Петр Николаевич Краснов
«Цареубийцы - 04»

"Цареубийцы - 04"

II

Наступил вечер, и в лесу было темно, когда Вера с Перовской ушли с собрания. Вслед из рощи, где теперь ярко горел костер, неслась дружная песня. Неутомимый Желябов запевал:

Смело, друзья, не теряйте Бодрость в опасном бою, Родину-мать вы спасайте, Честь и свободу свою...

Пьяные крики, визг еврейки - Геси Гельфман, громкий смех глушили песню.

Вера шла под руку с Перовской. Она опьянела. Первый раз в жизни она пила водку и пиво, ела простую и грубую пищу, первый раз была близко и запросто с молодыми людьми.

- Софья Львовна, - сказала Вера, останавливаясь на опушке рощи и глядя на серевший в сумраке ночи большой Воронежский шлях, - как все это странно!.. Я первый раз в таком обществе.

- Хорошо! - сказала Перовская.

- Еще не знаю. Дайте, Софья Львовна, привыкнуть. Откуда все эти люди взялись? Почему я раньше не встречала таких люден? Где вы их нашли, как с ними познакомились?

Вера широким шагом шла по шляху. Молодая луна была над ней. Вера нервно смеялась и дрожала внутренней дрожью.

- Конечно... с нашей точки зрения... Кисейных барышень, которых вывозят родители... Сан-фасонисты очень... Сняли пиджаки... Курили, не спроси в у дам... И пили очень много... И эта Геся!.. Как она просто на все смотрит... Чудовищно все то, что она проделывала...

- Гельфман - чудный, смелый человек, - восторженно сказала Перовская. - У нас, милая, на это не смотрят... У нас пола нет... Нет кавалеров и дам - но есть люди... Товарищи...

- Да, верно... И знаете, Софья Львовна, не скажешь, кто из них лучше? Все были хороши, веселы, добры... Но как ненавидят они Государя!.. Они его когда-нибудь видели?

- Думаю, навряд ли...

- Как же можно тогда? Все-таки, сказать вам правду, Софья Львовна, я хорошо и от дедушки и от дяди Государя знаю. И сама не раз встречала его. Ведь я могла быть фрейлиной, Софья Львовна. А вот. - Вера засмеялась и приподняла край порванной юбки, видите, какой санкюлоткой стала. Но все таки не думала... Я думала, все обернется иначе. Плеханов мне больше по душе. Софья Львовна, вы знаете - царственная скромность Государя безгранична... Он отворачивается от грубой лести. Ему хотели к двадцатипятилетию его царствования поднести титул "Освободителя" - он рассердился... Хотели поставить памятник по случаю освобождения крестьян - он не позволил. Дедушка про него говорит: "Величайший и человечнейший из Царей Русских..." Сколько раз я видела его. Громадного роста, прекрасные, добрые глаза и так всегда просто себя держит. Я шла по Летнему саду с Сухановым, мы разговорились и ничего уже не видели. На боковой аллее, что вдоль Лебяжьей канавки, не было никого. Мы шли по доскам, с боков лежал снег. Вдруг вижу, бежит навстречу собака. Суханов говорит: "Государь идет". Мы сошли в снег, Суханов стал во фронт, я поклонилась. Государь прошел в полушаге от нас. Он отдал честь Суханову и поклонился мне. "Милорд", - позвал он собаку... И вот - его убить?! Страшно подумать!

- Вера Николаевна, перед нами строительство новой, лучшей жизни Русского народа, да, возможно, что и не только Русского народа, но и всего человечества. Можно ли тут говорить о том, что красиво, что нам нравится? Государь нам мешает. Мы должны его устранить. Мы устраняем не Александра Николаевича Романова, прекрасного, может быть, человека, у которого собака "Милорд", который любезен и ласков и имеет прекрасные глаза... Но тирана!.. Андрей сказал - так нужно!.. Понимаете - так нужно!.. Мы не человекоубийцы, но - цареубийцы!

Ничего больше не сказала Вера Перовской. Молча, рука с рукой дошли они до окраины Воронежа, где в скромной и по-провинциальному грязноватой гостинице они остановились.

Вера уехала одна, будто на юг, в Крым, к Порфирию и его Лиле, и по пути остановилась на три дня и Воронеже, где ее поджидала Перовская. Вера непременно хотела быть на съезде народовольцев.

Лежа на жесткой постели, накрывшись одеялом. Вера думала: "Строительство новой, лучшей жизни Русского народа, но почему же это строительство нужно начинать с разрушения, с убийства?" Сквозь набегающий, легкий после дурмана речей и пирушки сон Вера каким-то внутренним чутьем ощущала ложь всех тех пышных и красивых слов, какие она сегодня слушала, но гнала сознание этой лжи. Так, в борьбе с самой собою она и забылась крепким, молодым сном.

III

В Крыму, в Ялте, на собственной даче графини Лили, Вера увидела счастье, покой, медовый месяц, продолжавшийся второй год. Молодые Разгильдяевы приняли Веру сердечно и радостно. Юная, красивая, часто краснеющая, уходящая в себя, Вера возбуждала Порфирия и усиливала его ласки молодой жене. Каждое утро все трое ходили купаться в море. Порфирий шел в мужское отделение. Вера с Лилей в дамское.

После завтрака Порфирий и Лиля ездили верхом в горы. Вера оставалась одна. Она шла к морю, садилась на камни и часами смотрела, как набегали синие волны на берег, как вдали играли белые зайчики, вспыхивали пеной волны и докатывались к берегу, покойные и умиротворенные.

Иногда, идя к морю или возвращаясь на дачу. Вера встречала Государя. Государь ехал из Ливадии в коляске. Конвойный казак сидел рядом с кучером на козлах. С Государем была черноволосая высокая дама и двое детей, сидевших на передней скамейке. Вера по привычке низко кланялась Государю, Государь с приветливой улыбкой кивал Вере головой. И тут тоже было счастье, тихая радость, медовый месяц вдали от людей, от государственных забот.

Дома, на веранде, обвитой розами и глициниями, за накрытым столом кипел самовар. Стол был уставлен свежими булками, печеньем, сливками, маслом, ягодами и ранними фруктами. Порфирий, в расстегнутом белоснежном кителе, с Георгиевским крестом в петлице, сидел в соломенном кресле и мечтательно смотрел вдаль на голубое море, на зеленые сады Ливадии, на въезд в Ялту. Против него в легком, с кружевами и воланами светло-лиловом капотнике-"распашонке" сидела нарядная, завитая Лиля. От купанья в море, езды, а более того от непрерывного счастья взаимной любви и разделенной страсти лицо ее сияло, щеки были румяны, глаза блистали в томной синеве век. Челка развилась и падала пушистыми прядями на лоб. Очень хороша была Лиля и цветении своей поздней осени.

- Сегодня я опять встретила Государя, - сказала Вера. Он ехал все с той же дамой, черноволосой и простоватой, с детьми.

- Подумаешь, - быстро заговорила Лиля. - Этого ангела еще могут осуждать. У него, видите, роман!.. Катя Долгорукая - роман?! Неужели Государю нельзя иметь хотя клочок счастья? И тут нашлись люди, увидавшие сучок в его глазу! Кавалергарды на придворных балах не танцуют с фрейлиной Долгорукой... Избегают ее. Любовница Государя!.. Подумаешь, какая pruderie (1). Все точно сами святые.

- Это Лиля, потому, что кавалергардам обидно за своего шефа, Императрицу, - сказал Порфирий.

- Но милый мой, Государыня постоянно больна... И Государю, за все то, что он сделал для России и славян, можно и должно простить его маленькие увлечения.

Вера понимала графиню. У Лили было счастье, а счастье не злобствует. Счастье умеет прощать.

Вера ходила в татарские деревни - Кореиз и Алупку. Она видел и чистые каменные дома, красивых, пестро одетых татарок, в монисто из монет, в маленьких шапочках на тугих косах. Татары в белых расшитых рубахах, вобранных в широкие, со складками, подтянутые на очкуре, синие шаровары, в высоких лакированных сапогах, с хлыстиками в руках, маслеными глазами следили за светловолосой красивой Верой, причмокивали от удовольствия и что-то говорили между собой на своем гортанном языке. Тут тоже было довольство, счастье, вечный "медовый месяц" под крымским солнцем.

Вера думала: "Какая пустая жизнь!.. Чисто животное прозябание. Купанье, катанье верхом, сытые ленивые разговоры и... любовь! Как можно сравнить эту жизнь с тем, что говорилось на Воронежском съезде".

Желябов сказал Вере: "Разрезана нить жизни, как мечом". И точно - жизненная Верина нить была разрезана надвое. Одна половина здесь, в пустом прошлом, где изящный костюм, прогулка с Лилей, шумящая юбка с турнюром, шляпа с широкими полями, украшенная искусственными цветами, и разговоры о модах, о театре, о предстоящем "сезоне", придворных балах, о романах Тургенева, Гончарова, Дюма-сына, Мопассана и Золя, о стихах, о том, что "принято" и что "не принято", другая половина - в великом строительстве новой лучшей жизни Русского народа, где Вере отведена уже какая-то роль.

Теперь у нее двойная жизнь. Тайна - и ложь. Святое соблюдение тайны. Умение молчать, слушать, наблюдать и... лгать. Ей немного осталось жить. На съезде Вера услышала, что "жизнь революционера - два, три года. А там смерть, ссылка, каторга"... Это уже был героизм, а героизм всегда с ранних лет притягивал Веру.

IV

Осенью в Петербурге Вера ходила по особому вызову на "конспиративные" свидания с Перовской.

На таком свидании она однажды встретила Желябова. И по тому, что Перовская сразу приступила к деловому разговору, Вера поняла, что Желябов пришел для нее.

- Вера Николаевна, - сказала Перовская, - вы давно знаете лейтенанта Суханова?

- Да, с детства. Раньше он часто бывал у нас. Потом почти перестал бывать, но мы с ним поддерживаем дружеские отношения.

- Вы знаете и офицерскую среду, в которой выросли, и вот нам хотелось бы кое о чем вас спросить. Дело в том, что Суханов обещал собрать у себя единомышленных офицеров и просил Андрея приехать к нему и все им рассказать. Скажите, Вера Николаевна, считаете ли вы это возможным?..

Вера молчала. Как будто она не поняла вопроса. Тогда Желябов начал говорить тихим голосом:

- Вера Николаевна, у нас пришли к тому заключению, что настало время привлечь к нашей работе офицеров. С солдатами говорить не стоит. И трудно это, и сложно, и, главное, в конечном счете солдаты исполнят все то, что им укажут офицеры. Притом же офицерская среда близка нам, народникам. Она очень к тому же годна для всякого заговора. В ней есть чувство товарищества, замкнутость, привычка к дисциплине, привычка спокойно смотреть и глаза смерти, уменье обращаться с оружием... Я знаю еще, что и среде офицеров, особенно молодых, большое недовольство неудачами последней турецкой кампании, Берлинским трактатом. В этом они видят измену России. Есть недовольство и тем, что войска привлекают для усмирения крестьянских восстаний... Я знаю также, что морские и артиллерийские офицеры читают Фейербаха, Чернышевского, Писарева, Добролюбова... Суханов, которого я знаю, предложил мне создать свои кружки, и для этого нужно, чтобы я приехал к нему и все сказал. Как на Воронежском съезде.

- Видите, Вера Николаевна, - сказала Перовская, - я пригласила вас, чтобы спросить, опасно ли это для Андрея или нет?.. Если он все скажет начистоту, могут его тут же схватить и выдать полиции?.. Как вы думаете?..

- Суханов?.. Нет!.. Конечно, нет, - быстро сказала Вера и остановилась. Она задумалась о своих близких, о семье Разгильдяевых. Дедушка Афиноген Ильич не в счет. Он просто не примет таких людей. Порфирий, конечно, схватит и выдаст. Он не задумается даже убить на месте. Афанасий, убитый под Плевной?.. Вера точно увидела его счастливое, румяное, полное лицо с пушком над верхней губой, его большие серые глаза в тени длинных ресниц - как он отнесся бы к этому?.. Он сверх-верпоподданный?.. Донесет?.. Нет... Возмутится. Может быть, изобьет, убьет, но не донесет никогда. Такова его кадетская закваска. Кадетская и офицерская этика ему этого не позволят. И никто из молодежи не донесет. Она гадливо относится к предателям и доносчикам. Там все - Рыцари!

Вера серьезно, вдумчиво сказала:

- Коли будет молодежь?.. Нет... Не донесут. Даже если среди нее будут офицеры, нам не сочувствующие, верноподданные, - говорите смело, не донесут... В случае чего помогут... Спрячут... Защищать вас будут... Не выдадут... Они воспитаны в благородстве.

Желябов поклонился Вере.

- Я так и думал, - сказал он. - Так я поеду туда, Соня. Я все обдумал, что им сказать. И я полагаю, лучше всего начистоту.

- Да, начистоту лучше всего, Андрей Иванович, - сказала Вера.

Желябов сейчас и ушел. Вера осталась у Перовской. Смутно и тяжело было у нее на душе. Ей казалось, что она сделала нечто ужасно подлое. Но, когда продумывала про себя, приходила к заключению, что она сказала то, что должна была сказать. На доверие она ответила доверием.

V

Сходка офицеров была назначена у Суханова, в Кронштадте. Место тихое и глухое. Крепость, тщательно охраняемая от постороннего глаза. Везде часовые, патрули, людей мало, "шпиков" нет. Собралось человек десять, преимущественно морских офицеров. Было три артиллериста. Самым старым среди собравшихся был штабс-капитан Дегаев, проходивший курс Артиллерийской академии, самыми младшими - желторотые, молоко на губах не обсохло, гардемарины Лавров, Буланов и Вырубов. Все были как-то торжественно настроены.

Когда все приглашенные были в сборе, Суханов вышел и соседнюю комнату и пригласил из нее двух штатских. Оба были вполне прилично одеты, в длинных черных сюртуках, с шарфами на шее. Один был высокого роста, с темной бородой и темными глазами, похожий на зажиточного крестьянина или купца, другой был невысокий, с лицом, заросшим густой черной бородой, и с длинными обезьяньими руками.

- Господа, - сказал Суханов, - позвольте представить вам, товарищ Андрей... Товарищ Глеб...

Офицеры поклонились. Никто не здоровался за руку. Кое-кто после представления сел. Все с любопытством разглядывали пришедших. Разговор не вязался.

- Вы через Ораниенбаум ехали? - спросил лейтенант Серебряков, присматриваясь к обоим штатским и стараясь угадать, который из них член исполнительного комитета партии Народной воли.

- Да, через Ораниенбаум. На "Луче", - ответил маленький он тоже был членом исполнительного комитета; звали его Колодкевич.

- Да, так проще, пароходы чаще ходят.

- Им, к морю непривычным, так спокойнее. Залив теперь бушует, как океан, - сказал один из гардемаринов.

- Я на Черном бывал, - сказал товарищ Андрей. - С матросами на рыбную ловлю ходил. Я качки не боюсь.

Пустячный разговор то начинался, то затихал, как пламя только что зажженного, но не разгоревшегося костра. Суханов прервал его, сказав:

- Господа, - эта комната имеет две капитальные стены. Две другие ведут в мою квартиру - там никого нет. Мой вестовой - татарин, ни слова не понимающий по-русски. Нескромных ушей нам бояться не приходится. Приступим к делу.

Обернувшись к высокому штатскому, он добавил:

- Ну, Андрей, начинай!

Высокий отошел в угол комнаты и там стал, опустив голову.

Он начал говорить негромко и сначала неуверенно.

- Так как Николай Евгеньевич передал мне, что вы, господа, интересуетесь программой и деятельностью нашей партии, борющейся с правительством, - я постараюсь познакомить вас с той и другой, как умею.

Он поднял голову и внимательным взглядом обвел офицеров, потом неожиданно громки и резко сказал:

- Мы, террористы-революционеры, требуем следующего...

Все вздрогнули. Сидевшие в углу на диване гардемарины встали. Стоявший у круглой железной печки штабс-капитан Дергаев скрестил на груди руки и устремил пронзительный взгляд темных глаз на Андрея. Тот выдержал этот взгляд и продолжал:

- Вы знаете лучше, чем кто-либо из нашей интеллигенции, положение дел в России. Вы пережили позор Сан-Стефано, вас возмутил Берлинский трактат, бессилие и продажностть нашей дипломатии и та странная двойная роль, которую во всем этом играл Государь.

Дальше Андрей говорил, что теперь уже поздно и напрасно думать о конституции, о чем мечтали во времена декабристов те, кто не знал о сущности заговора, - теперь нужно, чтобы сам народ взял управление государством в свои руки.

- Наша партия, - сдержанно, но убедительно говорил Андрей, - не ставит своей задачей проведение политических реформ. Это дело выполнят те, кто называет себя либералами. Но либералы бессильны, они не способны дать России свободные учреждения и гарантии личных прав. Наша партия взяла на себя труд сломить деспотизм и дать России те политические формы, при которых станет возможна идейная борьба.

Андрей говорил о подвиге Вильгельма Телля, о Шарлотте Корде, о неизбежности и необходимости террора.

- Иного пути, господа, у нас, стремящихся только к благу России и забывающих о себе, - нет! - закончил свое слово товарищ Андрей.

И так же, как на Воронежском съезде летом, после его речи незримая смерть вошла и комнату и могильным холодом и тишиной овеяло всех присутствующих. Тишина была такая, что не было слышно дыхания людей.

У молодежи, у гардемаринов и мичманов пылали щеки, глаза горели восторгом. Суханов был бледен, и на сухощавом лице его легли скорбные складки. Он поводил глазами но сторонам, оглядывая офицеров, без слов спрашивая: "Ну, как, господа?"

Настроение было такое, что, скажи в этот час Андрей офицерам - "так идемте, господа, вместе с нами убьем Государя!", - все пошли бы за ним.

Только Дегаев, все так же стоявший в углу, у печки, скрестив руки, не переменил своей позы. Презрительная улыбка была на его лице. Андрей обменялся с ним взглядом, еще и еще, и теперь Андрей первый опустил глаза под ставшими строгими глазами Дегаева.

Товарищ Андрей поклонился общим поклоном и, сопровождаемый Глебом и Сухановым, вышел из комнаты. Приезжие гости торопились к пароходу.

- Эт-то!.. Это я понимаю, - восторженно воскликнул лейтенант Завалишин. - Это - быка за рога!..

- Нет, господа, смелость-то какая! Ведь он никого из нас не знал!

- Мы офицеры! - сказал другой лейтенант из Глазго.

- И как говорит! - воскликнул гардемарин Буланов.

- Я понимаю, что такой может черт знает на что увлечь.

- Он мне напомнил времена декабристов...

- Лучшие времена Российской истории!

Говорившие перебивали друг друга. У всех сразу явилась охота курить. Задымили папиросы и трубки.

- Меня слеза прошибла, когда он говорил о несчастии Русского народа, о том, что монархия неизбежно увлекает Россию в бездну.

- Да, господа, все у нас плохо!.. И, ах, как плохо!

- Мы все это видим и молчим.

- Слепое повиновение.

- Нет, нет, господа, мы не должны молчать! Мы не будем молчать!

- Мы, как говорил товарищ Андрей, будем создавать везде, где только можно, свои офицерские кружки.

- У нас есть сочувствующие в Одессе, Севастополе и Керчи.

- Мы снесемся с ними. Создадим кружки народовольцев.

- Как декабристы.

- И сколько правды! Сколько горькой, обидной для русского самолюбия правды было в его речи.

- Мы таких слов еще никогда не слышали.

В разгаре этих переговоров, выкриков, возбужденных слов вернулся Суханов. Дегаев обратился к нему:

- Николай Евгеньевич, позвольте мне сказать несколько слов по поводу речи господина... господина... не посмевшего назваться нам... товарища Андрея.

- Пожалуйста...

- Просим!.. Просим!..

- Господа, позвольте мне, как старшому между вами, старшему годами и службой... отбывшему всю Турецкую кампанию, сказать вам, если хотите, даже предостеречь вас... Ведь все то, что так ярко и "пламенно", как кто-то из вас определил характер речи товарища Андрея, говорил этот субъект, Бог его знает, кто он такой? Все это, простите, - ложь! Самая беззастенчивая, наглая и отвратительная ложь!

- Это доказать надо, - строго сказал лейтенант Серебряков.

- Я для того и попросил слова у Николая Евгеньевича, чтобы доказать вам, вернее, чтобы указать вам, потому что доказательств никаких и не нужно. Его ложь сама по себе очевидна. Все ясно. Вся партия построена на том, что все в России скверно, что Императорское правительство ведет Россию в бездну, что в минувшей войне с турками у нас были только одни поражения, что напрасно пролита кровь Русского солдата, что мы покрыли себя позором и так далее, и так далее... Что надо отобрать, власть у Государя и передать ее народу, то есть вот таким вот самовлюбленным краснобаям, как этот самый товарищ Андрей, или таким дремучим обезьянам, как безмолвный товарищ Глеб, и тогда все зацветет само собой, манна посыплется с неба прямо в рот голодному Русскому мужику и жареные рябчики появятся у каждого на столе.

Итак, начнем с неудач и поражений... Военные авторитеты, не только наши, но и германские, считали, что перейти через Дунай при современном состоянии артиллерии, да еще и в половодье, при его ширине и быстроте течения, - невозможно... Русские войска генерала Драгомирова и Систова перешли Дунай...

- Все говорят о Плевне... О страшной неудаче 30-го августа... Студенты поют: "Именинный пирог из начинки людской Брат подносит Державному Брату..." Рассказывают, что Государь как на театральное представление смотрел на бои у Гривицких высот... Неправда! Сидеть целый день на холме, на легком складном парусиновом стуле, под дождем и на холодном ветру в 59 лет, мучиться и болеть душой за своих солдат - это не театральное представление смотреть! Это, господа, - подвиг!

- О-о-о! Дегаев, не слишком ли?

- И в конечном счете Плевна не только взята, но и Осман-паша с тридцатитысячной армией сдался в плен.

- Официальные донесения...

- Все это было на моих глазах, господа... Да, господа, официальные донесения, строго взвешенные и правдивые, а не краснобайская ложь товарищей Андреев и Глебов, вылезших из подполья. Отсидеться на Шпике в зимние горные бураны, как то сделал генерал Радецкий, и перейти в зимнюю стужу, без продовольствия, с одним ранцевым запасом, Балканские горы, как то сделал генерал Гурко, - это не неудачи кампании, а блестящие победы, которым удивляется весь мир!..

Это сделал Русский солдат, то есть народ... Нет. Николай Евгеньевич, это сделал не только Русские солдат, - это сделало мужество Русских генералов и воля Главнокомандующего. У нас на протяжении всей Русской истории после Петровских войн и Румянцевских, и Суворовских побед при Екатерине да Отечественной войны и ее заграничного похода не было более славных побед... Неприступный Карс, лежащий на таких кручах, что и без боя к нему невозможно подобраться, - взят штурмом войсками Великого Князя Михаила Николаевича. Цели войны достигнуты. Освобождены от власти турок Румыния, Румелия, Сербия и Болгария.

- И туда посланы Русские чиновники и немец Александр Баттенбергский!

- Да, сейчас - Русские чиновники и немец, но придет время, что там будут сербские короли и царь Болгарский! Главное - это что там нет турок, турецких зверств и угнетения христиан. Славяне этого никогда не забудут. Будет день, когда в Сербии и Болгарин будут поставлены памятники Царю-Освободителю Александру II. Вся богатая, сильная, могущественная Западная Европа отвернулась от славянского горя, Англия препятствовала освобождению угнетенных народов. Император Александр и Россия их освободи! И это неудачи?.. И по этому поводу говорить лживые, кислые слова о наших поражениях? Это могут делать только лжецы, пороха не нюхавшие и умевшие вовремя уклониться от отбывания воинской повинности!

- Вместо того чтобы освобождать славян, надо было подумать об освобождении России, - резко сказал Серебряков.

- Извольте! Я не кончил. Отмечу только, от кого освобождать? Слава Богу, Россия - давно свободная страна. Так вот, эта война, эта, как изволил сказать товарищ Андреи, эта неудачная война вернула России часть Русской Бессарабии и дала ей Карс, Батум и Батумский округ с такими богатствами, что ахнуть можно... Государь никуда не годен? Государя надо убрать! Государь не годен?!? Позвольте, господа, но это же новая возмутительная ложь! Этот Государь в 1858-м году присоединил к России богатый Амурский край. Закончил покорение Кавказа и умиротворил его, в 1865-м году к России присоединена Туркменская область, в 1868-м году - Самарканд и Бухара, в 1871-м году Черное море стало Русским морем, и Андреевский флаг стал снова развеваться на нем. В 1873-м году покорена Хива. Кажется, что со времен Екатерины Великой не было в России более славного царствования и больших приобретений. Когда товарищи Андреи несут свою наглую ложь невежественным мужикам и рабочим и те их слушают и верят им, это еще как то можно понять, но как могли увлечься словами, за которыми нет содержания, увлечься... ложью - вы, все это обязанные знать?!

- Дегаев, зачем тогда вы шли к нам?

- Я пришел к вам, Николай Евгеньевич, потому, что я, как многие из моих товарищей-академиков, считаем, что Государю надо помочь в его громадной работе по управлению таким обширным государством, каким стала Россия. Помочь... Выборными с мест лучшими людьми. Я полагал, что нужна, и точно какая-то там конституция, не для ограничения самодержавия, но для помощи самодержцу. Я пошел к вам, чтобы созидать, но не для того, чтобы разрушать. Тут я вижу, что целью партии считают борьбу и сокрушение правительства. И я счел своим долгом предостеречь вас от пагубной для России ошибки.

- Дегаев, зачем вы пришли сюда? - снова повторил вопрос Суханов.

- Вы сказали мне: "Приходите ко мне в пятницу. У меня хороший человек будет". Я и пришел. Какой же это хороший человек?.. Это - лжец! Народоправство?.. Да у него на лице написано: "Народоправство - это я". А смените, господа, милостивого Государя товарищем Андреем, что от вас самих останется? Эти молодчики с нами церемониться не будут. Вы для них сословный враг. Плевненские потери покажутся игрушкой перед избиением всех несогласных с господином Андреем... Какая у него программа? Никакой! Одни слова... Звонкие, хлесткие слова!! Свобода!!! От чего, от кого свобода? Нет, господа, не слушайте этих лжецов. Они придут к власти с пустыми словами и со скорпионами в руках, и я вам прямо скажу, кто станет командовать ими и их учить.

- Кто?

- Кто? Говорите, говорите Дегаев!

- До конца договаривайте!

- Жид!!!

- Стыдно, Дегаев!

- Жиды разве не люди?

- Может быть и люди, да мне Русскому человеку покоряться жиду обидно.

- Вы знаете, может быть, был бы евреи на месте Императора Александра, мы и Константинополь взяли бы, - запальчиво выкрикнул кто-то из гардемаринов...

- Ах, да!.. Очень кстати напомнили о Константинополе. А на что России был нужен Константинополь? Он ей как пятая нога собаке нужен. Из-за него пришлось бы начинать новую и очень серьезную войну с Англией, и вот, когда Государь разумно пожалел Русский народ и Русского солдата, - ему и это поставили в вину. Да, жид или товарищ Андрей не пожалеет. Он весь Русский народ принесет в жертву своей утопии. До свидания, господа. Мне тоже в Питер надо. Завтра рано на лекции...

- Вы донесете на нас, Дегаев! - жестко крикнул лейтенант Серебряков.

Нервное, худое, истомленное лицо Дегаева передернулось судорогой.

- Нет, господа... А того же воспитания, как и вы. Доносы считаю гадостью. Я пока не донесу. Я с вами останусь. Буду работать с вами, потому что я надеюсь, что мне таким образом удастся разоблачить ложь, которую вам преподносят за правду, и отвратить вас от ошибочного пути.

Ни с кем не прощаясь, Дегаев вышел.

- Как вы думаете, Николай Евгеньевич, - спросил Серебряков, - он... За него-то можно ручаться?

- Да что вы, Серебряков!.. Дегаев - рубаха-парень. Заучился в Академии... Стал нервен. Вы видели, какой судорогой подергивается его лицо, когда он говорит. Он ведь офицер...

- Да так-то оно так!.. Но сказать, что товарищ Андрей говорил сознательную ложь? Это же безумие!

- Не будем говорить об этом, - сказал Суханов. - Господа, я задержу вас на некоторое время... Нам нужно составить теперь же центральную военную группу. Согласны?

- Просим вас, Николай Евгеньевич, возглавить ее.

- Благодарю вас. Еще кого наметите в нее?

- Барона Штромберга!

- Рогачева!

Мы войдем в связь с исполнительным комитетом партии Народной воли и создадим кружки - морской, артиллерийский и пехотный... Я думаю, что мы не должны останавливаться и перед боевой деятельностью?

- Дегаева только не надо, - сказал Серебряков.

Снова все заговорили сразу. Стали подсчитывать, кого можно пригласить в эти кружки, кого нет. Подсчитали годных - таковых оказалось человек 50-60. Сейчас же под горячую руку стали вырабатывать программу военно-революционной организации и устав центрального кружка. По комнате раздавались оживленные, взволнованные молодые голоса:

- Организовать в войсках силу для активной борьбы с правительством.

- Парализовать тех, кто с нами не согласен.

- Выход членов из центрального кружка, безусловно, воспрещается.

- Конечно.

- Само собой разумеется.

- Нам надо объехать всю Россию.

- Везде искать подходящих людей.

- Я знаю - такие есть в Одессе.

- В Николаеве...

- В Киеве...

- В Тифлисе...

События повторялись. Тени декабристов реяли в Кронштадтской квартире Суханова. Лейтенанты, гардемарины и прапорщики готовились решать судьбы России.

VI

Перовская отпустила извозчика и пошла пешком по грязной, разъезженной телегами, немощеной улице, шедшей вдоль полотна Московско-Курской железной дороги. Она несла обеими руками небольшой, но, видимо, очень тяжелый чемоданчик. Идти поэтому было трудно и неудобно. Она часто останавливалась, присаживалась на чемодан и задумывалась. Никто не попадался ей навстречу, и это было хорошо. Глухое было место и нелюдимое. Серые, мокрые, вонючие по углам заборы тянулись вдоль деревянной панели. Редкие фонари на деревянных столбах, должно быть, никогда не зажигались. Вдоль забора была канава с темной, ржавой водой. Погода была хмурая, стоял октябрь. Холодный ветер с дождем и мокрым снегом налетал порывами, отдувал юбку и потом прижимал ее к ногам и холодил их.

"Всего три версты от Москвы, - думала Перовская, - а какая глушь! Нигде и людей не видно, точно никто тут и не живет. Отлично выбрал Андреи место. Да, все у него продумано. Всюду он поспеет, все знает и все умеет".

Год тому назад, летом 1878-го года, но время Воронежского съезда, бродя с Андреем по дубовой роще вдоль озера, она горячо с ним спорила. Она отстаивала свои народнические взгляды, необходимость длительной подготовки народа к революции, хождение в народ, пропаганду, брошюры, прокламации. Андрей требовал сразу террор, "акт", как он называл цареубийство. По его словим, после цареубийства все явится само собой: восстанет народ, истребит правительство и установится народоправство. Перовская горячо протестовала и Андрей, подходя к своим товарищам, участникам Липецкого съезда, порывисто и страстно сказал:

- Нет, с этой бабой ничего невозможно сделать!

А вот теперь эта баба не только не протестует против террора, но сама идет на самое опасное место с твердой решимостью покончить с Государем. В этом простом сером парусиновом чемодане с железной оковкой - медный цилиндр с динамитом, спираль Румкорфа и провода.

Перовская приближалась к старому, двухэтажному, деревянному, словно необитаемому, всеми забытому и никому не нужному грязному дому, какие только и бывают на окраинах больших городов между фабриками, товарными складами, лесными дворами, в глуши и вони грязных предместий. Это был один из тех проклятых, неуютных и пустых домов, где устраивают свои притоны воры и грабители, где орудуют фальшивомонетчики, где бывают тайные свидания с проститутками, где совершаются самые страшные убийства и самоубийства.

За этот год некрасивое лицо Перовской стало еще некрасивее. Большой лоб с зачесанными назад коротко остриженными волосами был велик при мелких чертах лица. Маленький короткий подбородок - "заячий", или "подуздоватый", как выразился бы собачник, - делал безобразными ее большие бледные губы. Глаза были близко поставлены и под редкими бровями смотрели упрямо, напряженно и тупо.

"Вот черти, - думала Перовская, - никто не догадается выйти помочь. Товарищи называются... Неужели им меня не видно..."

Из дома донеслись звуки гармоники, чей-то мрачный голос - Перовская сейчас узнала голос Михайлова - вторил ей. Пели о страданиях Русского народа.

Нижний этаж дома был наглухо заколочен досками. Перовская подошла к деревянному крыльцу и позвонила в колокольчик на проволоке.

В форточку второго этажа просунулась лохматая голова Михайлова. Сейчас же загрохотали по лестнице тяжелые сапоги. Высокий, тощий человек и рубахе навыпуск сбежал вниз, отложил тяжелый крюк, и Перовская вошла в темные сырые сени.

- А, супружница, пожалуйте, - сказал, улыбаясь, отворивший дверь.

- Вот что, милый супруг, сердито сказала Перовская, - мог бы кто-нибудь, выйти навстречу помочь донести чемодан. Два пуда в нем.

- Признаться, Софья Львовна, никак не ожидали, что вы пешком. Все думали, что на извозчика разоритесь.

- Чтобы лишний человек знал о нашем доме?

- Да... Признаться не подумал. Русский человек, известно, задним умом крепок...

Встретивший взял у Перовской чемодан и приподнял его.

- Да-а! Тяжеленек! Признаться - не подумал об этом обстоятельстве. Прошу прощения. Вам известно, что я теперь не Гартман, а Сухоруковым прозываюсь?

- Конечно, известно. Андрей мне все объяснил.

- Так вот, - поднимаясь за Перовской по лестнице, говорил Гартман, - дом куплен у мещанина Кононова на наше с вами имя - супругов Сухоруковых. А здешние люди - это как бы наши гости.

- Кто прибыл?

- Все в сборе. Александр Михайлов, Арончик, Исаев, Баранников и наш химик Ширяев. Еще Морозов обещал приходить и помогать в работе.

Перовская остановилась на площадке у двери.

- Что-нибудь уже сделали? - спросила она.

- Признаться, почти ничего... Доски заготовили будто для ремонта дома, лопаты, кирки... Боюсь, что галерея длинноватая будет. И сырость, сами понимаете - осень, дожди...

Гартман открыл дверь, и Перовская вошла и большую комнату, почти без мебели. Несколько человек мужчин встали ей навстречу.

- Ну, все знакомые, - сказала Перовская, здороваясь. Вот его не знаю. Это и есть Арончик?

- Да, он самый. Он будет помогать Ширяеву в зарядке мины. Гартман провел Перовскую в дальнюю комнату, где жарко была натоплена железная круглая печка, пахло угаром и где стояла низкая, продавленная, простая железная кровать, небрежно застеленная суконным одеялом, где был простой деревянный стол и два соломенных стула. Окно было без занавески. Дождь сыпал по стеклам, теперь еще падали и снежинки и, тая, текли прозрачными струями по стеклам.

- Простите за обстановку - отель первого разряда... Регина Палас! - сказал Гартман. - Занавески нарочно не вешали. Напротив пустыри, а так меньше обращает на себя внимание...

- Спасибо, что натопили. Я продрогла на этом ветру и дожде.

- А мы вам сейчас горячего чайку с коньячком и закусить чего-нибудь. Арончик! - крикнул Гартман в соседнюю комнату, - распорядись, милый, самоваром. Женушку согреть надо. Располагайтесь, Софья Львовна.

Гартман вышел из комнаты. Перовская села на постель и усталым взглядом оглянула дешевые, грязные, местами порванные обои. покрывавшие стены.

"Ну, - подумала она, - унынию предаваться нечего. За дело! Вижу. что мужчины тут без меня ничего не приготовили. Тоже революционеры!.."

VII

Работа была нелегкая. Производить подкоп надо было скрытно. Нельзя было рыть, глубоко уходя под землю, - ни времени, ни сил для этого не было и некуда было девать вынимаемую землю. До полотна железной дороги, куда вели подкоп, было двадцать саженей.

В подвальном этаже прорыли наклонный колодезь на две сажени глубины. В этот колодезь спускался по очереди один из "гостей", или сам хозяин Гартман отрывал по компасу галерею. Землю клали на железный лист, который по мере наполнения вытягивали веревкой. Работали от семи часов утра до девяти часов вечера и за это время успевали вырыть от 2 до 3 аршин. Галерея была так узка, что работать приходилось стоя на четвереньках и даже лежа; одежду снимали и работали только в двух рубахах.

Все время шли дожди. Сверху разбухала и грязнилась, обращаясь в болото, улица. По ней возили лошадьми воду в этот и соседние дома, ездили телеги с досками и бревнами. Было страшно, что нога лошади или колесо тяжелого воза провалится в подкоп, и все будет обнаружено. Галерею, по мере продвижения ее вглубь, обшивали досками, но, несмотря на это, в нее проникала вода, приходилось останавливать работу и ведрами вычерпывать воду из галереи.

Перовская сидела внизу, в подвале, и смотрела, как Михайлов и Исаев вытягивали лист с землей из прокопанного колодца. За листом показались грязные ноги, задранная мокрая рубаха, волосатое тело. Гартман с загасшей свечой в руке выполз задом из колодца.

- Невозможно, товарищи, - сказал он, задыхаясь. Лицо его было зеленовато-белое. - Совсем как в могиле. Такое ощущение, будто заживо погребен и царапаешься, чтобы вылезти из могилы. И доски, как гробовая крышка. Свеча гаснет. Какие-то миазмы идут из земли. Воздух отравлен... Сколько времени я проработал? Перовская взглянула на часы.

- И пяти минут не работали, Лев Николаевич, - сухо сказала она.

- Не могу больше. Арончик, дайте воды. Кто-нибудь за меня, -опускаясь на стул, сказал Гартман.

Все молчали. В подвале горела одна свеча. Было темно, сыро и неуютно. Отверстие подкопа было, как отверстая могила.

- Эх, вы, мужчины! - с презрением сказала Перовская, - прозываетесь сильным полом.

Нервными, быстрыми движениями она расстегнула пуговки, скинула блузку, юбки, панталоны и, оставшись в одной рубашке, чулках и башмаках, решительно подошла к Гартману.

- Давай свечу, - резко сказала она.

Засветив свечу, она подошла к колодцу, придержала внизу рубашку и быстро поползла вниз по галерее.

Гартман, Михайлов и Арончик подошли к отверстию и следили, как все дальше и дальше удалялся железный отсвет свечи и скользила, извиваясь как змея, веревка, привязанная к железному листу. Шорох листа и ползущей женщины не стал более слышен. Свет исчез. Холодом, мраком, смрадом и тишиной могилы тянуло из отверстия подкопа.

- На восемнадцатой сажени работает, - тихо сказал Гартман.

Веревка задвигалась, давая условный знак вытягивать землю. Михайлов и Исаев потянули лист.

- Какая вонючая земля, - сказал Исаев, относя землю в угол подвала.

- Я и говорю - миазмы, - как бы оправдываясь, сказал Гартман. - Дышать нечем. Свеча гаснет.

Лист за листом вытягивались с землей; пустые втягивались обратно Перовской.

- Сколько времени она работает? - глухим голодом спросил Гартман.

- Уже третий час.

- Не может быть....

- Я говорю вам, - сказал Арончик.

- Дьявол помогает ей.

Наконец за листом показались облепленные желтоватой глиной черные чулки, белые, вымазанные землей ноги и Перовская торопливо выскочила из галереи в насквозь промокшей рубашке, с растрепанными, покрытыми глиной волосами. Ее лицо было красно, глаза выпучены, клялось, сейчас ее хватит удар.

- Мы на девятнадцатой сажени, - восторженно сказала она задыхаясь. - Завтра кончим!... Вот товарищи, как надо работать!

Схватив в охапку свое платье и урываясь им, Перовская побежала по лестнице наверх, в свою комнату.

Она торжествовала.

VIII

19-го ноября утром Ширяев принес условную телеграмму из Харькова. Телеграфировал Желябов. Из этой телеграммы узнали, что подготовляемый им взрыв у Александровска не удался.

- Как я рада, - сказала Перовская. - Значит, это мы! Это нам будет принадлежать честь взрыва... Товарищ Ширяев, идемте закладывать мину и провода. Лев Николаевич, - обратилась она к Гартману, - узнай, голубчик, на станции, когда примерно ожидается Царский поезд в Москве?

На Курском вокзале Царские поезда ожидались в одиннадцатом часу ночи. Сначала должен был пройти так называемый "свитский", идущий почти пустым для проверки пути, за ним пойдет Царский поезд Мина была проверена, провода проложены в комнату Перовской во второй этаж, где и установили на столе спираль Румкорфа. Соединить провода должен был "химик" Ширяев. Перовская взяла на себя самое опасное - она прошла на пути, охраняемые сторожами, устроилась в кустах и потайным фонариком должна была дать знать Ширяеву, когда надо будет давать ток.

Стояла холодная ноябрьская ночь. Все кругом было бело от снега. Над недалекой Москвой в небе светилось красное зарево - отсвет уличных огней.

Низкий лозняк без листьев, поросший вдоль пути, плохо скрывал залегшую в его хлыстах Перовскую. Она лежала, тщательно укрыв полой кофты небольшой фонарик и поглядывала то на путь, двумя стальными полосами убегавший к Москве, то на чуть видное темное окно в доме, откуда за ней следили ее товарищи.

Ночь была темная. Черные снеговые тучи низко нависли над землей. Далеко-далеко чуть виднелись красные и зеленые огни семафора.

Прошел курьерский обычный поезд. Долго за ним гудели рельсы. Потом все стихло, и страшно медленно потянулось время ожидания.

Совсем недалеко от Перовской прошли два человека с фонарями. Они внимательно осматривали рельсы и стучали молотками по стыкам. Потом прошел солдатский патруль, и Перовская догадалась сейчас должен идти Царский поезд.

Она услышала быстро приближавшийся гул и увидела, как со страшной скоростью мимо нее промчался поезд из трех вагонов, окутанный белыми парами. Кое-где в вагонах, сквозь спущенные занавески был виден свет: "свитский" поезд.

Перовская лежала, приникнув к земле. Ее сердце часто и сильно билось. И снова, все нарастая, приближался жесткий металлический гул. Мимо Перовской помчались большие синие вагоны. Перовская встала во весь рост и, все позабыв, ни о чем не думая, как только о том, что сейчас должно свершиться, высоко подняла фонарь и трижды взмахнула им...

В тот же миг оглушительный гул раздался в нескольких саженях от нее. На нее дохнуло горячим воздухом, она упала на землю, вскочила и, ничего больше не помня, побежала к месту взрыва.

Два паровоза и багажный вагон оторвались от состава. Багажный вагон и восемь громадных синих вагонов сошли с рельсов и громоздились друг на друга. Оттуда слышались стоны и крики о помощи. Там бегали и суетились люди с фонарями.

Удалось!..

Перовская вприпрыжку бежала в дом. Колокола радостным звоном звонили в ее сердце. Взрыв удался!.. удался!! удался!!!

В доме она уже никого не нашла. Как было условлено, в момент взрыва все обитатели дома ушли из него и скрылись, кто куда.

IX

И декабре народовольцы-террористы собрались в Петербурге на квартире Перовской. Вера была приглашена на это собрание.

На постели Перовской сидел Желябов. Вера не видела Андрея с прошлой осени и нашла его сильно изменившимся. Андрей исхудал и вытянулся, лицо его приняло землистый оттенок, скулы выдались, борода отросла, и в ее черни засеребрились белые седые пряди - в тридцать лет! Только глаза в темной юной опушке длинных ресниц были по-прежнему молоды, полны задора и решимости. У окна на стуле сидел Тихонов. Красивая полная Якимова-Баска уселась в углу. Перовская, сняв блузку, в рубашке и юбке, засучив рукава по плечи, мыла руки и торопливо, прерывающимся голосом рассказывала:

- Вот мою, мою и все, кажется, никогда не отмою этой грязи могильной... Здравствуйте, Вера Николаевна. Простите - руки мокрые... Всех здесь знаете. Вот, послушайте, какие неудачи нас преследуют. Ах, не знакомы, - сказала она, заметив, что Вера, поздоровавшись с Якимовой, Тихоновым и Желябовым, нерешительно подходила к молодой стройной девушке с пепельными полосами и большими, точно испуганными серыми гладами, сидевшей на постели Перовской.

- Это Ольга Любатович, тоже наша... Народоволка. Вы спрашиваете, Ольга, страшно ли было, - повернулась Перовская к девушке. - Страшно? Да ничуть! Но удивительно волнительно. Прекрасное, незабываемое впечатление. Я лежала в мелкой поросли, вы понимаете, над снегом и полуаршина кустов не было. На мне была ватная кофта. Про холод я совершенно позабыла, даже не помню, какая погода были. Жду... Полой кофтушки прикрыла фонарь и все поглядываю на него, не погас бы.

- Жутко было? - спросила Вера.

- Жутко? Да нет же, повторяю - радостно. И сердце бьется, бьется... Слышу - гудит. На рожке, где-то справа, сигнал подали. В ночной тишине так отчетливо прозвучал сигнал и показался мне печальным, печальным... Мне сказали, уверили меня: первый "свитский". Мчится, а меня так и толкает что-то... Не этот ли?.. В белом пару фонари паровоза, как глаза какого-то сказочного чудовища, пар низко стелется, снег сзади вихрями крутится - прямо Змей-Горыныч несется. Сердце стучит: "этот, этот, этот!.. Взрывай". Я его успокаиваю, все твержу: "Погоди, погоди..." Перовская тяжело вздохнула.

- Впрочем, все одно, - печально сказала она. - Ничего бы и тут не вышло. Все вы, Андрей, в Исполнительном комитете скупитесь на динамит. Мало дали. Ну, что же, взорвали!.. А ничего серьезного и не вышло. Ну, вагоны сошли с рельсов. Ведь если бы я и тот взорвала, так возможно, что того, кого надо было убить, и не убила бы. Один соблазн вышел бы... И вот, когда потом узнала, что не тот взорвала... У, как я тогда его возненавидела!

- Кого?

- Царя, Вера Николаевна... Как мог он догадаться? Говорят все время сзади шел, а тут, как назло, в Курске приказал свой поезд вперед пустить. Ужас!! Предчувствие, что ли, какое было?... А у тебя, Андрей, что случилось?

- Хуже твоего. Соня, - мрачно сказал Желябов и замолчал.

Стал рассказывать Тихонов:

- Как работали-то, Софья Львовна!.. Вот вы рассказывали про вашу работу, что и говорить - ужас один... Только и у нас тоже мороки немало было. Устроились мы под именем Ярославского купца Черемисова у мещан Бовенко, дом у них сняли, будто кожевенный завод устраивать думаем. С нами были Пресняков и Окладский... Вот этот Окладский!.. Не иначе, как он нам всю музыку и испортил. Нам нужно было сделать подкоп под насыпь. А насыпь там, у Александровска, сажен одиннадцать вышины, значит, как ахнем, так все и полетит вниз к чертовой матери, весь поезд не иначе, как вдребезги. Тут ошибки никак но могло быть. Работали по ночам. Каждую ночь железнодорожная охрана раза четыре или пять спускалась с фонарями по насыпи и осматривала водопроводные трубы. Товарищ Андрей выговорил себе право собственными руками просверлить насыпь, а потом соединить провода для взрыва. Я и Окладский охраняли его, наблюдая, чтобы охрана чего-нибудь не заметила. Очень трудно было заложить мину. Мина тяжелая... Принесем ее из города, самое закладывать, а тут то поезд идет, то охрана шатается. Надо опять все назад тащить, начинать все с начала, ждать другой ночи. А ночи - темные, зги не видать! Дождь, ветры, грязь такая в поле - ноги не вытянешь. И уставали мы поэтому страшно....

- До галлюцинаций доходили, - сказал Желябов. - Я ночью плохо вижу. У меня что-то вроде куриной слепоты. Ползу я с миной. вижу стоит кто-то на нуги... Смотрит на меня. Я залег, аж не дышу. Тихо. Я лежу, и тот стоит, не двигается, смотрит на меня. Думаю, что я так поболее часа пролежал, дурака валял... Наконец, думаю, что он - боится, что ли, меня? Ну, хотя бы рукой двинул, пошевелился бы. Нет, стоит, как статуя... Пополз я ближе. Гляжу... столб. Это я в темноте, значит, ошибся, не то направление взял и на дорожный столб набрел.

- Мы так часто блуждали в темноте, - сказал Тихонов. - Я так-то раз Андрея чуть было не застрелил. Лил сильный дождь с ветром и - темень... Иду я и вижу, кто-то громадный на меня надвигается. Ну, думаю, шалишь, живым не дамся. Выхватил револьвер, приготовился стрелять, а тот чуть слышно окликает меня: "Тихонов, ты?" Это я и темноте на Андрея нашел. Как-то ночь уж очень бурная была, и мы не пошли на работу. Устали мы страшно от бессонных ночей и полегли спать. Вдруг слышу: "Прячь провода! Прячь провода!.." Засветил я свечу - Андрей по полу ползает, галлюцинирует. Насилу разбудил его.

- Немудрено... Я каждую ночь промокну до последней нитки, лежа в степной грязи. Так, бывало, закоченеешь, что надо вставать, а ноги не повинуются, не сгибаются.

- Но все-таки, товарищи, почему же у вас ничего не вышло?

- А вот слушайте, Софья Львовна. Значит, наступает 18-е ноября. Телеграммы нет... А у нас с Центральным Комитетом условлено, если телеграммы нет - значит, и перемены нет: Царь выехал из Симферополя. Я с Андреем и Окладским поехали ил телеге, запряженной двумя лошадьми. Подъехали мы к оврагу, где были спрятаны провода, Окладский вынул провода из-под земли, из-под камня, сделал соединение, включил батарею и привел и действие спираль Румкорфа. Надо вам сказать, что все эти дни Окладский скулил: "Ах, не хорошо мы затеяли. Сколько народа без всякой вины погибнет. Причем тут машинист, кочегары, поездная прислуга - все же это свой брат, рабочие. Надо Царя одного, а других-то зачем же?.." Товарищ Андрей даже прикрикнул на него. А тут, видим, Окладский спокоен, деловит, даже как-то торжествующе спокоен. Весел. Напевает что-то сквозь зубы. Андрей мне шепнул: "Образумился товарищ Иван..." Сидим мы в овраге, монотонно сопит машинка Румкорфа, все у нас исправно. Андрей держит в руке провода наготове. Окладский сверху наблюдает за путями. Слышим - грохочет поезд. Окладский кричит Андрею: "Жарь!" Андрей соединил провода... Ничего... Поезд промчался, понимаете, над тем самым местом промчался, где была заложена мина, поднял за собой песочную пыль и исчез вдали. Серо небо... Черная грязь и... ничего... Пусто, отвратительно пусто стало у меня на душе.

- Динамит, что ли, плохой?

- Вот, Софья Львовна, динамит у нас был тот же, что и у вас, нашей народовольческой динамитной мастерской из Баскова переулка, Ширяевской работы, Якимова проверяла его. Запалы были из минного класса Артиллерийского ведомства, Суханов доставил нам. Мы их испытывали - без осечки работали. А видите ли, провода кто-то, должно быть, лопатой начисто перерезал. Может быть, случайно дорожный какой мастер... А, может быть, и нарочно... Окладский... Большое у меня, товарищи, на него подозрение. Я буду и в Исполнительном комитете о нем предупреждать.

- Да, ни тебе, Андрей, ни мне не удалось, - печально вздыхая, сказала Перовская.

- Нет, Андрей Иванович, - с надрывом в голосе и со слезами на глазах сказала Вера, - нигде вам не удастся! Мне начинает казаться, что и точно Царь - Помазанник Божий и это Бог хранит его от всех покушений. Сколько их было - Государь изо всех выходил целым и невредимым.

- Ну, знаете, Вера Николаевна, - сказал Тихонов, - ежели так рассуждать, надо складывать манатки, сматывать удочки и все наше великое дело освобождения народа бросать.

- В Бога мы не верим, - строго сказал Желябов, - царя мы считаем извергом и причиной всего зла. От нами задуманного дела мы ожидаем бунта, который истребит всех царских палачей и опричников, сравняет богатых с бедными и установит народное счастье всеобщего равенства и свободы.

Разговор сразу завял. Тактичная, с тонким чутьем, Вера поняла, что в ту минуту, когда она так искренне сказала то, что подумала и почувствовала, ее стали чуждаться. Она встала и стала прощаться.

- Софья Львовна, - сердечно сказала она, - вы не подумайте, что я разуверилась в нашем общем деле, что я больше не думаю, что только таким путем мы сможем подойти к строительству счастливой и свободной жизни Русского народа. Я сказала это потому, что вот - везде неудачи... Гольденберга с динамитом арестовали, поэтому не удалось покушение в Одессе, куда, думали, морем приедет Государь. Не удалось у Андрея Ивановича в Александровске, не удалось у вас под Москвой. Не удалось одиночке Соловьеву... Что же это такое?

- Не бойтесь, Вера Николаевна, удастся, - сказала Перовская, доставая какую-то бумагу. - Вот, почитайте на досуге, все узнаете. Это наше решение. Только смотрите, не попадитесь...

Вера ушла смущенная, со смятенным сердцем, провожаемая холодным, недоброжелательным молчанием.

Х

И тот же вечер Желябов, в меховой шапке, с пледом на плече, в приличном драповом пальто, на дилижансе-"кукушке" проехал по Гороховой до Адмиралтейской площади, обогнул Александровский сад, наискосок пересек Сенатскую площадь, по пешеходным мосткам перешел Неву к Академии художеств и по 4-й линии прошел на Малый проспект Васильевского острова.

Он попал в тихие и пустынные места. Глубокий, совсем почти не наезженный санями, снег лежал по улице, на бульваре он был по колено и низкие скамейки почти в уровень со снегом были точно прикрыты длинными пуховыми подушками.

Ночь была тихая, и от снега было светло. Низкие деревянные дома стояли с наглухо закрытыми ставнями. На углу спал в санях, накрывшись полостью, извозчик, и, когда Желябов вышел на проспект, серая кошка перебежала ему дорогу.

"Хорошее место для свиданий, - подумал Желябов. А свидеться надо. С октября, с самого начала работы не виделся с человеком. Не удалось там - так уж тут должно удастся!".

Навстречу Желябову по проспекту шел человек, и Желябов не сомневался, что это и должен быть Степан Халтурин, ибо кто другой мог быть здесь, в этом глухом месте, и в позднюю вечернюю пору?

- Ты давно тут? - спросил Желябов.

- Да с полчаса уже есть. Я нарочно пришел раньше, чтобы осмотреться и облюбовать место. Пойдем к Малой Неве, на Тучкову набережную. Там доски навалены, сторожей нет. Там и потолкуем.

Увязая и глубоком снегу, они прошли на край проспекта, свернули мимо высокого забора на Неву и здесь, у высоких штабелей с досками, сели на бревнах.

- Хорошее местечко, только курить не приходится, ну, да это дело десятое.

- Сдавай отчет, Степан, - сказал коротко Желябов.

С Халтуриным Желябову было легко. Степан, как и Андрей, был из крестьян. Андрей был из Таврической губернии, Степан из Вятской. Он уже работал в партии несколько лет и был одним из главных основателей "Северо-Русского рабочего союза". Он не был так образован, как Желябов, но он был умен от природы. Он не увлекался крестьянской общиной, и, когда однажды Плеханов изложил Халтурину с присущим ему пылом содержание народнической книги об общинном землепользовании, тот с недоумением заметил: "Неужели это так действительно важно?" - "А что же важно?" - спросил Плеханов. "Важно?.. Самостоятельная рабочая партия. Всеобщая стачка в Петербурге, чтобы газа не подавать и водопровод не работал. А с самого начала - уничтожить Царя. Он всему голова - ее, эту голову, и срубить!.." Желябов тогда и приблизил Халтурина и теперь дал ему самое ответственное поручение.

- Отчет? Что же, отчет сдам, - медленно сказал Халтурин. - С моей стороны работа сделана на совесть. Остановка с вашей стороны. Исполнительный комитет сам на голову гадит, срывает настоящее дело.

- Нуте?

- А тебе, Андрей Иванович, еще тогда говорил - мало одного пуда динамита! Тут трех пудов и то мало. Ведь эдакий случай - в самое их паучье гнездо я забрался. Тут надо так шарахнуть, чтобы полквартала снесло. Чтобы до самого Адмиралтейства все к чертовой матушке полетело.

- Я так и докладывал комитету. Много людей, Степан, погибнет. Нехорошее впечатление оставит в народе. Нам ведь и с этим считаться приходится.

- Эх, Андрей Иванович, Андрей Иванович! Что говорить и кому? А Царь... Скажи мне. Царь и его прислужники 30-го августа под Плевной, когда пирог с людской начинкой учиняли Царю на именины поднести, что они, считали жертвы ай нет? Там тыщи людей положили. Скобелевы, Гурки... А ты для такого дела жалеешь?

- Мне сказали - пуда довольно. А то ведь и раньше времени обнаружиться может, и тогда все погибнет.

- Пуда, говоришь, довольно, Андрей Иванович? Ты меня спроси - довольно или нет?.. Ну, дело ваше... Так вот, слушай. В октябре, значит, я поступил. Определили меня под Батышкова слесарем в самый зимний дворец. Поставил меня немец подрядчик. Видать, я ему понравился. Что же, хотя и молод, а людей по этому ремеслу повидал. Господское обхождение знаю. Поселили меня в подвале. Комнату отдельную отвели, а для надзора за мной в том же подвале жил старый жандарм с дочерью. Ну, сам понимаешь, старик одинокий, то то, то другое у него неисправно - слесарь человек ему нужный. Я ему то то, то другое услужу, и так мы с ним дружно да ладно зажили, что он и дочку свою стал мне сватать. В октябре Царя не было. Он к душеньке своей в Крым уехал. Вся дворцовая лакуза распустилась, по дворцу чуть что не без штанов бродит, крадет, что можно и где только можно, - и вино, и хлеб, и конфеты, и белье, и мне, чтобы от них не отстать, тоже красть приходилось - ну да это дело десятое... Работы у меня много. Водопровод почти везде неисправный, там вода истечет, там вода не уходит, тут замок ослабел - и я но всему, значит, дворцу хожу, все мне показывают и обо всем болтают. Я и не спрашиваю, так мне, новому человеку, рады все порассказать от скуки. Вот я все и знал... Взрывать? Откуда же я могу взрывать, как только из своей комнаты? Там приладил я у стены свой сундук, будто с платьем и с инструментом. И натаскал я туда с Баскова динамита. Вот, смотри, значит...

Халтурин пальцем на снегу стал чертить план Дворца. В мутном свете ночи Желябов с трудом различал изображение.

- Вот, гляди, это будет, значит, подвал. Тут пот моя комната. Так постель моя стоит, над ней икона с лампадкой, честь честью, а мне при лампадке и вовсе удобно по ночам работать. Эта стена будет капитальная - до самого до верху. Значит, к ней и ставить - как ахнет - все этажи потрясет. Только мало... Мало, говорю, динамита. Куда же пудом дворец целый рушить, только людей насмешим. Ну вот, значит, тут я сундук и поставил. В нем динамит. Не хорошо, что пахнет. Меня жандарм уже спрашивал: "Чего это, мол, Степан, у тебя так неподобно пахнет?" - "Дык, как же, - говорю ему, - сам знаешь - понимаешь: лудить, паять мне приходится, без кислоты не обойдешься. С нее и запах. Опять же в ватерклозетах работаю, там надо карболкой заливать - вот и пропахла вся моя даже одежа..." Промолчал. Поверил, нет ли, не знаю - его дело. А только надо спешить. Надо мной - габвахта главного дворцового караула. Ну, пострадают солдатики, так черта ли нам о них думать. Царь, небось, не думал, когда на Шипке людей морозил, на штурмы посылал. Тут будет габвахтное крыльцо, тут дверь, тут офицерская комната, на антресоли над нею офицер казачий из разъезда ночует и, когда Нева не стамши, Гвардейского экипажа офицер, командир Царского катера. Видишь, все досконально узнал. Повыше, во втором, значит, этаже - большая столовая, по ней и надо бить...

- Царь всегда в ней обедает?

- В том-то и беда моя, Андрей, что почти что никогда. Царь вот где живет, видишь. - Халтурин показал на снегу место и стороне от сделанного чертежа. Далеко! Внутренние покои называются. Там Императрица больная, ну и он там. Мне лакеи оказывали, что так по этикету их полагается. Только лакуза говорила: "Царь часто захаживает на фрейлинскую половину". Мне опять-таки все пояснили, почему и отчего. Есть фрейлины городские - те так себе, те не в счет, их только на балы и выходы приглашают, и есть при Государыне, как бы сказать, - фрейлины казенные - тем полагается казенная казенная квартера. Так вот, в такой квартере - вот в этом самом месте - и живет фрейлина, княжна Долгорукая. Государева душенька, при ней трое детей, сын и две дочки - Государевы дети и еще дама, вроде как гувернантка - Шебеко.

- Вот там и бить.

- Что я, милый, без тебя этого не знаю? Поди-ка доберись. Пуд динамита поставь там, чтобы никто не видал... Когда Государя не было - я везде был, все высмотрел, по уборным лазил, под кровати смотрел - нельзя ли куда поставить - нельзя!.. и нельзя!.. А теперь там везде полно народа. Караулы, охрана, лакузы у каждой даже двери. Я уже думал - провода как провесть, будто бы от звонков... Ни-икак нельзя. Только это место и есть. Другого нет. Ну да сам знаешь, понимаешь, как солдаты поют: "горе не беда" - и тут будет ладно. Только динамита давай больше и дай мне дня за два знать, когда у Государя будет званый обед, когда вся Царская фамилия у него соберется, тогда обед сервирован будет и большой столовой: я машинку поставлю, да и до свидания, только меня и видели.

- Что ж, узнать?.. Узнать - это можно. У нас есть такие подходящие люди, - сказал Желябов и подумал о Вере. - Я Соне скажу, а как тебе-то дать знать?

- Да хотя мне отлучаться и не просто, особенно по вечерам, ну да можно, скажу - ко всенощной хожу. Так вот, каждую субботу на этом самом месте между полседьмого и полвосьмого. Только скорее бы надо!

- Скорее... Это уж не от меня теперь зависит. Ну, идем... А то еще не нанюхал бы нас тут кто-нибудь...

- Э, милый, тут никого никогда нет. Когда потеплее было - бродяги иногда ночуют на сенных баржах, а теперь, в мороз, кому охота. У тебя, я чаю, ноги-то застыли, пока я свой доклад делал.

- Да, есть малость.

Халтурин ногой смел сделанный им на снегу чертеж, и оба бодрым шагом, чтобы согреться, пошли вместе до Среднего проспекта, там Халтурин пошел по 4-й линии, а Желябов дошел до 8-й и кружными путями, заметая следы, стал выбираться к себе в Измайловские роты.

XI

Вера читала и перечитывала ту прокламацию, которую еще в начале зимы дала ей Перовская. На листе почтовой бумаги, вероятно, раньше размоченной, и потому несколько рыхлой, было напечатано: "От Исполнительного комитета...". Сухие, строгие, прямые и точно жестокие были буквы заголовка. Дальше мелким сбитым шрифтом грязновато было напечатано:

..."19-го ноября сего года под Москвой, на линия Московско-Курской железной дороги, по постановлению Исполнительного комитета произведено было покушение на жизнь Александра II посредством взрыва Царского поезда. Попытка не удалась. Причины ошибки и неудачи мы не находим удобным публиковать в настоящее время.

Мы уверены, что наши агенты и вся наша партия не будут обескуражены неудачей и почерпнут из настоящего случая только новую опытность, урок осмотрительности, а вместе с тем новую уверенность в своих силах и в возможности успешной борьбы.

Обращаясь ко всем честным Русским гражданам, кому дорога свобода, кому святы народная воля и народные интересы, мы еще раз выставляем на вид, что Александр II является олицетворением деспотизма, лицемерного, трусливо-кровожадного и все растлевающего. Царствование Александра II с начала до конца - ложь, где пресловутое освобождение крестьян кончается Московским циркуляром, а разные правды, милости и свободы - военной диктатурой и виселицами. С начала до конца оно посвящено упрочению враждебных народу классов, уничтожению всего, чем жил и хочет жить народ. Никогда воля народа не попиралась более пренебрежительно. Всеми мерами, всеми силами это царствование поддерживало каждого, кто грабит и угнетает народ, и в то же время повсюду в России систематически искореняется все честное, преданное народу. Нет деревушки, которая не насчитывала бы нескольких мучеников, сосланных в Сибирь за отстаивание мирских интересов, за протест против администрации и кулачества. В интеллигенции десять тысяч человек нескончаемой вереницей тянутся в ссылку, в Сибирь, на каторгу исключительно за служение народу, за дух свободы, за более высокий уровень гражданского развития. Этот гибельный процесс истребления всех независимых гражданских элементов упрощается, наконец, до виселицы. Александр II - главный представитель узурпации народного самодержавия, главный столп реакции, главный виновник судебных убийств. 14 казней тяготеют на его совести, сотни замученных и тысячи страдальцев вопиют об отмщении. Он заслуживает смертной казни за всю кровь, им пролитую, да все муки, им созданные.

Он заслуживает смертной казни. Но не с ним одним мы имеем дело. Наша цель - народная воля, народное благо. Наша задача - освободить народ и сделать его верховным распорядителем своих судеб. Если бы Александр II осознал, какое страшное зло он причиняет России, как несправедливо и преступно созданное им угнетение, и, отказавшись от власти, передал ее всенародному Учредительному собранию, избранному свободно посредством всеобщей подачи голосов, снабженному инструкциями избирателей, тогда только мы оставили бы в покое Александра II и простили бы ему все его преступления..."

Зимние сумерки тихо входили в комнату Веры. Сгущались по углам тени. Против Веры в золотой раме висел большой литографированный портрет Императора Александра II. Вера смотрела на него и думала: "Все ложь! Грубая, ничем не прикрытая ложь! Государь - деспот, трусливо-кровожадный и все растлевающий... "

В легкой дымке сумерек перед Верой было прекрасное лицо Государя. Его большие, грустные глаза задумчиво смотрели с портрета на Веру. Отсвет зимнего дня сквозь замороженные стекла ложился на Государево лицо, двигались тени, и лицо казалось живым.

"Деспот?" Вера, постоянно присутствовавшая при разговорах у дедушки, знала всю жизнь Государя.

Деспот?.. Самодержец?.. Вера знала, что, отправляя в ноябре 1876 года на войну своего брата, Николая Николаевича Старшего, Государь поставил целью войны Константинополь... Как хотел он прославить Россию этим великим завоеванием - полным освобождением Балканских народов от турецкого владычества.

Константинополь! Но война еще не началась, как Государя окружили масонские влияния, как дипломатия стала давить на Государя и заставила его - деспота и самодержца - написать письмо английской королеве Виктории и обещать ей, что Русские войска не войдут в Константинополь. Масоны грозили, что, если этого не будет сделано, Англия и Австрия объявят войну России, и повторятся события Севастопольской кампании...

Главнокомандующему и Брату сказано одно, дал королеве слово исполнить - другое... Легко было это Государю?.. Где же личное, где же деспотизм и самодержавие? Напротив, именно Государь жертвовал своим самолюбием ради пользы народа.

Начались решительные победы. Сдался Осман-паша. Армия Сулеймана была отрезана от Адрианополя. Укрепленный природой и иностранными инженерами, Адрианополь был занят конным отрядом Струкова. Намык-паша, почтенный турок, старик, парламентер, со слезами сказал: "Турция пропала!" Великий Князь Николай Николаевич Старший спешил к Константинополю. Между Адрианополем и Петербургом шел непрерывный обмен телеграммами.

У дедушки Афиногена Ильича старый конвоец, свитский генерал Хан Чингис-хан рассказывал: "Английский флот появился у Принцевых островов, румыны стали нахальничать и отводить свои войска к Австрийской границе - своя рубашка ближе... - боялись Австрии, на Дунае один из двух мостов был сорван бурей, тиф косил нашу армию".

Несмотря на все это, - говорил с кавказским акцентом Чингис-хан, - Михаил Скобелев занимает Чаталджу. Турок трепещет. Мы черкески себе новые шьем - с Николаем Николаевичем в Константинополь входить будем... Турки хотят подписать наши условия мира - англичанка их настраивает. Нах-ха-лы! Николай Николаевич выводит армию "в ружье". Сичас идем на Константинополь! Турки и хвосты поджали... Что ты думаешь?.. Телеграмма от Государя: "Не входить в Константинополь..." Великий князь - Брат Государя... Как может он не исполнить приказа Государя? Был бы Скобелев на его месте, вошел бы туда. Тот пошел бы на это казни меня, а Константинополь твой!.. Но, понимаешь. Великий Князь не может так поступить вопреки воле Государя... Телеграмма!..

Вчера в кабинете Афиногена Ильича горячо и страстно говорили об этом. Порфирий говорил, что эти темные английские масонские силы вмешались в дело войны. Они поссорили Государя с Великим Князем и внушили Государю недоверие к Брату.

- Ты знаешь, папа, мы стали в угоду кому-то умалять заслуги и наши и наши победы. О войне перестали писать и говорить.

- Подумаешь, какие интриги, - сказала с грустью Лиля. - Москва готовила триумфальную встречу Великому Князю Главнокомандующему. Великому Князю приказали ехать, минуя Москву. А когда Великий Князь приехал в Петербург, Государь обласкал его, пожаловал званием фельдмаршала и повелел поехать отдохнуть в Париж. Почетная ссылка!

Печальными глазами Вера смотрела, как погасал свет на Государевом портрете.

"Самодержец?.. Деспот?.. Нет - бедный, бедный Государь. Какая бездна интриг, влияний, темных сил окружает его в громадной его деятельности. Члены "Исполнительного комитета" и не подозревают, как это совсем не просто быть самодержцем и деспотом...!

"Трусливо кровожадный..." Вера знали, что Государь ничего не боялся. При всех покушениях на него он оставался спокойным и хладнокровным.

Царствование Государя Императора Александра II - ложь?.. Нет, ложь - прокламация Исполнительного комитета! За Государем - отмена телесных наказаний, а не Московский циркуляр... За Государем - гласное судопроизводство... Казни? Веру Засулич - оправдали... Вера Фигнер на свободе... Перовская... Я! Я!! Я!!! "Нет деревушки, которая не насчитывала бы нескольких мучеников..." Ложь! Вера знает много деревень и не слыхала ни об одном мученике, если не считать воров и конокрадов. Они пишут о десятках тысяч казненных, и сами потом пишут, что казнено всего 14 человек... А сколько гибнет при ваших... при наших покушениях совсем неповинных людей! Ложь! Ложь!! Недаром Перовская при первом уроке революционной деятельности сказали, что нужно научиться - лгать...

Вера шла строить великое будущее Русского народа. Она говорила о работе в народе, деятельности но роману Чернышевского "Что делать"... Но когда же, как все это обернулось в приговоре к смертной казни!.. казни!!. КАЗНИ!!! Государю...

Как же проглядела все это Вера?.. Как не поняла она того, что замышляется вокруг нее? А взрывы? Разве не догадалась, что взрывы, о которых как о героизме говорилось, - это казнь!.. Казнь!.. И они - палачи!..

Вера подняла голову. Бесконечная печаль была в ее глазах... Эти люди - народовольцы и народоволки - маньяки... Сумасшедшие... Их цель - убийство. Они говорят об этом так просто. Для них в царе - нет человека. Акт!.. Они убивают изверга, тирана. Для них Государь - "объект" действия, который не чувствует, не страдает, не живет...

Как же она-то, Вера, связалась с этими сумасшедшими?

На Воронежском съезде они показались ей милыми, простыми людьми... Веру подкупило их полное доверие к ней...

Они пели широкие Русские песни, они были таким Русскими. И Вере тогда показалось, что она попала в особенный, очаровательный своей простотой мир, где свобода, равенство и братство. Где нет условностей их "буржуазного", "мещанского" мира. А оказалось... Оказалось, что она попала в стаю кровожадных волков, травившую Государя...

Под Новый этот год, когда Афиноген Ильич уехал на "выход" в Зимний дворец, Вера переоделись и скромное платье и поехала в Басков переулок на заговорщицкую квартиру. Ей это казалось подвигом, так все там было интересно.

Там собрались все подпольщики... Те, кто готовили Государю казнь... Палачи...

Там было непринужденно и весело. Жидовка Геся Гельфман, как и на съезде, готовила бутерброды, раскладывала на блюде пирожные, хлопотала с угощением. И то, что Геся была безобразна, что все ее называли просто "Геся", казалось Вере трогательным...

Андрей разошелся вовсю. В вышитой белой рубахе, под распахнутым пиджаком он казался особенно красивым. Он оправился от потрясений взрыва, сделался сытым, был непринужденно весел. Хозяином ходил он по квартире, заложив руки в карманы, каждому хотел сказать что-нибудь милое, доброе, ласковое. Он подошел к Гельфман и остановился над подносом, уставленным тарелками, на которые Гельфман накладывала розовые кружки вареной колбасы, селедку, кильки, кусочки сыра и хлеб.

- Славная вы, наша хлопотунья, милая Геся, сказал он. - Как все у вас красиво разложено... И пахнет! И лучком, и чесночком! А у меня. знаете, аппетит, как у голодного крокодила. Ей-ей! Я могу съесть дом.

Геся влюбленными томными глазами смотрела на Андрея, и лицо ее хорошело.

- Не улещивайте, Андрей. Раньше срока ничего не получите. Не подпирайтесь и под пирожные. Все равно не дам, Революционеры рассказывали свои приключения. Сколько раз эти люди едва не попадались в руки полиции и уходили - благодаря находчивости или потому, что товарищи успевали вовремя предупредить об опасности.

После ужина на круглом столе посередине комнаты поставили суповую миску, утвердили в ней сахарную голову, положили лимона, корицы, ванили, налили вина, потом потушили свечи, облили голову ромом и зажгли.

Синее пламя бродило по сахару и отбрасывало трепетный свет на лица окружавших чащу мужчин. Морозов, за ним Андрей и Колодкевич вынули из ножен спрятанные в карманах кинжалы и положили их на чащу. Перовская подливала ром.

И вдруг разом, Андрей только рукой повел, грянули песню:

Ой, не дивуйтесь, добри люде, Щана она Вкраини повстало...

Умеряя голоса, загудели таинственно: Там за Дашевим, пид Сорокою Множество ляхив пропало...

У Веры мурашки побежали по телу. Запах рома пьянил, пение волновало, и сладостно было сознание, что она с ними, делающими какое-то таинственное страшное дело, ведущее ко благу народа! Она - их!..

За каждым из них гонялась полиция, каждого ожидали и холодные тюремные стены каземата, ссылка, каторга, может быть виселица.

Все шумнее и пьянее становилась беседа. Чокались липкими стаканами с ароматной жженкой, пили за " светлое будущее".

- Не мы - так другие!

- За счастье народа!

- В прошлом году не удалось - удастся в нынешнем!

- С новым годом!

- С удачей!

Пели марсельезу. Задорный ее мотив уносил Веру из действительности, гнал куда-то в беспредельность.

- Эти последние капли пусть будут последними каплями чаши неволи!

Кто-то по-польски запел революционную песню, но ее никто не знал и запевшего не поддержали.

Когда допили последние капли "чаши неволи", стол отставили в сторону, Ольга Любатович села за пианино, и с шумом, притоптыванием, шутками и припевая, отплясали кадриль. Вера танцевала с Сухановым, против нее были Андрей с Перовской. Потом плясали польку и вальс.

Никогда Вера так искренне не смеялась и не веселилась, как на этой товарищеской вечеринке под новый 1880-й год.

Андрей скинул пиджак и задорно запел:

Ах, вы, Сашки-канашки мои, Разменяйте вы бумажки мои, А бумажки все новенькие -

Двадцатипяти-рублевенькие...

И, громыхая каблуками, пустился вприсядку.

В мутном рассвете зимнего утра Вера возвращалась домой. Не вмещалось в ее голове, что эти беспечные, веселые люди - убийцы, что они палачи, что они готовили смерть Государю. Это просто была какая-то необычайно заманчивая, увлекательная игра.

Вера прокралась в свою комнату, боясь разбудить девушку или лакея, и легла спать.

Тогда - казалось весело. Теперь, в сотый раз перечитывая прокламацию, поняла - сумасшедшие... Изверги... палачи... бесы!

Ужас охватил ее. Она сидела в темной комнате и думала: "Что же может она теперь сделать?.. Как выйти из этой пропасти, куда так легкомысленно она попала?.. Донести? Все рассказать, во всем покаяться дедушке Афиногену Ильичу или Порфирию?.. Она никакой клятвой не связана. Она не вступала в партию, не давала слова молчать, не присягала. Но она была связана большим, чем все это... их полным доверием".

При ней читали устав Исполнительного комитета партии Народной воли:

"В Исполнительный комитет может вступить только тот, кто согласится отдать и его распоряжение всю свою жизнь и все свое имущество безвозвратно, а потому и об условиях выхода из него не может быть и речи"...

Вера не вступала в Исполнительный комитет и не давала никакого согласия. Она сидела тогда, прижавшись к Перовской, и дрожала внутренней тихой дрожью. Она тогда поняла - ей выхода нет!

Теперь она знала многое. Она знала, что арестованный с динамитом осенью прошлого года Гольденберг всех выдал и полиция разыскивает названных им лиц. Вера знала, что Окладский, которого подозревают в том, что он перерезал провода у Александровска, изменил партии и служит в Охранной полиции. Они это делали легко и просто. За ними не стояли воспитание прошлого, предки, сознание своего благородства. Вера этого никогда не сделает. Она Ишимская и за доверие не заплатит предательством.

Уйти?..

Вера чувствовала, что не только уйти не сможет, но исполнит все то, что ей оттуда прикажут. С несказанным последним ужасом, какой только бывает в кошмарном сне, Вера чувствовала, что между ними и ею протянуты невидимые тонкие нити и что эти нити прочнее стальных канатов держат ее при них и что ей от них никогда не уйти.

Вера опустила прекрасную голову на руки и беззвучно плакала горькими слезами.

Ночь тихо вошла в комнату. Сквозь тюлевые гардины стали видны шесть стекол высокого окна, разубранных морозом. Неизъяснимая печаль была в этом ночном свете, входившем в кромешный мрак комнаты, где уже ничего нельзя было рассмотреть.

XII

Суханов разыскал Веру на Таврическом катке.

При свете морозного зимнего дня Вера увидела, как постарел и осунулся Суханов за этот год революционной работы. Вера знала, что он весь отдался помощи народовольцам, что он поставлял Ширяеву в его динамитную мастерскую запальные шашки и капсюли с гремучей ртутью, что он являлся техническим помощником Ширяева. Он был обречен, и он знал это. В его глазах Вера приметила страшный огонь безумия. Бес владел им.

- Вера Николаевна, как я рад, что нашел вас, - торопливо сказал Суханов. - Софья Львовна просит вас непременно прийти к ней завтра утром.

Сказал и сейчас же ушел с катка, точно боялся быть узнанным я схваченным там.

Вера пошла к Перовской.

Перовская была необычайно нервна и возбуждена. Она внимательно посмотрела прямо и глаза Вере и сказала:

- Что это, Вера Николаевна, вы к нам давно не заходите?

- Так... Как то не пришлось. Мне это время все нездоровится. Соня... А ты не помнишь, мы с тобой на "ты" выпили под Новый год...

- Ах, да. Точно... Ты, Вера, что? - строго глядя ей и глаза, спросила Перовская.

- Я? Ничего, - сказала Вера. - Суханов сказал мне, чтобы я к тебе зашла.

- Вот что, Вера... Окажи мне маленькую услугу. Узнай у твоего генерала, когда у Царя будет званый обед и обедать будут в большой столовой над гауптвахтой? Ты обещаешь мне это сделать?

Вера хотела отказаться, хотела все сказать. Но Перовская так строго и внимательно посмотрела на Веру, что та промолчала...

В этот вечер Вера заговорила с дедушкой о том, что ожидается до Великого Поста при Дворе.

Бесы владели Верой. Она уже не отдавала себе отчета, что она делает, она чувствовала себя во власти этой женщины с прямым, неломающимся взглядом узко поставленных маленьких глаз.

На другое утро она бежала, гонимая какой то странной силой, к Перовской, чтобы сказать ей, что 5-го февраля ожидается приезд ко дворцу Принца Александра Гессенского и что в этот день в половине седьмого вечера и большой столовой Зимнего Дворца в Высочайшем присутствии состоится парадный обед.

- Вот и спасибо, Верочка, - сказала Перовская, - очень меня ты этим утешила.

Она сейчас же простилась с Верой и сказала, что ей очень нужно спешить по делу.

5-го февраля Желябов со стороны Александровского сада и Перовская от арки Главного Штаба с 6 часов вечера наблюдали за Зимним Дворцом.

XIII

Императрица Мария Александровна давно хворала и не выходила из своих покоев. Зимой 1880-го года болезнь усилилась, и врачи стали опасаться за ее жизнь. Принц Александр Гессенский приехал из Дармштадта навестить Императрицу и на 5 февраля был назначен для него парадный обед. Ввиду тяжелого состояния здоровья Императрицы на обеде должны были быть только самые близкие родственники Государя, военный министр Милютин, министр внутренних дел, генерал Лорис-Меликов и друг Императора Александра II прусский генерал-адъютант фон Швейниц. Зная симпатии старого генерала Разгильдяева к немцам. Государь назначил Афиногена Ильича в этот день на дежурство.

В 12 часов дня, в присутствии Афиногена Ильича, произошла смена дворцовых караулов. Был сильный мороз, 20 градусов, музыка не играла, и рота наружного караула иступила на гауптвахтенную площадку с барабанным боем.

Наружный караул заняла 7 я рота Лейб Гвардии Финляндского полка, во внутреннем карауле стал взвод от 5-й роты того же полка.

Афиноген Ильич подтвердил дежурному по караулам, чтобы часовых сменяли каждый час, посмотрел смену часовых у дворцовых ворот и вернулся во дворец на дежурство. Государь не выходил из внутренних покоев и отменил обычную свою прогулку по Летнему саду.

Через замороженные окна дворца была видна Нева, робкое блистание снега под низким, красным, точно холодным солнцем, бег саней по переездам. К пяти часам стало смеркаться. В залах спустили холщовые шторы, в малом зале задернули портьеры и зажгли газовую люстру в хрустальных подвесках.

Приглашенные к Высочайшему столу собирались в малом зале подле столовой. В открытые двери были видны большой стол, хрусталь, золотая посуда и лакеи в расшитых позументом с черными государственными гербами старинных кафтанах алого сукна, в белых панталонах и штиблетах.

Государь Наследник Александр Александрович с красавицей супругой Марией Феодоровной, Великий Князь Михаил Николаевич, Брат Государя, лица Свиты и дежурство ожидали Государя и принца Гессенского. По этикету принц Гессенский должен был прибыть раньше Государя, но было уже без трех минут половина седьмого, а принца все не было.

Ровно в половине седьмого - еще не замолк одиночный мелодичный удар бронзовых часов на камине - двери распахнулись, и быстрыми шагами в зал вошел Государь. Он был в свитском мундире с вензелями своего отца Николая I и в длинных краповых чакчирах. Быстрым взглядом прекрасных глаз Государь окинул всех собравшихся в зале и своим невнятным картавым голосом сказал:

- А его высочество, пг'инц Александг'?

Афиноген Ильич почтительно доложил:

- Ваше Императорское Величество, его высочество принц Гессенский еще не прибыл.

- А... Что ж, подождем... Un quart d'heure de grace (2), - нахмурив брови, сказал Государь.

Сам никогда не опаздывавший, Государь не любил, чтобы другие опаздывали и заставляли его ждать.

- Какой мог'оз! У меня в кабинете, у камина ноги стыли... Г'азгильдяев, кому это час назад звонили на гауптвахте?

- Ваше Императорское Величество, это командир полка, полковник Теннер, приезжал проверять караул. Вызывали караульного унтер-офицера.

- В такой мог'оз! Что ему пг'овег'ять? Когда стоят Финляндцы, можно быть спокойным. Отличнейший полк. Ты говог'ил, чтобы сменяли часовых ежечасно?

- Так точно. Ваше Императорское Величество.

- Если нужно - то чег'ез полчаса... Ведь это совсем как на Шипке. И ветег' с Невы.

Часовая стрелка подходила к тридцати пяти минутам. Прошло всего пять минут, но казалось, что прошло очень много времени. Целая вечность. Наконец появился и принц.

- Простите, Ваше Величество, - по-немецки начал он, - мои часы...

- Полно, милый, - Государь взял принца под руку и вопросительно взглянул на стоявшего в дверях столовой толстого метрдотеля. Тот понял взгляд и торжественно провозгласил:

- Ваше Императорское Величество, обеденное кушанье подано...

Государь пошел к дверям столовой...

Государю показалось, что ему делается дурно, и он схватился рукой за сердце. На его глазах громадная стена, отделявшая зал от столовой с зеркалами и картинами, вдруг пошатнулась и стала валиться. Из окон со звоном посыпались на пол стекла, люстра мгновенно потухла, и в тот же миг страшный гул взрыва оглушил Государя. Перед ним из столовой метнулось яркое ослепляющее пламя, столовая исчезла, послышались грохот падающих камней, балок, лязг железа, звон стекла, крики и стоны, потом на мгновение все смолкло и снизу, из образовавшейся перед самым Государем бездны, уходившей в хаос, из наваленных деревянных балок и камней стали слышны крики и стоны, и четко внизу, откуда клубами входил в зал морозный пар, раздались два удара колокола, и кто-то, очевидно"часовой у фронта", громко и решительно крикнул:

- Караул вон!

Государь стоял над бездной. Презрительная улыбка была на его прекрасном лице.

- Куда зпбг'ались... - сказал Государь. - А?! Г'азгильдяев, поди узнай, что в каг'ауле. Там что то ужасное.

- Ваше Величество, пожалуйте отсюда. Пол может обвалиться. Вы простудитесь.

Государь стоял в морозных парах. Он повернулся и снова сказал Разгильдяеву:

- Поди, узнай, что у моих Финляндцев?

На платформе главной гауптвахты Разгильдяев нашел построенный караул. Раненые Финляндцы выходили и выползали из разрушенного помещения и становились на свои места.

- Что Государь? - спросил караульный начальник штабс-капитан Иелита фон Вольский.

- Господь хранит Царскую Семью. Никто не пострадал. Войди они в столовую минутой раньше - никого не осталось бы в живых. Государь приказал узнать, что у вас?

- Сейчас окончили проверку. Убито одиннадцать, ранено пятьдесят три. Как видите, больше половины караула нет. Караульный унтер-офицер, фельдфебель Дмитриев так растерзан взрывом, что мы узнали его только по фельдфебельским нашивкам. Знаменщик тяжело ранен.

В ворота, в сумрак слабо освещенного дворцового двора, входила рота Лейб-Гвардии Преображенского полка, вызванная по тревоге на смену Финляндцам.

Морозный пар стоял от дыхания над прибывшей ротой. Караулы сменились. Надо было сменять часовых.

К Иелита фон Вольскому подошел начальник Преображенского караула.

- Как нам быть, капитан? Ваши не сдают постов. Говорят, без разводящего или караульного унтер-офицера сдать не могут.

- Они совершенно правы... Оба разводящие убиты. Караульный унтер-офицер тоже убит... Остается мне идти и самому сменить посты.

Штабс-капитан Иелита фон Вольский вынул саблю из ножен, стал рядом с ефрейтором Преображенского полка, разводящим нового караула, и пошел сменять посты кругом дворца. Закоченевшие часовые, увидев, что все исполняется согласно уставу, сдавали посты. Когда возвращались на двор, там уже были лазаретные линейки и пожарные дроги, раненых и убитых сносили к ним. Часовой у знамени, рядовой Абакумов, не сдал своего поста Преображенскому часовому, а знаменщик, старший унтер-офицер Теличкин, весь в крови, тяжело раненный, держал знамя и отказался передать его Преображенскому унтер-офицеру.

Пришел дежурный по караулам полковник Строев.

- Почему не сдаешь. знамени? Тебе же трудно... Он донесет знамя до дворца Августейшего Великого Князя Константина Николаевича, - сказал он.

- Ваше Высокоблагородие, - отвечал Теличкин, - негоже, чтобы знамя наше нес знаменщик чужого полка.

Строев посмотрел на знаменщика. Слезы показались на его глазах. Лицо знаменщика было смертельно бледным, покрытым синяками и кровоподтеками. Он едва держался на ногах.

- Да ты сам-то донесешь ли? - спросил Строев.

- Должен донести, - твердо ответил Теличкин, - и донесу. Когда ослабевая, теряя сознание, Теличкин ставил знамя во дворце на место, к нему вышел Великий Князь Константин Николаевич. Он долго смотрел на знаменщика и, наконец, сказал умиляясь:

- Неимоверные молодцы!

XIV

На другой день, 6-го февраля, в Зимнем Дворце, в дворцовой церкви служили благодарственный молебен, и после был Высочайший выход.

В Георгиевском зале, группами по полкам стояли офицеры Гвардии и Петербургского гарнизона. Тихий, взволнованный говор шел среди них. Все были потрясены случившимся, казалось невероятным, что крамола зашла в самый дворец.

Государь, спокойный и сосредоточенный, вышел в зал из церкви и направился прямо к группе офицеров Финляндского полка. Он остановился против нее и несколько мгновений смотрел затуманенными слезами глазами на офицеров.

- Полковник Стг'оев, штабс-капитан Иелита фон Вольский, - вызвал Государь, - пожалуйте ко мне. Поздравляю вас моими адъютантами.

Обернувшись к полковой группе офицеров, Государь сказал:

- Благодаг'ю вас, Финляндцы!.. Вы, как и всегда, честно исполнили ваш долг. Сег'дечно жалею об остальных невинно погибших жег'твах. Я не забуду оставшихся в живых и пострадавших и обеспечу семейства несчастных жег'тв.

После выхода Государь со всеми великими князьями поехал на Васильевский остров в Финляндский полк. Он прошел в полковой лазарет и обласкал каждого из раненых, после прошел в полковую церковь.

Неотразимо печальный и вместе с тем грозный вид имела церковь в эти часы. Перед иконостасом высился страшный ряд одиннадцати гробов, украшенных венками. Пахло смолистой хвоей набросанных подле еловых ветвей. Государь твердыми шагами подошел к убитым, перекрестился, долго всматривался в спокойные, восковые лица солдат, накрытые белой кисеей, и преклонил перед ними колени.

Когда Государь поднялся, лицо его было мокрым от слез.

- Как мне жаль, - сказал Государь, - что эти несчастные погибли из-за меня.

Священник начал панихиду. Государь отстоял ее впереди офицеров, подле гробов и истово молился.

7-го февраля, несмотря на сильный мороз, Государь поехал на Смоленское кладбище на похороны.

Подле кладбищенской церкви были выстроены роты и эскадроны от всех гвардейских частей. Плакучие ивы и березы были покрыты серебряной кисеей инея. По ним с карканьем перелетали вороны и сбивали иней на землю. Все кладбище было черно от множества народа, пришедшего помолиться за невинно пострадавших Финляндцев. В морозном воздухе было тихо. Ярко блестело негреющее февральское солнце.

11 гробов с прибитыми к крышкам гвардейскими тесаками и кепи с черными султанами были сплошь завалены венками и цветами. Торжественно было отпевание солдат. Когда понесли гробы к открытым могилам, Государь зарыдал.

- Кажется, - сказал он, - что мы еще там... на войне, в окопах под Плевной.

Гробы на полотенцах опускали в могилы. Пушечные громы и залпы ружей полыхали над Смоленским полем. Государь долго стоял над могилами и потом пошел, опустив голову, к саням и первый раз, сопровождаемый конвоем, поехал в Зимний Дворец.

Бывшие на похоронах долго не расходились. Прусский генерал фон Швейниц подошел к командиру Финляндского полка полковнику Тернеру и сказал:

- Я имею вам сообщить. Я получил из Берлина телеграмму. По получении от меня подробного описания взрыва в Зимнем Дворце и того, как вел себя при этом караул вверенного вам полка, император Вильгельм I отдал по армии приказ, в котором указал караульную службу нести так, как нес ее Русский Гвардейский Финляндский полк при взрыве дворца 5-го февраля 1880-го года. Я думаю, вам будет приятно это услышать.

В толпе, расходившейся с похорон, шли два прилично одетых человека. Оба были в меховых шапках, драповых пальто и с лицами, укрученными от мороза шерстяными шарфами.

- Эх, Андрей Иванович, - говорил тот, кто был поменьше, другому, высокому и статному, - ведь сколько раз я докладывал, просил... Нет, не верили мне... А по-иному бы все это повернулось. Другие похороны были бы. Познатнее, побогаче...

- Ничего. Степан, дождемся и тех - богатых!.. Я уже придумал. Проще надо и решительнее. Прямо к цели...

- Так-то оно так... Андреи Иванович, только торопиться надо с этим. Видали, какой восторг!.. Какое было ура!.. Сто тысяч рублей накидали для семей убитых... А кабы да по-моему - иначе все обернулось бы.

- Придет, Степан, и наше время.

- Да скоро ли?

- Скоро...

Петр Николаевич Краснов - Цареубийцы - 04, читать текст

См. также Краснов Петр Николаевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Цареубийцы - 05
XV Желябов сознавал - надо было торопиться. Взрыв в Зимнем Дворце дал ...

Цесаревна - 01
Часть первая I В Конотопе верховых и вьючных лошадей оставили. Дальше,...