Николай Лесков
«Соборяне 05 - ЧАСТЬ ВТОРАЯ»

"Соборяне 05 - ЧАСТЬ ВТОРАЯ"

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

- То, господа, было вскоре после французского замирения, как я со в бозе почившим государем императором разговаривал.

- Вы с государем разговаривали? - сию же минуту перебили рассказчика несколько голосов.

- А как бы вы изволили полагать? - отвечал с тихою улыбкой карлик. -

Да-с; с самим императором Александром Павловичем говорил и имел рассудок, как ему отвечать.

- Ха-ха-ха! Вот, бог меня убей, шельма какая у нас этот Николавра! -

взвыл вдруг от удовольствия дьякон Ахилла и, хлопнув себя ладонями по бедрам, добавил: - Глядите на него - маленький, а между тем он, клопштос, с царем разговаривал.

- Сиди, дьякон, смирно, сиди спокойно, - внушительно произнес

Туберозов.

Ахилла показал руками, что он более ничего не скажет, и сел.

Рассказ начался снова.

- Это как будто от разговора моего с государем императором даже и начало имело, - спокойно заговорил Николай Афанасьевич. - Госпожа моя, Марфа

Андревна, имела желание быть в Москве, когда туда ждали императора после всесветной его победы над Наполеоном Бонапарте. Разумеется, и я в этой поездке, по их воле, при них находился. Они, покойница, тогда уже были в больших летах и, по нездоровью своему, порядочно стали гневливы и обидчивы.

Молодым господам по этой причине в дому у нас было скучно, и покойница это видели и много за это досадовали, а больше всех на Алексея Никитича сердились, что не так, полагали, верно у них в доме порядок устроен, чтобы всем весело было, и что чрез то их все забывают. Вот Алексей Никитич и достали маменьке приглашение на бал, на который государя ожидали. Марфа

Андревна не скрыли от меня, что это им очень большое удовольствие доставило.

Сделали они себе к этому балу наряд бесценный и для меня французу портному заказали синий фрак аглицкого сукна с золотыми пуговицами, панталоны, -

сударыни, простите, - жилет, галстук - все белое; манишку с гофреями и пряжки на башмаки, сорок два рубля заплатили. Алексей Никитич для маменькина удовольствия так упросили, чтоб и меня можно было туда взять. Приказано было метрдотелю, чтобы ввесть меня в оранжерею при доме и напротив самого зала, куда государь войдет, в углу где-нибудь между цветами поставить. Так это, милостивые государи, все и исполнилось, но не совсем. Поставил меня, знаете, метрдотель в угол у большого такого дерева, китайская пальма называется, и сказал, чтоб я держался и. смотрел, что отсюда увижу. А что оттуда увидать можно? ничего. Вот я, знаете, как Закхей Мытарь, цап-царап, да и взлез на этакую маленькую искусственную скалу, взлез и стою под пальмой. В зале шум, блеск, музыка; а я хоть и на скале под пальмой стою, а все ничего не вижу, кроме как одни макушки да тупеи. Только вдруг все эти головы засуетились, раздвинулись, и государь с князем Голицыным прямо и входит от жара в оранжерею. И еще то, представьте, идет не только что в оранжерею, а даже в самый тот дальний угол прохладный, куда меня спрятали. Я так, сударыни, и засох. На скале-то засох и не слезу.

- Страшно? - спросил Туберозов.

- Как вам доложить? не страшно, но как будто волненье.

- А я бы убег, - сказал, не вытерпев, дьякон.

- Чего же, сударь, бежать? Не могу сказать, чтобы совсем ни капли не испугался, но не бегал. А его величество тем часом все подходят, подходят;

уже я слышу даже, как сапожки на них рип-рип-рип; вижу уж и лик у них этакий тихий, взрак ласковый, да уж, знаете, на отчаянность уж и думаю и не думаю, зачем я пред ними на самом на виду явлюсь? Только государь вдруг этак головку повернули и, вижу, изволили вскинуть на меня свои очи и на мне их и остановили.

- Ну! - крикнул, бледнея, дьякон.

- Я взял да им поклонился.

Дьякон вздохнул и, сжав руку карлика, прошептал:

- Сказывай же, сделай милость, скорее, не останавливайся!

- Они посмотрели на меня и изволят князю Голицыну говорить по-французски: "Ах, какой миниатюрный экземпляр! чей, любопытствуют, это такой?" Князь Голицын, вижу, в затруднительности ответить; а я, как французскую речь могу понимать, сам и отвечаю: "Госпожи Плодомасовой, ваше императорское величество". Государь обратился ко мне и изволят меня спрашивать: "Какой вы нации?" - "Верноподданный, говорю, вашего императорского величества". - "И русский уроженец?" - изволят спрашивать, а я опять отвечаю: "Из крестьян, говорю, верноподданный вашего императорского величества". Император и рассмеялись. "Bravo, - изволили пошутить, - bravo, mon petit sujet fidele", {Браво, браво, мой маленький верноподданный

(франц.)} - и ручкой этак меня за голову к себе и пожали.

Николай Афанасьевич понизил голос и сквозь тихую улыбку, как будто величайшую политическую тайну, шепотом добавил:

- Ручкой-то своею, знаете, взяли обняли, а здесь... неприметно для них пуговичкой обшлага нос-то мне совсем чувствительно больно придавили.

- А ты же ведь ничего... не закричал? - спросил дьякон.

- Нет-с, что вы, батушка, что вы? Как же можно от ласк государя кричать? Я-с, - заключил Николай Афанасьевич, - только как они выпустили меня, я поцеловал их ручку... что счастлив и удостоен чести, и только и всего моего разговора с их величеством было. А после, разумеется, как сняли меня из-под пальмы и повезли в карете домой, так вот тут уж я все плакал.

- Отчего же после-то плакать? - спросил Ахилла.

- Да как же отчего? Мало ли отчего-с? От умиления чувств плачешь.

- Маленький, а как чувствует! - воскликнул в восторге Ахилла.

- Ну-с, позвольте! - начал снова рассказчик. - Теперь только что это случайное внимание императора по Москве в некоторых домах разгласилось, покойница Марфа Андревна начали всюду возить меня и показывать, и я, истину вам докладываю, не лгу, я был тогда самый маленький карлик во всей Москве.

Но недолго это было-с, всего одну зиму...

Но в это время дьякон ни с того ни с сего вдруг оглушительно фыркнул и, свесив голову за спинку стула, тихо захохотал.

Заметя, что его смех остановил рассказ, он приподнялся и сказал:

- Нет, это ничего!.. Рассказывай, сделай милость, Николавра, это я по своему делу смеюсь. Как со мною однажды граф Кленыхин говорил.

- Нет-с, уж вы, сударь, лучше выскажитесь, а то опять перебьете, -

ответил карлик.

- Да ничего, ничего, это самое простое дело, - возражал Ахилла. - Граф

Кленыхин у нас семинарский корпус смотрел, я ему поклонился, а он говорит:

"Пошел прочь, дурак!" Вот и весь наш разговор, чему я рассмеялся.

- И точно-с, смешно, - сказал Николай Афанасьевич и, улыбнувшись, стал продолжать.

- На другую зиму, - заговорил он, - Вихиорова генеральша привезла из-за

Петербурга чухоночку Метту, карлицу еще меньше меня на палец. Покойница

Марфа Андревна слышать об этом не могла. Сначала все изволили говорить, что это карлица не натуральная, а свинцом будто опоенная, но как приехали и изволили сами Метту Ивановну увидать, и рассердились, что она этакая беленькая и совершенная. Во сне стали видеть, как бы нам Метту Ивановну себе купить. А Вихиорша та слышать не хочет, чтобы продать. Вот тут Марфа

Андревна и объясняют, что "мой Николай, говорят, умный и государю отвечать умел, а твоя, говорят, девчушка - что ж, только на вид хороша". Так меж собой обе госпожи за нас и спорят. Марфа Андревна говорят той: продай, а эта им говорит, чтобы меня продать. Марфа Андревна вскипят вдруг: "Я ведь, -

изволят говорить, - не для игрушки у тебя ее торгую: я ее в невесты на вывод покупаю, чтобы Николая на ней женить". А госпожа Вихиорова говорят: "Что ж, я его и у себя женю". Марфа Андревна говорят: "Я тебе от них детей дам, если будут", и та тоже говорит, что и они пожалуют детей, если дети будут. Марфа

Андревна рассердятся и велят мне прощаться с Меттой Ивановной. А потом опять, как Марфа Андревна не выдержат, заедем и, как только они войдут, сейчас и объявляют: "Ну слушай же, матушка генеральша, я тебе, чтобы попусту не говорить, тысячу рублей за твою уродицу дам", а та, как назло, не порочит меня, а две за меня Марфе Андревне предлагает. Пойдут друг другу набавлять и набавляют, и опять рассердится Марфа Андревна, вскрикнет: "Я, матушка, своими людьми не торгую", а госпожа Вихиорова тоже отвечают, что и они не торгуют, так и опять велят нам с Меттой Ивановной прощаться. До десяти тысяч рублей, милостивые государи, доторговались за нас, а все дело не подвигалось, потому что моя госпожа за ту дает десять тысяч, а та за меня одиннадцать. До самой весны, государи мои, так тянулось, и доложу вам, хотя госпожа Марфа Андревна была духа великого и несокрушимого, и с Пугачевым спорила, и с тремя государями танцевала, но госпожа Вихиорова ужасно Марфы

Андревны весь характер переломили. Скучают! страшно скучают! И на меня все начинают гневаться! "Это вот все ты, - изволят говорить, - сякой-такой пентюх, что девку даже ни в какое воображение ввести не можешь, чтоб она сама за тебя просилась". - "Матушка, говорю, Марфа Андревна, чем же, говорю, питательница, я могу ее в воображение вводить? Ручку, говорю, матушка, мне, дураку, пожалуйте". А они еще больше гневаются. "Глупый, говорят, глупый!

только и знает про ручки". А я уж все молчу.

- Маленький! маленький! Он, бедный, этого ничего не может! - участливо объяснял кому-то по соседству дьякон.

Карлик оглянулся на него и продолжал:

- Ну-с, так дальше - больше, дошло до весны, пора нам стало и домой в

Плодомасово из Москвы собираться. Марфа Андревна опять приказали мне одеваться, и чтоб оделся в гишпанское платье. Поехали к Вихиорше и опять не сторговались. Марфа Андревна говорят ей: "Ну, хоть позволь же ты своей каракатице, пусть они хоть походят с Николашей вместе пред домом!"

Генеральша на это согласилась, и мы с Меттой Ивановной по тротуару против окон и гуляли. Марфа Андревна, покойница, и этому радовались и всяких костюмов нам обоим нашили. Приедем, бывало, они и приказывают: "Наденьте нынче, Николаша с Меттой, пейзанские костюмы!" Вот мы оба и являемся в деревянных башмаках, я в камзоле и в шляпе, а Метта Ивановна в высоком чепчике, и ходим так пред домом, и народ на нас стоит смотрит. Другой раз велят одеться туркой с турчанкой, мы тоже опять ходим; или матросом с матроской, мы и этак ходим. А то были у нас тоже медвежьи платьица, те из коричневой фланели, вроде чехлов сшиты. Всунут нас, бывало, в них, будто руку в перчатку или ногу в чулок, ничего, кроме глаз, и не видно, а на макушечках такие суконные завязочки ушками поделаны, трепятся. Но в этих платьицах нас на улицу не посылали, а велят, бывало, одеться, когда обе госпожи за столом кофе кушают, и чтобы во время их кофею на ковре против их стола бороться. Метта Ивановна пресильная была, даром что женщина, но я, бывало, если им дам хорошенько подножку, так оне все-таки сейчас и слетят, но только я, впрочем, всегда Метте Ивановне больше поддавался, потому что мне их жаль было по их женскому полу, да и генеральша сейчас, бывало, в их защиту собачку болонку кличут, а та меня за голеняшки, а Марфа Андревна сердятся... Ну их совсем и с одолением! А то тоже покойница заказали нам самый лучший костюм, он у меня и теперь цел: меня одели французским гренадером, а Метту Ивановну маркизой. У меня этакий кивер медвежий, меховой, высокий, мундир длинный, ружье со штыком и тесак, а Метте Ивановне роб и опахало большое. Я, бывало, стану в дверях с ружьем, а Метта Ивановна с опахалом проходят, и я им честь отдаю, и потом Марфа Андревна с генеральшей опять за нас торгуются, чтобы нас женить. Но только надо вам доложить, что все эти наряды и костюмы для нас с Меттой Ивановной все моя госпожа на свой счет делали, потому что они уж наверное надеялись, что мы

Метту Ивановну купим, и даже так, что чем больше они на нас двоих этих костюмов надевали, тем больше уверялись, что мы оба ихние; а дело-то совсем было не туда. Госпожа генеральша Вихиорова, Каролина Карловна, как были из немок, то они ничему этому, что в их пользу, не препятствовали и принимали, а уступать ничего не хотели. Пред самою весной Марфа Андревна ей вдруг решительно говорят: "Однако что же это такое мы с тобою, матушка, делаем, ни

Мишу, ни Гришу? Надо же, говорят, это на чем-нибудь кончить", да на том было и кончили, что чуть-чуть их самих на Ваганьково кладбище не отнесли. Зачахли покойница, желчью покрылись, на всех стали сердиться и вот минуты одной, какова есть минута, не хотят ждать: вынь да положь им Метту Ивановну, чтобы сейчас меня на ней женить! У кого в доме Светлое Христово Воскресенье, а у нас тревога, а к Красной Горке ждем последний ответ и не знаем, как ей и передать его. Тут-то Алексей Никитич, дай им бог здоровья, уж и им это дело насолило, видят, что беда ожидает неминучая, вдруг надумались или с кем там в полку из умных офицеров посоветовались, и доложили маменьке, что будто бы

Вихиоршина карлица пропала. Марфе Андревне все, знаете, от этого легче стало, что уж ни у кого ее нет, и начали они беспрестанно об этом говорить.

"Как же так, расспрашивают, она пропала?" Алексей Никитич отвечают, что жид украл. "Как? какой жид?" - все расспрашивают. Сочиняем им что попало, так, мол, жид этакой каштановатый, с бородой, все видели, взял да понес. "А что же, - изволят спрашивать, - зачем же его не остановили?" Так, мол, он из улицы в улицу, из переулка в переулок, так и унес. "Да и она-то, рассуждают, дура какая, что ее несут, а она даже не кричит. Мой Николай ни за что бы, говорят, не дался". - "Как можно, говорю, сударыня, жиду сдаться!" Всему уж они как ребенок стали верить. Но тут Алексей Никитич вдруг ненароком маленькую ошибку дал или, пожалуй сказать, перехитрил: намерение их такое было, разумеется, чтобы скорее Марфу Андревну со мною в деревню отправить, чтоб это тут забылось, они и сказали маменьке: "Вы, - изволят говорить, -

маменька, не беспокойтесь: ее, эту карлушку, найдут, потому что ее ищут, и как найдут, я вам сейчас и отпишу в деревню", - а покойница-то за это слово и ухватились: "Нет уж, говорят, если ищут, так я лучше подожду, я, главное, теперь этого жида-то хочу посмотреть, который ее унес!" Тут, судари мои, мы уж и одного квартального вместе с собою лгать подрядили: тот всякий день приходит и врет, что "ищут, мол, ее, да не находят". Она ему всякий день синенькую, а меня всякий день к ранней обедне посылает в церковь Иоанну

Воинственнику молебен о сбежавшей рабе служить...

- Иоанну Воинственнику? Иоанну Воинственнику, говоришь ты, молебен-то ходил служить? - перебил дьякон.

- Да-с, Иоанну Воинственнику.

- Ну так, брат, поздравляю тебя, совсем не тому святому служил.

- Дьякон! да сделай ты милость, сядь, - решил отец Савелий, - а ты,

Николай, продолжай.

- Да что, батюшка, больше продолжать, когда вся уж почти моя сказка и рассказана. Едем мы один раз с Марфой Андревной от Иверской Божией Матери, а генеральша Вихиорова и хлоп на самой Петровке нам навстречу в коляске, и

Метта Ивановна с ними. Тут Марфа Андревна все поняли и... поверите ли, государи мои, или нет, тихо, но горько в карете заплакали.

Карлик замолчал.

- Ну, Никола, - подогнал его протопоп Савелий.

- Ну-с, а тут уж что же: как приехали мы домой, они и говорят Алексею

Никитичу, "А ты, сынок, говорят, выходишь дурак, что смел свою мать обманывать, да еще квартального приводил", - и с этим велели укладываться и уехали.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Николай Афанасьевич обернулся на стульце ко всем слушателям и добавил:

- Я ведь вам докладывал, что история самая простая и нисколько не занимательная. А мы, сестрица, - добавил он, вставая, - засим и поедемте!

Марья Афанасьевна стала собираться; но дьякон опять выступил со спором, что Николай Афанасьевич не тому святому молебен служил.

- Это, сударь мой, отец дьякон, не мое дело знать, - оправдывался, отыскивая свой пуховой картуз, Николай Афанасьевич.

- Нет, как же не твое! Непременно твое: ты должен знать, кому молишься.

- Позвольте-с, позвольте, я в первый раз как пришел по этому делу в церковь, подал записочку о бежавшей рабе и полтинник, священник и стали служить Иоанну Воинственнику, так оно после и шло.

- Ой! если так, значит плох священник...

- Чем? чем? чем? Чем так священник плох? - вмешался неожиданно отец

Бенефактов.

- Тем, отец Захария, плох, что дела своего не знает, - отвечал

Бенефактову с отменною развязностию Ахилла. - О бежавшем рабе нешто Иоанну

Воинственнику петь подобает?

- Да, да; а кому же, по-твоему? кому же? кому же?

- Кому? Забыли, что ли, вы? У ктиторова места лист в прежнее время был наклеен. Теперь его сняли, а я все помню, кому в нем за что молебен петь положено.

- Да.

- Ну и только! Федору Тирону, если вам угодно слышать, вот кому.

- Ложно осуждаешь: Иоанну Воинственнику они правильно служили.

- Не конфузьте себя, отец Захария. Я тебе говорю, служили правильно.

- А я вам говорю, понапрасну себя не конфузьте.

- Да что ты тут со мной споришь.

- Нет, это что вы со мной спорите! Я вас ведь, если захочу, сейчас могу оконфузить.

- Ну, оконфузь.

- Ей-богу, душечка, оконфужу!

- Ну, оконфузь, оконфузь!

- Ей-богу ведь оконфужу, не просите лучше, потому что я эту таблицу наизусть знаю.

- Да ты не разговаривай, а оконфузь, оконфузь,- смеясь и радуясь, частил Захария Бенефактов, глядя то на дьякона, то на чинно хранящего молчание отца Туберозова.

- Оконфузить? извольте, - решил Ахилла и, сейчас же закинув далеко на локоть широкий рукав рясы, загнул правою рукой большой палец левой руки, как будто собирался его отломить, и начал: - Вот первое: об исцелении от отрясовичной болезни - преподобному Марою.

- Преподобному Марою, - повторил за ним, соглашаясь, отец Бенефактов.

- От огрызной болезни - великомученику Артемию, - вычитывал Ахилла, заломив тем же способом второй палец

- Артемию, - повторил Бенефактов.

- О разрешении неплодства - Роману Чудотворцу; если возненавидит муж жену свою - мученикам Гурию, Самону и Авиву; об отогнании бесов -

преподобному Нифонту; об избавлении от блудныя страсти - преподобной

Фомаиде...

- И преподобному Моисею Угрину, - тихо подставил до сих пор только в такт покачивавшей своею головкой Бенефактов.

Дьякон, уже загнувший все пять пальцев левой руки, секунду подумал, глядя в глаза отцу Захарии, и затем, разжав левую руку, с тем чтобы загибать ею правую, произнес:

- Да, тоже можно и Моисею Угрину.

- Ну, теперь продолжай.

- От винного запойства - мученику Вонифатию...

- И Моисею Мурину.

- Что-с?

- Вонифатию и Моисею Мурину, - повторил отец Захария.

- Точно, - повторил дьякон.

- Продолжай.

- О сохранении от злого очарования - священномумученику Киприяну...

- И святой Устинии.

- Да позвольте же, наконец, отец Захария, с этими подсказами!

- Да нечего позволять! Русским словом ясно напечатано: и святой

Устинии.

- Ну, хорошо! ну, и святой Устинии, а об обретении украденных вещей и бежавших рабов (дьякон начал с этого места подчеркивать свои слова) -

Феодору Тирону, его же память празднуем семнадцатого февраля.

Но только что Ахилла протрубил свое последнее слово, как Захария тою же тихою и бесстрастною речью продолжал чтение таблички словами:

- И Иоанну Воинственнику, его же память празднуем десятого июля.

Ахилла похлопал глазами и проговорил:

- Точно; теперь вспомнил, есть и Иоанну Воинственнику.

- Так о чем же это вы, сударь отец дьякон, изволили целый час спорить?

- спросил, протягивая на прощанье свою ручку Ахилле, Николай Афанасьевич.

- Ну вот поди же ты со мною! Дубликаты позабыл, вот из-за чего и спорил, - отвечал дьякон.

- Это, сударь, называется: шапка на голове, а я шапку ищу. Мое глубочайшее почтение, отец дьякон.

- "Шапку ищу"... Ах ты, маленький! - произнес, осклабляясь, Ахилла и, подхватив Николая Афанасьевича с полу, посадил его себе на ладонь и воскликнул: - как пушиночка легенький!

- Перестань, - велел отец Туберозов.

Дьякон опустил карлика и, поставив его на землю, шутливо заметил, что, по легкости Николая Афанасьевича, его никак бы нельзя на вес продавать; но протопопу уже немножко досадила суетливость Ахиллы, и он ему отвечал:

- А ты знаешь ли, кого ценят по весу?

- А кого-с?

- Повесу.

- Покорно вас благодарю-с.

- Не взыщи, пожалуйста.

Дьякон смутился и, обведя носовым бумажным платком по ворсу своей шляпы, проговорил:

- А вы уж нигде не можете обойтись без политики, - и с этим, слегка надувшись, вышел за двери.

Вскоре раскланялись и разошлись в разные стороны и все другие гости.

Николая Афанасьевича с сестрой быстро унесли окованные бронзой троечные дрожки, а Туберозов тихо шел за реку вдвоем с тем самым Дарьяновым, с которым мы его видели в домике просвирни Препотенской.

Перейдя вместе мост, они на минуту остановились, и протопоп, как бы что-то вспомнив, сказал:

- Не удивительно ли, что эта старая сказка, которую рассказал сейчас карлик и которую я так много раз слышал, ничтожная сказочка про эти вязальные старухины спицы, не только меня освежила, но и успокоила от того раздражения, в которое меня ввергла намеднишняя новая действительность? Не явный ли знак в этом тот, что я уже остарел и назад меня клонит? Но нет, и не то; таков был я сыздетства, и вот в эту самую минуту мне вспомнился вот какой случай: приехал я раз уже студентом в село, где жил мои детские годы, и застал там, что деревянную церковку сносят и выводят стройный каменный храм... и я разрыдался!

- О чем же?

- Представьте: стало мне жаль деревянной церковки. Чуден и светел новый храм возведут на Руси и будет в нем и светло и тепло молящимся внукам, но больно глядеть, как старые бревна без жалости рубят!

- Да что и хранить-то из тех времен, когда только в спички стучали да карликов для своей потехи женили.

- Да; вот заметьте себе, много, много в этом скудости, а мне от этого пахнуло русским духом. Я вспомнил эту старуху, и стало таково и бодро и приятно, и это бережи моей отрадная награда. Живите, государи мои, люди русские в ладу со своею старою сказкой. Чудная вещь старая сказка! Горе тому, у кого ее не будет под старость! Для вас вот эти прутики старушек ударяют монотонно; но для меня с них каплет сладких сказаний источник!.. О, как бы я желал умереть в мире с моею старою сказкой.

- Да это, конечно, так и будет.

- Представьте, а я опасаюсь, что нет.

- Напрасно. Кто же вам может помешать?

- Как можно знать, как можно знать, кто это будет? Но, однако, позвольте, что же это я вижу? - заключил протоиерей, вглядываясь в показавшееся на горе облако пыли.

Это облако сопровождало дорожный троечный тарантас, а в этом тарантасе сидели два человека: один - высокий, мясистый, черный, с огненными глазами и несоразмерной величины верхнею губой; другой - сюбтильный, выбритый, с лицом совершенно бесстрастым и светлыми водянистыми глазками.

Экипаж с этими пассажирами быстро проскакал по мосту и, переехав реку, повернул берегом влево.

- Какие неприятные лица! - сказал, отвернувшись, протопоп.

- А вы знаете ли, кто это такие?

- Нет, слава богу, не знаю.

- Ну так я вас огорчу. Это и есть ожидаемый у нас чиновник князь

Борноволоков; я узнаю его, хоть и давно не видал. Так и есть; вон они и остановились у ворот Бизюкина.

- Скажите ж на милость, который же из них сам Борноволоков?

- Борноволоков тот, что слева, маленький.

- А тот другой что за персона?

- А эта персона, должно быть, просто его письмоводитель. Он тоже знаменит кой-чем.

- Юрист большой?

- Гм! Ну, этого я не слыхал о нем, а он по какой-то студенческой истории в крепости сидел.

- Батюшки мои! А как имя мужу сему?

- Измаил Термосесов.

- Термосесов?

- Да, Термосесов; Измаил Петров Термосесов.

- Господи, каких у нашего царя людей нет!

- А что такое?

- Да как же, помилуйте: и губастый, и страшный, и в крепости сидел, и на свободу вышел, и фамилия ему Термосесов.

- Не правда ли, ужасно! - воскликнул, расхохотавшись, Дарьянов.

- А что вы думаете, оно, пожалуй, и вправду ужасно! - отвечал

Туберозов. - Имя человеческое не пустой совсем звук: певец "Одиссеи" недаром сказал, что "в минуту рождения каждый имя свое себе в сладостный дар получает". Но до свидания пока. Вечером встретимся?

- Непременно.

- Так вот и прекрасно: там нам будет время добеседовать и об именах и об именосцах.

С этим протопоп пожал руку своего компаньона, и они расстались.

Туберозов пришел вечером первый в дом исправника, и так рано, что хозяин еще наслаждался послеобеденным сном, а именинница обтирала губкой свои камелии и олеандры, окружавшие угольный диван в маленькой гостиной.

Хозяйка и протопоп встретились очень радушно и с простотой, свидетельствовавшей о их дружестве.

- Рано придрал я? - спросил протопоп.

- И очень даже рано, - отвечала, смеясь, хозяйка.

- Подите ж! Жена была права, что останавливала, да что-то не сидится дома; охота гостевать пришла. Давайте-ка я стану помогать вам мыть цветы.

И старик вслед за словом снял рясу, засучил рукава подрясника и, вооружась мокрою тряпочкой, принялся за работу.

В этих занятиях и незначащих перемолвках с хозяйкой о состоянии ее цветов прошло не более полчаса, как под окнами дома послышался топот подкатившей четверни. Туберозов вздрогнул и, взглянув в окно, произнес в себе: "Ага! нет, хорошо, что я поторопился!" Затем он громко воскликнул:

"Пармен Семеныч? Ты ли это, друг?" И бросился навстречу выходившему из экипажа предводителю Туганову.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Теперь волей-неволей, повинуясь неодолимым обстоятельствам, встречаемым на пути нашей хроники, мы должны оставить на время и старогородского протопопа и предводителя и познакомиться совершенно с другим кружком того же города. Мы должны вступить в дом акцизного чиновника Бизюкина, куда сегодня прибыли давно жданные в город петербургские гости: старый университетский товарищ акцизника князь Борноволоков, ныне довольно видный петербургский чиновник, разъезжающий с целию что-то ревизовать и что-то вводить, и его секретарь Термосесов, также некогда знакомец и одномысленник Бизюкина. Мы входим сюда именно в тот предобеденный час, когда пред этим домом остановилась почтовая тройка, доставившая в Старогород столичных гостей.

Самого акцизника в это время не было дома, и хозяйственный элемент представляла одна акцизница, молодая дама, о которой мы кое-что знаем из слов дьякона Ахиллы, старой просвирни да учителя Препотенского. Интересная дама эта одна ожидала дорогих гостей, из коих Термосесов ее необыкновенно занимал, так как он был ей известен за весьма влиятельного политического деятеля. О великом характере и о значении этой особы она много слыхала от своего мужа и потому, будучи сама политическою женщиной, ждала этого гостя не без душевного трепета. Желая показаться ему с самой лучшей и выгоднейшей для своей репутации стороны, Бизюкина еще с утра была озабочена тем, как бы ей привести дом в такое состояние, чтобы даже внешний вид ее жилища с первого же взгляда производил на приезжих целесообразное впечатление.

Акцизница еще спозаранка обошла несколько раз все свои комнаты и нашла, что все никуда не годится. Остановясь посреди опрятной и хорошо меблированной гостиной, она в отчаянии воскликнула: "Нет, это черт знает что такое! Это совершенно так, как и у Порохонцевых, и у Дарьяновых, и у почтмейстера, словом, как у всех, даже, пожалуй, гораздо лучше! Вот, например, у

Порохонцевых нет часов на камине, да и камина вовсе нет; но камин, положим, еще ничего, этого гигиена требует; а зачем эти бра, зачем эти куклы, наконец зачем эти часы, когда в зале часы есть?.. А в зале? Господи! Там фортепьяно, там ноты... Нет, это решительно невозможно так, и я не хочу, чтобы новые люди обошлись со мной как-нибудь за эти мелочи. Я не хочу, чтобы мне

Термосесов мог написать что-нибудь вроде того, что в умном романе "Живая душа" умная Маша написала своему жениху, который жил в хорошем доме и пил чай из серебряного самовара. Эта умная девушка прямо написала ему, что, мол,

"после того, что я у вас видела, между нами все кончено". Нет, я этого не хочу. Я знаю, как надо принять деятелей! Одно досадно: не знаю, как именно у них все в Петербурге?.. Верно, у них там все это как-нибудь скверно, то есть я хотела сказать прекрасно... тфу, то есть скверно... Черт знает что такое.

Да! Но куда же, однако, мне все это деть? Неужели же все выбросить? Но это жаль, испортится; а это все денег стоит, да и что пользы выбросить вещи, когда кругом, на что ни взглянешь... вон в спальне кружевные занавески...

положим, что это в спальне, куда гости не заглянут... ну, а если заглянут!..

Ужасная гадость. Притом же дети так хорошо одеты!.. Ну да их не покажут;

пусть там и сидят, где сидят; но все-таки... все выбрасывать жаль! Нет, лучше уж одну мужнину комнату отделать.

И с этим молодая чиновница позвала людей и велела им тотчас же перенести все излишнее, по ее мнению, убранство мужнина кабинета в кладовую.

Кабинет акцизника, и без того обделенный убранством в пользу комнат госпожи и повелительницы дома, теперь совсем был ободран и представлял зрелище весьма печальное. В нем оставались стол, стул, два дивана и больше ничего.

"Вот и отлично, - подумала Бизюкина. - По крайней мере есть хоть одна комната, где все совершенно как следует". Затем она сделала на письменном столе два пятна чернилами, опрокинула ногой в углу плевальницу и рассыпала по полу песок... Но, боже мой! возвратясь в зал, акцизница заметила, что она было чуть-чуть не просмотрела самую ужасную вещь: на стене висел образ!

- Ермошка! Ермошка! скорей тащи долой этот образ и неси его... я его спрячу в комод.

Образ был спрятан.

- Как это глупо, - рассуждала она, - что жених, ожидая живую душу, побил свои статуи и порвал занавески? Эй, Ермошка, подавай мне сюда занавески! Скорей свертывай их. Вот так! Теперь сам смотри же, чертенок, одевайся получше!

- Получше-с?

- Ну да, конечно, получше. Что там у тебя есть?

- Бешмет-с.

- Бешмет, дурак, "бешмет-с"! Жилетку, манишку и новый кафтан, все надень, чтобы все было как должно, - да этак не изволь мне отвечать по-лакейски: "чего-с изволите-с" да "я вам докладывал-с", а просто говори:

"что, мол, вам нужно?" или: "я, мол, вам говорил". Понимаешь?

- Понимаю-с.

- Не "понимаю-с", глупый мальчишка, а просто "понимаю", ю, ю, ю; просто понимаю!

- Понимаю.

- Ну вот и прекрасно. Ступай одевайся, у нас будут гости. Понимаешь?

- Понимаю-с.

- Понимаю, дурак, понимаю, а не "понимаю-с".

- Понимаю.

- Ну и пошел вон, если понимаешь.

Озабоченная хозяйка вступила в свой будуар, открыла большой ореховый шкаф с нарядами и, пересмотрев весь свой гардероб, выбрала, что там нашлось худшего, позвала свою горничную и велела себя одевать.

- Марфа! ты очень не любишь господ?

- Отчего же-с?

- Ну, "отчего же-с?" Так, просто ни отчего. За что тебе любить их?

Девушка была в затруднении.

- Что они тебе хорошего сделали?

- Хорошего ничего-с.

- Ну и ничего-с, и дура, и значит, что ты их не любишь, а вперед, я тебя покорно прошу, ты не смей мне этак говорить: "отчего же-с", "ничего-с", а говори просто "отчего" и "ничего". Понимаешь?

- Понимаю-с.

- Вот и эта: "понимаю-с". Говори просто "понимаю".

- Да зачем так, сударыня?

- Затем, что я так хочу.

- Слушаго-с.

- "Слушаю-с". Я сейчас только сказала: говори просто "слушаю и понимаю".

- Слушаю и понимаю; но только мне этак, сударыня, трудно.

- Трудно? Зато после будет легко. Все так будут говорить. Слышишь?

- Слышу-с.

- "Слышу-с"... Дура. Иди вон! Я тебя прогоню, если ты мне еще раз так ответишь. Просто "слышу", и ничего больше. Господ скоро вовсе никаких не будет; понимаешь ты это? не будет их вовсе! Их всех скоро... топорами порежут. Поняла?

- Поняла, - ответила девушка, не зная, как отвязаться.

- Иди вон и пошли Ермошку.

"Теперь необходимо еще одно, чтоб у меня здесь была школа". И Бизюкина, вручив Ермошке десять медных пятаков, велела заманить к ней с улицы, сколько он может, мальчишек, сказав каждому из них, что они у нее получат еще по другому пятаку.

Ермошка вернулся минут через десять в сопровождении целой гурьбы оборванцев - уличных ребятишек.

Бизюкина оделила их пятаками и, посадив их в мужнином кабинете, сказала:

- Я вас буду учить и дам вам за это по пятачку. Хорошо?

Ребятишки подернули носами и прошипели:

- Ну дак что ж.

- А мы в книжку не умеем читать, - отозвался мальчик посмышленее прочих.

- Песню учить будете, а не книжку.

- Ну, песню, так ладно.

- Ермошка, иди и ты садись рядом. Ермошка сел и застенчиво закрыл рот рукой.

- Ну, теперь валяйте за мною!

Как идет млад кузнец да из кузницы.

Дети кое-как через пятое в десятое повторили.

- "Слава!" - воскликнула Бизюкина.

- "Слава!" - повторили дети.

Под полой три ножа да три острых несет. Слава!

Тут Ермошка приподнял вверх голову и, взглянув в окно, вскрикнул:

- Сударыня, гости!

Бизюкина бросила из рук линейку, которою размахивала, уча детей песне, и быстро рванулась в залу.

Ермошка опередил ее и выскочил сначала в переднюю, а оттуда на крыльцо и кинулся высаживать Борноволокова и Термосесова. Молодая политическая дама была чрезмерно довольна собою, гости застали ее, как говорится, во всем туалете.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Князь Борноволоков и Термосесов, при внимательном рассмотрении их, были гораздо занимательнее, чем показались они мельком Туберозову.

Сам ревизор был живое подобие уснувшего ерша: маленький, вихрястенький, широкоперый, с глазами, совсем затянутыми какою-то сонною влагой. Он казался ни к чему не годным и ни на что не способным; это был не человек, а именно сонный ерш, который ходил по всем морям и озерам и теперь, уснув, осклиз так, что в нем ничего не горит и не светится.

Термосесов же был нечто напоминающее кентавра. При огромном мужском росте у него было сложение здоровое, но чисто женское: в плечах он узок, в тазу непомерно широк; ляжки как лошадиные окорока, колени мясистые и круглые; руки сухие и жилистые; шея длинная, но не с кадыком, как у большинства рослых людей, а лошадиная - с зарезом; голова с гривой вразмет на все стороны; лицом смугл, с длинным, будто армянским носом и с непомерною верхнею губой, которая тяжело садилась на нижнюю; глаза у Термосесова коричневого цвета, с резкими черными пятнами в зрачке; взгляд его пристален и смышлен.

Костюмы новоприбывших гостей тоже были довольно замечательны. На

Борноволокове надето маленькое серенькое пальто вроде рейт-фрака и шотландская шапочка с цветным околышем, а на Термосесове широкий темно-коричневый суконный сак, подпоясанный широким черным ремнем, и форменная фуражка с зеленым околышем и кокардой; Борноволоков в лайковых полусапожках, а Термосесов в так называемых суворовских сапогах

Вообще Термосесов и шире скроен, и крепче сшит, и по всему есть существо гораздо более фундаментальное, чем его начальник! Фундаментальность эта еще более подкрепляется его отменною манерой держаться.

Ревизор Борноволоков, ступив на ноги из экипажа, прежде чем дойти до крыльца, сделал несколько шагов быстрых, но неровных, озираясь по сторонам и оглядываясь назад, как будто он созерцал город и даже любовался им, а

Термосесов не верхоглядничал, не озирался и не корчил из себя первое лицо, а шел тихо и спокойно у левого плеча Борноволокова. Лошадиная голова

Термосесова была им слегка опущена на грудь, и он как будто почтительно прислушивался к тому, что думает в это время в своей голове его начальник.

Бизюкина видела все это. Она наблюдала новоприезжих из-за оконной притолки и млела в недоумении: который же из этих двоих ревизор Борноволоков и который

Термосесов? По ее соображениям выходило, что князь Борноволоков непременно этот большой, потому что он в форменной фуражке и с кокардой, а тот вон, без формы, в рейт-фрачке и пестренькой шапочке, - Термосесов, человек свободный, служащий по вольному найму. Хозяйку, кроме того, томил другой вопрос: как ей их встретить?.. Выйти навстречу?.. это похоже на церемонию. Ничего не делать, сидеть, пока войдут?.. натянуто. Книгу читать?.. Да, это самое естественное, читать книгу.

И она взяла первую попавшуюся ей в руки книгу и, взглянув поверх ее в окно, заметила, что у Борноволокова, которого она считала Термосесовым, руки довольно грязны, между тем как ее праздные руки белы как пена.

Бизюкина немедленно схватила горсть земли из стоявшего на окне цветного вазона, растерла ее в ладонях и, закинув колено на колено, села, полуоборотясь к окну, с книгой.

В эту самую минуту в сенях послышался веселый, довольно ласковый бас, и вслед за тем двери с шумом отворились, и в переднюю вступили оба гостя:

Термосесов впереди, а за ним князь Борноволоков.

Николай Лесков - Соборяне 05 - ЧАСТЬ ВТОРАЯ, читать текст

См. также Лесков Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :