Дмитрий Григорович
«Антон-Горемыка - 02»

"Антон-Горемыка - 02"

VI

Пегашка

Время подходило уже к самому рассвету, когда толстоватый ярославец был внезапно пробужден шумом в избе. Открыв глаза, он увидел стол опрокинутым;

из-под него выползал на карачках Антон, крестясь и нашептывая: "Господи благослови, господи помилуй, с нами крестная сила..."

- Что, брат, с тобою?.. Эй, что ты? - спросил мужичок, соскакивая с нар и принимаясь трепать Антона по плечу. - Эк ты меня испужал; словно

"комуха"*, вот так и трясет меня всего...

* Лихорадка, по-ярославски. (Прим. автора.)

- Господи благослови... ох!.. насилу отлегло... - выговорил Антон, вздрагивая всем телом, - ишь, какой сон пригрезился... а ничего, ровно ничего не припомню... только добре что-то страшно... так вот к самому сердцу и подступило; спасибо, родной, что подсобил подняться... Пойду-ка... ох, господи благослови! пойду погляжу на лошаденку свою... стоит ли она, сердешная...

Антон снова перекрестился и поспешно вышел из избы. Мужик сел на нары и начал мотать онучи.

Шум, произведенный Антоном, разбудил не одного толстоватого ярославца;

с полатей послышались зевота, оханье, потягиванье; несколько босых ног свесилось также с печки. Вдруг на дворе раздался такой пронзительный крик, что все ноги разом вздрогнули и повскакали наземь вместе с туловищами. В эту самую минуту дверь распахнулась настежь, и в избу вбежал сломя голову Антон... Лицо его было бледно, как известь, волосы стояли дыбом, руки и ноги дрожали, губы шевелились без звука; он стоял посередь избы и глядел на всех страшными, блуждающими глазами.

- Что там? - отозвалась хозяйка, просовывая голову между перекладинами полатей.

- Что ты?.. эй, сват!.. мужичок... дурманом прихватило, что ли?.. Эк его разобрало, - заговорили в одно время мужики, окружая Антона.

- Что ты всех баламутишь? - произнес грубо хозяин, оттолкнув первого стоявшего перед ним мужика и хватая Антона за рубаху. - Да ну, говори!.. что буркалы-то выпучил...

- Увели!.. - мог только вскрикнуть Антон. - Лошаденку... ей-богу...

кобылку пегую увели!..

- Ой ли?.. братцы... ишь что баит... долго ли до греха... э! э! э!..

И все, сколько в избе ни было народу, не исключая даже Антона и самого хозяина, все полетели стремглав на двор. Антон бросился к тому месту, куда привязал вечор пегашку, и, не произнося слова, указал на него дрожащими руками... оно было пусто; у столба болталась одна лишь веревка...

- Взаправду увели лошадь! ишь вот, вот и веревка-то разрезана, ножом разрезана... и... и... и... - слышалось отовсюду.

Антон ухватился обеими руками за волосы и зарыдал на весь двор.

- Братцы, - говорил бедный мужик задыхающимся голосом, - братцы! что вы со мною сделали?.. куды я пойду теперь?.. Братцы, если в вас душа есть, отдайте мне мою лошаденку... куды она вам?.. ребятишки, вишь, у меня махонькие... пропадем мы без нее совсем... братцы, в Христа вы не веруете!..

Ничто не совершается так внезапно и быстро, как переходы внутренних движений в простом народе: добро ряд об ряд с лихом, и часто одно венчается другим почти мгновенно. Почти все присутствующие, принявшие было горе Антона со смехом, теперь вдруг как бы сообща приняли в нем живейшее участие;

нашлись даже такие, которые кинулись к хозяину с зардевшими, как кумач, щеками, со сверкающими глазами и сжатыми кулаками. Толстоватый ярославец горячился пуще всех.

- Ты, хозяин, чего глядел! - вскричал он, подступая к нему. - Разве так делают добрые люди? нешто у тие постоялый двор, чтобы лошадей уводили?..

нет, ты сказывай нам теперь, куда задевал его лошадь, сказывай!..

- Да ты-то, тие, тие... охлестыш ярославский пузатый, - возразил не менее запальчиво хозяин, - мотри, не больно пузырься... что ко мне приступаешь? Мотри, не на таковского наскочил!..

- Вестимо, вестимо, - заговорили в толпе, - он тебе дело баит; сам ты, мотри, не скаль зубы-те! нешто вы на то дворы держите? этак у всех нас, пожалуй, уведут лошадей, а ты небось останешься без ответа.

- Да что вы, ребята, - отвечал хозяин, стараясь задобрить толпу, - что вы, взаправду: разве я вам сторож какой дался! Мое дело пустить на двор да отпустить, что потребуется... А кто ему велел, - продолжал он, указывая на Антона, - не спать здесь... Ишь он всю ночь напролет пропил с таким же, видно, бесшабашным, как сам; он его и привел... а вы с меня ответа хотите...

- Братцы! - закричал Антон, отчаянно размахивая руками, - братцы, будьте отцы родные... он, он же и поил меня... вот как перед богом, он, и тот парень ему, вишь, знакомый... спросите хошь у кого... во Христа ты, видно, не веруешь!..

- Ребята, - вымолвил ярославец, - я сам видел, как он вечор поил его...

право слово, видел...

- А нешто я отнекиваюсь? Пил с ними; да, позвал меня товарищ, сам подносил; ну и пил...

- Да ты его знаешь... того, рыженького-то? Что прикидываешься!

- А отколь мне знать его? Эка леший! Нешто у меня здесь мало всякого народу перебывает! так мне всех и знать... я его впервинку и в глаза-то вижу... да что вы его, братцы, слушаете? может, лошадь-то у него крадена была... вы бы наперед эвто-то разведали.

- Братцы, кобылка, как перед господом богом, девятый год у меня стоит... спросите у кого хотите...

- Да, ишь ловок больно! А у кого они спросят? Экой прыткой какой! -

заметил хозяин.

- Что мне теперь делать? Что делать, братцы? - воскликнул снова бедный мужик, ломая руки.

- Слушай, брат, как бишь тебя?..

- Антон, родимый... как перед господом богом, Антон.

- Ну, хорошо; слушай, Антон, - сказал ярославец, выступая вперед, -

коли так, вот что ты сделай: беги прямо в суд, никого не слушай, ступай как есть в суд; ладно; сколько у те денег-то?..

- Ни полушки нетути, касатик, то-то и горе мое; кабы деньги были, так разе стал бы продавать последнюю лошаденку... Нужда!..

- Как! у тебя денег нету? - возразил хозяин, разгорячаясь. - Ах ты, мошенник! так как же ты приходишь на постой?.. ты, видно, надуть меня хотел... Братцы! вот вы за него стояли, меня еще тазать зачали было... вишь он какой! он-то и есть мошенник...

- Тебе, я чай, сказывал рыженький... ах он... Господи! чем погрешился я перед тобою? - произнес Антон, едва-едва держась на ногах.

- Да, теперь отвертываться да на другого сваливать станешь... Ах ты, бездельник! да я сам пойду в суд, сам потащу тебя к городничему; мне и приказные-то все люди знакомые и становой!..

- Полно, хозяин, ты, может, напраслину на него взводишь, ишь он какой мужик-ат простой, куды ему чудить! и сам, чай, не рад, бедный; может, и сам он не ведал, с каким спознался человеком... - послышалось в толпе.

Но хозяин и слышать не хотел; сколько ни говорили ему, сколько ни увещевал его толстоватый ярославец, принимавший, по-видимому, несчастие Антона к сердцу, он стоял на одном. Наконец все присутствующие бросили дворника, осыпав его наперед градом ругательств, и снова обратились к Антону, который сидел теперь посередь двора на перекладине колодца и, закрыв лицо руками, всхлипывал пуще прежнего.

- Слушай, брат Антон, - начал один из них, - не печалься добре;

гореваньем лошади не наживешь; твоему горю можно еще пособить; этако дело не впервинку случается; слушай: ступай-ка ты прямо, вот так-таки прямо и беги в Заболотье... знаешь Заболотье?

- Нет, кормилец, не знаю: я не здешний.

- Ну, да нешто... ступай все прямо по большой дороге; на десятой версте, мотри, не забудь, - на десятой, сверни вправо, да там спросишь...

Как придешь в Заболотье-то, попаведайся к Ильюшке Степняку... там тебе всякой укажет...

- Полно, кум, что баишь пустое! Ну, зачем пойдет он в Заболотье? тут вот, может статься, и ближе найдешь свою лошадь... Послушай, брат Антон, ступай помимо всех в Спас-на-Журавли, отсель всего верст двадцать станет...

я знаю, там спокон века водятся мошенники... там нагдысь еще накрыли коноводов... ступай туда...

- А как туда пройти-то, касатик?..

- Как выйдешь за заставу, бери прямо по проселку влево; там тебе будет село Завалье; как пройдешь Завалье-то, спроси Селезнев колодезь...

- Эка, а Кокиното и забыл... - заметил кто-то.

- Да, как пройдешь Завалье, спроси Кокинску слободу; обмолвился было маненько, ну, да нешто... а из Селезнева колодца пройдешь прямо в Спас-на-Журавли... вотчина будет такая большая...

- Дядя Михека, а дядя Михека, - перебил высокий и плешивый мужик, придвигаясь медленно к говорившему.

- Ну, что?

- А вот послушай ты меня, старика, что я тебе скажу...

- Ну...

- Право слово, ему податнее будет сходить в Котлы... вот как бог свят, податнее... Антон, право слово, ступай в Котлы; оно, что говорить, маненько подалее будет, да зато, брат, вернее; вот у нас намедни у мужичка увели куцего мерина, и мерин-ат такой-то знатный, важнеющий, сказывали, в Котлах, вишь, нашли...

- Э! эка ты проворный какой! ну куда ты его за семьдесят-то верст посылаешь...

- А что? пойдет и за двести, коли лошади не отыщет, - ответил тот с чувством оскорбленного самолюбия.

- Полно, Антон, ступай, говорю, в Спас-на-Журавли; там как раз покончишь дело...

- И то ступай в Спас-на-Журавли! - закричали многие, - в Спас-на-Журавли ступай!

- Да, как бы не так, - возразил сурово хозяин, - я небось так вот и отпущу его вам в угоду... он у меня пил, ел, а я его задаром отпущу; коли так, ну-ткась, ты хорохорился за него пуще всех, ну-кась заплати... что?..

а! нелюбо?..

- Что?..

- А вот то-то - теперь что? что?..

- Что мне тебе дать... - сказал Антон, поспешно вставая, - бери что хочешь, бери, не держи только...

- Давай полушубок!

- Бери, господь с тобою...

- Так-то сходнее; придешь опять - отдам, не то пришли из деревни девять гривен... за постой да за ужин...

- Ах ты, алочный человек! пра, алочный! жалости в тие нет... - сказал ярославец. - Ишь, на дворе стужа какая... того и смотри, дождь еще пойдет...

ишь, засиверило, кругом обложило; ну, как пойдет он без одежды-то? ему из ворот, так и то выйти холодно...

- А мне что, он пил, ел...

- Тебе что! эх ты...

- Да ты-то что! ну, отдай ему свой полушубок, коли жалеешь...

- А я в чем пойду?

- Ну, вот то-то и есть; и всякой хлопочет, себе добра хочет...

- Куда же мне идти теперь? - перебил Антон, отдавая полушубок хозяину.

- Ступай в Спас-на-Журавли! - закричало несколько голосов.

- Как выйдешь за заставу, бери прямо по проселку вправо... не забудь, Завалье, так Кокино...

- Спасибо... отцы мои... спасибо... - бормотал Антон, выбегая без оглядки на улицу.

- Ступай все прямо... ступай!.. - кричали ему вслед мужики, выходя также за ворота, - ступай, авось лошадь найдешь...

- А вряд ли ему найти, - заметил кто-то, когда Антон был уже довольно далеко, - ведь денег у него нету...

- Ой ли? и то, и то... где ж тут найти! попусту только измается, сердешный...

- Ну, да пущай его поищет, авось как-нибудь и набредет на след... без денег, вестимо, плохо... да во всем милость божия...

- Дядя Федосей, найдет он лошадь аль нет?

- Как тут найдешь, черта с два найдешь; слышь, денег нету... напрасно набегается...

В это время Антон остановился у берега и крикнул:

- А куды пройти к заставе?

- Ступай, ступай все прямо по горе, мимо острога... ступай на гору, ступай вверх по горе... - отвечали мужички в один голос...

И долго еще продолжали они таким образом кричать ему вслед; Антона и вовсе не было видно; уже давным-давно закрыла его гора, а они все еще стояли на прежнем месте, не переставая кричать и размахивать на все стороны руками.

VII

Россказни

Наконец-то мало-помалу мужички успокоились; кто сел на лавочку подле ворот, а кто на завалинку. Пошли толки да пересуды о случившемся. Хозяин присоединился к ним как будто ни в чем не бывало; сначала, однако, не принимал он ни малейшего участия в россказнях, сидел молча, время от времени расправлял на руках полушубок Антона, высматривая на нем дырья и заплаты, наконец свернул его, подложил под себя и сел ближе, потом слово за словом вмешался незаметно в разговор, там уже и заспорил. Кончилось тем, что не более как через полчаса все присутствующие, не выключая и тех, которые более других бранили дворника, согласились с ним во всем и чуть ли даже не обвинили кругом бедного Антона. Сам толстоватый ярославец, принявший было так горячо сторону обиженного, и тот начал понемногу подаваться...

- Знамо, что говорить, - сказал он примирительным тоном хозяину, - кто его знает, что он за человек? в чужой разум не влезешь... да ведь разве я тебя тазал когда?.. когда я тебя тазал?.. я к слову только молвил, к полушубку; мужика-то жаль добре стало... ишь, стужа... а я тебя не тазал, за что мне тебя тазать?..

- Известно, братец ты мой, надо настоящим делом рассуждать, - отозвался седой старик, - за что ему на тебя злобу иметь, за что? (Он указал хозяину на ярославца.) Он ему не сват, не брат... может статься, так, слово какое в пронос сказал, а ты на себя взял; что про то говорить, может, и взаправду конь-то у него краденый, почем нам знать? Иной с виду-то таким-то миряком прикидывается, а поглядишь - бядовый! вор какой али мошенник...

- Как не быть! всяк случается, братец ты мой, - начал опять ярославец, - ты не серчай... Вот, примерно, - прибавил он после молчка, - у нас по соседству, верстах эвтак в пяти, и того не станет, жил вольной мужик, и парень у него сын, уж такой-то был знатный, смирный, работящий, что говорить, на все и про все парень!.. С достатком и люди-те были... Об лето хаживали, вишь, они по околотку, и у нашего барина были, крыши да дома красили, тем и пробавлялись; а в зимнее дело либо в осенину ходили по болотам, дичину всякую да зайцев стреляли; кругом их такие-то всё болота, и, и, и! страсти господни! пешу не пройтить! вот какие болота! Ну, хорошо; и говорю, мужички богатые были, не то, примерно, голыши какие... К ним господа езжали, и наш барин бывал, другой день поохотиться приедет, знамо, дело барское, ину пору позабавиться... Старик-ат куды, сказывают, горазд был знать места, где дичина водилась; куда, бывало, поедет, руками загребай; вот по эвтой-то причине господа-то... да, ну хорошо. Молодяк, сын-ат, слышите, братцы, такой-то парень был, что, кажись, во всем уезде супротив ни одному не вытянуть... куда смирный, такой-то смирный... хорошо, вот, на бяду, спознаться ему с солдаткой из Комарева; знамо, дело молодое! а уж она такая то забубенная, озорная баба, бяда! Ну хорошо, стакнулись, согласились, живут, то есть, выходит, примерно, по согласью живут. Вот, братцы, раз этак под утро приезжают к ним три купца: также поохотиться, видно, захотели; ну, хорошо; парнюха-то и выгляди у одного из них невзначай книжку с деньгами;

должно быть, они с ярманки или базара какого к ним завернули; разгорелось у него сердце; а парень, говорю, смирный, что ни на есть смирнеющий; скажи он сдуру солдатке-то про звти деньги, а та и пошла его подзадоривать, пуще да и пуще, возьми да возьми: никто, мол, Петруха, не узнает... А какой не узнает!

где уж тут не узнать...

- Как не узнать!.. вона дело-то какое... э! э! ишь, проклятая!.. ишь, чего захотела... э! - заговорили в одно время слушатели, качая головами.

- Ну хорошо, - продолжал ярославец, - как начала она его так-то подзадоривать, а парень, знамо, глупый, дело молодое, и польстись на такое ее слово; она же, вишь, сам он опосля рассказывал, штоф вина ему принесла для куража, а может статься, и другое что в штофе-то было, кто их знает!

туман какой, что ли! Ну, поснедали купцы, запалили ружья, да и пошли в лес;

взяли с собой и парня, Петруху-то; ну хорошо. Вот, братцы вы мои, и залучи он того, с деньгами, в трущобу, вестимо ради охоты... Пришли. Как закричит Петруха-то на зайца, тот сердешный купец и кинулся; как кинулси-то он, а Петруха-то тем временем как потрафит да как стрельнет ему в спину, так, сказывали, лоском и положил купца, зараз потерял человека...

- Э!.. о!.. воно оно... ишь!.. эка грех какой!.. - отозвалось несколько голосов.

- Ну хорошо, - продолжал ярославец, - сам, братцы, сказывал опосля Петруха... самому, говорит, так-то стало жалко, ужасти, говорит, как жалко, за что, говорит, потерял я его; а как сначала-то обернулся купец-ат, говорил Петруха, в ту пору ничего, так вот сердце инда закипело у меня, в глазах замитусило... и не знать, что сталось такое... знать, уж кровь его попутала... Ну хорошо, как повалился купец, Петруха по порядку, как следно, взял у него деньги, закопал их в землю, да и зачал кричать, словно на помощь, примерно, зовет, кричит: застрелился да застрелился! Стало, уж так недобрый какой обошел его; пришли два другие купца; прибежали, спрашивают Петруху... а тот и замялся, сробел, сердешной... Осмотрели они купца, видят, что спина у него опалена; глядят, дело неладно, обшарили - и денег нетути;

так да сяк, взяли они Петруху, тогда сам, вишь, дался, в неправде-то бог, знамо, запинает, скрутили да в острог и посадили; в нашем остроге и сидел...

Так вот, братцы, како дело вышло, а парень, говорю, что ни на есть смирнеющий, хороший парень, ловкий такой...

- Ну, а чем же, брат, дело-то покончилось? - спросили несколько человек.

- Дело-то чем покончилось?.. а вот чем: сидит так-то год целый Петруха в остроге... ладно; а отец, старик-ат, тем временем хлопотать да хлопотать, много и денег передавал, сказывают... ну, совсем было и дело-то уладил, ан вышло и бог знает как худо. Солдатка-то Петрухина повадилась опять, вишь, к нему таскаться; уж как угодила она, леший ее знает, а только в острог к нему таскалась. Ходила, ходила, да и выведай от него, недобрая мать, про деньги-то! простой был парень; он сдуру-то и поведай ей то место, куды закопал их; известно, может, думал, пропадут задаром, так пусть же лучше ей достанутся; хорошо; как получила она себе деньги, и пошла дурить, то есть чего уж ни делала! что ни день, бывало, платки у нее да шелки, прикрасы всякие, то есть цвету такого нет в поле, какие наряды носила, вот как!

Знамо, бабье дело: чем бы деньги-то приберечь, припрятать, а она гремит их на весь свет... Что то за диво? думали в Комареве. Отколь валит такое у Матрешки? таракали, таракали, хвать да хвать, спросы да расспросы, туда-сюда, да и доведались: все рассказала, где взяла, откуда и как достались... Дело и спознали... тут, как уж потом ни бился старик отец, ничего не сделал; денег-то, знамо, уж не было у него в ту пору, все растуторил, роздал, кому следует... так и осталось... Заковали Петрушку в кандалы и погнали в Сибирь... Я помню, как и отправляли-то его, сердешного, довелось видеть... народу-то!.. и, и, и!.. видимо-невидимо... право, так инда жаль его стало; парень добре хороший был...

- Ну, а отец что?

- Да, сказывают, прошлу зиму помер...

- Ишь оно дело-то какое; какой грех на душу принял: польстился на деньги, - заметил старик. - А что, братцы, он ведь это неспроста? помереть мне на этом месте, коли спроста...

- Знамо, что неспроста, - подхватил другой глубокомысленно, - надо настоящим делом рассуждать; разве по своей воле напустит на себя человек тако лихоимство? шуточно ли дело, человека убить! лукавый попутал!..

Во время этого разговора к воротам постоялого двора подъехала телега; в ней сидели два мужика: один молодой, парень лет восемнадцати, другой -

старик. Последний, казалось; успел уже ни свет ни заря заглянуть под елку и был сильно навеселе.

- Ребята! Эй, молодцы! - кричал он еще издали, размахивая в воздухе шапкою, - хозяин! можно постоять до ярманки?

- Ступайте, - откликнулся хозяин, - на то и двор держим, ступайте...

Он отворил ворота и ввел приезжих под навес.

Вскоре хмельной старичишка и молодой парень, сопровождаемые хозяином, подсели к разговаривающим.

- Про что вы тут толмачите, молодцы? - спросил старикашка, оглядывая общество своими узенькими смеющимися глазками; тут приподнял он шапку и, показав обществу багровую свою лысину, окаймленную белыми, как снег, волосами, посадил ее залихватски набекрень.

Присутствующие разразились громким единодушным смехом.

- Ишь, балагур, старик какой! ай да молодец! а ну-ткась, тряхни-ка стариной! у! у! - посыпалось со всех сторон.

- Ой ли? - произнес старик, подпираясь в бока и пускаясь в пляс, - ой ли? аль не видали?..

- Полно, батюшка, - сказал сердито молодой парень, удерживая его, - эк на старости лет дуришь, принес свою бороду на посмешище городу; полно...

- А что ж, - отвечал тот, силясь вырваться из рук сына. - Ах ты такой-сякой... я ж те, не замай... пфу!.. да ну те к нечистому, плюньте на него, ребятушки... давайте сядемте-ка... рассказывай ты, рыжая борода, о чем вы тут таракаете?..

- А вишь, нынешнюю ночь увели отсель у мужичка лошадь... - отвечал кто-то, думая вызвать этим известием хмельного старичка на потеху.

- Эхва! увели... ну, а где ж он сам-ат? в кабачище, чай, косуху рвет с горя?..

- Да, как же, в кабаке... побежал, вишь, ее разыскивать...

- Эй, Ванюха, чертова кукла! - вскричал старичишка, обращаясь мгновенно к сыну, который, казалось, очень был недоволен шутками отца, - мотри, уж не тот ли это мужик... Вот, ребятушки, - продолжал он, оскаливая свои беззубые десны и заливаясь хриплым смехом, - не будет тому больно давно, повстречали мы за заставой мужичка... такой-то чудной... так вот и бежит и бежит по полям, словно леший его гонит... "Поглядь-ка, говорю, Ванюша, никак мужик бежит по пашне". - "И то, говорит, бежит..." Поглядели... бежит, так-то бежит, и, и, и! и давай кричать: "Эй, погоди, постой!.." Куды те, дует себе, не докличешься!.. уж такой-то, право, мужик любопытный! пра, любопытный!..

должно быть, он...

- Он, он и есть... он... - отозвалось несколько голосов.

Старик ухватился под бока, и все туловище его закачалось от хриплого прерывистого хохота. Тут разговор сделался общим; несколько человек, увлеченные сочувствием к старичку-балагуру, тотчас же принялись рассказывать ему в один голос все подробности происшествия ночи.

Между тем занялось утро; окрестности мало-помалу пробудились; по скату горы снова потянулись подводы, забелели палатки, запестрел народ. Паром, нагруженный возами и мужиками, задвигался по реке, противоположный берег которой заслонялся совершенно серым, мутным туманом; в кузницах подле постоялого двора загудели меха, зазвенело железо. Ярмарка снова начиналась, кому на горе, а кому и на радость. В самое короткое время двор наполнился постояльцами, приезжавшими из заречья; кое-кто из пешеходов подходил и со стороны города. Последние располагались кучками подле ворот и вокруг избы; в числе их особенно много было баб-проходимок, богомолок, нищих. Между последними нельзя было не заметить Архаровны. Она, по-видимому, не принадлежала ни к какой кучке и одиноко бродила туда и сюда. Никто из присутствующих не знал побирушки; но одна ее одежда, состоящая на этот раз исключительно из лохмотьев, связанных узлами и укутывавших ее с головы до ног, так что снаружи выглядывало только сморщенное, темное лицо старухи и несколько пучков серых, желтоватых волос, в состоянии уж была обратить на себя всеобщее внимание. К тому также немало способствовали: сапоги вместо лаптей, непомерно длинная суковатая клюка, а наконец, и широкая сума, набитая вплотную и которую Архаровна держала на сгорбленной спине своей так же свободно, как любой бурлак. Три молодые парня, стоявшие у ворот, были первые, которые ее заметили. "Ишь, - сказал один, - вот так старуха; ну уж, баба-яга, подлинно что баба-яга". - "Да, - подхватил другой, - повстречаться с такой-то ночью, так испужаешься: подумаешь, нечистого встретил..." - "Ишь, старая, старая, - продолжал насмешливо третий, - а шутка каку штуку наворошила себе на спину... и нашему брату не под моготу..."

Архаровна подошла, припадая с одной ноги на другую, к окну избы, постучалась легонько по рамке клюкою и произнесла жалобно нараспев:

"Кормилицы наши, батюшки, подайте милостинку во имя Христо-о-во..." Окно отворилось, из него высунулось рябое лицо дворничихи. "Бог подаст, много вас здесь шляндает... ступай-ка, ступай..." - сказала она грубо и без дальних рассуждений захлопнула окно. Архаровна перекрестилась, потупила голову и подошла тем же точно порядком, припадая и прихрамывая, к толпе, стоявшей у ворот.

- Что, бабушка, - сказал один из молодых парней, ударяя ее по плечу, -

умирать пора!..

- Ась, касатик!..

- Умирать пора, что шляешься...

- По хлебушко, кормилец, хлебушка нетути...

- А вон это что у тебя в мешке? ишь туго больно набито, - заметил он, подходя ближе и протягивая руку, чтобы пощупать суму; но старуха проворно повернулась к нему лицом и никак не допустила его до этого.

Другой молодой парень, стоявший поблизости, ловко подскочил в это время к ней сзади, и та не успела обернуться, как уже он обхватил мешок обеими руками и закричал, надрываясь от смеха:

- Старуха, мотри, эй, крупа-то высыпалась... право, на дне прореха...

дорогой, того и гляди, всю раструсишь...

- Оставь!.. каку тут еще крупу нашел... - бормотала сердито Архаровна, стараясь высвободить мешок из рук парня, - экой пропастный, полно, оставь...

Но парень одним поворотом руки бросил суму наземь, повернул старуху и указал ей на прореху, из которой в самом деле сыпалась тоненькою струею крупа.

- Ахти!.. батюшки!.. - крикнула старуха, расталкивая собравшихся зевак и поспешно нагибаясь, - ой, касатики мои... вот люди добрые подали крупицы на мою бедность... да и та растерялась... ох...

И она заплакала.

- Знать, много ты бедна, - сказал иронически парень, - что целый мешок наворочали тебе люди-то добрые... эки добрые, право; у них крупа-то, видно, что скорлупа... Да что ты пихаешься, тетенька? небось, не возьму, не съем, -

продолжал он, удерживая одною рукою Архаровну, другою развертывая суму. -

Ишь, ребята... эй, поглядите, какова нищенка... вона чего припасла... вон в кулечке говядина... э! э!.. эхва, штоф винца в тряпице... два! братцы! два штофа и сала кусок, э! а вот и кулек с крупою... жаль только, тетка, прорвался он у тебя маленько... ай да побирушка! да полно, уж не живешь ли ты домком... Чай, на ярманке накупила по хозяйству... что ж, в гости-то позовешь нас, что ли?.. да полно, ну, чего пузыришься, ишь огрызается как!

говорят, не съедим, не тронем, поглядеть только хотелось...

И он обхватил ее еще крепче руками.

- Ишь, взаправду, чего набрала, - заметил старик, подбираясь к мешку, -

а еще милостинку собираешь... эх ты... жидовина... да тебе, старой, эвтого и в год не съесть...

Все эти замечания, хохот, насмешки толпы, обступившей парня и нищенку, остервенили донельзя Архаровну; куда девались ее несчастный вид и обычное смирение! она ругалась теперь на все бока, билась, скрежетала зубами и казалась настоящей ведьмой; разумеется, чем долее длилась эта сцена, тем сильнее и сильнее раздавался хохот, тем теснее становился кружок зрителей...

Наконец кто-то ринулся из толпы к парню и, ухватив его за плечи, крикнул что было силы:

- Эй, Петруха, мотри, укусит... пусти!..

Парень отскочил; толпа завыла еще громче, услышав страшные ругательства, которыми старуха начала осыпать ее. Наконец Архаровна встала;

повязка сползла с головы ее, седые волосы рассыпались в беспорядке по лохмотьям; лицо ее, искривленное бешенством, стало вдруг так отвратительно, что некоторые отступили даже назад. Она подобрала, не оправляясь, все свои покупки в суму, взяла ее в обе руки, забросила с необыкновенною легкостью на плечи и, осыпав еще раз толпу проклятиями, поплелась твердым шагом к городу.

Все это исполнено было так неожиданно, что все опешили от удивления; густой, оглушительный хохот раздался уже тогда в толпе, когда старуха совсем исчезла из виду...

Хмельной старичишка, приехавший с молодым парнем, готовился было начать рассказ о встрече своей с Антоном какому-то мельнику (что делал он без исключения всякий раз, как на сцену появлялось новое лицо), когда к кружку их подошел человек высокого роста, щегольски одетый; все в нем с первого разу показывало зажиточного фабричного мужика. На нем была розовая ситцевая рубаха, подпоясанная низехонько пестрым гарусным шнурком с привешенным к нему за ремешок медным гребнем; на плечах его наброшен был с невыразимою небрежностью длинный-предлинный синий кафтан со сборами и схватцами. Зеленые замшевые рукавицы, отороченные красной кожей, высокая шляпа, утыканная алыми цветами с кулича, и клетчатый бумажный платок, который тащил он по земле, довершали его наряд.

- Здравствуйте, братцы, - произнес он, приподымая легонько шляпу, - вот что, не здесь ли остановился троскинский мужичок Антон?.. Он сюда лошадь приехал продавать... лошаденка у него пегая, маленько с изъянцем... Обещался я его проведать, да никак не найду; по всему низовью прошел, ни на одном постоялом дворе нету...

- А какой он из виду? - спросил кто-то.

- Такой сухолядый, долговязый, лет ему под пятьдесят... с проседью...

- Э! э! э... - раздалось в толпе, - да уж не тот ли, братцы?..

- С кем я повстречался на дороге? - подхватил хмельной старичишка, -

говорю, мотри, Ванюха, мужик бежит... И то, говорит...

- Ну, брат, - живо перебил третий, - с ним неспорое дело попритчилось...

- Что ты? какое дело?..

- Да зевуна дал: у него кобылку-то подтибрили, увели; нынче ночью и увели...

- Неужто правда? - вскричал фабричный, ударяя об полы руками.

- Не встать мне с этого места... спроси хошь у ребят, вот те Христос -

правда...

- Да кто ж это? как?..

- А бог их знает, увели, да и все тут!

- Где ж он сам-от?

- Разыскивать побежал лошадь... маненько, брат, и не захватил ты его...

- Я встрелся с ним на дороге, - начал было снова старичишка, - бежит, бежит, такой-то, право, мужик любопытный!..

- Эко дело! э! - произнес с истинным участием фабричный, - да расскажите же, братцы, как беда-то случилась.

Все разом принялись кричать, рассказывать; хозяин перекричал, однако, других и с разными прибавлениями, оправдывавшими его кругом, рассказал парню обо всем случившемся.

- Ну, пропал! совсем запропастил, сердяга, свою голову, - твердил тот, хмурясь и почесывая с досадою затылок, - теперь хоть смерть принять ему, все одно.

- А что, он тебе брат али сродственник какой?

- Нет, не сродственник: земляк; да больно жаль мне его, пуще брата...

то есть вот как жаль!.. мужик-то такой добрый, славный, смирный!.. Его совсем, как есть, заест теперь управляющий... эка, право, горемычная его доля... да что толковать, совсем он пропал без лошади...

- Знамо, в крестьянском житье лошадь дело великое: есть она - ладно, нет - ну, вестимо, плохо.

- А какой мужик-то, - продолжал земляк Антона, садясь на лавочку и грустливо качая головою, - какой мужик! ох, жаль мне его...

- А мы, брат, не посетуй, признаться, чаяли, вот и хозяин говорил, будто он человек недобрый какой... И господь знает, отчего это нам на разум пришло.

- Хоть верьте, хоть нет, я не про то его хвалю, что земляк он мне... да вот, братцы, спросите... - С этими словами указал он на мужика в красной александринской рубахе, подходившего к их кружку, - знаешь, Пантюха, -

крикнул он ему, когда тот мог слышать, - знаешь, беда какая... подь скорей сюда...

- Ну что?

- Ведь у нашего Антона лошадь-то увели.

- Ой ли?

- Ей-богу, правда, вот здесь и молодцы все знают... а я думал, брат, на радость привести тебя к землячку, эка беда!..

И он повторил Пантюхе все слышанное им от дворника.

- Ну, пропал, совсем пропал мужик, - произнес тот после некоторого молчания, - невесть что с ним станется. Никита заест его... эка, право, мужик-ат этот лихобойный, бессчастный!..

- Да кто у вас Никита-то?

- Управляющий...

- Что ж ему заедать его? ведь лошадь не господская, мужицкая...

- А то, что он послал его продавать ее... податей заплатить нечем...

- Э! вот оно что... Стало, мужик добре бедный!..

- Какой бедный! совсем разоренный; а все через него же, управляющего...

этакого-то господь послал нам зверя...

- Драчлив, что ли?

- Такой-то колотырник, так-то дерется, у-у-у!.. бяда! - отвечал Пантюха, махнув рукой и садясь на лавку подле товарища, - и не то чтобы за дело; за дело бы еще ничто, пущай себе; а то просто, здорово живешь, казнит нашего брата...

- Что и наш, верно, - перебил ярославец, молчавший все это время, - у нас вотчина-то большая, управляющий-то из немцев, такой же вот бядовый! ни богу, ни людям, ни нам, мужикам... смерть! Раз вот как-то иду я и, признаться, не заприметил, шапку ему не снял; ну хорошо; как подошел он ко мне да как хватит меня вот в эвто само место; ну хорошо; я ему и скажи в сердцах-то: Карл Иванович, за что, мол, ты дерешься? как он, братцы, хлысть меня в другую; ну хорошо; я опять: бога, мол, не боишься ты, Карл Иваныч...

Как почал таскать, так я инда и света не взвидел, такой-то здоровенный, даром что немец... А спроси, за что бил, я чай, и сам не знает; такое, знать, уж у него сердце... ретив, больно ретив...

- Поди ж ты, иной барин не так спесив: мужичка жалеет...

- Эти-то, что из нашего брата, да еще из немцев, - хуже, - заметил старик, - особливо, как господа дадут им волю, да сами не живут в вотчине;

бяда! того и смотри, начудят такого, что ввек поминать станешь... не из тучки, сказывали нам старики наши, гром гремит: из навозной кучки!.. Скажи, брат, на милость, за что ж управляющий-то ваш зло возымел такое на землячка... Антоном звать, что ли?

- Думает, он понес на него жалобу барину в Питер...

- А, вот что! э! ишь!.. - послышалось в толпе, которая все плотнее и плотнее окружала разговаривающих.

- А жалобу-то не он совсем и понес... коли на прямые денежки отрезать, по душе сказать. Она пошла от всего мира... он виновным только остался...

- Как так?

- Да вот как... Старый барин наш помер, тому лет пять будет; Никита и остался у нас управляющим. По настоящему делу ему не след было бы, да так уж старый барин пожелал... он, вишь, выдал за него при живности своей свою любовницу; ее-то он жаловал, она и упросила...

- Стало, любил ее барин?

- А так-то любил, что и сказать мудрено... у них, вишь, дочка была...

она и теперь у матери, да только в загоне больно: отец, Никита-то, ее добре не любит... Ну, как остался он у нас так-то старшим после смерти барина, и пошел тяготить нас всех... и такая-то жисть стала, что, кажись, бежал бы лучше: при барине было нам так-то хорошо, знамо, попривыкли, а тут пошли побранки да побои, только и знаешь... а как разлютуется... беда! бьет, колотит, бывало, и баб и мужиков, обижательство всякое творит...

- Ну, а молодые-то господа?

- Молодые господа наши, сын да дочь, в Питере живут... мы их николи и в глаза-то не видали... вестимо, братцы, кабы они здесь жили или понаведывались, примерно, хошь на время, так ина была бы причина... у нас господа по отцу, добрые, хорошие, грех сказать, чтобы зла кому пожелали, дай им господь за то много лет здравствовать! Вот мой брат был в Питере и говорит: господа важные!.. Да где ж им самим до всего доходить? вотчин у них много, и то сказать, всех не объездишь; живут они в Питенбурхе, - господа!

они рады бы, может статься, особливо барин, в чем помочь мужикам своим, да, вишь, от них все шито да крыто; им сказывают: то хорошо, другое хорошо, знатно, мол, жить вашим крестьянам, ну и ладно, они тому и верят, а господа хорошие, грех сказать; кабы они видали, примерно, что мужики в обиде живут от управляющего да нужду всяческу терпят, так, вестимо, того бы не попустили... Управляющему, знамо, какое до нас дело? нешто мы его? дана ему власть над нами, и творит, что ему задумается; норовит, как бы последнее оттянуть от мужичка... И добро бы, братцы, человек какой был, сам господин али какого дворянского роду, что ли; все бы, кажись, не так обидно терпеть, а то ведь сам такой же сермяжник, ходит только в барском кафтане да бороду бреет... а господа души, вишь, в нем не чают, они нашего мужицкого дела не разумеют, все сполняют, что ему только поволится... Ну, как почал он так-то обижать нас, видим, плохо; вот вся деревня наша и сговорилась написать жалобу молодому барину в Питер; время было к самому разговенью... а сговорившись-то и собрались так-то ночью в ригу, все до единого вросхмель, как теперь помнится, а рига такая-то большая, за барским садом стоит... был с нами и Антон...

При этом имени в толпе произошло движение, некоторые из слушателей наклонились еще ближе к рассказчику, и почти в одно и то же время со всех концов послышалось: "Ну, ну!"

- Он, нужно сказать, - продолжал фабричный, - изо всего нашего Троскина один только грамоте-то и знал... уж это всегда, коли грамоту написать али псалтырь почитать над покойником, его, бывало, и зовут... ну, его и засадили; пиши, говорят, да пиши; подложили бумагу, он и написал, спроворили дело... Ну хорошо, послали в Питер, никто и не пронюхал; зароком было бабам не сказывать, и дело-то, думали, споро, ан вышло не так...

У нашего управляющего, Никиты Федорыча, в Питере есть брат, такой же нравный; ходит он за барином; ну, вестимо, что говорить, сила! и другие-то люди из тамошних все ему сродни, заодно; как пришло наше письмо туда, известно, не прямо к барину: к людям сначала попало; швацар какой-то, сведали мы опосля, принял; барину он уж как-то там передает... у меня брат в Питирбурге-то у господ бывал... в одной, говорит, прихожей только-то народу, и-и-и... знамо, где уж тут дойти? народ все проворный, не то что наш брат, деревенский; ну, братцы, как получили они себе письмо, должно быть и смекнули, с кой сторонки... бумага али другое что не ладно было; а только догадались - возьми они его, утаи от барина, да и доведайся, что в нем писано... а мы, вишь, писали, что управляющий и бьет-то нас беззаконно, и всякое обижательство творит. Они видят, плохо пришло Никите, возьми да и отошли письмо-то назад к нему, да еще и свое приписали... Вот раз призывает нас так-то управляющий, этому года четыре будет, эвтак об утро, такой-то осерчалый, сердитый... а нам невдомек, и в мыслях не держали, чтой то за дело... "Ах, мол, вы такие да сякие; я вас, говорит, по-свойски! я ж вам задам! Кто, говорит, писал на меня жалобу?" да как закричит... так вот по закожью-то словно морозом проняло: знамо, не свой брат, поди-тка, сладь с ним; маненько мы поплошали тогда, сробели: ну, а как видим, дело-то больно плохо подступило, несдобровать, доконает!.. все в один голос Антона и назвали; своя-то шкура дороже; думали, тут, того и гляди, пропадешь за всех... Ну, вестимо, пришло Антону куды как жутко; уж чего-то он с ним, с сердешным, ни делал, как ни казнил, господь один знает. Был у Антона брат, Ермолай, женатый парень, того в первое рекрутство записал, а Антона на барщину да на барщину без отмены... Землица-то у него, как и у всех нас, плохая была; ну, вестимо, как рук не стало на нее, не осилил, и вовсе не пошло на ней родиться... тут, вишь, братнина семья на руках осталась, двое махоньких ребятенков, не в подмогу, а все в изъян да в изъян...

- Знамо, уж какая тут подмога - баба с ребятенками... - сказал, вздыхая, толстоватый ярославец. - Эка, мужик бедный, право...

- Это еще не все, братцы, - продолжал фабричный, постепенно воодушевляясь, - куды! он в отместку ему и землю-то у него ту отнял...

- Как, и землю отнял, землю? - крикнули многие.

- Да, отнял и вырезал ему что ни на есть плошную во всей вотчине: суглинок... Хлеба у Антона с первого же года и не стало... а жил он, нужно сказать, прежде не хуже других... Была у него при покойном барине добрая

"кулига"* сена, и той не оставил ему Никита: жирно больно живешь, говорит...

Видит Антон, нечем кормить скотинку, а нужда пришла, крайность; он и давай продавать, сердешный, то лошадку, то корову, то овцу... И что бы вы думали?

и тут таки донял его Никита: не пущает его в город, да и полно; что ты станешь делать? Продавай, говорит, в деревне... Известно, какой уж тут торг, мужички же неимущие, денег нету, отдавать стал за бесценок. Пришло Антону день ото дня плоше да плоше; вестимо, мужичок не грибок: не растет под дождёк... долго ли разорить его? Так-таки совсем и разорил его, довел дотолева, что не осталось у него в доме ни полщепочки, живет как бы день к вечеру, и голодную собаку нечем стало из-под лавки выманить...

* Кулига - частица, участок. (Прим. автора.)

- Знамо, какое уж тут житье! Проти жара и камень треснет.

- Я чай, сам-то уж не рад, что грамоте горазд.

- Эх! бог правду-то видит, да, видно, не скоро ее сказывает! - заметил кто-то в свой черед.

- И такой-то человек этот Никита, - сказал фабричный, - что хоть бы раз забыл свою злобу. Вот нагдысь сказывал мне наш же мужик, приходит к нему нынешнюю весну Антон попросить осину - избенку поправить; уж он его корил, корил, все даже припомнил... опричь того, и осины не дал... Вестимо, одно в одно; до того дошел теперь Антон, что хошь ступай сумой тряси, то есть совсем, как есть, сгиб человек... Уж так-то, право, жаль мне его...

- Как же не жаль, - начал опять ярославец. - Охо-хо!.. Ты же, брат, говоришь, мужик-ат добрый...

- Уж такой-то добрый... простой... Бывало, как жил-то хорошо, всякого готов уважить, простыня-мужик... Через простоту свою да доброту и пострадал более... Добрая была душа...

- Ох, что-то теперь с ним станется?.. Ведь лошадь, ты, брат, говоришь, у него была последняя?..

- Последняя...

- Вот то-то... мерзлой роже да метель в глаза... Плохо ему... и вряд ему найти...

- Где, где теперь найти! И господь знает, куды загнали лошадь...

- Право, кабы знал, пособил бы ему, ей-богу бы пособил, - сказал ярославец. - Послушай, брат хозяин, полно тебе жидоморничать; ну, что ты с него возьмешь, ей-богу, грех тебе будет, отдай ему полушубок... Э! Не видал, что ли, полушубка ты крестьянского?.. Слышишь, мужик бедный, неимущий...

Право, отдай; этим, брат, не разживешься; пра, отдай!..

Оба фабричные и большая часть присутствующих изъявили то же мнение.

Хозяин отмалчивался. Сухощавое лицо его выражало совершенное невнимание к тому, что говорили вокруг него; ни одна черта не обозначила малейшего внутреннего движения. Наконец он медленно приподнялся с своего места, погладил бороду, произнес с озабоченным видом: "пустите-ка, братцы...", подошел к воротам, окинул взором небо, которое начинало уже посылать крупные капли дождя, и, бросив полушубок Антона к себе на плечи, вошел в избу. Брань и ругательства сопровождали его.

Холодный осенний дождь - "забойный", как называют его поселяне, полил сильнее и сильнее. В одно мгновение вся окрестность задернулась непроницаемою его сетью и огласилась шумом потоков, которые со всех сторон покатились, клубясь и журча, к реке. Мужички поднялись с лавки и подошли к воротам.

- Вот тебе и ярманка, - сказал толстый мельник, выставляя свои сапоги под желоб. - Ишь какое господь посылает ненастье... Хорошо еще, что я не поторопился: того и гляди муку бы вымочил...

- Ишь, дядя Трифон, погляди-ка, как народ-то бежит по горе, - произнес молодой парень, схватившись за бока, - вон, вон, по горе... Небось дождем-то знатно пронимает...

- Что за напасть, братцы, вот почитай месяц целый, как дождь льет бесперечь... Теперь того и гляди мороз, долго ли до беды, как раз озими обледенеют... вымочки пойдут...

- Да, погрешились, знать, перед господом богом: и прошлого года было куды с хлебами-те плохо, а как нынешний пойдет такой же, так и совсем бяда...

- Что-то теперь с землячком твоим станет, где-то он, сердешный? -

сказал ярославец, подходя к одному из фабричных, прислонившемуся к завалинке. - Вот ему куды, чай, как плохо: ишь чичер, сиверца пошла какая...

- А что сталось, - перебил седой старикашка, проходя в это время мимо, - бежит себе да бежит, как когда я его встрел... так вот и дует, чай... Такой-то мужик любопытный...

- Пошел, старый, не тебя спрашивают... Эх, жаль мне его, уж так-то, право, жаль! - прибавил фабричный, обращаясь к ростовцу.

- И полушубка-то на нем нет... у хозяина, у подлой души, за долг оставил... Чай, так-то иззяб, сердешный...

- Как не прозябнуть! Ишь какая пошла погода, все хуже да хуже, индо в дрожь кинуло... И ветрено как стало... так с ног и ломит...

- Чай, промок?

- Как не промокнуть! Говорят, в одной рубахе пошел, аль не слышишь?..

- Ишь, кругом, братцы, как есть обложило, надолго, знать, будет дождь.

- Пойдемте в избу... и здесь донимать начинает... смерть... Ишь золко добре...

И толпа повалила греться.

VIII

Никита Федорыч

Несмотря на раннюю пору и сильный морозный ветер, обращающий лужи в гололедь, троскинский управляющий, Никита Федорыч, был уже давно на ногах.

Исполненный благодарности к молодым господам своим, которые так слепо доверяли его честности свое состояние, так безусловно поручали ему страшную обузу управления полуразоренного имения, он старался всеми силами если не вполне оправдать их доверие, то, по крайней мере, не употреблять его во зло.

И мог ли он в таком случае щадить свои силы и здоровье? Должен ли был потакать той гнусной лени, которая, бог весть за что и почему, досталась в удел русскому человеку?.. С обязанностью управляющего соединяется всегда столько хлопот, труда, попечений, ответственности!.. Нет, Никита Федорыч не мог действовать иначе. Если б даже находился он при других обстоятельствах, то есть не пользовался бы таким безграничным доверием господ или был поставлен судьбою сам на их место, и тогда, в этом можно смело ручаться, нимало не утратил бы ни благородного своего рвения, ни деятельности, ни той ничем не сокрушимой энергии, которая так резко обозначалась в его серых, блистающих глазах; он слишком глубоко сознавал всю важность такой должности, он как будто нарочно рожден был для нее.

Иметь под надзором несколько сот бедных крестьянских семейств, входить в мельчайшие их отношения, чуять сердцем их потребности и нужды, обладать возможностью иногда словом или даже движением обращать их частные горести в радость, довольствоваться умеренно их трудами, всегда готовыми к услугам, и вместе с тем наблюдать за их благополучием, спокойствием, - словом, быть для них, бедных и безответных, отцом и благодетелем, - вот какая доля досталась Никите Федорычу! вот чему он так горячо мог сочувствовать и сердцем и головою. И, боже, как был счастлив троскинский управляющий! Как легко довелось ему стать в положение такого человека! Есть люди, которые с детства готовятся для какого-нибудь назначения, работают денно и нощно, истощают все силы и средства свои и все-таки не достигают того, чтобы обнаружить свои труды и мысли на деле, тогда как он... Стоило только Аннушке, теперешней супруге управляющего, замолвить слово старому барину - и уже Никита Федорыч стоит лицом к лицу с своей задушевной целью и действует. Впрочем, сказывают, все это случилось перед самою кончиною барина.

Итак, Никита Федорыч, несмотря на раннюю пору и стужу, был уже на ногах. Он успел побывать на скотном дворе, заглянул в клеть, где стояли три тучные коровы, принадлежавшие супруге его, Анне Андреевне, посмотрел, достаточно ли у них месива, погладил их, потом прикрикнул на старую скотницу Феклу, хлопотавшую подле тощих барских телок, жевавших по какому-то странному вкусу, им только свойственному, отлежалую солому. Далее заглянул он в ригу, где несколько мужиков обмолачивали господскую рожь. Исполнив это, Никита Федорыч направился к собственному своему "огородишку", как называл он его, то есть огромному пространству отлично удобренной и обработанной земли, на котором виднелись в изобилии яблони, груши, лен, ульи и где репа, морковь, лук и капуста терпели крайнюю обиду, ибо служили только жалким украшением. Тут он совсем захлопотался с мужиками, которые окутывали ему на зиму яблони и обносили огород плотным забором и канавой. "Экой проклятый народ, - твердил он, размахивая толстыми своими руками, - лентяй на лентяе;

только вот и на уме, как бы отхватать скорее свои нивы, завалиться на печку да дрыхнуть без просыпу... до чужого дела ему и нуждушки нет... бестия народ, лентяй народ, плут народ!"

Время, вот видите ли, подходило к морозам; Никита Федорыч нарочно нагнал всю барщину, думая живее отделаться с своим огородом, чтобы потом, сообща, дружнее, всем миром приняться за господскую молотьбу; но мир почему-то медленно и нехотя подвигал дело, и это обстоятельство приводило бедного управляющего в такое справедливое негодование. Пожурив, как водится, лентяев, снабдив их при случае полезными советами и поучительными истинами, Никита Федорыч поплелся через пустынный барский двор прямо к конторе. Но даже и здесь не дали ему покоя. Не успел он сделать двух шагов, как Анна Андреевна высунула из окна больное, желтое лицо свое, перевязанное белою косынкой по случаю вечного флюса, и прокричала пискливым, недовольным голосом:

- Никита Федорыч, а Никита Федорыч, ступай чай пить! что это тебя, право, не дождешься; да ступай же скорее!.. полно тебе переваливаться!..

- Иду, иду, барыня, успеешь еще... иду... - проговорил заботливый супруг.

Тут замахнулся он было в рассеянности на петуха, взгромоздившегося на соседний забор и неожиданно продравшего горло, но, к счастию, спохватился заблаговременно: петух был его собственный; он кашлянул, плюнул и, окинув еще раз двор, вошел к себе в сени.

Квартира его занимала часть старого флигеля, построенного, как водилось в прежние годы, для помещения гостей, имеющих обыкновение приезжать в провинции на неделю, а иногда и более, нимало не заботясь о том, приятно ли это или нет хозяину. Но теперь не оставалось и тени тех крошечных, уютных комнаток с ситцевым диванчиком, постелью, загроможденною перинами, умывальником подле окна с вечно висевшим над ним пестрым полотенцем -

узаконенным годичным приношением трудолюбивых деревенских баб. Следы комнаток обозначались лишь на внутренней стене всего здания желтоватыми полосами от перегородок, замененных двумя капитальными стенами, с сеничками посередине, разделявшими флигель на две равные половины. Над дверьми одной стороны сеней висела черная доска с надписью: "Контора"; над дверьми другой не было никакой надписи - да и не надо было: всякий знал хорошо, что тут жил Никита Федорыч. Нельзя пропустить без внимания промежутка между двумя этими половинами, то есть сеничек; они также имели свое особое назначение, хотя также не видно было никакой надписи: здесь в летнее время Никита Федорыч производил суд, или, лучше сказать, расправу над провинившимися крестьянами, порученными его надзору, с истинно безукоризненной справедливостью.

Квартира управляющего состояла из темной прихожей, в то же время кухни, и трех больших светлых комнат. В первой из них, как прежде других бросающейся в глаза, хозяин и хозяйка старались завсегда соблюдать чистоту и порядок. Предметы роскоши также имели здесь место. В самом светлом и видном углу блистал ярко вычищенный образ в богатой серебряной ризе, которым покойный барин, в качестве посаженого отца, благословил жену бывшего своего камердинера; подле него на старинной резной горке находился разрозненный фарфоровый сервиз, или, лучше сказать, несколько разрозненных сервизов, вероятно тоже подаренных в разных случаях старым барином смазливой Анне Андреевне. В остальных углах и вдоль стен были установлены в ряд разнокалиберные, разнохарактерные диваны, кресла, стулья, иные из красного дерева с позолотою, другие обтянутые полинявшим штофом, которыми владел Никита Федорыч, должно быть вследствие духовного завещания после барина или чрез излишнюю к нему благосклонность покойника. Две другие комнаты были почти вплотную заставлены пожитками, перинами, холстинами, сундуками и всяким другим добром обоих супругов, не выключая, разумеется, и широкой двуспальной постели, величественно возносившейся поперек дверей. Но туда из посторонних никто не заглядывал; Никита Федорыч почему-то не допускал этого, а следовательно, и нам нет до них никакой надобности.

- У-уф! матушка Анна Андреевна, умаялся совсем с этим проклятым народом, - произнес Никита Федорыч, садясь к окну в широкие старинные кресла. - Ну, барыня-сударыня, - продолжал он, - наливай-ка теперь чайку...

смотри, покрепче только, позабористее... Эй ты, ваша милость, троскинский бурмистр, поди-ка, брат, сюда... - сказал он, обращаясь к необыкновенно толстому, неуклюжему ребенку лет пяти, сидевшему в углу под стенными часами и таскавшему по полу котенка, связанного веревочкою за задние ноги. - Экой плут, зачем привязал котенка? Брось его, того и гляди, глаза еще выцарапает...

Ребенок, страдавший английскою болезнию, согнувшей ему дугой ноги, встал на четвереньки, поднялся, кряхтя и покрякивая, на ноги и, переваливаясь как селезень, подошел к отцу.

- Ну, ну, скажи-ка ты мне, молодец, - продолжал тот, гладя его с самодовольной миной по голове, - я бишь забыл, какие деньги ты больше-то любишь, бумажки или серебро?..

Это был всегдашний, любимый вопрос, который Никита Федорыч задавал сыну по нескольку раз в день.

- Бумажки! - отвечал, отдуваясь, ребенок.

- Ха, ха, ха!.. Ну, а отчего бы ты скорее взял бумажки?

- Легче носить! - отвечал троскинский бурмистр таким голосом, который ясно показывал, что уже ему надоело повторять одно и то же.

- Ха, ха, ха!.. Ну, ну, поди к матери, она тебе сахарку даст; пряничка ел сегодня?

- Нет, - сказал ребенок, глядя исподлобья на мать.

- Врешь, ел, канашка, ел... плутяга...

- Полно тебе его баловать, Никита Федорыч; что это ты, в самом деле, балуешь его, - подхватила Анна Андреевна, - что из него будет... и теперь никак не сладишь...

- Ну, ну... пошла, барыня, - вымолвил муж, громко прихлебывая чай, -

будет он у меня погляди-ка какой молодец... ха, ха, ха!.. Ваня, - шепнул он ему, подмигивая на сахарницу, - возьми потихоньку, - ишь, она тебе не дает... Ну, матушка Анна Андреевна, - продолжал он громко, - видел я сегодня наших коровок; ну уж коровы, нечего сказать, коровы!..

- Мне кажется только, - заметила супруга, - Фекла стала что-то нерадеть за ними... ты бы хоть разочек постращал ее, Никита Федорыч... даром что ей шестьдесят лет, такая-то мерзавка, право...

- Небось, матушка, плохо смотреть не станет: еще сегодня задал ей порядочную баню... Ну, видел также, как наш огородишко огораживали... велел я канавкой обнести: надежнее; неравно корова забредет или овца... с этим народцем никак не убережешься... я опять говорил им: как только поймаю корову, овцу или лошадь, себе беру, - плачь не плачь, себе беру, не пущай; и ведь сколько уже раз случалась такая оказия; боятся, боятся неделю, другую, а потом, глядишь, и опять... ну, да уж я справлюсь... налей-ка еще чайку...

- Мне говорила наша попадья, что ярманка была очень хорошая, - начала Анна Андреевна, - и дешево, говорит, очень дешево продавали всякий скот...

вот ты обещал тогда купить еще корову, жаль, что прозевали, а все через тебя, Никита Федорыч, все через тебя, впрочем, ты ведь скоро в город пошлешь, так тогда еще можно будет.

- Нет, я в город не скоро пошлю, - отвечал как можно равнодушнее супруг.

- Как! а оброк-то барской когда ж пошлешь на почту? - возразила та сердито.

- Он еще не собран; да хоть бы и весь был, торопиться нечего, подождут!

Брат Терентий Федорыч пишет, что барину теперь не нужны деньги... Этак станешь посылать-то без разбору - так, чего доброго, напляшешься с ними;

повадятся: давай да давай... я ведь знаю нашего молодца: вот Терентий Федорыч пишет, что он опять стал ездить на игру; как напишет, что проигрался, да к горлу пристало, тут ему и деньги будут, а раньше не пошлю, хоть он себе там тресни, в Петербурге-то! Меня не учить, барыня-сударыня; я ведь знаю, как с ними справляться, с господами-то: "нет у меня денег, -

написал ему, да и баста! - пар, мол, сударь, не запахан, овсы не засеяны, греча перепрела", вот тебе и все; покричит, покричит, да и перестанет; разве они дело разумеют; им что греча, что овес, что пшеница - все одно, а про чечевицу и не спрашивай... им вот только шуры-муры, рюши да трюши, да знай денежек посылай; на это они лакомки... Вот с ними так куды мастера справляться; э! матушка, знаю я их, голубчиков, не в первый раз вести с ними дело... вот потому-то и оброку не пошлю... незачем!..

- Так-то ты всегда, - проговорила, ворча, хозяйка. - Когда это до нашего добра, так ты всегда кобенишься... денег небось жаль на корову...

оттого и в город не посылаешь...

- Да, жаль, жаль! оттого и не посылаю...

- Жаль, то-то... а от кого и в люди-то пошел? от кого их добыл, деньги-то?..

- Ну, ну... пошла, барыня... э! смерть не люблю!..

Тут, без сомнения, возникла бы одна из тех маленьких домашних сцен, которые были так противны Никите Федорычу, если б в комнату не вошла знакомая уже нам Фатимка. Не мешает здесь заметить при случае, что лицо этой девочки поражало сходством с лицом жены управляющего, и особенно делалось это заметным тогда, когда та и другая находились вместе; сходство между ними было так же разительно, как между одутловатым лицом самого Никиты Федорыча и наружностью троскинского бурмистра. Те же черты, несмотря на разницу лет и всегдашний флюс Анны Андреевны, который сильно вытягивал их; разница состояла исключительно в одних лишь глазах; у жены управляющего были они серы и тусклы, у Фатимки - черны, как уголья, и сыпали искры. Впрочем, сходство между ними должно было приписывать одной игре природы, ибо Фатимка, или, как называли ее в деревне, "Горюшка", никаким образом не приходилась сродни Никите Федорычу.

- Ну, что? - спросил он ее.

- Мельник-с пришел... - отвечала она робко.

- Ах, я бишь совсем забыл... да, да... скажи, что сию минуту выйду в контору.

- Что там еще? - отозвалась Анна Андреевна.

- Должно быть, матушка, насчет помочи... - сказал супруг смягченным голосом, - мужиков пришел просить на подмогу...

Никита Федорыч хлопотливо покрыл недопитый стакан валявшимся поблизости календарем, искоса поглядел на жену, хлопотавшую подле самовара, потом как бы через силу, ворча и потягиваясь, отправился в контору. Косвенный взгляд этот и суетливость не ускользнули, однако, от Анны Андреевны, подозрительно следившей за всеми его движениями; только что дверь в комнату захлопнулась, она проворно подошла к сыну и, гладя его по головке, сказала ему вкрадчивым, нежным голосом:

- Ванюша... ты умница?..

- Умница.

- Сахару хочешь... голубчик?..

- Кацу.

- Ну, слушай, душенька, я тебе дам много, много сахару, ступай потихоньку, - смотри же, потихоньку, - к тятьке, посмотри, не даст ли ему чего-нибудь мельник... ступай, голубчик... а мамка много, много даст сахарку за то... да смотри только, не сказывай тятьке, а посмотри, да и приходи скорее ко мне... а я уж тебе сахару приготовлю...

- Ты обманешь...

- Нет, душенька, вот посмотри... я сюда сахарок положу... как придешь, так и возьми его...

- Ты мало положила... еще...

- Экой... ну, вот еще кусочек...

- А еще положи...

- Довольно, душечка: брюшко заболит...

- Нет, еще... еще, а то не пойду, - закричал ребенок, топая ногою.

- Ну, ну... на вот тебе еще два куска... - отвечала мать, боязливо взглянув на дверь, - ступай же теперь.

Ванюшка сполз со стула и потащился из комнаты, оборачиваясь беспрестанно к матери, которая одной рукой указывала ему на порог, другою на кучку сахару.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Здравствуй, брат Аксентий, - сказал управляющий, подходя к мельнику и глядя ему пристально в глаза.

- Здравствуйте, батюшка Никита Федорыч, - отвечал тот, низко кланяясь.

- Что скажешь? а?..

- Да к вашей милости, батюшка, пришел.

- Ну, ну, ну... - проговорил заботливо управляющий и сел на лавочку.

- Что, батюшка Никита Федорыч, - начал мельник, переминаясь, но со всем тем бросая плутовские взгляды на собеседника каждый раз, как тот опускал голову, моргал или поворачивался в другую сторону, - признаться сказать...

вы меня маненько обиждаете...

- Как так?

- Да как же, батюшка: прошлого года, как я поступил к вам на мельницу, так вы тогда, по нашему уговору, изволили сверх комплекта получить с меня двести пятьдесят рублев; это у нас было по уговору, чтоб согнать старого мельника... я про эвти деньги не смею прекословить, много благодарен вашей милости; а уж насчет того... сделайте божескую милость, сбавьте с меня за...

вино.

- Э! ге, ге, ге... так вы вот зачем, батюшка, изволили пожаловать! -

произнес управляющий тоном человека, возмутившегося неблагодарностию другого. - Э! я тебе позволил держать вино на мельнице, беру с тебя сотню рублишков, а ты и тут недоволен, и этого много... Да ты знаешь ли, рыжая борода, что за это беда! вино не позволено продавать нигде, кроме кабаков, а уж я так только, по доброте своей, допустил это тебе, а ты и тут корячишься... Еще нынешнею весною допустил тебя положить с наших мужиков лишний пятак с воза, и это ты, видно, тоже забыл, а? забыл, что ли?..

- Нет, батюшка Никита Федорыч, мы много благодарны вашей милости за твою ласку ко мне... да только извольте рассудить, если б, примерно, было такое дело на другой мельнице, в Ломтевке или на Емельяновке, так я бы слова не сказал, не пришел бы тревожить из-за эвтого... там, изволите ли видеть, батюшка, место-то приточное, по большей части народ-то бывает вольный, богатый, до вина-то охочий; а вот здесь, у нас, так не то: мужики бедные, плохонькие... винца-то купить не на что... а мне-то и не приходится, батюшка Никита Федорыч...

- Ах ты, бестия, бестия! - говорил управляющий, качая головою, - ну, что ты мне пришел турусы-то плесть? а? Выгод тебе нет!.. Ах ты, борода жидовская!.. Да хочешь, я тебе по пальцам насчитаю двадцать человек из троскинских мужиков, которые без просыпу пьянствуют?..

- Что говорить... батюшка, есть пьющие... да только супротив Емельяновки-то того... а я вашей милости, пожалуй, перечить не стану, готов заплатить... да только, право, маненько как будто обидно станет...

- Полно тебе, старая харя, - возразил, смеясь, Никита Федорыч, - меня, брат, не проведешь; да ну, принес, что ли, деньги-то?..

- Есть, батюшка, - отвечал тот, охорашиваясь.

- То-то, выгоды тебе, верно, нет; вот оно что; вино-то почем берешь?

- Да по десяти с полтиной, батюшка-с.

- А сколько воды-то подливаешь? - спросил лукаво управляющий.

Мельник улыбнулся, почесал голову и поклонился.

- Давай-ка, давай; что толковать... - продолжал Никита Федорыч, вставая и подходя ближе к мельнику.

Тот вынул из-за пазухи тряпицу, в которой были деньги, и стал считать.

В это время дверь конторы скрипнула. Никита Федорыч дернул мельника, набросил на деньги его шапку и выбежал в сени. Вскоре вернулся он, однако, совсем успокоенный; за дверью никого не оказалось.

- Вот так-то лучше, - говорил он, кладя деньги в карман, - а насчет дарового леса я уж писал барину... сказывал, что плотину сшибло паводком; он непременно пришлет разрешение выдать... ну, доволен, что ли, борода?..

- Благодарствуйте, батюшка Никита Федорыч, готов и впредь служить вашей милости, как угодно...

- Ну то-то же, смотри у меня...

- Никита Федорыч, - произнес мельник, взявшись за шапку, - к вам еще просьбица есть...

- Что такое?

- Да вот, батюшка, у вас здесь мужичок находится, Антоном звать;

прикажите ему отдать мне деньги; с самой весны, почитай, молол он у меня, по сю пору не отдает; да еще встрелся я как-то с ним, на ярманку вы его, что ли, посылать изволили, так еще грубиянить зачал, как я ему напомнил... уж такой-то мужик пропастный... батюшка...

- А!.. хорошо, хорошо, - вымолвил с расстановкою управляющий, - я этого еще не знал... ну, да уж заодно не миновать ему поселений! поплатится, каналья, поплатится за все... Эй, Фатимка!.. - произнес он, отворяя дверь.

Фатимка прибежала.

- Ступай сейчас в крайнюю избу, к Антону, скажи, чтобы шел сюда...

- Да он еще не возвращался с ярманки, - возразил мельник, - я уже заходил к нему...

- Как! и нынче еще не возвращался! вчера и третьего дня тоже! ну, да ничего, тем лучше; ступай, да смотри ты, бегом у меня, зови сюда жену его; я ж им покажу!

Фатимка побежала.

- А ты, Аксентий, ступай пока домой, я с ним разделаюсь.

В сенях Никита Федорыч встретил Ванюшу, который сосал пальцы, выпачканные сахаром.

- А ну-ткась, бурмистр, - сказал отец, подымая сына на руки, - хошь ли быть троскинским управляющим?

- Кацу, - живо отвечал мальчишка.

- Ха, ха, ха!.. ну, а что бы ты стал тогда делать?..

- А вот... вот... высек бы Михешку Кузнецова...

- Ха, ха, ха! ай да бурмистр... ну, а за что бы ты его высек?

- У него, - отвечал Ваня гнусливо, - у него, вишь, бабка-свинчатка есть... он мне ее не дает...

- Ха, ха, ха... пойдем, пойдем, расскажи-ка это матери... Анна Андреевна, а Анна Андреевна! послушай-ка, что говорит наш молодчик... ха, ха, ха!.. ну-ка, Ваня, скажи же мамке, за что бы ты высек Михешку-то Кузнецова...

Но, к крайнему удивлению Никиты Федорыча, жена его не обнаружила на тот раз ни малейшего удивления к необыкновенной остроте любимого чада; она сердито поправила косынку, перевязывавшую больную щеку, и сухо сказала супругу:

- Полно пустяки-то врать!.. зачем приходил к тебе нынче мельник?

- Эка тебе, барыня-сударыня, приспичило! плотина повредилась - так мужичков просил... ведь я тебе уже сказывал...

- Ах ты, бессовестный! бессовестный! - закричала она, всплеснув яростно руками, - так-то ты? обманывать меня хочешь? Ты думаешь, что я не узнаю, что он тебе денег дал?.. ты от меня прячешь, подлая душа! Разве забыл ты, через кого в люди пошел... через кого нажился?.. кто тебя человеком сделал!..

- Что ты орешь, ведьма! - вскричал, в свою очередь, Никита Федорыч, делая несколько шагов к жене, - молчи! теперь старого барина нет, я тебе властитель, я тебе муж! шутить не стану; смотри ты у меня! Да, получил деньги, не показал тебе, не хотел говорить, да и не дам ни полушки, вот тебе и знай... да не кричать!

- Разбойник! - завопила жалобно Анна Андреевна, ложась на диван и ударяясь выть, - ты меня погубить хочешь! зарезать, обокрасть... Не жена я тебе, холопу проклятому!

- Варвара пришла-с... - произнесла Фатимка, войдя в комнату.

Услыша вопли Анны Андреевны, она быстро обернулась в ту сторону; видно было по первому ее движению, что она хотела к ней броситься, но взгляд Никиты Федорыча тотчас же осадил ее назад; она опустила глаза, в которых заблистали слезы, и проворно выбежала в сени. Управляющий вышел из комнаты, сильно хлопнув дверью. Трепещущая от страха Варвара стояла в сенях и, закрыв лицо разодранным рукавом рубахи, тяжело всхлипывала. Услышав шаги Никиты Федорыча, она мгновенно открыла лицо свое, на котором изображались следы глубокого отчаяния, простерла руки и с криком повалилась к нему в ноги.

- Батюшка! батюшка!.. не погуби! - твердила она, рыдая и орошая грязный пол и сапоги управляющего потоками слез, - не погуби... нас... сирот горемычных...

- Ступай-ка сюда, сюда! - произнес Никита Федорыч, топнув ногою.

Он указал ей на контору. Оба вошли. Фатимка, притаившись в темном углу сеней, глядела с каким-то страхом на всю эту сцену; но только что скрылась Варвара, она, как котенок, выпрыгнула из своей прятки, подбрела к дверям конторы, легла наземь и приложила глаза к скважине. Каждый раз, как голос Никиты Федорыча раздавался громче, бледное личико ребенка судорожно двигалось; на нем то и дело пробегали следы сильного внутреннего волнения;

наконец все тело ее разом вздрогнуло; она отскочила назад, из глаз ее брызнули в три ручья слезы; ухватившись ручонками за грудь, чтобы перевести дыхание, которое давило ей горло, она еще раз окинула сени с видом отчаяния, опустила руки и со всех ног кинулась на двор. Так обогнула она флигель, потом опять перелезла через забор и, очутившись в крестьянских огородах, пустилась все прямо, по задам деревни. У крайних изб, за ригами, между обвалившимися плетнями стояла толпа девчонок и ребятишек; завидя ее, все в один голос принялись кричать: "Горюшка идет! Горюшка! Горюшка!" Тут Фатимка, как бы собравшись с последними силами, пустилась как стрела и, размахивая отчаянно ручонками, прокричала задыхающимся голосом:

- Беда с Варварой! бьют! бьют!!

В то самое мгновение в толпе раздался детский вопль и слова: "Ой, мамка! мамка, мамка!" В то же время из среды ребятишек выбежала рыженькая хромая девочка, уже знакомая читателю, и поскакала навстречу Фатимке, вертясь на одной ножке и пронзительно взвизгивая: "Горюшка! Горюшка!.."

- Полно тебе, Анютка: услышат! - проговорила та, удерживая ее за руку и торопливо подбегая к Аксюшке и Ванюшке, племянникам Антона, которые ревели в два кулака. - Ну, Ваня, ну, Аксюшка, - продолжала она, обхватив их ручонками, - беда! беда пришла тетке Варваре... беда! "бык-от" и дядю вашего хочет, вишь, куды-то отправить... я все, все слышала... все в щелочку глядела... не кричите, неравно услышат... право, услышат...

Все это проговорила она с необыкновенным одушевлением; ее бледные щечки разгорелись, она живо при каждом слове размахивала руками, беспрерывно поправляя длинные пряди черных своих волос, которые то и дело падали ей на лицо. Аксюшка положила свой кулачок в рот и, удерживая всхлипывания, еще пуще зарыдала.

- Ой, дядя Антон, дядя Антон, - бормотал, заливаясь, Ванюшка, - куда ты ушел?.. он бы не дал бить тетку Варвару...

- Вот что! - сказала вдруг Фатимка, выпрямляясь и становясь посередь толпы, - вот что! Ваня, Аксюшка, все, все... побежимте туда... берите все камни, швырнем ему в окно, я покажу, в какое... мы его испужаем! кто из вас меток?..

- Я! я! я! - закричало несколько тоненьких голосков, и множество худеньких ручонок замахали в воздухе.

- Я! я! Горюшка, я! - звончее всех визжала хромая Анютка, принимаясь снова кривляться вокруг Фатимки.

- Полно тебе, дура! эка бесстыжая!.. молчи!..

- Я пойду! я меток! - вскричал Ванюшка, торопливо утирая слезы, - я пойду...

И он бросился уже подымать камень; но камень пришелся не по силам;

Ванюша залился снова слезами.

- Ничего, Ваня, ничего, - продолжала с тем же волнением Фатимка, -

побежимте скорее... там много камней у забора... скорее, скорее, а то будет поздно... ложитесь все ползком наземь, а не то увидит; скорее, скорее...

Хромая Анютка принялась было опять за свои прыжки, но на тот раз со всех сторон посыпались на нее брань и ругательства; она поневоле легла наземь и ползком потащилась за всеми вдоль плетня на брюхе... А между тем Никита Федорыч давным-давно отпустил жену Антона. Бабы, глядевшие из окон и видевшие, как прошла она мимо деревни, перестали даже толковать об этом предмете и перешли уже совсем к другому. Никита Федорыч один-одинешенек расхаживал теперь вдоль и поперек по конторе, заложив руки назад, опустив голову; казалось, он погружен был в горькое, тревожное раздумье. Сцена, которую сделала ему Анна Андреевна, возмущала его кроткую душу. Наконец он как будто бы принял какое-то твердое намерение, ударил себя руками по полам архалука, закинул голову назад и направился к двери. В эту самую минуту верхнее слуховое окно конторы зазвенело, разлетелось вдребезги, и несколько увесистых камней упало ему чуть-чуть не на нос. Никита Федорыч обомлел: с минуту стоял он как вкопанный на одном месте, потом со всех ног кинулся в сени и, метаясь из угла в угол как угорелый, закричал что было мочи:

- Эй! кто здесь? Степан! Дормидон! Эй, Фатимка! эй, черти!..

Никто не отвечал. Никита Федорыч остановился и стал прислушиваться...

Волнение его мало-помалу утихло, когда он убедился, что кругом его никого не было. Он осторожно вышел из сеней, еще осторожнее обогнул флигель и не без особенного смущения, похожего отчасти на страх, поглядел через забор. Но каково же было его изумление, когда он увидел собственное чадо.

- А, так это ты, пострел! - закричал он, грозя сыну. - Погоди! я тебя выучу бить стекла!.. ступай сюда!..

- Нет, тятенька, нет, - отвечал троскинский бурмистр, подбегая к отцу, - это ребятишки... сейчас убежали... я их видел...

- Какие ребятишки?

- Деревенские-с... я знаю, кто камень-то бросил, тятенька... это не я-с... не я-с.

- Ну?

- Это, тятенька-с... как бишь его?.. Ванюшка... Антонов... не я, тятенька... я сам видел...

- А!.. ну хорошо, э! э! э!.. да это того самого... э!.. хорошо, я с ним тотчас же разделаюсь... пойдем, Ванюша, холодно тебе...

Сказав это, Никита Федорыч перекинул через плетень толстые свои руки, обхватил ими сына, поднял его на плечи и с торжествующим видом направился к дому.

IX

Возвращение

...Трое суток бегал Антон, разыскивая повсюду свою клячонку; все было напрасно: она не отыскалась. В горе своем не замечал он студеного дождя, лившего ему на голову с того самого времени, как покинул он город, ни усталости, ни холоду, ни голоду... Без полушубка, без кушака и шапки, потерянных где-то ночью, метался он как угорелый из деревни в деревню, расспрашивая у встречного и поперечного о своей пегой кобылке. Никто ничего не знал; никто даже не дал ему разумного ответа. Кто молча отворачивался за недосугом, кто равнодушно отсылал его дальше, а кто попросту отзывался смешком на его оторопевшие, нескладные речи. Впрочем, и то сказать надо, что если б Антону посчастливилось даже отыскать конокрада, последствия были бы не лучше. У него не было денег. Мужички, провожавшие его за ворота постоялого двора, были совершенно правы, решив в один голос, что "не найти-де ему лошади, коли алтын нетути, попусту только измается, сердешный..."

Полный немого отчаяния, которое, постепенно возрастая в нем, жгло ему сердце и туманило голову, Антон бросил наконец свои поиски и направился к дому. Когда он ступил на троскинские земли, была глухая, поздняя ночь, одна из тех ненастных осенних ночей, в которые и под теплым кровом, и близ родимого очага становится почему-то тяжело и грустно. Льдяной порывистый ветер резал Антону лицо и поминутно посылал ему на голову потоки студеной воды, которая струилась по его изнуренным членам; бедняк то и дело попадал в глубокие котловины, налитые водою, или вязнул в глинистой почве полей, размытой ливнем. Густой туман усиливал мрак ночи; в двух шагах зги не было видно, так что иногда ощупью приходилось отыскивать дорогу. Когда ветер проносился мимо и протяжное его завывание на минуту смолкало, окрестность наполнялась неровным шумом падающего дождя и глухим журчанием потоков, катившихся по проселкам. Казалось, не было уголка на белом свете, где бы в это время могло светить солнышко и согревать человека. С каждым шагом вперед все темней и темней становилось в душе мужика. Вскоре почувствовал он под ногами покатость горы, по которой дней пять тому назад подымался на пегашке;

смутно и как бы сквозь сон мелькнуло в голове его это воспоминание. Откинув дрожавшими руками мокрые волосы от лица, вперил он тогда помутившийся взор к селу и значительно прибавил шагу.

Таким образом спустя несколько времени очутился он посередь улицы. Но здесь было так же мрачно, как в поле: темнота ночи сливала все предметы в одну неопределенную, черную массу; слышно только было, как шипела вода, скатываясь с соломенных кровель на мокрую землю. Вытянув шею вперед, Антон продолжал идти, ускоряя все более и более шаг. Вдруг посреди завывания непогоды раздалась резкая, звонкая стукотня в чугунную доску... Сердце мужика вздрогнуло. Он остановился как вкопанный и поднял голову: перед ним возносился старый флигель, вмещавший контору и квартиру управляющего. Пока он силился припомнить, каким случаем попал сюда, в стороне послышались шаги, и почти в ту ж минуту грубый, сиповатый голос прокричал: "Кто тут?" Голос показался Антону чей-то знакомый; он невольно сделал несколько шагов вперед.

- Какого тут дьявола еще носит? Кто тут?.. - произнес тот же голос ближе, и Антон увидел перед собою двух человек с дубинками.

- Что ты, леший, не откликаешься? - повторил громче прежнего один из караульщиков, стукая дубинкою по грязи. - Аль оглох? Слышь, тебя спрашивают!..

Антон молчал, потирая руками мокрую свою голову.

- Стой! - закричали в один голос караульщики и кинулись на него.

Тот без всякого сопротивления дался им в руки.

- Управляющий... дома? - спросил он глухо.

Но едва успел он произнести это, как один из мужиков тотчас же выпустил его и, засмеявшись, сказал товарищу:

- Дядя Дорофей... поглядь-ка, да ведь это наш Антон!

- Ой ли?..

- Вот те Христос... отсохни руки и ноги...

- Эй, сват! - крикнул Дорофей, также выпуская Антона и принимаясь его ощупывать, - какого лешего тебе здесь надыть?.. Что с тобой?.. Аль с ума спятил?.. Без шапки, в такую-то погоду... какого тебе управляющего?.. Из города, что ли, ты?..

- Из города... - проговорил Антон, вздрагивая всем телом.

- Эхва!.. так ты теперь-то управляющего хватился!.. Ну, брат, раненько!

Погоди, вот тебе ужотко еще будет... Эк его, как накатился... Федька, знать выпимши добре, ишь лыка не вяжет... Что те нелегкая дернула, - продолжал Дорофей, толкая Антона под бок, - а тут-то без тебя что было... и-и-и...

- Что?..

- Да, теперь небось что?.. что?.. Ишь у тебя язык-от словно полено в грязи вязнет... а еще спрашиваешь - что? Поди-тка домой, там те скажут -

что! Никита-то нынче в обед хозяйку твою призывал... и-и-и... Ишь, дьявол, обрадовался городу, словно голодный Кирюха - пудовой краюхе... приставь голову-то к плечам, старый черт! Ступай домой, что на дожде-то стоишь...

- Эх, фаля! вот погоди, погоди; что-то еще завтра будет тебе?.. Да что ж ты ничего не баишь, аль совсем те ошеломило?! Антон, а Антон! сват!..

- А?..

Дорофей и Федька залились во все горло.

- Слышь, что ли, - произнес первый, дергая его за руку, - полно тебе зуб-то об зуб щелкать; ступай домой, пра, ступай домой, слышь, что те говорят?..

Но Антон уже ничего не слышал. С остервенением оттолкнул он наконец караульщиков и кинулся стремглав к стороне околицы.

- Антон! эй, Антон! - кричали ему вслед мужики. - Экой леший! Что с ним, право, попритчилось?..

- А что попритчилось, - примолвил Дорофей, - запил! вот те и все тут;

экой, право, черт... должно быть, деньги-то все кончил... Поди ж ты, Федюха, а, кажись, прежде за ним такого дела не важивалось; управляющего, слышь, захотелось ему ночью... знать, уж больно он его донимает... ну, да пойдем, Федюха: я индо весь промок... так-то стыть-погода пошла...

- Пойдем, дядя Дорофей... Постучим еще в доску... да завалимся спать...

смерть иззяб...

Немного погодя резкие, звучные удары в чугунную доску далеко разнеслись по окрестности, заглушая на минуту завывание ветра и шум бури, которая, казалось, усиливалась час от часу. Антон между тем продолжал бежать как полоумный. Поравнявшись с первыми избушками, он круто своротил к огородам и пустился задами деревни. Тут шаг его сделался тверже и медленнее. Когда он приближался к тому месту, где несколько дней тому назад поднял платок, ему вдруг почудилось, что кто-то мелькнул мимо него поперек дороги. Он остановился и оглянулся в ту сторону. В эту самую минуту сильный порыв ветра раздвоил тучу, и бледным светом озарилась та часть поля. Антон явственно различил тогда в белом пятне неба над поверхностью межи профиль старухи.

Согнувшись в три погибели, она ковыляла, размахивая сучковатою своею клюкою, которой, казалось, ощупывала дорогу... Антон тотчас же узнал Архаровну. Все россказни и слухи о богатстве ее разом прихлынули ему в голову; ему пришло в голову, что она может пособить ему. Секунду спустя кинулся он вслед за побирушкой, несколькими прыжками нагнал ее и крикнул задыхающимся голосом:

- Помоги, коли хочешь спасти душу христианскую от греха - дай денег!

- Касатик! касатик! - могла только проворчать побирушка, - Христос с тобой... ой... да это... ты, родной... Антон Прохорыч... какие у меня деньги!.. Христос с тобой!..

- У тебя есть!.. Все сказывают! - прибавил он.

- Что с тобой делать, - завопила старуха, - вишь ты какой странный...

аль руку на себя поднять хочешь, что ли, прости господи! - деньги... у меня в березничке... в кубышке... зарыты...

- Веди туда!.. - крикнул мужик, - веди!.. скорее...

Старуха оправилась, поспешно подняла клюку; он уцепился ей за полу, и оба быстрыми шагами пустились по дороге к роще.

Пока еще тянулся проселок, они шли ходко, но как только старуха свернула на пашню, Антон начал уже с трудом поспевать за ней; ночь стала опять черна, и дождь, ослабевший было на время, полил вдруг с такой силой, что он едва мог различать черты своей спутницы. Глинистая почва пашни прилипала к их ногам тяжелыми комками и еще более затрудняла путь; время от времени они останавливались перевести дух. Наконец старуха свела его в глубокую межу, на дне которой бежал, журча и клубясь, дождевой сток; с обеих сторон поднимались черные, головастые дуплы ветел; местами тянулись сплошною стеною высокие кустарники; кое-где белый ствол березы выглядывал из-за них как привидение, протягивая вперед свои угловатые худощавые ветви. Дорога час от часу становилась затруднительнее; ноги поминутно встречали камни или скользили в тине; иногда целые груды сучьев, сломанных ветром, заслоняли межу. Подобно несметному легиону духов, ветер проносился с одного маху по вершинам дерев, срывая миллионы листьев и сучьев; потом вдруг, как бы встретив в стороне препятствие, возвращался с удвоенною силой назад, покрывая землю глыбами смоченных листьев. Тогда грохот бури смолкал на минуту, и снова слышалось журчание потоков и однообразный шум дождя, который падал полосами на деревья и скатывался на дорогу.

- Ой, погоди, касатик, дай вздохнуть... надыть еще в овраг спущаться, -

сказала старуха.

Антон молча остановился. Немного погодя они, в самом деле, начали спускаться по крутому каменистому скату в овраг. Очутившись на дне, Антон поднял глаза кверху; окраины пропасти вырезывались так высоко на небе, что едва можно было различить их очертание. Несколько раз Антону приводилось проползать под стволами дерев, опрокинутыми там и сям поперек пропасти, загроможденной повсюду камнями; старуха, по-видимому, хорошо знала дорогу;

она ни разу не оступилась, не споткнулась, несмотря на то, что шла бодрее прежнего и уже не упиралась более своею клюкою. Затесавшись наконец вместе с Антоном в густую чащу кустарников, из которой выход казался невероятным, она неожиданно остановилась, рванулась вперед и закричала хриплым своим голосом:

- Ребятушки! сюда, родимые!..

Одуматься не успел Антон, как уже почувствовал себя в руках двух дюжих молодцов. Движимый инстинктивным чувством самоохранения, он бросился было вперед, но железные руки, обхватившие его, предупредили это намерение и тотчас же осадили назад.

- Куда? - сказал один из них, - куда? небось не уйдешь, и здесь подождешь!..

- Ермолаюшка, касатик, - заговорила старуха, - погоди, не замай его...

родимый, ведь это брат твой, Антон; ох! рожоный, уж такой-то, право, колотырный... пристает, вишь, пособи ему, дай ему денег.

Услыша это, Ермолай отступил назад и крикнул: "Антошка, ты ли?.." Но так как Антон не отвечал, он быстро подошел к нему, взял его обеими руками за плечи, глянул ему в лицо и потом, упершись кулаками в бока, залился дребезжащим смехом.

- Антошка! черт! каким те лешим принесло сюда?.. Петруха, пусти его, небось не уйдет: он сродни!..

Петруха пристально посмотрел в лицо мужику и тотчас же выпустил его, промолвив, однако, грубо товарищу:

- Что ж, что он брат тебе... коли пришел выведать... так все одно ему...

- Да что ж ты ничего не говоришь, словно пень? - продолжал Ермолай, обращаясь к брату, который не двигался с места. - Зачем пожаловал сюда, чего те от нас надо?.. да говори же, дьявол! аль взаправду глотку-то заколотили тебе на деревне?..

- Дай ему опомниться, касатик ты мой, видно, запужался больно, -

подхватила старуха, нагибаясь и кладя что-то наземь, - вот иду я так-то, родной, из ихнего Троскина...

- Ну, что? - спросили в одно время Петр и Ермолай.

- Да вот, - отвечала она, понизив голос, - две курочки у мужичка сволочила... Ну, вот так-то, - продолжала она громко, - иду я, а он, окаянный, как кинется ко мне: денег, говорит, давай!.. такой-то пропастный!..

- Э! ге-ге... так ты, видно, горемыка! - воскликнул Ермолай. - Что, брат, знать, не по вкусу пришли дубовы-то пироги с березовым маслом?.. Да что ж ты, взаправду, ничего не говоришь? ай не рад, что встрелся?..

- Рад не рад, - произнес другой, подходя к мужику, - тебе отсель не выйти...

- Братцы, - начал вдруг Антон, как бы пробудившись от сна, - мне денег надо, денег!.. Лошадь увели намедни... последнюю лошадь... оброку платить нечем, - прибавил он через силу.

- Так ли?.. Слыхал я про эвто, да...

- Так, родной, - перебила старуха, - по миру, почитай, пустил его управитель-то...

- Ну, а ребята мои живы? - спросил Ермолай.

- Живы... да есть нечего, - отвечал мрачно Антон, - пособите, братцы, хоть сколько-нибудь дайте денег! - промолвил он голосом отчаяния.

- Мы ведь недавно, всего, кажись, три недели, сюда подоспели... Вот парнюхе старуху свою хотелось проведать... да место вышло податно, так и остались зимовать... а то бы я навестил тебя... на ребяток поглядеть хотелось, мать-то их добре померла... так что ж ты, Антонушка?.. К нам, что ли?..

- Последнюю лошадь увели, - начал снова Антон, - подушных платить нечем... денег мне надо...

- Эхма! пособить-то те можно, да вот, вишь, какое дело - деньги-то у нас не то что свои, не то что чужие. Они у нас теперь в кармане, так, стало, наши. А вот маленько прежь сего их держал у себя за пазухою купец, ехавший с ярманки; мы к нему, знашь, тово: поделись, дескать, добрый человек! Он на нас с криком, мы погрозили порядком, деньги-то с бумажником он нам и швырнул в лицо, а сам давай бог ноги... Ну, ты теперь наш, все узнал; помочь-то тебе мы поможем, да только ни гугу, а то ведь беда! Купец-то ночью нас не разглядел, да и лыжи отсюдова навострил далеко, так никто не узнает, коли ты не проболтаешься. Мы теперь зайдем в кабак вместе, недалеко отсюдова, а там дадим тебе на разживу да разойдемся на разные стороны. А что ты, Антошка, бывал у Бориски-рыжака, пивал у него когда?

- Нет.

- Ну, стало, не знает тебя рыжий?

- Не знает.

- Ну и ладно, идем... А ты, матушка, здесь оставайся!

- Вестимо, родной... вас поджидать стану... мотри только, касатик, его-то от себя не пущайте...

- Небось, не уйдет! - отвечал тот. - Ну, идемте, ребята... мотри же, Антонушка, опростоволосишься, вот те Христос, поминай как звали!..

Бродяги допили штоф, подняли кверху дубинки и, сказав еще что-то шепотом старухе, пропустили Антона вперед и начали выбираться из оврага.

Кабак, куда направлялись они, стоял одиноко на распутье, между столбовой дорогой и глубоким, узким проселком; сделав два или три поворота, проселок исчезал посреди черных кочковатых полей и пустырей, расстилавшихся во все стороны на неоглядное пространство. Ни одно деревцо не оживляло их;

обнаженнее, глуше этого места трудно было сыскать во всей окрестности.

Здание кабака соответствовало как нельзя лучше печальной местности, его окружавшей: оно состояло из старинной двухэтажной избы с высокою кровлей, исполосованной по всем направлениям темно-зеленым мохом и длинными щелями.

На верхушке ее торчала откосо рыжая иссохшая сосенка; худощавые, иссохшие ветви ее, казалось, звали на помощь. Стены избы были черны и мрачны;

промежутки между бревнами, серо-грязноватого цвета, показывали, что мох уже давным-давно истлел. Новенькое сосновое крылечко, прилаженное ко входу избы, еще более выказывало ее ветхость. Его гладенькие вылущенные столбики, белый, лоснящийся навес с вычурами, тоненькие перила так резко бросались в глаза своим контрастом с остальною частью кабака, что невольно напоминали уродливое сочетание безобразного старика с свеженькой молодой девушкою.

Здание, подобно многим в этом роде, было окружено с трех сторон навесами, дававшими тотчас же знать, что радушие хозяина не ограничивалось одною лишь косушкой: тут находился и постоялый двор; польза соединялась, следовательно, с приятным. Таким образом проходимцу или извозчику предстояло чрез это истинно благодетельное соединение выпить вместо одной косушки, уже необходимой для подкрепления сил, еще две лишние: одну, как водится, после ужина, другую при расставанье под утро.

По мере того как темнота ночи рассеивалась, черная профиль высокой кровли кабака и сосны, усеянной заночевавшими на ней галками, вырезывалась резче и резче на сероватом, пасмурном небе. Кругом тишина была мертвая.

Несмотря, однако ж, на ранний рассвет, в одном из окон нижнего этажа, пока еще смутно мелькавшем сквозь полосы тумана, светился огонек. После некоторого внимания можно даже было довольно четко различить длинную тень человека, ходившего взад и вперед по избе. Вскоре тень эта скрылась. На крылечке показался тогда высокий мужчина в длиннополом кафтане на лисьем меху. Сначала нагнулся он на перила и, приложив ладонь ко лбу в виде зонтика, долго глядел на большую дорогу; потом, сделав нетерпеливое движение, незнакомец сошел вниз. Видно было, однако, что и здесь остался он недовольным; простояв еще несколько времени, махнул он наконец с досадою рукой и опять поднялся на крылечко. Находясь, должно быть, под влиянием нетерпеливого ожидания и не доверяя, вероятно, своей зоркости в первых двух попытках, он сел на ступеньки, подперся ладонью и снова принялся глядеть в туманную мглу, окутывавшую местность.

Но вот уже потянулся туман в вышину, глубокие колеи дороги, налитые водою, отразили восход, а он все еще не покидал своего места и не сводил глаз с дороги. Пахнёт ли ветерок по влажной земле, пронесется ли в воздухе стая галок, - он быстро подымает голову, прислушивается. Терпение его, казалось, наконец истощилось: он вскочил на ноги и проворно вошел в сени кабака. Тут по-прежнему увидел он рыжего целовальника, лежавшего навзничь между двумя бочками, устланными рогожей; в углу, на полу, храпели два мужика и мальчик лет тринадцати, батрак хозяина. Дверь налево, в кабак, была заперта на замок. Человек в длинном кафтане прошел поспешно сени и вступил в избу направо. Он, по-видимому, был чем-то сильно встревожен. Слабый свет догоравшей свечки, смешиваясь с белым светом утра, набрасывал синевато-тусклый отблеск на лица нескольких мужиков, спавших на нарах. На лавке подле стола, покрытого скудными остатками крестьянского ужина, сидел, опустив голову на грудь, бородатый человек, которого по одежде легко можно было принять за купца. Опершись одною рукой на стол, другою на лавочку, он храпел на всю избу. Незнакомец прямо подошел к нему и дернул его за руку;

потеряв равновесие, купец свалился на лавку и захрапел еще громче.

- Матвей Трофимыч, - сказал с досадою незнакомец, принимаясь будить его, - Матвей Трофимыч! проснись, эй!.. но она ли теперь? Да встань же...

ну...

- Мм... а что, брат приехал? - отозвался купец, торопливо протирая глаза.

- Какой приехал! Слышь, Матвей Трофимыч... мне все думается, не беда ли какая случилась с братом...

- Гм! - произнес Матвей Трофимыч, приподнимаясь, - давно бы надо здесь быть... вечор еще... сколько бишь, сказывал он, верст от города до Марина?

- Да никак двадцать или двадцать две, говорил...

- Эх, напрасно, право, мы с ним тогда не поехали, получка денег не бог знает сколько взяла бы времени!.. Да делать нечего, подождем еще, авось подъедет...

- Мне все думается, не прилучилось бы с ним беды какой... поехал он с деньгами... долго ли до греха... так индо сердце не на месте... Слыхал ты, мужики вечор рассказывали, здесь и вчастую бывает неладно... один из Ростова, помнишь, такой дюжий, говорил, вишь, из постоялого двора, да еще в ярманку, вот где мы были-то, у мужичка увели лошадь.

- Ой ли?..

- То-то, Матвей Трофимыч, ты спал, а я слышал...

- Авось бог милостив... ох-хе-хе...

В то время в избу вошел целовальник; закинув коренастые руки свои назад за шею, он протяжно зевнул и сказал, потягиваясь:

- А что, не приезжал еще ваш товарищ?..

- Нет, брат, не едет, да и полно, - отвечал высокий, - я уж поджидал, поджидал, глаза высмотрел... побаиваемся мы, не случилось ли с ним беды какой... ехал ночью, при деньгах... на грех мастера нет...

- Что случится... запоздал, должно быть...

- У вас вот, говорят, на дорогах-то шалят больно... вот об эвтом-то мы и сумлеваемся...

- Что говорить, случалось, всяко бывает; да уж что-то давно не слыхать;

намедни вот, сказывают, бабу, вишь, какую-то обобрали... а то не слыхать...

кажись, смирно стало...

- О-ох, беда, да и только... уж не съездить ли мне в Марино... далече отселева станет?

- Верст семнадцать без малого... да вы не ездите... обождите... Господь милостив... о!.. о!.. (целовальник зевнул). - Эй, Пахомка! что ты, косой черт... - крикнул он, выходя в сени и толкнув под бок ногою мальчика, -

вставай, пора продрать буркалы-те... время кабак отпирать... день на дворе...

Матвей Трофимыч сел снова на лавочку и задремал; товарищ его вышел на крылечко и снова принялся глядеть на дорогу.

Вскоре кабак ожил. Зазвенели склянки, зашумел народ, все пришло в движение. Работница-стряпуха затопила печь, мужики завозились под навесами, и немного погодя послышались уже громкие восклицания и удалая песня. Человек в длиннополом кафтане продолжал глядеть с тем же притупленным вниманием на дорогу. Вдруг он поднялся, взбежал на крыльцо и вытянул вперед шею, как бы силясь приблизиться к увиденному им вдалеке предмету. Но лицо его, обнаружившее радость, мгновенно нахмурилось; обманутый ожиданием, он печально отошел назад. На дороге показались три пеших человека.

Когда подошли они ближе, купец невольно обратил на них внимание. Двое из них были покрыты грязными лохмотьями, лица их были тощи и изнурены;

щетинистые, взъерошенные брови и бакены придавали им вид суровый, дикий.

Наружность третьего путника особенно поразила купца. Это был высокий сгорбленный мужик лет шестидесяти, покрытый сединою, с лицом известкового, болезненного цвета, он как будто удручен был каким-то сильным недугом.

Голова его несколько висела набок; огромные коренастые руки старика как-то безжизненно болтались при каждом шаге вдоль угловатых, костлявых ног, перепутанных разодранными онучами, покрытыми грязью. Он, казалось, совершенно бесчувствен был к стуже, которая багровила ему грудь и плечи, едва прикрытые лохмотьями крестьянской рубашки. Приблизившись к кабаку, товарищи старика оглянулись сначала на все стороны, потом взяли его под руки и поспешно вошли в кабак, не взглянув даже на сидевшего незнакомца. Купец, поглядев еще несколько минут на дорогу, тоже вошел в кабак. В голове его невольно мелькнуло какое-то подозрение...

Большая часть мужиков, заночевавших у целовальника, находилась уже тут;

некоторые из них стояли посередь избы и о чем-то горячо спорили, другие сидели на лавочке за большим столом. В углу подле сороковой бочки, уставленной разнокалиберными медными воронками, за небольшим столиком сидели по обеим сторонам Антона брат его Ермолай и Петрушка. Перед ними стояли штоф и стаканы. Ермолай, положив локти на стол и запустив ладони в черные свои волосы, глядел беспечно в окно; но усилия, с какими расширял он глаза, беспрерывное движение мускулов на узеньком лбу его и легкое наклонение головы свидетельствовали, что он жадно прислушивался к тому, что говорилось вокруг. Антон и другой его товарищ сидели насупясь и молчали. Немного спустя целовальник подошел к купцу.

- Ну, что? - сказал он, - видно, брат-от не едет...

- Нет, не едет, - отвечал тот, бросив косвенный взгляд на угол, где сидели бродяги, - я уж, право, думаю, беда случилась... он был при деньгах... поехал ночью...

Движение Ермолая и товарища его, который быстро поднял голову, не ускользнуло от купца; сердце его колотилось так сильно, что он несколько секунд не мог произнести слова; оправившись, он продолжал, однако стараясь принять по возможности спокойный вид:

- Ты же, брат, рассказывал, что у вас здесь какую-то бабу обобрали на дороге... точно, место глухое... чего доброго, ограбят еще...

Речь замерла у него на устах; взгляд, брошенный Ермолаем на дверь и на товарищей, усиливал в нем подозрение; все говорило ему, что тут крылось что-то недоброе. Он как бы нехотя приподнялся с своего места и, толкнув локтем целовальника, вышел с ним в сени.

- Слушай, брат хозяин, - сказал он торопливо, - мне сдается, беда прилучилась... видал этих трех, что сидят в углу подле бочки?..

- Как же... а что?..

- Сделай милость, - продолжал купец убедительным голосом, - ради господа бога, не пущай ты их, разведаем сперва, что они за люди... тебе будет не в обиду... ишь они какими недобрыми людьми выглядят... И тот, что с ними, старик-ат... в одной рубахе... точно, право, бродяги какие... не пущай ты их... я пойду разбужу товарища... мне, право, сдается, они...

И купец, не докончив речи, опрометью кинулся в избу. Целовальник, страстный охотник до всяких свалок и разбирательств и которому уже не впервые случалось накрывать у себя в заведении мошенников, тотчас же принял озабоченный вид, приободрился и, кашлянув значительно, вошел в кабак.

Ермолай и его товарищи успели опорожнить в то время штоф и сбирались в путь.

- Хозяин, - сказал он, подходя бодро к целовальнику, - что с нас?

- Штоф, что ли? - спросил тот, окидывая взором стол и Антона, сидевшего недвижно, как и прежде.

- Да, брат, штоф, - отвечал Ермолай, надевая одною рукою шапку, другою подавая красную ассигнацию. - Эх, жаль, время не терпит, а то бы знатную у тебя выпивку задали.

- А вам нешто к спеху, - продолжал рыжий Борис, которому красная бумажка показалась что-то подозрительною в руках такого оборванца. - Вы отколь?..

- А мы, брат, сдалече, копальщики, идем с заработок... домой, -

отвечал, нимало не смущаясь, Ермолай и в то же время подал знак Петру, указав на брата.

Но, заметив усилия, с какими Петр приподнимал Антона на ноги, целовальник спросил:

- А что это у вас товарищ-ат... кажись, разнемогся...

- Да... на дороге из Тулы... что-то животы подвело... - отвечал Петр, подбираясь с Антоном к двери.

- Хозяин, давай-ка скорей сдачу, - сказал Ермолай нетерпеливо.

Но купец, сопровождаемый несколькими мужиками, загородил им дорогу. В числе мужиков находился и ростовец, тот самый, что встретился с Антоном на ярмарке. Увидя его, он растопырил руки и произнес радостно:

- А! здорово, брат, как тие бог милует... Вот не чаял встретить! ну что, нашел лошадь?

Антон вздрогнул.

- Разве ты его знаешь? - спросил удивленный купец.

- Как же! - отвечал ростовец, подходя ближе к Антону, - да ведь это, братцы, тот самый мужичок, что сказывал я вам вечор, у кого лошадь-то увели... ну, брат... уж как же твой земляк-то убивалси!..

Несколько мужиков встали с своих мест и подошли с участием к Антону.

- Мы на другой день нашли его лошадь... - отвечал, оторопев, Петр, -

насилу откупились...

- Ой ли?..

- Да тебе-то что?.. - сказал Ермолай, толкнув плечом ярославца и силясь пробиться к двери. Видно было, что ему становилось уже неловко.

- Ты, брат, мотри не пихайся, не к тебе слово идет...

- Стой, молодец! - произнес вдруг целовальник, удерживая бродягу. - Как же ты говорил мне, вы с заработок шли... а вот он его видел (тут Борис указал на ростовца и потом на Антона) с лошадью на ярманке... и сказывал, мужик пахатный... помнится, еще из ближайшей деревни...

- Как же, из Троскина какого-то, - заметил ростовец.

- Что ж ты бабушку путаешь? - воскликнул Борис, подступая к Ермолаю. -

Какой же он копальщик?..

- Да чего тебе от нас надо? - крикнул Ермолай, врываясь силою в двери.

- Нет, погоди... постой... эй, ребята! не пущайте его... сказывай прежде, что вы за люди...

- Разбойники, разбойники! - завопил неожиданно купец, выхватывая из рук Ермолая зеленые замшевые рукавицы, которые тот не подумал второпях спрятать. - Братцы! вяжи их! братнины рукавицы!.. знать, они его ограбили...

крути их!..

- Эй... держи!.. вяжи!.. держи!.. - раздалось со всех сторон в кабаке, и толпа мужиков обступила бродяг.

- Чего вы, дьяволы! ну что, - кричал Ермолай, становясь в оборонительное положение, - ну, что вам надо?..

- Откуда у тебя рукавицы, разбойник? - произнес купец, хватая его за грудь.

- На дороге нашел!..

- Врешь, собачий сын!.. - сказал целовальник, вытаскивая в эту самую минуту из-за пазухи Ермолая замшевый бумажник. - А это что?..

Не прошло минуты, как уже Ермолай лежал в сенях, связанный по рукам и по ногам; Петрушку также выводили из кабака; проходя мимо товарища, он сказал дрожащим, прерывающимся голосом:

- Братцы... отпустите меня... за что вы меня тащите... это вот он с своим братом... мужик тот... седой-то... обобрали купца... отпустите!..

- Как! убили! - завопил купец, вбегая в сени. - Обобрали!.. - И он кинулся как полоумный вон из избы.

- Эй, целовальник! хозяин! - закричал Матвей Трофимыч рыжему Борису, все еще хлопотавшему подле Ермолая, - посылай скорее в их вотчину... в накладе не будешь... скорей парня на лошади посылай в их деревню за десятским... за управляющим... да ну, брат, проворней!..

Пока прикручивали Петра, в дверях кабака послышался страшный шум; в то же время на пороге показалось несколько мужиков, державших Антона; ухватив старика кто за что успел, они тащили его по полу с такою яростью, что даже не замечали, как голова несчастного, висевшая набок, стукалась оземь. Глаза Антона были закрыты, и только судорожное вздрагивание век и лба свидетельствовало о его жизни. Сквозь стиснутые зубы и на бледных губах его проступала кровь. Толстоватый ярославец, казалось, более других был в бешенстве; он не переставал осыпать его ударами.

- Вяжи его, разбойника... вяжи!.. - кричал он хриплым голосом. - Вишь, надул... мошенник... надул, собака... а я-то, волк меня съешь, еще плакал было над ним... тащи его!.. разбойника!.. вяжи его! вяжи!..

- Эй, Степка! бери скорей лошадь, валяй в Троскино село, - сказал целовальник вбежавшему дворнику, - ступай прямо к управляющему, зови его сюда... да скажи, чтоб слал народу, разбойников, вишь, поймали из их вотчины...

Тот опрометью кинулся под навесы. Немного погодя Степка мчался что есть духу по дороге в Троскино. Рыжий Борис, Матвей Трофимыч и еще несколько человек из мужиков стояли между тем на крылечке, махали руками и кричали ему вслед:

- Ступай, не стой... мотри, скорей... зови управляющего, зови народ...

погоняй, не стой!..

X

Заключение

Неделю спустя после происшествия в кабаке на улице села Троскина толкалась почти вся деревня; каждый, и малый и взрослый, хотел присутствовать при отправлении разбойников. Пестрая толпа из мужиков, баб, девок, ребят и даже младенцев, которых заботливые матери побаивались оставить одних-одинешеньких в качках, окружала с шумом и говором две подводы, запряженные парою тощих деревенских кляч. В телегах покуда никого еще не было. Прислонившись к одной из них, стояли друг подле дружки два седые старика в рыжеватых коротеньких полушубках, туго подтянутых ремнем;

медные восьмиугольные бляхи, пришитые к правой стороне груди каждого из них, и обритые бороды давали знать, что это были не кто иные, как наемные сотские из стана. Оба дружелюбно разговаривали с молодым парнем, которому, в качестве хозяина очередной подводы, следовало везти конвойных до ближнего острога. Поодаль от этой группы находился служивый этапной команды; опершись на ружье и повернувшись спиною к хозяину другой телеги, малому лет шестнадцати, он то и дело поглаживал щетинистый ус свой и вслед за тем лукаво подмигивал близстоявшим бабам. По другую сторону подвод сидели, прислонившись на ось, кузнец Вавила и его помощник. Последний расположился на кожаном мешке, из которого выглядывали железные кольца и молоты; он свирепо почесывал затылок и, закинув голову назад, всматривался почему-то очень пристально в небо, покрытое густыми беловатыми тучами. К ним-то толпа и напирала сильнее всего. Каждый старался просунуть голову, чтобы только хоть вскользь да поглядеть на новые березовые колодки, лежавшие грудой у ног Вавилы. Высокий плешивый старик, стоявший впереди других, не утерпел даже, чтобы не прикоснуться к ним несколько раз ногою.

- Эки штуки! - произнес он наконец, проворно отдергивая ногу.

- А чего надо? - сказал сурово Вавила. - Не видал, что ли?..

- Нет, не приводилось, - отвечал тот с сожалением, - занятно больно...

- А что, дядя Вавила, я чай, куды тяжелы станут? - спросила, в свою очередь, красная, как мак, и востроносая, как птица, баба, вытягивая вперед длинную, костлявую свою шею.

- Вестимо, тяжелы... попробуй... - отвечал кузнец.

- Ну, ты что лезешь... нешто не видала? Пошла, вот как двину! -

вымолвил высокий плешивый старик, выжимая востроносую бабу из толпы и снова устремляя круглые свои глаза на колодки - предметы всеобщего любопытства.

- Где ты их срубил, дядя Вавила, в осиннике, что ли? - вымолвила румяная курносая девка, повязанная желтым платком, высунув голову из-за плеч сгорбленной, сморщенной старушонки.

- А тебе на што?..

- Эх, я чай, побредет теперь наш Антон, - заметил кто-то далее. - Вот привелось на старости лет надеть сапожки с какой оторочкою...

- Поделом ему, мошеннику!.. А разе кто велел ему на старости лет принять такой грех на душу... Шуточное дело, человека обобрать!..

- Да, братцы, не думали, не гадали про него, - начал опять другой. -

Дались мы диву: чтой-то у нас за воры повелись: того обобрали да другого;

вот намедни у Стегнея все полотно вытащили... а это, знать, всё они чудили... Антон-от, видно, и подсоблял им такие дела править... Знамо, окромя своего некому проведать, у кого что есть...

- Поделом ему, мошеннику, поделом... Что вы его, разбойника, жалеете, братцы...

- Тетка Федосья, была ты ономнясь на улице, как провели ту побирушку-то, что к нам в деревню шлялась?

- Нет, матушка, не привелось видеть; ведь она, сказывают, мать тому бедному-то?

- Мать... Трифон Борисов баил, уж такая-то, говорит, злыдная, невесть какая злыдная; руку, говорит, чуть было не прикусила ему, как вязать-то ее зачали.

- Что ты?

- Провалиться мне на этом месте, коли не сказывал... Вот, тетка Федосья, и на уме ни разу не было, чтобы она была таковская... Поглядеть, бывало, смирная, смирная... еще и хлебушки подашь ей, бывало...

Словом, всюду в толпе, окружавшей подводы, раздавались толки да пересуды. Но вдруг толпа зашумела громче, и со всех сторон раздались голоса:

"Ведут! ведут!"

На противоположном конце улицы показались тогда Ермолай, Петр, Архаровна и Антон; впереди их выступал с озабоченным, но важным видом Никита Федорыч, провожаемый сотскими и старостами; по обеим сторонам осужденных шли несколько человек этапных солдат в полной походной форме, с ружьем и ранцем;

позади их валила толпа народу. Между нею и Антоном, который шел позади товарищей, тащилась, переваливаясь с ноги на ногу и припадая беспрестанно на колени, Варвара, сопровождаемая Ванюшею и его сестрою, ревевшими на всю деревню. В стороне от всех бежала, то тискаясь, то рассыпаясь, пискливая ватага девчонок и ребятишек. Рыженькая хромая девочка, прыгая на одной ножке и коверкаясь как бесенок, опережала всех.

- Пошли прочь! - крикнул сердито Никита Федорыч, расталкивая мужиков и баб, теснившихся вокруг телег. - Чего стали?.. Пошли, говорю. Ну, ты, вставай да набей-ка им колодки, мошенникам. А вы смотрите, братцы, -

продолжал он, обращаясь ласково к старикам, сотским и солдатам, - не зевайте, держите ухо востро!

Никита Федорыч отошел несколько в сторону.

Вавила приступил немедленно к исполнению приказания. В толпе воцарилось глубокое молчание, так что с одного конца улицы в другой можно было ясно расслышать удары молотка, которым кузнец набивал колодки.

- Эх, брат Вавила, - произнес бойко Ермолай, подставляя ногу, - вот где привелось свидеться!.. Помнишь, кум, как пивали вместе? Лихой, брат, был ты парнюха!

- Садись, мошенник! - сказал ему Никита Федорыч, - садись! Вот погоди-ка, тебе покажут парнюху.

Ермолай с помощью сотских взгромоздился на телегу подле Архаровны и Петра. Когда очередь пришла Антону и Вавила, усадив его на ось телеги, ударил в первый раз по колодке, посреди смолкнувшей толпы раздался вдруг такой пронзительный крик, что все невольно вздрогнули; почти в то же мгновение к ногам Антона бросилась Варвара; мужики впихнули за ней Ваню и Аксюшу. Понява Варвары распадалась лохмотьями; волосы ее, выпачканные грязью, обсыпали ей спутанными комками лицо и плечи, еле-еле прикрытые дырявою рубахой. В беспамятстве своем она ухватилась обеими руками за ноги мужа, силясь сорвать с них колодки.

- Отец ты наш... отец, батюшка... Ой, родные, спасите... вы меня... не пущайте его, родного сиротинушку, на кручину лютую... На кого-то, отец, оставишь ты нас, горемычных!..

Далее ничего нельзя было разобрать: протяжное рыдание заглушило ее несвязную речь. Ваня и сестра его стояли неподвижно подле дяди и обливались слезами.

- Эй, братцы! - закричал снова Ермолай. - Мотрите, по старой дружбе не давайте моих ребят в обиду, они непричастны!.. Эй вы, девки, и юбки-голубки, сорочки-белобочки, - присовокупил он, подмигивая глядевшим из толпы девкам, - мотрите, будьте им отцами!..

Антон, сидевший по сю пору с видом совершенного онемения, медленно приподнял голову, и слезы закапали у него градом.

Он хотел что-то сказать, но только махнул рукой и обтер обшлагом сермяги глаза.

- Ну, сажай его! - сказал Никита Федорыч, указывая сотским на Антона. -

А вы-то что ж стоите?.. Садись да бери вожжи; что рты-то разинули!.. Эй вы, старосты, оттащите ее... было ей время напрощаться с своим разбойником...

Отведите ее... Ну!..

- Батюшка! - вскричала Варвара, судорожно протягивая руки к мужу. -

Ба... тю... шка!.. Ох, Антонушка!.. Ох!..

И баба грохнулась со всех ног наземь.

- Эхма! тетка Варвара, - начал опять Ермолай, взмостясь на перекладину телеги. - Полно! его не разжалобишь (он указал на Никиту Федорыча): ишь он как пузо-то выставил...

- Трогай! - закричал сердито Никита Федорыч, махнув рукою мужикам, усевшимся на облучки подвод.

Они ударили по лошадям, присвистнули, и телеги покатились.

Толпа кинулась вслед за ними; впереди всех, подле самых колес, скакала, вертясь и коверкаясь на одной ножке, рыжая хромая Анютка.

- Прощайте, ребята, прощайте! - кричал Ермолай, размахивая в воздухе шапкой. - Не поминайте лихом! Прощайте, братцы, прощайте, нас не забывайте!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Телеги приближались к околице. В это время белые густые тучи, висевшие так неподвижно на небе, как бы разом тронулись, и пушистые хлопья первого снега повалили, кружась и вертясь, на землю. Вмиг забелела улица Троскина, кровли избушек, старый колодец, а наконец и поля, расстилавшиеся далеко-далеко вокруг всей вотчины; холодный ветер дунул сильнее, и снежная сеть заколыхалась, как тяжелое необъятное покрывало. Никита Федорыч закутался плотнее в свой архалук и обернулся к околице; но ничего уже не увидел управляющий; даже крайние избы села едва заметно мелькали сквозь пушистые хлопья валившего отовсюду снега.

- Эки мошенники! - произнес он, отряхиваясь и продолжая путь. - Ведь вот говорил же я, что вся семья такая... Недаром не жалел я их, разбойников... Ну, слава богу, насилу-то наконец отделался!.. Эк, подумаешь, право, заварили дело какое... с одним судом неделю целую, почитай, провозились... Ну, да ладно... Теперь, по крайней мере, и в помине их не будет!..

Размышляя таким образом, Никита Федорыч не заметил, как подошел к конторе. Голос Анны Андреевны мгновенно вывел его из задумчивости.

- Никита Федорыч, а Никита Федорыч, ступай чай пить! - прокричала она, высовывая из форточки желтое лицо свое, перевязанное белой косынкой. -

Ступай чай пить, полно тебе переваливаться-то!..

- Иду, иду, барыня-сударыня, - отвечал супруг с достоинством и вошел в сени старого флигеля, не заметив Фатимки, которая стояла за дверьми и, закрыв лицо ручонками, о чем-то разливалась-плакала.

1847

Дмитрий Григорович - Антон-Горемыка - 02, читать текст

См. также Григорович Дмитрий Васильевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

БОБЫЛЬ
(Рассказ) Суд наедет, отвечай-ка, С ним я век не разберусь! Пушкин. Те...

Гуттаперчевый мальчик
...Когда я родился - я заплакал; впоследствии каждый прожитой день об...