Николай Гейнце
«Тайна высокого дома - 02»

"Тайна высокого дома - 02"

XVIII

СИБИРСКАЯ ВОЛОКИТА

Чтобы иметь понятие о неторопливости сибирских судов, достаточно рассказать интересный анекдотический факт, имевший место вскоре по введению в Сибири обновленного судопроизводства.

В т-ский губернский суд является убеленный сединами купец, лет семидесяти, и просит доложить о нем вновь назначенному и недавно прибывшему из России, как называют в Сибири центральные русские губернии, председателю.

- Что вам угодно? - обратился к просителю вышедший в приемную председатель.

- Дело у меня здесь в суде, долгонько тянется, ваше превосходительство.

- Какое дело?

- Да по опеке надо мной...

- За расточительность?

- Чего-с?..

- Деньги мотали?

- Помилуй Бог, мы с измальства к этому не привыкли, ваше превосходительство...

- Что же, вы больны были?

- Бог хранил-с, ваше превосходительство, когда хворал, не запомню...

- Может, разумом ослабли?..

- Обижать изволите, ваше превосходительство!

- Так почему же, наконец, над вами учреждена опека?

- По малолетству...

- Что-о-о?!

- По малолетству...

Оказалось, по наведенной тотчас же справке, что, действительно, в суде есть дело по опеке над просителем, учрежденной по малолетству его, когда он остался сиротой, более пятидесяти лет тому назад, до сих пор еще не оконченное производством. Опека над богатым человеком служила лакомым куском сменившихся двух поколений опекунов и судейских.

Дела в судах накоплялись грудами и ждали окончательного решения десятки лет. Почти каждый представитель дореформенной сибирской Фемиды в свою очередь иногда десятки лет состоял под следствием и судом, что не мешало ему самому производить следствия над другими и судить этих других.

В той же Т-ской губернии много лет служил земский заседатель и много лет состоял под судом и следствием.

Губернатору на этого земского заседателя сыпались градом жалобы, которые, наконец, и вывели начальника губернии из терпения, и он написал на одной из полученных им жалоб следующую резолюцию: представить мне все дела о заседателе NN для личного просмотра.

Резолюция пошла гулять по канцеляриям, и прогулка эта была настолько продолжительна, что губернатор успел забыть о ней, когда в один прекрасный день был поражен ее исполнением.

Как-то после обеда губернатор за чашкою кофе кейфовал у себя в кабинете с одним из своих любимых чиновников особых поручений. Кабинет был угловой комнатой обширного, хотя и одноэтажного губернаторского дома, два окна которого выходили на улицу, а два других - во двор.

Вдруг до слуха губернатора достиг скрип полозьев нескольких саней; он взглянул в окно и увидел въезжавшие на двор три воза.

- Посмотрите, mon cher, что такое там привезли? - обратился он к собеседнику.

Чиновник особых поручений поспешил исполнить приказание начальства. Вернувшись через несколько минут, он доложил:

- Дела о земском заседателе NN, для личного просмотра вашего превосходительства, согласно вашей резолюции.

- Пусть везут туда, откуда привезли! - махнул рукой озадаченный сановник.

Так окончился просмотр дел этого, почти мифического, земского заседателя.

Вскоре он умер, и по роковой случайности, в день его смерти рухнул в губернском суде шкаф под тяжестью производившихся о нем дел.

Одни эти примеры достаточно объясняют, что и дело Егора Никифорова не могло прийти скоро к окончанию, несмотря на то, что следствие было произведено всесторонне и полно. Уже одно то обстоятельство, что труп был найден вблизи заимки Толстых, почти около высокого дома, давало основание затянуть дело.

Иннокентий Антипович не раз посещал К., - так как Петр Иннокентьевич решил не переезжать в город, - и долгушку Толстых, на которой катался по городу Гладких, видели несколько раз и подолгу стоявшею у подъездов домов, занимаемых судейскими.

Опишем, кстати, самое расположение города К.

Несмотря на то, что в нем сосредоточены центральные управления губернией, на вид он невзрачен и мал. Местоположение его, впрочем, своеобразно живописно. Он лежит на берегу быстроводного Енисея и окружен живописными отрогами Саянских гор, образующих котловину, в которой и помещается немудреный город. Мы не даром упомянули о своеобразной живописности местоположения города; так, окружающие его горы почти совершенно лишены растительности и придают, как ему самому, так и окрестностям, мрачную картину величественной дикости.

Среди этих великанов природы незатейливые городские постройки и даже изредка попадающиеся каменные двух и трехэтажные дома кажутся лачугами и совершенно ускользают от внимания въезжающего путешественника, любующегося синевою окружающих гор, чарующих глаз разнообразием тонов и оттенков, смотря по времени наблюдения.

Но город, как мы заметили, и на самом деле не стоит внимания. Он построен по типу "русских" - этим прилагательным зовут в Сибири все, что принадлежит европейской центральной России - уездных городов: три параллельные улицы, пересеченные такими же параллельными один к другому и перпендикулярными к улицам переулками.

Средняя улица считается главной, а две боковые второстепенными. Под городом слобода, с кое-как, без всякой симметрии и плана построенными домишками и даже мазанками, образующими кривые переулки и закоулки.

Таких слобод в К. - две и даже три, если считать поселок на выгоне за соборной площадью. Одна тянется к крутому берегу главной реки, а другая расположена на болотистых берегах маленькой горной речки, протекающей с левой стороны города, считая от въезда по направлению от той части Сибири, которая на языке законоведов именуется "местами не столь отдаленными".

Невдалеке от слободы, находящейся за соборной площадью, уже совершенно по выезде из города, стоят особняками, друг против друга, два обширные деревянные здания, обнесенные высокими частоколами - это городская и пересыльная тюрьма. Вне частокола, огораживающего пересыльную тюрьму, стоит домик, служащий квартирой смотрителю, и рядом с ним казарма для тюремных надзирателей. Первый, окруженный палисадником, с пятью уставленными цветами окнами, является своим веселым видом резким контрастом с почерневшими от времени грустными зданиями, стоящими по ту сторону частокола.

Долгушка Толстых, с восседавшим на ней Иннокентием Антиповичем, вскоре после ареста Егора Никифорова остановилась у этого домика и стояла довольно долго.

Результатом этого визита был пропуск Гладких в контору городской тюрьмы, куда вскоре был приведен и арестант Никифоров. Смотритель, по желанию дорогого гостя, удалился в смежную с конторой комнату, и Иннокентий Антипович и Егор остались с глазу на глаз. Гладких крепко запер двери конторы, как наружную, так и ведшую в смежную комнату, и когда убедился, что никто не может быть свидетелем свидания, бросился со слезами на глазах на шею арестанта.

Тот даже отступил несколько шагов в изумлении.

- Вы, вы пришли ко мне... - бессвязно заговорил он, - когда знаете, что меня ожидает в будущем каторга за убийство...

- Ты сам хотел этого!..

- Что вы хотите этим сказать?

- Ты думаешь, Егор, я не знаю, что ты невинен.

- Тише, тише... неровен час... услышат...

- Пусть тебя хоть три раза присудят к каторге, но я и Петр знаем, что ты более чем честный человек.

- Петр Иннокентьевич, разве он тоже знает, разве он также, как и вы, догадался, почему я ничего не говорил в свое оправдание?..

- Да!

- Это мне неприятно.

- Я должен был сказать ему всю правду.

- Зачем?

- Затем, чтобы он знал, чем он тебе обязан.

- Напрасно.

- Когда он узнал, что при допросе ты молчишь обо всем случившемся в день, предшествуемый убийству, и в ночь его совершения, он хотел сам ехать к заседателю и сознаться.

- И что же?

- Я удержал его от этого...

- За это вам большое спасибо... Вы мне даете возможность отплатить добром за добро Петру Иннокентьевичу, спасти барышню и исполнить волю покойного барина. А барышня Марья Петровна, чай, огорчены страсть?..

Иннокентий Антипович не успел ответить, как раздался стук в дверь из соседней комнаты - знак, что свидание окончено.

- Я приду к тебе еще не раз... - сказал Гладких и начал отпирать двери.

Егора Никифорова снова увели в камеру. Гладких уехал в город.

XIX

ПРИЕМНАЯ ДОЧЬ

Вскоре после возвращения Иннокентий Антипович Гладких отправился на заимку. Он только что после обеда собрался навестить Арину, как ему доложили, что на кухне ожидает его баба из поселка. Гладких поспешил выйти в кухню.

Баба принесла печальную весть.

Вскоре после того, как Егора отправили в К-скую тюрьму, Арина заболела и слегла в постель. Две соседки поочередно ухаживали за ней, ни на минуту не оставляя ее одну. В прошлую ночь - так рассказывала баба - Арина преждевременно родила девочку, маленькую, как куклу, но здоровую. Родильница пожелала увидеть своего ребенка. Его положили к ней на постель. Тогда больная вдруг горько зарыдала и пришла в страшное волнение. Девочку у ней отняли, а часа через два Арина умерла тихо, точно заснула.

- Таперича у нас не знают, что и делать с девочкой, - продолжала баба. - Все говорят, что лучше бы она совсем не родилась на свет, да и я так смекаю, что большой бы ей был фарт (Счастье - местное выражение.), если бы она скорей отправилась за своей матерью...

- Я сейчас приду сам... - остановил Гладких разболтавшуюся бабу, и последняя, что-то причитывая себе под нос, удалилась.

Иннокентий Антипович отправился к Толстых.

Известие о смерти Арины было для последнего вторым тяжелым ударом.

Не скрыл Гладких и переданных бабою толков жителей поселка о судьбе родившегося и осиротевшего ребенка.

- Когда эта подлая баба желала смерти этой бедной, ни в чем неповинной девочке-сиротке, я едва удержался, чтобы не броситься и не поколотить ее.

- Она смотрит на вещи, как они есть на самом деле, вот и все, - мрачно заметил Толстых. - Но что ты теперь намерен делать, Иннокентий? Ведь хозяин теперь тут ты. Приказывай, решай, действуй... Я заранее согласен на все, что ты придумаешь.

- Так ты предоставляешь мне свободу действий?..

- Конечно.

- И даже от твоего имени?

- Без сомнения.

- Что я решу - ты утвердишь?..

- Заранее... Хочешь письменно?

- Как будто я не верю твоим словам. Впрочем, теперь дело только в том, чтобы найти кормилицу для ребенка - этим пока должны ограничиться заботы о нем; все дальнейшее в будущем...

Гладких тотчас же отправился в поселок. В избе Арины он застал пять или шесть баб. Покойница лежала на столе, головой в передний угол, под образами, закрытая холстом. Слабый свет лампады боролся с тусклым светом потухавшего дня, смотревшего в окна.

Иннокентий Антипович истово перекрестился и тихо, чуть слышно, произнес:

- Несчастная Арина, пусть душа твоя утешится ранее, чем покинет землю! Я клянусь тебе, что никогда не оставлю твоего ребенка и буду любить его, как своего родного. Где же ребенок? - обратился он к бабам.

Одна из них отвечала:

- Нельзя же было его оставить здесь, я его отнесла к Фекле, которая только что отнимает от груди своего младшенького.

- Хорошо, - заметил Гладких, - жителям поселка не надо будет заботиться об этой сироте, ее берет себе в качестве приемной дочери Петр Иннокентьевич.

- Мы ранее думали, что это так случится, так как Петр Иннокентьевич был всегда добр к Арине и к Егору! Конечно, не бросит же он ребенка на горькое сиротство! Это, верно, пожелала барышня Марья Петровна, которая хотела быть у Арины крестной матерью! - затараторири бабы.

Иннокентий Антипович отправился разыскивать Феклу, жившую через несколько изб. Он знал ее, как и всех жителей поселка, и нашел ее с малюткой на руках.

Со слезами на глазах стал он рассматривать девочку.

- Уж такая она нежная да субтильная, - затараторила Фекла. - Ножки и ручки тоненькие-претоненькие! Хорошенькие, голубые глазки... Она будет белокурая - в мать... С какою жадностью она сосет грудь, видимо, норовит отъесться - войти в тельце... Что-то с ней будет, бедняжкой?

- Не хочешь ли ты оставить ее у себя? - спросил Гладких.

- В питомках?

- Да, но не навсегда, только на год, много на два...

- Я готова оставить ребенка у себя, - степенно отвечала Фекла. - Мы с мужем хотя и не богаты, и у нас у самих трое ребят, но бросить и чужого ребенка несогласны. Отказываться принять малютку - грех, я же так любила Арину, и в память о покойной готова поставить ее дочь на ноги.

- Что касается вознаграждения, то Петр Иннокентьевич не допустит, чтобы ты воспитывала малютку даром. Ты будешь ее кормилицей - это решено; но она не должна быть тебе и мужу в тягость. Ты будешь получать за нее ежемесячно по десять рублей.

- Десять рублей в месяц! - воскликнула, растерявшись от радости, Фекла. - Да ведь это в год целый капитал!

- Петр Иннокентьевич так решил.

- Значит, этот ребенок принес к нам в дом довольство...

- И слава Богу, - сказал Гладких, и вынув из кармана десятирублевку, подал ее Фекле.

- Вот за первый месяц.

В это время вошел муж Феклы, Антон Акимов. Жена передала ему в коротких словах о случившемся.

- Мы и даром взяли бы бедную сиротку, - сказал он просто. - А коли Бог фарт посылает - надо благодарить Его.

Антон перекрестился.

- Но девочку надо будет окрестить, Иннокентий Антипович, - обратилась к Гладких Фекла.

- Да, это мы сделаем завтра, после похорон ее матери.

- А как вы ее назовете?

- Не знаю... Об этом я еще подумаю.

На другой день похоронили Арину, а затем окрестили и ее дочь. Крестным отцом был Гладких, а крестною матерью - Фекла.

Девочку назвали Татьяной. Это имя дал ей Иннокентий Антипович, в честь своей покойной матери.

После крестин Гладких приказал наглухо заколотить избу Егора Никифорова. Дверь запер большим висячим замком, и ключ от него взял к себе.

Обо всем этом он, по возвращении домой, доложил подробно Петру Иннокентьевичу Толстых. Тот одобрил все его действия.

Маленькая Таня прожила у своей кормилицы до двух лет. За ее здоровьем неустанно наблюдал Иннокентий Антипович.

По достижению двух лет девочку взяли в высокий дом. К ней приставили няньку, приезжую из России, которую Гладких разыскал в К.

Прислуге дома, под страхом быть тотчас же выгнаной, было запрещено говорить девочке об Егоре Никифорове и о покойной Арине.

Таня звала Гладких "крестным", а Петра Иннокентьевича ее научили звать "папой". Старику это нравилось. Он, впрочем, ни в чем не перечил Иннокентию Антиповичу.

Уже более года он жил мучимый совестью, подавленный раскаянием, ничем не интересующийся.

Управление всеми своими делами он всецело передал в руки Гладких и не вмешивался ни во что.

Впрочем, случилось то, что предвидел Иннокентий Антипович. Толстых вскоре страстно привязался к ребенку того человека, который все еще продолжал томиться в к-ской тюрьме в ожидании суда и каторги.

Так как Толстых почти никогда не выходил из дому, то малютка была всегда у него на глазах.

Он часто брал ее на колени и лихорадочно целовал, причем каждый раз, вероятно, вспоминал об Егоре Никифорове, а, быть может, и о своей несчастной дочери.

Иннокентий Антипович за это время несколько раз посетил к-ую тюрьму и виделся с Егором Никифоровым.

Он сообщил ему о рождении дочери, но умолчал о смерти Арины. Он сказал ему только, что она все хворает, а потому и не может приехать навестить его.

- Ближний ли свет тащиться, да ее ко мне и не допустят; вы тоже, чай, серебряным али золотым ключом ко мне дверь отпираете.

Егор был покойнее прежнего. Он свыкся со своим положением и не видел, как летели месяц за месяцем. В тюрьме время, говорят, идет очень быстро.

Только в беседах с Иннокентием Антипович он вспоминал о своем деле и объяснил причину, почему он ничего не говорил и не скажет в свою защиту.

- Я дал себя арестовать, - говорил он, - я дам себя осудить только потому, вы правы, что я сам этого хочу. Мне оправдаться, доказать, что я не виновен, было бы очень легко. Стоило сказать заседателю только всю правду. Но я поклялся бедному умирающему, и, кроме того, я не хотел, чтобы осудили настоящего виновника... Я некоторое время колебался, но потом вид изрезанного трупа несчастного меня подкрепил... Я старался напомнить себе, что сделал для меня Петр Иннокентьевич, и это утвердило меня в мысли спасти его. Я, быть может, не устоял бы, если бы, когда меня пришли арестовать, Арина первая не заподозрила меня в совершении убийства... Это меня поразило, и я решился бесповоротно принять на себя вину, тогда же, во время ареста в моей избе, хотя потом, повторяю, несколько раз колебался... Теперь все кончено - я решился и пойду на каторгу, не страшна она мне... Арина, я чувствую это, до сих пор считает меня убийцей - Бог с ней... Вы говорите - она хворает, она просто постаралась забыть меня...

- Ты ошибаешься, Егор, Арина все время думает о тебе и не перестает плакать, но повторяю, она совсем больна, после родов... - утешал его Гладких.

- Бедная Арина, - переменил тон Егор. - Если бы еще она была одна, а то с ребенком, как она проживет, как сумеет поставить на ноги мою бедную девочку.

- Об этом не заботься, - заявил Иннокентий Антипович. - Твой ребенок и твоя жена ни в чем не будут нуждаться, для этого я живу на свете...

- Спасибо вам, вы успокоили меня, - произнес Егор со слезами на глазах.

Гладких тоже прослезился.

- Одно мне больно, - начал Егор Никифоров после некоторой паузы. - Когда моя дорогая девочка, которую я, быть может, никогда не увижу, но которую всю мою жизнь буду горячо любить, подрастет, ей скажут: "Твой отец сослан на каторгу". Как больно будет ей это услыхать. Не правда ли, Иннокентий Антипович, что тогда вы, вы скажете ей... ну... хоть всю правду.

- Егор, - торжественно начал Гладких, - когда она вырастет настолько, что будет в состоянии сохранить тайну, я скажу ей всю правду, клянусь тебе в этом...

- Я, быть может, не доживу до этого времени, но, по крайней мере, моя дочь при воспоминании о своем отце не будет проклинать его. Еще один вопрос... Как поживает барышня, Марья Петровна? Она, чай, совершенно убита всем тем, что произошло...

Гладких смутился.

- Она вернулась из Томска... и затем снова уехала туда, ей тяжело было оставаться в высоком доме.

- Экая жалось, а мне бы надо ее повидать перед судом и отправкой... мне бы надо кое-что передать ей.

- Письма, которые ты взял в избе, где жил покойный?

- Да!

- Ты сжег их?

- Да!

- Не можешь ли ты доверить мне, что ты должен сказать Марье Петровне.

- Нет, я поклялся не говорить никому, кроме нее. Видно судьба, чтобы эта тайна ушла со мною на каторгу, - сказал Егор. - Не оставляйте Арины и Тани... - переменил он разговор.

- Буть покоен... Я буду заботиться о них всю мою жизнь... - отвечал Иннокентий Антипович.

XX

ЧЕРЕЗ ПЯТЬ ЛЕТ

Прошло пять лет.

После многих хлопот в К. со стороны Иннокентия Антиповича с целью ускорить дело Егора Никифорова, состоялось, наконец, решение, которым он присужден был к пятнадцатилетней каторге, а через год после этого был отправлен в Забайкальскую область... Нечего говорить, что Петру Иннокентьевичу все это встало в дорогую копеечку.

От денег, щедрою рукою рассыпаемых от лица своего хозяина Иннокентием Антиповичем, отказался только один участвующий в этом деле человек - сам обвиненный Егор Никифоров. Он ушел в каторгу с другим сокровищем - чистою совестью.

Среди хорошего ухода росла маленькая Таня, как цветок в руках хорошего садовника. Когда ей минуло пять лет, она всех приводила в восторг своими остроумными ответами и вдумчивыми вопросами, своею веселостью и грацией, хотя физически была очень слаба и нежна.

Петр Иннокентьевич и Иннокентий Антипович, и все домашние обращались с ней, по народному выражению, как с сырым яйцом. Толстых положительно не мог без нее существовать, а Гладких не чаял души в своей крестнице, хотя это не мешало ему с грустью вспоминать о точно в воду канувшей Марье Петровне. О ней не было в течении этих пяти лет ни слуху, ни духу. Что случилось с ней? Быть может, бедная девушка с горя и отчаяния, под гнетом нужды и лишений, лишила себя жизни?

Эти вопросы часто смущали ум Гладких, и он по целым часам ходил порой в глубокой задумчивости, опустив вниз свою поседевшую голову.

В высоком доме имя исчезнувшей барышни не упоминалось. Прислуга как-то инстинктивно не решалась произнести его.

Что касается Петра Иннокентьевича, то вопрос: забыл ли он свою дочь или же раскаивался, что выгнал ее из дома - не мог решить даже такой близкий к нему человек как Гладких.

В первое время исчезновение барышни из высокого дома, конечно, породило много толков в окрестности и даже в К. Впрочем, об этом говорили осторожно, так как Петр Иннокентьевич Толстых был все-таки "сильным человеком", а глаза тех, которые имели законное основание посмотреть на это дело серьезно, были засыпаны золотым песочком.

Годы шли - все забылось и сгладилось, даже воспоминание о преступлении на заимке Толстых.

На дворе стоял декабрь месяц, был страшный мороз. Зима в этот год была лютая и страшная, что не редкость в Сибири. В числе привезенных из К. на имя Иннокентия Антиповича Гладких писем одно обратило на себя его внимание. Почерк, которым написан был адрес, заставил задрожать старика - он узнал почерк Марьи Петровны.

Дрожащими руками разорвал он конверт и прочел следующие строки:

"Мой милый Иннокентий Антипович!

Я в К., в гостинице Разборова. Если вы по прежнему питаете ко мне чувство дружбы, то приезжайте. Спросите только Веру Андреевну Смельскую и вам покажут.

Марья Толстых".

Гладких прижал это письмо к своим губам, и слезы градом полились из его глаз.

Через час он уже мчался по дороге в К.

Старик Разборов, успевший-таки довольно солидно поживиться в деле Егора Никифорова, отремонтировавший на деньги Толстых свою гостиницу и расширивший свою галантерейную лавочку, находившуюся в том же доме, умер еще ранее ссылки Егора, и наследство получил его племянник, живший с малолетства в Москве в приказчиках у одного купца, торговавшего в белокаменной тоже галантерейным товаром.

Наследник прибыл в К. и стал продолжать дело своего покойного дяди.

Старик Разборов был большой оригинал, и о нем в К. долго уже после его смерти ходили рассказы. Он имел большую склонность к иностранным словам, не особенно понимая их значение и невозможно их выговаривая, отчего происходили с ним положительные анекдоты.

Сильным конкурентом покойному по торговле был к-ский богач - монополист Гладилин.

Когда старика Разборова спрашивали, как идут его дела, он печально отвечал:

- Где же мне канканировать с Гладилиным - он оптик.

В переводе на обыкновенный язык это означало: "Где же мне конкурировать с Гладилиным - он оптовый торговец".

Еще забавнее был случай в гостиной губернаторши, где Разборов по должности попечителя приюта находился после завтрака в один из табельных дней.

Губернаторша была страстная любительница собак, и целый десяток маленьких собачек разной породы окружал ее превосходительство.

- Не доведет до добра, ваше превосходительство, вас этот пессимиз! - вдруг выпалил Разборов.

- Что!? - уставилась на него губернаторша.

- Пессимизм... - не смущаясь, повторил он, - то есть любовь ко псам, ваше превосходительство.

Присутствующие разразились гомерическим хохотом.

Таков был покойник, оставивший по себе веселую память.

Иннокентий Антипович, знавший всю прислугу гостиницы, не переменившуюся и при новом хозяине, тотчас же был проведен в номер, занимаемый госпожою Смельской. На стук в дверь послышался слабый голос "войдите", и Гладких, отворив дверь, переступил порог комнаты.

С дивана быстро вскочила молодая женщина, и не успел вошедший прийти в себя, бросилась на шею к своему старому другу - это была Мария.

Тяжелая первая сцена свидания после многолетней разлуки, наконец, миновала. Гладких усадил Марью Петровну на диван и только тогда успел пристально посмотреть на нее.

Она страшно переменилась. Недаром никто в городе не узнал "дочь первого богача" - "сибирскую красавицу", которой гордилось к-ское общество. От этой красоты не осталось и следа. Она исхудала, глаза ввалились, и даже несколько морщин появилось на лбу.

- Бедная моя, бедная, - начал Гладких со слезами в голосе. - Вы ли это? Как могли вы оставлять меня так долго без всякого известия, неужели вы усомнились в вашем верном друге.

- О нет, нет, никогда!

- Почему же вы не уведомили меня, где вы и что с вами?

- Я на это не решалась.

- Это отчего? Но, впрочем, оставим этот разговор... Теперь вы здесь, и я знаю, что мне делать...

- Что вы этим хотите сказать?

- Что хочу я этим сказать? Только то, что я вас возьму с собою домой.

- Никогда! - воскликнула Марья Петровна. В ее голосе послышался ужас.

- Вы боитесь, что вас нехорошо примут! Если вы придете со мной, ваш отец примет вас с распростертыми объятиями. Он не осмелится поступить иначе.

- Но разве вы забыли, что произошло пять лет тому назад - я не забыла этого! Я не могу забыть, что мой отец - его убийца, что он меня проклял, что он разбил мое счастье и обрек меня на нищету и позор... Я буду нести свой крест до конца... Если бы он даже простил меня, то я бы не приняла его прощения, я бы теперь сама отказалась от него...

- Опомнитесь, Марья Петровна! Что вы говорите?

- Да, я не приняла бы его, потому что я... я не смогу простить ему никогда! И если бы он меня не выгнал из того дома, где, к моему несчастью, родила меня мать, я бы сама ушла... Я никогда в жизни не переступлю порога дома Петра Иннокентьевича Толстых.

- Если бы вы знали только, как он страдает, этот несчастный: угрызения совести подавляют, убивают его...

- Он заслужил это, хотя я желаю ему, если он может, найти душевный покой.

- Его-то ему и не найти никогда.

- Как и мне тоже, - с горечью заметила Марья Петровна, - я изнемогаю под тяжестью отцовского проклятия. Но я не жалуюсь, я не хочу жаловаться. Как бы печально все это ни кончилось для меня, я передала свою судьбу всецело в руки Божьи... Смерть, которая была бы моим избавлением от всех страданий, меня страшит и пугает не потому, что мне плохо жить, а потому, что я не одна, потому что я должна жить... для него!

Гладких вздрогнул и вопросительно посмотрел на Марью Петровну.

Не замечая этого взгляда, она продолжала дрожашим голосом:

- Если бы я была одна, покинутая, разбитая, без надежды, но и без страха, я бы шла спокойно до конца по дороге жизни! Но это невозможно - я боюсь за него, я мучаюсь за него, я каждую минуту спрашиваю себя: что ждет его в будущем?

- О ком это вы говорите? - смущенно спросил Иннокентий Антипович.

У него блеснула мысль, что она помешалась и считает в живых Ильяшевича.

- Ах, правда, ведь вы не знаете! Я говорю о моем ребенке, о моем сыне...

- Ваш сын? - воскликнул с облегченным вздохом Гладких. - И вы, мать, не хотите возвратиться к вашему отцу?

- Мое решение неизменно.

- Как! - вышел положительно из себя Иннокентий Антипович. - Вы хотите обречь вашего ребенка на нищету и несчастье, когда у него есть состояние, состояние деда...

- Ребенок Марии Толстых будет наследником только своей матери - наследником ее несчастия...

Марья Петровна горько заплакала.

- Боже правый! - воскликнул Гладких. - Вразуми ее! О, я этого не потерплю! Этого не должно быть! Это несправедливо, возмутительно... Я здесь, и я не допущу этого!..

- Вы ничего не сделаете.

- Как будто я послушаюсь вас... Тут дело идет не о вас, а о вашем ребенке... Где он?

Марья Петровна подошла к кровати и раздвинула занавеси.

- Вот он! - сказала она.

Громкий разговор разбудил ребенка, который, прислушиваясь, сидел на кровати.

- Как его зовут?

- Я дала ему имя его отца - Борис.

Гладких взял мальчика на руки и осыпал его поцелуями. Ребенок не сопротивлялся его ласкам.

- Мама, кто этот дядя? - спросил вдруг малютка.

- Это мой друг! - отвечала молодая женщина.

- Он меня целует, он не злой! Почему же он делает так, что ты плачешь?

- Ты ошибаешься, дитя мое, я не плачу...

- Нет, нет, ты плачешь, я хорошо это вижу...

Марья Петровна засмеялась сквозь слезы.

- Умница мальчик, жалеет маму! - ласково потрепал Иннокентий Антипович ребенка по щеке и усадил его на диван.

Марья Петровна села рядом и обвила мальчика, нежно прижавшегося к матери.

Гладких, поместившись на стуле против молодой женщины, долго созерцал эту картину. Слезы одна за другою катились по его морщинистым щекам.

Наконец, он снова горячо начал убеждать ее возвратиться домой. Она только качала головой, но в этом жесте было столько железной воли, столько непоколебимой решительности, что Иннокентий Антипович понял, что ему не убедить эту закаленную в несчастьи женщину.

- Но, наконец, вы имеете право владеть капиталом вашей покойной матери! - воскликнул он, исчерпав все средства убеждения, все свое красноречие.

- Нет, я не признаю себя в праве взять эти деньги... Чем делаюсь несчастнее, тем становлюсь все более и более горда. Бог для всех нас один. Что совершилось со мной - совершилось по Его воле, что со мной будет - также в Его воле... Проклятие моего отца тяготеет надо мною... Часто, даже ночью, я просыпаюсь в холодном поту с роковой мыслью: "я проклята".

- Возмутительно! - пробормотал Гладких.

Наступило на несколько минут тяжелое молчание. Его прервал Иннокентий Антипович.

- Расскажите, по крайней мере, мне, как вы прожили с того страшного дня, в который покинули высокий дом. Откуда у вас новое имя, меня все это более чем интересует. Вернее, что это не простое любопытство.

- Верю, верю, друг мой. Слушайте, я во всех подробностях расскажу вам грустную повесть моих скитаний.

XXI

РАССКАЗ МАРИИ

- Рассказ мой будет недолог, - тихо начала Марья Петровна. - Я шла первое время без цели, без мысли, я была как помешанная. Я только изредка останавливалась, чтобы утолить свой голод; в первом селении я купила себе хлеба и рыбы. Сильное волнение придавало мне нечеловеческие силы. С собой у меня было только несколько рублей в моем кошельке, но и они мне не понадобились - добрые люди здесь, в стране несчастья, на каждом шагу.

Сколько верст я прошла - я не знала, не знала и в какую сторону шла. Наконец, после нескольких дней пути я окончательно выбилась из сил, мои башмаки разорвались, ноги распухли и были в крови, я вся была как разбитая. По счастью, я пришла в небольшой поселок - он оказался, как я узнала потом, по иркутскому тракту. Меня приняли добрые люди и дали мне приют в избе. За это я стала им работать.

Их деликатность равнялась их гостеприимству - они не расспрашивали меня, кто я и откуда. Я сказала им только, что меня зовут Мария. Однажды, я случайно подслушала разговор приютивших меня крестьян. Жена говорила своему мужу: "Она, наверное, господского рода. Ее обманул какой-нибудь негодяй, каких много, и она убежала, решившись скрыть свой стыд от родных и знакомых".

Я сделалась матерью и хотела сама кормить своего ребенка. Меня мучило, что я меньше могла работать на моих благодетелей и думала, что стала им в тягость... Я видела, что они сами нуждаются и отдала им свои несчастные рубли.

- И почему же вы мне об этом не написали ни слова? - спросил Иннокентий Антипович со слезами в голосе. - Вы знаете, что я бережлив, и из моего жалованья я накопил порядочную сумму денег, которая находится в обороте у вашего отца.

- Я была уверена, что вы бы мне помогли, я даже была уверена, что и отец не отказал бы мне в деньгах, но я этого не хотела...

- Злая, нехорошая! - полуласково, полуукоризненно сказал Гладких.

- Я удвоила свои старания, ходила за водой, пекла хлеб, мыла белье, полы... и хозяева были довольны мной...

Иннокентий Антипович схватил обе ее руки, которые уже не были так нежны, как пять лет тому назад, и покрыл их поцелуями.

- Таким образом я жила. Как часто вспоминала я о высоком доме, как часто я оплакивала отца моего ребенка. Это знают моя грудь да подушка. Однажды от проезжих я случайно узнала, что по делу об убийстве на заимке Толстых арестован и пошел в тюрьму Егор Никифоров. Я поняла все. Чтобы не выдать настоящего убийцу, Егор принял на себя вину, чтобы спасти моего отца, его благодетеля, он обрекал себя на каторгу...

- Он уже и пошел туда... - вставил Гладких.

- Это геройское самопожертвование! Я бросилась на колени и долго молилась за него. С тех пор я молюсь о нем каждый день. Я подумала о бедной Арине... Что сталось с ней?

- Она умерла! - глухо ответил Иннокентий Антипович. Марья Петровна простонала и низко опустила голову.

- И все это из-за меня! - с горечью сказала она после некоторой паузы. - Вы видите сами, что проклятие тяготеет надо мною. А ее ребенок?

- Ее ребенок, Марья Петровна, прелестная девочка. Она у нас. Ваш отец воспитывает ее и обеспечит ее будущность;

- Это справедливо!.. - воскликнула молодая женщина. - Мой отец будет вечным должником этой девочки, так как ничто в жизни не может заменить мать. О, берегите ее, любите ее и приготовьте ей жизнь счастливую и веселую.

- Она моя крестница, - заметил Гладких, - но мне все кажется, что будто я ее отец. За ее судьбу ручаюсь я.

- Как ее зовут?

- Татьяной.

- Хорошее имя.

- Но не будем больше говорить о других, поговорим о вас и о вашем ребенке. Как достали вы себе другое имя и зачем приехали сюда?

- В таком случае, слушайте далее... В этом же поселке жила одна поселянка Вера Андреевна Смельская - еще далеко не старая, но болезненная девушка, она была сослана за убийство своего незаконного ребенка и всю свою жизнь мучилась страшным раскаянием. В поселке говорили, что у ней есть деньжонки, так как она будто бы дочь богатого петербургского чиновника. Чахотка - эта страшная болезнь постепенно подтачивала ее организм. Она очень полюбила меня и чрезвычайно привязалась к Боре... Она даже через год перевезла меня к себе, и мои добрые хозяева сами уговорили меня принять это предложение, так как видели, что черная работа мне не по силам... Вера Андреевна жила в собственной избушке со старухой поселянкой, которая ей прислуживала и незадолго перед тем умерла. Я поступила на ее место. Работы было меньше, и я отдохнула.

Так прошло еще три года. В конце третьего Вера Андреевна слегла в постель, чтобы не вставать более. Я ухаживала за ней день и ночь. Никогда не забуду я последней ночи. Несчастная девушка умирала, умирала в полном сознании. "Ты так же несчастна, как и я, - сказала она мне, - но ты не преступна... Ты свято исполнила долг матери - единственный долг женщины на земле, ты вся отдалась своему ребенку... Ты заслуживаешь быть награжденной... Я умираю... Тебе нужны бумаги - возьми мои... Я тебе отдаю мое имя, мои сбережения и все мое имущество... В нашем поселке меня похоронят без отпевания, без формальностей... Ближайшая церковь отстоит от нас на триста верст... Кто узнает, похоронена ли ты или я... Завтра я поговорю со стариками - они добрые люди и согласятся исполнить волю умирающей, двадцать лет я прожила среди них и никому не сделала зла".

Я с радостью бросилась целовать ее, я поняла, что она делает мне благодеяние, что под чужим именем я могу пробраться в К., а оттуда на могилу Бориса, это было моей заветной мечтой. На другой день Вера Андреевна действительно собрала стариков и изложила им свою просьбу. В поселке любили и меня, и ее. Старики согласились сохранить тайну и строго наказать о том домашним... К вечеру Веры Андреевны не стало. На другой день ее похоронили... Я читала молитвы, когда гроб опускали в могилу. С кладбища я вернулась Елизаветой Андреевной Смельской. В сундуке покойной я нашла сто двадцать рублей денег в старом бумажнике. Покойная была одного роста со мной, и платья ее мне оказались впору. Я прожила еще несколько месяцев, когда сын моего соседа, по злобе на отца, поджег его избу. Это было ночью. Огонь быстро охватил соседние строения. Моя изба сгорела до тла, я успела спасти моего сына, кое-что из платьев, бумаги покойной и деньги. Пожар ограничился тремя избами. Меня приютили на несколько дней мои прежние хозяева. Большую часть из завещанных мне денег я отдала погорельцам, а с остальными приехала сюда. Мне показалось, что Бог посетил меня пожаром за то, что я откладывала поездку на могилу отца моего ребенка. Кстати, где похоронили его?

- Впереди кладбища, у проселочной дороги, там стоит большой крест... - тихо отвечал Гладких, растроганный рассказом Марьи Петровны.

- Знаю, знаю.

- А вы разве не боитесь, что вас кто-нибудь узнает в поселке и на заимке?.. Если же это случится, что будут говорить... Есть много злых людей, Марья Петровна!

- Успокойтесь, я приеду поздно ночью, когда все спят, и поклонюсь вместе с моим сыном могиле его отца, как здесь, в К., поклонилась могиле моей матери.

- Значит, только затем вы сюда и приехали? А я думал... - начал Иннокентий Антипович.

- Что вы думали?

- Я думал, что если не для себя, то, повторяю, для своего сына, вы вернетесь в высокий дом.

- Я уже отвечала вам на это, - коротко сказала она, - я не хочу и никогда не буду просить что-либо у моего отца.

- Я не могу одобрить этого, Марья Петровна, и если бы я не знал вас так хорошо, я мог бы подумать, что вы... дурная мать.

- Бог видит мое сердце! - сказала Марья Петровна. Гладких понял вторично, что он ее не разубедит.

- Долго вы еще останетесь в К.? - переменил он разговор.

- Так как я вас уже видела, то могу уехать на днях.

- Пробудьте еще недельку... я прошу вас об этом.

- Зачем?

- Я бы хотел на днях видеть вас еще раз.

- Хорошо, я останусь... - просто согласилась она.

Гладких встал, нежно поцеловал в лоб Марью Петровну и в обе щеки малютку и сказал, уходя:

- До свидания.

На другой день он был на заимке.

- Куда ты так неожиданно, не сказав ни слова, уехал? - спросил его Петр Иннокентьевич.

- Я ездил в К.?

- По делу?

- Чтобы видеться с твоей дочерью... - резко отвечал Гладких.

- С Марией? - вздрогнул Толстых.

- Да, с Марией, которая страдает, которая несчастна и которая должна работать как простая поденщица, чтобы прокормить себя и своего сына.

Лицо Петра Иннокентьевича еще более омрачилось.

- Петр, если бы ты сам съездил за ней, я думаю, она вернулась бы... Съезди, Петр. Ужели ты не хочешь?

- Нет! - мрачно отвечал тот.

- Ужели тебя не трогает совсем ее горе? Ужели ты не смягчишься, если я скажу тебе, что она в страшной нужде, что она голодает... Ужели не больно это слышать твоему сердцу... И если бы еще она была одна, но у нее ребенок, сын, прелестный мальчик...

Толстых поднял голову, глаза его страшно заблестели, и он судорожно сжал ручки кресла, на котором сидел.

- Я вижу, - печально продолжал Гладких, - что час еще не настал! Но подумай о том, что я тебе сейчас скажу. Придет день, и, может быть, он очень близок, когда ты на коленях будешь просить свою дочь прийти в твой дом и сделаться в нем хозяйкой.

Петр Иннокентьевич мрачно молчал.

- Как, Мария Толстых должна быть поденщицей, чтобы не умереть с голоду, когда здесь богатство и дом - полная чаша... Нет, этого допустить нельзя!..

- Я согласен выдать ей состояние ее матери, - холодно сказал Толстых.

- Ты обязан ей прежде всего возвратить свое сердце, а затем уже предлагать деньги... Их она с презрением оттолкнет... она ничего не требует от себя - слышишь, Петр, ничего! Она похожа на тебя, как две капли воды, в этом отношении. Как и ты, она непреклонна даже для себя.

- Тогда пусть она делает, что хочет.

После этих жестких слов наступило молчание. Гладких не прервал его. Он лишь укоризненно посмотрел на своего хозяина и друга и вышел. На другое утро он снова уехал в К.

В местном отделении государственного банка хранились его сбережения кроме тех, которые были в деле - несколько десятков тысяч. Он решился заставить Марью Петровну взять их и уехать с ними в Россию, в Петербург или Москву, бросив вид умершей поселянки и выправить себе настоящий вид из местной купеческой управы. Он соображал, что с помощью денег это можно будет сделать без огласки. Он будет просить ее писать ему как можно чаще, и таким образом он будет следить за ней издалека.

"Конечно, - думал он, - она не откажется от денег, тем более, что он дарит их не ей, а ее сыну. Я слишком старый друг ее отца, чтобы она могла обидеться моим предложением..."

С такими мыслями и планами он прибыл в К. утром, и, получив деньги из банка, поехал прямо в гостиницу Разборова. Там ожидало его неожиданное роковое известие. Вера Андреевна Смельская, по словам самого хозяина, расплатившись за номер, вскоре после его отъезда ушла из гостиницы, а куда, неизвестно.

Иннокентий Антипович понял, что Марья Петровна скрылась от него умышленно, чтобы не поддаться его убеждениям. Он понял также, что всякие розыски были бы напрасны и, положив обратно в банк деньги, убитый горем, возвратился назад в высокий дом.

XXII

НА ПОЧТОВОМ ТРАКТЕ

- Добрый, честный человек! - задумчиво проговорила Марья Петровна после ухода Иннокентия Антиповича. - Я, вероятно, с тобой больше никогда не увижусь!

Она стала считать оставшиеся у нее деньги. Их оказалось очень немного.

"Туда я доеду, а оттуда пройду пешком до деревни!" - мысленно решила она и приказала привести себе почтовых лошадей, которые довезли бы ее до прииска Толстых - почту в Сибири возят в сторону и по проселочным трактам, заимка же Петра Иннокентьевича от почтовой дороги отстояла в верстах пяти.

Это совсем не показалось странным в гостинице, в которой приезжая аккуратно расплатилась по счету, так как все знали, что доверенный этого золотопромышленника только что посетил приезжую постоялицу.

Вскоре лошади были поданы, мать с сыном уселись в накладушку и отправились в ту сторону, откуда несчастная девушка была изгнана пять лет тому назад. Лошади в Сибири очень быстры, хотя невзрачны на вид, так что двести верст делают с двумя-тремя остановками в сутки и только иногда на пять или шесть часов более.

Марья Петровна приехала к заимке Толстых на другой день поздним вечером, когда действительно все спали, как в высоком доме, так и в поселке.

- Прикажете подъежать к дому? - обратился к ней ямщик.

- Нет, нет! - испуганно отвечала она. - Подъезжай к поселку.

Ямщик снова прикрикнул на лошадей, которые понеслись еще быстрее, чуя скорую остановку.

При въезде в поселок, Марья Петровна приказала ямщику остановиться и, к удивлению последнего, вышла из повозки.

- Вы куда же? - испуганным голосом спросил он.

- Я здесь пройду пешком, а ты поезжай на ночлег. У тебя есть знакомые?

- Как не быть, я тутошний, да вы-то где же пристанете?..

- Обо мне не беспокойся... я уж найду место... - сунула она в руку чересчур любопытному ямщику рублевку.

Кредитная бумажка, видимо, примирила его с необычайностью факта, и он со стереотипными "благодарствуйте", "прощенья просим" отъехал шажком, направляясь по улице поселка, но все же нет-нет да оглядывался на шедшую по глубокому снегу молодую женщину с ребенком на руках.

- Не к добру привез я сюда эту барыню! - ворчал он про себя. - Да мне что ж... Моя хата с краю, я ничего не знаю... Если что, скажу, что выпустил у высокого дома, наше дело подневольное, где прикажут, там и высаживай, - продолжал он рассуждать сам с собой. - А то упрусь, запамятовал да и шабаш.

Надо заметить, что сибирские крестьяне боятся как огня суда и поэтому очень молчаливы. Суд, по их мнению, одно разорение. К этому своеобразному афоризму привела их житейская практика прошлого.

Марья Петровна, между тем, достигла уже почерневшего от времени и непогод большого креста, видневшегося на белоснежной равнине.

С сыном на руках, упала она на колени перед крестом, под которым было похоронено тело дорогого для нее человека - отца ее ребенка. Сына затем она поставила на ноги, малютка удивленно смотрел на мать.

- Ты опять плачешь, мама!

- Здесь папа! - сквозь слезы сказала Марья Петровна, указывая сыну на крест.

- Папа... папа... - с дрожью в голосе повторил ребенок и вдруг зарыдал.

- Молись... - сказала Марья Петровна.

Лицо ребенка сделалось серьезным, он возвел свои глазки на крест и начал шептать молитву, которой научила его мать. Последняя продолжала тоже молиться, обливаясь слезами.

Луна с тусклого неба, покрытого обрывками снежных туч, выглянула на несколько минут и осветила эту трогательную картину. Самая обстановка этой картины была величественная. С одной стороны Енисей. Лютые морозы уже давно крепко сковали его, нагромоздив на нем глыбы льда в форме разнообразных конусов, параллелограммов, кубов и других фигур - плодов причудливой фантазии великого геометра природы. Вся эта грандиозная сибирская река казалась широкою лентою фантастических кристаллов, покрытых белоснежною пеленою, искрящеюся мириадами блесток при ярком свете северной луны.

С другой - вековечная тайга из елей и сосен, покрытых серебристым инеем, и впереди ее поселок, темным абрисом изб выделявшийся на белоснежной равнине.

Ветер стал усиливаться, Марья Петровна встала и пошла по дороге снова мимо поселка. Маленького Борю она вела за руку, но он вскоре устал, и она принуждена была снова взять его на руки, хотя ей было очень тяжело нести его. У нее даже блеснула мысль вернуться в поселок - она уже прошла его - и переночевать, но боязнь быть узнанной остановила ее, и она пошла далее.

Она уже сделала более трех верст, как ветер еще более усилился. Начиналась вьюга. Луна ярко светила теперь с почти безоблачного неба, но несмотря на это, далее нескольких шагов рассмотреть ничего было нельзя, так как в воздухе стояла густая серебристая сетка из движущихся мелких искорок.

Марья Петровна с ребенком на руках еле подвигалась вперед: мелкий снег, поднимаемый ветром с земли, слепил ей глаза. Она заплакала, поняв свою, быть может, роковую неосторожность.

Ветер чуть не сбивал ее с ног и силы покидали ее с каждым шагом. Несчастная чувствовала, как дрожал ее ребенок от холода.

Его плач и стоны разрывали ей сердце. Она продолжала идти вперед, окрыляемая уже чувством самосохранения.

Она вышла уже на почтовую дорогу. Вдруг ребенок пронзительно вскрикнул, и на этот крик молодая женщина тоже ответила криком. Она прижала маленькое, холодное личико к своим губам и покрыла его лихорадочными поцелуями.

- Спать, мама! - слабо бормотал ребенок.

Она дико простонала:

- Я - проклятая!

Она сняла с себя большой платок, с шеи шарф и закутала в них озябшего, несмотря на теплую одежду, ребенка. Снег забрался ей за ворот и холодными каплями скользил у ней по спине.

Вдруг она задрожала - в ушах у нее зазвенело, перед глазами замелькали зеленые и красные круги. Страх смерти болезненно сжал ее сердце. Она с трудом вдохнула в себя воздух и затем крикнула, что есть мочи:

- Спасите, спасите!

Стон бушевавшей вьюги заглушил ее голос. Она сделала еще несколько шагов, но колени ее подогнулись. Она уже не плакала, а рыдала:

- Проклятая, проклятая!

Она упала на снег, не выпуская из рук своего заснувшего ребенка. Последний проснулся от падения, высвободил свою головку и, увидав свою мать лежавшею, пронзительно закричал.

Как бы помощью неба на этот крик ребенка вдали послышался колокольчик. По почтовому тракту быстро ехал тарантас, запряженный четверкой лошадей. В тарантасе сидели господин с дамой.

Ребенок продолжал кричать благим матом. Крик был услышан, лошади остановились.

Господин, закутанный в доху, в фуражке с кокардой, вышел из тарантаса и подошел к недвижимо лежавшей с ребенком Марье Петровне.

С помощью ямщика он уложил их обоих в тарантас, перекинувшись несколькими словами с сидевшей в нем дамой, а сам сел на козлы с ямщиком, и четверка снова помчалась стрелой по дороге.

До ближайшей станции оставалось всего верст сорок пять, которые и проехали с небольшим в три часа времени.

По приезде на станцию молодую женщину вынули из тарантаса в бесчувственном состоянии, ребенок же, пригревшись в закрытом экипаже, спал сладким сном.

Замерзшую стали приводить в чувство, растирая снегом и сукном, и она, хотя и пришла в себя, но оказалась так слаба, что только поводила бессмысленно глазами и не говорила ни слова, то и дело впадая в глубокие обмороки.

При поселке, расположенном около станции, оказался ссыльный фельдшер, который, по настоянию приезжих, был приглашен к больной.

Осмотрев ее и пощупав пульс, он покачал головою и объявил, что она едва ли проживет несколько дней.

- Кто она такая? Вы не знаете? - допытывались приезжие у почтосодержателя и его семейных.

- А Бог ее знает... Мало ли их тут бродит, всякой шушеры... - отвечали те.

- Куда же девать ребенка?

- А уж это мы и сами не знаем... Ее-то - умрет, похороним... с мертвой-то просто, а вот с живым и не сообразишь...

- Возьмем его с собой, Jean! - сказала барыня, оказавшаяся красивой брюнеткой, лет тридцати с небольшим.

- Как с собой, ma chere? - воззрился на нее муж - мужчина лет сорока пяти, с полным лицом и красивыми, выхоленными баками и усами, в которых пробивалась седина. Жидкие волосы на голове тоже были с проседью.

- Так, с собой! Детей у нас нет... Может, его сам Бог нам посылает... Ты получил назначение в Петербург, о котором я так горячо молилась... Надо в лице этого сироты отблагодарить Господа...

- Ты ангел, Nadine! - поцеловал муж ее в щеку. - Это хорошая, христианская мысль... Милосердный Бог сторицею вознаградит нас, если мы призрим этого ребенка...

Маленький Боря, между тем, проснулся и с плачем бросился к лежавшей в обмороке матери.

- Мама, мама...

Приезжая барыня взяла его на колени и старалась утешить ласкою и поцелуями.

- Как тебя зовут, милый мальчик?

- Боря...

- Но как же его взять без бумаг... Кто он такой? - соображал господин, ходя взад и вперед по станционной комнате.

Жена смотрителя предложила посмотреть в дорожной сумке, висевшей на ремне через плечо у найденной на дороге молодой женщины. Там действительно оказалось метрическое свидетельство на имя Бориса, незаконнорожденного сына девицы Марии Толстых.

- Толстых! - сказал смотритель. - Уж не дочка ли она нашего богача - золотопромышленника... Нет, этого не может быть... Та, говорили, была красавица, и уже лет пять как пропала без вести.

Проезжие господа дали смотрительнице двадцать пять рублей на уход за больной, взяли с собой ребенка и сели снова в тарантас, в который были запряжены свежие лошади.

Усадив жену и ребенка в коляску, господин отдал смотрителю свою визитную карточку.

- Коли она выходится, отдайте ей эту карточку, в Иркутске будут знать мой петербургский адрес. На карточке было напечатано:

Иван Афанасьевич Звегинцев

Старший советник

иркутского губернского правления

Господин сел в тарантас, захлопнул дверцы, и лошади помчались.

XXIII

НА РАЗОРЕННОМ ГНЕЗДЕ

Вернемся, дорогой читатель, снова к тому моменту начала нашего правдивого повествования, от которого мы отвлекались к тяжелому прошлому высокого дома, тому прошлому, которое промелькнуло в умах обоих встретившихся стариков: Иннокентия Антиповича Гладких и варнака, который был, читатель, конечно, догадался, никто иной, как Егор Никифоров, выдержавший срок назначенной ему каторги и возвращавшийся на свое старое гнездо.

Оба верные хранителя тайны высокого дома хотя, как мы уже сказали, узнали друг друга, но не выдали этого - Гладких от неожиданности, а Егор Никифоров из боязни, что Иннокентий Антипович может объяснить его возвращение в поселок близ высокого дома желанием получить вознаграждение за перенесенное наказание от богача Толстых, место которого он добровольно занял на каторге.

Варнак Егор тихо шел по той самой дороге, где более чем двадцать лет тому назад было совершено приписанное ему преступление, и направлялся к поселку.

Иннокентий Антипович, совершенно ошеломленный этой встречей, тоже медленно возвратился в сопровождении Татьяны Петровны, как звали все не только на заимке, но и в К., молодую девушку, считавшуюся дочерью Толстых; многие даже и не подозревали, что она собственно Татьяна Егоровна - дочь каторжника, как назвал ее Семен Семенович Толстых - двоюродный племянник Петра Иннокентьевича. Первая это не подозревала - она сама.

Мы будем продолжать называть ее по отчеству в честь ее приемного отца.

"Нет, - думал Егор Никифоров, шагая по знакомой дороге, - нет, этого не может быть... Эта прелестная девушка не может быть дочерью Петра Иннокентьевича. Ей двадцать один год, но двадцать лет тому назад Толстых не был женат... Нет, она не его дочь, хотя и называет его своим отцом... Ее крестный отец Иннокентий Антипович! Не ребенок ли это Марьи Петровны? Ее мать, говорит она, умерла при ее рождении, а Марья Петровна пропала около того же времени... Да, это так, это дочь Марьи Петровны!"

Он ускорил шаги.

Впрочем, подойдя к поселку, он вдруг остановился, как бы чего-то испугавшись. Вид родных мест произвел на него гнетущее впечатление - из глаз его полились слезы.

Вскоре, однако, он овладел собою и пошел по улице поселка. Встречавшиеся крестьяне и крестьянки были ему совершенно незнакомы - его также не узнавал никто. Он дошел до конца поселка, где стояла его изба, и остановился, как вкопанный - перед ним были одни развалины.

Растерянно оглядываясь кругом, Егор Никифоров вошел внутрь избы, но там было пусто, пол почти весь сгнил и провалился, одна кирпичная печь возвышалась среди груды мусора.

Егор Никифоров встал на колени, закрыл лицо руками и громко зарыдал.

Через несколько минут он вскочил и вышел со словами:

- Я должен узнать все!

Избы через две он увидал старушку, которая, сидя на завалинке, грелась на солнце.

Это была знакомая нам Фекла - кормилица и крестная мать Татьяны Петровны.

- Не знаешь ли, бабушка, что сталось с одним жившим в этих местах моим приятелем, охотником Егором Никифоровым? - обратился к ней прохожий.

Чулок со спицами выпал из рук старухи.

- Пресвятая Богородица! - воскликнула она. - Как ты назвал его... Егором Никифоровым?.. Спаси нас, Господи! Ты, дедушка, напрасно его ищешь...

- Он умер?

- Может быть...

- Наверно разве никто не знает?..

- Почем мы будем знать, что делается на каторге?.. Твой приятель, старина, убил человека и сослан на каторгу.

- Несчастный!

- Пожалуй, несчастный, да вместе с тем и негодяй... Он подстерег ночью приезжего молодого человека, убил и ограбил... Покойный похоронен у нас, близ кладбища... Теперь здесь все забыли об этом, но я... я помню... к тому же, я была приятельницей с его женой, Ариной.

Глаза Егора заблестели радостью при этом имени.

- А жена его живет все здесь?

- Кто, Арина-то?

- Да.

Старуха печально покачала головой.

- Арина умерла.

Егор пошатнулся и, чтобы не рухнуться на землю, скорее упал, чем сел, рядом со старухой на заваленку. Из груди его вырвался тяжелый стон:

- Умерла, умерла!

Старая крестьянка глядела на него во все глаза, не понимая, что с ним такое случилось, и почему его поразили так ее слова.

- Ты, видно, очень любил Егора и его жену, что тебя так поразила весть о их печальной судьбе? Меня тоже, как я вспомню, и теперь пробирает мороз по коже.

- А давно умерла жена Егора? - с дрожью в голосе спросил старик.

- Этот негодяй убил и ее...

Старик вскочил, но затем опомнился и сел опять.

- Арина умерла недолго спустя после ареста мужа, - продолжала старуха. - Я была около нее до самой ее смерти.

- Так ты, бабушка, была у ней, когда она умирала?

- Она умерла почти у меня на руках.

Старик начал шептать как бы молитву, а затем нерешительно спросил:

- Арина не была в то время в тягости?

- Конечно, была...

- Ребенок, значит, родился мертвенький?

- Ничуть не бывало... Он себе живет прекрасно... Она родила благополучно дня за два до своей смерти, и мне его отдали на грудь, я его и выкормила...

- И этот ребенок... этот ребенок... жив? - воскликнул старик и, закрыв лицо руками, зарыдал, как ребенок.

Старуха снова посмотрела на него с нескрываемым удивлением.

- Однако, ты, старина, мягкосердый!..

Старик овладел собой.

- Я уже говорил тебе, бабушка, что я был большой приятель с Егором, кроме того, у меня тоже была жена и дети, и я потерял их... Я плачу, взгрустнувшись по ним... - снова заметил он.

- Бедняга!.. - прошептала Фекла.

- Значит, у Егора остался сын? - задал вопрос старик, отирая слезы рукавом своего озяма.

- Нет, дочь...

- Дочь... Несчастная, верно, на нее у вас все косо смотрят... Дочь убийцы...

- Ошибаешься... ее любят по всей окрестности...

- Это справедливо! Видно, на свете еще много добрых людей... Но все-таки, бабушка, она не может быть счастлива...

- Почему это?

- Она должна страдать, зная, что она дочь каторжника...

- Да она не знает об этом... Едва ли ей знакомо даже имя Егора Никифорова.

- Как, ей не сказали даже кто ее отец?

- Ни кто ее мать... Ей ничего не сказали.

- Отчего же?

- Чтобы она не страдала...

- А... понимаю...

- И она никогда не узнает этого... Никто не осмелится произнести ни одного слова, которое вызвало бы у ней хоть одну слезу...

- Кто же ее так оберегает?

- Люди, которые побогаче нас с тобою, старина!

- Она живет здесь в поселке?

- Нет, до двух лет она жила у меня, а затем ее увезли отсюда.

- Куда!

- Зачем тебе это знать, старина? Ведь не пойдешь же ты туда, где она живет... Дочь Егора и Арины теперь благородная барышня...

- Барышня... - растерянно повторил старик.

- Да, барышня, выросла и живет в холе и богатстве...

Прохожий с наслаждением слушал старуху - ее слова казались ему небесной музыкой.

- Великий Боже!.. Наконец мне послано утешение за все мои страдания! - прошептал Егор Никофоров.

Он встал и поклонился старухе.

- Один последний вопрос - как ее зовут?

- Ее зовут Татьяной.

- Татьяной!.. - воскликнул он и провел рукою по лбу... - О, не удивляйся, бабушка, если я опять заплачу... У меня тоже была дочь, которую звали Татьяной.

- Ничего, ничего, старина, как поплачешь - легче делается...

- Прощенья просим...

- А как тебя зовут?..

- Меня... Иваном...

Егор Никифоров пошел снова по улице поселка, вышел за него и направился к половинке.

Ни Харитон Спиридонович Безымянных, тоже уже очень состарившийся, ни кухарка прииска Алена Матвеева не узнали в зашедшем варнаке убийцу Ильяшевича. Последняя дала ему поесть, не расспрашивая, как было в обычае на половинке, кто он и откуда.

Егор Никофоров расплатился на половинке частью денег, данных ему Татьяною Петровной.

С половинки он направился в тайгу, которую знал вдоль и поперек, и забрался в самую чащу. Он сел там под раскидистой елью и снова заплакал.

"Значит, это я видел свою дочь... Я говорил с ней... Я слышал ее чудный голос! - думал он. - И этот ангел мой ребенок, ребенок Арины... Иннокентий Антипович сдержал свое слово, он не покинул сироту... Он заставил Петра Иннокентьевича сделаться ей приемным отцом... Они скрыли от нее имена ее родителей, они окутали тайной ее рождение... Это доброе дело... Я не могу ей открыться... Это значило бы сказать ей: твой отец Егор Никифоров - убийца, каторжник, твой отец - я. Нет, лучше умереть, чем причинить ей такое горе... Умереть... но ведь Егор Никифоров и так умер... Остался нищий Иван..."

Он тяжело вздохнул.

"Я поселюсь здесь поблизости... Я буду видеть ее... У меня всегда будет перед глазами крыша высокого дома, под которой живет моя дочь... Я устрою себе землянку здесь, в лесу..."

XXIV

ОБНОВЛЯЮЩАЯСЯ СИБИРЬ

Время, к которому относится наш рассказ, было для всей Сибири временем переходным. Обновленное, хотя и не новое, как в остальной России, судопроизводство внесло некоторый свет в мрак дореформенных порядков, царивших в этой "стране золота" почти вплоть до последнего времени; осуществлявшийся уже проект сибирской железной дороги должен был связать это классическое "золотое дно" с центральной Россией, и страна, при одном имени которой казначеи и кассиры последней формации ощущали трепет сердец, должна была перестать быть страной изгнания, а, напротив, своими природными богатствами наводнить центральную Россию.

Таковы радужные мечты "реформаторов Сибири". Осуществятся ли они - это вопрос недалекого будущего.

Старожилы Сибири качают весьма красноречиво своими седыми головами, слушая россказни о затеях и планах кабинетных петербургских реформаторов далекой и почти неведомой окраины.

Современное состояние края подтверждает эти сомнения старожилов и знатоков Сибири, так как прозвище "золотого дна" и представление о неисчислимых богатствах края остались со времен Ермака Тимофеевича и, переходя из уст в уста, от поколения к поколению, удержались в представлении современников лишь по давности - никто из говоривших о Сибири громкие хвалебные речи не потрудился проверить, что сделали с этим "золотым дном", с этими "богатствами" жизнь и хищнические инстинкты людей, а, между тем, эти два, всегда идущие рука об руку фактора, за время от момента присоединения этого, почти безлюдного, края России до наших дней сделали очень многое. Золотое дно оказалось почти исчерпанным, а "неисчислимые богатства" давно отошли в область преданий.

Не так думали, конечно, приезжающие "навозники", как зло и метко окрестили исконные сибиряки лиц, приезжающих "из России". Они ехали, конечно, с надеждой найти это "золотое дно" и "неисчислимые богатства", запустить в них властную руку и не одной пригоршней черпать из них личное благосостояние, а когда убедились, что "дно" стало очень мелко и богатства можно перечислить по пальцам, то, конечно, тщательно скрывали это от непосвященных, стараясь захватить хотя ничтожные остатки, которых на их век, по их эгоистическому рассуждению, хватит. Такова в коротких словах печальная история расхищения Сибири...

Борис Иванович Сабиров, гражданский инженер, молодой человек лет двадцати двух, красивый шатен, с выразительным лицом, один из первых прибыл за "бугры", то есть за Уральские горы, на разведку сибирской железнодорожной линии. Сабирову это было, впрочем, нетрудно, так как он только что недавно, по окончании курса, был назначен на какое-то место при екатеринбургско-тюменской железной дороге, этой "паровой черепахе", как называют ее местные остряки, и уже оттуда командирован далее в Восточную Сибирь.

На дворе стояли первые числа сентября 188... года.

Сабиров задумчиво сидел на одной из скамеек средней аллеи городского сада в К.

Густой сад был прекрасно распланирован и украшен вычурными беседками - он составлял наследие города от одного, уже давно оставившего свой пост начальника губернии. В этом же саду помещалось обширное одноэтажное деревянное здание, окруженное кругом простой галлереей, куда на летние месяцы перемещалось местное общественное собрание или клуб.

30 августа в этом помещении клуба был обычный большой бал, после которого клуб обыкновенно переходил в свое зимнее помещение. Бал был очень оживлен, благодаря приезжим инженерам.

Вообще "носители зеленого канта", в руках которых была великая миссия соединения великой сибирской страны с великой центральной Россией, внесли необычайное оживление в скучную, однообразную жизнь К.

Все заволновалось. Мужьям приятно было поговорить со свежими, умными людьми, слаще было даже выпить с ними и забавнее перекинуться в картишки. Жены и дочери были взволнованы вследствие других причин - инженеры были молодец к молодцу, а многие, по наведенным справкам, даже холостые.

В числе последних числился и Борис Иванович Сабиров.

Он, конечно, присутствовал на балу, как на многих праздниках, дававшихся в городском саду, и успел даже оставить на них свое сердце.

Это сердце похитила знакомая нам Татьяна Петровна Толстых, приезжавшая гостить в К. вместе с Иннокентием Антиповичем со специальною целью повеселиться. Она и теперь была в К., так как присутствовала на последнем летнем балу и осталась, чтобы сделать некоторые покупки.

К ней перенесся мыслью Борис Иванович, сидя на скамейке городского сада, после промелькнувших в его голове соображений по поводу будущего значения сибирской железной дороги, для изысканий которой он прибыл в этот немудреный сибирский городок.

Вдруг на средней аллее сада появилась вышедшая из боковой аллеи легкая на помине Татьяна Петровна, в сопровождении пожилой горничной, несшей сверток с покупками. Возвращаясь домой - дом Толстых находился на Соборной площади, против сада - она не утерпела зайти в сад, который манил к себе своей позлащенной дуновением осени зеленью, освещенной ярким солнцем великолепного сентябрьского дня.

Борис Иванович поспешно встал и пошел к ней навстречу.

Увидав его, Татьяна Петровна вся вспыхнула.

- Я не надеялся так скоро вас встретить. Меня привела сюда сегодня счастливая звезда.

- Всякий человек обязан верить в свою счастливую звезду, иначе жизнь была бы стишком печальна... - отвечала она.

- До сих пор я в нее не верил, но вы показали мне ее на таких небесах, на которых я менее всего ожидал ее встретить.

Молодая девушка снова вспыхнула и опустила глаза, поняв этот поэтический намек.

Они дошли до ворот сада. Он почтительно откланялся.

- До свидания! - подала она ему руку.

Он остановился, восторженными глазами провожая ее. Выйдя из сада, она оглянулась. Их взгляды встретились. Они были красноречивее слов. Вдруг кто-то дотронулся до его руки.

Борис Иванович обернулся. Перед ним стоял нищий - это был Егор Никифоров.

XXV

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Вид как бы выросшего из земли около него нищего не особенно смутил Бориса Ивановича. Он уже несколько месяцев провел в Сибири и перестал удивляться многому в этой стране.

Сибирь для непосвященных - это страна несообразностей. Судите сами. Вы едете, например, в сибирском городе на извозчике. Неизменная, отжившая свой век в центральной России долгушка, то есть широкие дрожки, на которые садятся спина к спине, к вашим услугам. На козлах сидит чумазый возница. Грубое лицо его заросло всклокоченной бородой, мозолистые грязные руки держат сыромятные вожжи. Одет он в дырявый озям и невозможный треух.

Вы едете с приятелем домой или даже с супругой, и не желая, чтобы вас понимал извозчик, ведете беседу на французском языке. Вы подъезжаете к цели вашей поездки, как вдруг ваш чумазый возница вставляет в ваш разговор фразу на чистейшем парижском диалекте. Это ли не несообразность?

По улице сибирского города идет сгорбленный седой старик, одетый в дырявый тулуп, более чем потертую баранью шапку и кожаные бродни. За спиной он тащит мешок картофеля, муки или другой провизии. Если вы с ним заговорите, он выпрямится и оживится, он начнет с вами увлекательную беседу о прошлом, о настоящем, в нем несомненно существует тот дар, который французы называют "art de parler". Это бывший московский лев, украшение аристократических гостиных белокаменной, коловратностью судьбы превратившийся в сибирского крестьянина из ссыльных.

Еще одна иллюстрация.

Грязная канцелярия сибирского полицейского пристава. Бедняга писец, одетый в невозможные лохмотья, невольно возбуждает ваше сочувствие, но шевелит в вашей душе и брезгливое чувство. Вы дадите ему за справку лишний гривенник, но постараетесь поскорее уйти.

Это магистр чистой математики.

Такова, повторяю, Сибирь для непосвещенных.

С этими несообразностями скоро свыкаются; свыкся в несколько месяцев и Сабиров.

Он вопросительным взглядом окинул стоявшего перед ним нищего.

- Отойдемте немного в сторону, мне надо кое о чем с вами переговорить, - сказал последний.

Сабиров молча последовал за ним в первую от входа боковую аллею сада.

Завернув в глубь сада, нищий остановился.

- Вы сейчас говорили, молодой человек, о счастливой звезде, которая привела вас сюда; думаете ли вы на самом деле, что это счастливая звезда?.. Мне кажется, что нет!

- Что ты хочешь этим сказать? И по какому праву ты подслушиваешь чужие разговоры? - вспыхнул Сабиров.

- По праву старости и желания вам добра, молодой человек! Хочу же я этим сказать то, что вам не мешало бы уехать отсюда, уехать как можно скорее и никогда сюда не возвращаться...

- Я тебя не понимаю, старик!

- Я говорю это для вашего благополучия.

- Пусть так... - смягчился Сабиров. - Но все же ты должен мне объяснить эту загадку.

- Вы будете со мной откровенны?

- У меня нет тайн.

- Знаете вы давно эту барышню, с которой вы сейчас говорили?

- Нет, я сам здесь недавно. Я видел ее несколько раз на вечерах клуба, был ей представлен, танцевал с нею.

Старик внушал Сабирову какое-то странное доверие - его взгляд заставлял его повиноваться.

- Значит, вы знаете, что она единственная дочь известного здешнего богача Петра Иннокентьевича Толстых. По вашему разговору и по взгляду, которым вы глядели на нее, я понял, что вы ее любите. Не смущайтесь - это не преступление. Кто же может, увидя ее, не полюбить. Она всюду вносит с собой радость и счастье. Вы должны были полюбить ее. Но слушайте меня внимательно, молодой человек; существует тайна, в силу которой ее запрещено любить кому бы то ни было. Поверьте, что у нее много есть и было обожателей и уже многим из них отказано в ее руке. Понимаете ли вы теперь, что для своего же спокойствия должны забыть о ней.

Борис Иванович онемел от удивления. Авторитетный тон, которым говорил "старый нищий" о дочери первого сибирского богача, поразил его, а, между тем, он ни на мгновение не усомнился в правде слов этого нищего, ни в его праве говорить таким образом.

Сабиров молчал.

- Вы приезжий... Вы здесь по службе, - продолжал, между тем, старик, - вырвите, если можете, вашу любовь из сердца, а если нет, то отпроситесь в отпуск, выходите в отставку, но уезжайте отсюда... Эта страна опасна для молодых людей, идущих за своей счастливой звездой, - загадочно, глухим голосом добавил он.

Борис Иванович стоял с поникшей головою.

- Больше мне нечего вам сказать! Прощенья просим, молодой человек!

С этими словами старый нищий удалился, оставив Сабирова совершенно убитым всем слышанным.

"Какой таинственный нищий! Кто он такой? Что хотел сказать своим предупреждением?.. И как он мог угадать то, что я еще сам не знал: что я ее люблю, люблю... Я должен ее избегать, должен уехать отсюда, где для меня теперь сосредоточивается все в жизни... Это невозможно! Я чувствую, что меня привела сюда судьба... добрая или злая, что мне до этого, но я покорюсь ее воле... Будь, что будет..."

Чтобы объяснить такое внезапное появление Егора Никифорова перед Сабировым тотчас же после беседы последнего с Татьяной Петровной, надо заметить, что, вернувшись с каторги и поселившись в построенной им землянке близ высокого дома, "нищий Иван", под каковым прозвищем вскоре стал известен всем Егор, неотступно следил за каждым шагом молодой девушки, чуть не ежедневно бывал на заимке Толстых, но не подавал виду, что знает давно ее обитателей. Он успел в этом настолько, что даже Иннокентий Антипович, признавший было в нем отца Тани, вскоре начал думать, что он ошибся, что это только так показалось, и "нищий Иван", к которому все привыкли, перестал пробуждать в нем тяжелые воспоминания.

Когда Татьяна Петровна вместе с крестным уежала в К., "нищий Иван" всегда знал это заранее, так как барышня, часто видя его на дворе, порой подолгу беседовала с ним, да кроме того, он мог узнать это от прислуги. И вот он исчезал из заимки - он отправлялся в К., где продолжал свои неотступные наблюдения за Татьяной Петровной.

Неоднократные и резкие отказы сватавшимся за молодой девушкой женихам со стороны Иннокентия Антиповича убедили Егора Никифорова, что у Гладких есть какой-то план относительно замужества Тани, и зная, что ее крестный отец любит ее столько же, сколько и он, вполне полагался на усмотрение последнего в устройстве судьбы его дочери.

Он и следил-то за ней не потому, что не доверял зоркому глазу Гладких, а лишь по той причине, что видеть свою дочь, хотя издали, составляло для него невыразимое наслаждение. Оно было и единственное, привязывавшее его к жизни.

Двухсотверстные переходы, которые он делал из заимки Толстых в К. и обратно, не были обременительны для его закаленного на каторге организма. Случалось, впрочем, что его подвозили проезжавшие на почтовой дороге крестьяне, так что, особенно сравнительно с его желанием быть вблизи его дочери, этот путь казался ему и краток, и легок.

Борис Иванович Сабиров, несмотря на решимость покориться своей судьбе, хотя бы она вела к его погибели, с невеселыми мыслями вернулся из городского сада домой.

Он жил в гостинице Разборова по Большой улице К., занимая очень чистенький и светленький номер. Пребывание его в этом городе продолжалось несколько месяцев; но время его отъезда не могло быть определено: шли изыскания от города Ачинска до К., и каждый день он мог получить ожидаемое уведомление о начале изысканий от города К. по направлению к Иркутску.

Первое, что бросилось ему в глаза при входе в номер, был лежавший на его письменном столе большой казенный пакет. Он вскрыл его дрожащими руками и принялся за чтение. Это и было то предписание, которое он ожидал ежедневно, о продолжении дальнейших изысканий по иркутскому тракту. Это значило, что отъезд из К. еще далек. Сабиров побледнел.

При предписании была приложена и карта будущих изысканий, пока еще довольно близких к К., где, следовательно, должна была остаться и комиссия. Наступающая зима должна будет прервать их, следовательно, ему предстоит провести в К. и часть будущего лета.

Он стал внимательно рассматривать карту. Вдруг она выпала у него из рук.

- Судьба!.. - прошептал он упавшим голосом.

В примечании к пунктам, по которым должна была пройти предполагаемая линия железной дороги, значилось: "Заимка П. И. Толстых".

Снова перед Сабировым восстал образ "старого нищего", вспомнилось его предупреждение.

- Судьба! - снова прошептал он, но последовать совету нищего и уехать в отпуск не решился.

XXVI

СВАТОВСТВО

Через несколько дней после встречи в городском саду с Сабировым, Татьяна Петровна, в сопровождении Иннокентия Антиповича, возвратилась в высокий дом.

Прислуга встретила их известием, что незадолго перед ними приехал на заимку Семен Порфирьевич Толстых.

Иннокентий Антипович поморщился. Он не любил этого родственника своего хозяина - двоюродного брата Петра Иннокентьевича.

Семен Порфирьевич был небогатый к-ский купец-барахольщик, то есть занимавшийся скупкою старья, которое по-сибирски называется "барахло". С этой торговлей в Сибири связаны темные операции покупки заведомо краденого, особенно чаю, часто по несколько цибиков обрезаемого с обозов.

Пользуясь довольно близким родством с богачом-золотопромышленником, Семен Порфирьевич обделывал свои делишки удачно и главное - безопасно. Ни характером, ни наружностью он не был похож на своего двоюродного брата. Суетливый, любопытный, льстивый, небольшого роста, с кругленьким брюшком и с чисто выбритою плутоватою, лоснящеюся от жира физиономиею он производил своей фигурой и манерой обращения с людьми отталкивающее впечатление.

- Что с тобой, крестный? - спросила Татьяна Петровна, увидав нахмуренное лицо Гладких.

- Когда я не только вижу этого человека, но даже слышу о нем, у меня переворачивает все нутро, вся желчь поднимается во мне... Отец и сын - одного поля ягоды...

- Что же они тебе сделали?

- Пока ничего, но я уверен, что они еще принесут к нам в дом много несчастья и горя.

- Ты думаешь?

- Это мое предчувствие неспроста... Я, как хорошая собака - чую волка издали. Этот сладенький, вечно улыбающийся, тихо подползающий Семен Порфирьевич имеет вид отъявленного жигана... Ты увидишь, что я буду прав... К счастью, я всегда настороже.

- Ты, крестный, видишь все в черном цвете.

- Исключая тебя, моя дорогая, - пошутил Гладких, насильственно улыбаясь.

Они разошлись по своим комнатам переодеться после дороги.

Наступило время обеда, когда Татьяна Петровна, уже побывавшая у отца в кабинете и поздоровавшаяся с ним, вышла в столовую, где за столом сидел Семен Порфирьевич, его сын Семен Семенович, Толстых и Гладких.

- А, племянница... дорогая племянница! - вскочил из-за стола и своей скользящей походкой подлетел к молодой девушке Семен Порфирьевич. - Хорошеет день ото дня.

Он без церемонии поцеловал ее в обе щеки. Семен Семенович даже облизнулся от зависти.

Гладких нахмурился.

Все уселись за стол.

Семен Порфирьевич то и дело прикладывался к рюмочке и болтал без умолку о городских новостях, пересыпая эти рассказы плоскими шуточками, над которыми смеялся, впрочем, только вдвоем со своим сыном.

Между прочим он обратился к Петру Иннокентьевичу и сказал:

- Посмотри-ка на Татьяну и Семена - вот пара не пара, а дорогой марьяж. Ему двадцать восемь, ей скоро двадцать два...

Он расхохотался.

Гладких даже вздрогнул от охватившей его злобы.

После обеда Татьяна Петровна пошла наверх в свою комнату - бывшую комнату Марьи Петровны. Ей хотелось остаться наедине со своими мыслями. За время ее последнего пребывания в К. она сильно изменилась. В ней пропала беззаботность ребенка, ее сердце наполнилось каким-то неведомым ей доселе ощущением - ей чего-то недоставало, она стала ощущать внутри и около себя какую-то страшную пустоту.

Она задумалась о последней встрече с Сабировым в городском саду.

Семен Порфирьевич отправился с Петром Иннокентьевичем в кабинет.

- Мне надо поговорить с тобою, брат, об одном деле, - сказал он, когда они оба уселись в креслах.

- Говори... Я догадался и ранее, что ты не ради одного свидания с сыном приехал сюда... Быть может, тебе нужны деньги?

- Кому они не нужны!.. - визгливо захохотал Семен Порфирьевич. - Я тебе и так порядочно должен, хотя, если ты мне дашь тысченки три на оборот, я буду тебе благодарен... Дела идут из рук вон плохо... Не беспокойся, я отдам, и притом: свои люди - сочтемся.

- Хорошо, я дам тебе их...

- За это спасибо, но это еще не все, что мне запало в ум... относительно Семена...

- Что же это такое?

- Ты доволен им?

- Об этом надо спросить у Иннокентия.

Семен Порфирьевич поморщился.

- Незачем и спрашивать... Я знаю моего сына... За что он примется, так уже сделает на отличку... Что заберет себе в голову, того достигнет... Он и теперь все твои дела знает, как свои пять пальцев, и может прекрасно заменить старика Гладких...

- Никто не может заменить такого человека, как Иннокентий! - резко сказал Толстых.

- Конечно нет, конечно нет! - залебезил Семен Порфирьевич. - Но мы все смертны.

- Успокойся, Иннокентий здоровее и сильнее любого из молодых... Он переживет меня на много лет...

- Это все так, но все же он уже стар и молодой помощник ему бы не помешал...

- Иннокентий не нуждается ни в ком...

- Но Семен со временем должен же сделаться чем-нибудь больше простого конторщика... Он все-таки твой родственник, Петр, и как таковой, должен хоть немного присматривать за твоими делами.

- Иннокентий на это никогда не согласится, а за ним право долголетней службы... Я, таким образом, не вижу средств сделать это.

- А, между тем, одно средство есть.

- Какое?

- Весьма простое. Таня уже невеста, а Семен влюбился в нее по уши.

- Вот что!

- Веселым пирком, да и за свадебку, - вот и все.

- Да, но захочет ли Таня?

- Всякой девушке, которой перевалило за двадцать, хочется замуж...

- Прибавь за того, кто ей нравится...

- Семен - красивый малый.

- Этого не всегда достаточно. Впрочем, я не могу говорить за Таню. Во всяком случае, в таком важном деле надо спросить совета Иннокентия.

- Иннокентий, опять Иннокентий! - вышел из себя Семен Порфирьевич. - Разве он здесь хозяин?

- Мой старый друг здесь - все.

- Но ведь хозяин все-таки ты? - злобно крикнул Семен Порфирьевич.

- Я? - отвечал Толстых. - Я здесь - ничто!

"Дурак! - подумал Семен Порфирьевич, сверкнув глазами. - С каким бы удовольствием я свернул тебе шею".

- Но ты, конечно, не хочешь умирать, - начал он сладким голосом, - не увидав внучат, которых бы ты сделал своими наследниками по завещанию.

- Я не сделаю никакого завещания.

В глазах Семена Порфирьевича блестнул луч радости.

- Это умно, это я одобряю... Твое богатство останется твоим родственникам по прямой линии... Это в порядке вещей. Один из этих родственников я, Петр, и если Таня выйдет за Семена, тебе не надо будет более заботиться об этой девочке; ты можешь, конечно, ее наградить деньгами... Семен же будет вести твое дело...

Лицо Петра Иннокентьевича омрачилось.

- Это уж я сам знаю, что мне сделать для Тани. Но ты, Семен, кажется, очень рано думаешь о наследстве после меня.

- Не думай, пожалуйста, что я желаю твоей смерти...

- Моя смерть очень мало принесет тебе пользы, Семен...

Последний с удивлением посмотрел на говорившего.

- Ты, значит, уже сделал завещание? - растерянно пробормотал он.

- Нет! Но ты забываешь мою дочь.

- Марию?

- Да, Марию Толстых.

- Она уже давно умерла...

Петр Иннокентьевич вскочил, весь дрожа от волнения.

- Откуда ты это знаешь? - каким-то стоном вырвалось у него из груди.

Он снова скорее упал, чем сел в кресло.

- Умерла, говорите вы, - продолжал он с дрожью в голосе. - Где доказательство тому?.. Я еще ожидаю ее, я ее буду ждать, я не смею умереть...

Злая улыбка играла на губах Семена Порфирьевича.

"Старик впадает в детство!" - думал он.

Петр Иннокентьевич полулежал в кресле неподвижно.

- Прости меня, дорогой брат, - жалобным тоном начал Семен Порфирьевич, - что я произнес имя, которое в тебе пробудило столько тяжелых воспоминаний. Ты знаешь, как я всегда сочувствовал твоему горю! Я тоже долго надеялся, что твоя дочка вернется, но прошло уже более двадцати лет... Едва ли теперь можно надеяться...

- Увы, ты прав, надежды нет! - простонал Петр Иннокентьевич и тряхнул головой, как бы желая отогнать тяжелую мысль. - Хорошо, не будем об этом говорить... С моим горем я справлюсь один... Ты сделал предложение и имеешь полное право требовать ответа. Будь так добр, вели позвать Иннокентия.

Семен Порфирьевич медлил. Он знал, что его игра проиграна, как только Гладких войдет сюда. Он ненавидел его от всей души, но все же не терял надежды. Он, как и сын, был настойчив и упрям. Наконец, он вышел сделать распоряжение и снова вернулся в кабинет. Через несколько минут туда же вошел Гладких.

- Иннокентий! - сказал ему Толстых. - Семен сказал мне сейчас, что его сын влюблен в Таню и хочет на ней жениться. Что ты скажешь на это?

- На это я отвечу, - с нескрываемым презрением отвечал Гладких, - что Семен Порфирьевич даром потратил и время, и слова.

- Я думал, что мой сын... - весь дрожа от гнева, начал было Семен Порфирьевич.

- Ваш сын, - перебил его Гладких с той же презрительной улыбкой, - может искать себе невесту, где ему будет угодно, Таня же никогда не будет его женой, слышите, никогда!

- Берегитесь, Иннокентий Антипович! - с нескрываемой злобой воскликнул Семен Порфирьевич.

- Меня не пугают никакие угрозы, Семен Порфирьевич! - вызывающе, скрестив на груди руки, сказал Гладких.

Семен Порфирьевич, казалось, хотел броситься и разорвать его, но сдержался и сказал вкрадчивым голосом:

- Таня уже взрослая девушка, и если вы не хотите оставить ее старой девой, то мне бы хотелось знать причину вашего отказа.

Гладких молчал.

- Во всяком случае, она может иметь право, надеюсь, выразить свое желание и нежелание.

- Вы хотите услыхать ответ от нее лично?.. - сказал Гладких. - Извольте. Ваше желание будет исполнено.

Он торопливо вышел из комнаты и закричал:

- Таня, Таня!

Затем он снова вернулся в кабинет. Молодая девушка не замедлила явиться. Она застала Семена Порфирьевича и Гладких, стоящих друг против друга, а Петра Иннокентьевича, полулежащим в кресле.

- Папа, папа, что с тобой? - подбежала она к последнему.

- Ничего, дитя мое! - улыбаясь, сказал старик. Он привлек ее к себе и поцеловал в лоб.

- Ты вся дрожишь?

- Я очень испугалась. Я подумала, что ты заболел... Зачем меня звал крестный?

- Спроси его.

Молодая девушка вопросительно посмотрела на Гладких.

- Таня, - сказал тот с расстановкой. - Дело идет о твоем замужестве. Семен Порфирьевич просит твоей руки для своего сына. Согласна ты или нет?

- Но я не хочу совсем замуж!.. Ни за что!.. - воскликнула она, бросаясь к Гладких со слезами на глазах.

- Вот вам ответ! - обратился последний к Семену Порфирьевичу.

Затем он довел Таню до двери.

- Иди в свою комнату, моя голубка... Нам не о чем больше тебя расспрашивать.

Таня удалилась. Следом за ней ушел из кабинета и Гладких. Семен Порфирьевич проводил его злобным взглядом.

- Погоди-ж ты! - сквозь зубы, чуть слышно, проворчал он.

XXVII

ЗАГОВОР

Четверть часа спустя Семен Порфирьевич встретил сына, ходившего взад и вперед по саду.

- Я вижу по твоему лицу, что наше дело провалилось! - сказал он отцу.

- Я чуть не лопнул от злости, и если мне когда-нибудь доведется встретиться с этим проклятым Гладких где-нибудь в укромном месте, я рассчитаюсь с ним по-свойски! - отвечал отец.

- Я ненавижу его также от глубины души...

- Пока этот человек будет здесь, мы с тобой не достигнем ничего. Петр совершенно в его власти, а у этого Гладких относительно Татьяны есть какой-то план, неизвестный даже Петру... Он чего-то и кого-то ждет... Верно одно, что он решил нас лишить наследства.

- Это несомненно.

- И все для этой девчонки... Она для него - все. Петр, впрочем, меня успокоил, он сказал, что никогда не сделает духовного завещания... На "дочь убийцы" нам тоже нечего рассчитывать - она тебя не любит...

- Но я люблю ее.

- Теперь тебе ее надо забыть... но когда мы сделаемся владельцами высокого дома и обладателями состояния Петра, мы решим, что с ней делать... Если ты захочешь, то сделаешь ее своей любовницей... Понял?..

- Как не понять... но когда еще это будет... - дрожащим голосом сказал сын.

- Подождешь... кусочек аппетитный... - рассмеялся отец гадким смехом.

Они вышли, разговаривая, из сада и пошли по направлению к тайге. Передняя часть ее была пустынна; работы производились далеко от дому.

Они вошли в чащу.

- Тут мы можем говорить без помехи, - сказал Семен Порфирьевич.

Сын вопросительно поглядел на него.

- Гладких стоит на нашей дороге, - продолжал отец, - значит, он должен быть устранен...

Сын вздрогнул.

- Я уже давно об этом думал, но как это сделать?

Старик пожал плечами.

- Когда хочешь избавиться от врага, то всякое средство хорошо; надо только выждать случая...

- А если такого случая не представится?

- Надо его подготовить...

- Это нелегко...

- Так говорят только лентяи и пошляки! - рассердился Семен Порфирьевич. - Гладких наш враг, он мешает нашим планам, он должен исчезнуть. Тогда мы будем хозяйничать в высоком доме, Танюша будет так или иначе твоя, в наших руках будет весь капитал. Все это в нашей власти! Неужели мы этим не воспользуемся? Это было бы более чем глупо. Повторяю, единственная преграда этому - Гладких. Он должен умереть!..

- Но как?.. Он живуч и силен... - проворчал сын.

- Мало ли есть способов, мало ли случается несчастий с людьми? Отчего же и с ним не может чего-нибудь случиться?..

- Надо будет обдумать это! - мрачно сказал Семен Семенович.

- Я уеду в К. У меня там есть спешное дело, но по первому твоему зову я буду здесь.

Они вышли на поляну. Вдруг, в десяти шагах от них, выбежала из лесу женщина с искаженным, видимо, безумием лицом, вся в лохмотьях, худая, как скелет, бледная, как смерть. Подняв к небу свои костлявые руки, она крикнула диким голосом:

- Как много еще злых людей на свете!

Затем она снова убежала в лес.

Отец и сын вздрогнули и остановились.

- Кто это? - спросил отец.

- Я слышал от рабочих, что в тайге поселилась какая-то сумасшедшая нищая, но никогда сам не видел ее. Вероятно, это она...

- А-а-а! - заметил, оправившись от смущения, Семен Порфирьевич.

Поляна, по которой они шли, образовалась из первого места, занятого прииском; здесь когда-то, лет двадцать тому назад, стояла казарма рабочих, теперь отнесенная далеко в глубь тайги.

- Смотри!.. - вдруг остановился Семен Порфирьевич.

Оба они стояли около старого, давно заброшенного колодца, вырытого в то еще время, когда здесь производилась промывка золота.

- Что такое? Колодец? - с недоумением спросил сын.

- Совершенно верно. Старый глубокий колодец, который теперь заброшен, но в котором есть достаточно воды, чтобы человек, упавший в него сверху, захлебнулся и был бы захоронен там навеки.

- Иннокентий Антипович не раз говорил, что его надо засыпать, так как, неровен час, может случиться несчастье. Почему же этому несчастью не случиться с ним самим... Он часто проходит здесь... Раз я даже видел его сидящим у самого колодца на возвратном пути с приисков... Если его найдут в один прекрасный день на дне колодца... виной будет только его неосторожность... Не так ли?

- Ты - молодец, делаешь честь твоему отцу... У тебя на плечах башка... да еще какая! - визгливо засмеялся Семен Порфирьевич.

Сын самодовольно улыбнулся.

- Я люблю и ненавижу! - отвечал он.

- А я ненавижу и хочу разбогатеть! - заметил отец.

Заговор на жизнь Иннокентия Антиповича Гладких состоялся. Исполнение его, впрочем, пришлось отложить в долгий ящик, так как незаметно промелькнул сентябрь - окончились работы на прииске, и Гладких не бывал в тайге, а следовательно, не мог проходить мимо рокового, избранного его врагами колодца.

Сын не оповещал отца, орудовавшего по прежнему в К., и жил только сладкою надеждою на осуществление его преступного плана в будущем году, когда начнутся работы на прииске.

"Края колодца еще более разрушатся к тому времени... - думал он. - Несчастье будет еще естественнее!.."

Так жестоко и, вместе с тем, так просто составленный план на жизнь человека, на убийство своего ближнего является, надо заметить, далеко не исключительным фактом в "стране изгнания", где жестки сердца, суровы нравы и где человеческая жизнь не ставится ни во что.

По сведениям уголовной статистики, ни в одной стране не совершается, относительно, столько убийств, как в Сибири, и большинство из них поразительно беспричинны, или же в крайнем случае причиною служит легкая размолвка, мелкая ссора и еще более мелкая корысть. Как красноречивую иллюстрацию к сказанному, отметим одно из поразительных явлений сибирской таежной жизни - охоту на человека.

Время этой охоты - сентябрь. Место - тайга. Сентярь в тайге пасмурен. Идет мелкий, холодный дождь - часто и снег. Между деревьями с пожелтевшими иглами и поблекшими листьями жалобно завывает северный ветер. Тайга замирает. Работы на приисках оканчиваются. Наступает время рассчета. Та же одетая в лохмотья, но уже сильно поредевшая толпа осаждает приисковые конторы и получает причитающиеся грошевые заработки. Ругань и проклятия висят в воздухе. Расчет кончен. Рабочие расходятся. Они идут партиями. Беда отставшему - его ожидает в тайге смерть. Он становится добычей самого хищного из всех животных - человека.

Крестьяне соседних с тайгою селений ведут правильную охоту - она имеет свое специальное название - "охота на горбачей".

"Горбачами" зовут приисковых рабочих, вследствие их сгорбленных фигур, которые делаются такими от постоянной работы в наклонном положении.

С заряженным пулей ружьем отправляюся эти своеобразные охотники в тайгу и стреляют в возвращающихся в одиночку рабочих. Меткий выстрел укладывает их жертву на месте. Ее раздевают донага и оставляют на съедение зверям.

По весне находят массу костей, черепов и начинаются дела "о найденных, неизвестно кому принадлежащих" костях, черепах и прочем, которые хоронятся, а дела "предаются - выражаясь языком старого, так недавно и не совсем еще отжившего свои дни в Сибири законодательства - воле Божьей".

Несколько лет тому назад простой случай открыл одного такого охотника, десятки же других остаются неуличенными. Двое рабочих, возвращаясь с приисков, пришли в ближайшее село и попросились переночевать в доме зажиточного крестьянина. Дома была одна маленькая девочка, которая не пустила их без старших в избу, а проводила в баню.

- Где же старики? - спросили ее путники.

- Мать с ребенком в поле, а отец пошел в лес "горбачей" стрелять, - отвечала девочка.

В детской наивности она считала "горбача", вероятно, какой-нибудь таежной птицей. Рабочие поняли. Когда же, пройдя в баню, они увидали там целый склад окровавленной "лопатины" (так именуется в Сибири одежда), то, уйдя из-под страшного крова, заявили об открытии начальству.

Возвратившийся с охоты хозяин был арестован и сознался в убийстве за эту осень восемнадцати человек. Охотился он не первый год. В тайге указал он там и сям лежащие обнаженные трупы - иные уже полусъеденные червями.

Таковы дикие таежные нравы.

XXVIII

В ОБЩЕСТВЕННОМ СОБРАНИИ

Наступило 24 декабря 188... года.

Было двенадцать часов ночи. Город К. еще не спал. Большие окна деревянного здания на Большой улице, в котором помещался клуб, или, как он именуется в Сибири, общественное собрание, лили потоки света, освещая, впрочем, лишь часть совершенно пустынной улицы.

В клубе была рождественская елка.

Все небольшое общество города, состоящее из чиновников, по преимуществу, богатых купцов, приезжих инженеров, собралось туда, первые со своими чадами и домочадцами, встретить великий праздник христианского мира.

Около этого-то здания и была некоторая жизнь. В остальных же частях города и, в особенности, в слободах царила невозмутимая, подавляющая тишина.

Бедный люд спал после тяжелого дневного труда, и сладкие грезы переносили его, быть может, в другие миры, на елки, не в пример роскошнее той, возле которой собралась аристократия сибирского города.

Все были в зале, где происходила раздача подарков окружившим елку детям, - самый интересный момент праздника.

В глубине небольшой гостиной сидели только двое - кавалер и дама.

Это были Сабиров и Татьяна Петровна.

Счастливые одиночеством, они, казалось, забыли весь мир.

Он рассказывал ей свою встречу с нищим в саду, после последнего разговора с ней, и передал предупреждение этого загадочного старика.

- Это нищий Иван! Он следит за мной, как тень, - сказала Татьяна Петровна. - Он так ко мне привязан.

- Он любит вас, да и кто может не любить вас... Вы созданы, чтобы распространять вокруг себя счастье: ваша улыбка дарит надежду, ваши глаза льют свет, ваш голос - небесная гармония...

Молодая девушка в волнении слушала эту дивную музыку полупризнания.

Он держал ее за руку; она не отнимала ее.

- Вы долго еще останетесь здесь? - спросила она его.

- Я не хотел бы никогда уехать отсюда...

Она опустила глаза и высвободила свою руку.

- Я не хотел бы никогда отсюда уехать... - с пафосом повторил он.

Она лукаво улыбнулась.

- Петербуржцам скучно здесь...

- Но здесь вы... - отвечал он. - Впрочем, мне следовало бежать отсюда скорее и без оглядки...

Она окинула его вопросительно-недоумевающим взглядом.

- Да, скорее и без оглядки... Вы слишком недосягаемы для меня, хотя никто не может запретить мне любить вас, молиться на вас, мечтать о вас, жить вами. Но вы богаты, а я... я бедняк, без роду и племени... Вот пропасть, лежащая между нами... Если бы не это, с каким наслаждением посвятил бы я вам свою жизнь до последнего вздоха, я носил бы вас на руках, я лелеял бы вас, я сделал бы вас счастливой... Но вы богаты, к несчастью вы богаты.

- Тем лучше... - сказала молодая девушка, вся сияя от восторга, - значит, я могу выбрать себе мужа по моему желанию...

- Но ваш отец, конечно, пожелает, чтобы ваш выбор пал на богатого или знатного... Это всегда так бывает...

- Быть может, но мой папа и крестный держатся совсем другого взгляда... Я уверена, что они будут более смотреть на внутренние качества моего жениха, нежели на его богатство и титул... Они меня так любят и прежде всего, конечно, захотят моего счастья...

- Но этот нищий говорил мне, что уже отказывали многим, искавшим вашу руку...

- Это правда, - сказала она, - но из них я никого не любила...

- А теперь?! - воскликнул он и хотел было схватить ее руки, но она быстро убежала в боковую дверь, ведущую в танцевальную залу.

В тоже самое время в дверях, ведущих из буфета, появился Иннокентий Антипович.

Его взгляд был серьезнее, строже, печальнее, чем всегда, но в глазах его было заметно больше горечи, чем злобы.

Сабиров остался сидеть на месте, как бы прикованный к нему этим взглядом. Он был знаком с Гладких ранее, представленный ему вскоре после приезда в К., а потому последний протянул ему руку. Борис Иванович встал и почтительно пожал ее. Иннокентий Антипович взглядом попросил его сесть и сам сел рядом.

На несколько минут воцарилось тяжелое молчание.

- То, что я скажу вам, не должна знать девушка, только что вышедшая отсюда... - медленно начал Гладких, - и с которой вы, видимо, очень горячо беседовали.

Сабиров удивленно смотрел на говорившего, но сердце его усиленно билось, как бы предчувствуя беду. При последних словах Иннокентия Антиповича он весь вспыхнул, а затем побледнел.

- Вы мне нравитесь, молодой человек, - продолжал тот, - мы, сибиряки, живем здесь по простоте, но умеем не хуже других узнавать людей. У вас такое честное, открытое лицо, что я не хочу думать, что вы замыслили что-нибудь дурное относительно моей крестницы.

Борис Иванович сделал было жест негодования, но воздержался и сказал дрогнувшим от волнения голосом:

- Благодарю вас... Если бы вы это могли подумать, то обидели бы меня совершенно напрасно.

- Я и не хочу думать этого... Давайте поговорим по душе - хотите?

Гладких остановился.

Сабиров молча нахлонил голову, в знак согласия.

- Вы любите Таню?

- Больше жизни!.. - быстро, с уверенностью отвечал Борис Иванович.

Иннокентий Антипович вздрогнул, и взгляд его сделался мрачен.

- Несчастье больше, чем я ожидал... - прошептал он. - А вас она любит? - спросил он громко.

- Татьяна Петровна не дала мне права отвечать за нее... - дрогнувшим голосом отвечал Сабиров.

Оба собеседника были взволнованы. Борис Иванович чувствовал, как замерло его сердце. Он понимал скорее инстинктом, чем разумом, что Татьяна Петровна вся во власти этого человека, сидевшего перед ним, что одним словом он может разрушить все его радужные планы.

- Выслушайте меня! - сказал Гладких после некоторого молчания. - Вы любите Таню! Я люблю ее также... Я люблю ее так горячо, если не более, как мог бы любить свою дочь. Я забочусь о ней со дня ее рождения... Ее мать умерла через два часа после появления на свет этого ребенка, и над еще теплым телом покойницы я дал клятву оберегать и хранить, как зеницу, ока ее дочь... Я верю, что милосердный Бог не допустит, чтобы она была несчастна! Если бы я мог сказать вам все - вы бы поняли... Но я этого не смею... Когда я вижу в ее глазах слезы, то чувствую, что в мое сердце вонзают острый нож... Чтобы устранить от нее всякое горе, я с охотой отдал бы последние годы моей жизни... Но, Боже мой, я хотел бы жить до тех пор, пока ее счастье не будет обеспечено...

Сабиров слушал старика с лихорадочным вниманием.

- Если бы я мог предугадать случившееся, я никогда бы не взял ее в К., и вы бы никогда ее не встретили... Но несчастье уже совершилось - теперь остается лишь предупредить его роковые последствия, и вы, молодой человек, должны действовать со мной заодно... Мы постараемся водворить тишину там, где вы, сами того не сознавая, вызвали бурю... Хотите вы мне в этом помочь? Да, - ваши глаза говорят, что я могу на вас рассчитывать.

- Требуйте... я все исполню... - каким-то стоном вырвалось из груди Сабирова.

- Забудьте ее...

- Только не это!.. - крикнул с невыносимою болью в голосе Борис Иванович.

- Именно это... - глухо произнес Гладких. - Так как вы никогда не можете быть ее мужем.

Сабиров закрыл лицо руками.

"Он искренно любит ее... Бедный..." - мелькнуло в уме Иннокентия Антиповича, но он тотчас же поборол свою слабость и сказал почти грубо:

- Я все сказал... Что вы намерены делать?

- Разве я знаю это? - с искреннею наивностью отвечал Борис Иванович, подняв на Гладких свое смоченное слезами лицо. - Я не могу теперь ничего сообразить. Мои мысли путаются. О, старик нищий был прав... Я надеялся... Глупец... Какое безумие! Она - дочь богача... А я...

Он снова закрыл лицо руками.

Гладких был глубоко тронут таким отчаянием. Он с искренним сожалением смотрел на молодого человека.

- Вам не надо говорить, почему я не могу быть мужем m-lle Толстых... Я догадываюсь... - снова поднял голову Сабиров.

- Вы думаете? - с горечью сказал Иннокентий Антипович.

- Господин Толстых желает для своей дочери богатого или титулованного жениха.

- Вы ошибаетесь... Видите, я отчасти объясню вам - этим я доказываю вам мое расположение - Таня с пятилетнего возраста обручена... Вот единственная причина... Больше я вам не могу сказать ничего...

- Как... это... причина?..

- Единственная... И никакая сила в мире не может это изменить...

- Но позвольте... Разве можно обручать ребенка? Ведь сердце девушки может выбрать другого, а не того, кого вы ей предназначали.

- Это было бы большим несчастьем.

- Несчастьем?

- Да.

- Значит, и тому, кого она сама полюбит, будет отказано?..

- Конечно... Как вам, так всем тем, которые ей уже делали предложение.

Борис Иванович смотрел на Гладких отуманенным, вопросительно-недоумевающим взглядом.

- И это вы называете любовью к своей крестнице?

Иннокентий Антипович загадочно улыбнулся.

- Я сознаю, что для вас это непонятно, но я не могу объяснить вам все... Это моя тайна! Сердце Тани должно оставаться свободно... Предположим, что это сердце теперь любит вас. Она, как сон, скоро это позабудет... Вы не хотите сделать ее несчастной?

- И это вы спрашиваете у меня, у меня, который готов отдать за нее жизнь!

- Ну, так я заклинаю вас вашей любовью, вашей честью, всем, что для вас дорого, забудьте ее, избегайте ее, если можно, даже уезжайте отсюда.

Сабиров болезненно простонал.

- Дело идет о спокойствии и счастии одного неповинного ни в чем существа... вы бы не хотели сделать его несчастным... - продолжал Гладких. - Я говорю вам более, чем смею... Если бы это было возможно, я из всех выбрал бы только вас в мужья Тане, - я разгадал в вас честного человека! Но, увы, это невозможно... Вы не будете больше искать с ней встречи? Обещайте мне это?

Сабиров молча кивнул головою и, откинувшись в кресло, закрыл глаза - он был разбит и нравственно, и физически. Иннокентий Антипович понял, что самое лучшее оставить его одного и тихо вышел из гостиной. Борис Иванович продолжал недвижимо полулежать в кресле.

Из танцевальной залы неслись, между тем, звуки вальса "Невозвратное время" и слышался оживленный говор и шум скользящих по паркету ног.

XXIX

НАД ПРОРУБЬЮ

Очнувшись через несколько минут, Борис Иванович вышел через буфетные залы в швейцарскую собрания, не заглянув даже в танцевальную залу.

Швейцар подал ему шубу и фуражку.

Сабиров вышел во двор, затем из ворот и пошел, сам не зная куда, без цели, без мысли. Машинально пройдя некоторое расстояние, он повернул вправо.

Надо заметить, что город К. расположен на горе и к реке ведут крутые спуски, застроенные домиками, образующими несколько переулков. На самом же берегу, ближе к главному центральному спуску - Покровскому - находится масса построек: покосившихся деревянных домишек, лачуг и даже землянок, образующих затейливые переулки и составляющих Кузнечную слободу, получившую свое название от нескольких кузниц, из отворенных дверей которых с утра до вечера раздается стук ударов молота о наковальню.

Кузнечная свобода сплошь зеселена поселенцами. Борис Иванович очутился в этой слободе и пошел по направлению к Покровскому спуску. Кругом все было тихо - слобода спала мертвым сном.

Но, чу!.. В одной из слободских землянок скрипнула дверь, отворилась, и на пороге появилась человеческая фигура. Заметив проходившего Сабирова, фигура пропустила его мимо себя и как тень последовала за ним.

Борис Иванович не заметил этого провожатого. Он достиг спуска и пошел вниз к реке.

Вот он уже у самой реки, вот вступает на лед и идет медленно к проруби. Он подходит к проруби, замедляя шаг, останавливается у самого края, как бы в раздумьи, и вдруг в изнеможении опускается на один из ледяных выступов реки и низко-низко наклоняет голову.

Вдруг кто-то дотронулся до его плеча. Сабиров вскочил и сделал шаг к проруби, но две сильные руки схватили его поперек тела и отбросили снова на ледяной выступ.

Борис Иванович удивленно посмотрел на своего непрошеного спасителя.

Перед ним стоял тот же, встреченный им в городском саду, старый нищий.

- Эге, барин, не дело вы затеяли,.. Оттуда, куда вы хотели отправиться, не выстроена еще, как и из Сибири, железная дорога...

Борис Иванович смотрел на него помутившимся взглядом.

- Что заставило вас решиться на это? Вы говорили с Гладких?

- Да... и он сказал мне то же, что и ты, там, в саду... - простонал молодой человек.

- Так вы обещали ему, что больше с ней не увидитесь?

- Да.

- Что же вы намерены делать?

- Умереть... Зачем вы помешали мне, зачем мне влачить мое жалкое существование? Умереть - самое лучшее.

Старый нищий положил ему руку на плечо.

- Сколько вам лет?

- Двадвать три года.

- И вы хотите умереть... Вы с ума сошли!

- Может быть...

Нищий пожал плечами.

- Вы, видно, еще не страдали...

- К чему мне жить?.. Что меня ожидает?.. Чем я без нее буду? - проговорил Сабиров, не слыхав его замечания.

- Мужайтесь... - коротко отвечал нищий. - Жизнь для всякого приносит свое горе и свои слезы; в жизни, как и у нас, больше ненастных, нежели солнечных дней. Жизнь - борьба. Счастье очень дорого покупается, и надо много выстрадать, чтобы найти не только счастье, но даже только спокойствие. Только люди сильные достигают своей цели - надо бороться до конца. Этот закон одинаков для богачей и бедняков... Вы молоды, образованы, у вас впереди все, и вы в отчаянии... Разве это мужество, разве это сила, разве так верят в Бога!.. Вера прежде всего, молодой человек, понимаете вы меня?..

- Вера... во что?..

- В Бога и в собственные силы, - торжественно произнес нищий. - Вы считаете себя несчастным. Взгляните внимательно вокруг себя и вы повсюду найдете еще большее горе. Я не умею ни читать, ни писать, но жизнь выучила меня всему тому, что я говорю вам. Меня посетило страшное, невыразимое словами, несчастье, и вера, вера в Бога помогла мне перенести его... Я был несчастнее, чем вы когда-нибудь можете быть... Но теперь дело не во мне, я уже стою на краю могилы, а в вас, которого я оттащил от края проруби... Мне бы хотелось вдохнуть в вас мужество и надежду...

- Увы, это невозможно... - вздохнул Борис Иванович.

- Как вас зовут?

- Борис Иванович Сабиров.

- Борис... Борис... - повторил задумчиво нищий.

Егор Никифоров - это был он - не мог забыть это имя в течении почти четверти века.

- Вы из России?

- Да, я из Петербурга, но моя родина здесь, в Сибири...

- Здесь?..

- Да, это странная, таинственная история... Мой приемный отец Иван Афанасьевич Звегинцев занимает в Петербурге очень важный пост. Лет около двадцати тому назад, он служил в Сибири и, получив перевод в Петербург, ехал с женой по Иркутскому тракту. Была страшная вьюга. Вдруг они услыхали крик ребенка... На дороге оказалась лежавшая полузамерзшая женщина с мальчиком четырех-пяти лет, кричавшим благим матом... Этот мальчик был я... Мой приемный отец положил мою мать и меня в повозку, довез до ближайшей станции, где моя мать была вынута из возка в бесчувственном состоянии и долго не приходила в себя. По всему было видно, что она не встанет... Иван Афанасьевич дал на лечение, или на похороны денег почтосодержателю, а меня, по совету своей жены, Надежды Андреевны, они взяли с собой и привезли в Петербург... Один из петербургских купцов, некто Сабиров, усыновил меня и передал свою фамилию - жить я остался у Звегинцевых... Им, таким образом, я обязан всем: и жизнью, и воспитанием. Тотчас по окончании курса я попросился на службу в Сибирь и получил сперва место на екатеринбургско-тюменской железной дороге, а при начале изысканий здесь, был командирован сюда в составе комиссии... Мне хотелось найти какие-нибудь следы моей несчастной матери, конечно случайно, так как у меня нет никакой руководящей нити.

- Вы не помните ничего? - спросил нищий, весь обратившийся в слух при рассказе Сабирова.

- Очень мало... Я знаю, что мы с матерью были в К.

- Почему вы это знаете?..

- Я вспомнил поразившую меня длинную галерею в гостинице Разборова, с разноцветными стеклами, с нарисованным на задней стенке медведем, стоящим на задних лапах под грандиозной пальмой... Кроме того, и место, где нашли меня и мою мать на трактовой дороге, всего в полутораста верстах от К.

- А-а... - протянул нищий.

- Затем я помню, хотя смутно, мою мать... Она была высока ростом, очень хороша собой, бледная, без малейшей улыбки на губах, с задумчивым, грустным взглядом.

- С чудными черными волосами, - добавил нищий.

Борис Иванович вскинул на нищего удивленный взгляд, но не сказал ничего. Он недаром так откровенно беседовал с ним, он с первого взгляда внушил ему такое странное, безграничное доверие, что у Сабирова сложилось какое-то внутреннее безотчетное убеждение, что этот нищий должен сыграть большую роль в его судьбе.

Появление его в минуту, когда Борис Иванович хотел покончить свои расчеты с жизнью - еще более укрепило его в этой мысли.

- Я припоминаю еще приходившего к моей матери старика, который брал меня на руки и целовал... Когда сегодня я говорил с Гладких... мне вдруг показалось, что это был именно он, что я его видел в далекое время моего детства... Это, конечно, вздор... Игра воображения.

Егор Никифоров дрожал от волнения. В его уме не оставалось никакого сомнения, что перед ним сын Марии Толстых. И он - спас ему жизнь. Он понял теперь совершенно причину убийства Бориса Петровича Ильяшевича Петром Толстых, убийства, за которое он, Егор, провел пятнадцать лет на каторге, лишился жены и должен издали любоваться на свою дочь, не смея прижать ее к своей отцовской груди. Он понял также, что Гладких обручил его Таню с сыном Марии, когда видел их последний раз в К. Срок совпадал. Он не знал никаких подробностей, но он догадался, чутьем отца, что дело было именно так.

Он положил теперь обе руки на плечи Сабирова.

- Молодой человек, - сказал он дрожащим голосом. - Поднимите ваши глаза к небу. Та звезда, о которой вы говорили когда-то в саду Татьяне Петровне, привела вас сюда не напрасно.

- Боже мой, что ты хочешь этим сказать? - воскликнул Борис Иванович.

- То, что Татьяна Петровна Толстых будет вашею женою...

- Ты насмехаешься надо мной, старик... Это бесчеловечно.

- Грех даже думать так... Я говорю совершенно серьезно.

- Но кто же ты такой?

- Я старый нищий и, пожалуй, теперь... ваш друг... - сказал Егор.

- Если эту надежду ты даешь мне серьезно, то ты на самом деле мой лучший друг...

- Повторяю, я говорю серьезно... Вы можете отпроситься в отпуск?

- В отпуск... Зачем? - упавшим голосом спросил Сабиров.

- Чтобы уехать...

- Уехать...

- Да, в Петербург и спросить у вашего отца, не нашел ли он у вашей умирающей матери какой-либо бумаги о вашем рождении. Он, быть может, скрыл ее, чтобы оградить вас от несчастья, а она-то и составит ваше счастье...

- Я не понимаю... - начал было Борис Иванович.

- Вам нечего и понимать... Надо слушаться... Через несколько месяцев вы вернетесь... с бумагой ли или без нее, если, быть может, я ошибаюсь в своих предположениях - Татьяна Петровна, наверное, будет вашей женой.

- О, ты мне возвращаешь жизнь... Но нельзя ли таки объяснить мне...

- После... когда наступит время, а теперь я больше ничего не могу сказать вам... Идите домой... я провожу вас...

Сабиров послушно встал и пошел по льду реки к берегу. Егор Никифоров проводил его до гостиницы.

- Поезжайте и возвращайтесь скорее... - было его последнее слово.

Растроганный Борис Иванович бросился на шею старому нищему.

Более месяца потребовалось, чтобы устроить все формальности для получения отпуска. Наконец, Борис Иванович получил желанную бумагу и на другой же день выехал из К. с единственною мыслью поскорее доскакать до Петербурга и тотчас же вернуться обратно в "страну изгнания", которая стала для него теперь "обетованной землей".

"Вернетесь с бумагой или без нее - Татьяна Петровна наверное будет вашей женой!" - райской мелодией звучали в его ушах слова старого нищего.

Часть вторая

ОТ МРАКА К СВЕТУ

I

В БЕСЕДКЕ

Прошло несколько месяцев.

Иннокентий Антипович оказался прав, сказав Борису Ивановичу Сабирову, что любовь к нему Татьяны Петровны пройдет как сон.

Вскоре после елки в общественном собрании Иннокентий Антипович увез свою крестницу в высокий дом и под разными предлогами не ездил в К., дожидаясь исполнения Сабировым его обещания.

За его отъездом он поручил следить одному своему знакомому, который и уведомил его вскоре, что молодой инженер собирается ехать в отпуск, а затем известил и об его отъезде из К.

Гладких вздохнул свободно. Он остался доволен инженером.

- Честный малый, хоть и навозник! - сказал себе самому закоренелый сибиряк.

На мгновение у него даже мелькнула мысль, как бы сожаления, что он оттолкнул его - что, быть может, его крестница была бы с ним счастлива.

"Существует ли тот... другой?.. Не игра ли это моего воображения... Быть может, он давно с матерью спит в сырой земле..."

Он с ужасом оттолкнул от себя эту мысль.

Что касается Татьяны Петровны, то она, несмотря на свои лета - в Сибири, впрочем, девушки развиваются поздно - была совершенным ребенком. Сердце ее не знало иной привязанности, как к ее отцу и к крестному - серьезное чувство еще не было знакомо ей.

Ей понравился Борис Иванович, она поддалась его нежным речам, ей было любо смотреть в его выразительные черные глаза - редкость у блондина - она почувствовала нечто похожее на любовь, но зародышу чувства не дали развиться, и она, не видя предмет этой скорее первичной, чем первой любви, скоро забыла о нем, а если и вспоминала, то без особого сожаления. Она не успела привыкнуть ни к нему, ни к своему новому чувству, он не успел сделаться для нее необходимым.

Когда она узнала об его отъезде, что-то как будто кольнуло ей в сердце, но в этой боли она не дала себе ясного отчета. Ее, впрочем, поджидала другая боль, другое горе.

Снова стоял май месяц. В этом году он был особенно чуден и тепел. Татьяна Петровна проводила почти весь день в садовой беседке за вязанием.

Так было и в описываемый нами день. Татьяна Петровна сидела в беседке с вязанием в руках.

Был первый час дня. Иннокентий Антипович был на прииске, а Петр Иннокентьевич, по обыкновению, ходил из угла в угол в своем кабинете и думал свою тяжелую думу.

Вдруг в беседку развязано вошел Семен Семенович и совершенно неожиданно для молодой девушки сел около нее. Она порывисто встала, чтобы уйти, но он грубо схватил ее за руку и заставил сесть.

Она удивленно вскинула на него глаза. В них блестнули искорки гнева.

- Мне надо поговорить с вами... - хрипло сказал он.

- Но мне не о чем говорить с вами! - отвечала она.

Она опять было поднялась, чтобы уйти, но он снова силой усадил ее рядом с собою.

- Я повторяю вам, что мне надо с вами поговорить... - грубо сказал он.

Она смерила его презрительным взглядом.

- Хорошо. Побеседуем...

- Вы знаете, что я вас люблю...

- Ваше поведение этого не доказывает.

- Если бы я не любил вас, мой отец не приезжал бы сюда нарочно, чтобы просить вашей руки... Вы помните, что из этого вышло... Гладких и вы оскорбили моего отца, оскорбили меня своим отказом...

- В чем же тут оскорбление?.. Я просто не хочу быть вашей женой.

Семен Семенович побледнел и закусил нижнюю губу.

- Я, впрочем, ни за кого не собираюсь выходить замуж... - смягчила она этот резкий ответ.

- А ваш инженер?

- Какой инженер? - спросила возмущенная молодая девушка.

- Будто уж и не знаете... Счастлив его Бог, что он уехал, иначе бы ему не уберечь от меня своей шкуры... Вы никого не смеете любить, кроме меня, вы никому не смеете принадлежать, кроме меня... И это потому, что я люблю вас страстно, безумно, слепо... Я ревнив до самозабвения, я убью всякого, кто станет у меня на пути к вашему сердцу... Клянусь вам в этом...

- Вы с ума сошли! - воскликнула она, выходя из себя.

- Я вас только предупредил! - пробормотал он, окидывая ее диким взглядом.

- Это уже слишком! - окончательно рассердилась Татьяна Петровна. - Можно подумать, что вы имеете на меня какие-нибудь права... Но я не боюсь ваших угроз, и на ваши нахальные выходки у меня один ответ: вы - негодяй! До сегодняшего дня я чувствовала к вам необъяснимое отвращение, теперь же, благо вы сбросили с себя вашу лицемерную маску, я питаю к вам уже полное сознательное презрение...

С этими словами она решительно встала со скамьи. Вся кровь бросилась ему в лицо.

- Вы чересчур горды, - сказал он, задыхаясь. - Разве вы не знаете, что самая сильная любовь может перейти в самую сильную ненависть?

Его взгляд, устремленный на нее, красноречиво подтверждал высказанное им правило.

Она сделала шаг вперед, чтобы выйти из беседки, но он загородил ей дорогу.

Она отшатнулась от него с выражением омерзения.

"И этот человек хотел, чтобы я сделалась его женой!" - пронеслось у нее в голове.

Она похолодела от этой мысли.

- Позвольте мне пройти! - сказала она, насколько возможно твердым голосом.

Он стоял неподвижно, скрестив руки на груди. Дьявольская улыбка змеилась на его губах. Его глаза горели, как у волка.

Татьяна Петровна вся дрожала от клокотавшей внутри ее бессильной злобы.

Он продолжал улыбаться.

- Я пропущу тебя, если ты меня поцелуешь... - вдруг перешел он на "ты".

Она вся вспыхнула.

- Негодяй... - прохрипела она.

Он захохотал.

- Рано или поздно ты должна будешь меня целовать. И если ты меня теперь не поцелуешь добровольно, я расцелую тебя силою... - нахально заметил он.

Татьяна Петровна беспомощно оглянулась кругом. Семен Семенович приближался к ней с открытыми объятиями. Она успела, однако, отскочить в сторону.

- Я все расскажу моему отцу!.. - пригрозила она.

Он снова расхохотался.

- Твоему отцу... Он очень далеко отсюда...

"Он сошел с ума!" - промелькнуло в уме молодой девушки. Она испугалась не на шутку.

- Если вы, - снова перешел он на это местоимение, - хотите повидаться с вашим отцом, то я могу вам сказать, где он находится... Это неблизко отсюда, надо будет проехать несколько тысяч верст, но вам, как хорошей дочери, это, конечно, не послужит препятствием в исполнении вашего желания обнять своего отца.

- Что он говорит? Что он говорит? - воскликнула Татьяна Петровна с пугливым недоумением.

- Ага! - продолжал он. - Ваш крестный отец ничего вам не говорил об этом... Он оставлял вас в приятном заблуждении, что вы - дочь богача-золотопромышленника... Хорошенькая шутка!.. И вы этому поверили. Уже более тридцати лет, как мой дядя вдовеет, у него была дочь Мария, и она умерла. Что же касается до вас, то вы ему даже не родственница, и если живете здесь, то лишь благодаря Гладких, которому взбрело на ум привести вас сюда... Теперь вы видите, моя милая, что я делаю вам большую честь моим предложением...

Татьяна Петровна стояла перед ним бледная, как покойница, с широко раскрытыми глазами. Она была уничтожена.

- И это правда, действительно правда? - спросила она задыхающимся голосом, вся дрожа от охватившего ее волнения.

- Даже ваш честнейший крестный отец, - сделал Семен Семенович ударение на эпитете, - который ведь никогда не лжет, как он уверяет всех, не может сказать вам, что это неправда.

- Кто же мой отец? Кто мой отец? - простонала она.

- Это опять другая история... - хладнокровно продолжал он. - Вы, вероятно, слыхали старую историю об убийстве, совершенном более двадцати лет тому назад близ высокого дома?

- Да, я слышала об этом... - упавшим голосом отвечала она.

- Убийцей оказался Егор Никифоров, из поселка.

- Егор Никифоров... - бессмысленно повторила она.

- Он был приговорен к пятнадцатилетней каторге и сослан в Якутскую область... Если он не умер, то живет там до сих пор.

Несчастная начала уже догадываться, но все же спросила, затаив дыхание:

- И он?..

- Ваш отец... - отчеканил Семен Семенович.

Татьяна Петровна с глухим криком, без чувств упала на пол. Он холодно посмотрел на нее.

- Ну, от этого она не умрет! - равнодушно заметил он и быстро вышел из беседки.

II

ГЛАЗА ОТКРЫТЫ

Когда Татьяна Петровна пришла в себя, она приподнялась с пола и дико оглянулась по сторонам.

Она вспомнила все. Скорее упав, нежели сев на скамью, она закрыла лицо руками и горько зарыдала.

Что она чувствовала, невозможно описать. Ей казалось, что она находится в каком-то пространстве, летит в какую-то пропасть, тщетно ища точку опоры.

Ее не было.

Она уже считала себя покинутой всеми, отверженной, выгнанной из дома, где она провела счастливое детство и раннюю юность.

Подобно громовым ударам раздавались в ее ушах слова:

- Ты дочь Егора Никифорова, ты дочь убийцы, дочь каторжника!

Фамилия, которую она носила, не принадлежала ей. Она украла ее! Ее кормили, ее воспитали из жалости. Она крала то уважение и те ласки, которыми ее окружали.

Сердце ее разрывалось на части.

Наконец, собравшись с силами, она встала и медленной, неровной походкой пошла в дом.

- Что случилось? Вы бледны как смерть, барышня! - встретила ее вопросом горничная.

- Ничего! - отвечала она печально. - Ничего!

Она пришла к себе наверх. Она хотела было заглянуть в кабинет ее отца, теперь мнимого отца, остановилась у двери, но не решалась переступить порога.

Войдя к себе, она заметила свежий букет полевых цветов, который имел обыкновение ежедневно приносить ей нищий Иван.

Она горько улыбнулась.

- Все, все, даже старик Иван считают меня за дочь Толстых. Ее думы унеслись далеко, на известную ей только понаслышке каторгу... Она видела своего отца, бледного, худого, измученного раскаянием. Она слышала звон его кандалов, этот звон страдания и муки.

Она упала на колени и молила Бога простить несчастного. Она не заметила в горячей молитве, как бежало время. Она не слыхала, как ее звали обедать, и ее горничная, видя ее молящеюся, не осмелилась войти в комнату.

Она доложила лишь об этом Иннокентию Антиповичу. Он вздрогнул. Его целый день мучило какое-то тяжелое предчувствие.

- Я позову ее сам! - сказал он и поднялся наверх.

Татьяна Петровна окончила молиться и сидела у окна, низко опустив свою голову.

- Таня! - ласково начал он.

Она выпрямилась, как бы пробудившись от сна. Иннокентий Антипович увидал ее расстроенное лицо, бледные губы, красные глаза и растрепанные, распущенные волосы.

- Что с тобой? Что случилось? Скажи, ради Бога! - бросился он к ней.

В его голосе звучал страшный испуг.

Он обнял ее; она прижалась к нему, и ее головка упала к нему на грудь, и молодая девушка снова громко зарыдала.

Затем она выпрямилась и, положив ему на плечи обе руки, спросила его, неотводно глядя ему в глаза:

- Ты действительно мой крестный отец?

- Что за странный вопрос? - удивленно сказал он.

- Я не знаю, чему мне верить, а потому больше ничему не верю! - прошептала она... - Отвечай же мне, действительно ли ты мой крестный отец?

- Да, и около твоей купели, в церкви, я дал клятву любить тебя и защищать... - отвечал он, пораженный серьезным тоном вопроса.

- А теперь... теперь... скажи мне имя... моего отца?

Этот вопрос ошеломил Гладких, как удар грома. Он невольно отшатнулся от молодой девушки.

- Видишь... - воскликнула последняя. - Ты боишься произнести это имя... Оно пугает тебя...

- Если что меня пугает, то это твое необъяснимое волнение и твой... нелепые вопросы... - отвечал он, оправившись от первого смущения.

- Почему же ты на них не отвечаешь?

- Ты дочь Петра Толстых.

Она печально покачала головой.

- До сегодняшнего дня я тоже думала это... но это неправда, это ложь!

- Несчастное дитя! - воскликнул Гладких. - Кого же ты видела? С кем ты говорила?

- Зачем его имя, когда он... сказал правду,

- Нет, тысячу раз нет! Что же сказал он тебе?

- Что я дочь Егора Никифорова, дочь убийцы, дочь каторжника.

Иннокентий Антипович упал на стул. Он был потрясен. Татьяна Петровна бросилась перед ним на колени и стала целовать его руки.

- У меня нет никого на свете, кроме тебя! - сквозь слезы говорила она.

- А Петр Иннокентьевич? - укоризненно сказал Гладких.

- Он не отец мне, а ты... ты мой крестный!

- Мы оба одинаково любим тебя... Для обоих нас ты составляешь утешение, в тебе вся наша надежда.

Она продолжала плакать.

- Я бы очень желала знать печальную историю моего несчастного отца. Ты мне расскажешь ее, не правда ли?

- Да... но не теперь, теперь ты слишком расстроена...

- Когда же?

- Потом, потом... после...

Молодая девушка зарыдала.

- О, негодяй, подлец!.. - проговорил Иннокентий Антипович.

- Не называй его так! - подняла на него она свои заплаканные глаза. - Он все же мой отец! Как бы ни было велико его преступление, он несет за него наказание, и я буду молить Господа, чтобы Он простил его.

Гладких прослезился в свою очередь. Он обеими руками взял голову молодой девушки и поцеловал ее в лоб.

- Ужели ты подумала, что я, говоря: "негодяй", "подлец", говорил это про твоего отца... О, не думай этого. Я говорил о том гнусном сплетнике, который из злобы и ненависти ко мне, нанес тебе такой страшный удар... Тебе не надо называть его... я его знаю... И с ним будет у меня коротка расправа! Этот подлец не будет дышать одним воздухом с тобою...

Он встал нахмуренный и направился к двери. Молодая девушка тоже встала с колен.

- У меня есть еще один вопрос, - сказала она.

- Я слушаю...

- Как звали мою мать?

- Ариной.

- Где она?

- Она умерла несколько часов спустя после твоего рождения...

- А где она жила?

- В поселке.

- И там похоронена?

- Да.

- Благодарю... Мне только это и хотелось знать.

- Зачем?

- Неужели ты не догадываешься, что я хочу помолиться на могиле моей матери.

"О, если бы я мог ей сказать все... Но нет, после, у меня теперь не поворачивается язык, хотя я и обещал... ему..." - мелькало в голове Гладких.

Он спустился вниз и прошел в столовую, где Петр Иннокентьевич нетерпеливо ждал их обоих.

Он не сразу заметил бледность и расстроенный вид Иннокентия Антиповича.

- Таня не сойдет вниз... Она нездорова, - сказал отрывисто последний.

- Что с ней? - с беспокойством спросил Толстых.

- Она плачет! Она в отчаянии... - хрипло отвечал Гладких.

- Что же случилось? - с неподдельным испугом вскричал Петр Иннокентьевич.

- Один подлец открыл ей сегодня то, что мы так старательно от нее скрывали... сказал ей, что ты ей не отец, что она дочь Егора Никифорова.

Старик вскочил со стула. Его взгляд был страшен.

- Кто осмелился это сделать? - мрачно спросил он.

- Твой родственник Семен...

- А! Он такой же негодяй, как и его отец... - злобно, сквозь зубы, проворчал Толстых.

- Как поступить с ним? Я жду твоих приказаний?.. - спросил Гладких.

- Разве здесь хозяин не ты?

- Но он тебе родня.

- Я его больше не хочу знать... У меня больше нет родных - у меня только один друг на свете - это ты. У меня только одна дочь - Таня, которую я люблю всею душою, и я готов сделать все, чтобы было упрочено ее счастье, которое я же, как вор, украл у ее родителей... Семен Толстых причинил горе нашей дочери - он негодяй и подлец и ни одного часа не может больше оставаться под этой кровлей... Выгони его немедленно, Иннокентий, выгони... Чтобы сегодня же здесь не было его духу...

С этими словами он вышел из комнаты и почти у самых дверей столкнулся с Семеном Семеновичем.

- Иннокентию надо с тобой о чем-то поговорить... - сказал он последнему, - он ждет тебя.

Петр Иннокентьевич поднялся наверх в комнату Татьяны Петровны, в ту самую комнату, откуда четверть века назад он выгнал свою родную дочь.

Теперь он шел утешать "приемную".

Молодая девушка сидела на стуле в глубокой задумчивости. Услыхав шаги по лестнице, она подняла голову.

При входе Петра Иннокентьевича она встала со стула, сделала шаг к нему навстречу и вдруг остановилась, как бы не смея броситься к нему на шею, как делала прежде.

Он протянул к ней свои руки и сказал:

- Таня, дорогое дитя мое... Скорее сюда, на мою грудь, на грудь твоего отца... Слышешь ли, дочь моя, твоего отца!...

Татьяна Петровна с рыданием упала в его объятия.

III

ИЗГНАНИЕ

По тону, с каким обратился к нему Петр Иннокентьевич, Семен Семенович понял, что слова, сказанные им Татьяне Петровне, возымели свое действие. Он тотчас сообразил суть предстоящего объяснения с Гладких и приготовился.

С развязно-нахальным видом и деланной насмешливой улыбкой вошел он в столовую.

Иннокентий Антипович казался совершенно покойным.

- Вы меня желали видеть... Что вам угодно? - спросил его молодой человек.

- Да, мне надо сказать тебе пару слов...

- Я слушаю...

- Ты получил за этот месяц полный расчет?

- Да, но что же из этого?

- То, что ты нам больше не нужен и можешь сейчас же собирать свои манатки и убираться вон...

- Значит, меня выгоняют? - с той же деланной улыбкой спросил он.

- Да, я выгоняю тебя... - отвечал Гладких, делая ударение на местоимениях.

- Надеюсь, что я, по крайней мере, имею право узнать причину такой внезапной немилости...

- Причина очень проста... Я не хочу более держать тебя в конторе, ни видеть здесь, в доме... Понял: я не хочу.

- А если я не захочу уйти? - злобно засмеялся Семен Семенович.

- Тогда я велю слугам вытолкать тебя в шею...

- Хорошо! - задыхаясь от бессильной злобы, пробормотал тот. - Я завтра обдумаю, что мне делать...

- Ты уедешь не завтра, но тотчас же, лошади готовы...

- Вы уж чересчур спешите, господин Гладких... Рабочих даже, и тех рассчитывают за три дня...

- Рабочие - это другое дело... а тебя я не желаю более держать ни одной ночи в этом доме и приказываю тебе, слышишь, приказываю убираться тотчас же по-добру, по-здорову...

- Вы, кажется, господин Гладких, - язвительно отвечал Семен Семенович, - напрасно теряете время на пустые разговоры, а я очень глуп, что их слушаю... Вы забылись... Вспомните, что вы ни кто иной, как такой же служащий, как и я у моего дяди, а потому выгонять меня из дома последнего не имеете ни малейшего права.

Не успел он окончить этой фразы, как отворилась дверь и вошел Толстых, Его железная рука опустилась на плечо Семена Семеновича. Старик, видимо, вышел из своей многолетней апатии. Его голос звучал сильно и грубо.

- Если я, который имею несчастье быть твоим родственником, в течении десятков лет питал доверие и дружбу к Иннокентию Антиповичу, значит, он заслуживает этого... Я отдал ему, кроме того, власть в этом доме и только сегодня упрекаю себя за это, так как он слабо пользуется этой властью относительно тебя... На его месте я давно бы вытолкал тебя в шею за дверь, как опасное животное... Ты не только никуда негодящийся служащий, но негодяй и подлец... Узнав от своего отца одну сокровенную тайну, ты самым подлым образом надругался над бедной девушкой, чтобы удовлетвориться низкому чувству мщения... Вонзить нож в сердце женщине и, вместе с тем, в то же время оскорблять ее и потешаться над нею способен лишь, повторяю, негодяй и подлец. А ты это сделал! Ты осмелился еще говорить когда-то, что ты ее любишь... Бесстыдный лжец! Разве может кусок навоза, который у тебя вместо сердца, испытывать благородные чувства... Ему ведомы только грязь и подлость... Ты не заслуживаешь ни жалости, ни сострадания... Гадина! Иннокентий приказал тебе немедленно убираться, ты ответил ему грубостью... Я слышал все... Теперь я сам повторяю тебе его слова и выгоняю тебя немедленно из дома... Слышишь, я выгоняю тебя... Чтобы через час не было здесь твоего духу... Вон!

С этими словами Петр Иннокентьевич указал ему рукою на дверь.

Семен Семенович с горькой усмешкой пошел к двери и, остановившись на пороге, обернулся, бросил вызывающий взгляд на обоих стариков, и вышел.

- Наконец-то мы от него избавились! - сказал Гладких.

- Мне надо было ранее послушаться тебя и совсем не принимать к себе... - сказал Толстых. - Но я его тогда не знал так хорошо, как знаю теперь...

- Я всегда говорил, что он худо кончит...

- Но что ему надо от меня?

- То же, что и его отцу... твое состояние...

- Но я еще не умер!.. - пробормотал Толстых.

- Что Таня? - спросил Иннокентий Антипович. - Ты ее видел?

- Да... и постарался, насколько мог, утешить... Остальное мы сделаем вместе... Если надо ей сказать всю правду, Иннокентий, я не буду медлить...

- Нет, нет! - с испугом отвечал Гладких. - Еще не время... Она не сойдет вниз?

- Нет, она хочет остаться одна, она будет кушать в своей комнате.

Старики сели за стол.

Обед прошел молча. Каждый из стариков думал свою тяжелую думу.

Семен Семенович покинул высокий дом действительно через час после объяснения со своим дядей и Иннокентием Антиповичем.

Через день он уже был в К., в доме своего родителя. Небольшой домик в три окна, принадлежавший Семену Порфирьевичу Толстых, помещался в конце Средней улицы, при выезде из города в слободу на Каче, как называется протекающая здесь речка.

Старик встретил сына удивленно-недоумевающим взглядом. Сын рассказал ему обо всем случившемся.

- Дурак... Испортил все дело... Разве я тебе не говорил, болван, чтобы ты был осторожнее и не болтал ничего этой девчонке.

- Что сделано, не воротишь!.. - отвечал сын.

- Да, но эта твоя глупость может нам обойтись очень дорого.

- Это мы увидим...

- Что же теперь ты намерен делать?

- Я надумал дорогой многое, теперь остается нам все это обсудить вместе... Но я голоден...

- С дороги, понятно, голоден! - спохватился отец. - У меня как раз сегодня пельмени... Пойдем, пополдничаем и побеседуем.

Разговор этот происходил в первой комнате жилища Семена Порфирьевича. В доме же было всего четыре комнаты, передняя и кухня... Содержались они в баснословной грязи и были завалены и загромождены всевозможными вещами, мебелью, платьем, цибиками чаю, сушеной рыбой и прочим.

Все это стояло и лежало в таком хаотическом беспорядке, что свежему человеку могло показаться, что он попал не в жилую квартиру, а в сарай или кладовую, куда богатый хозяин приказал сложить весь ненужный хлам, а нерадивые слуги побросали его куда попало.

Отец и сын перешли в другую комнату и сели за простой деревянный стол, стоявший посредине. Сын освободил себе табурет, сбросив, в угол связку кожаных бродень и мешок с кедровыми шишками.

На столе вскоре появилась дымящаяся миска пельменей, поданная до невозможности грязно одетой кухаркой, довольно фамильярно обращавшейся с Семеном Порфирьевичем.

Семен Семенович как голодный волк набросился на еду.

Вскоре общими усилиями отца и сына объемистая миска была опорожнена.

- Побеседуем! - сказал Семен Порфирьевич, поглаживая живот.

Сын, облокотясь на стол, шепотом проговорил:

- Гладких должен умереть...

- Это, брат, старая песня... мы условились об этом еще в прошлом году, однако, ты не успел ничего сделать...

- Но тогда вскоре окончились работы на прииске и не было случая, теперь же...

- Теперь тебя там нет...

- Необходимо, чтобы я был поблизости... Я поеду в Завидово и поселюсь у Янкеля Зеленого...

Завидово было то самое село, где жил земский заседатель, и которое отстояло от заимки Толстых в сорока верстах. Янкель же Зеленый был известный во всей губернии кабатчик, содержатель карточного притона, имевший сильную руку в самом К.

- Что же ты будешь там делать? - воззрился на сына Семен Порфирьевич.

- Для виду займусь "барахлом"... Может, что ненароком и наклюнется, но главное устрою проклятому Иннокентию славную западню...

Семен Порфирьевич задумался и, по своему обыкновению, сложив руки на животе, заиграл большими пальцами...

- А деньги у тебя есть? - спросил он сына, после некоторой паузы.

- Сотня-другая наберется, - отвечал тот. - Не беспокойся, у тебя не попрошу...

- У меня и нет лишних! - заволновался старик.

- Толкуй больной с подлекарем... Да не об этом речь... говорю, не прошу, но и после дела обделить себя тоже не дозволю... Ты это попомни...

- Зачем обделять... И что между нами за счет... ведь ты, кажись, мне сын! - переменил тон Семен Порьфирьевич.

- Родство родством, а деньгам - счет! - отвечал сын.

- Насчет Завидова, это ты надумал отменно, потому там дела можно оборудовать хорошие... а главное, и впрямь с Иннокентием пора прикончить... - переменил разговор Семен Порфирьевич.

План сына в общем был принят. Они стали обсуждать подробности.

Николай Гейнце - Тайна высокого дома - 02, читать текст

См. также Гейнце Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :