Николай Лесков
«Соборяне 04 - ЧАСТЬ ВТОРАЯ»

"Соборяне 04 - ЧАСТЬ ВТОРАЯ"

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Утро, наступившее после ночи, заключившей день Мефодия Песношского, обещало день погожий и тихий. Можно было ожидать даже, что он тих будет во всем: и в стихиях природы и в сердцах старогородских людей, с которыми мы познакомились в первой части нашей хроники. Этих убеждений был и сам протопоп. Вчерашняя усталость оказала ему хорошую услугу: он крепко спал, видел мирные сны и, проснувшись утром, рассуждал, что авось-либо вся его вчерашняя тревога напрасна, авось-либо господь пронесет эту тучку, как он до сих пор проносил многие другие, от которых никому вреда не бывало.

"Да; мы народ не лиходейный, но добрый", - размышлял старик, идучи в полном спокойствии служить раннюю обедню за сей народ не лиходейный, но добрый. Однако же этот покой был обманчив: под тихою поверхностью воды, на дне, дремал крокодил.

Туберозов, отслужив обедню и возвратившись домой, пил чай, сидя на том самом диване, на котором спал ночью и за тем же самым столом, за которым писал свои "нотатки". Мать протопопица только прислуживала мужу: она подала ему стакан чаю и небольшую серебряную тарелочку, на которую протопоп Савелий осторожно поставил принесенную им в кармане просфору.

Сердобольная Наталья Николаевна, сберегая покой мужа, ухаживала за ним, боясь каким бы то ни было вопросом нарушить его строгие думы. Она шепотом велела девочке набить жуковским вакштафом и поставить в угол на подносике обе трубки мужа и, подпершись ручкой под подбородок, ждала, когда протоиерей выкушает свой стакан и попросит второй.

Но прежде чем она дождалась этой просьбы, внимание ее было отвлечено необычайным шумом, который раздался где-то невдалеке от их дома. Слышны были торопливые шаги и беспорядочный говор, переходивший минутами в азартный крик. Протопопица выглянула из окна своей спальни и увидала, что шум этот и крик производила толпа людей, которые шли очень быстрыми шагами, и притом прямо направлялись к их дому. Они на ходу толкались, размахивали руками, спорили и то как бы упирались, то вдруг снова почти бегом подвигались вперед.

"Что бы это такое?" - подумала протопопица и, выйдя в залу к мужу, сказала:

- Посмотри, отец Савелий, что-то как много народу идет.

- Народу, мой друг, много, а людей нет, - отвечал спокойно Савелий.

- Нет, в самом деле взгляни: очень уж много народу.

- Господь с ними, пусть их расхаживают; а ты дай-ка мне еще стаканчик чаю.

Протопопица взяла стакан, налила его новым чаем и, подав мужу, снова подошла к окну, но шумливой кучки людей уже не было. Вместо всего сборища только три или четыре человека стояли кое-где вразбивку и глядели на дом

Туберозова с видимым замешательством и смущением.

- Господи, да уж не горим ли мы где-нибудь, отец Савелий! -

воскликнула, в перепуге бросаясь в комнату мужа, протопопица, но тотчас же на пороге остановилась и поняла, в чем заключалась история.

Протопопица увидала на своем дворе дьякона Ахиллу, который летел, размахивая рукавами своей широкой рясы, и тащил за ухо мещанина комиссара

Данилку.

Протопопица показала на это мужу, но прежде чем протопоп успел встать с своего места, дверь передней с шумом распахнулась, и в залу протоиерейского дома предстал Ахилла, непосредственно ведя за собой за ухо раскрасневшегося и переконфуженного Данилку.

- Отец протопоп, - начал Ахилла, бросив Данилку и подставляя пригоршни

Туберозову.

Савелий благословил его.

За Ахиллой подошел и точно так же принял благословение Данилка. Затем дьякон отдернул мещанина на два шага назад и, снова взяв его крепко за ухо, заговорил:

- Отец Савелий, вообразите-с: прохожу улицей и вдруг слышу говор.

Мещане говорят о дожде, что дождь ныне ночью был послан после молебствия, а сей (Ахилла уставил указательный палец левой руки в самый нос моргавшего

Данилки), а сей это опровергал.

Туберозов поднял голову.

- Он, вообразите, говорил, - опять начал дьякон, потянув Данилку, - он говорил, что дождь, сею ночью шедший после вчерашнего мирского молебствия, совсем не по молебствию ниспоследовал.

- Откуда же ты это знаешь? - сухо спросил Туберозов.

Сконфуженный Данилка молчал.

- Вообразите же, отец протопоп! А он говорил, - продолжал дьякон, - что дождь излился только силой природы.

- К чему же это ты так рассуждал? - процедил, собирая придыханием с ладони крошечки просфоры, отец Туберозов.

- По сомнению, отец протопоп, - скромно отвечал Данилка.

- Сомнения, как и самомнения, тебе, невежде круглому, вовсе не принадлежат, и посему достоин делатель мзды своея, и ты вполне достойное по заслугам своим и принял. А потому ступай вон, празднословец, из моего дома.

Выпроводив за свой порог еретичествующего Данилку, протоиерей опять чинно присел, молча докушал свой чай и только, когда все это было обстоятельно покончено, сказал дьякону Ахилле:

- А ты, отец дьякон, долго еще намерен этак свирепствовать? Не я ли тебе внушал оставить твое заступничество и не давать рукам воли?

- Нельзя, отец протопоп; утерпеть было невозможно, потому что я уж это давно хотел доложить вам, как он, вообразите, все против божества и против бытописания, но прежде я все это ему, по его глупости, снисходил доселе.

- Да; когда не нужно было снисходить, то ты тогда снисходил.

- Ей-богу, снисходил; но уж тогда он, слышу, начал против обрядности.

- Да; ну, ты тогда что же сделал? Протопоп улыбнулся.

- Ну уж этого я не вытерпел.

- Да; так и надо было тебе с ним всенародно подраться?

- И что же от того, что всенародно, отец протопоп? Я предстою алтарю и обязан стоять за веру повсеместно. Святой Николай Угодник Ария тоже ведь всенародно же смазал...

- То святой Николай, а то ты, - перебил его Туберозов. - Понимаешь, ты ворона, и что довлеет тебе яко вороне знать свое кра, а не в свои дела не мешаться. Что ты костылем-то своим размахался? Забыл ты, верно, что в костыле два конца? На силищу свою, дромадер, все надеешься!

- Полагаюсь-с.

- Полагаешься? Ну так не полагайся. Не сила твоя тебя спасла, а вот это, вот это спасло тебя, - произнес протопоп, дергая дьякона за рукав его рясы.

- Что ж, отец протопоп, вы меня этим укоряете? Я ведь свой сан и почитаю.

- Что! Ты свой сан почитаешь?

С этим словом протопоп сделал к дьякону шаг и, хлопнув себя ладонью по колену, прошептал:

- А не знаете ли вы, отец дьякон, кто это у бакалейной лавки, сидючи с приказчиками, папиросы курит?

Дьякон сконфузился и забубнил:

- Что ж, я, точно, отец протопоп... этим я виноват, но это больше ничего, отец протопоп, как по неосторожности, ей право, по неосторожности.

- Смотрите, мол, какой у нас есть дьякон франт, как он хорошо папиросы муслит.

- Нет, ей право, отец протопоп, вообразите, совсем не для того. Что ж мне этим хвалиться? Ведь этою табачною невоздержностью из духовных не я же один занимаюсь.

Туберозов оглянул дьякона с головы до ног самым многозначащим взглядом и, вскинув вверх голову, спросил его:

- Что же ты мне этим сказать хочешь? То ли, что, мол, и ты сам, протопоп, куришь?

Дьякон смутился и ничего не ответил. Туберозов указал рукой на угол комнаты, где стояли его три черешневые чубука, и проговорил:

- Что такое я, отец дьякон, курю? Дьякон молчал.

- Говорите же, потрудитесь, что я курю? Я трубку курю?

- Трубку курите, - ответил дьякон.

- Трубку? отлично. Где я ее курю? я ее дома курю?

- Дома курите.

- Иногда в гостях, у хороших друзей курю.

- В гостях курите.

- А не с приказчиками же-с я ее у лавок курю! - вскрикнул, откидываясь назад, Туберозов и, постучав внушительно пальцем по своей ладони, добавил: -

Ступай к своему месту, да смотри за собою. Я тебя много, много раз удерживал, но теперь гляди: наступают новые порядки, вводится новый суд, и пойдут иные обычаи, и ничто не будет в тени, а все въяве, и тогда мне тебя не защитить.

С этим протопоп стал своею большущею ногой на соломенный стул и начал бережно снимать рукой желтенькую канареечную клетку.

"Тьфу! Господи милосердный, за веру заступился и опять не в такту!" -

проговорил в себе Ахилла и, выйдя из дома протопопа, пошел скорыми шагами к небольшому желтенькому домику, из открытых окон которого выглядывала целая куча белокуреньких детских головок.

Дьякон торопливо взошел на крылечко этого домика, потом с крыльца вступил в сени и, треснувшись о перекладину лбом, отворил дверь в низенькую залу.

По зале, заложив назад маленькие ручки, расхаживал сухой, миниатюрный

Захария, в подряснике и с длинною серебряною цепочкой на запавшей груди.

Ахилла входил в дом к отцу Захарию совсем не с тою физиономией и не с тою поступью, как к отцу протопопу Смущение, с которым дьякон вышел от

Туберозова, по мере приближения его к дому отца Захарии исчезало и на самом пороге заменилось уже крайним благодушием. Дьякон от нетерпения еще у порога начинал:

- Ну, отец Захария! Ну... брат ты мой милесенький... Ну!..

- Что такое? - спросил с кроткою улыбкой отец Захария, - чего это ты, чего егозишься, чего? - и с этим словом, не дождавшись ответа, сухенький попик заходил снова.

Дьякон прежде всего весело расхохотался, а потом воскликнул:

- Вот, друже мой, какой мне сейчас был пудромантель; ох, отче, от мыла даже голова болит. Вели скорее дать маленький опрокидонтик?

- Опрокидонт? Хорошо. Но кто же это, кто, мол, тебя пробирал?

- Да разумеется, министр юстиции.

- Ага! Отец Савелий.

- Никто же другой. Дело, отец Захария, необыкновенное по началу своему и по окончанию необыкновенное. Я старался как заслужить, а он все смял, повернул бог знает куда лицом и вывел что-то такое, чего я, хоть убей, теперь не пойму и рассказать не умею.

Однако же дьякон, присев и выпив поданную ему на тарелке рюмку водки, с мельчайшими подробностями передал отцу Захарии всю свою историю с Данилкой и с отцом Туберозовым. Захария во все время этого рассказа ходил тою же подпрыгивающею походкой и лишь только на секунду приостанавливался, по временам устранял со своего пути то одну, то другую из шнырявших по комнате белокурых головок, да когда дьякон совсем кончил, то он при самом последнем слове его рассказа, закусив губами кончик бороды, проронил внушительное:

"Да-с, да, да, да, однако ничего".

- Я больше никак не рассуждаю, что он в гневе, и еще...

- Да, и еще что такое? Подите вы прочь, пострелята! Так, и что такое еще? - любопытствовал Захария, распихивая с дороги детей.

- И что я еще в это время так неполитично трубки коснулся, - объяснил дьякон.

- Да, ну конечно... разумеется... отчасти оно могло и это... Подите вы прочь, пострелята!.. Впрочем, полагать можно, что он не на тебя недоволен.

Да, оно даже и верно, что не на тебя.

- Да и я говорю то же, что не на меня: за что ему на меня быть недовольным? Я ему, вы знаете, без лести предан.

- Да, это не на тебя: это он... я так полагаю... Да уйдете ли вы с дороги прочь, пострелята!.. Это он душою... понимаешь?

- Скорбен, - сказал дьякон.

Отец Захария помотал ручкой около своей груди и, сделав кислую гримаску на лице, проговорил:

- Возмущен.

- Уязвлен, - решил дьякон Ахилла, - знаю: его все учитель Варнавка гневит, ну да я с Варнавкой скоро сделаю и прочее и прочее!

И с этим дьякон, ничего в подробности не объясняя, простился с Захарией и ушел.

Идучи по дороге домой, Ахилла повстречался с Данилкой, остановил его и сказал:

- А ты, брат Данилка, сделай милость, на меня не сердись. Я если тебя и наказал, то совершенно по христианской моей обязанности наказал.

- Всенародно оскорбили, отец дьякон! - отвечал Данилка тоном обиженным, но звучащим склонностью к примирению.

- Ну и что ж ты теперь со мною будешь делать, что обидел? Я знаю, что я обидел, но когда я строг... Я же ведь это не нагло; я тебе ведь еще в прошлом году, когда застал тебя, что ты в сенях у исправника отца Савельеву ризу надевал и кропилом кропил, я тебе еще тогда говорил: "Рассуждай,

Данила, по бытописанию как хочешь я по науке много не смыслю, но обряда не касайся". Говорил я ведь тебе этак или нет? Я говорил: "Не касайся, Данила, обряда".

Данилка нехотя кивнул головой и пробурчал:

- Может быть и говорили.

- Нет, ты, брат, не финти, а сознавайся! Я наверно говорил, я говорил:

"не касайся обряда", вот все! А почему я так говорил? Потому что это наша жизненность, наше существо, и ты его не касайся. Понял ты это теперь?

Данила только отвернулся в сторону и улыбался: ему самому было смерть смешно, как дьякон вел его по улице за ухо, но другие находившиеся при этом разговоре мещане, шутя и тоже едва сдерживая свой смех, упрекали дьякона в излишней строгости.

- Нет, строги вы, сударь, отец дьякон! Уж очень не в меру строги, -

говорили они ему.

Ахилла, выслушав это замечание, подумал и, добродетельно вздохнув, положил свои руки на плечи двух ближе стоящих мещан и сказал:

- Строг, вы говорите: да, я, точно, строг, это ваша правда, но зато я и справедлив. А если б это дело к мировому судье? - Гораздо хуже. Сейчас три рубля в пользу детских приютов взыщет!

- Ничего-с: иной мировой судья за это еще рубль серебра на чай даст.

- Ну вот видишь! нет, я, братец, знаю, что я справедлив.

- Что же за справедливость? Не бог знает как вы, отец дьякон, и справедливы.

- Это почему?

- А потому, что Данила много ли тут виноват, что он только повторил, как ему ученый человек сказывал? Это ведь по-настоящему, если так судить, вы

Варнаву Васильича должны остепенять, потому что это он нам сказывал, а

Данила только сомневался, что не то это, как учитель говорил, дождь от естества вещей, не то от молебна! Вот если бы вы оттрясли учителя, это точно было бы закон.

- Учителя... - Дьякон развел широко руки, вытянул к носу хоботком обе свои губы и, постояв так секунду пред мещанами, прошептал: - Закон!..

Закон-то это, я знаю, велит... да вот отец Савелий не велит... и невозможно!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Прошло несколько дней: Туберозов убедился, что он совершенно напрасно опасался, как бы несдержанные поступки дьякона Ахиллы не навлекли какие-нибудь судебные неприятности; все благополучно шло по-старому; люди разнообразили свою монотонную уездную жизнь тем, что ссорились для того, чтобы мириться, и мирились для того, чтобы снова ссориться. Покою ничто не угрожало; напротив, даже Туберозову был ниспослан прекрасный день, который он провел в чистейшем восторге. Это был день именин исправницы, наступивший вскоре за тем днем, когда Ахилла, в своей, по вере, ревности, устроил публичный скандал с комиссаром Данилкой. Когда все гости, собравшиеся на исправницкий пирог, были заняты утолением своего аппетита, хозяин, подойдя случайно к окну, вдруг громко крикнул жене:

- Боже мой! Посмотри-ка, жена, какие к тебе гости!

- Кто же там, кто? - отозвалась исправница.

- А ты посмотри.

Именинница, а с ней вместе и все бывшие в комнате гости бросились к окнам, из которых было видно, как с горы осторожно, словно трехглавый змей на чреве, спускалась могучая тройка рослых буланых коней. Коренник мнется и тычет ногами, как старый генерал, подходящий, чтобы кого-то распечь: он то скусит губу налево, то скусит ее направо, то встряхнет головой и опять тычет и тычет ногами; пристяжные то вьются, как отыскивающие vis-a-vis {Партнер в танцах (франц.)} уланские корнеты, то сжимаются в клубочки, как спутанные овцы; малиновый колокольчик шлепнет колечком в край и снова прилип и молчит;

одни бубенчики глухо рокочут, но рокочут без всякого звона. Но вот этот трехглавый змей сполз и распустился: показались хребты коней, махнул в воздухе хвост пристяжной; из-под ветра взвеяла грива; тройка выровнялась и понеслась по мосту. Показались золоченая дуга с травленою росписью и большие старинные, бронзой кованные, троечные дрожки гитарой. На дрожках рядком, как сидят на козетках, сидели два маленькие существа: одно мужское и одно женское; мужчина был в темно-зеленой камлотовой шинели и в большом картузе из шляпного волокнистого плюша, а женщина в масаковом гроденаплевом салопе, с лиловым бархатным воротником, и в чепчике с коричневыми лентами.

- Боже, да это плодомасовские карлики! - Не может быть! - Смотрите сами! - Точно, точно! - Да как же: вон Николай-то Афанасьич, видите, увидел нас и кланяется, а вон и Марья Афанасьевна кивает.

Такие возгласы раздались со всех сторон при виде карликов, и все словно невесть чему обрадовались: хозяева захлопотали возобновлением для новых гостей завтрака а прежние гости внимательно смотрели на двери, в которые должны были показаться маленькие люди, и они, наконец, показались.

Впереди шел старичок ростом с небольшого восьмилетнего мальчика; за ним старушка немного побольше.

Старичок был весь чистота и благообразие: на лице его и следа нет ни желтых пятен, ни морщин, обыкновенно портящих лица карликов: у него была очень пропорциональная фигура, круглая как шар головка, покрытая совершенно белыми, коротко остриженными волосами, и небольшие коричневые медвежьи глазки. Карлица лишена была приятности брата: она была одутловата, у нее был глуповатый чувственный рот и тупые глаза.

На карлике Николае Афанасьевиче, несмотря на жаркое время года, были надеты теплые плисовые сапожки, черные панталоны из лохматой байки, желтый фланелевый жилет и коричневый фрак с металлическими пуговицами. Белье его было безукоризненной чистоты, и щечки его туго поддерживал высокий атласный галстук. Карлица была в шелковом зеленом капоте и большом кружевном воротнике.

Николай Афанасьевич, войдя в комнату, вытянул ручки по швам, потом приподнял правую руку с картузом к сердцу, шаркнул ножкой об ножку и, направясь вразвалец прямо к имениннице, проговорил тихим и ровным старческим голосом:

- Господин наш Никита Алексеич Плодомасов и господин Пармен Семенович

Туганов от себя и от супруги своей изволили приказать нам, их слугам, принести вам сударыня Ольга Арсентьевна, их поздравление. Сестрица, повторите, - отнесся он к стоявшей возле него сестре, и когда та кончила свое поздравление, Николай Афанасьевич шаркнул исправнику и продолжал:

- А вас, сударь Воин Васильевич, и всю честную компанию с дорогою именинницей. И затем, сударь, имею честь доложить, что, прислав нас с сестрицей для принесения вам их поздравления, и господин мой и Пармен

Семенович Туганов просят извинения за наше холопье посольство; но сами теперь в своих минутах не вольны и принесут вам в том извинение сегодня вечером.

- Пармен Семеныч будет здесь? - воскликнул исправник.

- Вместе с господином моим Никитою Алексеичем Плодомасовым, проездом в

Петербург, просят простить вас, что заедут в дорожном положении.

В обществе по поводу этого известия возникла маленькая суета, пользуясь которою карлик подошел под благословение к Туберозову и тихо проговорил:

- Пармен Семенович просили вас быть вечером здесь.

- Скажи, голубчик, буду, - отвечал Туберозов. Карлик взял благословение у Захарии. Дьякон Ахилла взял ручку у почтительно поклонившегося ему маленького человечка, который при этом, улыбнувшись, проговорил:

- Только сделайте милость, сударь, надо мною силы богатырской не пробуйте!

- А что, Николай Афанасьич, разве он того... здоров? - пошутил хозяин.

- Силу пробовать любят-с, - отвечал старичок. - Есть над кем? Над калечкой.

- А что ваше здоровье, Николай Афанасьич? - пытали карлика дамы, окружая его со всех сторон и пожимая его ручонки.

- Какое, государыни, мое здоровье! Смех отвечать: точно поросенок стал.

Петровки на дворе, - а я все зябну!

- Зябнете?

- Да как же-с: вот можете посудить, потому что весь в мешок заячий зашит. Да и чему дивиться-то-с, государи мои, станем? Восьмой десяток лет ведь уж совершил ненужный человек.

Николая Афанасьича наперебой засыпали вопросами о различных предметах, усаживали, потчевали всем: он отвечал на все вопросы умно и находчиво, но отказывался от всех угощений, говоря, что давно уж ест мало, и то какой-нибудь овощик.

- Вот сестрица покушают, - говорил он, обращаясь к сестре. - Садитесь, сестрица, кушайте, кушайте! Чего церемониться? А не хотите без меня, так позвольте мне, сударыня Ольга Арсентьевна, морковной начиночки из пирожка на блюдце... Вот так, довольно-с, довольно! Теперь, сестрица, кушайте, а с меня довольно. Меня и кормить-то уж не за что; нитяного чулка вязать, и того уже теперь путем не умею. Лучше гораздо сестрицы вязал когда-то, и даже бродери англез выплетал, а нынче что ни стану вязать, все петли спускаю.

- Да; бывало, Никола, ты славно вязал! - отозвался Туберозов, весь оживившийся и повеселевший с прибытием карлика.

- Ах, отец Савелий! Время, государь, время! - карлик улыбнулся и договорил, шутя: - А к тому же и строгости надо мной, ваше высокопреподобие, нынче не стало; избаловался после смерти моей благодетельницы. Что?

хлеб-соль готовые, кров теплый, всегда ленюсь.

Протоиерей посмотрел со счастливою улыбкой в глаза карлику и сказал:

- Вижу я тебя, Никола, словно милую сказку старую пред собою вижу, с которою умереть бы хотелось.

- А она, батушка (карлик говорил у вместо ю), она, сказка-то добрая, прежде нас померла.

- А забываешь, Николушка, про госпожу-то свою? Про боярыню-то свою,

Марфу Андревну, забываешь? - вопрошал, юля около карлика, дьякон Ахилла, которого Николай Афанасьевич все как бы опасался и остерегался.

- Забывать, сударь отец дьякон, я уже стар, я уже и сам к ней, к утешительнице моей, служить на том свете давно собираюсь, - отвечал карлик очень тихо и с легким только полуоборотом в сторону Ахиллы.

- Утешительная, говорят, была эта старуха, - отнесся безразлично ко всему собранию дьякон.

- Ты это в каком же смысле берешь ее утешительность? - спросил

Туберозов.

- Забавная!

Протопоп улыбнулся и махнул рукой, а Николай Афанасьевич поправил

Ахиллу, твердо сказав ему:

- Утешительница, сударь, утешительница, а не забавница.

- Что ты ему внушаешь, Никола. Ты лучше расскажи, как она тебя ожесточила-то? Как откуп-то сделала? - посоветовал протопоп.

- Что, отец протопоп, старое это, сударь.

- Наитеплейше это у него выходит, когда он рассказывает, как он ожесточился, - обратился Туберозов к присутствующим.

- А уж так, батушка, она, госпожа моя, умела человека и ожесточить и утешить, и ожесточала и утешала, как разве только один ангел господень может утешить, - сейчас же отозвался карлик. - В сокровенную души, бывало, человека проникнет и утешит, и мановением своим всю благую для него на земли совершит.

- А ты, в самом деле, расскажи, как это ты ожесточен был?

- Да, расскажи, Николаша, расскажи!

- Что ж, милостивые государи, смеетесь ли вы или не смеетесь, а вправду интересуетесь об этом слышать, но если вся компания желает, то уже я ослушаться не смею, расскажу.

- Пожалуйста, Николай Афанасьич, рассказывай.

- Расскажу, - отвечал, улыбнувшись, карлик, - расскажу, потому что повесть эта даже и приятна. - С этими словами карлик начал.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

- Это всего было чрез год как они меня у прежних господ купили. Я

прожил этот годок в ужасной грусти, потому что был оторван, знаете, от крови родной и от фамилии. Разумеется, виду этого, что грущу, я не подавал, чтобы как помещице о том не донесли или бы сами они не заметили; но только все это было втуне, потому что покойница все это провидели. Стали приближаться мои именины, они и изволят говорить:

"Какой же, - говорят, - я тебе, Николай, подарок подарю?"

"Матушка, - говорю, - какой мне еще, глупцу, подарок? Я и так всем свыше главы моей доволен".

"Нет, - изволят говорить, - я думаю тебя хоть рублем одарить".

Что ж, я отказываться не посмел, поцеловал ее ручку и говорю:

"Много, - говорю, - вашею милостью взыскан", - и сам опять сел чулок вязать. Я еще тогда хорошо глазами видел и даже в гвардию нитяные чулки на господина моего Алексея Никитича вязал. Вяжу, сударь, чулок-то, да и заплакал. Бог знает чего заплакал, так, знаете, вспомнилось что-то про родных, пред днем ангела, и заплакал.

А Марфа Андревна видят это, потому что я напротив их кресла на подножной скамеечке всегда вязал, и спрашивают:

"Что ж ты это, - изволят говорить, - Николаша, плачешь?"

"Так, - отвечаю, - матушка, что-то слезы так..." - да и знаете, что им доложить-то, отчего плачу, и не знаю. Встал, ручку их поцеловал, да и опять сел на свою скамеечку.

"Не извольте, - говорю, - сударыня, обращать взоров ваших на эту слабость, это я так, сдуру, эти мои слезы пролил".

И опять сидим да работаем; и я чулок вяжу, и они чулочек вязать изволят. Только вдруг они этак повязали, повязали и изволят спрашивать:

"А куда же ты, Николай, рубль-то денешь, что я тебе завтра подарить хочу?"

"Тятеньке, - говорю, - сударыня, своему при верной оказии отправлю".

"А если, - говорят, - я тебе два подарю?"

"Другой, - докладываю, - маменьке пошлю".

"А если три?"

"Братцу, - говорю, - Ивану Афанасьевичу".

Они покачали головкой да изволят говорить:

"Много же как тебе, братец, денег-то надо, чтобы всех оделить! Этого ты, такой маленький, и век не заслужишь".

"Господу, - говорю, - было угодно меня таким создать", - да с сими словами и опять заплакал; опять сердце, знаете, сжалось: и сержусь на свои слезы и плачу. Они же, покойница, глядели, глядели на меня и этак молчком меня к себе одним пальчиком и поманули: я упал им в ноги, а они положили мою голову в колени, да и я плачу, и они изволят плакать. Потом встали, да и говорят:

"Ты никогда не ропщешь, Николаша, на бога?"

"Как же, - говорю, - матушка, можно на бога роптать? Никогда не ропщу!"

"Ну, он, - изволят говорить, - тебя за это и утешит".

Встали они, знаете, с этим словом, велели мне приказать, чтобы к ним послали бурмистра Дементия в их нижний разрядный кабинет, и сами туда отправились.

"Не плачь, - говорят, - Николаша! тебя господь утешит".

И точно, утешил.

При этом Николай Афанасьевич вдруг заморгал частенько своими тонкими веками и, проворно соскочив со стула, отбежал в уголок, где утер белым платочком глаза и возвратился со стыдливою улыбкой на свое место. Снова усевшись, он начал совсем другим, торжественным голосом, очень мало напоминавшим прежний:

- Встаю я, судари мои, рано: сходил потихоньку умылся, потому что я у них, у Марфы Андревны, в ножках за ширмой, на ковре спал, да и пошел в церковь, чтоб у отца Алексея после утрени молебен отслужить. Вошел я, сударь, в церковь и прошел прямо в алтарь, чтоб у отца Алексея благословение принять, и вижу, что покойник отец Алексей как-то необыкновенно радостны в выражении и меня шепотливо поздравляют с радостью. Я это отнес, разумеется, к праздничному дню и к именинам моим. Но что ж тут, милостивые государи, последовало! Выхожу я с просфорой на левый клирос, так как я с покойным дьячком Ефимычем на левом клиросе тонким голосом пел, и вдруг мне в народе представились и матушка, и отец, и братец Иван Афанасьевич. Батушку-то с матушкой я в народе еще и не очень вижу, но братец Иван Афанасьевич, он такой был... этакой гвардион, я его сейчас увидал. Думаю, это видение!

Потому что очень уж я желал их в этот день видеть. Нет, не видение! Вижу, маменька, - крестьянка они были, - так и убиваются плачут. Думаю, верно у своих господ отпросились и издалека да пришли с своим дитем повидаться.

Разумеется, я, чтобы благочиния церковного не нарушать, только подошел к родителям, к братцу, поклонился им в пояс, и ушел скорей совсем в алтарь, и сам уже не пел... Потому решительно скажу: не мог-с! Ну-с; так и заутреня и обедня по чину, как должно, кончились, и тогда... Вот только опять боюсь, чтоб эти слезы дурацкие опять рассказать не мешали, - проговорил, быстро обмахнув платочком глаза, Николай Афанасьевич. - Выхожу я, сударь, после обедни из алтаря, чтобы святителю по моему заказу молебен отслужить, а смотрю - пред аналоем с иконой стоит сама Марфа Андревна, к обедне пожаловали, а за нею вот они самые, сестрица Марья Афанасьевна, которую пред собой изволите видеть, родители мои и братец. Стали петь "святителю отче

Николае", и вдруг отец Алексей на молитве всю родню мою поминает. Очень я был всем этим, сударь, тронут: отцу Алексею я, по состоянию своему, что имел заплатил, хотя они и брать не хотели, но это нельзя же даром молиться, да и подхожу к Марфе Андревне, чтобы поздравить. А они меня тихонько ручкой от себя отстранили и говорят:

"Иди прежде родителям поклонись!"

Я повидался с отцом, с матушкой, с братцем, и все со слезами. Сестрица

Марья Афанасьевна (Николай Афанасьевич с ласковой улыбкой указал на сестру), сестрица ничего, не плачут, потому что у них характер лучше, а я слаб и плачу. Тут, батушка, выходим мы на паперть, госпожа моя Марфа Андревна достают из карманчика кошелечек кувшинчиком, и сам я видел даже, как они этот кошелечек вязали, да не знал, разумеется, кому он. "Одари, - говорят мне, - Николаша, свою родню". Я начинаю одарять: тятеньке серебряный рубль, маменьке рубль, братцу Ивану Афанасьевичу рубль, и все новые рубли, а в кошельке и еще четыре рубля. "Это, говорю, матушка, для чего прикажете?" А

ко мне, гляжу, бурмистр Дементий и подводит и невестушку и трех ребятишек -

все в свитках. Всех я, по ее великой милости, одарил, и пошли мы домой из церкви все вместе: и покойница госпожа, и отец Алексей, и я, сестрица Марья

Афанасьевна, и родители, и все дети братцевы. Сестрица Марья Афанасьевна опять и здесь идут, ничего, разумно, ну, а я, глупец, все и тут, сам не знаю чего, рекой разливаюсь плачу. Но все же, однако, я, милостивые государи, до сих пор хоть и плакал, но шел; но тут, батушка, у крыльца господского, вдруг смотрю, вижу стоят три подводы, лошади запряжены разгонные господские Марфы

Андревны, а братцевы две лошаденки сзади прицеплены, и на телегах вижу весь багаж моих родителей и братца. Я, батушка, этим смутился и не знаю, что думать. Марфа Андревна до сего времени, идучи с отцом Алексеем, все о покосах изволили разговаривать и внимания на меня будто не обращали, а тут вдруг ступили ножками на крыльцо, оборачиваются ко мне и изволят говорить такое слово: "Вот тебе, слуга мой, отпускная: пусти своих стариков и брата с детьми на волю!" и положили мне за жилет эту отпускную... Ну, уж этого я не перенес...

Николай Афанасьевич приподнял руки вровень с своим лицом и заговорил:

- "Ты! - закричал я в безумии, - так это все ты, - говорю, - жестокая, стало быть, совсем хочешь так раздавить меня благостию своей!" И тут грудь мне перехватило, виски заныли, в глазах по всему свету замелькали лампады, и я без чувств упал у отцовских возов с тою отпускной.

- Ах, старичок, какой чувствительный! - воскликнул растроганный Ахилла, хлопнув по плечу Николая Афанасьевича.

- Да-с, - продолжал, вытерев себе ротик, карло. - А пришел-то я в себя уж через девять дней, потому что горячка у меня сделалась, и то-с осматриваюсь и вижу, госпожа сидит у моего изголовья и говорит: "Ох, прости ты меня, Христа ради, Николаша: чуть я тебя, сумасшедшая, не убила!" Так вот она какой великан-то была, госпожа Плодомасова!

- Ах ты, старичок прелестный! - опять воскликнул дьякон Ахилла, схватив

Николая Афанасьевича в шутку за пуговичку фрака и как бы оторвав ее.

Карла молча попробовал эту пуговицу и, удостоверясь, что она цела и на своем месте, сказал:

- Да-с, да, я ничтожный человек, а они заботились обо мне, доверяли;

даже скорби свои иногда мне открывали, особенно когда в разлуке по Алексею

Никитичу скорбели. Получат, бывало, письмо, сейчас сначала скоро, скоро сами про себя пробежат, а потом и все вслух читают. Они сидят читают, а я пред ними стою, чулок вяжу да слушаю. Прочитаем и в разговор сейчас вступим:

"Теперь его в офицеры, - бывало, скажут, - должно быть скоро произведут". А

я говорю: "Уж по ранжиру, матушка, непременно произведут". Тогда рассуждают:

"Как ты, Николаша, думаешь, ему ведь больше надо будет денег посылать". - "А

как же, - отвечаю, - матушка, непременно тогда надо больше". - "То-то, скажут, нам ведь здесь деньги все равно и не нужны". - "Да нам, мол, они на что же, матушка, нужны!" А сестрица Марья Афанасьевна вдруг в это время не потрафят и смолчат, покойница на них за это сейчас и разгневаются:

"Деревяшка ты, скажут, деревяшка! Недаром мне тебя за братом в придачу даром отдали".

Николай Афанасьевич вдруг спохватился, страшно покраснел и, повернувшись к своей тупоумной сестре, проговорил:

- Вы простите меня, сестрица, что я это рассказываю?

- Сказывайте, ничего, сказывайте, - отвечала, водя языком за щекой,

Марья Афанасьевна.

- Сестрица, бывало, расплачутся, - продолжал успокоенный Николай

Афанасьевич, - а я ее куда-нибудь в уголок или на лестницу тихонечко с глаз

Марфы Андревны выманю и уговорю. "Сестрица, говорю, успокойтесь; пожалейте себя, эта немилость к милости". И точно, горячее да сплывчивое сердце их сейчас скоро и пройдет: "Марья! - бывало, зовут через минутку. - Полно, мать, злиться-то. Чего ты кошкой-то ощетинилась, иди сядь здесь, работай".

Вы ведь, сестрица, не сердитесь?

- Сказывайте, что ж мне? сказывайте, - отвечала Марья Афанасьевна.

- Да-с; тем, бывало, и кончено. Сестрица возьмут скамеечку, подставят у их ножек и опять начинают вязать. Ну, тут я уж, как это спокойствие водворится, сейчас подхожу к Марфе Андревне, попрошу у них ручку поцеловать и скажу: "Покорно вас, матушка, благодарим". Сейчас все даже слезой взволнуются. "Ты у меня, говорят, Николай, нежный. Отчего это только, я понять не могу, отчего она у нас такая деревянная?" - скажут опять на сестрицу. А я, - продолжал Николай Афанасьевич, улыбнувшись, - я эту речь их сейчас по-секретарски под сукно, под сукно. "Сестрица! шепчу, сестрица, попросите ручку поцеловать!" Марфа Андревна услышут, и сейчас все и конец:

"Сиди уж, мать моя, - скажут сестрице, - не надо мне твоих поцелуев". И

пойдем колтыхать спицами в трое рук. Только и слышно, что спицы эти три-ти-ти-ти-три-ти-ти, да мушка ж-ж-жу, ж-жу, ж-жу пролетит. Вот в какой тишине мы всю жизнь и жили!

- Ну, а вас же самих с сестрицей на волю она не отпустила? - спросил кто-то, когда карлик хотел встать, окончив свою повесть.

- На волю? Нет, сударь, не отпускали. Сестрица, Марья Афанасьевна, были приписаны к родительской отпускной, а меня не отпускали. Они, бывало, изволят говорить: "После смерти моей живи где хочешь (потому что они на меня капитал для пенсии положили), а пока жива, я тебя на волю не отпущу". - "Да и на что, говорю, мне, матушка, она, воля? Меня на ней воробьи заклюют".

- Ах ты, маленький этакой! - воскликнул в умилении Ахилла.

- Да, а что вы такое думаете? И конечно-с заклюют, - подтвердил Николай

Афанасьевич. - Вон у нас дворецкий Глеб Степанович, какой был мужчина, просто красота, а на волю их отпустили, они гостиницу открыли и занялись винцом и теперь по гостиному двору ходят да купцам за грош "скупого рыцаря"

из себя представляют. Разве это хорошо.

- Он ведь у нее во всем правая рука был, Николай-то Афанасьевич, -

отозвался Туберозов, желая возвысить этим отзывом заслуги карлика и снова наладить разговор на желанную тему.

- Служил, батушка, отец протоиерей, по разумению своему служил. В

Москву и в Питер покойница езжали, никогда горничных с собою не брали.

Терпеть женской прислуги в дороге не могли. Изволят, бывало, говорить: "Все эти Милитрисы Кирбитьевны квохчут, да в гостиницах по коридорам расхаживают, да знакомятся, а Николаша, говорят, у меня как заяц в угле сидит". Они ведь меня за мужчину вовсе не почитали, а все: заяц. Николай Афанасьевич рассмеялся и добавил:

- Да и взаправду, какой же я уж мужчина, когда на меня, извините, ни сапожков и никакого мужского платья готового нельзя купить - не придется.

Это и точно их слово справедливое было, что я заяц.

- Трусь! трусь! трусь! - заговорил, смеясь и оглаживая карлика по плечам, Ахилла.

- Но не совсем же она тебя считала зайцем, когда хотела женить? -

отозвался к карлику исправник Порохонцев.

- Это, батушка Воин Васильич, было. Было, сударь, - добавил он, все понижая голос, - было.

- Неужто, Николай Афанасьич, было? - откликнулось разом несколько голосов.

Николай Афанасьевич покраснел и шепотом уронил:

- Грех лгать - было.

Все, кто здесь на это время находились, разом пристали к карлику:

- Голубчик, Николай Афанасьич, расскажите про это?

- Ах, господа, про что тут рассказывать! - отговаривался, смеясь, краснея и отмахиваясь от просьб руками, Николай Афанасьевич.

Его просили неотступно; дамы брали его за руки, целовали его в лоб; он ловил на лету прикасавшиеся к нему дамские руки и целовал их, но все-таки отказывался от рассказа, находя его долгим и незанимательным. Но вот что-то вдруг неожиданно стукнуло о пол, именинница, стоявшая в эту минуту пред креслом карлика, в испуге посторонилась, и глазам Николая Афанасьевича представился коленопреклоненный, с воздетыми кверху руками, дьякон Ахилла,

- Душка! - мотая головой, выбивал Ахилла. - Расскажи, как тебя женить хотели!

- Скажу, все расскажу, только поднимитесь, отец дьякон.

Ахилла встал и, обмахнув с рясы пыль, самодовольно возгласил:

- Ага! А что-с? А то, говорят, не расскажет! С чего так не расскажет? Я

сказал - выпрошу, вот и выпросил. Теперь, господа, опять по местам, и чтоб тихо; а вы, хозяйка, велите Николаше за это, что он будет рассказывать, стакан воды с червонным вином, как в домах подают.

Все уселись, Николаю Афанасьевичу подали стакан воды, в который он сам впустил несколько капель красного вина, и начал новую о себе повесть.

Николай Лесков - Соборяне 04 - ЧАСТЬ ВТОРАЯ, читать текст

См. также Лесков Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :