неведомых парижских особ, полу женского, одна из них, впрочем, старуха.

- Как я им персону доставил в Париж, - Сидор сказал, - так нынче сродственницы за персону благодарствовать пришли.

Споклонился тут дядька Сидор, от копоти почернелый, штаны затрапезные кожей подшиты, у бока - пистоль.

Старуха в чепце и в долгой хламиде, по борту кружево пущено, - не о ней вовсе речь, - а другая от лица некую кисею отвела и как глянула, и как улыбнулась, - Парамоша сапожок свой отставил, шпора легкий звон подала, приложил учтиво руку к левым грудям и сказал чисто, по-русски:

- Не разумею, мадамы, ваших речей, но как есть я бравый русский казак, послужить в удовольствие ваше рад я отменно.

И поднял глаза, не глядеть бы тебе, Голубок, - на него такие глаза карие посмотрели, такие прекрасные очи неведомой госпожи, что в левых грудях, на которых руку он содержал, столь сильно пристукнуло, будто пушечное ядро прокатилось.

И с того самого дня сокрылся для Голубка весь город Париж, что дворцы его и парады, и обедни католицкие с музыкой. А какая то была госпожа, и где ту госпожу отыскать, когда в Париже от многих французских госпож пестрит-рябит, будто в улье. Словом сказать, Парамон потерялся.

Лежит он на седлах на Елисейских полях, щиплет он ус, который в Париже прорастать начал, и дядьку Сидора укоряет:

- Запутал меня, то и было, что обе лорнетою повертели, слышу "ридикюль, ридикюль", и ушли, а ты сказывал, сродственники. И какой я им Ридикюль, когда Голубаев. А от той младой госпожи теперь сна я лишен.

- Чтобы из-за французской девки да сна бы лишиться, да тьфу на тебя...

Однако выходит он с дядькой вместе на бульвары прогуляться, а там все россеиское войско в променаде. И какие плюмажи на шляпах, и какие петушиные перья, другой в ботфортах таких преужасных, каких заправду и не бывает, и Лупанов-есаул, руки в боки, по бульвару Капуцинов гуляет, а с ним вроде бы сам генерал, смотрит скрозь бульвары в аглицкую лорнету.

Госпожи французские, ах, госпожи, легкий наряд, воздух один, и шляпы подобны опрокинутым легким корзинкам, и все кружева, кружева, кружева...

Но прекрасной той госпожи нет нигде.

Младой казак Голубок другу сердешному своему, россейской пехоты штабс-капитану Черенкову, с которым вместе брали пушки под Лейпцигом, между прочим, от души все поведал о прекрасной, однако неведомой госпоже.

Так и гуляли они в Пале-Рояле, под каким прозвищем обозначен парижский базар, который, впрочем, содержится в доме, и там же трактиры. И вдруг стал, как вкопанный, казак Голубок, едва прошептавши: "Вот она".

Тут и взял его руку штабс-капитан Черенков и сказал нечто по-непонятному двум госпожам, кои шли им навстречу. Госпожи улыбнулись.

Дядька Сидор назад Голубка крепко за штаны потянул:

- Голубок... Слышь, Парамоша, ошибки ли нет: будто не те госпожи.

Опустил стыдливо глаза младой и бравый казак, но дядьке своему прошептал:

- Оставь мне тотчас штанину. Стыдишь меня, старая кочерга... Сам не маленький... Марш отседа домой, я останусь.

- Зовут ее Люсиена, особа, как видишь, субтильная, и будьте вы с нею знакомы, а я с ихней тетенькой, - тут же сказал капитан Черенков.

И остался у Пале-Рояля Голубок с Люсиеной Субтильной. А той все щебеты, смех, и пощиплет портупейный ремень ему, и алый лампас тронет перчаткой: "ридикюль, ридикюль".

Где же Парамону Голубаеву знать, что в Париже тогда любому казаку было прозвание "ридикюль".

Ридикюль, так и пущай ридикюль. Идет бравый казак с младой французской особой по улицам самым людным.

Мало ли, долго, только Сидор сиятельству графскому жаловаться ходил, что свелся-де с лица млад донской казак, шишиги-вертихвостки парижские его завертели, в церкву не ходит и ровно бы православную землю забыл: на французскую бабенку позарился.

А граф Платов сказал:

- Ты ступай, я его промережу: накажу эстафеты в штабы возить день-деньской при полном параде. Лодырем стал на мирных квартерах, бабами облошивел: я блох-то повыбью...

Но что бы вы думали, други мои, какое происшествие тут случилось.

Скачет Голубок по долгу присяги с преогромной красной пикой и сумкой казенной, на которой россейские медные литеры, а его на улице людной из синей кареты и окликни та госпожа: "Ридикюль, ридикюль", и платочком еще помахала, а платочек воздух один, не платочек.

И случилася тут беда и казны небрежение: младой казак прыгнул с коня, госпожа ему подала руку, он шасть в карету, высунул из окна руку, держит коня, а как красная пика в карету не влезла, то видели все, - пробила двулезая пика дырку в каретной покрышке и оттуда торчит. Так и покатила карета по улице, а все кругом закричали "ура".

Однако ввечеру взяли Голубка под арест для острастки. Но ночь не стала еще, как бежал младой казак с полковой гауптвахты.

Пробежал он пешим скрозь весь Париж к дому Люсиены Субтильной. А в окнах того знатного дома горит много свечей и слышна многая музыка.

И каким ветром понесло младого казака, только он поплевал на ладони, ухватился за каменный французский герб со шлемом пернатым и рукавицами, понатужился, на герб забрался. А был тот герб под освещенным окном.

В то окно невзначай Голубок стукнул ногой, окно отомкнись, и стекла со звоном посыпались.

Все гости, тамошняя французская знать, от окна с шумом шарахнулись: "Казаки! казаки!"

Делать нечего: Голубок с подоконника прыгнул в покой.

Кто за кресла на корточки сел, кто за стол опрокинутый. Но стоит младой казак-великан, опустивши скромно глаза. Тут и ступила к нему сама госпожа Люсиена Субтильная, - все ей щебеты, смех, - за левую руку берет бравого казака и за правую, а сама говорит: "Ах, ридикюль, - говорит, - ах и ах".

За тем знатным домом был сад, а в саду - беседка, вроде бы храм. Как гости все разбежались, то при луне было видно, как нес младой казак ту Люсиену к беседке, которая с куполом.

О ту ночь, да и по все ночи парижские, горели костры на бульварах и шумели многие пляски: вот пляшет россейский улан, на кивере ветром бьет ремешки, там вполпьяна гуляет в обнимку честное казачество, там сам генерал, даром что в шляпе петушьей, смотрит всю ночь на веселие.

И не догорели еще костры на бульварах, как загремел Голубок кулаками в ставни батюшки полкового, отца Агромантова, и ему прямо в ноги:

- Батя, милость твоя, повенчай ты меня по полному нашему обряду и с певчими, как есть она вроде нехристя, но между прочим, мне суженая и уже колечком меня одарила: на меньшой самый палец мне влезло.

Батюшка тогда простыней от казака заслонился, понеже был со сна в одних преисподних, а сам говорит:

- Кто будет невеста?

- Люсиена Субтильная, а хвамилии не упомню, как же русскому казаку ее выговорить: де да де, да еще лиль, опять будто лиль, с заковыкой, а что обозначает, мне неизвестно.

- Что же, повенчать тебя можно...

Но, други мои, едва стала заря, затрубили все трубы россейские, барабаны часто забили генерал-марш, кони заржали.

И по самой заре ступил на крыльцо сам Его Сиятельство Платов-граф, легонько зевнул, рот покрестил, из чубука пепел весь высыпал, говорить:

- А ну, ребятушки, - говорит, - загостились в Париже... А ну, ребятушки мои, на коней и марш маршем домой.

И уже кинул в стремя ногу Его Сиятельство граф, когда подскакал к нему младой Голубок, сам-то бледный, русый волос по ветру несет:

- Ваша Светлость, пресветлый атаман-граф, дозвольте мне с коня слезть: у меня нынче свадьба.

Его Сиятельство нагайку на мундирный обшлаг закрутил и ответствовал вовсе невежливо:

- Я тебе, сукин сын, такую пропишу свадьбу, что она у тебя ниже спины до самой Зимовейской не заживет. Марш в поход живым духом...

Как на той ли на улице у стены высокого дома с гербом, по самой заре качались в седлах донские синие казаки, а у вторых этажей качались их красные пики, как смахнул на той улице с глаза слезу младой казак Голубок, на то посмотревши, как в одном открытом окне веет ветер и тихо качает тафтяную ли ту занавесочку...

- Ты прости-прощай, славный город Париж, - так и кончал историю свою заслуженный Донской генерал Парамон Аникитич, и еще колечко на мизинце повертит, тонкий ободок золотой, вовсе истертый за многие лета.

А когда спросит кто, да какое же было полное имя той Люсиене Субтильной, поскребет заслуженный генерал Парамон Аникитич под жестким усом ногтем, и всегда ответит с учитивостью:

- А имени мне и нынче не выговорить, хотя бы и знал: де да де, да еще лиль, и опять лиль с одной заковыкой, а под самый конец словно бы рекомье, но что обозначает, мне то неизвестно...

ЧЕТЫРЕ ШЕВРОНИСТА

Крепчайший анекдот из тысячи анекдотов моего деда... Крута солдатская соль, но что же мне делать, - "из песни слова не выкинешь".

Да и нам ли стыдиться великолепного смеха дедов.

Отменно смеялись наши деды, недаром даже немецкие историки рассказывают про суворовских гренадеров, что ходили они, осененные лаврами, в атаки славы и побед, "почерневшие от пороха, с хохотом ужасным, подобным хохоту Клопштоковых чертей"...

А история о четырех шевронистах - подлинный случай, и все имена их записаны в гоф-фурьерском журнале о генварь 1849 года с любопытной припиской: "Некий звук, приключившийся на параде, почесть небывалым".

В то самое Рождество, когда принц прусский изволил пребывать в северной столице, высочайше повелено было явиться в Зимний дворец правофланговым шевронистам лейб-гвардии на императорский смотр.

Парадный солдат времен Николая Первого был подобен кукле потсдамской, а то заводному лудвигбургскому гренадеру в кивере на пружинах, что мог стрелять из ружья, шевелить шерстью усищ и вращать престрашно глазами, а показыван был во всю неделю, кроме середы у Синего моста, где заодно представлялись китайские тени и кошка-балетмейстер.

Измерение угла при подъеме ноги на учебных смотрах, шаг музыкальный, фронтовые птичьи обороты, Его Сиятельства графа Аракчеева затейки, а мундир на прусский лад, тесный, и ворот жмет, и как кивер с медной чешуей у подбородка застегнут, точно вбито на голову пудовое ведро.

Однако, отстоявши во фрунте полковую обедню, поевши каши да пирогов с горохом, гвардейский праздничный порцион, шевронисты зашагали в Зимний дворец по высочайшему повелению.

Стоял морозный день. Петербург курился перламутровыми дымами, ясно звенел снег.

От лейб-гвардии Измайловского полка шагал Тура, - Бог его знает, может быть, и татарин, - громадный солдат. Рыжие его баки подернуты инеем, выкачены от холода голубые глаза.

От лейб-гвардии Павловского полка печатал шаг через Марсово поле шевронист Эрнест Цируль, чухна, сам курносый, а в шагу не меньше сажени.

От лейб-гвардии Семеновского полка двинулся Костя Пшеницын, из подмосковных графа Кутайсова, даточный. Волос русый, сам румяный и белотелый, и не сказать, что синее у силача Кости - синие ли выпушки на синегрудой шинели его, тронутой инеем, или глаза.

А от лейб-гвардии преображенцев послан был Никон Ощипок, хохол, красавец саженный, карий глаз, а лицо соколиное в смуглоте.

В те времена четыре лейб-гвардейских полка подбирались по росту и масти: рыжие, без двух вершков сажень - в измайловцы, белобрысые да курносые, больше из чухон, но, однако, чтобы ликом были подобны блаженной памяти императору Павлу Первому - в павловцы. Павловцам прозвище было "сметанники". Известно, кто сметану возит в столицу: чухоны.

Синеглазая Москва, сажень с вершком, румяная, белотелая, ходила под синей семеновской грудью.

А глаз карий, и волос черный блестящий, и соколиная поступь и рост, чтобы сажень два вершка, шли под красную грудь, в Преображенский славный полк.

Попусту про них песню сложили, будто "полк Преображенский чешется по-женски", а прозвище им было "именинники".

Блаженной памяти матушка-царица Екатерина Вторая любила бывать в Преображенском полку о месяц июнь, когда станут над столицей тихие летние погоды и шумит легкий ветер в стриженых липах Невской прешпективы, а на Неве смолят фрегаты и бодро стучат молотки...

Полк стоит фрунтом, в зеленых кафтанах, в красных камзолах, в позументе парчовом. Граненые стекла императрицыной кареты на солнце блещут. На красном дышле несут корону два золоченых амура.

Ступит государыня на бархатную подножку, махнет платочком:

- Здравствуйте, мои храбрые воины. А кто нынче у вас именинник, пусть ко мне выйдет.

И выйдет который, тут же пожалует ему императрица рублевик серебряный.

Да, преображенцы, известно, хохлы, карий глаз: что ни июнь, то боле в полку именинников. И о который год неизвестно, но прибыла на Преображенский двор золоченая карета с амурами и короной. Императрица махнула платочком:

- Кто нынче, храбрые воины, именинник?

И весь славный полк ногу враз поднял и шарахнул с громом всем фрунтом к карете. На что была бесстрашна государыня, а и та ужаснулась и за граненое стекло живо - шасть. Такая силища именинников грянула: весь полк до последнего каптенармуса. Оттого и прозвище - именинники. А все хохлы, от них станется.

Да, весело было солдатству служить во времена Матушки...

Однако наши шевронисты, как должно, дымной громадой прогрохотали к дворцовому коменданту, отрапортовали, застыли.

На киверах орлы блещут. Не дышит лейб-гвардия, разве усища шевелятся: у Ощипки усища, как черная ночь, у Туры, - Бог его знает, может быть, и татарин, - красным жаром горят, а у чухны усы пушистые, с тусклостью. Только у синеглазого силача Кости подусников нет, а запущен по румяной щеке каштановый бак...

Стоят четыре шеврониста во фрунт, в парадных белых штанах, огромадные, в-точь лудвигбургские гренадеры, что у Синего моста тогда заезжий немец показывал.

Дворцовый комендант, височки с рыжинкой, стал прилаживать к ним некие лакированные сумки с медными пуговками, на черных ремнях, чтобы сзаду держались. Комендант затягивал пряжки, упирая в животы шевронистов коленку.

Для сумок шевронисты и были в дворец позваны; как сумочки сзаду держатся. А в сумочках будто медикамент и прочее. Прусский принц предложил такое новшество амуничное в гвардию ввести, и государь на немецкие штуки залюбопытствовал.

Двинули гвардейцев в зало, каблуки прогремели, зазвенел на люстрах хрусталь.

Стали шевронисты у белой колонны.

Блещет широкий паркет, многие свечи горят под лепным потолком в канделябрах. Регалии генералитета сияют, и у генералов на лбах отблески от многих свечей, точно бы в масле червонцы.

Белым дымом колеблются у белых дверей кавалерственные дамы. Там лишь пуфы, тюли и вазы, призраки, облако, разве у которой сверкнет малиновая лента через плечо и дрогнет сияющий каплей кавалерственный бриллиантовый вензель.

Справа в шеренге стоял хохол Ощипок, к нему под рост москвич Костя, а там чухонец Цируль и Тура, Бог его знает, может быть, и татарин.

Император в белом мундире, на лысом лбу тоже отблеск червонца, а с ним прусский принц в зеленом мундире с черной грудью, тощенький принц на ногу припадает, вышли под руку из белых дверей.

Зало плавно склонилось, плавно откинулось. Чуть звякнула медная чешуя киверов: гвардия подняла голову.

- Здорово, ребята, - негромко сказал император.

- Р-р-вв-рр! - точно прорвало шевронистов, а что грянули, сами не слышат.

И еще тише стало. Прозвенел на бронзовом канделябре воск свечи.

- А ну, подойдите ко мне.

В тишине, через зало, по скользким паркетам на вытянутом носке шагнули гиганты к императору. Не солдаты, а музыка. Белые штаны натянулись на штрипках.

И, точно по циркулю, враз обернулись к государю спиной, чтобы показать сумки.

И вдруг звук внезапный, как бы треск крепкий, как бы холстину рвануло, выстрелил в тишине.

Генералитет недоуменно переглянулся. Заволновалось белое облако кавалерственных дам, порснуло в высокие двери.

Тощенький принц в зеленом мундире проворно обмахнул лицо надушенным платком. Лысый лоб государя залила легкая краска. Скомандовал кратко:

- Кругом.

Гвардия в раз к нему обернулась. Притопнула. И вдруг снова ненадобный звук, некий треск, выстрелил теперь в генералов.

Тут император тоже вынул платок, обмахнул лицо и поморщился:

- Это который из вас?

Громада блистающей меди, ремней, амуниций, гвардейские гиганты стояли молча. Государь тогда усмехнулся:

- Или все вместе, ребята?

- Так точно, рр-вв-рр, - весело грянули шевронисты.

Государь засмеялся. Заколыхалось от смеха все зало. Один старенький генерал-аншеф даже плакал от смеха и повизгивал, точно его щекотали под мышками, а немецкий принц по-русски вскричал:

- Здорофо.

- Полагаю, они от старания и... от гороха, - сказал император и приказал:

- Приключения сего отнюдь с них не взыскивать, некий звук почитать небылым, а молодцам-шевронистам выдать по рублю на праздник. Ну, ступайте, вы, усачи...

И такое слово прибавил, которое не только печатать, а даже сказать невозможно.

Загремела гвардия в кордегардию, а государь помахал у носа платком и сказал принцу прусскому:

- Нет, ваши лакированные сумки нам не подходят. Благодарствую, мой друг...

Тут мой дед хитро прищуривал левый глаз и презабавно грозил мне пальцем.

Я хорошо помню палец деда, коричневый от табачной крошки, с трехгранным твердым ногтем.

Была у моего деда медаль на голубой выцветшей ленте за оборону Севастополя. Я хорошо помню голову деда в седой щетине и его желтоватые крепкие зубы, и потертый инвалидный сюртук.

Я теперь думаю, что рука моего деда была такой громадной, сильной и твердой, что на ней могли бы легко уместиться все мы, нынешние трясогузки-людишки.

Иван Созонтович Лукаш - Сны Петра - 01, читать текст

См. также Лукаш Иван Созонтович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Сны Петра - 02
КОЛОННАДА Конь медный попирает змия копытом, над порталом собора Казан...

Сны Петра - 03
ПОЛОК Достоевский вышел на Большую Мещанскую. Он вдыхал жадно и глубок...