Николай Лесков
«Соборяне 07 - ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ»

"Соборяне 07 - ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ"

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Раньше чем Термосесов и его компания пришли на раут к исправнику,

Туберозов провел уже более часа в уединенной беседе с предводителем

Тугановым. Старый протопоп жаловался важному гостю на то самое, на что он жаловался в известном нам своем дневнике, и получал в ответ те же старые шутки.

- Что будет из всей такой шаткости? - морща брови пытал протопоп, а предводитель, смеясь, отвечал ему:

- Не уявися, что будет, мой любезный.

- Без идеала, без веры, без почтения к деяниям предков великих...

Это... это сгубит Россию.

- А что ж, если ей нужно сгибнуть, так и сгубит - ответил равнодушно

Туганов и, вставши, добавил: - а пока знаешь что, пойдем к гостям: мы с тобою все равно ни до чего не договоримся - ты маньяк.

Протопоп остановился и с обидой в голосе спросил

- За что же я маньяк?

- Да что же ты ко всем лезешь, ко всем пристаешь "идеал, вера"? Нечего, брат, делать, когда этому всему видно, время прошло.

Туберозов улыбнулся и, вздохнув кротко, ответил, что прошло не время веры и идеалов, а прошло время слов.

- Совершай, брат, дела.

- Дел теперь тоже мало.

- Что же нужно?

- Подвиги.

- Совершай подвиги. В каком только духе?

- В духе крепком, в дыхании бурном... Чтобы сами гасильники загорались!

- Да, да, да! Тебе ссориться хочется! Нет, отче: лучше мирись.

- Пармен Семенович, много слышу, сударь, нынче об этом примирении. Что за мир с тем, кто пардона не просит. Не гож этот мир, и деды недаром нам завещали "не побивши кума, не пить мировой".

- Ему непременно "побить"!

- А то как же? Непременно побить!

- Ты, брат, совсем бурсак!

- Да ведь я себя и не выдаю за благородного.

- Да тебе что, неотразимо что ли уж хочется пострадать? Так ведь этого из-за пустяков не делают. Лучше побереги себя до хорошего случая.

- Бережных и без меня много; а я должен свой долг исполнять.

- Ну, уж не я же, разумеется, стану тебя отговаривать исполнять по совести свой долг. Исполняй: пристыди бесстыжих - выкусишь кукиш, прапорщик будешь, а теперь все-таки пойдем к хозяевам; я ведь здесь долго не останусь.

Протопоп пошел за Тугановым, бодрясь, но чрезвычайно обескураженный. Он совсем не того ожидал от этого свидания, но вряд ли он и сам знал, чего ожидал.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Термосесов с Варнавой и либеральною акцизницей прибыли на раут в то время, когда Туганов с Туберозовым уже прошли через зал и сидели в маленькой гостиной. Другие гости расположились в зале, разговаривали, играли на фортепиано и пробовали что-то петь. Сюда-то прямо и вошли в это самое время

Термосесов, Бизюкина и Варнава.

Хозяйка встретила их и поблагодарила Бизюкину за гостя, а Термосесова за его бесцеремонную простоту.

- Мы люди простые и простых людей любим, - сказала она ему.

- А я самый и есть простой человек, - отвечал Термосесов и при этом поклонился очень низко, улыбнулся очень приветливо и даже щелкнул каблуком.

Видя это, Бизюкина, по совести, гораздо более одобряла достойное поведение Препотенского, который стоял - будто проглотил аршин. Случайно ли или в силу соображений, что вновь пришедшие гости люди более серьезные, которым неприлично хохотать с барышнями и слушать вздорные рассказы и плохое пение, хозяйка провела Термосесова и Препотенского прямо в ту маленькую гостиную, где помещались Туганов, Плодомасов, Дарьянов, Савелий, Захария и

Ахилла.

Бизюкина могла ориентироваться где ей угодно, но у нее недостало смелости проникнуть в гостиную вслед за своими кавалерами, а якшаться с дамами она не желала и потому села у двери.

Гостиная, куда вошли Препотенский и Термосесов, была узенькая комнатка;

в конце ее стоял диван с преддиванным столом, за которым помещались Туганов и Туберозов, а вокруг на стульях сидели: смиренный Бенефактов, Дарьянов и уездный предводитель Плодомасов. Ахилла не сидел, а стоял сзади за пустым креслом и держался рукою за резьбу. Бизюкина видела, как Термосесов, войдя в гостиную, наипочтительнейше раскланялся и... чего, вероятно, никто не мог себе представить, вдруг подошел к Туберозову и попросил себе у него благословения. Больше всех этим был удивлен, конечно, сам отец Савелий; он даже не сразу нашелся как поступить и дал требуемое Термосесовым благословение с видимым замешательством. А когда же Термосесов вдобавок хотел поцеловать его руку, то протопоп столь этим смутился, что торопливо опустил сильным движением свою и термосесовскую руку книзу и крепко сжал и потряс эту предательскую руку, как руку наилучшего друга.

Термосесов пожелал получить благословение и от Захарии, но смиренный

Бенефактов оказался на сей раз находчивей Туберозова - он не только благословил, но и ничтоже сумняся сам поднес к губам проходимца свою желтенькую ручку.

Разошедшийся Термосесов направился было за благословением и к Ахилле, но этот, бойко шаркнув ногою, сказал гостю:

- Я дьякон-с.

Засим оба они пожали друг другу руки, и Ахилла предложил Термосесову сесть на то кресло, за которым стоял, но Термосесов вежливо отклонил эту честь и поместился на ближайшем стуле, возле отца Захарии, меж тем как верный законам своей рутинной школы Препотенский отошел как можно дальше и сел напротив отворенной двери в зал.

Таким выбором места он, во-первых, показывал, что не желает иметь общения с миром, а во-вторых, он видел отсюда Бизюкину; она в свою очередь должна была слышать все, что он скажет. Учитель чувствовал и сознавал необходимость поднять свои фонды, заколебавшиеся с приездом Термосесова, и теперь, усевшись, ждал только первого предлога завязать спор и показать

Бизюкиной если уже не превосходство своего ума, то по крайней мере чистоту направления. Для искателей спора предлог к этому занятию представляет всякое слово, и Варнава недолго томился молчанием.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

При входе новых гостей предводитель Плодомасов рассказывал Туберозову о современных реформах в духовенстве и возобновил этот разговор, когда

Термосесов и Варнава уселись.

Уездный предводитель был поборник реформы, Туганов тоже, но последний вставил, что когда он вчера виделся с архиереем, то его преосвященство высказывался очень осторожно и, между прочим, шутил, что прекращением наследственности в духовенстве переведется у нас самая чистокровная русская порода.

- Это что же значит-с? - любопытствовал Захария.

Туганов ему объяснил, что намек этот на чистоту несмешанной русской породы в духовенстве касается неупотребительности в этом сословии смешанных браков. Захария не понял, и Туганов должен был ему помочь.

- Просто дело в том, - сказал он, - что духовные все женились на духовных же...

- На духовных-с, на духовных.

- А духовные все русские.

- Русские.

- Ну, и течет, значит, в духовенстве кровь чистая русская, меж тем как все другие перемешались с инородцами: с поляками, с татарами, с немцами, со шведами и... даже с жидами.

- Ай-ай-ай, даже с жидами! - тпфу, погань, - произнес Захария и плюнул.

- Да и шведы-то тоже "нерубленые головы", - легко ли дело с кем мешаться! - поддержал Ахилла.

Протопоп, кажется, побоялся, как бы дьякон не сказал чего-нибудь неподлежащего, и, чтобы замять этот разговор о национальностях, вставил:

- Да; владыка наш не бедного ума человек.

- Он даже что-то о каком-то "млеке" написал, - отозвался из своего далека Препотенский, но на его слова никто не ответил.

- И он юморист большой, - продолжал Туганов - Там у нас завелся новый жандармчик, развязности бесконечной и все для себя считает возможным.

- Да, это так и есть; жандармы все могут, - опять подал голос

Препотенский, и его опять не заметили.

- Узнал этот господчик, - продолжал Туганов, - что у вашего архиерея никто никогда не обедал, и пошел пари в клубе с полицеймейстером, что он пообедает, а старик-то на грех об этом и узнай!..

- Ай-ай-ай! - протянул Захария.

- Ну-с; вот приехал к нему этот кавалерист и сидит, и сидит, как зашел от обедни, так и сидит. Наконец, уж не выдержал и в седьмом часу вечера стал прощаться. А молчаливый архиерей, до этих пор все его слушавший, а не говоривший, говорит: "А что же, откушать бы со мною остались!" Ну, у того уж и ушки на макушке: выиграл пари. Ну, тут еще часок архиерей его продержал и ведет к столу.

- Ах, вот это уж он напрасно, - сказал Захария. - напрасно!

- Но позвольте же; пришли они в столовую, архиереи стал пред иконой и зачитал, и читает, да и читает молитву за молитвой. Опять час прошел; тощий гость как с ног не валится.

"Ну, теперь подавайте", - говорит владыка. Подали две мелкие тарелочки горохового супа с сухарями, и только что офицер раздразнил аппетит, как владыка уже и опять встает. "Ну, возблагодаримте, - говорит, - теперь господа бога по трапезе". Да уж в этот раз как стал читать, так тот молодец не дождался да потихоньку драла и убежал. Рассказывает мне это вчера старик и смеется: "Сей дух, - говорит, - ничем же изымается, токмо молитвою и постом".

- Он и остроумен и человек обращения приятного и тонкого, - уронил

Туберозов, словно его тяготили эти анекдотические разговоры.

- Да; но тоже кряхтит и жалуется, что людей нет. "Плывем, говорит, по глубокой пучине на расшатанном корабле и с пьяными матросами. Хорони бог на сей случаи бури".

- Слово горькое, - отозвался Туберозов.

- Впрочем, - начал снова Туганов, - про ваш город сказал, что тут крепко. "Там, говорит, у меня есть два попа: один умный, другой -

благочестивый".

- Умный, это отец Савелий, - отозвался Захария.

- Почему же вы уверены, что умный - это непременно отец Савелий?

- Потому что... они мудры, - отвечал, конфузясь, Бенефактов.

- А отец Захария вышли по второму разряду, - подсказал дьякон.

Туберозов покачал на него укоризненно головою. Ахилла поспешил поправиться и сказал:

- Отец Захария благочестивый, это владыка, должно быть, к тому и сказали, что на отца Захарию жалоб никаких не было.

- Да, жалоб на меня не было, - вздохнул Захария

- А отец Савелий беспокойный человек, - пошутил Туганов.

Минута эта представилась Препотенскому крайне благоприятною, и он, не упуская ее, тотчас же заявил, что беспокойные в духовенстве это значит доносчики, потому что религиозная совесть должна быть свободна. Туганов не постерегся и ответил Препотенскому, что свобода совести необходима и что очень жаль, что ее у нас нет.

- Да, бедная наша церковь несет за это отовсюду напрасные порицания, -

заметил от себя Туберозов.

- Так на что же вы жалуетесь? - живо обратился к нему Препотенский.

- Жалуемся на неверотерпимость, - сухо ответил ему Туберозов.

- Вы от нее не страдаете.

- Нет, горестно страдаем! вы громко и свободно проповедуете, что надо, чтобы веры не было, и вам это сходит, а мы если только пошепчем, что надо, чтобы лучше ваших учений не было, то...

- Да, так вы вот чего хотите? - перебил учитель. - Вы хотите на нас науськивать, чтобы нас порешили!

- Нет, это вы хотите, чтобы нас порешили.

Препотенский не нашелся ответить: отрицать этого он не хотел, а прямо подтвердить боялся. Туганов устранил затруднение, сказав, что отец протопоп только негодует, что есть люди, поставляющие себе задачею подрывать в простых сердцах веру.

- Наипаче негодую на то, что сие за потворством и удается.

Препотенский улыбнулся.

- Удается это потому, - сказал он, - что вера роскошь, которая дорого народу обходится.

- Ну, однако, не дороже его пьянства, - бесстрастно заметил Туганов.

- Да ведь пить-то - это веселие Руси есть, это национальное, и водка все-таки полезнее веры: она по крайней мере греет.

Туберозов вспыхнул и крепко сжал рукав своей рясы; но в это время

Туганов возразил учителю, что он ошибается, и указал на то, что вера согревает лучше, чем водка, что все добрые дела наш мужик начинает помолившись, а все худые, за которые в Сибирь ссылают, делает водки напившись.

- Впрочем, откупа уничтожены экономистами, - перебросился вдруг

Препотенский. - Экономисты утверждали, что чем водка будет дешевле, тем меньше ее будут пить, и соврали. Впрочем, экономисты не соврали; они знают, что для того, чтобы народ меньше пьянствовал, требуется не одно то, чтобы водка подешевела. Надо, чтобы многое не шло так, как идет. А между тем к новому стремятся не экономисты, а одни... "новые люди".

- Да; только люди-то эти дрянные, и пошло черт знает что.

- Да, их уловили шпионы.

- Нет, просто мошенники.

- Мошенники-и!

- Да. Мошенники ведь всегда заключают своею узурпациею все сумятицы, в которые им небезвыгодно вмешаться. У нас долго возились с этими...

нигилистами, что ли? Возилось с ними одно время и правительство, возится до сих пор и общество и печать, а пошабашат их не эти, а просто-напросто мошенники, которые откликнутся в их кличку, мошенники и превзойдут их, а затем наступит поворот.

Препотенский бросил тревожный взгляд на Бизюкину. Его смущало, что

Туганов просто съедает его задор, как вешний туман съедает с поля бугры снега. Варнава искал поддержки и в этом чаянии перевел взоры свои на

Термосесова, но Термосесов даже и не смотрел на него, но зато дьякон Ахилла, давно дававший ему рукою знаки перестать, сказал:

- Замолчи, Варнава Васильич, - совсем не занятно! Это взорвало учителя

- тем более что и Туганов от него отвернулся. Препотенский пошел напролом.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Учитель соскочил с места и подбежал к Туганову, говорившему с

Туберозовым:

- Извините, что вас перебью... но я все-таки... Я стою за свободу.

- И я тоже, - ответил Туганов, снова обращаясь к протопопу.

- Позвольте же-с мне вам кончить! - воскликнул учитель.

Туганов обернулся в его сторону.

- А вы знаете ли, что свобода не дается, а берется? - задал ему

Варнава.

- Ну-с!

- Кто же ее возьмет, если новые люди скверны?

- Ее возьмет порядок вещей.

- И все-таки это, значит, не будет дано, а будет взято. Я прав. Это я сказал: будет взята!

- Да ведь тебе про то же и говорят, - отозвался из-за стула дьякон

Ахилла.

- Но ведь это я сказал: будет взята!

- А вам про что же говорят, - поддержал дьякона в качестве одномышленника Термосесов, - Пармен Семенович вам про то и говорит, - внушал

Термосесов, нарочно как можно отчетливее и задушевнее произнося имя

Туганова.

- Однако мне пора, - шепнул, выходя из-за стола, Туганов и хотел выйти в залу, но был снова атакован Варнавой.

- Позвольте еще одно слово, - приставал учитель. - Мне кажется, вам, вероятно, неприятно, что теперь все равны?

- Нет-с, мне не нравится, что не все равны.

Препотенский остановился и, переждав секунду, залепетал:

- Ведь это факт - все должны быть равны.

- Да ведь Пармен Семенович вам это и говорит, что все должны быть равны! - отогнал его от предводителя Термосесов с одной стороны.

- Позвольте-с, - забегал он с другой, но здесь его не допускал Ахилла.

- Оставь, - говорил он, - что ни скажешь - все глупость!

Ах, позвольте, сделайте милость, я не с вами и говорю, - отбивался

Препотенский, забегая с фронта. - Я говорю - вам, верно, Англия нравится, потому что там лорды... Вам досадно и жаль, что исчезли сословные привилегии?

- А они разве исчезли?

- Отойди прочь, ты ничего не знаешь, - сплавлял отталкивая Варнаву,

Ахилла, но тот обежал вокруг и, снова зайдя во фронт предводителю, сказал:

- О всяком предмете можно иметь несколько мнений

- Да чего же вам от меня угодно? - воскликнул, рассмеявшись, Туганов.

- Я говорю... можно иметь разные суждения.

- Только одно будет умное, а другое - глупое, - отвечал Термосесов.

- Одно будет справедливое, другое - несправедливое, - проговорил в виде примирения предводитель.

- У бога - и у того одна правда! - внушал дьякон - Между двумя точками только одна прямая линия проводится, вторую не проведете, - натверживал

Термосесов.

Препотенский вышел из себя.

- Да это что ж? ведь этак нельзя ни о чем говорить!- вскричал он. - Я

один, а вы все вместе льстите. Этак хоть кого переспоришь. А я знаю одно, что я ничего старинного не уважаю.

- Это и есть самое старинное... Когда же у нас уважали историю?

- Ну послушай! замолчи, дурачок, - дружественно посоветовал Варнаве

Ахилла, а Бизюкина от него презрительно отвернулась. Термосесов же, устраняя его с дороги, наступил ему на ногу, отчего учитель, имевший слабость в затруднительные минуты заговариваться и ставить одно слово вместо другого, вскрикнул:

- Ой, вы мне наступили на самую мою любимую мозоль!

По поводу "любимой мозоли" последовал смех, а Туганов в это время уже прощался с хозяйкой.

Зазвенели бубенцы, и шестерик свежих почтовых лошадей подкатил к крыльцу тугановскую коляску, а на пороге вытянулся рослый гайдук с английскою дорожною кисой через плечо. Наступили последние минуты, которыми мог еще воспользоваться Препотенский, чтобы себя выручить, и он вырвался из рук удерживавших его Термосесова и Ахиллы и, прыгая на своей "любимой мозоли", наскочил на предводителя и спросил:

- Вы читали Тургенева? "Дым"... Это дворянский писатель, и у него доказано, что в России все дым: "кнута, и того сами не выдумали".

- Да, - отвечал Туганов, - кнут, точно, позаимствовали, но зато отпуск крестьян на волю с землею сами изобрели. Укажите на это господину Тургеневу.

- Но ведь крестьян с землей отняли у помещиков, - сказал Препотенский.

- Отняли? неправда. Государю принадлежит честь почина, а дворянству доблесть жертвы, - не вытерпел Туберозов.

- Велено, и благородное дворянство не смело ослушаться.

- Да оно и не желало ослушаться, - отозвался Туганов.

- Все-таки власть отняла крестьян.

- И власть, и время. Александр Благословенный целую жизнь мечтал освободить крестьян, но дело не шло, а у остзейских баронов и теперь не идет. - Потому что немцы умнее.

Туганов рассмеялся и, протянув руку Туберозову, сказал Варнаве с легким пренебрежением:

- Честь имею вам откланяться.

- Ничего-с, а я все-таки буду против дворян и за естественное право.

Беспокойство Препотенского заставило всех улыбнуться, и Туганов, будучи совсем на пути, еще приостановился и сказал ему:

- А самая естественная форма жизни это... это жизнь вот этих лошадей, что мне подали, но их, видите, запрягают возить дворянина.

- И еще дорогой будут кнутом наяривать, чтобы шибче, - заметил дьякон.

- И скотов всегда бьют, - поддержал Термосесов.

- Ну, опять все на одного! - воскликнул учитель и заключил, что он все-таки всегда будет против дворян.

- Ну так ты, значит, смутьян, - сказал Ахилла.

- Бездну на бездну призываешь, - отозвался Захария.

- А вы знаете ли, что такое значит бездна бездну призывает? -

огрызнулся Варнава. - Ведь это против вас: бездна бездну призывает, это -

поп попа в гости зовет.

Это всем показалось забавным, и дружный хохот залил залу.

Один Туберозов гневно сверкнул глазами и, порывисто дернув ленту, на которой висел наперсный крест, вышел в гостиную.

- Старик-то у вас совсем маньяк сделался, - сказал, кивнув вслед ему,

Туганов.

- И не говорите. Получит газеты и носится с ними, и вздыхает, и ни о чем хладнокровно не может рассуждать, - ответил Дарьянов.

- Они это слышат, - тихо прошептал Ахилла. Савелий действительно все это слышал.

Туганов сошел с лестницы и усаживался в коляску. Его провожали хозяева, некоторые из гостей, Варнава и протопоп. Варнава был сильно ободрен ему казалось, что после "бездны" фонды его быстро возвысились, и он, неожиданно смело схватив за рукав Туберозова, проговорил:

- Позвольте вас спросить: я третьего дня был в церкви и слышал, как один протопоп произнес слово "дурак". Что клир должен петь в то время, когда протопоп возглашает "дурак"?

- Клир трижды воспевает: "учитель Препотенский", - ответил Савелий.

При этом неожиданном ответе присутствующие с секунду были в остолбенении и вдруг разразились всеобщим бешеным хохотом. Туганов махнул рукой и уехал в самом веселом настроении духа.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Около Препотенского, как говорится, было кругом нехорошо. Даже снисходительные дамы того сорта, которым дорог только процесс разговора и для которых, что мужчины ни говори, лишь бы это был говор, и те им возгнушались. Зато Термосесов забирал силу и овладевал всеобщим вниманием.

Варнава не успел оглянуться, как Термосесов уже беседовал со всеми дамами, а за почтмейстершей просто ухаживал, и ухаживал, по мнению Препотенского, до последней степени дурно; ухаживал за нею не как за женщиной, но как за предержащею властью.

За ужином Термосесов, оставив дам, подступил поближе к мужчинам и выпил со всеми. И выпил как должно, изрядно, но не охмелел, и тут же внезапно сблизился с Ахиллой, с Дарьяновым и с отцом Захарией. Он заговаривал не раз и с Туберозовым, но старик не очень поддавался на сближение. Зато Ахилла после часовой или получасовой беседы, ко всеобщему для присутствующих удивлению, неожиданно перешел с Термосесовым на "ты", жал ему руку, целовал его толстую губу и даже сделал из его фамилии кличку.

- Вот, ей-богу, молодчина этот Термосеска, - барабанил всем дьякон, -

посудите, как мы нынче с ним вдвоем Варнавку обработали. Правда? Ты, брат

Термосесушка, от нас лучше совсем не уезжай. Что там у вас в Петербурге, какие кондиции? А мы с тобой здесь зимою станем вместе лисиц ловить.

Чудесно, брат! Правда?

- Правда, правда, - отвечал Термосесов - и сам стал хвалить Ахиллу и называл его молодчиной. И оба эти молодчины снова целовались.

Когда пир был при конце и Захария с Туберозовым уходили уже домой,

Термосесов придержал Ахиллу за рукав и сказал

- А тебе ведь спешить некуда?

- Да, пожалуй что и некуда, - ответил Ахилла.

- Так подожди, пойдем вместе!

Ахилла согласился, а Термосесов предложил еще потанцевать под фортепиано, и танцевал прежде с почтмейстершей, потом с ее дочерями, потом еще с двумя или тремя другими дамами и, наконец, после всех с Бизюкиной, а в заключение всего обхватил дьякона, и провальсировал с ним, и, сажая его на место, как даму, поднес к губам его руку, а поцеловал свою собственную.

Никак не ожидавший этого Ахилла сконфузился и быстро вырвал у

Термосесова руку, но тот над ним расхохотался и сказал:

- Неужто же ты думал, что я твою кучерскую лапу стану целовать?

Дьякон обиделся и подумал: "Ох, не надо бы мне, кажется, с ним якшаться!" Но как они сейчас вслед за этим отправились по домам, то и он не отбился от компании. Семейство почтмейстера, дьякон, Варнава, Термосесов и

Бизюкина шли вместе. Они завели домой почтмейстершу с дочерьми, и здесь, у самого порога комнаты, Ахилла слышал, как почтмейстерша сказала Термосесову:

- Я надеюсь, что мы с вами будем видеться.

- В этом не сомневаюсь, - отвечал Термосесов и добавил - вы говорили, что вам нравится, как у исправника на стене вся царская фамилия в портретах?

- Да, мне этого давно очень, очень хочется.

- Ну так это я вам завтра же устрою. И они расстались.

На дворе было уже около двух часов ночи, что для уездного города, конечно, было весьма поздно, и Препотенский, плетяся, размышлял, каким способом ему благополучнее доставиться домой, то есть улизнуть ли потихоньку чтоб его не заметил Ахилла, или, напротив, ввериться его великодушию, так как Варнава когда-то читал, что у черкесов на Кавказе иногда спасаются единственно тем, что вверяют себя великодушию врага, и теперь он почему-то склонялся к мысли судить об Ахилле по-черкесски.

Но прежде чем Препотенский пришел к какому-нибудь положительному решению, Термосесов все это переиначил.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Тотчас как только они расстались с почтмейстершей, Термосесов объявил, что все непременно должны на минуту зайти с ним к Бизюкиной.

- Позволяешь? - отнесся он полуоборотом к хозяйке.

Той это было неприятно, но она позволила.

- У тебя питра какая-нибудь дома есть?

Бизюкина сконфузилась. Она как нарочно нынче забыла послать за вином и теперь вспомнила, что со стола от обеда приняли последнюю, чуть не совсем пустую, бутылку хересу. Термосесов заметил это смущение и сказал:

- Ну, хоть пиво небось есть?

- Пиво, конечно, есть.

- Я знаю, что у акцизных пиво всегда есть. И мед есть?

- Да, есть и мед.

- Ну вот и прекрасно: есть, господа, у нас пиво и мед, и я вам состряпаю из этого такое лампопо, что - Термосесов поцеловал свои пальцы и договорил: - язык свой, и тот, допивая, проглотите.

- Что это за ланпопо? - спросил Ахилла.

- Не ланпопо, а лампопо - напиток такой из пива и меду делается. Идем!

- и он потянул Ахиллу за рукав.

- Постой, - оборонялся дьякон. - Какое же это ланпопо? Это у нас на похоронах пьют... "пивомедие" называется.

- А я тебе говорю, это не пивомедие будет, а лампопо. Идем!

- Нет, постой! - опять оборонялся Ахилла. - Я знаю это пивомедие...

Оно, брат, опрокидонтом с ног валит... я его ни за что не стану пить.

- Я тебе говорю - будет лампопо, а не пивомедие!

- А лучше бы его нынче не надо, - отвечал дьякон, - а то назавтра чердак трещать будет.

Препотенский был тоже того мнения, но как ни Ахилла, ни Препотенский не обладали достаточною твердостью характера, чтобы настоять на своем, то настоял на своем Термосесов и забрал их в дом Бизюкиной. По мысли вожака,

"питра" должна была состояться в садовой беседке, куда немедленно же и явилась наскоро закуска и множество бутылок пива и меду, из которых

Термосесов в ту же минуту стал готовить лампопо.

Варнава Препотенский поместился возле Термосесова. Учитель хотел нимало не медля объясниться с Термосесовым, зачем он юлил около Туганова и помогал угнетать его, Варнаву?

Но, к удивлению Препотенского, Термосесов потерял всякую охоту болтать с ним и, вместо того чтоб ответить ему что-нибудь ласково, оторвал весьма нетерпеливо:

- Мне все равны: и мещане, и дворяне, и люди черных сотен. Отстаньте вы теперь от меня с политикой, я пить хочу!

- Однако же вы должны согласиться, что люди семинария воспитанского лучше, - пролепетал, путая слова, Варнава.

- Ну вот, - перебил Термосесов, - то была "любимая мозоль", а теперь

"семинария воспитанского"! Вот Цицерон!

- Он это часто, когда разгорячится, хочет сказать одно слово, а скажет совсем другое, - вступился за Препотенского Ахилла и при этом пояснил, что учитель за эту свою способность даже чуть не потерял хорошее знакомство, потому что хотел один раз сказать даме: "Матрена Ивановна, дайте мне лимончика", да вдруг выговорил: "Лимона Ивановна, дайте мне матренчика!" А

та это в обиду приняла.

Термосесов так и закатился веселым смехом, но вдруг схватил Варнаву за руку и, нагнув к себе его голову, прошептал:

- Поди сейчас запиши мне для памяти тот разговор, который мы слышали от попов и дворян. Понимаешь, насчет того, что и время пришло, и что Александр

Первый не мог, и что в остзейском крае и сейчас не удается... Одним словом все, все...

- Зачем же распространяться? - удивился учитель.

- Ну, уж это не твое дело. Ты иди скорей напиши, и там увидишь на что?.. Мы это подпишем и пошлем в надлежащее место...

- Что вы! что вы это? - громко заговорил, отчаянно замотав руками,

Препотенский. - Доносить! Да ни за что на свете.

- Да ведь ты же их ненавидишь!

- Ну так что ж такое?

- Ну и режь их, если ненавидишь!

- Да; извольте, я резать извольте, но... я не подлец, чтобы доносы...

- Ну так пошел вон, - перебил его, толкнув к двери, Термосесов.

- Ага, "вон"! Значит я вас разгадал; вы заодно с Ахилкой.

- Пошел вон!

- Да-с, да-с. Вы меня позвали на лампопо, а вместо того...

- Да... ну так вот тебе и лампопо! - ответил Термосесов и, щелкнув

Препотенского по затылку, выпихнул его за двери и задвинул щеколду.

Смотревший на всю эту сцену Ахилла смутился и, привстав с места, взял свою шляпу.

- Чего это ты? куда? - спросил его, снова садясь за стол, Термосесов.

- Нет; извините... Я домой.

- Допивай же свое лампопо.

- Нет; исчезни оно совсем, не хочу. Прощайте; мое почтение. - И он протянул Термосесову руку, но тот, не подавая своей руки, вырвал у него шляпу и, бросив ее под свой стул, закричал: - Сядь!

- Нет, не хочу, - отвечал дьякон.

- Сядь! тебе говорят! - громче крикнул Термосесов и так подернул

Ахиллу, что тот плюхнул на табуретку

- Хочешь ты быть попом?

- Нет, не хочу, - отвечал дьякон.

- Отчего же не хочешь?

- А потому, что я к этому не сроден и недостоин.

- Но ведь тебя протопоп обижает?

- Нет, не обижает.

- Да ведь он у тебя, говорят, раз палку отнял?

- Ну так что ж что отнял?

- И глупцом тебя называл.

- Не знаю, может быть и называл

- Донесем на него, что он нынче говорил.

- Что-о-о?

- А вот что!

И Термосесов нагнулся и, взяв из-под стула шляпу Ахиллы, бросил ее к порогу.

- Ну так ты, я вижу, петербургский мерзавец, - молвил дьякон, нагибаясь за своею шляпою, но в это же самое время неожиданно получил оглушительный удар по затылку и очутился носом на садовой дорожке, на которой в ту же минуту явилась и его шляпа, а немного подальше сидел на коленях

Препотенский. Дьякон даже не сразу понял, как все это случилось, но, увидав в дверях Термосесова, погрозившего ему садовою лопатой, понял, отчего удар был широк и тяжек, и протянул:

- Вот так лампопо! Спасибо, что поучил. И с этим он обратился к Варнаве и сказал:

- Что же? пойдем, брат, теперь по домам!

- Я не могу, - отвечал Варнава.

- Отчего?

- Да у меня, я думаю, на всем теле синевы, и болова голит.

- Ну, "болова голит", пройдет голова. Пойдем домой: я тебя провожу, - и дьякон сострадательно поднял Варнаву на ноги и повел его к выходу из сада.

На дворе уже рассветало.

Отворяя садовую калитку, Ахилла и Препотенский неожиданно встретились лицом к лицу с Бизюкиным.

Либеральный акцизный чиновник Бизюкин, высокий, очень недурной собой человек, с незначащею, но не злою физиономиею, только что возвратился из уезда. Он посмотрел на Ахиллу и Варнаву Препотенского и весело проговорил:

- Ну, ну, однако, вы, ребята, нарезались?

- Нарезались, брат, - отвечал Ахилла, - могу сказать, что нарезались.

- Чем же это вы так угостились? - запытал Бизюкин.

- Ланпопом, друг, нас там угощали. Иди туда в беседку: там еще и на твою долю осталось.

- Да кто же там? Жена? и кто с нею?

- Дионис, тиран сиракузский.

- Ну, однако ж, вы нализались!.. Какой там тиран!.. А вы, Варнава

Васильич, уже даже как будто и людей не узнаете? - отнесся акцизник к

Варнаве.

- Извините, - отвечал, робко кланяясь, Препотенский. - Не узнаю. Знако лицомое, а где вас помнил, не увижу.

- Вон он даже, как он, бедный, уж совсем плохо заговорил! - произнес дьякон и потащил Варнаву с гостеприимного двора.

Спустя несколько минут Ахилла благополучно доставил Варнаву до дома и сдал его на руки просвирне, удивленной неожиданною приязнью дьякона с ее сыном и излившейся в безмерных ему благодарностях.

Ахилла ничего ей не отвечал и, придя домой, поскорее потребовал у своей

Эсперансы медную гривну.

- Вы, верно, обо что-нибудь ударились, отец дьякон? - полюбопытствовала старуха, видя, как Ахилла жмет к затылку поданную гривну.

- Да, Эсперанса, я ударился, - отвечал он со вздохом, - но только если ты до теперешнего раза думала, что я на мою силу надеюсь, так больше этого не думай Отец протопоп министр юстиции; он правду мне, Эсперанса, говорил:

не хвались, Эсперанса, сильный силою своею, ни крепкий крепостью своею!

И Ахилла, опустив услужающую, присел на корточки к окну и, все вздыхая, держал у себя на затылке гривну и шептал:

- Такое ланпопо вздулось, что по-настоящему дня два показаться на улицу нельзя будет.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Протопоп возвратился домой очень взволнованный и расстроенный. Так как он, по причине празднества, пробыл у исправника довольно долго, то домоседка протопопица Наталья Николаевна, против своего всегдашнего обыкновения, не дождалась его и легла в постель, оставив, однако, дверь из своей спальни в зал, где спал муж, отпертою. Наталья Николаевна непременно хотела проснуться при возвращении мужа.

Туберозов это понял и, увидав отворенную дверь в спальню жены, вошел к ней и назвал ее по имени.

Наталья Николаевна проснулась и отозвалась.

- Не спишь?

- Нет, дружечка Савелий Ефимыч, не сплю.

- Ну и благо; мне хочется с тобой говорить.

И старик присел на краешек ее кровати и начал пересказывать жене свою беседу с предводителем, а затем стал жаловаться на общее равнодушие к распространяющемуся повсеместно в России убеждению, что развитому человеку

"стыдно веровать". Он представил жене разные свои опасения за упадок нравов и потерю доброго идеала. И как человек веры, и как гражданин, любящий отечество, и как философствующий мыслитель, отец Савелий в его семьдесят лет был свеж, ясен и тепел: в каждом слове его блестел здравый ум, в каждой ноте слышалась задушевная искренность.

Наталья Николаевна не прерывала возвышенных и страстных речей мужа ни одним звуком, и он говорил на полной свободе, какой не давало ему положение его ни в каком другом месте.

- И представь же ты себе, Наташа! - заключил он, заметив, что уже начинает рассветать и его канарейка, проснувшись, стала чистить о жердочку свой носик, - и представь себе, моя добрая старушка, что ведь ни в чем он меня, Туганов, не опровергал и во всем со мною согласился, находя и сам, что у нас, как покойница Марфа Андревна говорила, и хвост долог, и нос долог, и мы стоим как кулики на болоте да перекачиваемся: нос вытащим - хвост завязнет, а хвост вытащим - нос завязнет; но горячности, какой требует такое положение, не обличил.. Ужасное равнодушие!

Наталья Николаевна молчала.

- И в дополнение ко всему меня же еще назвал "маньяк"!.. Ну скажи, сделай милость, к чему это такое название ко мне может относиться и после чего? (Савелий продолжал, понизив голос.) Меня назвал "маньяком", а сам мне говорит... Я ему поставил вопрос, что все же, мол... мелко ли это или не мелко, то что я указываю, но все это знамения царящего в обществе духа. "И

что же, мол, если теперь с этою мелочью не справимся, то как набольшие-то наши тогда думают справляться, когда это вырастет?" А он по этой, ненавистной мне, нашей русской шутливости изволил оповедать анекдот, который действительно очень подходящ к делу, но которого я, по званию своему, никому, кроме тебя, не могу и рассказать! Говорит, что был-де будто один какой-то офицер, который, вступив на походе в одну квартиру, заметил по соседству с собою замечательную красавицу и, пленясь ее видом, тотчас же, по своему полковому обычаю, позвал денщика и говорит: "Как бы, братец, мне с сею красавицей познакомиться?" А денщик помялся на месте и, как ставил в эту пору самовар, вдруг восклицает: "Дымом пахнет!" Офицер вскочил и бросился в комнату к сей прелестнице, говоря: "Ай, сударыня, у вас дымом пахнет, и я пришел вас с вашею красотой спасти от пламени пожара", и таким образом с нею познакомился, а денщика одарил и напоил водкой. Но спустя немалое время тот же охотник до красоты, перейдя на другое место, также увидал красивую даму, но уже не рядом с собою, а напротив своего окна через улицу, и говорит денщику: "Ах, познакомь меня с сею дамой!", но тот, однако, сумел только ответить снова то же самое, что "дымом пахнет!" И офицер увидал, что напрасно он полагался на ум сего своего помощника, и желанного знакомства через него вторично уже не составил. Заключай же, какая из сего является аналогия: у нас в необходимость просвещенного человека вменяется безверие, издевка над родиной, в оценке людей, небрежение о святыне семейных уз, неразборчивость, а иносказательная красавица наша, наружная цивилизация, досталась нам просто; но теперь, когда нужно знакомиться с красавицей иною, когда нужна духовная самостоятельность... и сия красавица сидит насупротив у своего окна, как мы ее достанем? Хватимся и ахнем: "Ах, мол, как бы нам с нею познакомиться!" А нескладные денщики что могут на сие ответить кроме того, что, мол, "дымом пахнет". Что тогда в этом проку, что "дымом пахнет"?

- Да, - уронила, вздохнув, Наталья Николаевна.

- Ну то-то и есть! Стало быть, и тебе это ясно: кто же теперь "маньяк"?

Я ли, что, яснее видя сие, беспокоюсь, или те, кому все это ясно и понятно, но которые смотрят на все спустя рукава: лишь бы-де по наш век стало, а там хоть все пропади! Ведь это-то и значит: "дымом пахнет". Не так ли, мои друг?

- Да, голубчик, это верно девчонка встала самовар ставить! -

проговорила скороговоркой сонным голосом Наталья Николаевна.

Туберозов понял, что он все время говорил воздуху, не имеющему ушей для того, чтоб его слышать, и он поник своею белою головой и улыбнулся.

Ему припомнились слова, некогда давно сказанные ему покойною боярыней

Марфой Плодомасовой: "А ты разве не одинок? Что же в том, что у тебя есть жена добрая и тебя любит, а все же чем ты болеешь, ей того не понять. И так всяк, кто подальше брата видит, будет одинок промеж своих".

- Да, одинок! всемерно одинок! - прошептал старик. - И вот когда я это особенно почувствовал? когда наиболее не хотел бы быть одиноким, потому что... маньяк ли я или не маньяк, но... я решился долее ничего этого не терпеть и на что решился, то совершу, хотя бы то было до дерзости...

И старик тихо поднялся с кровати, чтобы не нарушить покоя спящей жены, перекрестил ее и, набив свою трубку, вышел с нею на двор и присел на крылечке.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

У Туберозова была большая решимость на дело, о котором долго думал, на которое давно порывался и о котором никому не говорил. Да и с кем он мог советоваться? Кому мог он говорить о том, что задумал? Не смиренному ли

Захарии, который "есть так, как бы его нет"; удалому ли Ахилле, который живет как стихийная сила, не зная сам, для чего и к чему он поставлен; не чиновникам ли, или не дамам ли, или, наконец, даже не Туганову ли, от которого он ждал поддержки как от коренного русского барина? Нет, никому и даже ни своей елейной Наталье Николаевне, которой запах дыма и во сне только напоминает один самовар...

- Она, голубка, и во сне озабочена, печется одним, как бы согреть и напоить меня, старого, теплым, а не знает того, что согреть меня может иной уголь, горящий во мне самом, и лишь живая струя властна напоить душевную жажду мою, которой нет утоления при одной мысли, что я старый... седой...

полумертвец... умру лежачим камнем и... потеряю утешение сказать себе пред смертью, что... силился по крайней мере присягу выполнить и... и возбудить упавший дух собратий!

Старик задумался. Тонкие струйки вакштафного дыма, вылетая из-под его седых усов и разносясь по воздуху, окрашивались янтарного пронизью взошедшего солнца; куры слетели с насестей и, выйдя из закутки, отряхивались и чистили перья. Вот на мосту заиграл в липовую дудку пастух, на берегу зазвенели о водонос пустые ведра на плечах босой бабы; замычали коровы, и собственная работница протопопа, крестя зевающий рот, погнала за ворота хворостиной коровку; канарейка трещит на окне, и день во всем сиянии.

Вот ударили в колокол.

Туберозов позвал работника и послал его за дьячком Павлюканом.

"Да, - размышлял в себе протопоп, - надо уйти от себя, непременно уйти и... покинуть многозаботливость. Поищу сего".

На пороге калитки показалась молодая цыганка с ребенком у груди, с другим за спиной и с тремя цеплявшимися за ее лохмотья.

- Дай что-нибудь, пан отец, счастливый, талантливый! - приступила она к

Савелию.

- Что ж я тебе дам, несчастливая и бесталанная? Жена спит, у меня денег нет.

- Дай что-нибудь, что тебе не надо; за то тебе честь и счастие будет.

- Что же бы не надобно мне? А, а! Ты дело сказала, - у меня есть что мне не надо!

И Туберозов сходил в комнаты и, вынеся оттуда свои чубуки с трубками, бисерный кисет с табаком и жестянку, в которую выковыривал пепел, подал все это цыганке и сказал:

- На тебе, цыганка, отдай это все своему цыгану - ему это пристойнее.

Наталья Николаевна спала, и протопоп винил в этом себя, потому что все-таки он долго мешал ей уснуть то своим отсутствием, то своими разговорами, которых она хотя и не слушала, но которые тем не менее все-таки ее будили.

Он пошел в конюшню и сам задал двойную порцию овса паре своих маленьких бурых лошадок и тихо шел через двор в комнаты, как вдруг неожиданно увидал входившего в калитку рассыльного солдата акцизного Бизюкина. Солдат был с книгой.

Протопоп взял из его рук разносную книгу и, развернув ее, весь побагровел; в книге лежал конверт, на котором написан был следующий адрес:

"Благочинному Старогородского уезда, протопопу Савелию Туберкулову". Слово

"Туберкулову" было слегка перечеркнуто и сверху написано: "Туберозову".

- Велели сейчас расписку представить, - сказал солдат.

- А кто это велел?

- Этого приезжего чиновника секретарь.

- Ну, подождет.

Протопоп понял, что это было сделано неспроста, что с ним идут на задор и, вероятно, имеют за что зацепиться.

"Что б это такое могло быть? И так рано... ночь, верно, не спали, сочиняя какую-нибудь мерзость... Люди досужие!"

Думая таким образом, Туберозов вступил в свою залитую солнцем зальцу и, надев круглые серебряные очки, распечатал любопытный конверт.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Щекотливая бумага была нечто бесформенное, которым в неприятных, каверзливых выражениях, какими преизобилует канцелярский язык, благочинный

Туберозов не то приглашался, не то вызывался "конфиденциально" к чиновнику

Борноволокову "для дачи объяснений относительно важных предметов, а также соблазнительных и непристойных поступков дьякона Ахиллы Десницына".

- Фу ты, прах вас возьми, да уж это не шутка ли глупейшая?.. Неужто уж они вздумали шутить надо мною таким образом?!. Но нет, это не шутка:

"Туберкулову"... Фамилия моя перековеркана с явным умыслом оскорбить меня и... и потом "соблазнительное и непристойное поведение" Ахиллы!.. Что все это такое значит и на что сплетается?.. Дабы их не потешить и не впасть в погрешность, испробуем метод выжидательный, в неясных случаях единственно уместный.

Протопоп взял перо и под текстом бесформенной бумаги написал:

"Благочинный Туберозов, не имея чести знать полномочий требующего его лица, не может почитать в числе своих обязанностей явку к нему по сему зову или приглашению", и потом, положив эту бумагу в тот же конверт, в котором она была прислана, он надписал поперек адреса: "Обратно тому, чьего титула и величания не знаю".

Кинув все это в ту же рассыльную книгу, в которой бумага была доставлена, он вышел на крыльцо и отдал книгу солдату; явившемуся длинному дьячку Павлюкану велел мазать кибитку и готовиться через час ехать с ним в уезд по благочинию, а работницу послал за Ахиллой.

Меж тем встала Наталья Николаевна и, много извиняясь пред мужем, что она вчера уснула во время его рассказа, начала собирать ему его обыкновенный путевой чемоданчик, но при этом была удивлена тем, что на вопрос ее: куда сунуть табак? протопоп коротко отвечал, что он больше не курит табаку, и вслед за тем обратился к вошедшему в эту минуту дьякону.

- Я сейчас еду по благочинию, а тебя попросил к себе, чтобы предупредить, - заговорил он к Ахилле, но тот его сейчас же перебил.

- Уж покорно вас благодарю, отец протоиерей, я уже предупрежден.

- Да; но это пока еще ничего: не очень-то я сего пугаюсь, но, пожалуйста, прошу тебя, будь ты хотя в мое отсутствие посолиднее.

- Да уж теперь, отец протоиерей... хоть бы и вы не изволили говорить, так все кончено.

Туберозов остановился и посмотрел на него пристальным, проницающим взором. Фигура и лицо дьякона были не в авантаже; его густые природные локоны лежали на голове как сдвинувшаяся фальшивая накладка; правый висок был слишком далеко обнажен, левый закрыт до самого глаза.

Протопоп смекал, что б это такое еще могло случиться с неосторожным дьяконом, а тот, потупив глаза в свою шляпу, заговорил:

- Я еще вчера же, отец протопоп... как только пришел домой от

Бизюкинши... потому что мы все от исправника к ней еще заходили, как вернулся, сейчас и сказал своей услужающей: "Нет, говорю, Эсперанса, отец

Савелий справедлив: не надейся сильный на свою силу и не хвались своею крепостью".

Протопоп вместо ответа подошел к дьякону и приподнял рукой волосы, не в меру закрывшие всю левую часть его лица.

- Нет, отец Савелий, здесь ничего, а вот тут, - тихо проговорил Ахилла, переводя руку протопопа себе на затылок.

- Стыдно, дьякон, - сказал Туберозов.

- И больно даже, отец протопоп! - отвечал, ударив себя в грудь Ахилла и горько заплакал, лепеча: - За это я себя теперь ежечасно буду угрызать.

Туберозов не подлил ни одной капли в эту чашу страдания Ахиллы, а, напротив, отполнил от нее то, что лилось через край; он прошелся по комнате и, тронув дьякона за руку, сказал:

- Помнишь ли, ты меня когда-то весьма хорошо укорял трубкой?

- Простите.

- Нет; я тебе за это благодарен и хотя особенно худого в этом курении не усматриваю и привычку к сему имел, но дабы не простирать речей, сегодня эту привычку бросил и все свои трубки цыганам отдал.

- Цыганам! - воскликнул, весь просияв, дьякон.

- Да; это тебе все равно, кому я их отдал, но отдай же и ты кому-нибудь свою удаль: ты не юноша, тебе пятьдесят лет, и ты не казак, потому что ты в рясе. А теперь еще раз будь здоров, а мне пора ехать.

И Туберозов уехал, а дьякон отправился к отцу Захарии, чтоб упросить его немедленно же под каким-нибудь предлогом сходить к акцизному и узнать:

из какого звания происходит Термосесов?

- А на что это тебе? - отвечал Бенефактов.

- Да надобно же мне знать, чьего он роду, племени и какого отца с матерью.

Захария взялся забрать эту необходимую для Ахиллы справку.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

В доме Бизюкина утро этого дня было очень неблагополучно: акцизница хватилась бывшего на ней вчера вечером дорогого бриллиантового колье и не нашла его. Прислуга была вся на ногах; хозяева тоже. Пропажу искали и в беседке, и по всему дому, и нигде не находили.

Борноволоков приступил к ревизии, а Термосесов был ожесточенно занят;

он все возился около тарантасного ящика, служившего вместилищем его движимости. Достав отсюда из своей фотографической коллекции несколько карточек членов императорской фамилии, Термосесов почистил резинкой и ножичком те из них, которые ему показались запыленными, и потом, положив их в конвертик, начал писать письмо в Петербург к какому-то несуществующему своему приятелю. Не зная планов Термосесова, объяснить себе этого невозможно. Он тут описывал красу природы, цвет розо-желтый облаков, и потом свою дружбу с Борноволоковым, и свои блестящие надежды на служебную карьеру, и наследство в Самарской губернии, а в конце прибавлял легкий эскиз виденного им вчера старогородского общества, которое раскритиковал страшно и сделал изъятие для одной лишь почтмейстерши. "Эта женщина, - писал он, -

вполне достойна того, чтобы на ней остановиться. Представь, что тут даже как будто что-то роковое, я увидал ее и сразу почувствовал к ней что-то сыновнее. Просто скажу тебе, что, кажется, если б она меня захотела высечь, то я поцеловал бы у нее с благодарностью руку. А впрочем, я и сам еще не знаю, чем это кончится, у нее есть две дочери. Одна из них настоящая мать, да и другая, верно, будет не хуже. Кто, брат, знает, для чего неисповедимые судьбы сблизили меня с этим семейством высокоуважаемой женщины? Может быть, придется пропеть "Ты прости, прощай, волюшка". Не осуждай, брат, а лучше, когда будешь ехать домой, закати и сам сюда на недельку! Кто, брат, знает, что и с тобой будет, как увидишь? Одному ведь тоже жить не радостно, а тем паче теперь, когда мы с тобой в хлебе насущном обеспечены да еще людям помогать можем! Затем прощай покуда. Я тебе, впрочем, верно опять скоро буду писать, потому что я из лица этой почтенной почтмейстерши задумал сделать литературный очерк и через тебя пошлю его, чтобы напечатать в самом лучшем журнале. Твой Термосесов".

Адресовав письмо на имя Николая Ивановича Иванова, Термосесов погнул запечатанный конверт между двумя пальцами и, убедясь, что таким образом можно прочесть всю его приписку насчет почтмейстерши, крякнул и сказал:

"Ну-ка, посмотрим теперь, правду ли говорил вчера Препотенский, что она подлепливает письма? Если правда, так я благоустроюсь".

С этим он взял письмо и карточки и пошел в почтовую контору. Кроме этого письма, в кармане Термосесова лежало другое сочинение, которое он написал в те же ранние часы, когда послал повестку Туберозову. В этом писании значилось:

"Комплот демократических социалистов, маскирующихся патриотизмом, встречается повсюду, и здесь он группируется из чрезвычайно разнообразных элементов, и что всего вредоноснее, так это то, что в этом комплоте уже в значительной степени участвует духовенство - элемент чрезвычайно близкий к народу и потому самый опасный. Результаты печальных промахов либеральной терпимости здесь безмерны и неисчислимы. Скажу одно: с тех пор как некоторым газетам дозволено было истолковать значение, какое имело русское духовенство в Галиции, и наши многие священники видимо стремятся подражать галицким духовным. Они уже не довольствуются одним исполнением церковных треб, а агитируют за свободу церкви и за русскую народность.

Старогородский протопоп Савелий Туберозов, уже не однажды обращавший на себя внимание начальства своим свирепым и дерзким характером и вредным образом мыслей, был многократно и воздерживаем от своих непозволительных поступков, но, однако, воздерживается весьма мало и в сущности полон всяких революционных начал.

Не хочу предрешать, сколько он может быть вреден целям правительства, но я полагаю, что вред, который он может принести, а частию уже и приносит, велик бесконечно. Протопоп Туберозов пользуется здесь большим уважением у всего города, и должно сознаться, что он владеет несомненным умом и притом смелостью, которая, будучи развита долгим потворством начальства, доходит у него до бесстрашия. Такой человек должен бы быть во всех своих действиях ограничен как можно строже, а он между тем говорит обо всем, нимало не стесняясь, и вдобавок еще пользуется правом говорить всенародно в церкви.

Этот духовный элемент, столь близкий к народу, с другой стороны, видимо начинает сближаться и со всею земщиной, то есть с поместным дворянством.

Так, например, этот подозрительный протопоп Туберозов пользуется, по-видимому, расположением и покровительством предводителя Туганова, личность и взгляды которого столь вам известны. Г-н Туганов, быв здесь на вечере у здешнего исправника, говорил, что "от земли застят солнце", очевидно разумея под словом земля - народ, а под солнцем - монарха, но а кто же застит, то уже не трудно определить, да, впрочем, он и сам это объяснил, сказав в разговоре, что он человек земский, а "губернатор калиф на час". И

наконец, кроме всего этого, когда ему один здешний учитель, Препотенский, человек совершенно глупый, но вполне благонадежный, сказал, что все мы не можем отвечать: чем и как Россия управляется? то он с наглою циничностью отвечал: "Я, говорит, в этом случае питаю большое доверие к словам екатерининского Панина, который говорил, что Россия управляется милостью божиею и глупостью народною". На все это имею честь обратить внимание вашего превосходительства и при сем считаю своею обязанностью свидетельствовать пред вашим превосходительством о незаменимых заслугах находящегося при мне вольнонаемного канцелярского служителя Измаила Петрова Термосесова, тонкой наблюдательности которого и уменью проникать во все слои общества я обязан многими драгоценными сведениями, и смею выразить ту мысль, что если бы начальству угодно было употребить этого даровитого человека к самостоятельной работе в наблюдательном роде, то он несомненно мог бы принесть лользу безмерную".

Идучи с этою бумагой, Термосесов кусал себе губы и вопрошал себя:

- Подпишет ли каналья Борноволоков эту штуку? Да ничего - хорошенько нажму, так все подпишет!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Термосесов зашел сначала в контору, подал здесь письмо и потом непосредственно отправился к почтмейстерше. Они встретились друзьями; он поцеловал ее руку, она чмокнула его в темя и благодарила за честь его посещения.

- Помилуйте, мне вас надо благодарить, - отвечал Термосесов, - такая скука. Даже всю ночь не спал от страху, где я и с кем я?

- Да, она такая невнимательная, Дарья Николаевна, то есть не невнимательная, а не хозяйка.

- Да, кажется.

- Как же! она ведь все за книгами.

- Скажите, какие глупости! Тут надо смотреть, а не читать. Я, знаете, как вчера всех ваших посмотрел и послушал... просто ужас.

- Уж я говорила вчера дочерям: "Весело, - я говорю, - должно быть, было нашему заезжему гостю?"

- Нет; относительно этого ничего. Я ведь служу не из-за денег, а больше для знакомства с краем.

- Ах, так вы у нас найдете бездну материалов для наблюдения!

- Вот именно для наблюдения! А вот, кстати, и те портреты, которые вы мне позволили принесть. Позвольте, я их развешу.

Почтмейстерша не знала, как ей благодарить.

- Это будет работа, которою я с удовольствием займусь, пока увижу ваших прекрасных дочерей... Надеюсь, я их увижу?

Почтмейстерша отвечала, что они еще не одеты, потому что хозяйничают, но что тем не менее они выйдут.

- Ах, прошу вас, прошу вас об этом, - умолял Термосесов, и когда обольщенная им хозяйка вышла, он стал размещать по стене портреты на гвоздях, которые принес с собою в кармане.

Туалет девиц продолжался около часа, и во все это время не являлась и почтмейстерша.

"Добрый знак, добрый знак, - думал Термосесов. - Верно, зачиталась моей литературы".

Но вот появились и предводимые матерью девицы. Измаил Петрович кинул быстрый и проницательный взгляд на мать. Она сияла и брызгала лучами восторга.

"Клюнула моего червячка, клюнула!" - мигнул себе Термосесов и удесятерил свою очаровательную любезность. Но чтобы еще верней дознаться,

"клюнула" ли почтмейстерша, он завел опять речь о литературе и о своем дорожном альбоме впечатлений и заметок.

- Портретов! Бога ради, более портретов! более картинок с натуры!-

просила почтмейстерша.

- Да, я уж написал, как мне представилось все здешнее общество, и, простите, упомянул о вас и о вашей дочери... Так, знаете, немножко, вскользь... Вот если бы можно было взять назад мое письмо, которое я только что подал...

- Ах нет, на что же! - отвечала, вспыхнув, почтмейстерша.

"Клюнула, разбойница, клюнула!" - утешался Термосесов и настаивал на желании прочесть дамам то, что он о них написал. В зале долгое время только и слышалось: "Нет, на что же читать? мы вам и так верим!" и "Нет-с, почему же не прочесть?.. Вы мне, бога ради, не доверяйтесь!"

Доводы Термосесова слишком соблазнительно действовали на любопытство девиц, из них то одна, то другая начали порываться сбегать к отцу в контору и принесть интересное письмо заезжего гостя.

Как почтмейстерша ни останавливала их и словами и знаками, они все-таки не понимали и рвались, но зато Термосесов понял все в совершенстве; письмо было в руках хозяйки, теперь его надо было взять только из ее рук и тем ее самое взять в руки.

Термосесов, не задумываясь ни на одну минуту, сорвался с места и, несмотря на все удерживанья и зовы, бросился с предупредительностью в контору, крича, что он, наконец, и сам уже не властен отказать себе в удовольствии представить дамам легкие штрихи своих глубоких от них восторгов.

Удержать его стремительности не могли никакие просьбы, а письма в конторе действительно не было.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Измаил Петрович возвратился к дамам в крайнем смущении и застал их в еще большем. Девицы при его приходе обе вскочили и убежали, чтобы скрыть слезы, которые прошибли их от материнской гонки, но почтмейстерша сама осталась на жертву.

Термосесов стал перед нею молча и улыбался.

- Я вижу вас, - заговорила, жеманясь, дама, - и мне стыдно.

- Письмо у вас?

- Что делать? я не утерпела: вот оно.

- Это хорошо, что вы этим не пренебрегаете, - похвалил ее Термосесов, принимая из ее рук свое запечатанное письмо.

- Нет, мне стыдно, мне ужасно стыдно, но что делать... я женщина...

- Полноте, пожалуйста! Женщина! тем лучше, что вы женщина. Женщина-друг всегда лучше друга-мужчины, а я доверчив, как дурак, и нуждаюсь именно в такой... в женской дружбе! Я сошелся с господином Борноволоковым... Мы давно друзья, и он и теперь именно более мой друг, чем начальник, по крайней мере я так думаю.

- Да, я вижу, вижу; вы очень доверчивы и простодушны.

- Я дурак-с в этом отношении! совершенный дурак! Меня маленькие дети, и те надувают!

- Это нехорошо, это ужасно нехорошо!

- Ну а что же вы сделаете, когда уж такая натура? Мне одна особа, которая знает нашу дружбу с Борноволоковым, говорит: "Эй, Измаил Петрович, ты слишком глупо доверчив! Не полагайся, брат, на эту дружбу коварную.

Борноволоков в глаза одно, а за глаза совсем другое о тебе говорит", но я все-таки не могу и верю.

- Зачем же?

- Да вот подите ж! как в песенке поется: "И тебя возненавидеть и хочу, да не могу". Не могу-с, я не могу по одним подозрениям переменять свое мнение о человеке, но... если бы мне представили доказательства!.. если б я мог слышать, что он говорит обо мне за глаза, или видеть его письмо!.. О, тогда я весь век мой не забыл бы услуг этой дружбы.

Почтмейстерша пожалела, что она даже и в глаза не видала этого коварного Борноволокова, и спросила: нет ли у Термосесова карточки этого предателя?

- Нет, карточки нет; но письмо есть. Вот его почерк. И он показал и оставил на столе у почтмейстерши обрывок листка, исписанного рукой

Борноволокова.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Эта вторая удочка была брошена еще метче первой, и пред вечером, когда

Термосесов сидел с Борноволоковым и Бизюкиным за кофе, явился почтальон с просьбой, чтоб Измаил Петрович сейчас пришел к почтмейстерше.

- А, да! я ей дал слово ехать нынче с ними за город в какую-то рощу и было совсем позабыл! - отвечал Термосесов и ушел вслед за почтальоном.

Почтмейстерша встретила его одна в зале и, сжав его руку, прошептала:

- Ждите меня! я сейчас приду, - и с тем она вышла. Когда почтмейстерша чрез минуту обратно вернулась,

Термосесов стоял у окна и бил себя по спине фуражкой. Почтмейстерша осмотрелась; заперла на ключ дверь и, молча вынув из кармана письмо, подала его Термосесову.

Термосесов взял конверт, но не раскрывал его: он играл роль простяка и как будто ожидал пояснения, что ему с этим письмом делать?

- Смело, смело читайте, сюда никто не взойдет, - проговорила ему хозяйка.

Термосесов прочел письмо, в котором Борноволоков жаловался своей петербургской кузине Нине на свое несчастие, что он в Москве случайно попался Термосесову, которого при этом назвал "страшным негодяем и мерзавцем", и просил кузину Нину "работать всеми силами и связями, чтобы дать этому подлецу хорошее место в Польше или в Петербурге, потому что иначе он, зная все старые глупости, может наделать черт знает какого кавардаку, так как он способен удивить свет своею подлостью, да и к тому же едва ли не вор, так как всюду, где мы побываем, начинаются пропажи".

Термосесов дочитал это письмо своего друга и начальника очень спокойно, не дрогнув ни одним мускулом, и, кончив чтение, молча же возвратил его почтмейстерше.

- Узнаете вы своего друга?

- Не ожидал этого! Убей меня бог, не ожидал! - отвечал Термосесов, вздохнув и закачав головой.

- Я признаюсь, - заговорила почтмейстерша, вертя с угла на угол возвращенное ей письмо, - я даже изумилась... Мне моя девушка говорит:

"Барыня, барыня! какой-то незнакомый господин бросил письмо в ящик!" Я

говорю: "Ну что ж такое?", а сама, впрочем, думаю, зачем же письмо в ящик? у нас это еще не принято у нас письмо в руки отдают. Честный человек не станет таиться, что он посылает письмо, а это непременно какая-нибудь подлость! И

вы не поверите, как и почему?.. просто по какому-то предчувствию говорю:

"Нет, я чувствую, что это непременно угрожает чем-то этому молодому человеку, которого я... полюбила, как сына".

Термосесов подал почтмейстерше руку и поцеловал ее руку.

- Право, - заговорила почтмейстерша с непритворными нервными слезами на глазах. - Право... я говорю, что ж, он здесь один... я его люблю, как сына;

я в этом не ошибаюсь, и слава богу, что я это прочитала.

- Возьмите его, - продолжала она, протягивая письмо Термосесову, -

возьмите и уничтожьте.

- Уничтожить - зачем? нет, я его не уничтожу. Нет; пусть его идет, куда послано, но копийку позвольте, я только сниму с него для себя копийку.

Термосесов сразу сообразил, что хотя это письмо и не лестно для его чести, но зато весьма для него выгодно в том отношении, что уж его, как человека опасного, непременно пристроят на хорошее место.

Списав себе копию, Термосесов, однако, спрятал в карман и оригинал и ушел погулять.

Он проходил до позднего вечера по загородным полям и вернулся поздно, когда уже супруги Бизюкины отошли в опочивальню, а Борноволоков сидел один и что-то писал.

- Строчите вы, ваше сиятельство! Уже опять что-то строчите? - заговорил весело Термосесов.

В ответ последовало одно короткое бесстрастное "да".

- Верно, опять какую-нибудь гадость сочиняете?

Борноволоков вздрогнул.

- Ну, так и есть! - лениво произнес Термосесов, и вдруг неожиданно запер дверь и взял ключ в карман.

Борноволоков вскочил и быстро начал рвать написанную им бумажку.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Жестоковыйный проходимец расхохотался.

- Ах, как вы всполошились! - заговорил он. - Я запер дверь единственно для того, чтобы посвободнее с вами поблагодушествовать, а вы все сочинение порвали.

Борноволоков сел.

- Подпишите вот эту бумажку. Только чур ее не рвать.

Термосесов положил пред ним ту бесформенную бумагу, в которой описал правду и неправду о Туберозове с Тугановым и положил себе аттестацию.

Борноволоков бесстрастно прочел ее всю от начала до конца.

- Что же? - спросил Термосесов, видя, что чтение окончено, -

подписываете вы или нет?

- Я мог бы вам сказать, что я удивляюсь, но...

- Но я вас уже отучил мне удивляться! Я это прекрасно знаю, и я и сам вам тоже не удивляюсь, - и Термосесов положил пред Борноволоковым копию с его письма кузине Нине, и добавил:

- Подлинник у меня-с.

- У вас!.. но как же вы смели?

- Ну, вот еще мы с вами станем про смелость говорить! Этот документ у меня по праву сильного и разумного.

- Вы его украли?

- Украл.

- Да это просто черт знает что!

- Да как же не черт знает что: быть другом и приятелем, вместе Россию собираться уничтожить, и вдруг потом аттестовать меня чуть не последним подлецом и негодяем! Нет, батенька: это нехорошо, и вы за то мне совсем другую аттестацию пропишите.

Борноволоков вскочил и заходил.

- Сядьте; это вам ничего не поможет! - приглашал Термосесов. - Надо кончить дело миролюбно, а то я теперь с этим вашим письмецом, заключающим указания, что у вас в прошедшем хвост не чист, знаете куда могу вас спрятать? Оттуда уже ни полячишки, ни кузина Нина не выручат.

Борноволоков нетерпеливо хлопнул себя по ляжкам и воскликнул:

- Как вы могли украсть мое письмо, когда я его сам своими руками опустил в почтовый ящик?

- Ну вот, разгадывайте себе по субботам: как я украл? Это уже мое дело, а я в последний раз вам говорю: подписывайте! На первом листе напишите вашу должность, чин, имя и фамилию, а на копии с вашего письма сделайте скрепу и еще два словечка, которые я вам продиктую.

- Вы... вы мне продиктуете?

- Да, да; я вам продиктую, а вы их напишите, и дадите мне тысячу рублей отсталого.

- Отсталого!.. за что?

- За свой покой без меня.

- У меня нет тысячи рублей.

- Я вам под расписку поверю. Рублей сто, полтораста наличностью, а то я подожду... Только уж вот что: разговаривать я долго не буду: вуле-ву, так вуле-ву, а не вуле-ву, как хотите: я вам имею честь откланяться и удаляюсь.

Борноволоков шагал мимо по комнате.

- Думайте, думайте! такого дела не обдумавши не следует делать, но только все равно ничего не выдумаете: я свои дела аккуратно веду, - молвил

Термосесов.

- Давайте я подпишу, - резко сказал Борноволоков.

- Извольте-с!

Термосесов обтер полой перо, обмакнул его в чернило и почтительно подал

Борноволокову вместе с копией его письма к петербургской кузине Нине.

- Что писать?

- Сейчас-с. Термосесов крякнул и начал:

- Извольте писать: "Подлец Термосесов". Борноволоков остановился и вытаращил на него глаза. - Вы в самом деле хотите, чтоб я написал эти слова?

- Непременно-с; пишите: "Подлец Термосесов..."

- И вам это даже не обидно?

- Ведь все на свете обидно или не обидно, смотря по тому, от кого идет.

- Да; но говорите скорее, чего вы хотите далее; написал: "Подлец

Термосесов".

- Покорно вас благодарю-с. Продолжайте.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Секретарь, стоя за стулом Борноволокова, глядел через его плечо в бумагу и продолжал диктовать: "Подлец Термосесов непостижимым и гениальным образом достал мое собственноручное письмо к вам, в котором я, по неосторожности своей, написал то самое, что вы на этом листке читаете выше, хотя это теперь написано рукой того же негодяя Термосесова".

- Довольно?

- Нет-с, еще надо набавить. Извольте писать. "Как он взял письмо, собственноручно мною отданное на почту, я этого не могу разгадать, но зато это же самое может вам свидетельствовать об отважности и предприимчивости этого мерзавца, поставившего себе задачей не отступать от меня и мучить меня, пока вы его не устроите на хорошее жалованье. Заклинаю вас общим нашим благополучием сделать для него даже то, чего невозможно, ибо иначе он клянется открыть все, что мы делали в глупую пору нашего революционерства".

- Нельзя ли последние слова изменить в редакции?

- Нет-с; я как Пилат: еже писах - писах. Борноволоков дописал свое унижение и отбросил лист.

- Теперь вот эту бумагу о духовенстве и о вредных движениях в обществе просто подпишите.

Борноволоков взял в руки перо и начал еще раз просматривать эту бумагу, раздумался и спросил:

- Что они вам сделали, эти люди, Туберозов и Туганов?

- Ровно ничего.

- Может быть, они прекрасные люди...

- Очень может быть.

- Ну так за что же вы на них клевещете? Ведь это, конечно, клевета?

- Не все, а есть немножко и клеветы!

- За что же это?

- Что же делать: мне надо способности свои показать. За вас, чистокровных, ведь дядья да тетушки хлопочут, а мы, парвенюшки, сами о себе печемся.

Борноволоков вздохнул и с омерзением подписал бумагу, на которой

Термосесов строил его позор, Савелиеву гибель и собственное благополучие.

Термосесов принял подписанную ябеду и, складывая бумагу, заговорил:

- Ну, а теперь третье дело сделаем, и тогда шляпу наденем и простимся.

Я заготовил векселек на восемьсот рублей и двести прошу наличностью.

Борноволоков молчал и глядел на Термосесова, опершись на стол локтями.

- Что же, в молчанку, что ли, будем играть?

- Нет; я только смотрю на вас и любуюсь.

- Любуйтесь, таков, какого жизнь устроила, и подпишите векселек и пожалуйте деньги.

- За что же, господин Термосесов? За что?

- Как за что? за прежние тайные удовольствия в тиши ночей во святой

Москве, в греховном Петербурге; за беседы, за планы, за списки, за все, за все забавы, которых след я сохранил и в кармане и в памяти, и могу вам всю вашу карьеру испортить.

Борноволоков подписал вексель и выкинул деньги.

- Благодарю-с, - ответил Термосесов, пряча вексель и деньги, - очень рад, что вы не торговались.

- А то бы что еще было?

- А то бы я вдвое с вас спросил.

Термосесов, забрав все свои вымогательства, стал искать фуражку.

- Я буду спать в тарантасе, - сказал он, - а то тут вдвоем нам душно.

- Да, это прекрасно, но вы же, надеюсь, теперь отдадите мне мое собственное письмо?

- Гм! ну, нет, не надейтесь: этого в уговоре не было.

- Но на что же оно вам?

- Да этого в договоре не было. И Термосесов рассмеялся.

- Хотите, я вам еще денег дам.

- Нет-с, я не жаден-с, меня довольно.

- Фу, какая вы...

- Скотина, что ли? ничего, ничего, без церемоний, я не слушаю и бай-бай иду.

- Так выслушайте же по крайней мере вот что: где бриллианты, которые пропали у Бизюкиной?

- А я почему это должен знать?

- Вы... вы были с ней где-то... в беседке, что ли?

- Что же такое, что был? Там и другие тоже были: учителишка и дьякон.

- Да; ну так скажите по крайней мере, не в моих ли вещах где-нибудь эти бриллианты спрятаны?

- А я почему могу это знать?

- Господи! этот человек меня с ума сведет! - воскликнул Борноволоков, заметавшись.

- А вы вот что... - прошептал, сжав его руку, Термосесов, - вы не вздумайте-ка расписывать об этом своим кузинам, а то... здесь письма ведь не один я читаю.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Пропавшие бриллианты Бизюкиной, лампопо, поражение Ахиллы и

Препотенского, проделки с Дарьей Николаевной и почтмейстершей, наконец шах и мат, данные Борноволокову, - все это, будучи делом почти одних суток, немножко ошеломило самого Термосесова. Он чувствовал неодолимую потребность выспаться и, растянувшись на сене в тарантасе, спал могучим крепким сном до позднего утра. Прохладный сарай, в котором стоял экипаж, обращенный

Термосесовым в спальню, оставался запертым, и Измаил Петрович, даже и проснувшись, долго еще лежал, потягивался, чесал пятки и размышлял.

В размышлениях своих этот фрукт нашего рассадника был особенно интересен с той стороны, что он ни на минуту не возвращался к прошлому и совершившемуся и не останавливался ни на одном из новых лиц, которых он так круто и смело обошел самыми бесцеремонными приемами. Хотя это и может показаться странным, но позволительно сказать, что в Термосесове была даже своего рода незлобивость, смешанная с бесконечною нравственною неряшливостию нахала и пренебрежительностию ко всем людям и ко всяким мнениям. Он словно раз навсегда порешил себе, что совесть, честь, любовь, почтение и вообще все так называемые возвышенные чувства - все это вздор, гиль, чепуха, выдуманная философами, литераторами и другими сумасшедшими фантазерами. Он не отрицал,

- нет, это было бы слишком спорно, - он просто знал, что ничего подобного нет и что потому не стоит над этим и останавливаться. Не менее странно относился он и к людям: он не думал, что предстоящая ему в данную минуту личность жила прежде до встречи с ним и хочет жить и после, и что потому у нее есть свои исторические оглядки и свои засматриванья вперед. Нет, по его, каждый человек выскакивал пред ним, как дождевой пузырь или гриб, именно только на ту минуту, когда Термосесов его видел, и он с ним тотчас же распоряжался и эксплуатировал его самым дерзким и бесцеремонным образом, и потом, как только тот отслуживал ему свою службу, он немедленно же просто позабывал его. На своем циническом языке он простодушно говорил: "я кого обижу, после на него никогда не сержусь", и это было верно. Если бы теперь к нему под сарай зашел Ахилла или Препотенский, он мог бы заговорить с ними, нимало не смущаясь ничем происшедшим вчерашнею ночью.

Поймав Борноволокова, о котором давно было позабыл, он схватился за него и сказал: я на нем повисну! И повис. Встретив Бизюкину, он пожелал за ней приударить, и приударил; занимаясь ее развитием черт знает для чего, он метнул мыслью на возможность присвоить себе бывшие на ней бриллианты и немедленно же привел все это в исполнение, и притом спрятал их так хитро, что если бы, чего боже сохрани, Бизюкины довели до обыска, то бриллианты оказались бы, конечно, не у Термосесова, а у князя Борноволокова, который носил эти драгоценности чуть ли не на самом себе; они были зашиты в его шинели. О протопопе Туберозове Термосесов, разумеется, даже и совсем никогда не размышлял и при первых жалобах Бизюкиной на протопопа бросал на ветер обещания стереть этого старика, но потом вдохновился мыслью положить его ступенью для зарекомендования своих "наблюдательных способностей", и теперь никакие силы не отвлекли бы его от упорного стремления к исполнению этого плана.

Если бы старый протопоп это знал, то такая роль для него была бы самым большим оскорблением, но он, разумеется, и на мысль не набредал о том, что для него готовится, и разъезжал себе на своих бурках из села в село, от храма к храму; проходил многие версты по лесам; отдыхал в лугах и на рубежах нив и укреплялся духом в лоне матери-природы.

А в городе в это время неустанными усилиями Термосесова была уже затравлена длинная петля. Жалоба мещанина Данилки возымела ход, ничтожное происшествие стало делом, требующим решения по законам.

Ахилла был в ужасе: он метался то туда, то сюда, всех спрашивая:

- Ах, браточки мои, куда меня теперь за Данилку засудят?

Суд был для него страшнее всего на свете.

Слухи о предстоящем судьбище поползли из города в уезд и в самых нелепейших преувеличениях дошли до Туберозова, который сначала им не верил, но потом, получая отовсюду подтверждения, встревожился и, не объехав всего благочиния, велел Павлюкану возвращаться в город.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Шумные известия о напастях на дьякона Ахиллу и о приплетении самого протопопа к этому ничтожному делу захватили отца Савелия в далеком приходе, от которого до города было по меньшей мере двое суток езды.

Дни стояли невыносимо жаркие. От последнего села, где Туберозов ночевал, до города оставалось ехать около пятидесяти верст. Протопоп, не рано выехав, успел сделать едва половину этого пути, как наступил жар неодолимый: бедные бурые коньки его мылились, потели и были жалки. Туберозов решил остановиться на покорм и последний отдых: он не хотел заезжать никуда на постоялый двор, а, вспомнив очень хорошее место у опушки леса, в так называемом "Корольковом верху", решился там и остановиться в холодке.

Отсюда открывается обширная плоская покатость, в конце которой почти за двадцать с лишком верст мелькают золотые главы городских церквей, а сзади вековой лес, которому нет перерыва до сплошного полесья. Здесь глубокая тишина и прохлада

Утомленный зноем, Туберозов лишь только вышел из кибитки, так сию же минуту почувствовал себя как нельзя лучше. Несмотря на повсеместный жар и истому, в густом темно-синем молодом дубовом подседе стояла живительная свежесть. На упругих и как будто обмокнутых в зеленый воск листьях молодых дубков ни соринки. Повсюду живой, мягкий, успокаивающий мат; из-под пестрой, трафаретной листвы папоротников глядит ярко-красная волчья ягода; выше, вся озолоченная светом, блещет сухая орешина, а вдали, на темно-коричневой торфянистой почве, раскинуты целые семьи грибов, и меж них коралл костяники.

Пока Павлюкан в одном белье и жилете отпрягал и проваживал потных коней и устанавливал их к корму у растянутого на оглоблях хрептюга, протопоп походил немножко по лесу, а потом, взяв из повозки коверчик снес его в зеленую лощинку, из которой бурливым ключом бил гремучий ручей, умылся тут свежею водой и здесь же лег отдохнуть на этом коверчике.

Мерный рокот ручья и прохлада повеяли здоровым "русским духом" на опаленную зноем голову Туберозова, и он не заметил сам, как заснул, и заснул нехотя: совсем не хотел спать, - хотел встать, а сон свалил и держит, -

хотел что-то Павлюкану молвить, да дремя мягкою рукой рот зажала.

Дремотные мечтания протопопа были так крепки, что Павлюкан напрасно тряс его за плечи, приглашая встать и откушать каши, сваренной из крупы и молодых грибов. Туберозов едва проснулся и, проговорив: "Кушай, мой друг, мне сладостно спится", снова заснул еще глубже.

Павлюкан отобедал один. Он собрал ложки и хлеб в плетенный из лыка дорожный кошель, опрокинул на свежую траву котел и, залив водой костерчик, забрался под телегу и немедленно последовал примеру протопопа. Лошади отца

Савелия тоже недолго стучали своими челюстями; и они одна за другою скоро утихли, уронили головы и задремали.

Кругом стало сонное царство. Тишь до того нерушима, что из чащи леса сюда на опушку выскочил подлинялый заяц, сделав прыжок, сел на задние лапки, пошевелил усиками, но сейчас же и сконфузился: кинул за спину длинные уши и исчез.

Туберозов отрывался от сна на том, что уста его с непомерным трудом выговаривали кому-то в ответ слово "здравствуй".

"С кем я это здравствуюсь? Кто был здесь со мной?" - старается он понять, просыпаясь. И мнится ему, что сейчас возле него стоял кто-то прохладный и тихий в длинной одежде цвета зреющей сливы.. Это казалось так явственно, что Савелий быстро поднялся на локти, но увидел только, что вон спит Павлюкан, вон его бурые лошади, вон и кибитка. Все это просто и ясно.

Вон даже пристяжная лошадь, наскучив покоем, скапывает с головы оброть...

Сбросила, отошла, повалялась, встала и нюхает ветер. Туберозов продолжает дремать, лошадь идет дальше и дальше; вот она щипнула густой муравы на опушке; вот скусила верхушку молодого дубочка; вот, наконец, ступила на поросший диким клевером рубеж и опять нюхает теплый ветер. Савелий все смотрит и никак не поймет своего состояния. Это не сон и не бденье; влага, в которой он спал, отуманила его, и в голове точно пар стоит. Он протер глаза и глянул вверх: высоко в небе над его головой плавает ворон. Ворон ли это или коршун? Нет. Нет, соображает старик, это непременно ворон: он держится стойче, и круги его шире... А вот долетает оттуда, как брошенная горстка гороху, ку-у-рлю. Это воронье ку-у-рлю, это ворон. Что он назирает оттуда?

Что ему нужно? Он устал парить в поднебесье и, может быть, хочет этой воды.

И Туберозову приходит на память легенда, прямо касающаяся этого источника, который, по преданию, имеет особенное, чудесное происхождение. Чистый прозрачный водоем ключа похож на врытую в землю хрустальную чашу.

Образование этой котловины приписывают громовой стреле. Она пала с небес и проникла здесь в недра земли, и тоже опять по совершенно особенному случаю.

Тут будто бы некогда, разумеется очень давно, пал изнемогший в бою русский витязь, а его одного отовсюду облегла несметная сила неверных. Погибель была неизбежна; и витязь взмолился Христу, чтобы Спаситель избавил его от позорного плена, и предание гласит, что в то же мгновение из-под чистого неба вниз стрекнула стрела и взвилась опять кверху, и грянул удар, и кони татарские пали на колени и сбросили своих всадников, а когда те поднялись и встали, то витязя уже не было, и на месте, где он стоял, гремя и сверкая алмазною пеной, бил вверх высокою струей ключ студеной воды, сердито рвал ребра оврага и серебристым ручьем разбегался вдали по зеленому лугу.

Родник почитают все чудесным, и поверье гласит, что в воде его кроется чудотворная сила, которую будто бы знают даже и звери и птицы. Это всем ведомо, про это все знают, потому что тут всегдашнее таинственное присутствие Ратая веры. Здесь вера творит чудеса, и оттого все здесь так сильно и крепко, от вершины столетнего дуба до гриба, который ютится при его корне. Даже по-видимому совершенно умершее здесь оживает: вон тонкая сухая орешина; ее опалила молонья, но на ее кожуре выше корня, как зеленым воском, выведен "Петров крест", и отсюда опять пойдет новая жизнь. А в грозу здесь, говорят, бывает не шутка.

"Что же; есть ведь, как известно, такие наэлектризованные места", -

подумал Туберозов и почувствовал, что у него как будто шевелятся седые волосы. Только что встал он на ноги, как в нескольких шагах пред собою увидал небольшое бланжевое облачко, которое, меняя слегка очертания, тихо ползло над рубежом, по которому бродила свободная лошадь. Облачко точно прямо шло на коня и, настигнув его, вдруг засновало, вскурилось и разнеслось, как дым пушечного жерла. Конь дико всхрапнул и в испуге понесся, не чуя под собой земли.

Это была дурная вещь. Туберозов торопливо вскочил, разбудил Павлюкана, помог ему вскарабкаться на другого коня и послал его в погоню за испуганною лошадью, которой между тем уже не было и следа.

- Спеши, догоняй, - сказал Савелий дьячку и, вынув свои серебряные часы, поглядел на них: был в начале четвертый час дня.

Старик сел в тени с непокрытою головой, зевнул и неожиданно вздрогнул;

ему вдалеке послышался тяжелый грохот.

"Что бы это такое: неужто гром?"

С этим он снова встал и, отойдя от опушки, увидел, что с востока действительно шла темная туча. Гроза застигала Савелия одним-одинешенька среди леса и полей, приготовлявшихся встретить ее нестерпимое дыхание.

Опять удар, нива заколебалась сильней, и по ней полоснуло свежим холодом.

К черной туче, которою заслонен весь восток, снизу взмывали клубами меньшие тучки. Их будто что-то подтягивало и подбирало, как кулисы, и по всему этому нет-нет и прорежет огнем. Точно маг, готовый дать страшное представление, в последний раз осматривает с фонарем в руке темную сцену, прежде чем зажжет все огни и поднимет завесу. Черная туча ползет, и чем она ближе, тем кажется непроглядней. Не пронесет ли ее бог? Не разразится ли она где подальше? Но нет: вон по ее верхнему краю тихо сверкнула огнистая нить, и молнии замигали и зареяли разом по всей темной массе. Солнца уже нет: тучи покрыли его диск, и его длинные, как шпаги, лучи, посветив мгновение, тоже сверкнули и скрылись. Вихорь засвистал и защелкал. Облака заволновались, точно знамена. По бурому полю зреющей ржи запестрели широкие белые пятна и пошли ходенем; в одном месте падет будто с неба одно, в другом - сядет широко другое и разом пойдут навстречу друг другу, сольются и оба исчезнут.

У межи при дороге ветер треплет колос так странно, что это как будто и не ветер, а кто-то живой притаился у корня и злится. По лесу шум. Вот и над лесом зигзаг; и еще вот черкнуло совсем по верхушкам, и вдруг тихо... все тихо! ни молний, ни ветру: все стихло. Это тишина пред бурей: все запоздавшее спрятать себя от невзгоды пользуется этою последнею минутой затишья; несколько пчел пронеслось мимо Туберозова, как будто они не летели, а несло их напором ветра. Из темной чащи кустов, которые казались теперь совсем черными, выскочило несколько перепуганных зайцев и залегли в меже вровень с землею. По траве, которая при теперешнем освещении тоже черна как асфальт, прокатился серебристый клубок и юркнул под землю. Это еж. Все убралось, что куда может. Вот и последний, недавно реявший, ворон плотно сжал у плеч крылья и, ринувшись вниз, тяжело закопошился в вершине высокого дуба.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Туберозов не был трусом, но он был человек нервный, а такими людьми в пору больших электрических разряжений овладевает невольное и неодолимое беспокойство. Такое беспокойство чувствовал теперь и он, озираясь вокруг и соображая, где бы, на каком бы месте ему безопаснее встретить и переждать готовую грянуть грозу.

Первым его движением было броситься к своей повозке, сесть в нее и закрыться, но чуть только он уместился здесь, лес заскрипел, и кибитку затрясло, как лубочную люльку. Ясно было, что это приют ненадежный: кибитка могла очень легко опрокинуться и придавить его.

Туберозов выскочил из-под своего экипажа и бросился бегом в ржаное поле; крутивший встречь и с боков ветер останавливал его, рвал его назад за полы, и свистал, и трубил, и визжал, и гайгайкал ему в уши.

Туберозов бросился в ложбину к самому роднику; а в хрустальном резервуаре ключа еще беспокойнее: вода здесь бурлила и кипела, и из-под расходящихся по ней кругов точно выбивался наружу кто-то замкнутый в недрах земли. И вдруг, в темно-свинцовой массе воды, внезапно сверкнуло и разлилось кровавое пламя. Это удар молнии, но что это за странный удар! Стрелой в два зигзага он упал сверху вниз и, отраженный в воде, в то же мгновение, таким же зигзагом, взвился под небо. Точно небо с землею переслалось огнями;

грянул трескучий удар, как от массы брошенных с кровли железных полос, и из родника вверх целым фонтаном взвилось облако брызг.

Туберозов закрыл лицо руками, пал на одно колено и поручил душу и жизнь свою богу, а на полях и в лесу пошла одна из тех грозовых перепалок, которые всего красноречивее напоминают человеку его беззащитное ничтожество пред силой природы. Реяли молнии; с грохотом несся удар за ударом, и вдруг

Туберозов видит пред собою темный ствол дуба, и к нему плывет светящийся, как тусклая лампа, шар; чудная искра посредине дерева блеснула ослепляющим светом, выросла в ком и разорвалась В воздухе грянуло страшное бббах! У

старика сперло дыхание, и на всех перстах его на руках и ногах завертелись горячие кольца, тело болезненно вытянулось, подломилось и пало... Сознание было одно, - это сознание, что все рушилось. "Конец!" - промелькнуло в голове протопопа, и дальше ни слова. Протопоп не замечал, сколько времени прошло с тех пор, как его оглушило, и долго ли он был без сознания. Приходя в себя, он услыхал, как по небу вдалеке тяжело и неспешно прокатило и стихло! Гроза проходила. Савелий поднял голову, оглянулся вокруг и увидал в двух шагах от себя на земле нечто огромное и безобразное. Это была целая куча ветвей, целая вершина громадного дуба. Дерево было как ножом срезано у самого корня и лежало на земле, а из-под ветвей его, смешавшихся с колосом ржи, раздавался противный, режущий крик: это драл глотку давешний ворон. Он упал вместе с деревом, придавлен тяжелою ветвью к земле и, разинув широко пурпуровую пасть, судорожно бился и отчаянно кричал.

Туберозов быстро отпрыгнул от этого зрелища таким бодрым прыжком, как бы ему было не семьдесят лет, а семнадцать.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Гроза как быстро подошла, так быстро же и пронеслась: на месте черной тучи вырезывалась на голубом просвете розовая полоса, а на мокром мешке с овсом, который лежал на козлах кибитки, уже весело чирикали воробьи и смело таскали мокрые зерна сквозь дырки мокрой реднины. Лес весь оживал;

послышался тихий, ласкающий свист, и на межу, звонко скрипя крыльями, спустилася пара степных голубей. Голубка разостлала по земле крылышко, черкнула по нем красненькою лапкой и, поставив его парусом кверху, закрылась от дружки. Голубь надул зоб, поклонился ей в землю и заговорил ей печально

"умру". Эти поклоны заключаются поцелуями, и крылышки трепетно бьются в густой бахроме мелкой полыни. Жизнь началась. Невдалеке послышался топот:

это Павлюкан. Он ехал верхом на одной лошади, а другую вел в поводу.

- Ну, отец, живы вы! - весело кричал он, подъезжая и спешиваясь у кибитки. - А я было, знаете, шибко спешил, чтобы вас одних не застало, да как этот громище как треснул, я так, знаете, с лошади всею моею мордой оземь и чокнул... А это дуб-то срезало?

- Срезало, друг, срезало. Давай запряжем и поедем.

- Боже мой, знаете, силища!

- Да, друг, поедем.

- Теперь, знаете, легкое поветрие, ехать чудесно.

- Чудесно, запрягай скорей; чудесно.

И Туберозов нетерпеливо взялся помогать Павлюкану.

Выкупанные дождем кони в минуту были впряжены, и кибитка протопопа покатила, плеща колесами по лужам колеистого проселка.

Воздух был благораствореннейший; освещение теплое; с полей несся легкий парок; в воздухе пахло орешиной. Туберозов, сидя в своей кибитке, чувствовал себя так хорошо, как не чувствовал давно, давно. Он все глубоко вздыхал и радовался, что может так глубоко вздыхать. Словно орлу обновились крылья!

У городской заставы его встретил малиновый звон колоколов; это был благовест ко всенощной.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Кибитка Туберозова въехала на самый двор.

- Господи, что я за тебя, отец Савелий, исстрадалася! - кричала Наталья

Николаевна, кидаясь навстречу мужу. - Этакой гром, а ты, сердце мое, был один.

- О, голубка моя, да я был на шаг от смерти!

И протопоп рассказал жене все, что было с ним у Гремучего ключа, и добавил, что отныне он живет словно вторую жизнь, не свою, а чью-то иную, и в сем видит себе и урок и укоризну, что словно никогда не думал о бренности и ничтожестве своего краткого века.

Наталья Николаевна только моргала глазками и, вздохнув, проговорила: "А

ты теперь покушать не хочешь ли?" - но видя, что муж в ответ на это качнул отрицательно головой, она осведомилась о его жажде.

- Жажда? - повторил за женою Савелий, - да, я жажду.

- Чайку?

Протопоп улыбнулся и, поцеловав жену в темя, сказал:

- Нет, истины.

- Ну что же? и благословен бог твой, ты что ни учредишь, все хорошо.

- Да, ну, я буду умываться, а ты, мой друг, рассказывай мне, что тут делают с дьяконом. - И протопоп подошел к блестящему медному рукомойнику и стал умываться, а Наталья Николаевна сообщила, что знала об Ахилле, и вывела, что все это делается не иначе, как назло ее мужу.

Протопоп молчал и, сделав свой туалет, взял трость и шляпу и отправился в церковь, где на эту пору шла всенощная.

Минут через пять, стоя в сторонке у жертвенника в алтаре, он положил на покатой доске озаренного закатом окна листок бумаги и писал на нем. Что такое он писал? Мы это можем прочесть из-под его руки.

Вот этот манускрипт, адресованный Савелием исправнику Порохонцеву:

"Имея завтрашнего числа совершить соборне литургию по случаю торжественного дня, долгом считаю известить об этом ваше высокородие, всепокорнейше прося вас ныне же заблаговременно оповестить о сем с надлежащею распиской всех чиновников города, дабы они пожаловали во храм. А наипаче сие прошу рекомендовать тем из служебных лиц, кои сею обязанностью наиболее склонны манкировать, так как я предопределил о подаваемом ими дурном примере донести неукоснительно по начальству. В принятии же сего ведения, ваше высокородие, всепокорно прошу расписаться".

Протоиерей потребовал рассыльную церковную книгу; выставил на бумаге нумер, собственноручно записал ее и тотчас же послал ее с пономарем по назначению.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Ночь, последовавшая за этим вечером в доме Савелия, напоминала ту, когда мы видели старика за его журналом: он так же был один в своем зальце, так же ходил, так же садился, писал и думал, но пред ним не было его книги.

На столе, к которому он подходил, лежал маленький, пополам перегнутый листок, и на этом листке он как бисером часто и четко нанизывал следующие отрывочные заметки:

"Боже, суд Твой Цареви даждь и правду Твою сыну Цареву".

Обыденный приступ от вчерашнего моего положения под грозою. Ворон: как он спрятался от грозы в крепчайший дуб и нашел гибель там, где ждал защиту.

Сколь поучителен мне этот ворон. Там ли спасенье, где его чаем, - там ли погибель, где оной боимся?

Безмерное наше умствование, порабощающее разум. Ученость, отвергающая возможность постижения доселе постижимого.

Недостаточность и неточность сведений о душе. Непонимание натуры человека, и проистекающее отсель бесстрастное равнодушие к добру и злу, и кривосудство о поступках: оправдание неоправдимого и порицание достойного.

Моисей, убивший египтянина, который бил еврея, не подлежит ли осуждению с ложной точки зрения иных либералов, охуждающих горячность патриотического чувства? Иуда-предатель с точки зрения "слепо почивающих в законе" не заслуживает ли награды, ибо он "соблюл закон", предав учителя, преследуемого правителями? (Иннокентий Херсонский и его толкование.) Дние наши также лукавы: укоризны небеспристрастным против ухищрений тайных врагов государства. Великая утрата заботы о благе родины и, как последний пример, небреженье о молитве в день народных торжеств, сведенной на единую формальность.

Толкование слов: "Боже, суд Твой Цареви даждь" в смысле: "да тихое и мирное житие поживем" (ап. Павел). Сколь такое житие важно? Пример: Ровоам после Соломона, окруженный друзьями и совоспитанными с ним и предстоявшими пред лицом его, лукаво представлявшими ему, что облегчение народу есть уничижение собственного его царева достоинства, и как он по их совету приумножил бедствия Израиля. "Отец мой наложи на вас ярем тяжек; аз же приложу к ярему вашему" (кн. Царств 11, 12). Происшедшие от сего несчастия и разделение царства.

Ясно отсюда, что нам надлежит желать и молиться, дабы сердце Царево не было ни в каких руках человеческих, а в руках Божиих.

Но мы преступно небрежем этою заботою, и мне если доводится видеть в такой день храм не пустым, то я даже недоумеваю, чем это объяснить?

Перебираю все догадки и вижу, что нельзя этого ничем иным объяснить, как страхом угрозы моей, и отсель заключаю, что все эти молитвенники слуги лукавые и ленивые и молитва их не молитва, а наипаче есть торговля, торговля во храме, видя которую господь наш И. X. не только возмутился божественным духом своим, но и вземь вервие и изгна их из храма.

Следуя его божественному примеру, я порицаю и осуждаю сию торговлю совестью, которую вижу пред собою во храме. Церкви противна сия наемничья молитва. Может быть, довлело бы мне взять вервие и выгнать им вон торгующих ныне в храме сем, да не блазнится о лукавстве их верное сердце. Да будет слово мое им вместо вервия. Пусть лучше будет празднен храм, я не смущуся сего: я изнесу на главе моей тело и кровь Господа моего в пустыню и там пред дикими камнями в затрапезной ризе запою: "Боже, суд Твой Цареви даждь и правду Твою сыну Цареву", да соблюдется до века Русь, ей же благодеял еси!

Воззвание заключительное: не положи ее, Творче и Содетелю! в посмеяние народам чужим, ради лукавства слуг ее злосовестливьгх и недоброслужащих".

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Это была программа поучения, которую хотел сказать и сказал на другой день Савелий пред всеми собранными им во храме чиновниками, закончив таким сказанием не только свою проповедь, но и все свое служение церкви.

Старогородская интеллигенция находила, что это не проповедь, а революция, и что если протопоп пойдет говорить в таком духе, то чиновным людям скоро будет неловко даже выходить на улицу. Даже самые друзья и приятели Савелия строго обвиняли его в неосторожном возбуждении страстей черни. На этом возбуждении друзья его сошлись с его врагами, и в одно общим хором гласили: нет, этого терпеть нельзя! Исключение из общего хора составляли заезжие: Борноволоков и Термосесов. Они хотя слышали проповедь, но ничего не сказали и не надулись.

Напротив, Термосесов, возвратясь от обедни, подошел со сложенными руками к Борноволокову и чрезвычайно счастливый прочел: "Ныне отпущаеши раба твоего".

- Что это значит? - осведомился начальник.

- Это значит, что я от вас отхожу. Живите и будьте счастливы, но на отпуске еще последнюю дружбу черкните начальству, что, мол, поп, про которого писано мной, забыв сегодня все уважение, подобающее торжественному дню, сказал крайне возмутительное слово, о котором устно будет иметь честь изложить посылаемый мною господин Термосесов.

- Черт вас возьми! Напишите, я подпишу.

Друзья уже совсем были готовы расстаться, но разлука их на минуту замедлилась внезапным появлением бледного и перепуганного мещанина Данилки, который влетел, весь мокрый и растерзанный, пред очи Борноволокова и, повалясь ему в ноги, завопил:

- Батюшка, сошлите меня, куда милость ваша будет, а только мне теперь здесь жить невозможно! Сейчас народ на берегу собравшись, так все к моей морде и подсыкаются.

И Данилка объяснил, что ему чуть не смертью грозят за то, что он против протопопа просьбу подал, и в доказательство указал на свое мокрое и растерзанное рубище, доложив, что его сию минуту народ с моста в реку сбросил.

- Превосходно!.. Бунт! - радостно воскликнул Термосесов и, надев посреди комнаты фуражку, заметил своему начальнику: - Видите, как делают дела!

Термосесов уехал, а вслед за ним в другую сторону уехал и Борноволоков обнаруживать иные беспорядки.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

В Старогороде проповедь Туберозова уже забывалась. Но к вечеру третьего дня в город на почтовой телеге приехала пара оригинальных гостей: длинный сухожильный квартальный и толстый, как мужичий блин, консисторский чиновник с пуговочным носом.

Это были послы по Савелиеву душу: протопопа под надзором их требовали в губернский город. Через полчаса это знал весь город, и к дому Туберозова собрались люди, а через час дверь этого дома отворилась, и из нее вышел готовый в дорогу Савелий. Наталья Николаевна провожала мужа, идучи возле него и склонясь своею голубиною головкой к его локтю.

Они оба умели успокоить друг друга и теперь не расслабляют себя ни единою слезой.

Ожидавший выхода протопопа народ шарахнулся вперед и загудел.

Туберозов снял шляпу, поклонился ниже пояса на все стороны.

Гомон затих; у многих навернулись слезы, и все стали креститься.

Из-за угла тихо выехала спрятанная там, по деликатному распоряжению исправника, запряженная тройкой почтовая телега.

Протопоп поднял ногу на ступицу и взялся рукою за грядку, в это время квартальный подхватил его под локоть снизу, а чиновник потянул за другую руку вверх.. Старик гадливо вздрогнул, и голова его заходила на шее, как у куклы на проволочной пружине.

Наталья Николаевна подскочила к мужу и, схватив его руку, прошептала:

- Одну только жизнь свою пощади! Туберозов отвечал ей:

- Не хлопочи: жизнь уже кончена; теперь начинается "житие".

Николай Лесков - Соборяне 07 - ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ, читать текст

См. также Лесков Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :