Николай Гейнце
«Самозванец - 04»

"Самозванец - 04"

XXI

АРЕСТ КАССИРА

На дворе стоял конец сентября.

Петербург уже начинал оживать после летнего затишья, хотя сезон еще не начинался.

Было то межсезонное время, которое бывает в столицах в апреле и сентябре.

В первом случае все еще находятся в городе, но собираются его покинуть, а во втором многие уже приехали, но не устроились, не вошли, так сказать, в городскую колею.

На улицах уже людно, но нет еще настоящего оживления, все как-то особенно настроены, все куда-то спешат, видимо, обремененные заботами и делами межсезонного времени.

В клубах и театрах почти пусто, артисты играют, что называется, спустя рукава, набираясь сил к предстоящему сезону.

В присутственных местах, банках и конторах тоже среди служащих заметно апатичное отношение к делу.

Летом его было меньше, многие только что вернулись из отпусков и еще не сбросили с себя расслабляющие впечатления летнего кейфа, да и другие, следуя их примеру, неохотно переходят от сравнительного летнего безделья к серьезной работе.

Исключение в описываемый нами день представляла банкирская контора "Алфимов с сыном".

В ней царила полнейшая тишина и шла сосредоточенная напряженная работа.

Начиная с самого Корнилия Потаповича, летом почти не занимавшегося в конторе, и до последнего служащего - каждый был проникнут сознанием важности делаемого им дела.

Иван Корнильевич сидел в своем кабинете, помещавшемся рядом с кабинетом его отца.

Лицо его было мертвенно бледно и искажено ужасом сознания приближающейся развязки.

Дверь скрипнула.

Он вздрогнул и замер, но, увидя графа Сигизмунда Владиславовича, вздохнул свободнее.

Граф Стоцкий, поздоровавшись с молодым человеком, оглядел его внимательно.

- Что с тобой?

- У нас идет проверка кассы и книг... - пониженным шепотом, в котором слышалось необычайное волнение, отзетил Иван Корнильевич.

- Ну, так что же?

- Разве ты не знаешь?

- Я ничего не знаю... - спокойно ответил граф.

- Это ужасно... Что будет! Что будет!

- Неужели ты брал деньги из кассы? Какая неосторожность! - будто бы только сейчас поняв в чем дело, воскликнул граф Сигизмунд Владиславович с поддельным испугом.

- Увы! Откуда же бы я брал их на эти громадные кутежи и проигрыши...

- Сколько?

- Сорок две тысячи...

- Ого... Но разве ключи были у одного тебя?

- Нет, я оставлял иногда их кассиру...

- Это Сиротинину?

- Да, Дмитрию Павловичу.

- Поклоннику Дубянской и, кажется, счастливому... В таком случае, все в порядке и идет отлично, - заметил граф.

- Я тебя не понимаю.

- А между тем это более, чем просто. Сама судьба дает тебе в руки прекрасный случай отделаться от беды и от соперника...

- Что ты говоришь? - воскликнул, весь вспыхнув от негодования, молодой Алфимов.

- Дело, дружище, только дело.

- Но это подлость!..

- Громкое слово... Своя рубашка ближе к телу... Впрочем, если ты из идеалистов - принимай позор на свою голову... Не надо было допускать до ревизии и сказать отцу, прося его пополнить из твоего капитала...

- Он проклял бы меня, и на меня бы еще обрушилось проклятие матери.

- В таком случае, надо выбираться из воды... Тут нечего думать, что потонет другой...

- Боже мой, Боже мой... - ломал себе руки Иван Корнильевич.

- С чего же это надумалось Корнилию Потаповичу производить ревизию?

- Он целое лето не занимался делами и захотел проверить.

- А-а... Так как же ты?

- Что?

- Мой дружеский совет не подставлять свою голову... Вспомни, какими глазами посмотрит на тебя Елизавета Петровна, когда все обнаружится... Ведь папенька твой, выгнав тебя из дому, не поцеремонится прокричать о твоих проделках по всему Петербургу.

- Не говори... Он не пощадит, это я знаю.

- То-то же... А тут очень просто, настаивай на том, что ничего не знаешь, и все падет на него. Нужно только уметь владеть собою...

Он не договорил, так как в кабинет вошел сам Корнилий Потапович.

Он был мрачнее тучи и резко швырнул Ивану Корнильевичу какой-то листок.

- Вот! - прохрипел он. - У нас в конторе есть мошенники.

- Что? Не сходятся книги? - спросил Иван Корнильевич, уже, видимо, хорошо владея собою под ободряющим взглядом графа Стоцкого.

- Все сходится чудесно, кроме кассы!..

- А вы никого не подозреваете? - спросил граф Сигизмунд Владиславович.

- Кого я могу подозревать, все они с виду люди честные.

- Я посоветовал бы вам не вмешиваться в это дело самим. Лучше всего передать его хорошему человеку сыскной полиции. Через час вы будете знать, в чем дело... Мы сейчас это устроим, идем, Иван Корнильевич!

Молодой человек схватился за мысль хоть на некоторое время уйти из конторы, быстро взял шляпу и вышел вместе с графом Сигизмундом Владиславовичем.

Последний уже окончательно овладел умом и волею Ивана Корнильевича.

Как автомат сделал Алфимов официальное заявление и вернулся в контору уже с полицейским чиновником и агентом сыскного отделения.

Началось составление акта, во время которого агент разговаривал с графом Стоцким и молодым Алфимовым.

- Не знаю положительно, как это могло случиться?.. Кого винить? - разводил руками Корнилий Потапович.

- Конечно, кассира, - решил агент.

- Сиротинина... Нет, не может быть! - с убеждением воскликнул старик. - Он с такою тщательностью и аккуратностью исполнял все мои поручения... Он - честный человек и притом прекрасный сын!.. Он боготворит свою мать...

- Все это очень может быть, но это все-таки мало противоречит моему мнению, - возразил агент. - Ваш сын признает, что он сам несколько раз отдавал Сиротинину ключ от кассы. А что всего важнее, это то, что после первого же получения ключа он купил себе дачу в Лесном на имя своей матери... Откуда у него деньги?

- У него могли быть сбережения...

- А сколько он получает жалованья?

- Четыре тысячи...

- Какие же могут быть от этого жалованья сбережения при дороговизне столичной жизни?

- Он живет скромно, - продолжал защищать своего любимца Корнилий Потапович.

- Все они скромны с виду.

- Дело совершенно ясное, - вставил свое слово граф Стоцкий.

- Если это его дело, то он сам в нем признается... - в раздумье произнес старик Алфимов и позвонил.

- Позовите Дмитрия Павловича, - приказал он появившемуся служащему.

Через минуту в кабинете появился Сиротинин. Он был печален, но спокоен.

- Знаете ли вы, зачем я вас позвал сюда? - спросил Корнилий Потапович.

- Вероятно, по поводу недочета.

- Знаете вы, кто это сделал?

- Не имею ни малейшего подозрения...

- Ну, так я вам скажу, что это ваша работа! - вдруг воскликнул старик, которому, наклонившись, на ухо что-то шепнул граф Стоцкий.

- Я? - широко открыл глаза Дмитрий Павлович.

- Раскайтесь вы, я бы простил... А вы вот как...

- Умоляю вас, остановитесь! - перебил его Сиротинин, бледнея. - Это страшная, ужасная ошибка, и вы пожалеете...

Иван Корнильевич стоял смущенный, то краснея, то бледнея.

- Посмотри на этого несчастного! - крикнул ему отец. - И он еще отпирается... Какая наглость!

- Но скажите, ради Бога, на каком основании...

- А! Вам нужно основание! Извольте! Разве не давал вам Иван ключ от кассы? Говори, Иван, давал?

- Давал! - нетвердо ответил тот.

- О, моя мама!.. Бедная мама!.. - зарыдал Дмитрий Павлович и пошатнулся.

Агент ему подставил стул. Он тяжело опустился на него, уронил на руки голову, продолжая оглушать рыданьями кабинет.

У Ивана Корнильевича сердце кровью обливалось от жалости, но слова графа Стоцкого и мысль об Елизавете Петровне пересилили эту жалость.

- Отец, сжалься над ним... - мог только выговорить он.

- Довольно! - крикнул Корнилий Потапович, который не мог выносить слез.

- Вы меня обманули, но я заслуги помню, - судить вас не будут, но и служить вы у меня не останетесь. Подпишите обязательство в том, что вы обеспечиваете меня всем вашим имуществом и уходите.

При этих словах Дмитрий Павлович вскочил со стула.

- Что?.. - крикнул он надорванным голосом. - Не судить, как же не судить, а просто подписать свой позорный приговор?.. Нет, пусть судят...

- Вы рассчитываете разжалобить присяжных, как разжалобили почтенного хозяина? - заметил агент.

Сиротинин смерил его гордым взглядом.

- Я рассчитываю на свою невиновность... - заметил он.

- Как же прикажете? - спросил полицейский чиновник, уже оканчивавший составление акта.

- Если он не хочет милости, так пусть с ним поступят по закону.

Сиротинин, шатаясь, отправился было к двери.

- Постойте, постойте! - крикнул ему вдогонку агент. - Вы останетесь здесь и отправитесь с нами... Вы арестованы...

- О, мама, моя бедная мама! - прошептал он, снова возвращаясь к стулу и грузно опускаясь на него.

Акт был составлен и подписан.

- Вы позволите, - обратился Дмитрий Павлович к полицейскому чиновнику, - написать несколько строк моей матери и послать с посыльным?

- Только с тем, чтобы вы дали мне прочесть написанное.

- Извольте, тут нет секрета, - отвечал Сиротинин.

- Секрета не может быть для правосудия, - важно заметил чиновник.

Дмитрий Павлович взял лист бумаги и написал:

"Дорогая мама!

Я арестован по обвинению в растрате. Нужно ли говорить тебе, что я невинен.

Твой сын Дмитрий".

Дав прочесть эти строки полицейскому чиновнику, он запечатал в конверт и попросил отправить с посыльным.

Просьба его была исполнена.

- Теперь едем, - заявил агент.

Оба чиновника и бывший кассир конторы удалились из кабинета.

- Какая закоснелость!- воскликнул с неподдельным негодованием граф Сигизмунд Владиславович. - Не правда ли, Иван Корнильевич?

- Да, - через силу протянул он.

- Если бы вы не шепнули мне внимательно вглядеться в его лицо, я бы и не заметил, что он смущен, - сказал Корнилий Потапович.

- Я сразу увидал, что это его дело. Мне достаточно было взглянуть на выражение его лица, - авторитетно произнес граф Стоцкий.

- Но почему же он не пожелал выдать обязательство?.. Если он виноват?.. - с некоторым сомнением спросил старик Алфимов.

- У этих мошенников при настоящем состоянии правосудия всегда есть надежда выйти из суда оправданным двенадцатью добрыми людьми, - заметил Сигизмунд Владиславович.

- Ужасное время мы переживаем... Никому нельзя оказать никакого доверия... Впрочем, и ты, Иван, виноват... Зачем тебе надо было давать ему ключ. Это все из-за того, что ты пропадаешь по ночам и не можешь вставать рано. Виноват и очень виноват... Не клади плохо, не вводи вора в грех. Знаешь, чай, пословицу... Следовало бы отнести эту растрату на твой счет.

- Я готов принять на себя, - почти обрадовался Иван Корнильевич.

- Погоди, что скажет следствие и суд, быть может, он не успел растратить и мы потеряли только часть, тогда мы разделим убыток пополам, - заметил Корнилий Потапович. - А теперь потрудись сам идти в кассу... Будем продолжать проверку.

XXII

ТЮРЬМА

В этот же вечер состоялся формальный арест кассира банкирской конторы "Алфимова с сыном", Дмитрия Павловича Сиротинина, и он был препровожден в дом предварительного заключения.

Что тюрьма страшна, под каким бы названием она не являлась, и что в ней должно быть хуже, чем на воле, знает всякий, переступающий ее порог.

Действительно, первый шаг в тюрьму производит на свежего человека ужасающее впечатление, какой бы он ни был и за что бы ни попал в тюрьму.

Вся эта тюремная обстановка его охватывает ужасом.

Когда раздается звук запираемой двери одиночной камеры, человек чувствует себя первую минуту заживо погребенным.

Если он виновен, то вскоре после того, как это впечатление проходит, на человека находит не раскаяние, а озлобление к тем, кто имел силу и возможность его запереть.

Первая мысль заключенного всегда о свободе.

Добыть эту свободу теми или другими ухищрениями, добыть для того, чтобы снова начать борьбу с одолевшим его противником, то есть с обществом, измыслив план преступления более тонкого и умелого, - вот в каком направлении работает в одиночном заключении мысль действительного преступника.

Тюрьма в том виде, как она существует, одиночная или общая, бесспорно, школа преступлений, а не место их искоренения.

В общей тюрьме новичок является первое время запуганным, униженным и готовым заискивать не только у начальства, но и у всякого арестанта, и арестанты в самом скором времени завладеют всем его существом: они для него власть, которую он больше всего боится, они же его покровители и учителя уголовного права, которое ему так необходимо.

И вот в самом скором времени с новичком происходит замечательная метаморфоза.

Ужасное впечатление первоначального ареста уже забыто и, несмотря на все неудобства и неприятности тюремной жизни, арестант начинает замечать, что он никогда в своей жизни не чувствовал себя до такой степени спокойным и счастливым, как в тюрьме.

Посадите его в одиночное заключение, увеличьте страдание тюремной жизни до их апогея - будет то же самое.

Это происходит оттого, что для человека бесхарактерного, а тем более неразвитого, самое тяжкое, что может быть, - это борьба с жизнью.

В тюрьме он чувствует себя беззаботно и легко, ему нечего думать о завтрашнем дне, он не может его ни улучшить, ни ухудшить.

Действительность насмешливой улыбкой не возбуждает его страстей и не заставляет его, очертя голову, кидаться в опасность.

Он беден, правда, и жалок, но и все кругом его бедны и жалки.

Ему легко среди равенства.

Обманывая в мелочах бдительность начальства, он может легко заслужить всеобщее уважение, а что его погубило на воле, что так трудно достается в жизни, обеспеченное положение и удовлетворенное тщеславие - здесь предлагают даром.

Ничто здесь ему не мешает возвеличить свое прошедшее до героических размеров.

Вот влияние тюрьмы!

Это общая участь всех слишком сильных мер.

Они приводят вовсе не к тому, к чему следовало бы прийти.

Если бы человек, который совершил преступление, получил бы хороший урок, который убедил бы его, что поступать таким образом не только скверно, но и невыгодно, и при этом он сохранил бы все свои силы для жизни без унижений, то он, конечно, другой раз не поддался бы соблазну.

Но если вместо этого преступник совершенно нравственно уничтожается и унижается, то ему остается только переходить от преступления к преступлению, пока тюрьма и каторга не измучают его до смерти.

Защитники тюремной системы выставляют на вид, кроме исправительной цели, которой должна служить, по их мнению, тюрьма, также и предупредительную, то есть что тюрьма должна служить якобы устрашительницею, бичем для предупреждения преступлений и удержания от них.

Но и в этом последнем случае они не правы, так как тюрьма далеко не достигает намеченного ими результата.

Кому страшна тюрьма?

Тюрьма страшна только тем, для которых она, в сущности, не нужна, то есть людям, которые по своему складу характера, темперамента и нравственности не могут в нее попадать или попадают весьма редко, как это было с Сиротининым, случайно.

Для большого же числа людей, для контрвеса преступных инстинктов которых она предназначена и существует, тюрьма далеко не пугало.

Эти люди тюрьмы не боятся, в особенности те из них, которые с нею уже близко знакомы.

Таким образом, тюрьма и в этом смысле не выполняет того назначения, для которого ее предназначают.

В виду этой крайней несправедливости во взглядах нашего общества было бы необходимо более гуманное и осторожное отношение судебных властей при возбуждении уголовных дел, а тем более аресте обвиняемых до суда.

При начале каждого следствия и до принятия мер должно бы было быть обращено внимание на то, кем именно совершено преступление: случайным ли преступником или преступником по ремеслу?

Это-то подразделение обвиняемых и должно было бы служить, главным образом, для применения той или другой меры.

Профессиональных преступников, конечно, щадить не должно, тем более, что удаление таких людей из общества приносит несомненную пользу уже тем, что лишает их возможности приводить в исполнение другие преступления, в то время, когда они находятся под стражей.

Но можно ли сравнивать и относиться одинаково к человеку, совершившему преступление случайно, или только заподозренному, часто при роковом даже сцеплении улик, как было в деле Дмитрия Павловича Сиротинина, в совершенном преступлении, и к человеку, сделавшему из преступления ремесло?

Вообще, предварительное заключение зачастую является великою несправедливостью, и особенно в России, где общество не разбирает тюрьмы от тюрьмы и где это предварительное заключение идет не в счет наказания, как это принято во всех странах Европы.

Недаром в Англии и Швейцарии заключение до суда зависит не от следователей и прокуроров, а от присяжных, пред которыми должен предстать каждый обвиняемый не позже восьми дней по его аресте.

Этих присяжных бывает обыкновенно шесть человек.

Перед ними не разбирается дело по существу, а только выясняются причины задержания обвиняемого, вескость улик и положение его в обществе, что главным образом и руководит присяжными при принятии этой или другой меры пресечения обвиняемому способов уклоняться от суда и следствия.

Это вмешательство присяжных, то есть людей беспристрастных, не профессиональных юристов, в участь обвиняемого с самого начала возбуждения уголовного дела - бесспорно, самое правильное и гуманное применение суда совести.

Всякий юрист, а тем более следователь, - человек ремесла, и его взгляды бывают всегда односторонни, он видит все в черном цвете и всякий обвиняемый ему кажется преступником.

Вследствие этой-то односторонности во взглядах судебной бюрократии всех стран, чрезвычайно благотворным является введение в суде и даже в следственном производстве нейтрального, без юридической озлобленности, элемента - присяжных.

Эти представители общества смотрят на людей и жизнь общежитейскими беспристрастными глазами, а это уже огромный шаг вперед в деле правосудия. Будь у нас в России такое учреждение, Дмитрий Павлович Сиротинин не был бы, быть может, прийдя утром в контору честным человеком, к вечеру уже заключенным под стражу преступником.

Да и мало ли в нашей судебной практике таких Дмитриев Павловичей!

XXIII

СЕМЕЙНЫЙ СОВЕТ

Неожиданный арест Дмитрия Павловича Сиротинина, как гром поразивший его, и особенно его старуху мать, произошел как раз во время отсутствия в Петербурге Елизаветы Петровны Дубянской.

За несколько дней до катастрофы в банкирской конторе "Алфимов с сыном" она уехала в Москву вместе с Сергеем Аркадьевичем Селезневым и Сергеем Павловичем Долинским.

Случилось это таким образом.

Когда обнаружилось бегство Любовь Аркадьевны, Екатерина Николаевна Селезнева, если припомнит читатель, тотчас же обвинила в увозе своей дочери Долинского, случайно в то время, не имея понятия о происшедшем в доме, сидевшего у Сергея Аркадьевича.

На замечание в этом смысле горничной Маши, Екатерина Николаевна не ответила ничего, но, видимо, сконфуженная, через несколько минут спросила:

- С кем же она, наконец, могла бежать?

- С Нееловым... - твердо и уверенно ответила Елизавета Петровна.

- С Нееловым? - повторила уже совершенно растерявшаяся Селезнева. - Но ведь она же не протестовала, когда ему было отказано в ее руке.

- Может быть, чувство развилось впоследствии...

- Он так редко бывал в доме... Но почему вы это утверждаете?

Елизавета Петровна рассказала о том, что она видела Машу вчера на улице, беседующею с Владимиром Игнатьевичем.

- Почему же вы мне не сказали об этом вчера?

- Я бросилась прямо к комнате Любовь Аркадьевны, но она уже спала, по крайней мере, Маша... .

Елизавета Петровна хотела взглянуть на последнюю, но ее уже при первых словах рассказа компаньонки простыл и след.

- Что же Маша? - раздражительно переспросила Селезнева.

- Показала мне, приотворив дверь, фигуру лежащей на постели девушки... Быть может, это было просто устроено чучело...

- Несомненно, что эта негодяйка была с ней в заговоре... Но почему же вы-то меня не предупредили?

- Я только вчера в этом сама окончательно убедилась.

- О, позор, о, срам! - воскликнула вместо продолжения разговора Екатерина Николаевна, но в этом восклицании уже не было таких отчаянных нот, быть может потому, что Екатерина Николаевна считала фамилию Нееловых старинной дворянской фамилией.

С письмом дочери в руках Екатерина Николаевна вместе с Елизаветой Петровной вышла в гостиную, куда вскоре вошли Сергей Аркадьевич с Долинским, а спустя четверть часа и вернувшийся домой Аркадий Семенович.

Все они были ошеломлены известием о бегстве Любовь Аркадьевны.

- Надо заявить... Поезжай к градоначальнику... Пусть телеграфируют и задержат... - волновалась Екатерина Николаевна.

Аркадий Семенович чуть ли не в первый раз в жизни осмелился противоречить своей супруге.

- Огласка, душа моя, только увеличит скандал, да и как в этом случае догнать беглецов и вернуть их... Это, конечно, можно, но благоразумно ли... Похищение девушки относится к тому исключительному разряду похищений, где необходимо укрепить законное право похитителя на похищенную... Я не решаюсь думать, что Неелов похитил мою дочь иначе, как с целью на ней жениться...

- Это несомненно! - заметил и Сергей Аркадьевич.

- Я не хочу этого... Этому надо помешать... - не унималась Селезнева.

- И, матушка, помешать можно, но потом как бы не пришлось просить его же об этом как о милости.

- Ты думаешь? - уставилась на него Екатерина Николаевна. Она только теперь поняла смысл слов ее мужа и замолчала.

- Надо узнать, куда они скрылись, и написать, что мы согласны на брак и признать, если он уже совершен... - продолжал Аркадий Семенович.

- О, ужас!.. - снова стала восклицать Екатерина Николаевна.

- Маша должна об этом знать... Она была с ними в уговоре, - заметила Елизавета Петровна.

Позвали Машу.

Та явилась с плачем и рыданием и повинилась во всем, рассказала о свиданиях барышни с Владимиром Игнатьевичем, продолжавшихся по несколько часов, свиданиях, не оставлявших в уме присутствующих сомнения, что Аркадий Семенович был прав, говоря, что возвращать домой дочь поздно.

- Куда же они бежали? - спросил Аркадий Семенович.

- Это уж, барин-батюшка, как перед Истинным, не могу знать...

- Но как же они поехали?

- В коляске, четверкой.

- Когда?

- Сегодня ночью...

- И тебе барышня не говорила, куда они намерены ехать?

- Венчаться...

- Но где?

- Не могу знать.

Больше от Маши не добились ничего.

- В случае, если мы получим от них уведомление, я сам, конечно, не поеду, но попрошу съездить вас, Сергей Павлович, по старой дружбе, и Елизавету Петровну.

Долинский был печален.

Видимо, побег любимой им девушки тяжело отозвался в его сердце, но он поборол в себе свое "горе отвергнутого" и почти спокойным тоном сказал:

- Я всегда рад быть полезным всей вашей семье.

Елизавета Петровна тоже поспешила дать свое согласие, тем более, что внутренне сознавала себя виновницей, хотя и совершенно пассивной, бегства Любовь Аркадьевны.

Поездка с Долинским, защитником Алферова, не особенно улыбалась ей, хотя за последнее время она несколько примирилась с молодым человеком, и инстинктивная ненависть к нему, как к адвокату, спасшему, как она думала, от заслуженного наказания убийцу ее отца, потеряла свой прежний острый характер.

Изысканное уважение, оказываемое ей Сергеем Павловичем при всяком удобном случае, сделало свое дело над сердцем женщины.

Она додумалась, и надо заметить, весьма основательно, что нельзя же отождествлять адвоката, исполнившего свое профессиональное назначение, с защищаемым им преступником, и стала относиться к Долинскому почти дружелюбно.

- И я тоже поеду, - выразил желание Сергей Аркадьевич.

Решили таким образом, что при первом полученном известии о местожительстве беглецов депутация из этих трех лиц с письмом Аркадия Семеновича отправится к ним для переговоров.

- А пока не надо поднимать шуму - и так много будет разговоров.

- Машку уволить, - вставила Екатерина Николаевна, в первый тоже раз в своей жизни согласившаяся со своим мужем, хотя внутренно негодовавшая, что Долинский и Дубянская примут участие в ее семейном деле.

"Адвокат и наемница", - презрительно думала бывшая княжна, но не высказала этого вслух, даже намеком.

- Машку, конечно, уволить, и тотчас же, - согласился с женою Аркадий Семенович.

Прошло три дня, когда по почте было получено письмо от Любовь Аркадьевны.

По штемпелю оно пришло из Москвы, но адреса своего она не сообщила, и кроме того, в нем была приписка Неелова, которая нагнала на старика Селезнева скорбное раздумье.

"Между вашей дочерью и мною не существует тайн, - писал он между прочим, - то, что вы предпримите относительно меня, то, значит, предпримите и относительно ее".

В переводе это значило:

"Если вы не предложите таких условий, какие мне понравятся, то дочери вам не видать. Я держу ее в руках, и без моей воли она ни на что не решится".

"Кто знает, замужем ли она за ним", - думал с горечью Аркадий Семенович.

В письме дочь ничего не говорила о браке, и подписано оно было просто: "Люба".

Содержание его исчерпывалось объяснением ее поступка и просьбой пощадить ее и простить.

По совещанию с Екатериной Николаевной, Аркадий Семенович дал знать Долинскому, который не замедлил явиться.

Снова собрался совет из отца, матери, брата, Елизаветы Петровны и Долинского.

- Они, несомненно, в Москве, или под Москвой... - сказал Сергей Павлович.

- Вы судите по штемпелю письма?

- Нет, нисколько, письмо они могли опустить в Москве и уехать дальше...

- Почему же вы говорите так уверенно?

- А потому, что оказывается, Неелов недавно купил именье у графа Вельского, которое расположено под Москвой... Несомненно, они туда и укрылись.

- Это весьма вероятно, - согласился старик Селезнев.

- И хорошее именье? - не утерпела не спросить Екатерина Николаевна.

- Говорят, что несмотря на то, что граф продал его очень дешево, именье великолепное и стоит вдесятеро дороже, - отвечал Долинский.

- Сколько же мог Неелов заплатить?

- Сорок тысяч.

- Однако, значит у него есть средства, - задумчиво проговорила Селезнева, видимо, окончательно примирившаяся с выбором дочери.

- Вероятно, - равнодушно ответил Сергей Павлович.

- В таком случае, поезжайте в Москву, - заговорил снова Аркадий Семенович, - я сегодня же заготовлю письмо Любе. Эх, сколько ты причинила мне горя, злая девчонка! - воскликнул старик, и из глаз его выкатились две слезы.

Это был первый взрыв его отчаяния при посторонних. Что он переживал со дня бегства дочери в кабинете, знали только стены этой комнаты.

- Когда же мы поедем? - спросил Сергей Аркадьевич.

- Завтра, с курьерским поездом, - отвечал старик Селезнев. - Вам удобно? - обратился он к Долинскому.

- Я всегда к вашим услугам...

Аркадий Семенович пристально посмотрел на молодого человека и только теперь понял, сколько и он пережил за это время.

Человек так устроен, что поглощенный своим горем, никогда не замечает горя ближних.

- Благодарю вас, - с чувством пожал Селезнев руку Сергею Павловичу.

Отъезд на завтра был решен.

В этот же вечер Аркадий Семенович пригласил Елизавету Петровну в свой кабинет и заставил ее пересказать те наблюдения, которые она сделала за период пребывания в доме над Любой.

Дубянская повиновалась, хотя ей было очень тяжело сообщать свои теперь осуществившиеся подозрения.

В настоящее время ей казались они настолько выясненными, что она мысленно жестоко укоряла себя, что не последовала совету Анны Александровны Сиротининой и не сообщила их родителям Любовь Аркадьевны.

"Любящую девушку трудно удержать..." - припомнилась ей в виде некоторого утешения фраза той же Сиротининой.

- Это были все лишь одни мои предположения, - закончила свой рассказ Елизавета Петровна, - до встречи господина Неелова, беседующего с Машей, я не могла точно доказать их и боялась оскорбить Любовь Аркадьевну необоснованным обвинением...

- Я понимаю вас, - пожал ей руку Аркадий Семенович, - у вас прекрасная душа и доброе сердце... Я думал, что у моей девочки тоже доброе сердце... Я ошибся...

- Она полюбила... и не могла совладать со своей любовью. Все, Бог даст, устроится, и она будет счастлива... - заметила Дубянская в утешение огорченному отцу.

- Дай-то Бог! Дай-то Бог! - задумчиво произнес он.

XXIV

В МОСКВЕ

Долинский, молодой Селезнев и Елизавета Петровна Дубянская по приезде в Москву остановились в гостинице "Славянский Базар", заняв два смежных номера, и с того же дня принялись за официальные и неофициальные розыски.

Первые были безуспешны, по справке адресного стола, дворянина Владимира Игнатьевича Неелова в Москве на жительстве не значилось. Что же касается до Любовь Аркадьевны, то она и не могла быть записанной, так как убежала из дома без всяких документов.

Ее метрическое свидетельство лежало, и теперь в дорожной сумочке Елизаветы Петровны, переданное ей Аркадием Семеновичем Селезневым, как необходимое при браке, в совершение которого он не верил.

- А если и обвенчались они где-нибудь в селе без бумаг, так, пожалуй, священник и не записал в книги, а брак-то такой едва ли действителен... Тогда пусть запишет и на свидетельстве сделает надпись... Уж вы похлопочите, успокойте меня, - сказал Аркадий Семенович Дубянской во время беседы их в кабинете накануне отъезда.

- Найти бы только, а я уже все сделаю и настою, чтобы оформить как можно крепче, - отвечала Елизавета Петровна.

- Непременно, как можно крепче.

На другой же день по прибытии в Москву, Долинский и Селезнев поехали за шестьдесят верст по смоленской железной дороге, где верстах в пяти от станции лежало именье, купленное Нееловым у графа Вельского.

Тут они напали на некоторый, но весьма туманный след.

Неелова и Любовь Аркадьевну они там не нашли, но им сказали, что барин с молодой барыней пробыли несколько дней в имении, а затем уехали.

- Куда же они уехали? - спросили в один голос Долинский и Селезнев.

- А уж этого не могу знать... Мне барина не допрашивать, - отвечал староста, он же управитель имения.

- Кто-нибудь же возил их на станцию?

- Вестимо, возили... Михайло-кучер возил.

- А где этот Михаило?

- Да, чай, на конюшне спит... Я пойду, пошукаю его.

- Пошукай, пошукай.

Вскоре перед лицом обоих приятелей явился Михаило.

- Ты к какому поезду возил Владимира Игнатьевича с барыней?

- Надо быть, к часовому...

- Это, значит, в Москву?

- А уж не могу знать, не то в Москву, не то в Смоленск.

- Как так?

- Да так, в ту пору у нас на станции перекресток... С обеих сторон поезда приходят...

- Тэк-с...

Таким образом, вопрос, возвратился ли Неелов с Селезневой в Москву или поехал дальше на Смоленск, Брест, Варшаву и даже за границу, остался открытым.

Во время этого отсутствия Долинского и Селезнева в Москве, Елизавета Петровна сама, сидя у себя в номера, получила неожиданные сведения о беглянке при тяжелых, впрочем, для Дубянской обстоятельствах.

Не прошло и часу после отъезда молодых людей, как в номер, занимаемый Елизаветой Петровной, постучались.

- Войдите.

Вошел лакей гостиницы и сообщил, что госпожу Дубянскую желает видеть какой-то господин по тому делу, по которому она приехала в Москву.

- Просите! - сказала очень заинтересованная Дубянская. Через пять минут незнакомец вошел в номер.

При виде его у Елизаветы Петровны вырвался крик ужаса, гнева и горя.

Перед нею стоял Егор Степанович Алферов.

- Елизавета Петровна, - заговорил он дрожащим от волнения голосом. - Не отвергайте человека, которого привело к вам раскаяние. Вы видели, что я сумел обмануть и судей, и присяжных, и сделался снова полноправным и свободным человеком. Следовательно, не страх, а глубокое, мучительное раскаяние в том, что я осиротил и обездолил вас, приводит меня к вам.

- Вы лжете! Такие, как вы, раскаиваться не могут. Вы пришли сюда все под влиянием той же постыдной страсти, которой вы преследуете меня с первого дня нашего знакомства.

- Вы несправедливы ко мне, - перебил он с мольбой в голосе. - Не скрою от вас: я люблю вас более собственной жизни и переживаю муки ада от сознания, что эта любовь остается навеки безответной. Но я пришел просить не любви вашей, а только одного слова прощения.

- Ну и что же было бы, если бы я простила вас?

- У меня осталось бы счастье посвятить вам всю свою жизнь, все мои мысли, - ответил он просто.

- Дружба преступника.

- Нет, дружба человека, который был преступником.

- Не станете ли вы уверять, что исправились?

- Да, Елизавета Петровна, беру Бога в свидетели, что с той минуты, в которую я заглянул в вашу чистую душу, все нечестное стало для меня ненавистно! О, сжальтесь надо мной...

Он неожиданно для Дубянской бросился перед ней на колени.

- Не бросайте меня в тьму безысходного отчаяния... Я так измучился! Пощадите!.. Будьте для меня тем же светлым ангелом надежды, как и для всех, кто вас знает.

- Встаньте, - сказала Елизавета Петровна. - Может быть, я прощу вас, когда буду убеждена в вашем исправлении.

- Благодарю, благодарю вас, - прошептал Алферов, по лицу которого струились слезы.

Он схватил край ее платья и горячо прижал его к губам.

- А теперь уйдите, - проговорила молодая девушка. - Я не могу больше выносить вашего присутствия.

- Позвольте мне остаться еще несколько минут, и я скажу вам вещи, которые докажут вам, что я и до этого старался быть полезен, если не вам самим, то вашим друзьям. Вы ищете Любовь Аркадьевну Селезневу?

- Да, а вы знаете где она? - с поспешностью спросила Дубянская.

- Она здесь, в Москве, вместе в Нееловым.

- Так дайте мне ее адрес... Я пойду к ней...

- Я сам не знаю, где они живут... Он тщательно скрывает это...

- Они обвенчаны?

- Нет. Он, кажется, даже собирается жениться на одной богатой купеческой дочке...

- Несчастная! Одна, в чужом городе и в руках негодяя! - воскликнула Дубянская.

- Теперь она не так одинока... У нее есть добрая и умная подруга.

- Кто это?

- Мадлен де Межен.

- Шансонетная певица?

- Она бросила сцену... Она теперь невеста Савина.

- Этого мошенника?

- Он оправдан.

- Вы тоже оправданы! - не удержалась Елизавета Петровна.

Алферов подавил вздох.

- Я прошу вас только повременить говорить кому бы то ни было о сообщенном мною вам. Я достану адрес или, в крайнем случае, устрою возможность вам видеться с Любовь Аркадьевной.

- Хорошо, но устройте это как можно скорее.

Егор Степанович поклонился и вышел.

Оставшись одна, Елизавета Петровна Дубянская почувствовала себя крайне несчастной.

Ей начало казаться то, что она оскорбила память отца, снизойдя до разговора с его убийцей, то, что раскаяние этого человека было глубоко и искренно, что было бы грехом отвергнуть его окончательно.

Девушка то плакала, то молилась, то глубоко задумывалась и измучила бы себя окончательно, если бы эту борьбу дочернего чувства с долгом христианским не прервало возвращение ее спутников.

Они рассказали ей все, что узнали в имении Неелова.

- Невозможно было добиться лишь одного, куда они уехали из имения, - заметил Селезнев.

- Да, это вопрос, - вставил Долинский.

- Они в Москве, - заявила Дубянская.

- Почему вы так в этом уверены? - в один голос спросили молодые люди.

- Я имею на это основание, которое пока сказать не могу... На этих днях я получу точные сведения.

- Вы где-нибудь были?

- Я не выходила из номера.

- Что же, вам птица на хвосте принесла все эти сведения? - произнес, смеясь, Селезнев.

- Если это птица, то коршун, выклевавший мое сердце.

Молодые люди посмотрели на нее широко раскрытыми глазами.

Они только сейчас заметили ее бледность и расстроенный вид.

- Что с вами? - спросил Долинский. - У вас кто-нибудь был и огорчил вас?

- Не спрашивайте меня... Я все равно раньше времени не могу вам ничего сказать... Я дала слово.

Они оба остались в полном недоумении.

Прошло несколько дней.

Алферов не являлся со своими сообщениями. Елизавета Петровна ходила в тревожном состоянии духа. Долинский и Селезнев не беспокоили ее вопросами и не возвращались к загадочному разговору о полученных ею сведениях.

В их уме даже появилась роковая мысль, что молодая девушка тронулась в уме.

Они оба продолжали свои розыски в Москве, бывая всюду, где собиралась публика.

Сентябрь в этом году стоял великолепный.

Погода была чисто летняя, теплая.

Сад "Эрмитаж" и Петровский парк по вечерам кишели публикой.

К последнему по Тверской улице тянулись длинною лентою всевозможные экипажи.

Однажды, вернувшись вечером домой, Долинский и Селезнев зашли по обыкновению в номер Елизаветы Петровны.

- Отгадайте, кого мы видели, Елизавета Петровна? - воскликнул Сергей Павлович.

- Не мастерица, - отвечала молодая девушка, грустно улыбаясь.

- Ну, так слушайте. Мы сейчас из Петровского парка. Экипажей там и дам целые миллионы. Богатство - умопомраченье. Красавиц - не перечесть... Вдруг вижу несется коляска, которой позавидовала бы любая владетельная особа: кучер и лакей - загляденье, кони - львы. А в коляске сидят две дамы - одна, точно сказочная царица, другая поскромнее... Поровнялись они с нами, и... о, боги!.. Вторая оказалась Любовь Аркадьевной!

- Вы с ней говорили? - вскочила с кресла, на котором сидела, Дубянская.

- То-то же, что нет... Сергей так загляделся на первую, что не заметил сестры... Я тоже совершенно растерялся, а в это время коляска была уже далеко... Мы исколесили весь парк, но более их не встречали... Утешительно одно, значит Неелов и Любовь Аркадьевна в Москве.

- Я же вам говорила.

- Но кто эта красавица, которая с ней? - задумчиво произнес Сергей Аркадьевич.

- И это я знаю, - просто сказала Елизавета Петровна.

- Вы... знаете?.. - в один голос спросили молодые люди и невольно переглянулись друг с другом.

- Знаю... Это - шансонетная певица Мадлен де Межен - невеста Савина.

- Откуда же у вас, однако, эти сведения? - серьезно спросил Сергей Павлович.

- Птица на хвосте принесла.

- Вы шутите!

- Я не шучу... Какое вам дело, откуда эти сведения, если они верны!

- Значит, и Савин здесь?

- Здесь.

- В таком случае, дело упрощается... Завтра же я разыщу Николая Герасимовича и через него найду и Неелова, и Любовь Аркадьевну, - сказал Долинский.

- Но как же ты разыщешь его? - спросил Селезнев;

- Очень просто... Он, несомненно, живет прописанный, ему нечего теперь скрываться...

- А кто же эта Мадлен де Межен? Его невеста?

- Ну, если хочешь, невеста... Он живет давно с ней... Эта связь началась еще за границей... Она его безумно любит, и эта любовь побудила ее приехать в Россию в качестве шансонетной звезды... Она дожидалась его освобождения, и теперь они снова вместе...

- Однако, это все-таки не особенно подходящее общество для моей сестры, - сквозь зубы проговорил Селезнев.

- Это несомненно... Видимо, Неелов думает иначе.

- Я его заставлю думать так, как думают все порядочные мужья...

- Он не муж ее... - печально сказала Елизавета Петровна.

- Вы и это знаете?

- Я знаю даже, что он раздумал, видимо, на ней жениться и ухаживает за очень богатой московской невестой.

- Негодяй! Я его заставлю жениться под пулей! - воскликнул Сергей Аркадьевич. - О, только бы найти его.

- Не беспокойся, теперь найдем. И он от нас не увернется, - с нескрываемой злобой добавил Сергей Павлович Долинский.

- Боже мой, Боже мой, несчастная девушка, она теперь, может быть, сама не знает как вырваться из этого омута, в который бросилась очертя голову.

- Не беспокойтесь, она будет его законной женой, а затем может бросить его, если пожелает, - сказал Долинский.

- Утешительного мало. Разве в этом счастье?

- Но в этом сохранение чести... Однако уже поздно, пора в постели... Утро вечера мудренее. До завтра. Пойдем, Сергей Аркадьевич.

Молодые люди простились с Дубянской и отправились к себе в номер.

XXV

МЕДАЛЬОН

Растрата в несколько десятков тысяч рублей, конечно, не могла произвести никакого затруднения в операциях банкирской конторы "Алфимов и сын" при ее громадных денежных оборотах.

Известие о растрате с быстротою молнии распространилось по городу, особенно после того, как на другой день газеты оповестили о ней в витиеватой форме. Несколько особенно осторожных вкладчиков явились вынуть свои капиталы, но когда контора тотчас же выдала их, то на другой же день они принесли их обратно, приведя за собой и других.

Все, таким образом, для репутации конторы окончилось благополучно.

Корнилий Потапович, занятый всецело возможностью овладеть Ольгой Ивановной, не обратил особого внимания на случившееся и после ареста Сиротинина снова пришел, к удовольствию Ивана Корнильевича, в хорошее расположение духа.

Праздник, данный им на даче, не привел его к желаемым результатам, а потому он решился начать сезон необычайным по роскоши и затеям бал-маскарадом.

Этот праздник был назначен на 8-е октября.

За несколько дней перед ним графиня Надежда Корнильевна задумчиво сидела в своем будуаре уже на зимней квартире.

На глазах ее сияли слезы умиления.

"Итак, меня связала теперь с мужем новая неразрывная и святая связь!" - думала она.

"А тот, милый, желанный, несчастный! Теперь я обязана отнять у него даже тот невинный залог - медальон... Как он настрадается... О... Петя, если бы ты только знал, какую жертву мы приносим".

Дверь тихо отворилась.

- Надя, ты плачешь! Ты все еще несчастна! - проговорил граф Вельский.

- Нет, Петя, эти слезы не горькие... Эти слезы светлые, перед новой жизнью, которая должна настать для нас... Теперь не ради одной меня ты должен отказаться от своих...

Он понял.

На глазах у него выступили слезы никогда неизведанного счастья.

Он стал обнимать жену и с невыразимой нежностью целовал ее.

- Письмо от госпожи Руга! - доложила, входя Наташа.

- Могла бы и подождать! - заметил граф Петр Васильевич, с видимым отвращением распечатывая конверт.

Графиня смотрела на него вопросительным взглядом.

- Она зовет меня на генеральную репетицию, - проговорил он, пробежав записку глазами. - Скажи, Наташа, что я не приеду...

- Благодарю! - произнесла графиня с чувством. До позднего вечера провел граф в будуаре графини.

"Со вчерашнего дня я совсем другой человек, - думал граф Петр Васильевич, проснувшись утром, - Да, эти чистые слезы, эти светлые радости не сравнятся ни с какими другими наслаждениями! И зачем только понадобилось Корнилию Потаповичу именно в эти дни сводить со мною счеты", - продолжал он, схватывая со стола лист, испещренный цифрами.

"Да, дела расстроены!.. Необходимо отыграться. И это разве будет отступлением от моей клятвы? Ничуть... Я сделаю это ради жены!.."

Размышления эти были прерваны приездом графа Стоцкого.

- Здравствуй... - проговорил он, входя. - Рад видеть, что ты здрав и невредим, а то вчера на репетиции все думали, что ты болен.

- Нет, я был дома. Да и надоел мне, по правде сказать, весь этот разврат, - несмело сказал Петр Васильевич.

- Неужели и игра? А вчера как раз вышла замечательно интересная, метал князь Асланбеков, и Гемпель выиграл горы...

- А я так не завидую даже и Гемпелю... Я провел дивно вечер.

- С кем? С Ольгой Ивановной? Теперь понимаю, почему ты отвоевываешь ее у тестюшки и нажил себе в нем врага. Только потом, когда ты будешь с деньгами...

- Перестань... Я восстаю против его исключительств потому, что так хочет моя жена, и я вчера сидел дома с женою и был счастлив.

- И воображаю как! Женщины всегда очень милы, когда у них не чиста совесть...

- Я требую, чтобы ты сказал мне сейчас, говоришь ли ты вообще или о моей жене? - вскричал граф Петр Васильевич, бледнея.

- Не требуй, милый юноша, можешь ненароком обжечься... - холодно возразил Стоцкий.

- Повторяю, я требую! - яростно крикнул граф Вельский.

- Да и к чему говорить тебе, я уже предупреждал тебя, а ты не веришь.

- Ты говорил тогда бездоказательно.

- А теперь могу привести и неоспоримое доказательство.

- Говори.

- Но к чему это? Оставим лучше.

- Говори.

- Тебе будет горько...

- Нет, я требую, я прошу, я умоляю.

- Ну, хорошо, но помни, что ты сам просил.

- Помню, помню.

- Но так как я люблю, чтобы слова мои имели свой настоящий вес, дай мне прежде всего слово, что ты не станешь бесноваться и попусту скандалить, а выслушаешь меня спокойно, как подобает мужчине, и доведешь дело до конца, чтобы оно выяснилось само собою.

- Постараюсь... Даю...

- Помнишь тот медальон, который ты подарил жене в день рождения?

- Ну да, да.

- Попроси ее надеть его на бал.

- Что ты хочешь сказать?

- Его у нее нет...

- Где же он?

- Он у того человека.

- Я сейчас задушу ее! - проскрежетал граф Петр Васильевич.

- И этим испортишь все дело! Пока ты должен быть так же ласков и спокоен, как был вчера, до самого бала... А когда все откроется, то и тогда бесноваться тебе не расчет. Расстаньтесь спокойно, потому что все состояние теперь - ее.

- Графиня готова и просит ваше сиятельство, - доложил лакей.

- Не пойду! - рявкнул граф.

- Ты уж начинаешь... - заметил ему граф Сигизмунд Владиславович. - Пойми же...

- Это правда... - сознался граф Вельский. - Сейчас буду, - ответил он лакею.

Граф Стоцкий простился и вышел.

8 октября дом Алфимова и снаружи, и внутри был залит огнями.

Казалось, что в эту ночь в его роскошных залах, частью обращенных в сады, собрались представители всех народов, званий и положений, не исключая и творений человеческой фантазии, начиная с мифологического Зевеса и кончая шаловливым эльфом.

Граф и графиня Вельские по праву молодых хозяев дома своего тестя были незакостюмированы.

Граф мрачно стоял у входа.

К нему подошел человек в костюме Мефистофеля и тихо его спросил:

- Исполнил ты мой совет? Она ничего не подозревает.

- Тяжело мне было дьявольски, но все сделано, как ты говорил.

- Да вон и она... - шепнул граф Стоцкий - это был он - указывая на графиню, появившуюся в зале в сиянии своей спокойной и грустной красоты.

Граф Петр Васильевич бросился к ней, едва разыгрывая роль восхищенного.

- А отчего ты не надела моего медальона? - спросил он между прочим.

- Если ты его так любишь, я следующий раз надену... - ответила она, видимо, смущенная.

- Я говорю, чтобы ты надела его именно сегодня, - почти крикнул граф, теряя самообладание.

Этот тон оскорбил графиню.

Она невольно оглянула стоявших вокруг и заметила, что Мефистофель обменялся знаками с какой-то боярыней.

- Хорошо, я съезжу домой, если тебе так хочется! - ответила она мужу.

- Да, поезжай, я хочу, чтобы на тебе был мой медальон... - прохрипел граф.

Графиня удалилась.

- О, как я отомщу... - скрежетал Петр Васильевич.

- Напрасно! - возразил Мефистофель. - Помни ее богатство!.. Лучше ступай и развлекись. Посмотри, какая там прелестная фея...

Граф Петр Васильевич нехотя оглянулся, но увидя нечто, действительно, очаровательное, решил развлечься, как сумеет.

- Почему ты такая грустная, прелестная фея? - спросил он, подойдя.

- И феи не могут не плакать, когда их добрые дела разрушаются, - ответил ему знакомый гармонический голосок.

- Ольга Ивановна! - вскрикнул он. - И вы печальны! Помните, вы обещали мне быть моим другом? Ну, станем и плакать, и утешаться вместе. О, Ольга Ивановна, я ужасно страдаю.

- Это я заметила днем дома. Но что с вами? Ведь ваши отношения к Наде поправились...

- О! Не говорите мне о ней! У меня с нею все покончено! И если я в чем вижу милость Бога ко мне, то это в том, что возле меня вы.

Они сидели в густо увитой со всех сторон зеленью беседке,

- Что вы говорите? - прошептала она.

- Правду, только правду...

Он схватил ее руку, привлек ее к себе и страстно, приподняв маску, поцеловал в губы.

У несчастной, давно беззаветно привязанной к нему девушки закружилась голова.

Тут была и жалость, и дружба, и страсть.

- Я полюбил вас с первого взгляда... - нашептывал ей граф Петр Васильевич. - И это вечное, вечное молчание! Вечная невозможность высказаться! Ну, хоть сегодня, Оля, когда я понял свое несчастье и весь свой позор, сжалься, позволь мне прийти в отведенную тебе комнату по окончании бала и отвести с тобою душу. Нам тогда никто не помешает.

- Хорошо... Я не запру своей двери... Моя комната здесь по коридору, вторая дверь...

- А нам с женой отвели наверху... Я благословляю фантазию тестя, который настоял, чтобы мы ночевали у него, а завтра присутствовали на интимном завтраке. Сначала я не понимал, зачем он этого во что бы то ни стало желает, а теперь я не хочу и доискиваться причины... Я вследствие этого буду счастлив.

Прошло еще четверть часа.

Вдруг в дверях залы появилась графиня Надежда Корнильевна. На ее шее ярко сверкал бриллиантовый медальон в виде сердца. Граф Петр Васильевич взглянул и бросился к ней, как безумный.

- Что это значит? - спросил ошеломленный граф Стоцкий.

- Понять не могу! - отвечала Матильда Францовна.

- Значит, и ночное свиданье голубков не состоится?

- Это-то ничего! - отвечала Руга, вместе с графом Сигизмундом Владиславовичем подслушивавшая разговор в беседке. - Приманка посажена, и вся разница в том, что вместо одной рыбки попадется другая...

- Я не понимаю...

- Ускользнул молодой - попадет к ней старик, он на это и рассчитывал, устраивая праздник на два дня...

- А-а...

В двенадцать часов гости Корнилия Потаповича все съехались, и бал оживился еще более.

Затем в одной из зал взвился занавес, и за ним открылась прелестная живая картина "Шалости амура".

В ней Матильда Руга не пощадила никого и ничего, лишь бы угодить вкусам старика Алфимова.

Старый банкир был в неописанном восторге.

В картине было много такого, что побудило графиню ускользнуть из залы в другие комнаты.

- Мне и самому это противно... - гадливо сказал, провожая ее, граф Петр Васильевич. - Один миг с тобою, или эта мерзость!.. Но это скоро, вероятно, кончится.

Возвращаясь в зал, он встретил Ольгу Ивановну, которая тоже спешила уйти.

- Как тянется вечер... - заметила она ему.

- О, я тоже не дождусь конца, мне предстоят дивные мгновенья! - отвечал он. - Я теперь так счастлив...

"Это я ему дала такое счастье!" - думала девушка с радостным трепетом.

XXVI

ЗАПАДНЯ

На сцене между тем следовали одна за другой самые соблазнительные живые картины.

- Вы просто превзошли сами себя, Матильда Францовна! - восторгался Корнилий Потапович. - Это восхитительно.

- Я готовлю вам сегодня еще один сюрприз, только скажите, когда вы отдадите за него обещанные десять тысяч.

- Вы это об Ольге Ивановне? Да быть этого не может!.. А деньги хоть сейчас... Чек на контору.

- Ну, хорошо же... Стойте здесь и ждите.

Через минуту к старику Алфимову подошла одна из подруг Матильды Францовны и что-то долго втолковывала ему.

- О, благодарю, благодарю, понимаю! - воскликнул старик. - Я никогда не забуду этой услуги.

Собеседница удалилась, и к Корнилию Потаповичу, на губах которого играла плотоядно-довольная улыбка, подошел граф Стоцкий.

- Вы понимаете, конечно, - заговорил Сигизмунд Владиславович, - что все это устроил граф Петр Васильевич с целью доставить вам удовольствие, и вы как порядочный человек обязаны отблагодарить его.

- Да чего же он хочет?

- Он желал бы, чтобы часть приданого его жены была ему передана, если возможно, тотчас же.

- Тотчас же?.. Но ведь он сильно мотает деньги, играет... Ну, да хорошо, хорошо, обещаю... Только позвольте, мне нужно переодеться.

Ольга Ивановна между тем ходила под руку с Матильдой Францовной Руга.

Нельзя сказать, чтобы она особенно симпатизировала этой женщине, но с первого разговора с ней в саду своего отца в Отрадном, молодая девушка чувствовала к ней какое-то непонятное для нее самой влечение, точно Руга своими блестящими глазами, как и блестящими драгоценными камнями, гипнотизировала ее.

Предсказания певицы почти сбывались.

В ушах, на груди и на руках Ольги Ивановны Хлебниковой тоже блестели драгоценные камни, хотя и не выдерживавшие сравнения с украшениями певицы, но и о них там, в Отрадном, молодая девушка не смела и мечтать.

Ольга Ивановна теперь уже хорошо понимала, насколько была права Руга, говоря, что от ее, Ольги Ивановны, желания зависит быть осыпанной золотом и бриллиантами.

Эта житейская опытность красивой, блестящей женщины, ее первой учительницы жизни, заключала в себе, быть может, то притягательное обаяние для молодой девушки, от которого она уже два года не могла освободиться.

Обе женщины прошли в буфетную залу.

Убранство ее было шедевром декоративного искусства и роскоши.

Громадный буфет был переполнен всевозможными яствами и напитками. Тысячи разноцветных электрических огней отражались в массивных серебряных вазах с фруктами и старинных жбанах с шампанским.

- Я хочу смертельно пить, - сказала Матильда Францовна.

- Я тоже не прочь выпить чего-нибудь прохладительного, - отвечала Ольга Ивановна.

- Я сейчас добуду и себе, и вам, - сказала певица. - Садитесь здесь.

Она указала на свободный мраморный столик, множество которых было расставлено в обширной зале.

Хлебникова села, а певица направилась к одному из буфетов, где было не так тесно, как у других.

Вскоре она вернулась с двумя стаканами шампанского, в один из которых незаметно для Ольги Ивановны влила какой-то жидкости, находившейся у нее в маленьком золотом флакончике-брелоке, висевшем на браслете.

Барон Гемпель, взявшийся услужить ей, принес серебряную тарелку с двумя великолепными дюшесами.

- Кушайте, моя крошка... Это вас освежит... В залах становится жарко.

- Какая масса народа.

- Праздник выдающийся.

Ольга Ивановна, действительно хотевшая пить, почти залпом выпила бокал шампанского.

Вино действительно подкрепило ее, а то она стала уставать, так как бал уже приближался к концу.

"А мне надо еще беседовать с графом... - думала молодая девушка. - Я все-таки уйду к себе раньше".

Руга между тем весело болтала с бароном, внимательно следя за стаканом Хлебниковой.

Когда он был выпит молодой девушкой до дна, на губах певицы появилась довольная улыбка.

- Кусочек дюшесы... Груши замечательно сочны и вкусны, - предложила Матильда Францовна.

Ольга Ивановна принялась за грушу.

Вскоре они покинули буфетную залу и вернулись в танцевальную.

Танцевали мазурку.

При появлении обеих дам несколько кавалеров бросились выбирать их.

Руга согласилась и быстро умчалась в вихре этого увлекательного танца, а Ольга Ивановна отказалась.

Она чувствовала себя как-то не по себе.

В висках стучало, сердце усиленно билось... Кровь, казалось ей, горячим ключом клокотала в жилах.

"Что со мной? - думала молодая девушка. - Неужели на меня так подействовало вино?"

Она прошлась по залам и направилась в отведенную ей комнату. Там она в необычайном волнении бросилась на диван. Вокруг царила черная темнота.

Она распустила шнуровку у лифа, заменявшего в ее костюме феи корсет.

Ей казалось, что одежда давит ее.

"Я запру дверь и лягу. Я не хочу говорить с ним..." - подумала она и направилась к двери.

Последняя вдруг бесшумно отворилась и заперлась. Чьи-то сильные руки обхватили ее, и на лицо и шею посыпались страстные поцелуи.

- Перестаньте, граф! Пощадите! Ведь вы хотели говорить со мной по-дружески... - прошептала она, силясь вырваться из объятий.

Но этого ей не удалось. Объятия все сжимали ее, поцелуи жгли. Она кончила тем, что стала отвечать на них в каком-то полубессознательном экстазе.

"Пала! Опозорена! Погибла!" - как молотом стучало в голову Ольги Ивановны при первом ее пробуждении на другой день.

Сердце сжималось невыносимой болью, и несчастная девушка замерла в своей безысходной скорби, не отдавая себе отчета во времени.

Вошедшая в комнату Хлебниковой на другой день Наташа, тоже переселившаяся в дом Корнилия Потаповича вместе с графом и графиней, просто ахнула.

- Что с вами, барышня, на кого вы похожи?.. Вы больны?.. Надо за доктором.

- Нет, я просто устала... И сегодня не выйду... - превозмогая себя, ответила Ольга Ивановна.

Костюмированный бал Корнилия Потаповича происходил накануне дня его рождения, а потому на другой день более близкие люди собрались к роскошному завтраку-обеду, назначенному, в виду позднего окончания бала, в четыре часа.

В числе таких близких был граф Стоцкий и Матильда Руга.

- Ума не приложу, как это могло случиться: откуда она взяла медальон? - говорила певица.

- Я тоже остолбенел, когда увидел его на ней, - ответил Сигизмунд Владиславович.

- Необходимо разузнать... А пока, чтобы избавить от ее влияния графа Петра, надо хоть увезти его куда-нибудь.

Она не договорила, так как в гостиную, где ждали гости новорожденного, вошел Корнилий Потапович.

- Ну, Матильда Францовна, - заговорил он, - моей благодарности к вам суждено все расти и расти... Но вопрос, что будет дальше, как объяснить ей эту ошибку с ее стороны.

- Ничего, Корнилий Потапович, все обойдется, ей теперь нет выбора... - заметил граф Стоцкий. - А вот граф Петр, он виновник вашего счастья.

Старик Алфимов сам пошел ему навстречу. Граф Вельский поздравил тестя.

- Порадовал ты меня подарком вчера, а я умею быть благодарным.

- Каким подарком?

- Однако, ты отличный актер.

- Я не понимаю вас, Корнилий Потапович! - воскликнул граф Петр Васильевич.

- Ну, ну, не горячись, я понимаю, что это щекотливо... Но у тебя отличный адвокат, граф Сигизмунд Владиславович, он говорил мне о твоих делах... а я устроил... Вот.

Старик торопливо сунул в руку графа свернутую бумажку и тотчас отошел.

Граф Вельский развернул ее.

Она оказалась чеком на сто тысяч рублей.

- Что за чудеса с ним? И какие он пустяки мне сейчас болтал? - спросил граф Петр Васильевич графа Сигизмунда Владиславовича, показывая ему чек.

- Очень просто, я знал о твоих затруднительных обстоятельствах и уговорил его.

- Но о каком подарке он толковал?

- Ах, это пустяк! Просто была маленькая уловка, чтобы его умилостивить.

- Спасибо, Сигизмунд, за дружескую услугу.

- Радуюсь, что ты еще веришь моей дружбе и не считаешь меня за клеветника по поводу той истории с медальоном... Но это дело еще не окончено, а пока позволь мне дать тебе совет.

- Что такое? - холодно спросил граф, которого история с медальоном действительно несколько восстановила против графа Стоцкого.

- Брешь в твоих делах заткнешь этими ста тысячью только на время... Что же будет дальше?.. Очевидно, тебе необходимо отыграться... Здесь же невозможно... Твоя жена...

- Оставь в покое мою жену.

- Ну и разные другие обстоятельства, - не смущаясь, продолжал граф Сигизмунд Владиславович. - Поезжай в Монте-Карло. Там при счастье и уменье можно выиграть миллион... Я сам знаю одного недавно приехавшего оттуда такого счастливца.

Глаза графа Петра Васильевича заблестели.

Игра была его главною страстью.

Матильда Францовна между тем разговаривала с графиней Надеждой Корнильевной, и та, хотя положительно знала, что говорит со своим заклятым врагом, но не могла от нее отделаться.

Руга хвалила вчерашний праздник и намекнула, что заметила мрачное расположение графа Петра Васильевича в начале бала.

- Да, Петя бывает иногда капризен... - сказала графиня. - Вчера он вдруг обиделся, что я не надела подаренный им мне недавно медальон.

- Какая странность, графиня, - наивно сказала певица. - Я недавно видела точно такой же медальон у одного доктора, Неволина... Он был так сконфужен... Вы его знаете, конечно, Графиня.

- Я знаю его, Матильда Францовна, но не знаю, зачем вы мне это сообщаете... - проговорила Надежда Корнильевна, глядя ей в глаза, спокойно, гордо и холодно, - хотя знаю также, что если вы передадите это и моему мужу, то ошибетесь в расчете... Он верит мне, и между нами нет тайн... И скоро он окончательно научится различать своих истинных друзей от таких, которые его эксплуатируют.

Опытная интриганка Руга растерялась перед спокойной чистотой графини и не знала, что сказать, но на ее счастье к ним подошел Корнилий Потапович.

- Дитя мое, говорят, Ольга Ивановна заболела и уехала к себе.

- Когда, как? - встревожилась графиня.

В это время в гостиную вошла Наташа и подала Надежде Корнильевне письмо.

- Кто принес?

- Ольга Ивановна просила передать вашему сиятельству, - сказала горничная и удалилась.

Графиня вскрыла письмо и прочла следующее.

"Я бегу, как преступница, Надя. Не разыскивай меня, не разузнавай и причин, которые побуждают меня бежать... Я уже никогда, никогда не должна видеть ни тебя, ни... его. Не сожалей обо мне, что бы ты ни услыхала. Я сожаления не стою.

Ольга".

- Что это значит, что это значит? - спрашивала графиня взволнованным голосом, передавая письмо подошедшему мужу.

"Вчера я оскорбил ее!" - промелькнуло у него в голове и сердце его болезненно сжалось.

- Положительно ничего не понимаю, - вслух прибавил он, пожав плечами. - Надо вернуть ее и разузнать.

Он быстро вышел.

- Ну, вот теперь если с нею что-нибудь случится, все станут обвинять меня! - жаловался старик Алфимов Матильде Францовне. - Это способно отравить всякое удовольствие.

- Полноте! Все станут винить не вас, а графа Петра Васильевича.

- Ах, да, да! Вот это отлично!

"Еще бы! Как не отлично! Теперь вы оба у нас в руках", - думала Матильда Руга.

XXVII

РАЗРУШЕННЫЕ КОЗНИ

Чтобы объяснить разрушенную интригу графа Стоцкого и Матильды Руга с медальоном, взятым, если припомнит читатель, почти насильно доктором Федором Осиповичем Неволиным у Надежды Корнильевны, и появление этого медальона снова на груди графини Вельской к положительному недоумению интриганов, нам необходимо вернуться за несколько времени назад.

Разговор между графом Стоцким и графом Петром Васильевичем после вечера, проведенного последним с женой, признавшейся ему, что она готовится быть матерью, был подслушан горничной графини - Наташей.

Преданная своей барыне, любящая ее до обожания, молодая девушка, убедившись, что "черномазый", как она звала графа Сигизмунда Владиславовича, интригует против Надежды Корнильевны и восстанавливает против нее графа, не упускала случая, чтобы не подстеречь, когда граф Петр Васильевич останется наедине со своим приятелем, и не подслушать, не плетет ли что "черномазый" на графинюшку.

Так было и в тот раз, когда Сигизмунд Владиславович торжественно предъявил доказательство неверности графини Надежды Корнильевны, предложив графу Вельскому попросить ее надеть подаренный им медальон на бал к Корнилию Потаповичу.

Граф Стоцкий постарался успокоить взбешенного графа и объяснил ему, что доказательство будет полно и несомненно только тогда, когда он потребует, чтобы его жена надела медальон в день бала или даже лучше всего, когда бал начнется, иначе-де она может возвратить его от "того человека", то есть от доктора Неволина, на время или навсегда.

Мы знаем, что граф Петр Васильевич сдержался и последовал совету своего коварного друга. Друг оказался неправым. Медальон заблистал на шее графини и своим блеском рассеял мрак опутавшей было ее гнусной интриги.

Но вернемся к рассказу. Подслушав этот разговор и быстро сообразив, что барыне готовится крупная неприятность, даже несчастье, Наташа в тот же вечер, захватив с собою футляр, в котором был медальон и на котором была выгравирована фирма ювелира Иванова, отправилась к доктору Неволину.

Федор Осипович жил на Загородном проспекте и занимал хорошенькую холостую квартирку в четыре комнаты.

Успокоенный сознанием, что любимая им женщина тоже любит его, вырастив в своем сердце какую-то странную уверенность, что так или иначе, несмотря на то, что она замужем, они будут счастливы в недалеком будущем, Неволин рьяно принялся за работу над приготовлением к докторскому экзамену и диссертации, а также занялся практикой, которая началась для молодого врача очень удачно.

Этим он отчасти обязан был "знаменитости", при помощи которой Корнилий Потапович Алфимов отправил его в почетную ссылку.

"Светило медицинского мира", быть может, чувствуя угрызения совести по поводу той роли, какую он сыграл в судьбе молодого врача, стал чрезвычайно благоволить к нему и назначил даже своим ассистентом.

Небольшая планета, восшедшая на петербургском медицинском горизонте в лице Федора Осиповича Неволина, позаимствовав свой свет от этой самосветящейся звезды, засветилась, в свою очередь, довольно ярким блеском, и пациенты, как бабочки в темную летнюю ночь, полетели на этот свет.

Имя Неволина стало понемногу приобретать известность в столице.

В числе его пациенток была и Знаменитая певица Матильда Францовна Руга.

Почти еженедельно, а иногда и чаще певица призывала его к себе, жалуясь на недомоганье, расстройство нервов, головные боли.

Доктор осматривал больную, обыкновенно не находил ничего опасного (собственно, не находил ничего), прописывал успокоительное и, получив хорошую визитную плату, уезжал.

Матильда Францовна попробовала было над ним силу своего кокетства, неотразимую для других мужчин, но на Неволина она не произвела, к озлоблению красивой женщины, ни малейшего впечатления и таким образом увлечь молодого врача и выпытать от него его отношения к графине Вельской, для чего собственно и лечилась так старательно здоровая певица, не удалось.

- Стрелы амура не действуют... - шутил граф Стоцкий, когда его сообщница передавала ему безуспешность своего кокетства.

- Как стене горох.

- Значит, он любит ее искренно... - заметил граф.

- Идиот! - озлобленно умозаключала Руга.

- Видно, под них не подкопаешься... - подзадоривал ее Сигизмунд Владиславович.

- Поверьте, что я-то подкопаюсь, не я буду... - кипятилась Матильда Францовна.

- Едва ли...

- Не злите меня.

- Расстроятся нервы, пошлете за Неволиным... Да смотрите, не влюбитесь сами не хуже того, как он влюбился в графиню. Это бывает. Еще Пушкин сказал:

Чем меньше женщину мы любим, Тем больше нравимся мы ей...

- Не беспокойтесь, не влюблюсь ни в Неволина, ни в вас.

- Я, кажется, об этом беспокоюсь меньше, чем Неволин.

- А мне это безразлично, на мой пай и других дураков хватит.

- Других... Остается благодарить.

- Не стоит благодарности.

В ночь после этого разговора Матильда Францовна долго совещалась со своей камеристкой, вертлявой хорошенькой девушкой Иришей, обыкновенно ходившей к доктору Неволину с приглашением от барыни и сумевшей пленить сердце лакея Федора Осиповича, красивого, молодого франтоватого Якова.

- Не извольте беспокоиться, Матильда Францовна, в лучшем виде все выспрошу и такое наблюдение устрою, не хуже сыскной полиции, потому что Яков у меня вот где.

Ириша топнула ножкой, обутой в изящные ботинки, отданные ей барыней.

- Так смотри же, можешь, пока я сплю, хоть каждый день туда ездить, извозчик на мой счет. Да возьми себе мое голубое платье.

- Очень вам благодарна, ангел вы, а не барыня! - бросилась целовать руки Матильды Францовны Ириша.

- Только обо всем мне сообщить!

- Будьте покойны, все разузнаю и выспрошу. Он - Яков-то - передо мной ведь тает и млеет, на манер мокрой курицы.

- Понимаю, понимаю, - улыбнулась Руга.

Разузнать Ирише, впрочем, долго многого не пришлось, несмотря на то, что Яков не чувствовал под собой ног от радости, когда предмет его мечтаний и настойчивого ухаживания сам явился к нему, особенно узнав цель этого появления.

- К барину? - спросил он. - Уехал с визитом.

- Ну вас к ляду с вашим барином, - лукаво улыбнулась Ириша. - Урвалась на минутку. Семь-ка (А ну, давай, ну-ка.), думаю, посмотрю, не завел ли мой Яков какую ни на есть зазнобушку. Испытать захотела, словам-то мужчин тоже верить, ох, погодить надо.

- Ну, уж касательно меня это, совсем напротив, - весь сияя от счастья, произнес Яков, все стоя перед Иришей в передней и любуясь ее стройной фигуркой, одетой по-модному.

- Так гостью тут на торчке и принимать будете? - спросила, улыбаясь, молодая девушка.

- Ах, я телятина, пожалуйте ко мне в горенку!

- То-то же.

Так начались счастливые дни для Якова Никандровича, как звали полным именем лакея Неволина. Посещения "от себя", а не "от барыни", Ириши участились, она сама даже как будто привязалась к своему поклоннику, с которым ее связывало секретное поручение барыни. Предупредительная любезность, возможное исполнение капризов, маленькие подарки, все льстило самолюбию Ириши и заставило ее, если не любить, то "уважать", выражаясь жаргоном петербургских горничных, Якова Никандровича. Расспросы о барине, однако, повторяем, были безрезультатны, несмотря на то, что влюбленный Яков готов был выложить все перед своей возлюбленной.

- Занимается, ездит по визитам, у себя принимает больных, - вот все, что мог рассказать о жизни Неволина его лакей.

- А барыни-то у вас бывают?

- Больные бывают.

- Ну, может, эта болезнь-то одна прилика?

- Нет, этого не заметно. Можно сказать, что этого нет. Я сам диву даюсь. Молодой, из себя красивый, а живет монах монахом.

- Не врешь?

- Перед вами-то... Да я как на духу.

- Так-таки совсем и живет без женского сословия?

- Может, где сам бывает, мне не известно, а чтобы у нас, ни-ни...

Ириша все неукоснительно докладывала Матильде Францовне. Та была недовольна, хотя видела, что ее наперсница искренна и получала сведения из верного источника.

"Пожалуй, и впрямь не подкопаюсь под них..." - кусала Руга себе губы.

Случай - этот слуга дьявола - пришел к ней на помощь.

Однажды, заехав утром к Якову, когда Федор Осипович только что уехал в больницу, Ириша застала своего возлюбленного за уборкой комнат и вместе с ним вошла в спальню Неволина.

Вдруг в глаза молодой девушки бросился лежавший на мраморной доске умывальника осыпанный бриллиантами медальон на золотой цепочке.

- Это чей?.. - схватила она его. - Ты чего же мне, пес, врал, что никакого женского сословия у твоего барина не бывает, что монах-де он монахом. Ишь расписывал, а что это, мужская вещь, по-твоему, забыла зазнобушка ранним утречком...

Яков насилу мог прервать разглагольствования Ириши.

- Экая беда какая. Схоронись ко мне в горенку. Сейчас, значит, вернется.

- Кто вернется, она?

- Какая там она, никакой тут "ее" нет. Баринов медальон, завсегда на нем, на теле носит. Только второй раз позабывает, умываясь, так в первый раз приехал назад бледный, весь дрожит... и прямо к умывальнику.

- Рассказывай, рассказывай, так я и поверила... - заметила Ириша, продолжая любоваться медальоном. - Хорошая вещица, дорого стоит.

В это время в передней раздался сильный прерывистый звонок.

- Он... Положи на место и схоронись.

Ириша вздрогнула от звонка, положила на умывальник медальон и скрылась в комнату Якова. Это действительно возвратился Федор Осипович и прямо прошел к себе в спальню и, взяв забытый медальон, тотчас же уехал.

Ириша убедилась, что Яков ей не врал.

"А все-таки, значит, зазнобушка у него есть", - решила молодая девушка.

- Может, померла она, в память носит... - высказал свое соображение Яков.

- Может быть... - согласилась Ириша.

В тот же день Матильде Францовне была доложена ею во всей подробности история с медальоном, который был точно описан молодой девушкой.

- Ты говоришь, в виде сердца?..

- Так точно-с.

- Весь осыпан бриллиантами?

- Да-с...

- Хорошо, ступай... Благодарю тебя... Это очень важно... Можешь взять себе мой бархатный лиф, шитый стеклярусом.

Ириша поцеловала руку у своей барыни и вышла.

"Это тот медальон, который граф подарил своей жене в день ее рождения", - решила Руга.

Она на другой же день при свиданьи сообщила об этом графу Стоцкому.

На этом и была расставлена сеть графине Надежде Корнильевне, если бы Наташа, подслушав разговор двух графов, не приняла меры и не свела гнусных замыслов интриганов к нулю.

Наташа застала Федора Осиповича дома.

- Доложите, - сказала она Якову.

- Как прикажете? - спросил тот, приняв ее за барыню.

- Скажите, что Наталья Ивановна.

Яков доложил.

- Проси сюда! - сказал Неволин, догадавшись сейчас, кто была посетительница, и, встав от письменного стола, начал ходить нервными шагами по кабинету.

- Ты от барыни? - дрожащим голосом спросил он, когда Наташа вошла в кабинет, плотно притворив за собою дверь.

- Никак нет-с... Не от их сиятельства, а по поводу их...

- То есть, как это? Что случилось?

- Пока еще ничего, Федор Осипович, а может случиться, ой, нехорошее дело для их сиятельства.

- Что такое? Говори...

Наташа, не торопясь, обстоятельно передала содержание подслушанного ею разговора между графом Стоцким и графом Петром Васильевичем.

- Если теперь узнают, что медальона у графини нет, беда будет, - заметила она.

- Я с ним не расстанусь, - как-то болезненно выкрикнул Неволин.

- Понимаю-с я, даже очень, что вам, Федор Осипович, тяжело, а все надо придумать, как и графиню из беды вызволить. Я вот футлярчик от медальона принесла. Где он куплен, значит...

Она остановилась.

- Что же дальше? - спросил Федор Осипович, глядя на нее помутившимися глазами.

Перспектива расстаться с медальоном, который он хранил как святыню, отняла у него способность соображать.

- Может, подумала я, в магазине точно такой же найдете медальон... - продолжала Наташа.

- А, понимаю... Давай футляр.

Наташа подала.

- А если я не найду, что тогда? - спросил Неволин.

- Придется, Федор Осипович, хотя на время отдать его, чтобы не подвести барыню.

- О, Боже мой... Теперь открыты магазины?

- Надо быть, открыты... еще не поздно.

- Едем.

Неволин отпер ящик письменного стола, вынул оттуда все свои сбережения за последнее время и, сунув деньги в карман, вышел вместе с Наташей в переднюю и затем, надев с помощью своего лакея пальто, вышел из квартиры.

Яков ничего не подозревал, предположив, что барин уехал к больной.

К счастью Федора Осиповича, у ювелира Иванова оказался медальон точь-в-точь такой же, как был у него.

Заплатив, не торгуясь, за него триста шестьдесят рублей, он отдал его Наташе.

В тот же вечер последняя подала футляр с медальоном графине;

- Он возвратил! - побледнела Надежда Корнильевна, хотя, как припомнит читатель, сама собиралась взять его обратно у Неволина.

- Нет, нет-с... Разве он с ним расстанется, умрет скорее, чем отдаст... Это другой.

- Я не понимаю.

Наташа рассказала все по порядку.

- Благодарю тебя, ты истинный друг... - сказала растроганная графиня.

Таким образом, козни графа Стоцкого и певицы Руги были на этот раз разрушены.

XXVIII

РАЗБИВАЮЩИЕСЯ МЕЧТЫ

Елизавета Петровна Дубянская была отчасти права.

Любовь Аркадьевна Селезнева хотя еще смутно, но начинала понимать, что, доверившись любимому человеку, сделала непоправимую жизненную ошибку.

Перспектива вечной, как ей казалось, близости к любимому человеку, наполнившая все ее существо сладким трепетом, через несколько дней после бегства сменилась томительным гнетущим сомнением.

Беглецы на лошадях, чтобы замести след, доехали до Колпина, где сели в купе первого класса и прямо поехали в Москву.

Не останавливаясь в Белокаменной, Неелов с похищенною им "невестою", каковою Любовь Аркадьевна считала себя, и каковой считал ее первое время совершенно искренно и Владимир Игнатьевич, отправился во вновь купленное имение.

Погода, как мы уже говорили, в тот год стояла прекрасная, и влюбленные провели на лоне природы несколько дней, упиваясь восторгами близости и свободы.

Любовь Аркадьевна в чаду своего счастья позабыла обо всем, о родителях и даже об обещании тотчас же венчаться, данном ей любимым человеком.

Ей казалось, что чудным мгновениям, часам блаженства никогда не суждено кончиться.

Она начала только жить полною жизнью женщины, пресыщение наслаждениями любви было далеко от нее - она не допускала и мысли о возможности охлаждения со стороны ее ненаглядного Володи; что же касается себя самое, то она думала, что никогда не изменится к нему.

Но, увы, охлаждение мужчины наступило скоро.

Поживший, и сильно поживший, Неелов, поддавшись обаянию молодого, красивого, полного жизни существа, почувствовал сам прилив невозвратной юности и вернувшейся пылкой страсти, но, увы, это было проходяще: наступила реакция, и утомленный наслаждениями Владимир Игнатьевич вдруг стал тяготиться ласками своей молодой подруги.

Любовь Аркадьевна с ужасом сделала это открытие.

Она не понимала, что это происходило от невозможности с его стороны ответить на эти ласки, это раздражало его самолюбие, как мужчины.

Она удвоила свою нежность, холодность любимого человека еще более разжигала ее страсть и она не сдерживала ее проявления.

Она думала этим привлечь снова его к себе, получить на ее чувственные порывы такой же ответ.

Результат, конечно, вышел противоположный.

Он уклонялся сначала от ее объятий почти деликатно, но наконец была произнесена фраза, послужившая роковой гранью для их отношений прошлого и настоящего.

- Оставь, Люба, нельзя же вечно лизаться!.. - сказал Неелов, отстраняя от себя молодую девушку.

Любовь Аркадьевна побледнела.

"Он меня не любит!" - промелькнула в ее голове роковая мысль.

Это было начало конца.

Мельком пробежавшая мысль вернулась и скоро стала господствующей в уме молодой девушки.

- Он меня не любит... Я ему надоела... - на разные лады повторяла она себе с утра до вечера.

Поведение Владимира Игнатьевича подтверждало это гнетущее ее сердце открытие.

Он стал уезжать из дома по хозяйству, на охоту, и даже один раз к соседям по имению.

Это было накануне их отъезда из деревни.

Молодая женщина сидела одна в кабинете Владимира Игнатьевича и писала письмо родителям. Это было то письмо, после получения которого из Петербурга выехали на розыски беглецов Долинский, Селезнев и Дубянская.

- О, папа... папа... - шептала она, не будучи в силах писать, так как глаза ее затуманивались слезами. - Как я огорчила тебя... Но ты мне простишь... И мама простит... Милые, дорогие мои... Ведь я же теперь раба, раба его! Он говорит, что если я не буду его слушаться, он опозорит меня... И ко всему этому он не любит меня... Что делать, что делать... Нет, я не напишу вам этого, чтобы не огорчать вас... Он честный человек, он честный...

Она снова склонилась над письмом. Вдруг она вздрогнула, быстро спрятала письмо и отерла слезы. Дверь отворилась, и вошел Владимир Игнатьевич.

- Как я соскучилась, Володя, почти целый день, как мы не виделись... - проговорила Любовь Аркадьевна, силясь ему улыбнуться.

- Надеюсь, что тебе здесь было всего достаточно... - раздраженно отвечал он.

- Мне не доставало тебя, ведь ты один у меня на свете. Без тебя мне так сиротливо и страшно!..

- Перестань ребячиться! Не маленькая... - холодно остановил ее Неелов. - Я был у соседей... Играл и выиграл...

- Зачем ты играешь?! Ведь ты достаточно богат. Одного моего приданого...

- Твоего приданого!.. Да еще неизвестно, что скажут твои родители...

- Они согласятся и простят... Я в том уверена... Я на днях напишу им.

- Нам надо уехать отсюда... - перебил ее Неелов.

- В Петербург?

- Ну, нет... Надо еще узнать ответ от твоих родителей... Мы поедем в Москву... После первого письма ты напишешь второе, где скажешь, чтобы они прислали ответ до востребования.

- Но ведь ты сам хотел поселиться здесь...

- Здесь невыносимо скучно...

- Скучно!..

- Чему же ты удивляешься... Нельзя же проводить время, глядя друг другу в глаза... Это не жизнь...

- Не жизнь...

- Мне надо познакомиться с московским обществом...

- А я буду опять оставаться, как сегодня, по целым дням одна.

Владимир Игнатьевич молча пожал плечами.

- Послушай, Володя, помнишь, ты обещал мне обвенчаться, как только мы сюда приедем... Папа и мама тогда уж наверное простят нас... Не поедем в Москву... Обвенчаемся и поедем в Петербург.

Она смотрела на него взглядом, полным мольбы. Он не смотрел на нее.

- Ах, как ты мне надоедаешь, Люба! - воскликнул он. - Целыми днями ты изводишь меня то своей любовью, то хныканьем. Ну да, я обещал обвенчаться, но поверь, я знаю, что делаю, и обвенчаюсь тогда, когда это действительно будет нужно, учить тебе меня нечего... Лучше ступай готовиться к отъезду... Поезд уходит через час.

- Сегодня?.. Так поздно?..

- До станции рукой подать... Нас не съедят волки...

Молодая девушка вышла из кабинета, едва сдерживая слезы. "Такую глупость, как связать себя с этой дурой, можно было сделать только в порыве... Уж правду говорят, захочет Бог наказать, разум отнимет".

На вечерний поезд, однако, они не попали, так как Неелова задержали дела со старостой, и отъезд был отложен до другого дня до часового поезда.

По прибытии в Москву Неелов и Селезнева остановились в отделении "Северной гостиницы", находящейся недалеко от вокзала.

Хозяин этой гостиницы был знаком с Владимиром Игнатьевичем по Петербургу, где служил буфетчиком одного из шикарных ресторанов, а потому формальностей прописки, неудобной для Неелова и невозможной, за неимением документов, для его спутницы, можно было избежать.

Любовь Аркадьевна действительно не ошиблась за свое будущее.

Начались для нее томительные, скучные дни сидения в гостинице одной, так как Владимир Игнатьевич уезжал с утра и не являлся до позднего вечера.

Молодая девушка старалась не показывать виду, что она страдает и мучается, но эти страдания и мучения против ее воли написаны были на ее побледневшем и осунувшемся лице, и эта печать грусти раздражительно действовала на Владимира Игнатьевича.

Видимо, чувствуя все-таки некоторое угрызение совести, Неелов предложил Любовь Аркадьевне прокатиться раз вечером в Петровский парк.

Она, конечно, с радостью согласилась.

Сколько наслаждений доставила несчастной девушке эта прогулка. Только теперь она поняла, что особую прелесть этой прогулке придало почти недельное заключение в четырех стенах отделения гостиницы.

Любовь Аркадьевна была весела и оживлена. На впавших щечках появился даже румянец. Эта поездка, к счастью для нее, даже освободила ее от дальнейшего заточения.

Неелов в Петровском парке встретился с Николаем Герасимовичем Савиным, катавшимся с Мадлен де Mежен.

Владимир Игнатьевич, как мы знаем, был товарищ Николая Герасимовича. Они встретились с искреннею радостью и познакомили своих дам.

Савин, желая поговорить с Нееловым, предложил Любовь Аркадьевне место в своей коляске и пересел сам в коляску Владимира Игнатьевича.

Таким образом, дамы продолжали прогулку с глазу на глаз и через какой-нибудь час уже были приятельницами. У женщин, особенно молодых, это происходит очень быстро. Не этим ли объясняется, что это чувство приязни бывает зачастую не только мимолетно, но даже является порой основанием для будущей неприязни.

На Любовь Аркадьевну красота Мадлен, ее наряд, фигура, ее симпатичный голос, произвели неотразимое впечатление.

У очень молоденьких девушек и женщин, сильных своей молодостью и сознанием силы своей привлекательности, отсутствует чувство зависти к другим женщинам, чувство, которое неизбежно приходит впоследствии.

Такие девушки и женщины могут совершенно искренно увлекаться другими хорошенькими женщинами, почти влюбляться в них. Так произошло и с Любовь Аркадьевной. Она влюбилась в Мадлен де Межен. Последняя тоже почувствовала к ней необычайную симпатию. Основанием для этого явилась прежде всего возможность оказать молоденькой женщине покровительство. Красивые и молодые женщины ужасно любят являться в ролях покровительниц своих подруг.

Симпатия, внушенная молодой француженкой Любовь Аркадьевне, побудила последнюю на откровенность.

Быть может, впрочем, переполненная горькими думами головка и оскорбленное за последнее время сердце сделали то, что молодая девушка невольно выложила свою душу первой женщине, которая, как ей показалось, отзывчиво отнеслась к ее рассказу.

- Это ужасно... Однако, какой он... странный... - не могла подобрать подходящего слова Мадлен де Межен.

- Я сама не знаю, что с ним сделалось за последнее время.

- Попробуйте с ним быть холодны...

- Я не могу...

- Это-то более всего и губит женщину в глазах мужчин... Им не надо показывать всю полноту чувства, мужчина всегда должен оставаться относительно чувства женщины в некоторой неизвестности... Это заставит его быть к ней внимательнее... Они ведь, эти мужчины, в сущности, не любят нас, в нас они любят себя самих, свои удобства, свой комфорт, свое наслаждение... Потому мужчина более всего боится не потерять любимую им женщину, а быть ею брошенным... Смерть своей жены или любовницы мужчина всегда предпочтет разлуке, где первою ушла женщина... Надо всегда поэтому держать мужчину под "дамокловым мечом" - возможности такой оскорбительной для него разлуки...

Любовь Аркадьевна слушала этот первый жизненный урок своей новой подруги с широко открытыми глазами.

В следующей за первой коляске между Нееловым и Савиным шел тоже оживленный приятельский разговор.

Вспоминали прошлое, друзей, товарищей, женщин...

- Кто это с тобой? - спросил Николай Герасимович.

- Ох, не говори... - сделал гримасу Владимир Игнатьевич. - Попутал меня черт... Увлекся, похитил ее из родительского дома... Привез из Петербурга в имение, а затем сюда, живу в гостинице, жду, что родители вступят в переговоры, а между тем не рассчитал, что страсть моя к ней прошла, а она влюблена, как кошка, и страшно этим наскучила...

- Да, попался в переплет...

- Мне необходимо быть вне дома, а она одна... Понимаю сам, что ей скучно... Но что же я поделаю... С глазу на глаз с ней мне еще скучнее.

- Отлично, Мадлен тоже скучно, когда я уезжаю, она возьмет ее под свое покровительство.

Эта мысль улыбнулась Неелову.

- Вот это прекрасно! - заметил он.

Таким образом мужчины решили отдельно то, что было решено в первой коляске дамами.

XXIX

С БЕРЕГОВ СЕНЫ

Николай Герасимович Савин и Мадлен де Межен занимали великолепное отделение в гостинице "Англия" на Петровке.

В Москву они прибыли из Петербурга всего месяца с два.

Оправданный калужским окружным судом по обвинению в поджоге, освободившись таким образом от гнета тяготевших на нем в России обвинений, из-за которых он претерпел столько мытарств этапа и тюремного заключения, Савин полетел, как вырвавшийся школьник, на берега Невы, где ожидала его любимая и любящая женщина, покинувшая для него родину, родных и друзей, оставшихся в ее милой Франции.

Вернувшись в Париж, верная своему слову, она, покончив в нем свои дела, уехала к своей кузине и там, в глуши французской провинции, стала жить ожиданием весточек от ее "несчастного друга", как называла Мадлен де Межен Савина.

Весточки приходили, но короткие и печальные.

Краткость объяснялась необходимостью отдавать написанные письма на просмотр тюремного начальства, что заставляло Николая Герасимовича быть сдержанным в проявлении своих чувств, обреченных, как ему казалось, на профанацию посторонних, чуждых и неумеющих понять их людей.

Печальны они были потому, что настроение духа Савина в русских тюрьмах, не исключая и образцового дома предварительного заключения, за последнее время было мрачно и озлобленно.

Письма, таким образом, не удовлетворяли молодой женщины, думавшей, что при переписке она сохранит душевную близость с любимым человеком.

Этой близости, увы, она не чувствовала.

Гнетущая тоска все сильней и сильней стала сжимать ее сердце.

Наконец она не выдержала и снова уехала в Париж, не сказав ни слова своей кузине о цели своей поездки.

Цель эта между тем была во что бы то ни стало пробраться в Россию и хотя присутствием с "несчастным другом" в одном городе ободрить и утешить его, доказав ему, что обещания следовать за ним даже в "холодную Сибирь" - не были с ее стороны пустыми словами.

Обладая небольшим, но приятным сопрано, Мадлен де Межен зачастую между своими певала модные шансонетки и знала таким образом все новинки Парижа в этом роде.

На своем, хотя и коротком веку, она перевидала множество представительниц шансонетного жанра парижских бульварных сцен и усвоила без труда их шик и методу.

С таким аристократическим запасом она легко могла появиться перед русской публикой в качестве "звезды", тем более, что условия ее были много скромнее настоящих "парижских звезд".

Очень скоро через одного из театральных агентов она добыла сверх ожидания даже очень выгодный ангажемент в Петербург.

Агент расписал ее антрепренеру самыми яркими красками и сам хлопотал, чтобы не продешевить свежеиспеченную "звезду", так как его вознаграждение составлял процент с ее гонорара.

Она получила солидный аванс и уехала с берегов Сены на берега Невы.

При самом выезде из Парижа она написала письмо Савину, но при формальности передачи писем арестантам он получил его тогда, когда она уже второй день жила в шикарном номере "Европейской гостиницы" в Петербурге.

Она приехала как раз накануне дня, назначенного для судебного разбирательства дела Савина в Петербурге, и когда он вернулся в свою камеру, довольный своим оправданием, его там ожидала другая радость - письмо от Мадлен де Межен.

Прочтя письмо, он понял, что Мадлен уже в Петербурге, и стал ожидать свидания.

Он был уверен, что Мадлен де Межен добьется этого свидания.

Действительно, не без труда и хлопот Мадлен де Межен добилась свидания с ее "несчастным другом".

Чего не добьется любящая женщина?

Свидание произошло в конторе дома предварительного заключения и, несмотря на присутствие помощника смотрителя, деликатно, впрочем, отошедшего в противоположный конец комнаты и остановившегося у окна, Мадлен и Савин бросились друг к другу в объятия.

В разрешенные им полчаса они переговорили о многом.

Молодая женщина рассказала, как она сделалась артисткой с единственной целью попасть в Петербург.

- И подумай, я произвожу фурор... Меня буквально засыпают цветами и подарками, - не могла не похвалиться своим успехом Мадлен де Межен.

Николай Герасимович поморщился, но не сказал ничего.

- Мне уже косвенно, конечно, делали самые выгодные предложения... Здесь, говорят, у вас совсем нет женщин... - продолжала она вполголоса свою болтовню.

Разговор, конечно, шел по-французски.

- Что ты за вздор болтаешь?.. Как нет женщин?..

- Ну, то есть изящных женщин... Ваши мужчины имеют вид голодных собак при виде каждого смазливого личика.

Николай Герасимович не выдержал.

- Перестань болтать пустяки... Поговорим лучше о деле.

Он сообщил ей о положении своих денежных дел, о надежде на вторичное оправдание в Калуге и некоторых планах будущего.

- Тебе, конечно, придется бросить свою сценическую деятельность, - сказал он, подчеркнув последнее слово.

- Почему?

- А потому, что я ненавижу сцену, - резко отвечал он. Перед ним промелькнуло его тяжелое прошлое.

Он вспомнил Маргариту Гранпа, которую погубила и отняла та же сцена. Припомнился ему неожиданный его арест в Большом театре и поездка в Пинегу, откуда он вернулся, чтобы узнать, что девушка, которую он одну в своей жизни любил свято и искренно, начала свое гибельное падение по наклонной плоскости сценических подмостков.

Он в этот момент, на самом деле, искренно ненавидел театр, хотя эта ненависть в первый раз в такой резкой форме зажглась в его сердце.

Теперь снова женщина, которую он любит, вступила на еще более скользкие подмостки кафешантана, и хотя разум говорит ему, что это она сделала исключительно из любви к нему, но все же, кто знает, что тот фурор, который она произвела среди мужчин, глядящих на нее, по ее собственному выражению, как голодные собаки, и о котором она говорит с нескрываемым восторгом, не вскружит ей головку и она не пойдет по стопам той же Гранпа, а, быть может, падет еще ниже.

Это вторичное вмешательство сцены в его жизнь озлобило его против театра, и он это озлобление перенес на Мадлен-артистку.

Он замолчал после резкого возгласа:

- А потому, что я ненавижу сцену!..

Молодая женщина смотрела на него с нескрываемым недоумением.

Ей не был известен первый роман его юности, а потому она приписала его раздражение исключительно чувству ревности, что приятно польстило ее самолюбию.

Она внутренне была рада, что любовь его в разлуке не уменьшилась, за что она опасалась, судя по коротким и холодным последним письмам.

К чести Мадлен де Межен надо сказать, что она совершенно искренне сообщала своему "другу" о своих успехах, без предвзятой мысли возбудить его ревность, но далеко, повторяем, не была недовольна этим результатом.

- Я приглашена на сорок представлений... директор уже говорил о продлении контракта, но если ты не хочешь...

- Да, уж пожалуйста... Побаловалась и будет... - голосом, в котором все еще слышалось раздражение, прервал ее Савин.

- Я сделаю так, как ты хочешь...

- Меня скоро отправят в Калугу... - продолжал он, - а после оправдания я сейчас же вернусь в Петербург и к этому времени ты должна быть свободна... Понятно, если ты этого хочешь...

Последние слова он произнес с нескрываемой иронией и несколько деланно равнодушно.

- Nicola... - с упреком произнесла Мадлен де Межен.

- Ну, прости, прости меня, я раздражен, тюрьма не улучшает характера.

Они перешли к более миролюбивым темам.

Определенные полчаса миновали.

Они расстались.

Николай Герасимович вернулся к себе в камеру.

Странный осадок в его сердце оставило это первое свидание на родине с любимою женщиной.

До отправки в Калугу он еще несколько раз виделся с Мадлен де Межен и его поразило то, что она ни словом не обмолвилась о сценической деятельности.

Молодая женщина поняла, что эта деятельность ему неприятна, и молчала, хотя это ей стоило больших усилий, так как уже на второе свидание она принесла ему в кармане вырезки из петербургских газет, на страницах которых появились дифирамбы ее таланту и красоте.

Она поняла, с присущим ей тактом, что этим вырезкам суждено так и остаться в ее кармане.

После оправдательного приговора калужского окружного суда Николай Герасимович возвратился в Петербург и, устроив свои денежные дела, вскоре уехал с Мадлен де Межен, несмотря на горячие мольбы антрепренера, не пожелавшей возобновить контракта, в Москву.

Первые дни свободы около прелестной женщины, конечно, были для Николая Герасимовича в полном смысле медовыми, но затем в этот мед снова попала ложка дегтя в форме мучивших самолюбивого до последних пределов Савина воспоминаний об артистической деятельности Мадлен де Межен в Петербурге.

Появилась чуть заметная натянутость отношений, не оставшаяся, повторяем, тайной для чуткого сердца женщины.

В Москве они вели веселую жизнь. Николай Герасимович счастливо играл, что вместе с полученным им остатком его состояния позволяло ему не отказывать ни в чем ни себе, ни Мадлен де Межен.

Счастье в игре, по-видимому, его, однако, не радовало.

"Счастлив в картах, несчастлив в любви, - часто появлялось в его мыслях. - Несомненно, в Петербурге она не была безгрешна", - вдруг умозаключил он, стараясь, как всегда это бывает, сам найти доказательство того, чему хотел бы не верить, даже в предрассудках.

Другого доказательства у него не было, да и быть не могло.

Так жили они в Москве до встречи в Петровском парке с Нееловым и Селезневой.

После катанья они весело поужинали в ресторане "Мавритания" и Мадлен де Межен увезла Любовь Аркадьевну к себе ночевать.

С того вечера молодые женщины стали неразлучны.

XXX

СООБЩНИКИ

Кирхоф продолжал одолевать графа Сигизмунда Владиславовича Стоцкого все более и более возраставшими требованиями.

Тот бился, как рыба об лед, и положительно терял голову.

Вскоре после бала у Алфимова граф снова получил лаконичную записку своего бывшего сообщника:

"Приезжай и привези денег. К.".

Раб своего прошлого, граф Стоцкий на другой же день утром отправился к Кирхофу.

- Привез денег? - встретил его последний вопросом, произнесенным повелительным тоном.

- Нет, привезу завтра вечером две тысячи.

- Этого мало, привезешь и две с половиною.

Граф Сигизмунд Владиславович бешено зашагал взад и вперед по комнате.

- Так продолжать нельзя, ты становишься ненасытен!

- А ты будешь, разумеется, неистощим, дружище! Это в твоих интересах. Видишь ли: всякому свой черед. Прежде я таскал для тебя каштаны из жара, а теперь ты потаскай за меня.

Граф Стоцкий сделал отчаянный жест.

- Не бесись, сердечный... У тебя там нож под сюртуком, зарезать хочешь? Смотри, не просчитайся! Все наши с тобой дела, как я уже говорил тебе, в руках третьего человека, и тронь ты один волос у меня на голове, он пустит их в ход! Одним словом, клянусь тебе честью каторжника - и жить, и погибать мы будем вместе.

- О, уезжай, уезжай отсюда, куда бы то ни было, и я заплачу тебе все, что ты хочешь! - скрежетал граф Сигизмунд Владиславович.

- Ведь я уже сказал тебе, что во второй раз дурака не сломаю! - спокойно отвечал Кирхов, сидя развалившись в кресле у письменного стола. - Мне хорошо и здесь, а твои заботы я ценю внше миллиона, и ты мне его сделаешь. Так успокойся же, дружочек, ступай и создавай деньги, а то я дольше завтрашнего вечера ждать не могу.

Граф Стоцкий вышел и так хлопнул дверью, что в квартире задрожали окна.

Вечером за ужином у Матильды Руга никто не мог и подозревать, что этот веселый человек в душе несчастнее каторжника.

Граф Сигизмунд Владиславович по приглашению певицы уехал последний.

Когда гости разъехались, она строго обратилась к нему.

- Почему вы не были у меня сегодня утром?

- Меня задержал Кирхоф!

- О, ненавистный человек! Хотите, я достану вам яду.

- Нет, я дорожу его жизнью, как своей собственной.

- Все это прекрасно, но он забирает у нас чуть не половину добычи.

- Увы!

- Значит, необходимо ускорить дело с графом Петром, а для этого нужно прежде всего отдалить его от жены. После этой несчастной истории с медальоном он чувствует себя виноватым и, кажется, еще более привязался к ней.

- Да, и мне трудно стало настраивать его против нее. Он запрещает мне говорить о ней.

- Вы видите, что это серьезно.

- Вижу! Но что же делать?

- Я уже кое-что придумала... Капитолина Андреевна Усова будет праздновать рождение своей шестнадцатилетней дочери Веры и на этом балу первый раз покажет ее публично. Девочка в полном смысле красавица... Вы знаете, кому она предназначена?

Граф Стоцкий утвердительно кивнул головой.

- Надо раздразнить тщеславие графа Вельского.

- Нет, из этого едва ли что-нибудь выйдет! - возразил граф Сигизмунд Владиславович. - Надо устроить, чтобы граф и графиня возненавидели друг друга... Ольга Ивановна составит для графини достаточную причину.

- Ах, да, расскажите, как вы туда ездили и знает ли она, кто...

- Она поселилась у своих дяди и тетки. Меня встретил ее дядя, и так грозно, что я почти струсил... Затем вышла она сама. Когда она меня увидала, только побледнела, как мертвец. Я поскорее достал письмо графа и подал ей. Она не берет. "Нет, - говорит, - у нас с графом нет и не может быть ничего общего". Тут дядя ее взбесился окончательно. Схватив письмо, распечатал и прочел его, да еще вслух. Пока он возился с конвертом, я думал, что тут, черт знает, что выйдет, но оказалось, что граф Петр очень вежливо уговаривает ее вернуться, а затем рассыпается в любезностях по адресу своей супруги. Дяденька даже опешил, а Ольга Ивановна дослушала до конца, тихо вскрикнула и упала в обморок. "Ничего не понимаю", - проворчал дядя и унес девушку из комнаты, как ребенка. Затем вскоре вернулся ко мне и объявил: "Ответа на письмо не будет. Моя племянница останется здесь. А будь то, что я подозреваю, правда - вашему графу пришлось бы поплатиться головой. Честь имею кланяться!" Мне оставалось только поскорее унести ноги.

- Да, но хорошо и то, что вы узнали, что она не знает, кто был героем ее романа... - заметила между тем Матильда Францовна.

- Мне же думается, что мое посещение Костина принесло нам и другие выгоды.

Певица посмотрела на него вопросительно.

- Мы знаем теперь, - продолжал граф, - что ее дядя, а тем более отец, когда они узнают все, способны мстить за дочь, ни перед чем не задумавшись, и запугав ими старика Алфимова, мы можем брать с него все, что вздумаем. С другой стороны, Ольга Ивановна не могла скрыть от родных своей любви к графу Петру Васильевичу. После обморока у ней открылась нервная горячка и она все бредит Вельским. Если ее приключение станет известным графине, конечно, в том смысле, что его герой - ее муж, она возненавидит и прогонит его, а он с горя и злобы очутится в наших руках бесповоротно. А чтобы спасти его от мести отца и дяди, мы его увезем в Париж. Насколько это удастся, мы узнаем скоро.

- Вы умный и предусмотрительный человек... - заметила Руга. - Кстати, Корнилий Потапович был сегодня у меня, и я уже его напугала, если не дядей, которого не знала, то отцом... Он пришел в восторг от младшей дочери Усовой, но я его огорчила тем, что сказала, что за ней ухаживает граф Петр Васильевич.

- И что же он?

- Он с сердцем воскликнул: "Эх, вечно этот человек у меня на дороге!.. Нельзя ли его и на этот раз устранить?"

- Разлакомился, старый черт!.. - заметил граф Стоцкий. - Что же дальше?

- Дальше начал справляться об Ольге Ивановне, но за вестями о ней я его направила к вам. Он, верно, будет у вас завтра.

- И прекрасно, я с ним поговорю.

Граф Сигизмунд Владиславович простился со своей сообщницей и уехал.

Матильда Францовна не ошиблась.

Еще не было двенадцати часов, как Корнилий Потапович явился к графу Стоцкому.

Первый вопрос его был об Ольге Ивановне.

- Говоря откровенно, - сделал граф серьезное лицо, - она серьезно меня тревожит... Она у своего дяди, во всем призналась ему и тетке, те написали ее родителям... Покуда он и она думают, что это был граф Петр, но...

- Ну и прекрасно! И прекрасно! Пусть их думают, что это был граф Петр. Он человек молодой и легче с ними справится.

- Но граф мой лучший друг, - с жаром сказал граф Сигизмунд Владиславович, - и я из дружбы к нему обязан...

- Ну, так что же? Ведь и вы мне друг. А я... готов на всякие жертвы...

- Да ведь это известно не одному мне, это знает Матильда Францовна и ее подруга... Они могут обратиться к графу Петру и он, чтобы оправдаться, способен будет...

- Ну, да это ничего, ничего... Им денег дать нужно... Я дам столько, сколько у Вельского нет... А на вас я рассчитываю.

- Право, не знаю... Это очень неприятное и щекотливое дело... - с расстановкою нерешительным тоном сказал граф Стоцкий.

- Перестаньте, граф! Ведь вы знаете, я очень богат и уже стар... Сын мой имеет отдельное состояние, дочь тоже... Хранить для них мои деньги я не намерен... Так вот что, моя касса всегда к вашим услугам... Я куплю молчание Матильды и ее подруги... и заживем по-прежнему... По рукам?..

- Хорошо, так и быть, по рукам... Я считаю вас таким же моим другом, как и графа Петра... Я не знаю, что делать между двух друзей.

- Молчать.

- Хорошо...

- Благодарю вас.

Алфимов с чувством пожал руку графу Стоцкому.

- Вы куда? - спросил он, увидев, что граф взял перчатки.

- К графу Петру...

- Так поедемте вместе... Мне надо узнать, будет ли он на вечере у Усовой.

Графиня Надежда Корнильевна сидела у себя в будуаре среди целой груды полотна, батиста и кружев и с нежными мечтами женщины, впервые готовящейся быть матерью, рассматривала крошечные рубашечки, чепчики и остальные принадлежности для новорожденного.

Вошел граф Петр Васильевич и, нежно поцеловав у жены руку, опустился рядом с ней на диван.

- О, как я счастлив, Надя! - воскликнул он, смотря на нее восторженным взглядом. - Я не могу на тебя насмотреться и нарадоваться тому, что ты стала такая спокойная, светлая, даже на щеках появился румянец.

- Я очень рада, что ты доволен.

- Да, ты спокойна! Но счастлива ли ты, Надя? Простила ли ты мне все горе, которое я тебе причинил? Любишь ли ты меня хоть чуть-чуть?..

- Ты видишь все мои поступки, знаешь все мои мысли, тайн от тебя у меня нет. Суди сам.

- Ах, что за дурак я был! - вскричал граф, снова целуя руку у жены. - Убивать время в кутежах вместо того, чтобы наслаждаться чистым, прочным счастьем.

- Сам Бог внушает тебе такие мысли, милый!

- А какой у тебя здесь беспорядок... - рассмеялся граф Петр Васильевич, оглядывая комнату, но, мгновенно поняв в чем было дело, еще раз с глубокой нежностью поцеловал руку Надежды Корнильевны.

- О, Надя, если бы ты знала, как я безгранично счастлив...

- Я искренно радуюсь этому... А что, ты ничего не знаешь об Оле? - спросила графиня.

- Нет! С минуты на минуту ожидаю Сигизмунда... Я поручил ему разузнать, где она и что с ней.

Надежда Корнильевна поморщилась, однако промолчала.

- Чрезвычайно странно, что она так уехала! И еще эта записка, которую она оставила... Я думала, что ты один можешь объяснить это... Скажи мне правду, Петя?

- Клянусь тебе, я сам ничего не понимаю! С Ольгой Ивановной я вел себя, как брат. Бывали случаи, что я бесился на тебя за твою холодность и старался заставить тебя ревновать, но с тех пор, как понял, что ты слишком чиста и высока для ревности, я веду себя так же честно.

- И слава Богу!..

- Граф Стоцкий желает видеть его сиятельство! - доложила Наташа.

- Вот сейчас и узнаю об Ольге Ивановне, - сказал граф Вельский, целуя руку у жены и уходя.

Графиня проводила мужа долгим взглядом.

Она верила ему. Граф принадлежал к числу людей испорченных и бесхарактерных, но он не был лгуном.

Это было, быть может, одно из его достоинств, но для его жены оно было хуже всех его пороков.

Он был откровенен с Надеждой Корнильевной, откровенен до мелочей, и эта-то откровенность заставила страдать и самолюбие, и нравственное чувство этой чистой женщины.

В данном случае, впрочем, эта черта характера ее мужа успокаивала ее.

Со дня завтрака у ее отца у нее не выходило из головы письмо, адресованное ей Ольгой Ивановной.

По письму выходило, что ее подруга считает себя преступницей, а потому не может видеть ни ее, Надежду Корнильевну, ни ее мужа, значит...

Графиня даже мысленно не хотела делать вывода.

"Ужели... в доме ее отца... с ее единственной подругой? Нет, не может быть!"

Надежда Корнильевна гнала от себя эту мысль, а она упорно все лезла ей в голову.

"Граф бы сказал ей, - думала она теперь после разговора с мужем, - или бы смутился после поставленного ею прямо вопроса: "Скажешь мне правду?"

Не случилось ни того, ни другого, хотя он и дал некоторое объяснение, за которое схватилась графиня Надежда Корнильевна.

Ухаживание графа, ухаживание для возбуждения ревности к жене, вскружило голову Ольге Ивановне, она влюбилась в ее мужа и, считая это чувство преступлением, бежала и скрылась... Это было логично, особенно для такой идеалистки, какою была графиня Вельская.

"Но зачем муж вмешал в это дело графа Стоцкого? - снова при воспоминании о Сигизмунде Владиславовиче поморщилась Надежда Корнильевна. - Мог бы сам разузнать".

Она бы поехала сама, но ей не позволяли продолжительных прогулок и, главное, волнения.

"А где ее искать?.. Впрочем, увидим, что скажет граф".

На этом Надежда Корнильевна успокоилась.

Часть третья

ВСЯКОМУ СВОЕ

I

НА ПРОДАЖУ

Большой вечер у полковницы Капитолины Андреевны Усовой по случаю шестнадцатилетия ее младшей дочери Веры состоялся лишь через месяц после назначенного дня, ввиду постигшей новорожденную легкой болезни, и отличался обычным утонченным угодничеством самым низким страстям развратных богачей.

Откровенные разговоры и не менее откровенные костюмы присутствовавших дам и девиц, запах бьющих в нос сильных духов, соблазнительные жесты и позы, все наполняло залы Усовой той наркотической атмосферой, которая возбуждает разбитые нервы и пробуждает угасающие силы.

Молоденькая красавица Вера Семеновна, решительно не понимавшая ужасной доли, которую предназначила ей ее заботливая родительница, была царицей этого вечера.

И молодежь, и старики наперерыв старались привлечь на себя ее внимание или таинственно отводили в сторону полковницу и она, не стесняясь, вступала с ними в постыднейшие торговые переговоры, прикрывая их заботами о счастье дочери.

Сама Вера Семеновна была буквально перепугана всем, что происходило вокруг нее, и часто с мольбой поднимала глаза на мать, но та отвечала ей только циничными, насмешливыми улыбками.

Вначале концерта, отличавшегося самыми свободными текстами песен и романсов, в зале появились, совершенно неожиданно для графа Стоцкого, уже предвкушавшего увлечение графа Петра Васильевича Вельского молоденькой Усовой, Григорий Александрович Кирхоф и Николай Герасимович Савин.

Граф Сигизмунд Владиславович не знал Савина в лицо, но слышал, что он приехал в Петербург и возобновил знакомство с Кирхофом, а потому каким-то чутьем угадал, что это был он.

Граф смутился... Сердце его усиленно забилось, что случалось с ним очень редко, он знал, что Николай Герасимович был дружен с настоящим графом Сигизмундом Владиславовичем Стоцким, и теперь ему придется под этим же именем знакомиться с ним.

Он сумел, однако, побороть свое волнение и несколько прийти в себя, когда увидал, что оба вошедшие в залу посетителя направляются прямо к нему.

"Зачем Василий привел его сюда? - неслось в голове графа Стойцкого. - Что это, развязка, или же начало игры втроем?"

- Позволь, граф, тебя познакомить, - прервал его размышления голос подошедшего Кирхофа, - мой давнишний приятель Николай Герасимович Савин, много за свой крутой нрав претерпевший на своем веку...

Григорий Александрович подчеркнул особенно эпитет "крутой".

- Граф Сигизмунд Владиславович Стоцкий, - представил он графа Савину.

- Граф Сигизмунд Владиславович Стоцкий... - медленно, с расстановкой повторил Николай Герасимович, пристально глядя на своего нового знакомого.

Тот не вынес этого взгляда и побледнел. "Что это, конец или начало? - снова промелькнуло в его голове. - И что из двух лучше?"

- Очень приятно!.. - любезно тотчас сказал Савин и крепко, с чувством пожал руку Сигизмунду Владиславовичу.

"Начало!" - мысленно решил последний. Завязался общий светский разговор.

- Однако я тебя не представил хозяйке и ее двум дочерям, младшая из которых виновница настоящего торжества. Это новый распустившийся цветок в оранжерее полковницы... - спохватился Григорий Александрович и отвел Савина от графа Стоцкого с целью разыскать хозяек и ее дочерей.

- Ну, что? - шепотом спросил он Николая Герасимовича, когда они шли по залу по направлению к гостиной.

- Конечно, не он...

- Но это пока между нами.

- Понятно.

Капитолина Андреевна приняла Савина холодно-любезно. Она знала, что дела его не из блестящих, а к таким людям полковница не чувствовала симпатии. Красота Савина, между прочим, заставляла ее опасаться за младшую дочь; чутьем матери она провидела, что Николай Герасимович именно такой человек, которым может увлечься очень молоденькая девушка, а это увлечение может, в свою очередь, расстроить все ее финансовые соображения, которые по мере возрастающего успеха ее дочери среди мужчин достигали все более и более круглых и заманчивых цифр.

Екатерина Семеновна при его представлении глядела на Савина почти плотоядно.

Вера Семеновна вся зарделась.

Николай Герасимович внимательно взглянул на нее, и его поразила и красота ее, и выражение тоски и ужаса в ее прекрасных глазах.

"Такой цветок и между таким чертополохом!" - подумал он.

С чувством поздравив молодую девушку, он заговорил с ней так задушевно, что она взглянула на него с доверием и благодарностью.

Окружавшие Веру Семеновну мужчины были, видимо, раздражены ее боязливостью и холодностью.

В особенности горячился Корнилий Потапович и, воображая, что обязан этим графу Петру Васильевичу Вельскому, сказал ему несколько колкостей.

С досады на него последний решил, что добьется благосклонности Веры Семеновны, но вскоре заметил, что, хотя и впервые в жизни, но потерпит поражение и он.

Из залы послышались звуки Штраусовского вальса.

Молодая девушка решила не танцевать, но мужчины налетели на нее с приглашениями наперебой, как коршуны на голубку.

Вера Семеновна испугалась еще больше и, как бы ища защиты, бросилась к старшей сестре, но та встретила ее насмешками.

- Да что вы на нее смотрите, Корнилий Потапович, - сказала она Алфимову. - Возьмите эту недотрогу, отведите ее в зал насильно и заставьте танцевать с собой...

Ослепленный страстью, старый банкир даже не понял насмешки, заключавшейся в этом предложении ему танцевать с молоденькой девушкой.

Вера Семеновна готова была разрыдаться.

Наблюдавший за ней издали Савин вдруг подошел к ней и низко поклонился.

Она радостно подала ему руку и пошла с ним в залу.

- Я не хочу принуждать вас танцевать против воли, мне хотелось только избавить вас от этих нахалов.

- О, да, да, спасите меня!

- Клянусь вам, что сделаю все! Но лучше бы все-таки, если бы ваша матушка...

- Ах, мама такая странная! Она сама смеется надо мною. Да нет! Я больше здесь не останусь! Я сейчас скажу ей, -прибавила она, увидя мать у буфета и, оставя руку Николая Герасимовича, подошла к ней.

Произошла гнусная, безобразная сцена.

Мать, то ласково соблазняя, то сердясь и угрожая, объясняла дочери ту роль, которую предстояло ей играть в обществе, и резко приказывала ей быть любезною с богатыми кавалерами и не шептаться с прогоревшим барином и вдобавок с авантюристом.

Савину, стоявшему невдалеке, стало противно.

Он решил уехать, но в это время к нему снова подошла Вера Семеновна.

- Я совсем не понимаю, чего хочет от меня мама... - наивно, жалобным тоном сказала она.

- И дай Бог вам никогда этого не понять... - серьезно сказал Николай Герасимович.

Молодая девушка окинула его недоумевающе-вопросительным взглядом.

- Мне, к сожалению, надо проститься....

- Вы уже уезжаете! - вскричала она тоскливо. - О, вы себе представить не можете!.. Значит, никого не останется...

Савин был тронут.

- Я останусь, чтобы сегодня охранять вас.

- Только сегодня? - наивно сказала молодая девушка.

- Кто знает будущее?.. - загадочно сказал Савин.

Он действительно не отходил от нее целый вечер, пока выведенная из терпения Капитолина Андреевна не позволила дочери идти спать, видя, что самые богатые из гостей уже задумали играть в карты и ворчали на графа Стоцкого, который отговаривался нежеланием.

В конце концов он согласился.

Николай Герасимович, простившись с удалившейся в свою комнату и искренно рассыпавшейся перед ним в благодарностях Верой Семеновной, тоже присоединился к игрокам.

Граф Сигизмунд Владиславович метал банк. Он недаром отказывался играть.

Он боялся именно участия Савина.

И действительно, под пристальным взором Николая Герасимовича он терял свое обычное хладнокровие, руки его дрожали и волей-неволей он должен был представить игру, действительно, счастию, оставив на следующие разы искусство.

Как всегда бывает с играющими нечисто - счастье им не улыбается в картах.

Граф Стоцкий проигрывал.

Не выиграл, впрочем, и Николай Герасимович, одна за другой карты его были биты, но к его благополучию, он, не расположенный в этот вечер к серьезной игре, ставил на них незначительные куши.

Граф Петр Васильевич Вельский, напротив, был в ударе, делал крупные ставки и выигрывал карту за картой, наконец сорвал банк.

- Будет!.. - прохрипел граф Сигизмунд Владиславович, подвигая кучу кредитных билетов и золото графу Вельскому. - Больше я не могу, сегодня мне не везет фатально.

- А мне вдруг повезло - это редкость! - воскликнул граф Петр Васильевич.

- Значит, не везет в другом... - заметил граф Стоцкий.

- Что ты хочешь этим сказать?

- Ты проиграл сегодня у Веры Семеновны...

- Ну, это еще посмотрим... Я надеюсь, и тут крикну "ва-банк".

- И карта твоя будет бита.

Николай Герасимович, беседуя в это время с Кирхофом, правым ухом слышал этот разговор.

"Несчастлив в картах - счастлив в любви", - припомнилась ему поговорка. - Ужели этот ребенок?.."

Перед духовным взором Савина восстала обаятельная фигурка молодой дочери Усовой.

Какая-то давно уже им не испытываемая теплота наполнила его сердце - ему показалось, что именно это чувство он испытывал только тогда, когда проводил незабвенные, быстро промчавшиеся минуты около его несравненной Марго.

"Ужели я влюблен?" - мысленно воскликнул Николай Герасимович и внутренне рассмеялся над самим собой.

Желающих метать банк не нашлось.

Игра прекратилась.

Гости стали расходиться по домам.

Только некоторые сдались на усиленные просьбы Капитолины Андреевны и остались ужинать.

Одни из первых простились с хозяйкой Николай Герасимович Савин и Григорий Александрович Кирхоф.

Полковница их особенно не удерживала.

Была великолепная звездная ночь.

Приказав экипажу следовать за ними, Савин и Кирхоф пошли пешком.

- И вы говорите, что этот человек держит все нити в своих руках?.. - спросил Николай Герасимович своего спутника.

- Это так же верно, как то, что мы идем рядом с вами...

- Это очень хорошо, мне бы хотелось вывести на чистоту всю эту историю... Вы, значит, как и я, уверены, что Сиротинин невинен?

- Я это знаю давно.

- Это ужасно... Только я, испытав на своем веку весь ужас тюремного заключения, могу безошибочно судить, что это такое... У меня была еще надежда на оправдание, а тут...

- Тут нет никакой надежды... Все улики против него...

- Надо спасти его...

- Наш "граф", кажется, не очень хорошо чувствует себя в вашем присутствии.

- Вы заметили?

- Еще бы... А потому...

- Вы думаете, что моя просьба на него подействует?

- Она будет для него приказанием, как и моя.

- Как и ваша?

- Я его держу в руках тем же, да кроме того, у меня есть с ним старые счеты... Вы мне в них не помешаете, а потому-то я так охотно повез вас сейчас же к нашей "дорогой полковнице".

- Я вам очень благодарен, мне так хотелось бы оказать услугу Елизавете Петровне Дубянской.

- Ах, это компаньонке Селезневой, которая бежала с Нееловым?

- Она теперь госпожа Неелова.

- Он на ней женился? А здесь поговаривали, что он раздумал...

- Ему не позволили этого...

- В эту Дубянскую влюблен Иван Корнильевич Алфимов, а она друг детства Дмитрия Павловича Сиротинина, и как обыкновенно бывает, детская дружба перешла в более серьезное чувство... Быть может, ревность молодого Алфимова и была побудительной причиной: спасая себя, погубить кассира и соперника?..

- Какая подлость! - воскликнул Николай Герасимович.

- Бедный юноша не так виноват, он всецело в руках нашего пресловутого графа, и тот играет им как куклой... Если бы Корнилий Потапович вторично теперь сделал ревизию кассы, то он бы сам понял, кто был и первый вор.

- Вы думаете?

- Я в этом убежден... Но ему не до того... Старик совсем сошел с ума и только и бредит женщинами... Он ревнует к ним даже сына...

- Этот старый коршун... - с гадливостью сказал Савин.

- Да! Наш Сигизмунд помогает обоим и умеет устроить, чтобы старик и молодой не встречались на одной дорожке!...

- Ну, дела!.. - заметил Савин.

- Да, уж такие дела, что и не говорите. Чего стоит одна наша полковница... Видели?

- Видел... и на первых порах мне даже пришлось сыграть роль доброго гения этой чистой голубки, попавшей в стаю галок и коршунов...

- И конечно, голубка совсем очаровалась своим добрым гением?

- Она дитя...

- Детям-девочкам именно и нравятся такие...

- Какие?

- Как вы... Рыцари без страха и упрека.

Николай Герасимович вздохнул. Образ Веры Семеновны Усовой снова восстал перед ним, и снова он ощутил приятную теплоту в своем сердце.

Собеседники вышли на набережную Невы, сели в экипаж и поехали по домам, продолжая беседовать друг с другом.

II

В ГОСТИНИЦЕ "АНГЛИЯ"

Владимир Игнатьевич Неелов был очень доволен, свалив со своих плеч "обузу", как он называл Любовь Аркадьевну, и окунулся с головой в вихрь московских удовольствий.

Он стал даже, действительно, серьезно ухаживать за дочерью одного московского купца-толстосума, имевшего великолепные дачи в Сокольниках и любившего перекинуться в картишки.

Неелов пропадал у него на даче с утра до вечера, гоняясь за двумя зайцами, обыгрывая отца и расставляя тенета богатейшей московской невесте.

Мадлен де Межен все более и более привязывалась к молодой девушке и, повторяем, почти была с нею неразлучна.

Часто она оставляла Любовь Аркадьевну ночевать у себя, и они по целым ночам говорили "по душе".

Николай Герасимович также с некоторого времени бывший не прочь пользоваться "холостой свободой", ничего не имел против этого, а, напротив, чрезвычайно любезно присоединял свои просьбы не оставлять Мадлен одну, когда он должен уезжать "по делам", к приглашениям своей подруги жизни.

Долинский оказался правым.

Савин совершенно легально проживал в Москве, и из адресного стола посыльным "Славянского Базара" была доставлена точная справка о его местожительстве.

На другой же день по получении этой справки Сергей Павлович поехал к Николаю Герасимовичу.

Он застал его за завтраком вместе с Мадлен де Межен и Любовью Аркадьевной, как раз в этот день ночевавшей в гостинице "Англия".

- Боже мой, какими судьбами! - воскликнул было Савин при входе, в номер Долинского, но остановился, увидав Любовь Аркадьевну, которая, смертельно побледнев, встала со стула, но тотчас же снова не села, а скорее упала на него...

Из рассказов Мадлен де Межен он знал, что молодой адвокат близок с домом Селезневых, - любил молодую девушку и даже желание ее отца было, чтобы он сделался ее мужем.

Николай Герасимович догадался, что Сергей Павлович приехал в Москву по следам беглецов.

Этим объясняется и испуг молодой девушки, вскоре, впрочем, оправившейся и бросившейся к Долинскому.

- Вы из Петербурга, что папа и мама, что брат?..

- Папа и мама здоровы, а ваш брат со мной в Москве, с нами и Елизавета Петровна Дубянская.

- Где она? Где? - воскликнула радостно Любовь Аркадьевна.

Только теперь, когда положение ее выяснилось, она поняла и оценила свою бывшую компаньонку.

- Очень рад, очень рад вас видеть... Сперва надо хлеба и соли откушать, а потом успеете переговорить на свободе, мне надо уехать, а Мадлен... Но позвольте вас представить.

Савин представил Долинского Мадлен де Межен.

- Я очень рада, заочно я знаю вас давно и благословляю как спасителя Nicolas, - сказала француженка.

- Какое там спасение... - улыбнулся Сергей Павлович.

- Мадлен тоже пойдет переодеваться. У ней это продолжается несколько часов.

- Nicolas! - с упреком сказала молодая женщина.

- Уж верно, матушка, да я ведь к тому, что у Сергея Павловича будет время переговорить с Любовь Аркадьевной. А теперь милости просим.

Слуга по звонку Николая Герасимовича принес лишний прибор, и Долинский уселся за стол.

Разговор за завтраком, конечно, не касался цели его приезда в Москву, а вертелся на петербургских новостях.

По окончании завтрака Савин тотчас же уехал, а Мадлен де Межен удалилась в другую комнату.

Молодые люди остались с глазу на глаз.

Наступила довольно продолжительная пауза.

Вдруг Любовь Аркадьевна как-то вся вздрогнула и залилась слезами.

- Вы плачете... О чем? - встав со стула, сказал Сергей Павлович и подошел к молодой девушке.

Молодая девушка продолжала рыдать.

Он взял со стола недопитый ею стакан содовой воды и поднес ей.

- Выпейте и успокойтесь... Не терзайте меня.

Он смотрел на нее с выражением мольбы.

Она порывистыми глотками выпила воду и подняла на него свои чудные заплаканные глаза.

Он взял ее за руку и отвел к маленькому диванчику, на котором и усадил ее, а сам сел рядом.

- Нет, - начала она, - так нельзя, я думал, что найду вас счастливой и довольной, рука об руку с любимым человеком.

Любовь Аркадьевна вздрогнула.

- А между тем, - продолжал он, - я нахожу вас среди чужих людей, грустной и, видимо, несчастной. Это выше моих сил, мне тяжело было бы видеть вас счастливою с другим, но несчастной видеть еще тяжелее... Я был когда-то вашим другом... Вы сами дали мне право считаться им. Теперь же я скажу вам, что я любил и люблю вас без конца.

Он вдруг порывисто схватил ее руку и поднес ее к своим губам. Молодая девушка с каким-то испугом отняла ее.

- Ах, оставьте, пощадите меня! -воскликнула она со слезами в голосе.

- Поймите же, Любовь Аркадьевна, что я готов отдать жизнь, чтобы заменить ваши слезы веселой улыбкой... Наконец, я помню, что вы когда-то относились ко мне сердечно... Почему же вы не хотите быть со мною откровенны?

- Нет! Нет! Это невозможно... О, если бы вы знали все!

- Ну, а если я... если я уже почти все знаю! - воскликнул Сергей Павлович.

Молодая девушка мертвенно побледнела и долго смотрела на него широко открытыми глазами, в которых мгновенно исчезли слезы горя и появилось мучительное выражение безысходного отчаяния.

- Вы знаете... Вы знаете... Все?

- То есть, как все... Я вижу состояние вашего духа, вижу вас одинокой и могу догадываться, - поправился Долинский, сам испугавшись впечатления своих первых слов.

- Догадываться? - печально повторила Любовь Аркадьевна. - Об этом даже нельзя догадываться... Действительность печальнее всех догадок...

- Боже мой... Так говорите же, умоляю вас, говорите!

- Хорошо, я расскажу вам все по порядку, - начала молодая девушка. - Вы знаете, что едва мне исполнилось шестнадцать лет, как меня начали вывозить в свет... Владимир Игнатьевич сейчас же стал за мной ухаживать и был просто трогателен своим вниманием и деликатностью... Наконец, не предупредив меня, он просил у папы моей руки. Папа отказал ему наотрез, но он все-таки продолжал бывать у нас и ухаживать за мной. Вдруг один раз папа приходит ко мне и объявляет, что мама решила выдать меня за князя Геракова, вы помните такой тощий и длинный молодой человек, с совершенно лошадиной физиономией... К тому же он был так глуп, что двух слов с ним сказать было нельзя... Куда хуже Владимира Игнатьевича! Я его без отвращения не могла видеть. Разумеется, я была в отчаянии, и бедный папа очень жалел меня. Но вы знаете маму, она такая гордая, а папа ее во всем слушается. Один раз я поехала одна кататься днем на Стрелку, мы жили тогда на Каменном острове.

Вдруг подъезжает Владимир Игнатьевич верхом... "Любовь Аркадьевна, - говорит он, - вы несчастливы!" Я не смогла отвечать и заплакала. "Вы его не любите?" Я все плачу. Тут он стал говорить мне что-то много-много хорошего, потом сказал: "Надейтесь на меня", - и ускакал. А этот князь Гераков приходился нам дальним родственником по маме и, приехав из провинции, жил у нас. Вдруг дня через два его приносят к нам раненого. Жалко мне его было и ухаживала я за ним усердно, но в душе все-таки благодарила Владимира Игнатьевича, придравшегося за что-то к князю и вызвавшего его на дуэль; я верила, что он любит меня больше жизни, которой рисковал для меня. Когда князь Гераков выздоровел, то отказался от меня и уехал. После этого мама стала еще усерднее искать для меня жениха и решила выдать меня за старого графа Вельского. Этого я испугалась хуже князя Геракова... Но мы с Владимиром Игнатьевичем виделись потихоньку, и он сказал, что объявил графу, что если он не откажется от этого сватовства, то он убьет его. Граф отказался. Затем Владимир Игнатьевич стал уговаривать меня бежать с ним. Я сначала отказывалась, потом согласилась... О, Боже! Это было последствием минутной слабости к нему... Было уже поздно не соглашаться... Но я стану теперь упрекать себя всю жизнь...

Любовь Аркадьевна снова залилась слезами.

- Полноте, перестаньте, - как мог утешал ее Долинский, - у вас еще целая жизнь впереди, и вы можете еще быть так счастливы...

- Нет, - покачала головой молодая девушка, - мне осталось только умереть... Он меня не любит... Я в том убедилась... К родителям я не вернусь... Ему я не нужна... Он не знает, как от меня отделаться... Я сама вижу...

- Ну, так и слава Богу, что это так! - торжественно и серьезно сказал Сергей Павлович. - В дружбу мою вы до сих пор верили... Поверьте же и любви моей и согласитесь быть моей женой...

- Так значит, вы меня не презираете?

- Бог с вами, что вы говорите, Любовь Аркадьевна! Вы молоды и чисты, а потому доверчивы... Неелов был первый человек, который сумел заговорить с вами языком, понятным вашему сердцу, да еще и при таких обстоятельствах. Виноваты ли вы, что поверили ему?.. Ну, а теперь говорю с вами я и прежде всего объявляю, что если отец ваш и благословит наш брак, я заранее отказываюсь от его богатства... согласны вы?

Любовь Аркадьевна долго молчала.

На заплаканном красивом лице ее быстро сменялись разнообразные выражения. Видно было, что в душе ее происходит жестокая борьба.

- Нет! - проговорила она наконец. - Это великодушие!..

- Клянусь вам, что я люблю вас и знаю, что вы выше меня. Это жертва скорее с вашей стороны.

- Не вам жениться на обесчещенной...

- Перестаньте... Вы меня сделаете счастливым...

- Нет, я не стою вас...

- Но пошли бы вы за меня, если бы Неелова не было?

- Нет! Умереть я должна... Мстить ему я не хочу... Было время, я его любила... Вас же теперь я оценила еще более.

- И потому мне отказываете?.. - с горечью в голосе сказал Сергей Павлович.

- Да, потому... Ваше счастье мне дороже жизни...

- И вы не хотите мне дать его?

- Я не могу вам дать его... Я это чувствую... Вы любите меня, это несомненно... Но придет время, вы сами поймете, что мое прошлое могло бы отравить вашу жизнь до конца.

- Я позабуду его.

- Я не могу позабыть его... Я могу быть женой его или ничьей.

Долинский долго смотрел на нее с глубоким почтением и восторгом.

- Бедная моя, - проговорил наконец он почти с материнской нежностью. - Вы не любите его и все-таки решаетесь быть его женою? Так вы будете ею, только доверьтесь мне во всем...

- Я доверюсь вам во всем... - с искренним чувством сказала молодая девушка. - Вы спасете мою честь! - с благодарностью в голосе воскликнула Любовь Аркадьевна.

- Я и спасу ее, быть может, губя себя! - задумчиво сказал Долинский.

III

СЛЕДСТВИЕ

Сцена в банкирской конторе, время, проведенное в сыскном отделении, арест и препровождение в дом предварительного заключения - все это пронеслось для Дмитрия Павловича Сиротинина как бы окутанное густым непроницаемым туманом.

Он очнулся и пришел несколько в себя только на другой день в своей камере.

Проснувшись, он огляделся вокруг себя недоумевающим взглядом.

Где он? Что это за странная комната с одной запертой дверью, со сделанным в ней круглым маленьким окошечком со стеклом, закрытым, видимо, с наружной стороны?

В то время, когда его внимание привлекло это крошечное окошечко, его ставенка внезапно отворилась и в нем появился человеческий глаз.

Кроме глаза ничего не было видно.

Но вот глаз скрылся, и ставенка снова захлопнулась.

Дмитрий Павлович вскочил.

- Где это я? - вслух с отчаянием в голосе воскликнул он.

Взгляд его упал на окно, помещенное как-то странно, выше, чем обыкновенные окна и защищенное железной решеткой, тень от которой вследствие, видимо, яркого солнечного дня рельефно отражалась на матовых стеклах.

Эта решетка ему сказала все.

Он понял и, как-то вдруг заметавшись, опустился, как стоял у постели, на пол и зарыдал.

- Я в тюрьме, в тюрьме... - сквозь рыдания шептал он. Слезы несколько облегчили его.

Его ум стал мало-помалу проясняться.

Он припомнил весь вчерашний день, и отчаяние сменилось страшным негодованием честного человека, заклейменного незаслуженно позорным именем вора.

Он вскочил, как ужаленный, с пола и стал быстрыми шагами ходить по комнате.

"Что же это? Куда же девались эти сорок две тысячи, хранившиеся у него в кассе и так таинственно исчезнувшие? Проверку ежедневную производил или сам Корнилий Потапович, или Иван Корнильевич в его присутствии..." - медленно, с расстановкой рассуждал Сиротинин.

Ему, действительно, за последнее время часто давали ключ и он производил выдачи и оплаты векселей до приезда в контору молодого хозяина, но все эти выдачи аккуратно им записывались, и при дневной проверке оказывалось все в порядке, а между тем исчез целый капитал: сорок две тысячи...

"Кто же вор? Кто же этот таинственный похититель, без взлома, без подобранного ключа, видимо, систематически, постепенно выудивший из кассы десятки тысяч?" - восставал в уме Дмитрия Павловича вопрос.

Таким вором мог быть только один из троих: сам Корнилий Потапович, его сын или же он, Сиротинин.

Первые оба - не только владельцы конторы как отец и сын, но даже пайщики, так как Дмитрий Павлович знал, что Иван Корнильевич в деле отца имеет свой отдельный капитал, - они оба, значит, должны были воровать у самих себя. Сиротинин не знал отношений между стариком Алфимовым и его сыном.

Обвинение против двух первых, таким образом, отпадало при первой же о нем мысли, да и самая мысль казалась дикой, невозможной.

Оставался один виновник - это он, Дмитрий Павлович Сиротинин.

А между тем он не виноват.

Это, впрочем, знает он один.

Другие этого знать не могут. Трое имели доступ в кассу, два владельца и он - кассир. Мало этого: и Корнилий Потапович, и Иван Корнильевич производили ежедневную проверку в его присутствии, под его наблюдением.

Даваемые ему иногда последним поручения, заставлявшие его покидать на несколько минут помещение кассы, не пришли ему в голову, как никогда не возбуждавшие никаких подозрений.

Значит, для всех других несомненным и единственным виновником был он.

Он - вор. Это вне сомнения. В этом будут убеждены все, не говоря уже о следователе и прокуроре.

"Мать!" - пронеслось в голове Дмитрия Павловича, и вдруг слезы ручьями снова потекли из его глаз.

Но это не были те еще недавние слезы отчаяния, это были слезы сожаления.

"Милая, бедная мама! Какой удар вынесла ты, прочтя письмо. Но ты, дорогая, ты одна, я глубоко уверен в этом, не поверишь, что твой сын бесчестный человек. Не поверила бы ты, если бы я сам даже признался в преступлении... Но тем более тяжело твое несчастье. Видеть невинного сына, заклейменного обществом страшным именем вора, тяжелее во сто крат, чем знать, что заблудшее дитя несет заслуженное наказание".

"Она! Елизавета Петровна!"

Мысли Сиротинина перенеслись на эту милую девушку. Только теперь почувствовал он сердцем, как дорога она ему. Только теперь понял он, что после матери он желал бы, чтобы только один человек не признал его виновным.

Этот человек был - Елизавета Петровна Дубянская.

Дмитрий Павлович не знал об отъезде Елизаветы Петровны в Москву.

"Мама, конечно, напишет ей, - думал Сиротинин, - им вдвоем будет легче переносить тяжелое горе".

Вдруг он почувствовал, что холодный пот выступил на его лбу.

"А что, если она..."

Он не был в силах окончить своей мысли.

"Нет... Она слишком чиста, слишком проницательна, чтобы поверить... Она знает меня... За последнее время мы так сошлись... Я выложил ей всю свою душу... Она мне сказала, что читает в моем сердце, как в книге... Не могла же она не прочесть в нем, что я честный человек... Ведь это заглавие книги моего сердца..."

Он с нетерпением стал ожидать свидания с матерью и с ней.

Это свидание состоялось только после первого допроса у следователя.

Последний был умный, проницательный и добрый человек.

Несмотря на многолетнее служение слепой, нелицеприятной и строгой Фемиде, в его сердце не были порваны человеческие струны. Ему не представлялся обвиняемый в форме отношения за известным номером в папке с синей оберткой, на которой напечатано слово "Дело". Он всегда видел в нем человека, старался заглянуть к нему в душу, расшевелить его совесть, нравственно на него воздействовать.

Для Дмитрия Павловича Сиротинина было большим счастьем, что его дело попало именно к такому следователю.

Счастье это заключалось не в том, чтобы судебный следователь мог помочь ему в его деле, разыскать виновника растраты и освободить невинно заключенного.

Мы знаем, что обстоятельства его дела сложились так, что из них не было выхода. Мы видели, что Сиротинин понимал это сам, понимал, конечно, и судебный следователь.

При первом же допросе на последнего произвело впечатление открытое, честное лицо обвиняемого, и поразил его чистый и прямой взгляд.

Выработавший из себя вследствие своей деятельности опытного физиономиста, следователь тотчас понял, что имеет дело не с преступником, а с несчастным.

После отрицательного ответа на первый вопрос о виновности, судебный следователь прямо обратился к Сиротинину с вопросом:

- Не подозреваете ли вы кого-нибудь?

- Нет! - также прямо и решительно отвечал Дмитрий Павлович.

Следователь начал расспрашивать его относительно порядка приема денег в конторе, ежедневной проверки кассы, присутствии при этом тех или других лиц.

Сиротинин подробно и ясно дал об этом обстоятельное показание.

- Во время поверки, когда она производилась в присутствии молодого Алфимова, не давал ли он вам каких-либо поручений, требовавших вашего ухода из кассы?

- Это случалось... Он иногда требовал ту или другую из конторских книг, которые хранились в другой комнате.

- Не думаете ли вы, что в это время... - начал было следователь.

- Нет, я этого не думаю!.. - с жестом негодования перебил его Дмитрий Павлович.

Следователь посмотрел на него широко раскрытыми глазами.

- Но вы сами, надеюсь, понимаете, что если не будет сыскан виновник растраты той суммы, которая не могла быть прочтена, то этим виновником... окажетесь вы?..

- Я это знаю, - вздохнул Дмитрий Павлович.

- А между тем поведение с ключом вашего молодого хозяина мне кажется подозрительным... Ручаетесь ли вы, что в то время, когда он удалял вас из кассы, несколько пачек кредитных билетов не переходило в его карманы...

- Это немыслимо! - воскликнул Сиротинин. - Он пайщик конторы, и исчезнувшие деньги или то есть известная часть их, принадлежит и ему... Он был, кроме того, всегда ко мне так добр и любезен...

- Все это так... Я высказал лишь мои соображения, - заметил судебный следователь и этим окончил первый допрос обвиняемого в растрате кассира.

Когда солдаты увели арестанта, следователь довольно долго глядел на затворившуюся за ним дверь.

- Да! - воскликнул он вслух, - во всю мою долгую практику я первый раз вижу безусловно честного человека в арестантском халате, под тяжестью позорного обвинения... Я ему даже не могу помочь... Он сам не хочет помочь себе... Все улики против него, а участившиеся за последнее время растраты кассирами не дают мне права даже на освобождение его от суда... Только чудо может спасти его... Будем же ждать этого чуда.

На другой же день после первого допроса обвиняемого судебный следователь вызвал к себе для допроса обоих Алфимовых, назначив, однако, им разные дни.

Первым по повестке вызывался Корнилий Потапович, а через день после него был назначен допрос Ивана Корнильевича.

Старик Алфимов вкратце рассказал историю обнаружения растраты, о его предложении Сиротинину выдать ему обязательство на растраченную сумму, обеспечив его всем своим имуществом, и оставить занятия в конторе без суда, и отказ Дмитрия Павловича от этого.

- Я не ожидал от него такой наглости и закоснелости, - заключил он.

- А, быть может, это только доказывает, что он не виноват? - уронил следователь.

Корнилий Потапович посмотрел на него вопросительно-недоумевающим взглядом.

- Если бы не полная очевидность его вины, господин следователь, я сам первый бы готов был стоять за него горой.

- Вследствие чего?

- А вследствие того, что до момента обнаружения растраты считал его честнейшим и аккуратнейшим из моих служащих. Он с такою точностью и идеальной честностью исполнял несколько моих провинциальных поручений, что я стал верить в него, как в самого себя.

- И эти поручения были связаны с находившимися у него на руках денежными суммами?

- Конечно.

- Суммы эти превышали сумму приписываемой ему растраты?

- В десять раз, если не более...

- Мог он воспользоваться при исполнении поручения хоть частью денег так, чтобы это ускользнуло от вашего внимания при поверке?

- О, конечно, он мог войти в сделку и нажечь меня на большую сумму на законном основании... Я выбрал его для этих поручений как рекомендованного прекрасно его бывшим начальством, а по выполнении поручений при освободившемся месте кассира я поручил ему кассу и думал, что я могу теперь спать спокойно... Кто мог думать, что его добросовестность и аккуратность были лишь лицемерием...

Корнилий Потапович вздохнул.

- Вы поручали вашему сыну оставлять у Сиротинина ключ от кассы после дневной проверки? - спросил следователь.

- Нет... Это было опрометчивостью с его стороны, за которую он и поплатился имущественно...

- То есть как?

- Все недостающее он заплатит из своего капитала, вложенного в дело.

- Вы ему сказали об этом?

- Да.

- И что же он?

- Он тотчас же согласился и предложил сделать это даже сейчас.

- Кто теперь заведует кассой?

- Мой сын.

На этом допрос старика Алфимова был окончен.

Он не поколебал мнения судебного следователя в невиновности Дмитрия Павловича Сиротинина, но уже окончательно убедил его в ней состоявшийся через день допрос Ивана Корнильевича.

Судебный следователь как-то невольно принял против него более строгий тон, и смутившийся при первом появлении в камере следователя молодой человек смутился и растерялся еще более.

- Во время проверки кассы лично вами без вашего отца не давали ли вы Сиротинину таких поручений, которые заставляли его удаляться из помещения кассы?

- Не помню...

- Припомните...

- Кажется, что нет.

- Вы говорите правду?

- Да... - через силу произнес с дрожью в голосе Иван Корнильевич.

- Кто мог, кроме Сиротинина, совершить эту кражу?

- Не знаю...

Кроме этих односложных ответов: "да" и "нет", "не помню" и "не знаю", от молодого Алфимова добиться нельзя было ничего.

"Вот настоящий виновник! - решил следователь, отпустив этого свидетеля. - Но как обличить его? Вот вопрос!"

IV

ОН СБЕЖАЛ!

В тот же вечер после свидания Сергея Павловича Долинского с Любовь Аркадьевной Селезневой, Елизавета Петровна Дубянская уже была в "Северной" гостинице, и молодая девушка встретила ее с искренней радостью.

Она застала там и Владимира Игнатьевича Неелова, который ранее уже от Любовь Аркадьевны узнал о прибытии в Москву петербургских гостей, и это известие нельзя сказать, чтобы его порадовало.

Он встретил Дубянскую смущенный, с холодною любезностью, и перекинувшись несколькими словами, извинился, что ему необходимо уехать по делу, и вышел.

- Я рад, что Любовь Аркадьевна остается с преданным ей другом... - заметил он при прощании, подчеркнув, видимо намеренно, последние слова.

Оставшись с глазу на глаз с Елизаветой Петровной, Любовь Аркадьевна рассказала ей все свое недоумение относительно изменившегося к ней любимого человека, свою сердечную муку, свои предположения - последние со слов Мадлен де Межен - и, наконец, всю безвыходность своего положения.

- Вы не можете себе представить, как я рада, что вы здесь, а то я совершенно одна... M-lle де Межен добрая, великодушная, милая женщина, но она все-таки мне чужая...

- А я? - спросила Елизавета Петровна.

- Вас я считаю теперь родной... Вы породнились со мной, будучи близкой свидетельницей всего со мной происшедшего... Я знала ведь, что вы обо всем догадывались, но были так благородны и великодушны...

- Что не высказала своих подозрений вашим родителям?

- Да.

- Но это только потому, что я сомневалась в справедливости возникших в моем уме подозрений.

- Этим-то вы и доказали чистоту вашей души.

- Но, быть может, теперь вы не должны меня благодарить за мое пассивное отношение к вашей судьбе. Если бы я вам помешала, кто знает, вы были бы счастливее.

- Нет, от судьбы не уйдешь... Я уже была обреченной. В тот день, когда вы поступили к нам, было мое первое свидание с ним наедине, которое решило все...

- Мне эта мысль тогда же приходила в голову... - заметила Дубянская.

- Если бы вы мне стали мешать, вы ничему бы не помогли, а я не сохранила бы о вас такого хорошего мнения и не была бы с вами так откровенна, как теперь.

- Сергей Павлович сказал мне, что вы обещали передать мне письма господина Неелова.

- Да, я их и вручу вам для передачи ему... Я не знаю, что он хочет с ними делать, но я верю, что он берет их для моей пользы.

- В этом не может быть сомнения. Долинский - честный человек.

- Я в этом и сама не сомневаюсь.

Любовь Аркадьевна встала с дивана, на котором сидели обе женщины, подошла к стоявшему комоду, отперла один из ящиков, вынула из него небольшой дорожный сак, а из него пачку писем и передала их Елизавете Петровне.

Та спрятала их в карман.

- Так вы говорите, что он совершенно перестал говорить о браке?

- И даже раздражается, когда я напоминаю ему об его обещании.

- Это ужасно... Извините, но он... нечестный человек... - с трудом произнесла последние слова Дубянская.

- Увы! - могла только воскликнуть Селезнева.

- И вы продолжаете любить его?

- Нет... Но он должен на мне жениться... Иначе я пропащая...

- Конечно...

- Сергей Павлович дал мне слово, что я буду его женой... Я ему верю...

- Он не даст слова необдуманно.

- А что брат? - спросила Любовь Аркадьевна. - Когда я увижу его?

- Он здесь. Но увидеть его вы можете только когда будете женою Неелова.

- Почему это?

- Так мы решили с Сергеем Павловичем.

- По каким же причинам?

- Он не должен знать, в каком вы находитесь положении. Он человек горячий, и мало ли что может произойти между ним и Владимиром Игнатьевичем.

- Пожалуй, вы правы, - согласилась Селезнева.

- Но как же вы здесь живете... без всяких бумаг?.. - начала Елизавета Петровна после некоторой паузы.

- Хозяин гостиницы старый знакомый Владимира Игнатьевича.

- Но все же лучше записаться... Я вам привезла ваше метрическое свидетельство. - Дубянская вынула из висевшей на ее руке сумочки бумагу и передала ее Любовь Аркадьевне.

"Ну, нашествие друзей и родственников, - думал между тем Владимир Игнатьевич Неелов по дороге в Сокольники. - Авось догадаются и увезут ее в Петербург обратно к родителям... Вот одолжили бы".

Он уже давно ломал голову над тем, как бы "поблагороднее" написать Аркадию Семеновичу, что Любовь Аркадьевна охладела к нему, и он вынужден просить родителей, чтобы они взяли ее обратно.

Тут же представлялся случай обойтись без письма.

"Я уеду завтра на несколько дней к себе в имение и оставлю здесь ее одну, авось догадаются", - решил он.

"А, быть может, эта ее отставная компаньонка увезет ее к ее любезному братцу и рыцарю Долинскому и сегодня?" - не без удовольствия мечтал он.

Ему не хотелось покидать Москву и в особенности дачу в Сокольниках, где, как мы знаем, он охотился за двумя зайцами. Возвратившись поздно ночью, он спросил встретившего его лакея:

- Барыня у себя?

- Так точно-с. От них с час, как уехала гостья...

Сердце Неелова упало.

"Придется завтра уезжать, - подумал он. - Ей не скажу ничего и исчезну..."

Действительно, на другой день утром Владимир Игнатьевич, не заходя в комнату Любовь Аркадьевны, уехал на вокзал и покатил в свое имение.

По приезде домой ночью, Елизавета Петровна застала дожидавшегося у себя в номере Долинского.

Они еще долго советовались друг с другом.

Они, действительно, как Дубянская передавала Селезневой, решили устранить совершенно от дела Сергея Аркадьевича, человека горячего, несдержанного и могущего только испортить придуманный Сергеем Павловичем план заставить Неелова жениться на Любовь Аркадьевне.

- Я сегодня написал и отправил с курьерским обстоятельное и подробное письмо Аркадию Семеновичу, - сказал Долинский. - Он получит его завтра до обеда, значит, до курьерского поезда может быть получена телеграмма о его немедленном возвращении.

- Это будет лучше.

- Еще бы! Тогда у меня будут развязаны руки. И мне претит эта ложь. Он спрашивает, нашел ли я сестру. Что она, как! Мне приходится лгать и выворачиваться. Я все откровенно написал Аркадию Семеновичу. Он поймет меня...

- Как бы не затормозила Екатерина Николаевна.

- Ну, в этом случае Аркадий Семенович умеет постоять за себя и часто идет наперекор ее княжеской воле.

Сергей Павлович оказался правым.

На другой день, около шести часов вечера, была, действительно, получена на имя Сергея Аркадьевича Селезнева телеграмма, гласившая: "Приезжай немедленно. Нужен".

Телеграмма была подписана: "Аркадий Селезнев".

- Как же сестра? - с недоумевающим выражением лица спрашивал Сергей Аркадьевич.

- Не беспокойся о сестре... Сестру мы найдем не нынче, завтра и обо всем тебя уведомим... А, быть может, ты и вернешься, - говорил ему Долинский.

- Да зачем я там понадобился?

- Уж этого, брат, не знаю... Приедешь, узнаешь... Вероятно, что-нибудь очень важное.

- Что же может быть? И не придумаю.

- Нечего и придумывать. Поезжай с курьерским.

- Придется ехать.

Сергей Аркадьевич собрался и уехал, Долинский и Дубянская поехали его провожать, и с вокзала Сергей Павлович завез Елизавету Петровну в "Северную гостиницу" к Селезневой, а сам уехал домой.

Он долго не ложился, ожидая возвращения молодой девушки, но так и не дождался.

Встав на утро, он справился у лакея.

Оказалось, что Елизавета Петровна дома не ночевала.

Он уже хотел ехать справляться, не случилось ли чего с нею, оделся и вышел в коридор, но в нем столкнулся лицом к лицу с бледной, расстроенной Дубянской.

- Что с вами? Где вы были?

- У Любовь Аркадьевны.

- Что случилось?

- Неелов исчез из Москвы, он сбежал, оставив ее на произвол судьбы.

- Откуда вы это знаете?

- Извозчик сегодня утром отвез его на станцию железной дороги.

- Вот как! - на первых порах сам пораженный воскликнул Сергей Павлович.

Елизавета Петровна прошла к себе в номер. Долинский последовал за ней.

- Несчастная!.. Она погибла!.. - воскликнула Дубянская, скорее падая, нежели садясь в одно из кресел, не снимая с себя верхнего платья.

- Успокойтесь!.. Ничего не погибла... - уже спокойным голосом сказал овладевший собой Сергей Павлович. - Мы его найдем.

- Где найти его?

- Не иголка... Не затеряется... Далеко не уедет... Может быть, знает Савин...

- Так вам Савин и скажет... Они с ним друзья...

- Мне Савин скажет все... Отдохните, разденьтесь... Вы, вероятно, не спали всю ночь...

- Не сомкнула глаз.

- Вот видите... Тем больше причин успокоиться и заснуть... А я пойду...

- С Богом...

Сергей Павлович уехал.

По счастью, он застал Николая Герасимовича дома.

- Ради Бога, помогите мне. Я к вам по делу... - сказал, входя в комнату, Долинский.

- Извольте, все, что могу, я сделаю... Для вас, вы сами знаете...

- Для меня вы даже нарушите законы дружбы?

- Я вас не понимаю.

- Скажите мне, где Неелов?

Савин смутился.

- Я... я... право, не знаю.

- Нет, вы знаете, но не хотите сказать мне, а между тем никакие законы дружбы не обязывают покрывать подлеца...

- За что вы его так?.. - улыбнулся Николай Герасимович, Сергей Павлович подробно рассказал всю историю ухаживания Владимира Игнатьевича за Любовь Аркадьевной, увоз ее из Петербурга и, наконец, неисполнение данного слова здесь и исчезновение из Москвы, с целью, видимо, окончательно от нее отделаться.

Вся эта история, рассказанная Долинским, получила в глазах Савина совершенно другое освещение, нежели тогда, когда он слышал ее, конечно, в другой редакции, от самого Неелова.

- Да, это... некрасиво... - пробормотал он сквозь зубы.

- Это подло, бесчестно!.. И вы как честный человек, несмотря на чувство дружбы к нему, конечно, примете сторону беззащитной, несчастной, опозоренной девушки...

- Но что вы хотите от него?

- Я хочу, чтобы он на ней женился.

- И она этого хочет?

- В том-то и все несчастье.

- Почему же несчастье?

- Да потому, что если бы она захотела быть моею женою, я обвенчался бы с ней завтра...

- Вот как!.. В таком случае, мне, действительно, неудобно скрывать его... Я получил от него вчера телеграмму... Вот она...

Савин вынул из кармана телеграмму и подал ее Долинскому. Тот прочел:

"Уезжаю на несколько дней в деревню. Если Любу увезут в Петербург, телеграфируй.

Неелов".

- Вот на что он рассчитывает!.. Легко, однако, думает отделаться... - проворчал Сергей Павлович. - Так как теперь вы наш, то исполните еще одну мою просьбу...

- Какую?

- Поедемте со мной к нему в имение. Я захвачу еще двух моих московских друзей, из которых один доктор...

- Зачем это?

- Если он не согласится венчаться, я вызову его на дуэль... Вы будете его секундантом, а доктор пригодится кому-нибудь из нас...

- Совсем как во французском романе...

- Жизнь, Николай Герасимович, порождает романы позамысловатей французских...

- Извольте... я готов ехать, когда вы назначите...

- Благодарю вас... Если вы считаете себя у меня в долгу, то теперь мы квиты, - сказал с чувством, пожимая руки Николая Герасимовича, Сергей Павлович Долинский.

Николай Гейнце - Самозванец - 04, читать текст

См. также Гейнце Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :