Дмитрий Григорович
«Свистулькин - 02»

"Свистулькин - 02"

VII

Хлопотливое утро

На другой день, несмотря на отвратительную погоду: ветер, туман, изморось, которая серебрила кровли и тротуары и наделяла насморком каждого, кто только покушался высунуть нос на улицу, - несмотря на все это, можно было видеть Ивана Александровича, прогуливающегося взад и вперед по набережной Фонтанки, в двадцати шагах от дома княгини Z. Было около двух часов пополудни. Он явился так рано не из нетерпения или излишней аккуратности: ему хотелось лично присутствовать при отъезде князя и княгини. В основании такого намерения лежало больше обдуманности, чем можно полагать с первого разу: что было бы хорошего, если б Иван Александрович, подкатив ровно в три часа к княжескому дому и войдя в швейцарскую, столкнулся бы на лестнице с хозяевами, которые готовились ехать гулять или, вернее, отдавать визиты? Могло также случиться, что на вопрос Свистулькина: "Дома ли княгиня?" швейцар отвечал бы: "Дома!" Еще легче могло случиться, что Иван Александрович, влетев опрометчиво в швейцарскую, был бы застигнут хозяевами, вернувшимися с прогулки раньше обыкновенного по случаю скверной погоды. Не лучше ли прийти часом раньше и избегнуть всех этих столкновений?

Спора нет, невесело ходить взад и вперед по скользкой мостовой, придерживать каждую секунду шляпу и думать, что при малейшем неосторожном движении ее унесет в Фонтанку. Не всякий также решится провести более часу под изморосью и на холодном ветре без крайне побудительной причины. Но человек человеку рознь; что значило, например, для Ивана Александровича, у которого достало энергии и характера питаться три месяца сухими булками для приобретения брелоков, - что значило, говорю я, для такого человека простоять час на ветре и претерпеть стужу? Последствия одни: насморк - это всем известно; у Ивана Александровича перебывало уже столько насморков, что одним больше, одним меньше - все равно. И наконец, что такое насморк, когда впереди предстоит бал у княгини Z.? Если рассудить хорошенько, окажется, что ни одно удовольствие, как бы оно ни казалось с первого взгляда ничтожным, даровым или дешевым, ни одно удовольствие не обходится без жертвы; жертва кроется в основании каждой радости, каждого увеселения.

Свистулькин прошелся, однакож, уж раз сто мимо дома, а князь и княгиня все еще не выезжали; не было даже признака к выезду; дверь, или, лучше сказать, подъезд отеля, устроенный в виде готического фонаря, был глухо заперт; карета не стояла подле тротуара.

"Уж полно, поедут ли они в такую погоду?.." Иван Александрович пожалел в тысячный раз, что у него не было часов, - как знать, может быть теперь далеко еще до трех часов? Известно, ничто так не затягивает время, как ожидание.

Несмотря на свою твердость и терпение, Свистулькин начал чувствовать нестерпимый холод. Напрасно ходил он ускоренным шагом; напрасно подымал воротник; напрасно просовывал руку между пуговицами пальто и старался прижать ее как можно плотнее к груди - ветер пробирался всюду. Особенно сильно донимало ему горло, украшенное ленточкой a la papillon, с красиво откинутыми воротничками рубашки; он начал уже каяться, что не надел cache-nez, (Кашне (ред.).) славного шерстяного платка, приобретенного в голландском магазине и выбранного по образцу cache-nez графа Слапачинского: те же клетки, тот же цвет, та же материя. Точно, он поступил на этот раз необдуманно. Никто, конечно, не станет спорить против удовольствия гулять с ленточкой на шее; но для этого нужна хорошая погода, нужен Невский проспект, наполненный публикой; теперь же улицы пусты, изредка попадаются синие и зеленые зонтики, из-под которых выглядывают загрязненные сапоги и галоши; очевидно, не стоит подвергать свою шею простуде!

"Нет, так уж и быть, все равно! -подумал Иван Александрович, схватываясь за горло, начинавшее щемить не на шутку. - Ждал целый час, подожду заодно уж; уйдешь, пожалуй, а тут как раз дело и сделается... все равно, уж лучше подождать!.."

Едва заключил он, как из-за угла показалась великолепная карета, запряженная парою серых коней, которыми правил чудовищно толстый кучер с черною крашеной бородой, доходившей чуть не до пояса. "Это карета княгини Z.", - внутренне сказал себе Иван Александрович, отходя немного поодаль и принимая наблюдательную позу. Он не ошибся; карета, сделав круг, подкатила к готическому подъезду и остановилась.

В ту же минуту на подъезде явился швейцар в гороховом сюртуке, таких же штиблетах и темной, обшитой позументом портупее, которая закрывала его широкую грудь; за швейцаром, выступил лакей в богатой ливрее. Отворив дверцы кареты я окшнув ступеньки с поспешностью, лакей и швейцар, торопливо вернувшись к подъезду, подхватили под руки даму в лиловой шляпке и посадили ее в экипаж; таким же порядком подхватили они полного господина в синей бекеше и посадили его подле дамы; после этого лакей вскочил на козлы, и карета помчалась вперед, оставив швейцара, который принялся отдувать щеки и оглядывать улицу с само довольствием человека, добросовестно исполнившего свои обязанности.

Иван Александрович, конечно, не столь был глуп, чтобы дать себя заметить швейцару: он понял очень хорошо, что вид молодого человека, прогуливающегося под изморосью, не только произведет дурное впечатление на швейцара, но легко даже возбудит в нем подозрение, повредит репутации молодого человека. Свистулькину хотелось только лично удостовериться в отъезде князя и княгини, и едва показались они на подъезде, он быстрыми шагами удалился. Достигнув конца набережной, Иван Александрович повернул за угол и, не теряя времени, направился к бирже, где стояли извозчичьи экипажи. Несравненно было бы дешевле нанять пролетку, если уж на то пошло; Иван Александрович взял, однакож, карету: дело в том, что швейцар сильно озадачил нашего героя, и он невольно подумал: "Неловко как-то... к тому же не бог знает какое разоренье! Все лучше: иначе даже как-то смотрят, когда подъедешь в карете..." Минут пять спустя он подкатывал к подъезду и не без волнения, весьма, впрочем, извинительного, вступил во внутренность готического фонаря; неловкость его, очень натурально, должна была увеличиться, когда он увидел себя окруженным тремя дверями и не знал, которая из них была настоящая: толкнулся в переднюю дверь - не поддается, толкнулся направо - тот же результат... Что же это такое?

- Пожалуйте... здесь-с!- произнес позади его басистый голос.

Свистулькин обернулся и увидел швейцара.

- Дома князь? - спросил он с непринужденностью, которой вовсе нельзя было ожидать.

- Только что изволили уехать...

- Какая досада! - произнес Иван Александрович, входя в переднюю, обшитую дубом, и отыскивая глазами зеркало. Ему хотелось скорей удостовериться, не было ли в туалете его какого-нибудь расстройства, которое могло бы неприятно поразить швейцара. - Какая досада, - подхватил он, - я только что приехал из... из Одессы... и очень желал бы видеть...

- Пожалуйте в четыре часа, их сиятельство будет дома, - сказал швейцар.

- Никак нельзя... я тотчас же еду в Петергоф.

- Как прикажете записать? - спросил швейцар.

- Запиши... - проговорил Иван Александрович, у которого дрогнуло сердце, - запиши... Кабинетская улица... дом Мурашкина...

- Мурашкина? - спросил швейцар, развертывая книгу и придвигая чернильницу.

- Да... Мурашкина... - ответил Свистулькин, досадливо тряхнув головою.

- Напиши: Иван Александрович... мм... м... Свис... тулькин...

Последнее слово Иван Александрович пробормотал скороговоркою и бессвязно.

- Граф? - вопросительно промычал швейцар.

- Нет... граф это мой двоюродный брат... напиши просто: Свистулькин... Иван Александрович...

Проговорив это, Свистулькин надел шляпу, - в замешательстве своем он имел неосторожность снять ее, только потом уже догадался он, как поступил неосторожно, - и снова очутился в готическом фонаре.

- Не беспокойся, любезный, я сам... - я всегда сам, - произнес он, опираясь, однакож, очень охотно на руки швейцара, который посадил его в карету.

- Куда прикажете ехать? - спросил извозчик.

- Пошел на Невский! - крикнул Иван Александрович.

"Глупейшая фамилия!.. - подумал он с досадою. - Свистулькин! - даже выговорить не хочется! Хотя бы Свистяков или Свистуляков - что ли!.. Мало ли фамилий... можно, наконец, Свистулинский... Свистокин... Свистулякин! А то Свистулькин... глупо, просто глупо! Как-то даже неблагозвучно, право!.. Нечего сказать, хорош также и дом: Мурашкина - как словно одно к одному... напрасно не переехал я... впрочем, недолго остается жить: еще месяц - и заживу, может быть, в собственном!" - заключил Иван Александрович, мысленно переносясь к Беккерам.

Неудовольствие, отпечатавшееся в чертах его, стало мало-помалу проясняться; лицо его повеселело и приняло даже выражение гордости, когда карета выехала на Невский.

Несмотря на сильный ветер, дувший прямо навстречу и немилосердно хватавший за горло, и без того уже сильно щемившее, Иван Александрович ни разу не откинулся на дно кареты, голова его целиком почти выставлялась из каретного окна. У Аничкина моста он приказал остановиться, выпрыгнул на тротуар, сделал шагов двадцать, кивнул пальцем извозчику, снова сел и поехал далее. У Гостиного двора он опять остановился; не стоило вылезать из кареты, чтобы пройтись под арками Гостиного двора; Иван Александрович зашел в первую попавшуюся лавку и, сам не зная, как и зачем, купил пресс-папье. Подозвав пальцем извозчика, он покатил далее.

Против Милютиных лавок повторилась та же история; он выпрыгнул на тротуар и, чтобы придать цель остановке, вошел в первую попавшуюся дверь. Было бы, разумеется, крайне неловко спросить один фунт сыру у купца, высадившего его из кареты. Свистулькин потребовал пять фунтов, дав заметить при этом, что берет единственно для пробы, и берет в этой лавке потому собственно, что многие его знакомые хвалили ему и хозяина и качество его сыра.

Снова указательный палец Свистулькина задвигался в воздухе, и снова поехал он далее. На Невском он выходил бессчетное число раз и возвращался в карету всегда с одинаковым приемом: кивнет указательным пальцем, минуты полторы постоит на тротуаре и, как только кто-нибудь покажется в окне или на улице, отворит дверцы, сядет, крикнет: "пошел" и едет дальше. Наконец он велел повернуть на Екатерининский канал, выбрал довольно уединенное место и приказал остановиться.

- Сколько тебе следует? - отрывисто спросил он у извозчика, как будто был им недоволен.

Странно было бы, если б извозчик запросил менее трех целковых; так и случилось, и это обстоятельство мгновенно возбудило негодование Ивана Александровича.

"Вот славно, - подумал он, стискивая губы, - три целковых пресс-папье, два с половиною целковых сыр... Теперь этому еще три целковых... да это просто разоренье - просто мошенничество!" Иван Александрович начал бранить извозчика и, нет сомнения, затеял бы историю, но в это время мимо проходила какая-то нищая баба; Иван Александрович, не желая, вероятно, компрометировать свое достоинство, тотчас же заплатил требуемую сумму.

Чтобы попасть в кафе, - было уже четыре часа, и желудок Свистулькина настоятельно требовал обычных двух пирожков или порции макарон, - ему следовало вернуться на Невский. Но как явиться на этой улице с двумя полновесными пакетами подмышкой? Нельзя, очевидно нельзя! Особенно сильно смущал Ивана Александровича сыр; пресс-папье все-таки вещь благородная; пресс-папье ни в каком случае не может компрометировать; но сыр! Когда же видано, чтоб человек с модною ленточкой на шее, словом, порядочный человек, нес сыр в руках своих! Решительный в крайних случаях, Иван Александрович недолго колебался: улучив минуту, когда никого не было поблизости, он швырнул сыр под ворота - не лучше ли было поступить таким образом с пресс-папье? - и торопливо пошел своею дорогой.

На Невском лицо его снова просияло. Один я могу знать, как хотелось Свистулькину иметь в это утро обширный круг знакомства и как было бы ему приятно встретить теперь всех своих знакомых! Каждый, без сомнения, встретил бы его вопросом: "Откуда?" и каждому бы, без сомнения, Иван Александрович ответил: "От княгини Z.". Какой лгун не испытывал сладости сказать иногда правду. Надоест, наконец, лгать; самые злодеи, мне кажется, должны чувствовать удовольствие, произнося фразу, проникнутую с начала до конца истиной!

Ветер подувал, однакож, попрежнему, и не было человека во всем Петербурге, который, шествуя теперь по улице, не прикутывал бы горла и не морщился. Дома и фонарные столбы отражались на скользком тротуаре, как в озере. На всем Невском не было, казалось, двадцати извозчиков; да и то трое из них - один на Полицейском мосту, другой на Казанском, третий на Аничкиной - возились с лошадьми, лежавшими врастяжку на торцовом помосте.

"Сквернейшая погода - бу...ррр!.. Ни на что решительно не похоже! - думал Иван Александрович, запрятывая шею в воротник пальто и придерживая воротник рукою. - Глупо сделал я, очень даже глупо, что не взял cache-nez... Долго ли простудиться! Ведь вот и теперь уж болит горло... так болит, как будто проглотил зубную щетку или ложку... - подхватил он, кашляя с напряжением, - ужас, какая боль!.. Даже глотать невозможно... Весь нынешний день катился как по маслу, все, повидимому, улыбается... и вдруг бы все это расстроилось... Надо поспешить в кафе, авось пройдет, как обогреюсь... Ух! Как вдруг защемило!.. Нестерпимо... просто ужас, какая досада!.."

VIII

Свинка

В кафе Пассажа, куда отправился Свистулькин, было так же пусто, как и в самом Пассаже. Публику кафе составляли два каких-то господина; но так как наружность их была далеко не привлекательна, Иван Александрович не обратил на них никакого внимания; он подумал только, куда девался фешенебельный Петербург и чем могла заниматься та часть его обитателей, которые, подобно ему, проводят день или в кафе, или на улице. В другое время такая мысль могла опечалить нашего героя, любившего общество и вообще склонного к развлечениям всякого рода: но в настоящую минуту он даже обрадовался безлюдью. Он был голоден, и ничто, следовательно, не мешало ему теперь спросить порцию макарон; сверх того, отсутствие посетителей значительно обогащало конторку кафе ломтиками хлеба: обстоятельство, имевшее также свою выгодную сторону.

Увы! Радость Ивана Александровича прошла с первым же глотком; он почувствовал вдруг такое колотье в горле, что слезы брызнули из глаз его и он принужден был оставить макароны, которые привлекательно лоснились на блюдечке. Расстроенный донельзя, он подошел к окну и бросился на диван.

Мы уже сказали в своем месте, что с некоторых пор газеты потеряли свое значение для Свистулькина. В самом деле, не к чему уже было утруждать себя чтением. Не далее как сегодня вечером пойдет он к Беккерам и сделает решительный приступ, в результате которого смешно даже сомневаться. Беккеры, всем известно, только и ждут этого приступа: пламенное желание Андрея Андреича заключается в том, чтоб выдать дочь за человека, который владел бы своим домом в Петербурге, - Иван Александрович торгует дом; Лотхен мечтает выйти за человека ganz comme il faut, который посещал бы хорошее общество и был бы молод, - Иван Александрович молод и не далее как в пятницу поедет на бал к княгине Z.; любимейшая мечта Вильгельмины Карловны выдать дочь скорее, чтобы скорее нянчить внучат и печь им каждый день сахарные крендельки, - Иван Александрович предлагает хоть сейчас же руку и сердце ее дочери. Из этого ясно следует, что дело Ивана Александровича почти в шляпе и ему не к чему читать газеты. От нечего делать он курил папироску, полулежа на диване, и время от времени пощупывал горло, которое продолжало нестерпимо колоть.

Два господина, находившиеся в кафе, успели между тем познакомиться и вели разговор; Иван Александрович, сидевший у противоположного окна и занятый исключительно своею болью, не обратил никакого внимания на беседу незнакомцев; мало-помалу, однакож, он стал прислушиваться и вскоре весь превратился в слух.

- Неужто эта болезнь распространяется все сильнее и сильнее? - проговорил один из собеседников, человек с волосами, зачесанными за уши, острым длинным носом и выдавшеюся вперед физиономией, что вместе взятое придавало его наружности выражение глупого испуга, смешанного с любопытством. - Неужто распространяется? Это ужасно!

- Ужасно, именно ужасно! - энергически подхватил другой собеседник, плотный, с бойкими глазами навыкате и черными, как смоль, жирными и курчавыми волосами. - Да-с, скажу вам, это ужасно! - промолвил он, производя руками пояснительные жесты самого отчаянного свойства. - Мало того, что болезнь эта распространяется, я вам скажу, свирепствует, да, свирепствует! - заключил он, бросая решительный взгляд на собеседника, больные глаза которого моргали и щурились.

- Ах, боже мой!.. Но отчего же это?.. Какие же причины?

- Причины? - Воздух! Очень натурально, - возразил пучеглазый господин, выразительно махнув рукою. - Другие приписывают это поветрию - вздор, чепуха! Воздух - воздух, и больше ничего! Я знаю это из верных источников...

- Но скажите, пожалуйста, отчего же прежде воздух не производил такого действия?

- Отчего? Очень натурально... изволите ли видеть: нынешнюю осень постоянно дует северо-восточный ветер... так или нет? Хорошо! Ветер этот - я знаю это из верных источников - пропитан, так сказать, зловредными миазмами... очень хорошо; вы понимаете, следовательно, - все это действует на дыхательные органы - я разумею горло; иначе быть не может: раздражение верхней оболочки!- довершил он, тыкая себя пальцем по галстучному банту.

Иван Александрович машинально схватил себя за горло; лицо его изобразило беспокойное волнение.

- Вы говорили, кажется, о каком-то опыте... В чем же он состоит? - спросил моргающий собеседника.

- Любопытный факт! - возразил тот с горячностью. - Изволите видеть: к шесту на высокой горе прикрепили кусок стекла, прикрытый раствором из воды и меда; стекло, обращенное к ветру, весьма натурально, не замедлило сделаться тусклым; думали - пыль, ничуть не бывало! Приставили к стеклу микроскоп. Что бы, вы думали, оказалось, а?.. Стекло оказалось усеянным тысячами, что я говорю! миллионами, сотнями тысяч миллионов мелких инфузорий синего цвета и, очевидно, самого ядовитого свойства! - подхватил он, скорчивши такую ужасную физиономию, что тощий собеседник, и без того уже напуганный, невольно пошатнулся. - Вы ясно, следовательно, видите, - продолжал он, воодушевляясь, - ясно видите, что воздух наполнен, так сказать, этими ядовитыми насекомыми. Очень натурально: человек, идущий против ветра с открытым горлом или ртом, что совершенно все равно, вы понимаете,- должен наглотаться этих насекомых; тут нет сомнения...

При этом Свистулькин почувствовал страшную горечь во рту и нестерпимое щекотанье в горле, холодный пот выступил на лбу и щеках его.

- Очень натурально; вы понимаете после этого, какого следует ожидать действия,- продолжал между тем пучеглазый господин, производя такие жесты, как будто верный источник, о котором говорил он, находился в груди его и он принужден делать неимоверные усилия, чтобы черпать из нее сведения. - Инфузории эти распложаются, как вам, я полагаю, известно, с баснословной быстротою : стоит проглотить двух, и не пройдет часу, как их явится уже миллион! В горле, весьма натурально, холоднее, чем в легких; инфузории летят с востока и, следовательно, любят тепло... вы понимаете; они, следовательно, распространяются далее... и наконец, это всего ужаснее, кидаются в желудок...

От действия ли воображения, или от макарон, или, наконец, от излишнего курения папирос, но только Свистулькин почувствовал в эту минуту тошноту и сильные спазмы; холодный пот струился уже под жилетом его и обдавал Ивана Александровича с головы до ног; о горле и говорить нечего: оно было во сто раз хуже больного зуба.

- Ах, боже мой, боже мой! - воскликнул тощий господин, который перестал моргать и глядел на рассказчика притуплёнными глазами. - Что ж, когда они попадут в желудок... тогда-то?.. значит, уж кончено!

- Кончено! - с уверенностью подтвердил пучеглазый рассказчик. - Кончено... паралич желудка - и смерть!

- Смерть?

- Неминуемо, если только не возьмете вы заблаговременно предосторожностей, - подхватил он весьма кстати, потому что Свистулькин не шутя начал уже терять голову. Последние слова курчавого господина привели его в сознание.

- Какие же это средства? - торопливо спросил моргун.

- Очень простые, проще быть не может, - так же поспешно, отвечал собеседник, посматривая на буфет, причем глаза его выкатились еще заметнее. - Я, который говорю вам,- подхватил он, - тысячу раз испытывал их на себе... Не далее как вчера и сегодня... и, наконец, всякий день чувствую я адскую боль в горле... как только это случится, надо, не медля ни минуты, выпить добрый стакан портвейну... или другого крепкого напитка...

- Человек! Мальчик! - закричал тощий собеседник. - Стакан портвейну!.. Позвольте мне также предложить вам стакан?

- Очень охотно, это всегдашнее мое средство, - отвечал курчавый господин, с удовольствием потирая нос, который не оставлял сомнения, что сказанное его владельцем проникнуто истиной.

Тощий собеседник стремглав бросился к буфету, но Иван Александрович успел уже предупредить его.

Стакан портвейну, выпитый залпом, действительно принес ему облегченье; но это продолжалось одну минуту; он почувствовал вдруг, как будто весь кафе с его шкапами, потолком и даже мальчиком за конторкой зашатались и закружились; он бессознательно почти положил сдачу в карман и едва-едва мог расслышать, как один из собеседников предложил новый стакан портвейну и как другой охотно принял предложение, повторив, что это было всегдашнее его средство. Как Свистулькин вышел из кафе и сел на извозчика, как доехал до дому, как расплатился с извозчиком - расплатился он или нет, этого он решительно уже не помнил - и как потом очутился в своей комнате, во всем этом он не мог дать ни себе, ни другим ясного отчета; он помнил однакож, что, войдя в комнату, снял с себя лучшее платье и уложил его в комод, после чего упал на кровать и лишился чувств.

Открыв глаза, он почувствовал необыкновенный лом в голове; к этому присоединился адский жар в горле, и он поспешил ощупать больное место. Представьте себе ужас Свистулькина, когда рука его, вместо знакомого места, встретила что-то похожее на подушку; шея его распухла и сровнялась с подбородком; все снова помрачилось перед глазами Ивана Александровича; сердце его обмерло, и он снова потерял сознание.

Первый предмет, который увидел он, прищедпш вторично в себя, была хозяйка квартиры с огарком в руках.

- Доктора!.. Анна Ивановна... поскорее! Я наглотался, проглотил миллион насекомых... скорее доктора, умираю! - мог только простонать Свистулькин.

Все возможные роды ожидания мучительны; но самые мучительные часы, бесспорно, те, когда ждешь доктора; много таких часов провел Иван Александрович, потому что, как известно, доктора редко отыскиваются в минуты крайней необходимости. Наконец явился доктор. Он был еще в дверях, когда Свистулькин протянул ему руку и высунул язык. Доктор начал с того, что оглянул комнату, потом медленно и как можно комфортабельнее расположился на стуле; устроив себя таким образом, доктор взглянул при свете огарка на язык больного, потом обратил глаза на кончики своих сапогов, потом снова на язык, потом пощупал пульс и, снова обратившись к сапогам своим, произнес спокойно:

- Ничего... легкая простуда... покажите горло... больно?- промолвил он, тыкая пальцем в больное место так же бесцеремонно, как если б оно было из дерева.

Свистулькин закричал благим матом.

- Зачем же так кричать! - сказал доктор голосом, который ясно свидетельствовал, что он был враг шума. - Это ничего... просто простуда... у вас свинка....

- Нет... доктор... нет! - с ужасом прокричал Свистулькин.

- Свинка и больше ничего! - проговорил медик с обычною ему невозмутимостью.

- Я проглотил насекомых... - пояснял между тем Свистулькин, - их множество в воздухе!.. Синие... ядовитого свойства... весь воздух наполнен ими...

Тут доктор в первый раз, можно сказать, обратил свое внимание на больного.

- У больного жар, бред, это часто бывает при свинке, - проговорил он, повернувшись к хозяйке, - обложить его горчичниками!..

Сказав это, доктор встал и, не слушая криков больного, вышел в соседнюю комнату прописывать рецепт; минуты три спустя он оставил квартиру.

Горчичники произвели свое действие; на другой день Ивану Александровичу стало легче. Здесь, конечно, надо разуметь физическое облегчение; моральная сторона Ивана Александровича была расстроена выше всякого описания. Главная причина расстройства заключалась не столько в самой болезни, которая, как сам он догадался, не была опасна, сколько в ее названии. "Свинка! Свинка! - думал он, с ужасом оглядывая в зеркальце свою шею, значительно, однакож, уменьшившуюся. - Отчего же свинка, а не другая болезнь? Отчего свинка у меня именно! И чем занимаются эти доктора... о чем думают эти факультеты! Как, наконец, не облагородить названия... свинка, ведь выдумают же!"

Немало также смущало Свистулькина и то, что накануне обещал он провести вечер у Беккеров. Что подумает Лотхен? Что скажут ее отец и мать?Хорошо, если проклятая свинка пройдет скоро, как сказал доктор; но доктора такие же человеки, несмотря на всю их ученость, и не всегда сбываются их предсказания. Ивана Александровича пуще всего пугала мысль, что в его отсутствие к Беккеру может явиться покупщик дома; стоит только покупщику дать задаток, превышающий те триста рублей, которые Свистулькин бережет пуще глаза и предназначает для той же цели, - все пропало тогда! Сообщить Беккерам о болезни нет никакой возможности! Добрый Андрей Андреич сейчас же явится навестить больного: письмо может быть без адреса, но нынче заведены адресные столы, и стоит булочнику узнать о болезни знакомого, он непременно отыщет его. Другое дело, если б Иван Александрович занимал богатую квартиру, обставленную отличной мебелью, и имел тех слуг, которыми был так недоволен и на которых столько раз жаловался Беккерам. Впрочем, тогда Иван Александрович не имел бы надобности переписываться с Беккером, тогда между ним и булочником не было бы ничего общего; он вряд ли даже пустил бы тогда какого-нибудь Беккера на порог своей квартиры.

Свистулькина тревожила также мысль о предстоящем бале у Z. Бал назначен в пятницу: нынче понедельник, остается всего четыре дня. Ну, как не пройдет опухоль? Будь другая болезнь, он не стал бы сокрушаться, отправился бы, несмотря ни на какие последствия. Но свинка!.. Есть ли возможность явиться в большой свет с признаками болезни, у которой такое неблагородное название.

При таких мыслях застал его доктор. Из слов медика оказалось, что дня через три опухоль пройдет окончательно и больной будет совершенно здоров. Иван Александрович принялся убедительно просить доктора навестить его через два дня для окончательного приговора. Доктор прописал новые припарки и удалился, обещав исполнить просьбу. Опухоль уменьшалась с каждым часом, прошел еще день - и галстук a la papillon свободно уже мог обхватывать шею Свистулькина; от свинки оставалась одна лишь слабая тень. Вечером Иван Александрович вынул из комода все свои галстуки и, сев перед зеркальцем, начал упражняться в повязывании бантов.

"Но послужит ли это к чему-нибудь? Пришлют ли еще приглашение?.." - подумал он, после чего оставил свое занятие и впал в задумчивость.

Тем не менее он сообщил Анне Ивановне, что если, паче чаяния, придет лакей с запиской, то чтобы не впускали его в комнату; следовало только взять записку и сказать: "хорошо!".

Предоставляю вам судить о том, что должен был ощутить наш герой, когда на другой день утром хозяйка квартиры подала ему тщательно свернутую записку, запечатанную облаткой. Сердце Ивана Александровича забилось сильно и, бледный от природы, он покраснел, как клюква, когда глаза его встретили следующие строки, писанные канцелярским почерком:

"Князь и княгиня Z. покорнейше просят Ивана Александровича Свистулькина сделать им честь пожаловать к ним в пятницу на вечер..."

Было около четырех часов пополудни, ровно за два часа до того времени, когда Свистулькин просил доктора пожаловать. В пять часов Иван Александрович торопливо оделся и направился к Беккерам...

Помнится мне, доктор, пользовавший когда-то Ивана Александровича, очень любил рассказывать анекдот о том, какую штуку сыграл с ним один молодой человек, одержимый свинкой. Доктор охотно всегда присовокуплял к анекдоту следующее:

- Свинка, - говорил он, - свинка, конечно, опасна: но не знаю, как объяснить это, - одолжен ли я особенно какому-нибудь счастью или чему другому, но только ручаюсь вам чем угодно за свинку! Раз приглашают меня к одному весьма значительному человеку; представьте себе - вот! - присовокупил доктор, показывая на аршин от горла. - Совсем было задавила его... и что ж! На третий день утром он гулял по Невскому как ни в чем не бывало, а вечером танцовал на бале - и танцовал, надо заметить, до пяти часов утра!..

IX

У Беккеров

Беккеры жили в собственном доме и занимали квартиру над булочной. Не думайте, чтобы прежнее их помещение, находившееся в нижнем этаже и служившее продолжением булочной, оставлено было из чувства, свойственного разбогатевшим людям, - вовсе нет: Беккерам пришлось бы тогда переехать двадцать лет назад; а сообразно с их теперешним состоянием следовало бы занимать бельэтаж в двадцать окон на улицу. Перемещение произошло с весьма недавнего времени, а именно вскоре после выхода Лотхен из пансиона.

Не следует также заключать, чтобы отдаление от булочной совершилось вследствие каких-нибудь мечтаний касательно дочери. Вильгельмина Карловна была, может статься, заражена кой-какими аристократическими мыслями, возбужденными тем, что одна из соучениц Лотхен была княгиня, а другая графиня; но Андрей Андреич смотрел на это равнодушно: он любил дочь, вышедшую из пансиона и рисовавшую греческую профиль, ничуть не менее того, как любил ее, когда она чистила миндаль для пряников. Переезд совершился совсем по другим причинам: Лотхен поминутно жаловалась, что звяканье колокольчика, раздававшееся с утра до вечера из булочной, препятствовало ей заниматься музыкой. Андрей Андреич и его супруга, любившие в сумеречный час послушать вальс и поминутно тревожимые колокольчиком, разделили мнение дочери; к этому присоединилось и то еще, что Лотхен, отвыкнувшая от запаха печеного хлеба и жженого миндаля, начала с некоторых пор жаловаться на головную боль. Решено было переехать во второй этаж, который, как нарочно, освободился от жильцов. Новая квартира была отделана, или, лучше сказать, обставлена, с необычайной простотой, но без всякого вкуса: в пяти комнатах один рояль заслуживал внимания: остальное все заслуживало названия хлама, хоть и отличалось чистотою.

"Непостижимое дело! - частенько думал Иван Александрович.- И это люди, имеющие тысяч триста в ломбарде! Кто бы поверил этому! Надо быть я не знаю чем, чтобы при таком состоянии жить хуже всякого человека, получающего две тысячи жалованья, и вдобавок еще продолжать печь булки и крендели!.. Эх, эх!.. Будь у меня эти деньги, будь половина этих денег... Квартира - великолепие! везде Гамбс и Тур... бархат, ковры, люстры; на конюшне шесть лошадей в серых яблоках, таких лошадей, чтобы пена так вот и хлестала под удилами!.. карета - просто: фуррр!.. Эх, да что тут толковать, только раздразнить!.." - заключил он с досадой.

Но Андрей Андреич был немец, к тому же человек простой, необразованный, не понимавший толку в кровных лошадях и дорогой мебели; и потому, весьма естественно, не мог он разделять мыслей людей образованных.

Кто-то сказал, что описывать квартиру скучно, а читать такие описания - еще скучнее; основываясь на этом, перейдем к действующим лицам.

Начало смеркаться. Лотхен только что встала из-за рояля, на котором играла без умолку три часа; пьесы, выбираемые ею, с некоторых пор отличались необыкновенною меланхолиею; то были по большей части morceaux (Пьесы (ред.).) на слова: Oh, mon coeur! mon pauvre coeur! - Entends-tu les souffrances de mon ame? - Jeune chevalier (О, мое сердце! мое бедное сердце! - Чувствуешь ли ты страдания моей души? - Юный рыцарь (ред.).) и проч. Весьма натурально, эти morceaux расположили ее сесть к окну и пробудили в ней желание глядеть, как мрачные осенние сумерки окутывали улицу и как небо постепенно покрывалось зловещими облаками. Отдавшись созерцанию облаков, она ни разу не взглянула на мать, которая сидела на диване в этой же комнате и вязала перчатки a jour (Ажурные (ред.).) с отверстием для каждого пальца.

- Лотхен, - сказала Вильгельмина Карловна по-немецки, - о чем это ты, мой друг, задумалась?.. Ты бы лучше сыграла что-нибудь... поди, мой ангел, сыграй мне "Du lieber Augustin"... (Ты, милый Августин (ред.).) ты знаешь, как я это люблю...

- Ах, маменька, вы вечно с своими... - Лотхен не договорила, и прекрасно сделала; нервическое раздражение, в которое повергает молодых девиц игра меланхолических morceaux, редко внушает приятные мысли и еще реже - приятные ответы.

Снисходительная Вильгельмина Карловна замолкла и снова принялась вязать; так продолжалось до тех пор, пока кухарка не поставила на стол свечей.

- Не понимаю, отчего это так долго не идет к нам Иван Александрович?.. - начала снова мать.

Лотхен сделала нетерпеливое движение.

- Вот пять дней, как он у нас не был, - продолжала мать. - Помнишь, как мы встретили его на Невском; он сказал, что придет на другой день... и не пришел... уж не болен ли он?..

Лотхен положила локти на окно, опустила лицо в ладони и прижала головой стекло с такою силой, что еще немножко - и оно бы разлетелось вдребезги. В самую эту минуту в передней раздался звонок.

- Ну вот... не он ли!.. - произнесла Вильгельмина Карловна, оставляя вязанье, между тем как Лотхен оторвалась от окна и устремила нетерпеливые глаза на дверь.

Голос Ивана Александровича послышался в прихожей: "Дома?" - "Дома!", и секунду спустя он явился в комнате, занимаемой дамами.

- Вильгельмина Карловна, я совершенно счастлив... как ваше здоровье? - произнес он, ловко расшаркиваясь. - Здравствуйте, Шарлотта Андреевна, - подхватил он с особенным ударением и протянул руку Лотхен. Лотхен подала ему руку, стараясь принять тот совершенно равнодушный вид, который, по-настоящему, давно бы следовало оставить барышням, ошибочно думающим, что равнодушие это кого-нибудь обманывает.

- Скажите, пожалуйства, Иван Александрович, что с вами было? - спросила Вильгельмина Карловна после того, как молодой человек настоятельно потребовал сведения об ее здоровье.

- Верно, все эти дни были балы и обеды, и Ивану Александровичу было некогда, - заметила Лотхен, делая ударение на последнее слово.

- Позвольте вас поблагодарить за такое мнение обо мне!- произнес обиженным тоном гость. - Вы полагаете, что какой-нибудь обед или бал могли... еще раз поблагодарю вас, позвольте, однакож, сказать вам... вы ошиблись... я был болен...

- О?.. - произнесла мать, качая головою. - Видишь ли, Лотхен, я говорила тебе...

- Да-с, я был болен, можно даже сказать, был в двух шагах от смерти, - довершил Свистулькин, выразительно взглядывая на девушку, которая вспыхнула.

- Фуй, фуй!.. Как это можно... каким же это манером? - вымолвила мать.

- Я был... у меня было... я простудился, жестоко простудился,-подхватил гость, с ужасом помышляя о свинке. - Доктора - их было четверо, целый консилиум, - единодушно сказали: еще день - и все кончено! Я был на волосок от смерти... да-с!

- Фуй, фуй, как же это так, Иван Александрович?..

- Очень просто-с, - отвечал гость с веселостью, которая доказывала, что он очень доволен был впечатлением, произведенным на молодую девушку. - В тот день, как имел я удовольствие встретить вас на Невском, я поехал вечером на бал к княгине... N. Жар нестерпимый... выхожу, на лестнице попадается приятель... некто N. N., я попросил его довезти меня домой... мы живем друг подле друга. Мы сели и так заболтались дорогой, что не заметили окна, которое во все время было отворено... должно быть, мне надуло в грудь...

- Какая неосторожность!.. Ах, Иван Александрович! Иван Александрович!

- Что такое, Вильгельмина Карловна?

- Эти балы и вся эта жизнь, которую вы ведете, не кончатся добром... я и муж сколько раз говорили вам об этом... - заметила немка с родственным участием.

- Кому вы это говорите! - со вздохом вымолвил гость.- Кому вы это говорите,почтеннейшая Вильгельмина Карловна!- подхватил он, устремляя грустный взгляд сначала на мать, потом на дочь. - Что ж может быть хорошего в этих ночах, проведенных без сна!.. И хорошо, если б одну, две, три таких ночи, но нет: каждая ночь проводится в душных залах, освещенных тысячами свечей, наполненных народом! Впрочем, надо правду сказать, - продолжал он, как бы смягчаясь, - балы еще ничего, они не так разрушительно действуют, как обеды... Вот, Вильгельмина Карловна, что губит нашего брата! - подхватил он с ожесточением. - Все эти тонкие, изысканные блюда... какой-нибудь подадут вдруг суп a la Menehoult или пломбьер: все это яды, да - яды, потому что на этих гастрономических обедах решительно ешь иногда - яд! Все искусство, ни одного кусочка нет натурального... подают ли говядину - требуют, чтоб она непременно имела вкус рыбы; подают рыбу - требуют вкус говядины... Вот это-то именно и губит нашего брата!.. Позвольте закурить папироску! - добавил он неожиданно, на что тотчас же получил позволение.

- О Gott! О Gott! (О боже! О боже! (ред.).) - произнесла госпожа Беккер, с участием глядя на гостя.

- Скажите, как здоровье Андрея Андреича?.. - начал Свистулькин. - Да вот, кажется, и он... - сказал он, подымаясь с дивана, И точно, в соседней комнате послышались тяжелые шаги, и не успел гость пустить двух клубов дыма, как хозяин появился на пороге и протянул ему руку.

Мы никогда не видали и не увидим такого громадного булочника, как Андрей Андреич Беккер; рост, сила и здоровье десятерых рослых, сильных и здоровых людей соединились в этом человеке с короткой, белой, как мука, шеей, с круглой головою, покрытой густыми белокурыми кудрями. На нем была белая холстяная куртка, такой же жилет и панталоны, из-под которых выглядывали монументальные ступни, обутые в башмаки; все это вместе взятое делало Андрея Андреича чрезвычайно похожим на знаменитого белого слона, которым так справедливо гордился сиамский король. Добродушие выглядывало из каждой черты его широкого румяного лица; толстые губы его, постоянно оживленные улыбкой, красноречиво подтверждали доброту и мягкость его нрава; Андрей Андреич был действительно добр и мягок, как пеклеванный хлеб, только что вынутый из печки.

- Вот, почтеннейший Андрей Андреич, - произнес Свистулькин, горячо пожав руку Беккера и усевшись подле него на диване, - вот ваши дамы, Андрей Андреич, не перестают бранить меня... они решительно на меня нападают...

- О! - проговорил Беккер, выпучивая оловянные глаза и улыбаясь.

- Да, нападают, - подхватил, любезничая, гоеть, - дело в том, однакож, что они справедливо нападают... Согласитесь сами, могу ли я в настоящем своем положении бросить общество, не ездить на вечера, отказываться от обедов?.. Я уже сколько раз говорил вам об этом: мое положение таково; никак нельзя! Все зависит от положения, - подхватил он, неожиданно принимая спокойно-рассудительный тон. - Будь я человек преклонных лет или женатый... другое дело! Но молодому человеку невозможно жить иначе... мы зависим от общества! Да, зависим!.. Да вот, чего же еще лучше, я сейчас могу доказать вам, - присовокупил он, вынимая из кармана приглашение княгини, - вот, взгляните сами, если не верите... Я еще болен... чувствую, что далеко еще не поправился, а должен ехать, непременно должен, и поеду; зовет... Как же не ехать, как не ехать, когда прежде бывал у ней почти каждый день! - добавил Иван Александрович и подал записку.

Приглашение, переходя из рук в руки, произвело на каждого из присутствующих различное действие: Вильгельмина Карловна оставила свое вязанье и, потряхивая бантами на голове, с гордостью посматривала на гостя; Андрей Андреич, говоривший вообще очень мало, неопределенно улыбался и потряхивал головою; Лотхен старалась принять вид глубокого равнодушия, но пальцы ее, досадливо комкавшие записку, изменили ей.

- Да, болен, чувствую, что еще болен, а должен ехать, и поеду! - продолжал между тем Иван Александровиче грустью, весьма близкою к досаде, - поеду, несмотря на страшную скуку, которая меня там ожидает... Но что скука? Я болен, болен душевно и физически, и все-таки поеду... таковы условия нашего общества!..

Андрей Андреич неодобрительно тряхнул головою и пропустил сквозь зубы какой-то жалобный звук; взгляды Вильгельмины Карловны, устремившиеся на молодого человека, выражали участие; Лотхен бросила записку на окно, отвернулась и задумчиво наклонила голову.

Иван Александрович украдкою обвел глазами отца, мать и дочь и вдруг повеселел. К такому благоприятному расположению немало подействовал чай (и превосходная сдобная баба с миндалем и коринкой, которую поставила на стол кухарка. Во все продолжение чайной операции он был разговорчив и любезен, как только может быть любезен человек, который, чувствуя свое превосходство над людьми, пользуется, тем не менее, случаем произвести на них самое выгодное впечатление. Старик Беккер слушал, однакож, рассеянно рассказы своего гостя; он, конечно, улыбался и одобрительно потряхивал головою, но чаще потирал лоб, как бы обдумывая что-то.

- Иван Александрович, - сказал он наконец, выбрав минуту, когда рассказчик остановился, - нам надо поговорить о деле...

- Ах, с величайшим удовольствием, почтеннейший Андрей Андреич, - произнес Свистулькин, посылая ему одну из тех очаровательных улыбок, которые служат всегда прикрытием внутреннего волнения.

- Без вас приходил ко мне покупщик, - сказал булочник.

- А! - вымолвил Свистулькин, лицо которого побагровело и омрачилось, но он поспешил кашлянуть и показал вид, что проглотил слишком большой кусок бабы.

- Да, и я очень рад, что вы пожаловали сегодня, - продолжал Беккер, - мне хотелось узнать ваше намерение... покупщик желает кончить скорее... и даже предлагал вчера задаток...

- Если только в этом дело, - торопливо сказал Свистулькин, - мы сейчас же... сию минуту... напрасно вы прежде не сказали мне... Не знаю только, взял ли я с собою столько денег...

При этом Иван Александрович, мысленно благословлявший те триста рублей, которые удалось ему сберечь для этого случая и которые находились теперь в его кармане, вынул бумажник.

- Все равно, Иван Александрович, все равно... в другое время... мне хотелось только знать ваше намерение... - сказал Беккер.

- Нет, нет, почтеннейший и многоуважаемый Андрей Андреич, - с живостью перебил гость, - не думайте, чтоб я в самом деле был так ветрен и опрометчив... я знаю, вы такого мнения обо мне, вы и Вильгельмина Карловна... и... но в делах я аккуратен... нет, пожалуйста... прошу вас... Все равно, рано или поздно надо же будет отдавать деньги... не знаю только, сколько у меня здесь... мм... м... сто... мм... двести... мм... триста рублей, безделица... и этого недостаточно для задатка.

- О! Очень довольно... мне хотелось только узнать ваше намерение... довольно вашего слова... - проговорил булочник, складывая деньги и благодаря гостя.

Каждый поймет, что это обстоятельство сильно способствовало к тому, чтобы все развеселились; каждый из присутствующих имел свои причины радоваться окончанию дела; но более всех, конечно, радовался Иван Александрович. Он рассказал множество анекдотов и представил несколько комических сцен, совершившихся преимущественно на знаменитых балах и обедах большого света, а так как Иван Александрович всегда был действующим лицом, то, естественно, анекдоты и сцены получали еще больше интереса; в числе анекдотов, рассказанных им, особенно понравился тот, который имел предметом Пейпусова и Фурно. Иван Александрович описал наружность действующих лиц, их костюм, голос, выражения, приемы и с таким неподражаемым комизмом описал отчаяние Фурно, обманутого Пейпусовым, что добродушный Андрей Андреич чуть не задохнулся от смеха. Затем Свистулькин, любезность которого усиливалась вместе с веселостью, начал просить Лотхен сыграть что-нибудь на рояле; Лотхен долго отказывалась; она, казалось, все еще не могла простить Ивану Александровичу дружбу его с княгиней; но отец взял ее под одну руку, мать под другую и силою почти повлекли ее к роялю.

С утонченною услужливостью, свойственною лишь молодым людям того круга, который посещался Свистулькиным, он кинулся со всех ног к инструменту, открыл его, поставил свечки по бокам и пододвинул табурет молодой девушке; после этого перешел он на другой конец рояля, опустился на локти, украдкою провел несколько раз языком по губам и впился глазами в глаза Лотхен, которая тотчас же отвернулась, но взяла, однакож, меланхолический аккорд. Свистулькин мгновенно выпрямился, обернулся к Беккеру и его супруге, извинился, что стал к ним спиною, и, грациозно выступая на цыпочках под такт музыки, расположился за стулом виртуозки и скорчил восторженную физиономию.

Воцарилось мертвое молчание. Лотхен взяла еще аккорд, потом еще аккорд, который был несравненно слабее первого; потом пальцы ее неопределенно как-то скользнули по клавишам, и в ту минуту, как кавалер, стоявший за ее стулом, думал услышать страстный музыкальный намек, долженствовавший выразить чувства прекрасной виртуозки к кавалеру, стоявшему за ее стулом, - Лотхен закрыла вдруг лицо руками и залилась истерическим воплем.

Иван Александрович сделал отчаянный прыжок, сопровождавшийся не менее отчаянным жестом, и вдруг закричал: "Спасите!" таким голосом, который редко даже удается слышать на трагических сценах: после этого мгновенно вынул он из кармана платок и приложил его к глазам своим. Вильгельмина Карловна и Андрей Андреич давно уже были подле дочери. На крик и шум прибежала кухарка, а следом за ней явился подмастерье из булочной, который ловил каждую удобную минуту, чтобы сидеть с кухаркой: рыдающую Лотхен подняли на руки и торжественно понесли в спальню. Андрей Андреич закрывал шествие. Но Свистулькин, успевший в это время натереть глаза докрасна и встрепать себе волосы, остановил его в дверях.

- Андрей Андреич, - сказал он, дыша с особенным напряжением и дико блуждая глазами, - Андрей Андреич, я должен с вами объясниться!..

- Извините... Иван Александрович... вы видите, was fur ein... (Что за... (ред.).) O Gott! О Gott... я сейчас приду...

- Нет, Андрей Андреич, теперь - или никогда! - энергически произнес Иван Александрович.- Теперь или никогда!- добавил он с твердостью, внушенною сознанием, что теперь именно настала решительная минута. - Андрей Андреич, успокойтесь, умоляю вас... ваше сердце, я понимаю... успокойтесь, сядьте и выслушайте меня... Вы можете дунуть и убить человека...

В этом не было сомнения, особенно если человек, о котором шла речь, был так же жалко наделен физически, как Иван Александрович. Андрей Андреич, недоумевающие глаза которого переходили от двери, куда унесли Лотхен, к отчаянному лицу гостя, повиновался и сел.

- Андрей Андреич, - начал Свистулькин, садясь подле и схвативши его руку, - вы, может быть, уж заметили, может быть, даже знаете... и Вильгельмина Карловна также... и все... Андрей Андреич!.. Я люблю, я страстно люблю вашу дочь!.. Я обожаю ее... и имею, скажу откровенно, имею причины думать, что она разделяет мои чувства... Вы были свидетелем... эти слезы... это... все это вам доказывает... О! Не убивайте!.. Не убивайте!.. Подумайте о последствиях... вспомните только, сколько погибло молодых людей... молодых девушек, которым препятствовали вступить в брачный союз... Все это говорю я не для себя... что я? - Что мне?.. Говорю для нее... у нее такая слабенькая грудь... такие нервы, вы знаете...

- О Gott! О Gott! - простонал Андрей Андреич, едва переводя дух.

- Спасите ее и меня... она и я, мы оба можем погибнуть... Андрей Андреич! Я прошу у вас руки вашей дочери! - заключил Иван Александрович, вскакивая с дивана и делая движение человека, который готов поразить себя смертельным ударом в случае неудачи.

Потрясение, испытанное Андреем Андреичем в эти десять минут, было единственным потрясением в его мирной жизни, и потому, весьма натурально, ему потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя; наконец он тяжело поднялся на монументальные ступни свои и, потирая лоб, сказал с заметным смущением:

- Позвольте мне переговорить с женою...

- Так, стало быть, вы согласны? - воскликнул Свистулькин, приготовляясь броситься в объятия булочника.

- Надо переговорить с женою, - повторил Андрей Андреич,- вы понимаете, Иван Александрович, это такое важное дело... надо посоветоваться, подумать...

- Подумать!.. Конечно... впрочем, и без того уже не слишком ли мы долго думали! - возразил Иван Александрович, выразительно указывая на дверь, куда вынесли Лотхен. - Андрей Андреич, повторяю вам, я прошу руки вашей дочери!.. Согласны вы - да или нет... - заключил он, снова принимая трагическую позу.

- Вы понимаете, Иван Александрович, если б это от меня... я... но мне, право, нельзя сказать... надо посоветоваться... ваше предложение делает нам большую честь... но надо подумать... - промолвил Беккер, перенося свои мысли к жениным братьям, Карлу портному и Готлибу сапожнику, светскою опытностью которых он всегда дорожил.

- Ну, хорошо, - проговорил Иван Александрович примирительно, - хорошо; сегодня четверг, завтра пятница... в субботу я приду за ответом!.. Подумайте о последствиях, почтеннейший Андрей Андреич; одно повторяю: подумайте о ее слабом здоровье... вы видели... сами видели... Но довольно; я вас не задерживаю... я понимаю как нельзя лучше теперешнее ваше положение... а наконец, и сам - вы понимаете - сам слишком взволнован!.. До свидания, до субботы!..

Проговорив все это торопливо-взволнованным голосом, Свистулькин взял шляпу, горячо пожал руку Беккера, все еще стоявшего на месте в оцепенении, и выбежал из квартиры его. В том состоянии чувств, в каком находился наш герой, свежий воздух должен был принести ему значительную пользу; и точно, едва очутился он на тротуаре, как волнение его мгновенно уступило место самой неукротимой восторженности.

- Дело в шляпе! - произнес он почти громко, махнул рукою и сделал прыжок. - А ты, любезный, - подхватил он неожиданно, поворачиваясь к дому и направляя глаза к золотому кренделю, который висел над дверьми и блистал перед фонарем, - тебе существовать недолго! Уж как они себе там хотят, а чтоб кренделя этого не было! разве наймут нам другую квартиру!.. - Извозчик! - заключил Иван Александрович таким громовым голосом, что пешеходы, шедшие в самых отдаленных частях улицы, вздрогнули и повернулись в его сторону.

Свистулькин нанял извозчика без торгу, сел, сказал ему улицу, где жил, и, запрятав лицо в cache-nez, закрыл глаза и приказал ехать.

Никогда еще воображение нашего героя не работало так сильно под влиянием восторженных ощущений; оно, казалось, теперь только вполне созрело и распустило крылья. Воображение Ивана Александровича, сорвав ненавистный золотой крендель, воздвигло на его месте какой-то пестрый герб, который прямо пришелся над чугунным великолепным подъездом, заступившим место дверей в булочную; действием того же воображения булки, сухари и ватрушки, украшавшие окно нижнего этажа, превратились в тучного швейцара с булавою, расхаживающего по прихожей Z.; Иван Александрович увидел себя потом в магазине Тура; потом в собственном доме, дающим великолепный обед господину в черных бакенах, встреченному когда-то у Фурно его трем собеседникам и графу Слапачинскому. Воображение, пущенное таким образом во весь карьер, не могло, конечно, скоро остановиться: оно понесло Ивана Александровича по Невскому, сначала в карете, потом пешком; носило его по аллеям Летнего сада и по Елагину острову, представляло ему залу Большого театра, сотню биноклей, устремленных исключительно на его брильянтовую булавку величиною с грецкий орех, представляло ему Карла и Готлиба Шамбахеров, трепетно ожидающих в передней и униженно просящих возвратить им его практику; он наслаждался уже раскаяньем врагов своих и готовился произнести грозное, беспощадное "вон!" - когда извозчик остановился и сказал, что приехали.

X

Бал

Весь следующий день посвящен был приготовлениям к знаменитому балу. Приготовления со стороны Свистулькина требовали сильного умственного напряжения: надлежало привести в память все впечатления, собранные в парикмахерских - единственном месте, где приводилось ему встречать великосветских людей, готовящихся отправиться на бал; зажмурив глаза и насупив лоб, Иван Александрович истощал все силы своего воображения, поверяя эти впечатления и представляя себе ясно и отчетливо бальный костюм. Легко было спутаться в своих воспоминаниях и сделать грубейшую, непростительную ошибку; ничего не значило, например, сбиться в покрое жилета или принять галстучный бант, повязанный таким способом, за галстучный бант, повязанный другим способом и предназначенный совсем для другой цели. Но не один туалет тревожил нашего героя; следовало также обдумать приемы.

Всякий, кому случалось являться первый раз на многолюдном вечере или случалось играть без привычки на домашнем театре, помнит, вероятно, в какое страшно затруднительное положение ставят всегда собственные руки и ноги. Иван Александрович провел большую часть утра, делая мимические упражнения; поставив посреди комнаты в некотором расстоянии друг от друга стул и стол, долженствовавшие изображать дверь бальной залы, он совершил несколько торжественных входов и выходов, сопровождавшихся грациозными поклонами; затем он опускал руку на спинку стула, закидывал правую ногу назад и, слегка покачиваясь корпусом, наклонял голову, как бы разговаривая с кем-то, сидевшим на стуле. Проведя таким образом минуты две, он ловко придвигал стул и садился, соблюдая при этом, чтобы левая нога его вытягивалась наискось от правой. Поставленный в некоторое замешательство касательно роли, которую должны были играть руки, он вооружился шляпой и, найдя это весьма удобным, дал себе слово не разлучаться со шляпой во все продолжение предстоящего вечера. Решив таким образом трудную задачу бального костюма и великосветских приемов, Иван Александрович перешел к разговору и начал обдумывать изящные фразы. На этот раз, к великому удивлению своему, он стал в совершеннейший тупик и сколько ни бился, ничего не придумал удовлетворительного.

- Но что ж я за дурак, что ж я за осел, что стану пускаться в разговоры! - воскликнул он, потеряв наконец терпение. - Меня никто там не знает; я также никого не знаю... наконец, пятьсот человек, может быть, больше... где тут заметить! Какие тут разговоры!.. Главная вещь попасть туда и посмотреть... посмотреть, что и как у них там на этих балах.

Успокоив себя таким доводом, Иван Александрович начал одеваться; было около пяти часов пополудни; в восемь часов, то есть ровно за три часа до начала бала, Свистулькин был готов; оставалось сходить к куаферу завиться и надеть перчатки. Бросив испытующий взгляд в зеркальце, Иван Александрович высунул голову из дверей своей комнаты и позвал хозяйку: заслышав шаги Анны Ивановны, он торопливо поставил свечку на стол, взял шляпу в правую руку и, став в самом выгодном месте, принял позу.

- Ах, батюшка! Да что ж это вы все в черном! Неужто так и поедете?..-воскликнула Анна Ивановна.- Хоть бы галстучек пестренький повязали... словно на похороны собрались...

- Так принято, Анна Ивановна, так принято... - проговорил жилец, выставляя правую ногу вперед и стараясь придать каждому слову, каждому движению особенную какую-то приятность. Он опустил правую руку на спинку стула и покачнулся корпусом.

- Вы извините меня, Анна Ивановна, если я вас побеспокоил, - подхватил Свистулькин с такою любезностью, как будто перед ним стояла не Анна Ивановна, а сама княгиня Z., - извините меня... мне хотелось узнать, какая погода... сухо или сыро?..

- Сухохонько, батюшка... никак даже мороз... да что это с вами, батюшка?.. - прибавила хозяйка, оглядывая с удивлением жильца.

- А что? - спросил Свистулькин, грациозно изгибая корпус и приятно улыбаясь.

- Да вы, Иван Александрович, и говорите-то совсем по-другому: не узнать вас никак... совсем другой стали.

- Это вам так кажется, Анна Ивановна... туалет, точно, изменяет человека... я говорю, впрочем, так, как говорят там у нас все... вы к этому, конечно, не привыкли, и потому вас это удивляет... - заключил жилец, отвешивая церемонный поклон и прижимая шляпу к груди.

После этого он сказал, что Анна Ивановна ему больше не нужна и может итти.

"Нет, дело, кажется, пойдет на лад, - подумал он, как только вышла хозяйка, - и, наконец, я не ослеп - буду наблюдать: как другие делают, так и я буду делать... скверно, однакож, что морозно!.. Опять бы не застудить горла... надеть платок нет уже теперь возможности, воротнички сомнешь... авось, сойдет... Пора однакож, пора!"

Надевая пальто, Свистулькин обнаружил такую осторожность, как будто малейшее движение должно было лишить его жизни: не поворачивая головы, не трогаясь ни одним членом, он вышел из комнаты, локтем толкнул дверь и вступил в коридор. Две, три головы, принадлежавшие остальным жильцам Анны Ивановны, высунулись из разных дверей; но Иван Александрович сделал вид, как будто не замечает их, и гордо прошел мимо. Он остановился, однакож, подле комнаты хозяйки и, дав ей заметить, что вернется домой не раньше пятого часа утра, исчез на лестнице.

Мороз был, точно, порядочный, но Свистулькин принял свои меры против холода; он заблаговременно вооружился терпением; что ж касается до звезд, которые сверкали на небе, он не взглянул на них; и в самом деле, что значили эти звезды, которыми мог любоваться каждый извозчик, что могли значить они перед звездами, которые надеялся увидеть Иван Александрович на бале у Z.!

Он прямо направился к парикмахеру; а так как в Петербурге столько же парикмахеров, сколько в Москве трактиров, - ему пришлось искать недолго.

- Monsieur va sans doute au bal?.. (Вы, сударь, без сомнения, собираетесь на бал? (ред.).) - Таким вопросом встретил его куафер.

- Да... подле... тут, на Фонтанке... - небрежно отвечал Свистулькин, оглядывая себя в зеркало. - Большой такой дом с подъездом... вы, верно, знаете... дом княгини Z... y нее бал сегодня...

- Connais pas, m-sieur... mais ea ne fait rien, tout de meme... veuillez prendre place, monsieur... (Не знаю, сударь... но это, впрочем, ничего не значит... будьте добры занять место, сударь (ред.).) Мальшик - шипси! - довершил куафер, подавая стул и ловко окутывая посетителя холстяным балахоном.

Француз загремел ножницами и, без сомнения, сообщил бы много интересного касательно Рашели и современной политики если б Свистулькин, проникнутый в этот вечер чувством собственного достоинства, не осведомился свысока о том, много ли в Париже парикмахеров. Вопрос этот озадачил куафера; он отступил шаг, тряхнул напомаженной головой и возразил резко:

- Oui, monsieur, il y a beaucoup d'artistes en cheveux! (Да, сударь, там много художников прически (ред.).) После чего артист снова приблизился к посетителю, потребовал щипцы и принялся завивать его; но не проронил уже слова и во все время обнаруживал столько же почти достоинства, сколько сам Свистулькин.

От куафера Иван Александрович зашел к перчаточнице.

- Quelle couleur desire monsieur... blanc? paille? beurre frais?.. (Какого цвета вам угодно... белого? палевого? цвета свежего масла? (ред.).) - Monsieur va sans doute au bal? - спросила француженка, расправляя перчатки.

- Да... подле... тут, на Фонтанке... - пояснил Иван Александрович... Большой дом... с подъездом... вы, верно, знаете... дом княгини Z... у нее бал сегодня... вы, верно, знаете.

- Comment donc... tres bien... la princesse vient touts les jours chez nous... (Как же... очень хорошо... княгиня каждый день заходит к нам (ред.).) - любезничая, возразила француженка, хотя не знала наверное, о ком шла речь.

На Думе било девять, когда Иван Александрович вышел на улицу. Было еще рано ехать; но Свистулькин, движимый нетерпеливым беспокойством, которое усиливалось по мере приближения дома, направился к бирже и нанял карету. Он приказал ехать к княгине, но дал заметить извозчику, чтоб он не слишком, однакож, торопился. Подъехав к дому, он увидел, что там царствовал совершенный мрак; в одном только окне бельэтажа сквозь кисейные занавеси мелькал ряд огней, которые свидетельствовали, что начали зажигать первую люстру. Иван Александрович успокоился; тем не менее сидел он как истукан и решительно не знал, что ему делать и куда деваться до начала бала. Ждать за углом условного часа он не мог: он и без того уже страшно прозяб и принужден даже был крепко стискивать зубы, чтобы они не щелкали. Пальцы его, обтянутые перчаткой, окоченели, горло и грудь ныли от холода. Нечего было думать прибегнуть к какому-нибудь согревающему моциону; одно неосторожное движение могло смять воротнички рубашки или повредить галстучному банту. Как быть? Куда деваться?.. Свистулькин приказал вернуться на Невский и остановился против Пассажа. Войдя в кафе, он спросил стакан чаю и расположился за особым столом.

- Посмотрите, - шепнул какой-то лысоголовый господин, нагибаясь к своему соседу, сидевшему неподалеку от Свистулькина. - Посмотрите, - подхватил он, не замечая, что каждое его слово доходит до слуха Свистулькина, - вот этот молодой человек... видите... судя по костюму, он едет на бал... похоже ли на то, а? Помните, мы езжали на бал - вчуже радовались, на нас глядя!.. Чуть не до потолка скакали от радости! Настоящие были молодые люди!.. Нет, нынче не то; точно, право, старики какие-то... едет на бал и зевает...

Иван Александрович поспешил зевнуть, протянул лениво ноги и скорчил сонливую, недовольную физиономию.

- Ей-богу, зевнул! - подхватил тот же лысоголовый господин. - Вот молодежь-то, а?.. Просто какие-то разочарованные, преждевременно отжившие люди...

При этом Иван Александрович испустил глубокий вздох, потянулся, окинул мрачным взором, позвонил мальчика, расплатился и, не зная, чем довершить репутацию Чайльд-Гарольда, покинул кафе, делая вид, как бы с трудом волочит за собою ноги. Он оживился однакож, когда вступил в Пассаж и очутился посреди гуляющих; но оживление его не было продолжительно; мысль, что воротнички, жилет и галстучный бант пострадают в толпе, заставила его скорее подняться во второй этаж; там царствовала, как и всегда, смертная скука; взволнованный ожиданием, Свистулькин то и дело смотрел на часы; он решил наконец, что пора ехать, покинул Пассаж, сел в карету и направился к Фонтанке.

Окна Z. горели уже огнями; но не было еще ни одной кареты у подъезда.

"Нет, видно, рано еще! - с отчаянием подумал Свистулькин. - Ах, боже мой, боже мой!.. Куда ж деваться?" - Пошел к Симеону! - заключил он, выражая досаду свою голосом, потому что сам не смел пошевельнуться.

На этот раз кондитерская Рязанова приняла под гостеприимный кров свой простодушного Свистулькина. Он провел тут целых полтора часа, разнообразя время тем лишь, что каждые пять минут подходил к камину и смотрел на часы. Наконец пробило одиннадцать.

- Пора! - промолвил Иван Александрович и вдруг почувствовал, что сердце его как будто дрогнуло. Он поспешил победить в себе такую слабость. Карета его покатила в третий раз к Фонтанке. Прошло десять минут неловкого ожидания, и вдруг карета остановилась, задержанная другими каретами, которые теснились у готического подъезда.

С этой минуты вплоть до того времени, когда дошла до него очередь, Иван Александрович сохранил присутствие духа; и если зубы его щелкали немилосерднейшим образом, по всему телу пробегала дрожь и дрожали колени, так это происходило единственно от холода. Он, точно, смутился, можно даже сказать, почувствовал сильную робость, но это случилось не прежде, как когда он вошел в швейцарскую, снял пальто и очутился во фраке.

Подобно влюбленному, который бежит на свиданье, обдумывая монологи и страстные объяснения самого победительного свойства, и вдруг становится тупее пробки в критическую минуту, Иван Александрович растерялся совершенно; куда девались те грациозные движения и щегольские приемы, которые так восхищали его утром и так справедливо изумляли Анну Ивановну! Ноги его словно приросли к полу; швейцарская, освещенная множеством ламп, обставленная растениями и наполненная лакеями в блестящих ливреях, мелькала перед ним как в тумане.

"Уж не пойти ли лучше назад?" - подумал Иван Александрович, боязливо оглядывая широкую и бесконечно длинную парадную лестницу.

По обеим сторонам этой лестницы на каждой почти ступени стояли лакеи; за спинами их подымался целый лес цветов и зелени, сквозь которую просвечивали блестящие шары ламп, повторявшиеся в зеркалах; по ступеням живописными группами всходили дамы, барышни, молодые люди и почтенные особы со звездами на груди; страх какой-то оковал Ивана Александровича, чему немало способствовали звуки оркестра, неожиданно раздавшиеся в отдалении.

"Право, не уйти ли уж мне назад?.. - повторил он, перенося без всякой цели шляпу свою из одной руки в другую. - Нет же, нет! Что, в самом деле, такое? - промолвил он, заметив несколько лакейских взглядов, устремленных на его особу. - Пойду, все равно... никто меня не съест... что за вздор, постою там у дверей, погляжу на танцующих... а там, если... ну, и назад!.."

Свистулькин перенес шляпу в левую руку и начал подыматься по лестнице: он старался, однакож, не смотреть на стороны и даже опускал глаза каждый раз, как проходил мимо лакея. Немного погодя вступил он в большую белую комнату, украшенную мраморным камином и обставленную зеркалами; тут толпилось еще больше лакеев, чем на лестнице и в швейцарской, но оставалось свободное место подле большой двери в бальную залу; Свистулькин сам не мог надивиться смелости, с какою завладел он этим местом. Прислонившись к косяку, он робким взглядом окинул залу, наполненную танцующими. Почти в ту же минуту в ушах его раздался знакомый голос; он невольно попятился и поднял голову... Но кто опишет трепет Ивана Александровича, когда в трех шагах увидел он графа Слапачинского, который оглядывал его изумленными глазами: по правую руку графа стояла княгиня Z., по левую руку - князь. Свистулькин мгновенно узнал их; ужас разлился по всем суставам и жилкам Ивана Александровича; взгляды князя и княгини следовали одному направлению со взглядами Слапачинского. Одной секунды достаточно было, впрочем, Свистулькину, чтобы откинуться назад и затесаться в густую толпу лакеев; но лакеи тотчас же посторонились. "Пропал! Пропал!" - мог только подумать Свистулькин и снова ринулся в толпу лакеев, которые снова посторонились.

- Спросите этого господина, кого ему угодно? - произнес голос у порога залы.

- Кого вам угодно? - спросил басистый голос над самым ухом Свистулькина, который комкал в замешательстве шляпу свою и блуждал глазами во все стороны.

- Я... мне... мне хотелось узнать... где Варвара Петровна?.. - спросил неожиданно Свистулькин.

- Какая Варвара Петровна? - спросил с удивлением лакей.

- Варвара Петровна... - повторил сквозь слезы Иван Александрович.

- Вы, верно, ошиблись... здесь нет никакой Варвары Петровны.

- Ах, виноват... я, верно, ошибся... это подле... также бал, я ошибся домом...

- Сюда пожалуйте... здесь-с... - произнес тот же лакей, видя, что Свистулькин мечется из угла в угол, отыскивая выходную дверь.

Иван Александрович кинулся вон и торопливо спустился с лестницы, повторяя на каждой почти ступени, что он ошибся. Вид знакомого швейцара возвратил его к сознанию.

- У меня ужасно разболелась голова... - пробормотал он в ответ на удивленный взгляд швейцара; после чего он надел пальто и поспешно оставил дом князя Z.

- Это ужасно! Ужасно! - отчаянно повторял он, удаляясь быстрыми шагами от готического подъезда. - Срам! Опозорен!.. Показаться никуда нельзя теперь... А все ты! Чего недоставало еще! Нет, лезешь, лезешь, дрянь ты этакая, - лезешь! - подхватил он, осыпая себя совершенно неожиданно градом ударов.- Сколько хлопот, сколько приготовлений. Боже мой! - продолжал он сквозь слезы. - И все это пошло прахом, все погибло! Проклятый Слапачинский!..

Так заключил Свистулькин, и, странно, нечаянное восклицание это как будто несколько успокоило его.

Благодаря быстрой ходьбе и особенно кулакам, которые успешнее всякого моциона согревали его тело, он долго не чувствовал холода. Холод взял, однакож, свое; по мере того как остывала внутренняя горячка, побуждавшая Ивана Александровича к сильным порывам и телодвижениям, резкий ветер и мороз действовали сильнее и сильнее. Мысль о простуде овладела душою Свистулькина с первым же щипаньем в горле и мгновенно вытеснила все остальные мысли; он прибавил шагу и, не переставая придерживать рукою шею, не замедлил достигнуть квартиры.

Появление его в такую пору, конечно, удивило Анну Ивановну, ждавшую его не ранее пятого часа утра; все объяснилось однакож, когда он объявил ей о своей головной боли. Он, точно, чувствовал сильное расстройство; но мало-помалу все прояснилось как в душе его, так и в голове; он вспомнил даже об извозчике, которого нанял на всю ночь и который, верно, будет ждать его до шести часов утра; к сожалению, он вспомнил об этом, когда уже лежал в постели. Он задул свечку, закутал голову в одеяло и закрыл глаза. Тем дело и кончилось.

XI

Черный день

- При всем том, надо правду сказать, бал был в самом деле очень хорош! Я не знаю как... но... по крайней мере в последние три, четыре года у нас не было такого бала... Вам, может быть, кажется, что я увлекаюсь, потому что дружен с Z.? Вовсе нет... и, наконец, всем распоряжался князь... а я особенно дружен только с княгиней. Я знал ее еще в детстве, мы одних почти лет... и когда были детьми, всегда играли в Летнем саду; мы часто вспоминаем это время... Нет, в самом деле, я говорю беспристрастно... Не далее как вчера за ужином один из секретарей французского посольства сказал мне: "Клянусь, говорит, клянусь вам честью, что даже в Париже не видал такого бала!" Наконец - я слышал это своими ушами - сам посланник сказал то же самое... он играл в преферанс... а я подошел как-то... Представьте, играли всего каких-нибудь четверть часа, посланник проиграл восемь тысяч - просто страшно!.. Впрочем, немудрено: играли по сто рублей серебром поэн! (Поэн - ставка (ред.).) Одним словом, об этом бале будут говорить в Петербурге!.. Разумеется, этому великолепию много способствовало состояние Z. Но я говорю вам не столько о роскоши, сколько о вкусе; что роскошь! роскошь - вздор; вкус, вот что главное! Они особенно хорошо распорядились с лестницей; удивительно, как это было мило, такой приятный вид: весь потолок обвит был виноградом... куда ни взглянешь, висят гроздья, вот... вот этакие!.. Просто неловко даже как-то: думаешь, того и смотри еще оборвется, да на голову еще грохнется... На каждой ступени, по обеим сторонам, везде статуи. Бальная зала немножко не соответствовала как будто лестнице, но невозможно, впрочем, решительно невозможно: представьте себе, три этажа вышины, я думаю, сажен двадцать, не считая хоров: в ней свободно танцуют пятьсот человек, вчера было больше, и заметьте, при всем том просторно... Вы можете судить после того, каковы должны быть стены этой залы... недостанет никакого состояния, чтобы убрать их с роскошью... разумеется, все усеяно было розанами, везде, везде, но это очень обыкновенно... Зала графини N. несравненно лучше, надо правду сказать... Она меньше, но как-то... совершенно другое. Но это ничего не значит; зала лучше, но балы у N. во сто раз хуже... я не знаю, но там всегда какая-то скука, смертельная скука... хандра даже какая-то... все принужденно, все натянуто... Балы Z. тем именно и отличаются, что там встречаешь радушие; все улыбается, все весело, а это, как хотите, зависит уж собственно от хозяев... Надо то же сказать и об ужинах Z.: их ужины несравненно лучше; вчера, например, к десерту за ужином вдруг подают... землянику! Земляника, легко сказать! Но вы посудите, во-первых: конец октября; во-вторых: пятьсот человек гостей! Все бы это ничего, если б земляника была оранжерейная - с деньгами все можно достать; наконец у Z. свои оранжереи, и тут ничего бы не было удивительного, но штука в том, что нам подавали лесную землянику, вот что удивительно! Как? Откуда? Каким образом ухитрились они достать ее? Вот что всех поразило!.. Я, признаюсь, сам даже удивился и говорю графу Слапачинскому (школьный товарищ, очень добрый малый): "Скажи, братец, говорю, что за фантазия пришла Z.? Сколько денег стоит им эта земляника? И, наконец, откуда могли они достать ее?" - "Этого, братец, говорит он, не могу сказать, знаю только, что хотели этим подпустить шпильку княгине X.". - "Каким образом?" - говорю я. "А таким образом, говорит, что у X. подавали в январе прошлого года шпанскую вишню, так вот теперь Z. и хотели..." Ну, понимаете... В большом свете только и думают о том, как бы перещеголять друг друга... У X. подавали вишню в январе, Z. надо, следовательно, удивить лесной земляникой в октябре... это очень натурально... а все-таки, как подумаешь об этом, так даже грустно как-то делается... Охо-хо!.. - заключил рассказчик, меланхолически улыбаясь.

Так передавал свои впечатления Свистулькин, сидя у Беккеров на другой день после знаменитого бала. Иван Александрович был очень весел: по крайней мере он казался таким; во всяком случае нам остается удивляться ему.

Он проснулся в это утро с сильною головною болью; голова его нестерпимо болела даже теперь; к этому присоединилось колотье в груди и горле; он чувствовал, что жестоко простудился накануне, и трепетно ожидал свинки; он почувствовал, сверх всего, беспокойство, невольно пробуждаемое перспективой визита к Беккерам; он, разумеется, не сомневался в благоприятном результате этого визита, но все-таки не мог освободиться от волнения, которое овладевает самым мужественным сердцем в минуты подобных ожиданий. При всем том, как видите, Ивану Александровичу достало силы приготовить материалы для приятной беседы; победив в себе головную боль, колотье в груди и горле и внутреннее беспокойство, он оделся со всевозможным тщанием, завился даже и отправился к Беккерам.

Из всего этого, а также из приведенных выше рассказов Ивана Александровича - рассказов, оживленных веселостью и приправленных блестками самого игривого воображения, - мы можем заключить, сколько еще жизни, сколько молодости и энергии сохранял в душе своей этот истинно замечательный молодой человек!

Беккеры отчасти также способствовали приятному расположению своего гостя; он с первого взгляду прочел в лицах отца, матери и дочери счастливое решение судьбы своей; это ободрило его, и он решился немедленно приступить к главной цели своего посещения. Обстоятельства нашего героя были таковы в самом деле, что никак не следовало откладывать: после задатка, отданного Беккеру, у него оставалось всего сто двадцать рублей ассигнациями; сто рублей предназначались, как уже известно, на подарок невесте; что ж касается до двадцати остальных - сами знаете - недалеко с ними уедешь, особенно ведя светскую жизнь. Итак, Иван Александрович решился приступить к решению вопроса; для этого прежде всего следовало скорчить серьезную, проникнутую чувством физиономию; первое дело было уже сделано; оставалось теперь завязать разговор, причем требовалось соблюсти некоторую постепенность при переходе от предыдущего монолога; основываясь на этом, Иван Александрович продолжал в следующем тоне:

- Да, почтеннейший Андрей Андреич, да! Несмотря на всю эту роскошь, несмотря на то, что вчерашний бал был в самом деле великолепен, - я не знаю, что происходило со мною... Странно: во всю мою жизнь не чувствовал я такой скуки... странно, даже знаете - грустно как-то... О! Вы не знаете еще, почтенная Вильгельмина Карловна, - вы не знаете, и давай вам бог никогда не знать! - как эта жизнь, эти балы и вечера большого света, как они стареют человека! Вот я, например, я еще молодой человек, - что мне! каких-нибудь двадцать три года! - а чувствую, что стар... меня уже не веселят ни танцы, ни все это... Поверите ли, я не мог даже протанцовать вчера ни одной кадрили... чувствую, что неучтиво, а между тем не могу, просто не могу; такая какая-то душевная тоска, грусть - ужас! Весь вечер просидел я подле бальной залы и глядел на танцующих; неужто, думал я, вся наша жизнь должна проходить в этом!.. Надо вам сказать, эта комната подле бальной залы всегда располагает меня к таким мыслям... Это моя любимая комната из всех нарядных комнат в доме Z... Представьте себе, Шарлотта Андреевна, она устроена в виде сада - везде деревья, клумбы, дорожки... Вокруг стен померанцы, на потолке плющ, посреди фонтан... так, небольшой, но все равно - приятно прислушиваться к журчанью воды... кругом птички летают, под деревьями везде скамеечки... все это так мило... Я всегда сижу там, когда прихожу к княгине... Я, впрочем, больше люблю, когда меня оставляют там одного, особенно, знаете, во время бала: в отдаленье музыка, говор, танцуют... а я один посреди зелени... славно! Я ужасно люблю зелень и... цветы; это моя слабость! Вы знаете, Андрей Андреич, я ненавижу карты, ненавижу вина; меня не увлекают ни балы, ни роскошь... неужто после этого нельзя себе позволить какой-нибудь слабости! Признаюсь вам откровенно: я не могу видеть равнодушно хорошенького цветка; я никогда не пропускаю цветочника и уж всегда накуплю у него бог знает сколько!.. Что ж делать! У всякого человека есть своя слабость!.. В моей квартире вы не найдете ни дорогой мебели, ни картин - все очень просто; но зато - везде цветы. У меня всего пять комнат, больше мне не к чему, да и то много, я нахожу... Я провожу жизнь в кабинете и очень мило его устроил... особенно один угол: у меня там камин, кругом цветы, против два банана, и листья их падают на самое кресло - это любимый мой приют... я непременно перенесу все это сюда, когда мы устроим наше дело и я войду во владение этим домом... Я думаю устроить лучше всего камин в этой комнате... вон там, в углу...

Андрей Андреич, его жена и Лотхен слушали рассказчика с заметным удовольствием; Лотхен казалась особенно восхищенною; с последними словами Ивана Александровича она опустила глазки, и щеки ее зарделись от удовольствия; желая, вероятно, скрыть свое смущение от отца и матери, которые часто поглядывали на нее с улыбкой, она повернулась к окну и взглянула на улицу; но личико ее почти в ту же секунду обратилось к присутствующим, и она радостно объявила, что по тротуару идут дядя Карл и дядя Готлиб.

- А, очень рад, - сказал Андрей Андреич, тяжело приподымаясь на монументальные ступни свои, - очень рад, я нарочно позвал их... мне хочется познакомить вас с ними, Иван Александрович... это добрые наши родственники, женины братья...

- Помилуйте, почтеннейший Андрей Андреич, я в восхищении... - поспешил возразить Свистулькин. - Поверьте, все, что вам близко... для меня... мм... я очень рад познакомиться и заранее... я даже люблю их... - добавил он, горячо пожимая руку старика.

И чтобы доказать, вероятно, как нетерпеливо желал он увидать братьев своей будущей тещи, Иван Александрович поспешил выглянуть в окно; но едва только глаза его устремились на улицу, он испустил слабый крик, отпрянул назад и, как безумный, забегал по комнате, отыскивая свою шляпу. Андрей Андреич и Вильгельмина Карловна оглядывали его удивленными глазами; лицо Лотхен, обращенное к Ивану Александровичу, выразило беспокойство.

- Что с вами? - спросил Андрей Андреич.

- Я нездоров... это у меня вдруг... я всегда так... Ах, боже мой!.. - бессвязно бормотал Свистулькин, пробегая несколько раз мимо шляпы и не замечая ее.

Звонок, раздавшийся неожиданно в дверях, подкосил ногн Ивану Александровичу, и он упал на ближайший стул; он мгновенно, однакож, оправился, быстро поднялся на ноги и стремительно ринулся к своей шляпе; но в эту самую минуту дверь отворилась, и на пороге показались Карл и Готлиб Шамбахеры. Иван Александрович остановился как вкопанный.

- Junger Swistulkin! - воскликнули оба Шамбахера, с недоумением взглядывая друг на друга.

Иван Александрович хотел что-то сказать, но растерялся окончательно и выронил шляпу, которая покатилась под рояль.

- Что это все значит? - произнес Андрей Андреич, блуждая глазами.

- Что случилось? - воскликнула госпожа Беккер.

- Как вы сюда попали?.. Зачем вы здесь? Ага!.. Нет, теперь мы вас не выпустим! - прокричали вместо ответа оба Шамбахера, заграждая дорогу Свистулькину, который бросился было к двери.

- Я ничего не понимаю... - проговорил Андрей Андреич, разводя руками. - Разве вы знакомы?

- Мы?.. Очень хорошо! Ага, saperlott! - снова прокричали Шамбахеры, но взглянули друг на друга и неожиданно разразились громким смехом.

- Я, точно... мы знакомы... они... я... мы... вышло недоразумение... Карл Карлыч, я все устрою, клянусь вам... Готлиб Карлыч, уверяю вас... - бормотал Иван Александрович, возводя умоляющие взгляды то на портного, то на сапожника.

- Мы все это уже слышали сто раз! - с сердцем перебил Карл. - Теперь нас не проведешь.

- Деньги, Donner Wetter, деньги! А то не выпустим! - подхватил раздраженный Готлиб, яростно выпучивая глаза.

- Расскажете ли вы мне наконец, что все это значит? - вымолвил Андрей Андреич, освобождаясь, может статься, первый раз в жизни от своей апатии, чему сильно способствовал отчаянный вид Лотхен, которая тряслась всем телом, между тем как мать старалась всячески успокоить ее.

- Это значит, - злобно воскликнул Готлиб, - значит, что этот господин - verfluchter Kerl! - и больше ничего.

При этом Вильгельмина Карловна всплеснула руками и выпустила Лотхен, которая упала на стул и зарыдала; Андрей Андреич раскрыл глаза еще шире и на секунду превратился в совершенного истукана.

- Да, - подхватил Карл, - это verfluchter Kerl! Он нас обманул; два года, как обманывает! Даже третьего дня, как мы встретились с Вильгельминой на Невском, он убежал от нас в кафе, убежал через задний ход.

- Фуй, фуй... - проговорил Андрей Андреич, сам не зная, к кому отнести такое изъявление своего неудовольствия.

Положение Ивана Александровича становилось невыносимым: спастись бегством - не было возможности; оставалось одно средство выйти из тисков; средство заключалось в том, чтобы предложить Шамбахерам те триста рублей, которые даны были Беккеру в виде задатка. Сквозь туман, застилавший мысли Свистулькина, он чувствовал, что все погибло; все подавлялось, однакож, желанием выбраться скорее на улицу. Он готовился уже открыть рот, чтобы сообщить булочнику свое намерение, но Карл Шамбахер предупредил его; он обратился к Андрею Андреичу и неожиданно спросил его, как случилось, что junger Swistulkin находится в его квартире.

- Он пришел покупать дом, - торопливо отвечал булочник, начинавший бояться, чтобы братья не догадались о настоящей причине посещений молодого человека.

- Какой дом?

- Этот дом.

Карл и Готлиб взглянули с удивлением друг на друга, потом на Свистулькина и разразились новым смехом.

- Was noch? - спросила Вильгельмина Карловна, издавая жалобные вздохи.

- Да у него гроша нет! - заговорил Карл. - Он должен мне два года триста рублей за жилет Napoleon, панталоны fantaisie...

- Мне за три пары сапогов - и отдать не может! - энергически подхватил Готлиб.

- Он дал мне задаток третьего дня... триста рублей, - пробормотал Беккер.

- Задаток! Триста рублей! - воскликнули изумленные Шамбахеры.

- Андрей Андреич! - закричал с чувством оскорбленного достоинства Свистулькин. - Я решительно не понимаю... после того, что здесь случилось... эти... господа... я не привык к таким сценам... Андрей Андреич, отдайте им эти триста рублей!

Сказав это, Иван Александрович сделал шаг к двери, но Готлиб загородил ему дорогу.

- А мне кто заплатит? - спросил он.

- Я... я заплачу... только пустите... заходите ко мне... все отдам... - возразил Свистулькин, снова порываясь к двери.

- Нет, Potz-Tausend, нет, отдавайте сейчас! - заревел Готлиб, защищая дверь.

Тут Готлиб, в груди которого снова закипело негодование, принялся рассказывать с ужасающими подробностями проделки, употребленные Свистулькиным, чтобы не платить ему денег; несмотря на то, что голос, лицо и движения Готлиба дышали прямотою; несмотря на то даже, что Карл подтвердил показания Готлиба касательно жалкой обстановки и даже нищеты Ивана Александровича, - Андрей Андреич и супруга его все еще не хотели верить; они вмешались в разговор и заикнулись о лакеях Ивана Александровича, его пяти комнатах, камине и бананах. Но Готлиб, а за ним и Карл объявили наотрез, что все это ложь, вздор, и, перебивая друг друга, представили во всей наготе своей житье-бытье нашего героя.

Во все это время Свистулькин покушался несколько раз прорваться в прихожую, но всякий раз Готлиб распространял руки поперек двери и, подкрепляемый Карлом, останавливал Ивана Александровича. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если б подле окна, у которого находилась Лотхен, не раздалось внезапно пронзительного крика и Лотхен не упала бы в обморок. Вильгельмина Карловна стремительно побежала к дочери; Андрей Андреич последовал ее примеру; дядя Карл последовал примеру Беккера; дядя Готлиб побежал в кухню за свежею водою.

Когда десять минут спустя опасность миновала и члены почтенного семейства, начинавшие оправляться от испуга, обратили полные негодования взоры к Ивану Александровичу, глаза их встретили совершенно пустое место. Ивана Александровича давно уже не было.

XII

Заключение

Не знаю, приводилось ли какому-нибудь смертному находиться в том самом положении, какое испытывал Иван Александрович в предыдущей главе. Нет, однакож, никакой возможности ручаться, чтобы происшествие с Свистулькиным принадлежало к разряду самых редких, исключительных фактов. Такие происшествия должны случаться - редко, может быть, но должны, непременно должны случаться; мне, по крайней мере, так кажется. Несомненно то только, за что отвечаю головою, что из числа моих читателей - все равно, сколько бы их ни было, - ни один не испытывал ничего подобного. Мало того, читатели мои далеки даже от мысли, чтобы могли существовать люди, которые лгут на каждом шагу, прячутся под ворота при встрече с кредиторами, не платят извозчикам и тому подобное; такой человек кажется им чудовищным вымыслом. Нечего и говорить, следовательно, что моральное состояние, в которое может быть ввергнут человек, поставленный в теперешнее положение Свистулькина, совершенно ново и незнакомо моим читателям. Основываясь на этом, мне необходимо сказать еще несколько слов о моем герое.

В первую минуту, как только освободился он из тисков Шамбахеров, и во все время, как спускался с лестницы Беккера, душа его находилась под непосредственным влиянием страха, который придавал необычайную живость ногам. Но живость эта прошла вместе с опасностью. Степень уныния Ивана Александровича достаточно, кажется, выразится, если мы скажем, что он прошел длинную улицу и ни разу не поднял головы, ни разу даже не провел языком по губам, даром что мимо его поминутно проносились кареты с дамами.

Им овладело вдруг какое-то убийственное равнодушие. Равнодушие это распространялось с одинаковой силой как на самую жизнь, так и на людей; при мысли о братьях Шамбахерах, мысль, которая не покидала его ни на секунду, род человеческий казался ему до того злобным, что он зажмуривал даже глаза при встрече с пешеходами. Он шел, сам не зная куда и зачем. Он оставался бесчувственным ко всему окружающему, даже к холоду и ветру, который дул с такою силой, что все, начиная с вывесок и кончая людьми, принимало наклоненное положение; холод превратил снег в обледенелую крупу, которая обсыпала Ивана Александровича с головы до ног и таяла за его галстуком; он не подумал даже поднять воротник.

Бесчувственность эта, признак самого глубокого отчаяния, овладела, казалось, всем существом его. В голове его царствовал беспорядок. Одна только мысль, мысль горькая, которую могла породить одна только страшная безнадежность положения, брала иногда верх над другими; мысль заключалась в том, что снова приходится читать задние страницы газеты, снова приходится записывать адресы и действовать на трудном поприще покупщика домов без гроша денег в кармане. Самая эта мысль мелькала в голове его как-то неопределенно, смутно, как потухающий фонарь в вечернем тумане; и если он повиновался ей, если направил шаги к знакомой кондитерской, то сделал это почти машинально.

Ничто уже не в силах было занять его на улице. Раз только поднял он голову и обратил внимание на одного господина, но и то потому лишь, что господин представлял в самом деле поразительное зрелище: на нем было новенькое пальто, доходившее чуть не до пяток. "Этакий урод!" - пробормотал с раздражительностью Свистулькин.

И нет сомнения, он перестал бы думать об этом предмете, если б вслед за тем глаза его не встретили другого господина в таком же точно длинном пальто; за вторым господином последовал третий, за третьим - четвертый и т. д. - все до единого были в длинных пальто, доходивших чуть не до пяток.

"Странно!" - подумал Иван Александрович.

Это обстоятельство дало на минуту новое направление его мыслям: не могу сказать утвердительно, в чем состояло новое это направление; знаю только, что оно незаметно, шаг за шагом, привело его в магазин, где продавалось готовое платье. Он сам не мог дать себе отчета, что именно привело его туда; приобретение новомодного пальто, конечно, мало занимало его мысли; он действовал совсем бессознательно, и всего вероятнее, им управляли в этом случае отчаянье и полная уверенность в безнадежности настоящего своего положения.

"Э! Что уж тут!.. - рассудил он сам с собою, машинально ощупав карман и подавив вздох. - Будь у меня тысяча, я бы, конечно, стал беречь ее; но что значат какие-нибудь сто рублей!.. Стоит ли на них рассчитывать! Есть они, нет их, одно и то же; остаться без гроша днем раньше, днем позже, все равно, пропадай уж заодно!.."

Иван Александрович вошел в магазин готового платья. Надо было видеть, с какою убийственною холодностью отсчитал он восемьдесят рублей, надо было видеть, с каким невозмутимым спокойствием вышел он в новомодном пальто на улицу. Трудно было узнать в нем человека, который радостно трепетал, бывало, с головы до ног, прогуливаясь в новом галстуке или чистых перчатках!

Путаясь в длинных полах нового пальто, Свистулькин направился к знакомой кондитерской. Войдя туда, он ни на кого не взглянул, мрачно забился в отдаленный угол и положил голову на ладонь. Груда газет лежала подле него; но самая мысль взглянуть на них, казалось, тяготила его; наконец он принужденно придвинул к себе первый попавшийся лист. Но едва пестрая страница объявлений зарябила в глазах его, все улегшиеся было воспоминания снова пробудились в душе Ивана Александровича; он словно совсем даже упал духом и поспешил отвернуться, чтобы скрыть слезы, которые навернулись сами собою.

По прошествии некоторого времени он успокоился и снова положил голову в ладонь; глаза его с явным отвращением окинули страницу объявлений. Известий о продающихся домах было достаточно; но Свистулькин не остановился ни на одном из них; он торопливо переводил глаза на соседние строчки, где говорилось о сбежавших собаках, говорилось о каретах, лошадях, помаде, учителе, ищущем места, и проч. В числе этих объявлений одно особенно обратило на себя его внимание; это случилось потому, я полагаю, что объявление заключалось в великолепной рамке и напечатано было необыкновенно крупными буквами: "Великолепные голландские рубашки!"

Строчка эта прежде всего бросилась в глаза. "В истории туалета, - гласило дальше объявление, - белье также имело свои периоды; достигнув неслыханной роскоши во время Людовика XIV, роскоши, которая рассыпалась кружевами и блондами из-под бархатных кафтанов, шитых серебром и золотом, впоследствии даже в самой столице вкуса белье скрывалось под безобразным призраком одежды - манишкою, пока, наконец, мода, примирив роскошь с комфортом, красоту с экономией, определила, какую роль рубашка, предмет первой необходимости, играет в составе туалета... Этот предмет и стараюсь я довести до всевозможного совершенства!.." Затем следовал адрес знаменитого торгового дома, приобретшего лестное доверие публики в самое короткое время, и подпись: "Альфонс Флуер".

Ивану Александровичу было, разумеется, не до рубашек; он прочел, однакож, объявление до конца, и к этому, без сомнения, побуждало его одно любопытство, которое, как известно, не покидает нас в самые критические минуты жизни. Он рассеянно пробежал несколько соседних объявлений, в числе которых находились два-три известия о продающихся домах, но не записал ни одного из них; после этого он поднялся с места и, не съев макарон, не прикоснувшись даже к пирожку, - был, однакож, уже четвертый час, - вышел из кафе в таком душевном расстройстве, какого никогда еще не чувствовал.

Тоска и уныние, казалось, еще сильнее овладели Иваном Александровичем, когда он вошел в Пассаж. Вид двери кафе Бренфо и зеркального окна, за которым все еще лежали три устричные раковины и плескалась рыба, до того показались противными Свистулькину, что он тотчас же оставил здание Пассажа и вышел на Невский. Ветер свирепел попрежнему, и едва Иван Александрович ступил на тротуар, как несколько крупинок мерзлого снега снова попали ему за галстук; он попрежнему не обратил на это внимания и вообще оставался так же бесчувственным ко всему окружающему. Так добрел он до Полицейского моста и повернул в Морскую.

Сделав несколько шагов, он остановился и машинально оглянулся вокруг. Он стоял против огромного зеркального окна, за которым, в привлекательной симметрии, висели и лежали ослепительной белизны рубашки; на каждом стекле окна сверкающими золотыми буквами изображено было имя Альфонса Флуера. Свистулькин сделал безотрадный жест рукою и медленными шагами поднялся в магазин.

- Всего сорок рублей остается, двенадцать целковых все равно что ничего! Не стоит даже и думать об этом, - пробормотал он, отворяя дверь Альфонса Флуера.

Четверть часа спустя он снова явился на улице. Новомодное пальто Ивана Александровича было расстегнуто и позволяло любоваться новой рубашкой с вышитой манишкой. Но рубашка так же мало занимала его, повидимому, как и все остальное; он повернулся на Невский и прямо пошел против ветра.

С каждым шагом вперед лицо Свистулькина значительно синело от стужи и сверх того принимало все более и более мрачное выражение; он точно искал смерти. И в самом деле, при мысли, что в кармане его осталось всего два с полтиной, мысли, которая явилась во всем ослепляющем блеске своем, как только вышел он из магазина Флуера, - он понял, что ему не было уже никакой возможности продолжать существование. Проникаясь, верно, все сильнее и сильнее такою мыслью, он ни разу не застегнул пальто и, что всего ужаснее, выступал с умышленною медленностью к Аничкину мосту, выставляя всем напоказ свою вышитую рубашку. Так прошелся он бесчисленное множество раз взад и вперед и всякий раз норовил задерживать шаг, когда обращался грудью к ветру. Давно уже смерклось, а Иван Александрович все еще не покидал тротуара Невского проспекта. Наконец он окоченел уже до того, что едва мог передвигать ногами; удушливый кашель, овладевший его горлом, помешал даже ему объяснить извозчику улицу своего дома: он махнул только рукою, сел без торгу и поехал.

Войдя в квартиру, Свистулькин едва-едва нашел силы, чтобы отказаться от чаю, предложенного Анной Ивановной; не дожидаясь возражений, он разделся и бросился в постель. Часа два спустя Иван Александрович начал бредить, бредил всю ночь страшную чепуху, так что Анна Ивановна, подходившая несколько раз к его изголовью, решила уже, что жилец ее снова нажил себе свинку. Но предположения Анны Ивановны оказались неосновательными: на другое утро не оставалось ни малейшего сомнения, что Иван Александрович лежал в жесточайшей горячке.

Болезнь Ивана Александровича продолжалась очень долго; не могу сказать, сколько именно дней и недель длилась она, знаю только, что времени этого достаточно было, чтобы изменить судьбу многих лиц, которых случай сталкивал с Иваном Александровичем на пути жизни.

На днях, например, получили мы скорбное известие о совершеннейшем разорении трактирщика Фурно. В этом единодушно почти обвиняют господина с крашеными бакенами; но обвинение это - я знаю из верных источников - не совсем основательно; точно, джентльмен в крашеных бакенах обедал у Фурно два года сряду, не заплатил ему ни гроша и даже, если хотите, перешел в другой трактир при первом настоятельном требовании долга; справедливость заставляет сказать, однакож, что гибели Фурно столько же, если не больше, способствовали три собеседника господина с крашеными бакенами: все трое отказались платить; сумма их долга в три раза превышала счет господина в крашеных бакенах; Фурно не вынес последнего удара. Джентльмены перешли теперь к Жамбону, куда не замедлил переселиться и крашеный господин; они всякий день славно обедают и вообще, как слышно, славно проводят время.

Не менее приятно проводит также время и господин, напугавший когда-то Свистулькина в кафе Пассажа; он продолжает повествовать всем и каждому о распространении злокачественных инфузорий и положительно доказывает, что единственное спасение от них заключается в добром стакане портвейна; доводы его всякий раз увенчиваются успехом, что и подтверждается его носом, который с каждым днем все более и более краснеет.

Более всего нас поразил, однакож, переворот, происшедший с Готлибом Шамбахером; мрачная лавка его, помещавшаяся в подвальном этаже, уже не существует; Готлиб переселился в Гороховую. Когда вы пойдете по этой улице, советую вам обратить внимание на его магазин; особенно советую вам обратить внимание на его вывеску; впрочем, вы сделаете это и без моего совета, потому что такой огромной ботфорты, какая качается над дверью сапожника Шамбахера, никто еще не видал, и она по всей справедливости должна изумлять пешехода.

Карл Шамбахер (из Лондона) распорядился иначе, и превосходно сделал. Собрав остальные долги свои - что, мимоходом сказать, было легче, чем получить долг Ивана Александровича, - он прекратил мастерство и живет теиерь припеваючи: каждое утро, заложив руки за спину, прогуливается по Невскому в гороховом пальто, пьет перед обедом шнапс, а вечером играет в шашки. Мрачный, отчасти даже свирепый нрав, заслуживший ему название verfluchter Kerl, оставил его, как только разделался он с последним должником; его зовут теперь не иначе, как весельчак Карл. Не далее как на свадьбе племянницы его Лотхен он уморил всех со смеху, танцуя гросфатер с сестрой Вильгельминой.

Андрей Андреич продал дом; лучше всего то, что он продал его господину, который недели через две предложил руку его дочери. Новый дом Беккера принадлежал к числу лучших частных домов Петербурга. Андрей Андреич продолжает, однакож, попрежнему печь булки и сухари, и вообще перемена состояния и постепенное увеличение капитала нимало не изменяет его мирных привычек; единственная перемена, которую он позволил себе, заключалась в том, что при переезде в новый дом он велел заново вызолотить крендель, заменяющий ему вывеску.

С некоторых пор Вильгельмина Карловна все чаще и чаще заговаривает о каких-то сахарных крендельках, которые намеревается печь; вместе с этими крендельками в голове ее непосредственно вяжется мысль о внучке; надо полагать, последняя эта мысль на чем-нибудь основывается... Что ж! Будем надеяться...

Как видите, болезнь Ивана Александровича должна была долго продолжаться. Не знаю решительно, что происходило с ним во все это время и какие мысли волновали его ум и душу; я совершенно потерял его из виду с того самого дня, как он в последний раз гулял по Невскому в новом пальто и новой рубашке. В последнее время, признаюсь, я как-то охладел к нему и мало о нем заботился... Дело в том, что на следующее утро после того, как он занемог, я встретил на Невском несколько молодых людей, которые представляли такое разительное сходство с Иваном Александровичем, что я тотчас же утешился и - сказать ли? - забыл даже о существовании прежнего Свистулькина. Недавно только, и то стороною, узнал я, что он умер в какой-то больнице и похоронен в новом пальто и новой рубашке.

Сознаюсь вам чистосердечно, известие это произвело на меня слабое действие. И в самом деле, не из чего было много огорчаться: во-первых, Свистулькиных такое множество на свете, что умирай они хоть десятками, все-таки останется их довольно; во-вторых... но и во-вторых, не стоит много огорчаться... одного разве жаль: жаль нового пальто и новой рубашки, которые унес он с собою в могилу... А впрочем, рассудив хорошенько, не стоит даже жалеть и об этом.

Дмитрий Григорович - Свистулькин - 02, читать текст

См. также Григорович Дмитрий Васильевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :