Николай Гейнце
«Малюта Скуратов - 03»

"Малюта Скуратов - 03"

XXIII

Волк и волчица

Было уже далеко за полночь, когда Григорий Лукьянович вернулся в свои хоромы после прослушанной им вместе с царем и остальною "братиею" церковной службы. Все домашние его давно уже спали. Он прошел прямо в свою опочивальню особым ходом, выходящим в сад. Ключи как от этой двери, так и от дверей, соединявших эти горницы с остальными хоромами, были постоянно в его кармане.

Мы имели уже случай заметить, что после так печально окончившегося для него первого столкновения с Яковом Потаповичем он изменился в лице, похудел и почти постоянно находился в озлобленно-мрачном настроении. Козлом отпущения этого состояния его черной души были не только те несчастные, созданные по большей части им самим "изменники", в измышлении новых ужасных, леденящих кровь пыток для которых он находил забвение своей кровавой обиды, но и его домашние: жена, забитая, болезненная, преждевременно состарившаяся женщина, с кротким выражением сморщенного худенького лица, и младшая дочь, Марфа, похожая на мать, девушка лет двадцати, тоже с симпатичным, но некрасивым лицом, худая и бледная. Над этими безответными членами своего семейства срывал Малюта, почти без промежутков за последнее время, клокотавшую в его сердце злобу.

Старшая его дочь, Екатерина, о которой мы уже имели случай упоминать, была не из таковских, чтобы нападки отца оставлять без надлежащего отпора. Она была в полном смысле "его дочь". Похожая на Малюту и саженным ростом, за который он получил свое насмешливое прозвище, и лицом, и характером, она носила во внутреннем существе своем те же качества бессердечного, злобного эгоиста, злодея и палача, как бы насмешкой судьбы облеченные в женское тело. Екатерине шел двадцать третий год.

Обе дочери, по понятиям того времени, принадлежали, таким образом, к "перестаркам", к "засидевшимся в девках".

Причину этого надо было искать не в отсутствии красивой внешности у обеих девушек, так как даже и в то отдаленное от нас время люди были людьми и богатое приданое в глазах многих женихов, державшихся мудрых пословиц "Была бы коза да золотые рога" и "С лица не воду пить", могла украсить всякое физическое безобразие, - дочери же Малюты были далеко не бесприданницы, - а главным образом в том внутреннем чувстве брезгливости, которое таили все окружающие любимца царя, Григория Лукьяновича, под наружным к нему уважением и подобострастием, как к "человеку случайному". Сделаться же зятем Малюты, зятем палача, никому не представлялось привлекательным.

Умный Малюта хорошо понимал это и, по-своему любя свою семью, бессильно злобствовал на то, что собственными руками разрушил возможное ее благоденствие, но с избранного им пути не было поворота в сторону и годами упроченную репутацию нельзя было сбросить, как изношенное платье.

В самой основе причин того ада, который он сам делал из своего "семейного очага", лежала безграничная любовь к семье, выражавшаяся, по странному свойству дьявольски эгоистичного характера Григория Лукьяновича, в том, чтобы вымещать за причиняемые им же самим несчастия близких ему людей, несчастия, несказанно мучившие его и помочь в которых он сознавал себя бессильным, этим же близким людям, ежедневное столкновение с которыми растравляло раны его колоссального самолюбия.

Был еще пятый член семьи Григория Лукьяновича, самое имя которого произносилось в доме за последнее время не только слугами, но и семейными, только шепотом, - это был сын Малюты, Максим Григорьевич, восемнадцатилетний юноша, тихий и кроткий, весь в мать, как говорили слуги, а вместе с тем какой-то выродок из семьи и по внешним качествам: красивый, статный, с прямым, честным взглядом почти детски невинных глаз, разумный и степенный не по летам, и хотя служивший в опричниках, но сторонившийся от своих буйных сверстников.

Он был любимцем не только всей семьи, но и дворни. Любил его и отец, на него возлагал все свои самолюбивые надежды на продолжение рода Скуратовых, не нынче-завтра бояр - эта мечта не оставляла Малюту.

Царь любил Максима, часто по-детски дававшего ему прямые ответы, и жаловал его, и вдруг в одну прекрасную ночь Максим Григорьевич бежал из родительского дома и как в воду канул - пропал без вести.

Отцу он оставил "грамотку", в которой объяснял, что не может продолжать жить среди потоков крови неповинных, проливаемой рукой его отца, что "сын палача" - он не раз случайно подслушал такое прозвище - должен скрыться от людей, от мира. Он умолял далее отца смирить свою злобу, не подстрекать царя к новым убийствам, удовольствоваться нажитым уже добром и уйти от двора молиться.

"Прости твоего непокорного сына, но вечного за тебя богомольца", - так заканчивал Максим Григорьевич свою "грамотку".

- Мальчишка, молокосос! - прохрипел Малюта, окончив чтение этого письма. - Ишь, богомолец выискался, мои грехи пошел замаливать... Не замолить!.. А тебя я на дне морском сыщу, согну в бараний рог!..

Григорий Лукьянович разразился диким, злобным хохотом.

Надежды Григория Лукьяновича не сбылись: сын, как мы уже сказали, несмотря на все принятые со стороны Малюты меры, не был разыскан.

Носились слухи, что он нашел убежище у новгородского архиепископа Пимена, принес перед ним искреннюю душевную исповедь и тот скрыл его в одном из новгородских монастырей.

Монастыри были тщательно обысканы, но Максим не найден.

Несмотря на это, Малюта продолжал верить этим слухам и занес имя новгородского архипастыря в свою злобную память, - это отразилось на грядущих исторических событиях, что мы увидим впоследствии.

Розыски были прекращены, но потеря любимого сына, разрушившая все самолюбивые мечты Григория Лукьяновича, тяжелым гнетом легла на его душу и усугубила тяжесть воспоминания неотмщенной обиды, нанесенной ему дикой расправой с ним со стороны холопьев Василия Прозоровского, во главе с княжеским подкидышем, Яковом Потаповым, тем более, что между этими событиями неожиданно появилась роковая связь.

Бегство Максима Григорьевича случилось вскоре после роковой ночи на 29 декабря, и Малюта, глубоко уязвленный в своем "отцовском" чувстве, сознавал себя почти бессильным против нанесенного ему, смываемого лишь кровью, оскорбления Якова Потапова, подозрение о происхождении которого закралось в его ум, утвердилось в нем и час от часу казалось ему правдоподобнее.

С ним случилось то же самое, что, по словам Карамзина, удерживало до поры до времени и повелителя Малюты, Иоанна, от казни князя Владимира Андреевича - "ужас обагрить руки кровью ближнего родственника".

Желание отмщения боролось в нем с этими подымавшимися из глубины его души нравственными затруднениями; наконец он сравнительно успокоился, измыслив план погубить ненавидящего его юношу - перед ним носился его взгляд, навеявший на него страшные воспоминания - иным, косвенным путем, не принимая в его погибели непосредственного участия: он решил воспользоваться его безумной любовью к княжне Евпраксии и, сгубив его, завладеть и ею, а потом подкопаться и под старого князя.

Об отношениях Якова Потаповича к княжне передала Малюте появившаяся в его доме Татьяна.

Хитрая цыганка заметила еще в рыбацком шалаше впечатление, произведенное ее красотой на "грозного опричника", и, живя в доме в качестве сенной девушки его старшей дочери, положительно околдовала его.

Сладострастный Малюта находил забвение от внутренних мук, терзаний его обособленного положения неудовлетворенной страсти к юной княжне Прозоровской под жгучими ласками дикарки.

Ослепленный и отуманенный любовью к ней же, Григорий Семенов не замечал ничего, тем более, что Григорий Лукьянович поручил ему неусыпное наблюдение за домом князя Василия, и усердный исполнитель воли своего господина и своей зазнобушки большую часть своего времени проводил в Москве, изредка, лишь для докладов, приезжая в слободу.

Не прошло и пяти минут после прихода Григория Лукьяновича, как в наружную дверь послышался осторожный троекратный стук.

Малюта, зажегший свечу и севший было на лавку, быстро встал и отпер дверь.

В горницу неслышными шагами проскользнула Татьяна Веденеевна.

- Заждалась я тебя ноне, касатик мой, Григорий Лукьянович! Измаялся ты совсем с этими проклятыми "изменниками"; вишь, в глухую ночь только домой вернулся! - начала она, сбросив с себя платок и присаживаясь на лавку рядом с Малютою.

- Государь молиться вздумал, ну, я и запозднился. Слышала, чай, благовест, кошечка моя черноглазая? - отвечал он, обвивая ее талию рукою.

- Слышала, как не слыхать, - прижалась она к нему всем телом, - а все из-за кого и царь-батюшка себе покою не знает, и другим не даст? Все из-за них, из-за бояр-изменников!

- Так, так, девонька моя разумная! - наклонился к ее лицу Григорий Лукьянович.

Татьяна потянулась к нему губами, и он запечатлел на них тот омерзительный поцелуй, один звук которого коробит слух неиспорченного человека.

- Чем порадуешь меня, Григорий Лукьянович? Надысь обещал подарить меня весточкой о близкой гибели моих и твоих ворогов... - вкрадчивым шепотом начала она.

- Погодь, погодь маленько, моя ласточка, недолго ждать, завтра явится к князю Василию просить приюта и охраны молодой князь Владимир Воротынский, из себя красавец писаный, не устоять княжне против молодца, все по твоему сделается, как по писаному: и Яшка сгинет, и княжне несдобровать; а там и за старого пса примемся; на орехи и ему достанется...

Глаза Татьяны загорелись злобною радостью, и она, казалось, вся превратилась в слух.

- Тимошка не парень, а золото, все это дело мне оборудовал: достал и молодца; видел я его - ни дать ни взять княжеский сын: поступь, стан, очи ясные, - а может и на самом деле боярское отродье, кто его ведает! Сквозь бабье сердце влезет и вылезет - видать сейчас, а этого нам только и надобно... Довольна-ли мной, моя ясочка?..

- Уж так довольна, желанный мой, что зацелую тебя ноне до смерти...

Она обвила его руками за шею и впилась в его губы долгим поцелуем.

Бледный свет восковой свечи, одиноко горевшей на столе в противоположном углу горницы, не достигал разговаривавших, и глаза этих волка и волчицы в человеческом образе горели в полумраке зеленым огнем радостного предвкушения мести.

XXIV

Среди намеченных жертв

В то время, когда совершались рассказанные нами в предыдущих главах события, как исторические - свержение и осуждение митрополита Филиппа, так и интимные в жизни одного из главных лиц нашего повествования, выдающегося в те печальные времена, исторического, позорной памяти, деятеля, Малюты Скуратова, жизнь в доме Василия Прозоровского текла в своем обычном русле и на ее спокойной по виду поверхности не было не только бури, но и малейшей зыби или волнения.

Князю Василию через несколько дней после 28 декабря было доложено о бегстве Татьяны Веденеевой.

- С чего это она? - с недоумением спросил он ключника, зная, как привязана была его дочь к цыганке и какое хорошее и вольготное житье было для нее в его доме.

- Да, бают, на дворне, князь-батюшка, что сбежала она к своему полюбовнику, твоей же княжеской милости беглому холопу Григорию Семеновичу, что теперь в опричниках, не к ночи будь они помянуты, служить под началом Скуратова.

- Помню, помню, это что на балалайке играть мастак был?

- Он самый!

- Где же она-то теперь?

- У дочери Скуратова, бают, в сенных девушках. Прикажешь в холопий приказ написать о приводе?..

Князь Василий задумался, а ключник молчал, ожидая ответа.

- Нет, не замай; коли не люба ей ласка молодой княжны, с измальства сделавшей ее своей любимицей, так силой любить не заставишь, а с любовниками пусть ее на стороне якшается; теперь мне ее к дочери и подпускать зазорно...

- Я смекал, привести ее, наказать да и отправить к отцу с матерью... - почтительно заметил ключник.

- Какая нам из того корысть? Только по приказам волочиться. Она девка великовозрастная и оттуда сбежит, ей пути не заказаны, а может, Григорий и венцом прикроет грех-то свой... - ответил князь.

- Как прикажет твоя милость, князь-батюшка!

- Бог с ней! Да и княжна, кажись, о ней не очень кручинится, а Панкратьевна, чай, не нарадуется, не любила ее старая, да, вишь, недаром, значит, все называла непутевою... - улыбнулся князь.

- Старые-то глаза, бают, на три аршина сквозь землю видят! - вставил слово старый слуга.

- Уж подлинно видят, подлинно!..

Старик ключник передавал на самом деле слухи, циркулировавшие среди княжеской дворни о причине бегства Татьяны Веденеевны, распущенные по поручению Якова Потаповича Тимофеем. Эти слухи были тем более правдоподобны, что все знали, что Григорий Семенович души не чаял в сбежавшей цыганке, а после возвращения из бегов чуть не ежедневно вертелся у княжеского двора, а некоторые из княжеских слуг, сохранившие дружескую приязнь с "опричником", знали даже и степень близости его отношений к сенной девушке молодой княжны, но по дружбе к нему помалкивали.

Князь Василий при свидании с дочерью не преминул спросить ее, не скучает ли она о беглянке.

Княжна вспыхнула.

- Насильно мил не будешь, а у меня и без нее их много, по твоей, родимый батюшка, милости. Маша теперь моя любимица, - отвечала она.

Князь приписал волнение дочери неприятному воспоминанию о черной неблагодарности сбежавшей.

- Конечно, не стоит она, мерзкая, чтобы об ней печалиться, - погладил он по головке княжну.

Последняя крепко схватила его руку и стала покрывать ее порывистыми поцелуями. Князь Василий почувствовал, что на его руку скатилось несколько горячих слезинок.

- О чем плачешь, дурочка? Пойди, заставь себя повеселить свою новую любимицу и остальных девушек.

Княжна поспешила исполнить это приказание отца. Пробудь с ним еще минуту, она рассказала бы ему откровенно все о ночном приключении, позабыл внушенную ей Яковом Потаповичем через Машу мысль, что она этою откровенностью может подвести своего любимого отца под царскую опалу.

- Князь горд и горяч... Он не снесет этой роковой обиды, будет бить челом царю, чтобы тот выдал ему Малюту за бесчестие... А как взглянет царь? Ведь Малюта - его любимец. Кто победит в этой борьбе? А вдруг не князь... - так говорила Маша.

Повторяем, княжна позабыла было и это, так хотелось ей поделиться с родным человеком своими девичьими думами и опасениями.

Катастрофа на берегу Москвы-реки, испуг при неожиданном нападении, несмотря на кажущееся после этого ее спокойствие и прежний здоровый вид, не остались без последствий: она стала осторожна до пугливости, малейший шум заставлял ее бледнеть, малейшее волнение вызывало на глаза ее слезы. Несмотря на окружающих ее сенных девушек, несмотря на их шутки, смех, песни, несмотря на постоянное присутствие любимой няни и новой любимицы Маши, она сознавала себя одинокой, и это горькое сознание заставляло болезненно сжиматься ее сердце, в уме возникало какое-то безотчетное неопределенное стремление к чему-то или к кому-то. Резкие переходы в состоянии ее духа, переходы от шумной веселости к беспричинной грусти, унынию, доказывали напряженность до болезненности ее душевных струн.

Яков Потапович был прав: для нее наступила пора любви.

О сбежавшей Татьяне она задумывалась нередко; она не сожалела о ней, но зная о ее романе до бегства по намекам, а после бегства по рассказам сенных девушек, она, о, ужас! почти завидовала.

"Она ушла. Она находится с любимым человеком, с своим суженым; значит, ей там лучше - и слава Богу. А где-то мой суженый"? - восставал в ее голове вопрос, остававшийся обыкновенно без ответа.

За себя княжна Евпраксия давно простила Татьяну и других.

"Быть может, она и не виновата; она исполняла волю любимого человека; а разве можно не исполнить ее? - рассуждала она сама с собой. - И Малюта, этот страшный Малюта, начальник ее суженого, быть может, тоже не совсем виноват перед ней, княжной. Он, может быть, и на самом деле любит ее, а любовь извиняет все", - проносилось в уме княжны.

О виновности Григория Семенова не могло быть, по мнению княжны, даже и речи: он исполнял приказание своего начальника..

Так всепрощающе отнеслась она к своим лиходеям.

Слух о перебежавшей к Малюте холопке князя Василия достиг до брата его, князя Никиты, и не на шутку обеспокоил его, тем более, что это происшествие почти совпало с явной переменой в отношениях к нему его друга, Григория Лукьяновича.

"Тут дело неладно. Что-нибудь да прознал он, что зверь-зверем на меня стал взглядывать. Кажись, до сей поры были мы с ним в дружестве... Не подвел бы какого кова, надо держать ухо востро!" - было первою мыслью эгоистичного князя Никиты, мыслью о себе.

Затем он уже подумал о племяннице и о брате.

"Не замышляет ли рыжий дьявол чего? Больно защемила ему сердце племянница... Везде эти бабы: как хвостом вильнут - так и собирай беды в лукошко... Подведет, неровен час, моего-то упрямого сидня под царский гнев..."

Он поехал к брату.

- Ты чего сидишь, глаз ко двору не кажешь? Смотри, досидишься до беды! Еще за сторонника Колычевых сочтут... - напустился он на князя Василия после взаимных приветствий.

Тот окинул его взглядом, в котором жалость мешалась почти с презрением.

- А ништо, пусть сочтут!.. Пошто мне и жить в такие времена, когда святых людей отдают на поругание извергам, на истерзание псам придорожным.

- Тсс... - боязливо стал оглядываться князь Никита. - Коли себя не жалеешь - пожалей меня, дочь... На нее и так Малюта зубы точит...

Князь Василий сделался бледен как полотно.

- Что?.. Малюта?.. На мою дочь?.. Говори, что знаешь, все говори!.. - вскочил он, схватил сильной рукой брата за ворот парадного кафтана и стал трясти.

Князь Никита весь съежился с перепугу.

- Чего ты сумасшествуешь? Я же ему в предупреждение молвил, а он душить бросается! - произнес он.

Князь Василий опомнился, выпустил кафтан брата и в изнеможении опустился на лавку.

- Говори!..

Князь Никита вкратце рассказал брату о намеках, сделанных ему Малютой по поводу княжны Евпраксии, и возможности со стороны князя Василия согласия на брак ее с ним, Малютою.

Князь Василий сидел, задыхаясь от волнения. Лицо его то наливалось кровью, то мертвенно бледнело, и когда брат кончил, он истерически захохотал.

- Малюта!.. в зятья ко мне собирается!.. Не ожидал!.. Душегубец, палач!.. Женоубийцей, видимо, стать хочет, а потом и венчаться с моей дочерью?.. А ты-то что слушал негодяя и в рожу подлую не харкнул? Побоялся, за шкуру свою побоялся?.. Ай да князь Прозоровский!.. Ты не захотел идти к царю бить челом на татарского выродка за бесчестие твоей племянницы, так я пойду поклонюсь царю-батюшке!.. Правильно говоришь ты, засиделся я, досиделся до бесчестия всему роду нашему княжескому!.. Сейчас поеду к царю!..

Князь Василий встал.

- Что ты, что ты, шалый, затевать хочешь? - вскочил в свою очередь перепуганный князь Никита. - Ведь он мне обиняком говорил, под видом шутки, а тебе я, как брату, сказал в предупреждение... С чего же кашу заваривать? Неровен час, сами не расхлебаем... Пожалей, повторяю, меня, дочь... Силен он, татарский выродок...

Князь Василий зашатался. Брат поддержал его и усадил на скамью.

- Шутки ради, говоришь? - начал первый, все еще еле переводя дух от волнения. - Да как же он шутить этим смеет, пес смердящий?

- Мало ли что шутится в дружеской беседе? - заметил было второй.

Брат снова прервал его горьким хохотом.

- В дружеской беседе!.. Малюта... и князь Прозоровский!.. Ха-ха-ха!.. Ну, времена!.. Я и забыл, что вы с ним друзья закадычные, что ты и меня подвел с ним хлеб-соль водить!.. Будь проклят тот день, когда показал я ему свое сокровище!..

Князь Василий облокотился на стол и уронил на руки свою седую голову.

Князь Никита молчал. Он знал характер брата и дал ему успокоиться.

Так и произошло: гнев князя Василия прошел, он поднял голову и при виде испуганного насмерть лица брата даже слегка улыбнулся.

- Успокойся, я разгорячился. Сам понимаю, что не придет же Малюте, старому псу, всерьез в голову от живой жены с ребенком венчаться!.. Только вдругорядь ты мне этих шуток не болтай, я этого не люблю!..

Князь Никита постарался еще более успокоить брата и уже не решился высказать ему свое предположение, что Малюта переманил Татьяну, замыслив похищение княжны Евпраксии. Да он и сам отбросил это подозрение, когда князь Василий рассказал ему причину бегства Татьяны, слышанную им от ключника.

Беседа братьев приняла дружеский характер, и князь Василий даже обещал брату при прощании побывать вскоре в Александровской слободе.

После отъезда брата он призвал к себе Панкратьевну и долго беседовал с нею в своей опочивальне.

О чем говорили они - осталось тайною, только старая нянька стала после этого дня еще зорче глядеть за молодой княжной и еще подозрительнее на сенных девушек.

В общем, течение жизни князя Василия ничем особенно не нарушалось.

Один Яков Потапович яснее всех понимал всю опасность положения. Он угадывал, что князь Василий, княжна и он сам - намеченные жертвы, что тучи сгустились над их головами, что надо ожидать грозы.

И он не ошибся: гроза разразилась.

Часть вторая

Выходец с того света

I

Отъезд в дальнюю вотчину

Время шло своим обычным чередом. Наступил август месяц 1568 года.

Последний разговор с братом не мог не оставить в уме князя Василий Прозоровского некоторого впечатления.

Несмотря на уверение князя Никиты, что намек на возможность сватовства со стороны Малюты за княжну Евпраксию был ни более, ни менее как шуткою в дружеской беседе, несмотря на то, что сам князь Василий был почти убежден, что такая блажь не может серьезно запасть в голову "выскочки-опричника", что должен же тот понимать то неизмеримое расстояние, которое существует между ним и дочерью князя Прозоровского, понимать, наконец, что он, князь Василий, скорее собственными руками задушит свою дочь, чем отдаст ее в жены "царского палача", - никем иным не представлялся князю Григорий Лукьянович, - несмотря, повторяем, на все это, он решился, хотя временно, удалиться из Москвы, подальше и от сластолюбца-царя и от его сподвижников, бесшабашных сорванцов, увезти свое ненаглядное детище.

Разыгравшиеся за последнее время в самой Москве, чуть не на глазах князя Василия, сцены безобразных, не поддающихся описанию насилий побудили его скорее привести в исполнение этот план.

Вот как описывает Карамзин, со слов очевидцев, одно из подобных гнусных насилий, совершенных в Москве царем и его клевретами.

"В июле месяце 1568 года, в полночь, любимцы Иоанновы, князь Афанасий Вяземский, Малюта Скуратов, Василий Грязной, с царскою дружиною, вломились в домы ко многим знатным людям, дьякам и купцам, взяли их жен, известных красотою, и вывезли из города. Вслед за ними, по восхождении солнца, выехал и сам Иоанн, окруженный тысячами кромешников. На первом ночлеге ему представили жен; он избрал некоторых для себя, других уступил любимцам, ездил с ними вокруг Москвы, жег усадьбы бояр опальных, казнил их верных слуг, даже истреблял скот, - особенно в коломенских селах убитого конюшенного Федорова, - возвратился в Москву и велел ночью развезти жен по домам. Некоторые из них умерли от стыда и горести".

Волосы положительно вставали дыбом у князя Василия при одной мысли, что и с его чистой девочкой может случиться что-либо подобное, и он наконец решился поехать в Александровскую слободу бить челом царю о дозволении временно отъехать в свою дальнюю вотчину, для поправления здоровья и по хозяйственным надобностям.

По счастию для князя, царь в день его приезда в слободу - со времени последней беседы с братом князь Василий был уже там несколько раз - находился в редком за последнее время веселом и спокойном расположении духа.

После трапезы, к которой был приглашен и приезжий московский гость, царь начал шутить с своими любимцами, приказывая то и дело наполнять их чаши, как и чашу князя Василия, дорогим фряжским вином.

Последний улучил момент и высказал царю свою просьбу.

Иоанн окинул его подозрительным взглядом.

- Чего это вдруг в деревню отъезжать вздумал? - лето уже на исходе...

- Здоровьем слаб стал, великий государь, а здесь никак не выхожусь; хотел месяц-другой на вольном воздухе отдохнуть, отдышусь, авось слугой буду настоящим твоей царской милости, а не недужным захребетником... Опять же лет пять как я в этой вотчине не был и что там без хозяйского глаза деется - не ведаю...

Царь продолжал пристально смотреть на говорившего.

Все кругом молчали, ожидая бури.

На выручку брату подоспел князь Никита.

- Не слушай его, великий государь, - смеясь прервал он князя Василия, - не недуг и не хозяйство тянет его к нашей вотчине... Едет он туда повидаться с своими дружками закадычными...

- С какими такими? - вскрикнул Иоанн, и в голосе его прозвучали гневные ноты.

Все кругом стихло еще более; казалось, можно было услышать полет мухи. Один князь Никита не потерялся под гневным взглядом царя.

- С мишуками косолапыми да с серыми волками, государь великий, - их в лесах нашей вотчины видимо-невидимо, - а братца моего хлебом не корми, а дай за ними вдосталь погоняться...

Гнев исчез из очей Иоанна и лицо его даже осветилось улыбкой. Сам охотник в душе, он не мог не сочувствовать этому желанию поохотиться на медведей и потравить волков.

Почти у каждого из присутствующих вырвался из груди облегченный вздох.

Один Малюта, на лице которого заиграла было чуть заметная радостная улыбка тожества, стал снова мрачнее тучи и бросил искоса на своего друга, князя Никиту, злобный взгляд.

Одновременно с этим взглядом на князя был устремлен другой - взгляд его брата, князя Василия, полный благодарности.

- Охотник разве? - вскинул царь на него уже снова ласковый взгляд.

- Грешен, великий государь, люблю за зверьем погоняться...

- Что-ж, исполать тебе, поезжай, разомни кости, время теперь для свиданья с этими дружками твоими самое подходящее: снежком посыплет - по первой пороше; жалую тебя парой борзых из моей своры, трави на наше счастье, а там пошлю тебя травить и ворогов наших, татар да литовцев...

Князь Василий встал, поклонился в пояс Иоанну и был допущен им к целованию своей руки.

- Один отъезжаешь, или с домашними?

- С дочерью, великий государь, да с приемышем... - отвечал князь.

- Долго только не засиживайся, пожалей моих молодцов; сохнут они у меня по твоей дочери, а ты и мне ее еще ни разу не показал; понаслышке лишь знаю, что красавица писаная. Чего хоронишь? Жениха подыскивай, на свадьбу меня зови; сам, чай, знаешь, девка - что квашня: перестоится - закиснет...

Князь Василий снова поклонился царю в пояс.

- Благодарствуй на заботе и чести, великий государь, молода еще она у меня, дитятко несмышленное, в мать покойницу вышла, по дородству поздняя...

- Исполать и ей, пусть и себе тельце на вольном воздухе нагуляет: ей на красу - мужу на сладость... - заметил Иоанн...

Беседа приняла другое направление. Заговорили о победах над литовцами, известия о которых были получены от боярина Морозова и князя Ногтева, о письмах из Тавриды Афанасия Нагого, жившего послом при Девлет-Гирее.

Вскоре царь удалился на покой, приказав опричникам продолжать пир в честь отъезжающего князя Василия Прозоровского.

Пир продолжался. В отсутствие царя более свободные беседы завязались там и сям за обширным столом роскошной царской столовой храмины.

С облегченным сердцем, почти радостный выехал на другой день князь Василий, простившись с братом, в Москву. За ним, на особой телеге, в деревянной клетке, везли двух великолепных борзых собак - царский подарок.

Тотчас по приезде начались сборы, окончившиеся в неделю, и князь Василий в десяти повозках выехал из Москвы с дочерью, Яковом Потаповичем, нянькой Панкратьевной, сенными девушками молодой княжны и избранною дворнею. В число последних попали и знакомые нам Никитич и его сын Тимофей.

Этому громадному поезду лежал далекий путь. Вотчина, куда отъезжал князь Василий Прозоровский, лежала в Новгородской Шелонской Пятине, на берегу быстрого Волхова, и была окружена в то время дремучими лесами, в которых на самом деле водилось в изобилии всякое зверье: медведи, волки, лисицы... Для охотника местность эта представляла роскошное приволье, а князь Никита не преувеличивал, говоря царю о страсти брата гоняться за зверьем. Князь Василий был на самом деле завзятый охотник, как и все вельможные бояре того времени, в особенности посвятившие себя ратному делу и находившие в этой кровавой и в те времена сопряженной с большим риском забаве некоторое сходство с ним. Волков травили собаками и прирезывали ножом; на медведей часто ходили с одной рогатиной.

Бесстрашие, бесшабашная отвага, безграничное ухарство и любовь к сильным ощущениям всасывались с молоком матери русскими людьми того времени.

Когда поезд миновал столицу и лошади поскакали более крупной рысью, князь Василий, ехавший в первой повозке, вздохнул свободно и истово перекрестился.

То же самое сделали и его спутники: Яков Потапович и другой молодой человек, также скромно одетый в черный суконный кафтан и такую же шапку. Великолепные кудри темно-каштановых волос выбивались из-под шапки и обрамляли красивое лицо последнего с правильными чертами; нежные пушистые усы и такая же небольшая бородка оттеняли цвет его молодого, дышащего здоровьем лица, к которому всецело подходило народное определение "кровь с молоком". Его красивые темно-синие глаза имели один недостаток - они не глядели прямо на собеседника; обладатель их старался в разговоре опускать веки, прикрывая выражение глаз густыми длинными ресницами, что для недальновидного наблюдателя могло быть принято за признак скромности молодого красавца.

Юноше на вид казалось лет восемнадцать, хотя на самом деле ему шел двадцать второй год. Так, по крайней мере, он определил свой возраст.

Явившись несколько месяцев тому назад в московские хоромы князя Василия, он велел доложить о себе князю, назвав себя Воротынским, и просил секретного свидания; когда же был введен в княжескую опочивальню, то упал к его ногам.

- Ты - Воротынский? - поднял его князь, оглядывая с головы до ног.

Явившийся был одет почти в лохмотья, а на ногах были лапти, истрепанные, видимо, от долгой ходьбы.

- Да, я князь Владимир Воротынский, пришел к тебе, князь Василий, как к остатнему вельможному боярину православному, просить крова и охраны...

- Сын князя Михаила? - спросил князь Василий.

- Нет, его брата, князя Никиты, казненного по проискам Малюты, оклеветавшего моего несчастного отца перед царем в сношении с князем Курбским, искавшего умертвить и меня...

- Чем ты докажешь это? Я знал князя Никиту, знал, что у него был сын подросток, быть может и видел его, но не запомнил его лица - и ты ли он - не ведаю...

- Вот перстень... Быть может, узнаешь его, князь... Это твой подарок моему отцу... Когда отец мой, спасая себя от царского гнева, уехал из столицы и нашел себе приют в Тверском Отрочьем монастыре, он взял меня с собою... Но и там его настигла дьявольская злоба царского палача: он открыл наше убежище и, по повелению царя, в монастырь явились опричники, требуя его выдачи... Покойный батюшка мой, не желая накликать царский гнев на монастырскую братию, решился выйти к кромешникам из потайной кельи; но перед этим решительным шагом передал мне этот перстень со словами: "Если ты, сын мой, останешься без крова, пойди к князю Василию Прозоровскому и покажи ему этот перстень - его подарок мне в лучшие годы нашей молодости; он добр и великодушен и не даст погибнуть сыну своего друга...

Василий Воротынский подал князю Василию массивный золотой перстень с роскошным изумрудом.

Последний дрожащими от волнения руками схватил перстень. Он узнал его, и ему припомнилось все давно минувшее. Князь Никита Воротынский, о судьбе которого он, бывши в походах, почти не знал ничего, был действительно друг и товарищ его детства и юности. Затем оба они поступили в ратную службу и бок о бок бились под Казанью с татарами и крымским ханом. Князь Никита Воротынский был дружкой на свадьбе князя Василия и покойной княгини Анастасии.

Все это мгновенно промелькнуло в уме князя Прозоровского, и горькие слезы ручьем полились из его глаз.

Он открыл молодому человеку свои объятия.

- Приди на мою грудь, сын моего лучшего друга, я заменю тебе отца и постараюсь не дать тебя в обиду... Ты знаешь сам, какие тяжелые времена переживаем мы. Я бессилен спасти тебя, если о твоем существовании узнают вороги, но постараюсь скрыть тебя от них в моем доме; слуги мои верны мне и не выдадут меня... Но что же сделали изверги с отцом твоим?

- Его изрубили тут же, на монастырском дворе, и отдали на съедение псам... - с горечью произнес Владимир и зарыдал...

Князь Василий молчал, дав выплакаться на своей груди сыну своего дорогого, погибшего такою бесславною смертью друга.

- Я бежал в Литву, - продолжал тот, удерживая слезы. - Ты, князь, воевал в то время на границе, но я не нашел тебя, заболел, питался подаянием, бродил по лесам, ночуя, где Бог приведет, и наконец после многих злоключений добрался до Москвы и вот у тебя... молю о крове и охране...

Он снова опустился на колени.

Князь Василий поднял его, усадил на лавку и велел позвать к себе Якова Потаповича.

Тот не замедлил явиться.

Князь рассказал ему грустную повесть жизни его дорогого гостя и поручил Владимира Воротынского его попечению.

- Отводить ему в доме отдельную горницу - опасливо; возьми его к себе в сожители и тебе будет веселей с товарищем.

Яков Потапович с неподдельным удовольствием согласился исполнить волю своего благодетеля. Ему самому сразу пришелся по душе новый знакомец, а несчастия, постигшие последнего, растрогали его до глубины души.

- Этот молодец у меня тоже вместо сына... Так будьте же братьями! - обратился князь Василий к Воротынскому, указывая на Якова Потаповича.

Владимир метнул на него быстрый взгляд, но тотчас же опустил очи долу и искренне облобызался с новым товарищем.

Вскоре молодые люди сделались друзьями. Неразговорчивость, любовь к уединению и некоторые другие странности в характере Владимира Яков Потапович объяснил испытанными им несчастиями.

Он-то и был третьим, незнакомым нам до сих пор лицом, сидевшим в первой повозке длинного княжеского поезда вместе с самим князем и Яковом Потаповичем.

Следом за княжескими повозками, на значительном расстоянии, всю дорогу, до самой вотчины, ехал на телеге какой-то неизвестный чумазый мужичонка.

II

Спаситель

Громадные хоромы в княжеской усадьбе, несколько лет уже заколоченные наглухо, ожили перед приездом князя Василия, известить о каковом приезде послан был заранее гонец.

Все было приготовлено для встречи вотчинника, и жизнь с первого же дня приезда пошла своей обыденной колеей, как шла и в московских хоромах.

Княжна Евпраксия с Панкратьевной и сенными девушками целые дни проводила в тенистом саду, под сенью вековых дубов, раскидистых елей и сосен.

Князь Василий с Яковом Потаповичем и Воротынским тоже почти все дни проводили в лесу и в поле.

Владимир, в противоположность Якову Потаповичу, не любившему охоты, оказался страстным охотником, и тем еще более понравился князю Василию, который и так, ближе сойдясь с молодым человеком, не мог нахвалиться им, восторгался его умом, выдержкой, высказываемыми им взглядами на жизнь вообще, а не переживаемое время в особенности; более же всего старому князю нравились его скромность, неиспорченность.

- Просто из всех он нынешних, кроме тебя, выродок, совсем красная девушка, - сообщил он свои впечатления Якову Потаповичу.

Последний, тоже искренне привязанный к Воротынскому, вполне соглашался с своим благодетелем.

В голову князя Василия стала даже западать мысль о возможности брака княжны Евпраксии с сыном его старого друга, отличавшимся такими выдающимися для того времени нравственными качествами.

"Что же, что опальный, не век ему опальным быть... Да и чем виноват он, если даже, по-ихнему, виноват был князь Никита? Тем только, что он его сын?.. Но ведь это нелепость!.. Можно выбрать время, когда царь весел, и замолвить слово за несчастного. Надо будет попросить брата, тот на это мастер, - меня мигом тогда перед государем оправил и его царскую милость рассмешил..." - рассуждал порою мысленно князь Василий.

Время между тем летело незаметно.

Наступил конец сентября. Зима в тот год встала ранняя, поля и леса покрылись снегом, наступила пора травли зверей.

Князь Василий назначил большую охоту.

С ним выехало человек пятьдесят загонщиков и до сотни собак. Лес огласился звуками, представляющими для истого охотника самую чудную мелодию.

Часы летели быстро, и день клонился к вечеру.

Князь приказал забросить гончих еще на один остров и туда же послал загонщиков, а сам с остальными людьми и Владимиром Воротынским разместился на опушке леса, в недалеком расстоянии друг от друга.

Начался гон. Собаки заливались на разные голоса, и сладкая для охотников какофония заставляла замирать их сердца.

Князь и другие охотники, оправившись в седлах, стали зорко и внимательно вглядываться в чащу.

Бывший при князе Василии стремянной, знакомый нам Тимофей, сдерживал двух отличных борзых собак, тех самых, которыми пожаловал князя перед его отъездом царь Иоанн Васильевич.

Голоса гончих были как-то особенно пронзительно громки: слышно было, что они гонят по большому зверю. Слышно также, что они приближались к тому месту, где стояли князь и невдалеке от него - Воротынский, но немного далее от них слышался тоже лай, направлявшийся в другую сторону, видимо, собаки, попавши на след двух зверей, разделились.

Действительно, вскоре на полянке, довольно далеко от князя, появился громадный волк. Охотники поспускали собак и понеслись за зверем в сторону, противоположную той, где стояли князь Василий и Воротынский.

Последние ожидали другого зверя, так как лай собак продолжался.

Им не пришлось ожидать долго. На опушку леса, как раз между охотниками, выскочил другой, тоже матерый волк и понесся в поле.

- Ату его! Ату! - крикнул князь Василий и вместе с своим стремянным, спустившим собак, бешено поскакал вдогонку. Не отставал от князя и Владимир.

Волк был опытен и силен. Несмотря на резвость собак, он держался от них на довольно значительном расстоянии и уже был почти у опушки другого леса, когда им удалось нагнать его. Они бежали рядом с ним, выжидая случая напасть на утомившегося зверя, который свирепо огрызался и щелкал крепкими зубами.

С полчаса уже продолжалась травля и бешеная скачка. Отличные кони под князем Василием и Воротынским почти равнялись с собаками, а охотники и голосом, и движением ободряли их.

Тимофей не мог поспеть за ними; к довершению всего, его лошадь споткнулась и он полетел через ее голову и ушибся так сильно, что остался несколько времени лежать недвижимо, а лошадь, почуяв свободу, помчалась одна по полю, в сторону от направления травли.

Травля между тем продолжалась, и через несколько минут одной из борзых удалось схватить волка за ухо. Она тотчас упала и увлекла за собой зверя. Другая собака схватила его за горло, и началась отчаянная борьба.

Князь и Воротынский соскочили с коней, выхватили ножи, и через пять минут волк был уже мертв.

- Ага, попался, дружок! - радостно воскликнул князь Василий. - Да какой громадный! Ну, и измучил же он нас!.. А где же Тимофей? Видно, отстал на своем буланом. Помоги уж ты мне, Владимир Никитич, заторочить в седло эту махину.

Молодой человек с ловкостью опытного охотника исполнил это дело.

Князь даже залюбовался на быстроту его рук.

Охотники, торжествуя победу, легкой рысцой отправились назад. Утомленные бегом и борьбой с волком, собаки, высунув языки и тяжело дыша, бежали за ними.

Конь под князем Василием все поводил ушами и похрапывал, чуя на своей спине непривычную тяжесть и зверя.

Когда князь Василий и Владимир подъехали к тому месту, откуда начали травлю, уже начало смеркаться; никого из других охотников они там не нашли, но по доносившимся издалека голосам было слышно, что все они продолжали еще травлю другого зверя.

Князь первый соскочил с седла и привязал своего коня к дереву; его примеру последовал и Воротынский.

- Надо трубить сбор, - заметил князь Василий, чего они там запропастились...

Он было взялся за рог, но в этот же момент из чащи леса, как стрела, выскочил какой-то оборванец с длинным ножом и дубиной и бросился на князя Василия.

Тот стоял к злоумышленнику вполоборота и был бы, ввиду неожиданного нападения, или сильно ранен, или убит, если бы между ним и оборванцем не бросился Владимир.

Удар ножа, предназначенный для князя, обратился на отважного юношу, но, к счастью для него, скользнул по правому боку и, видимо, не особенно глубоко.

Кровь хлынула из раны, но Владимир не потерялся и бросился на убийцу. Тот, увидя, что промахнулся ножом, ловко взмахнул дубиной и ударил Владимира по ногам.

Последний упал, сильно ударившись головой о толстый корень дерева, а неизвестный с быстротою молнии скрылся в чаще леса.

Все это произошло так неожиданно быстро, что князь Василий опомнился лишь тогда, когда Воротынский лежал у его ног, облитый кровью, недвижимый.

Он громко стал трубить в охотничий рог.

На призывные звуки начали собираться княжеские люди, и когда, по приказанию князя, подняли лежавшего, то оказалось, что кроме раны в правом боку, у него вывихнута левая нога и прошиблена голова.

Сделав наскоро носилки из свежих ветвей, его бережно положили на них и понесли в усадьбу, где и сдали с рук на руки Панкратьевне, заменявшей, как мы знаем, в княжеском доме домашнего доктора и бывшей чрезвычайно искусным костоправом.

Получив на свои руки пациента, она с ловкостью и знанием дела принялась за лечение его. Осмотрев вывих и раны, она живо вправила вывихнутую ногу, а к ранам приложила какую-то, собственного изобретения, примочку.

Яков Потапович хотел было помочь ей своими медицинскими знаниями, но Панкратьевна даже не допустила его к доверенному ей больному и, по обыкновению, заворчала.

- Не мужское, батюшка, совсем дело; хошь скажи князю и лечи сам один, а себя учить я не дозволю, - стара, молодчик.

Яков, сам глубоко веря в знания и опытность старухи, не стал вступать с ней в препирательства и настаивать, а удалился, пожелав ей успеха.

- Так-то лучше, - продолжала ворчать ему вслед Панкратьевна, - а то с вашей бусурманской наукой как раз на тот свет отправите, не хуже покойной княгинюшки, царство ей небесное.

Отбоярившись, таким образом, от непрошеного помощника, она осталась господином вверенного ей дела.

Раненый был помещен в горницу невдалеке от тех, в которых помещалась молодая княжна с своими девушками, чтобы Панкратьевне не было надобности отлучаться далеко от своего пациента.

Она, впрочем, и так проводила около него дни и ночи.

- Ну, что, как, Панкратьевна? - спрашивал ежедневно навещавший больного князь Василий.

Он сильно тревожился за исход поранений молодого человека, так великодушно отплатившего ему за гостеприимство, спасшего ему жизнь, рискуя своей собственной.

"Чем я отплачу ему за такую неоценяемую услугу? Разве только тем, что вверю ему счастие своей дочери! - думал благодарный старик. - Только бы он остался жив!"

От этого-то в его ежедневных вопросах Панкратьевне звучала неподдельная тревога.

- Господь милостив, - отвечала старуха, - нога-то ничего, вправилась, кость цела, а вот раны-то не больно добры...

- А что?

- Не миновать, думаю я, ему огненной немочи (Горячки. - (Прим. автора))...

- Панкратьевна, помоги ему, спаси его, я осыплю тебя своею милостью, - взволнованно говорил князь.

- И что ты, батюшка-князь, я и без всякой корысти рада стараться для твоей милости; все, что смогу, сделаю, авось Господь милосердный на ноги поставит нашего молодчика. Уже и молодчина же он из себя: лицом красавец писаный, тело белое, как кипень, сложенье, что твой богатырь... Видно сейчас, что не простого рода...

- Он сын моего лучшего покойного друга - князя Никиты Воротынского, - сознался старухе князь.

- Уж я догадывалась, что рода он высокого: тельник на нем литого золота... Вот бы, князь-батюшка, женишок-то для молодой княжны!... Была бы, неча сказать, не парочка, а загляденье!..

Князь не ответил ничего на это замечание старухи, высказавшей вслух и его задушевную мысль, но она поняла, что князю высказанный ею план далеко не противен.

Такие и подобные разговоры князя Василия с Панкратьевной происходили обыкновенно рядом с горницей, где лежал больной, - в последнюю князь не входил, боясь его обеспокоить.

С молодым человеком действительно сделалась горячка, - последствие ушиба и поранений. Он лежал в сильном бреду, говорил бессвязные речи и его больному воображению представлялись дикие, страшные картины, сменявшиеся лишь по временам чудными видениями. Ему казалось, что он лежит на кровати в какой-то светлой комнате и к нему попеременно подходит то сморщенная худая старуха, то прелестная молодая девушка с тихой улыбкой на розовых губах. Она наклоняется к нему, касается его головы своею мягкою, белоснежною ручкою. От этого прикосновения он чувствует приятную теплоту, разливающуюся по всему телу, и сладкий до истомы нервный трепет. Молодая девушка что-то шепчет старухе, та грозит на нее пальцем, который больному кажется страшным когтем необыкновенного зверя.

Дивные видения сменяются снова тягостным кошмаром.

Усилия Панкратьевны, приложившей все свои старания, не были напрасны, и в болезни Воротынского наступил перелом. С утра жар сделался больше, больной страшно метался, но к вечеру ему сделалось лучше, он успокоился и заснул.

Первый, сравнительно здоровый, сон, как это бывает обыкновенно, не подкрепил, а наоборот, ослабил больного. Он проснулся в страшном поту, но голова его была свежее. Он с трудом поднял отяжелевшие веки, открыл глаза и удивленным взглядом окинул незнакомую ему комнату.

"Где я, и что со мной произошло?" - было первою его мыслью.

В комнате, кроме сморщенной старухи, которую, как он припомнил, он видел в бреду, приготовлявшей какое-то питье, никого не было.

Он искал глазами ее, другую.

Разочарованный, он снова закрыл глаза и заснул.

То, чего искал он наяву, явилось в этом, уже более спокойном и здоровом сне. Снова к его изголовью подошла виденная им в бреду прелестная девушка, наклонилась близко к его лицу, и он почувствовал на своих губах нежный поцелуй.

Когда он проснулся, то в комнате была снова одна старуха. Она подошла к нему и молча начала переменять примочки на его голове.

Прошло еще несколько дней, и здоровье Владимира Никитича стало совсем поправляться, но Панкратьевна не переставала неустанно ухаживать за ним.

Князь Василий и Яков Потапович по несколько раз в день заходили навестить его; без них же он развлекался беседой с Панкратьевной и старался выведать от нее стороной, не был ли кто-нибудь, кроме нее, в этой комнате во время его болезни, но ничего на добился от скрытной старухи, уверявшей его, что, вероятно, ему что-нибудь померещилось, как это бывает обыкновенно во время подобных болезней.

Это объяснение не удовлетворяло его. Поцелуй являвшейся ему во сне молодой девушки горел до сих пор на его губах.

Прошла еще неделя, и Воротынский, к великой радости князя Василия, окончательно стал на ноги.

Последний горячо поздравил его с выздоровлением и поблагодарил его за спасение своей жизни.

- Век не забуду я тебе этого, князь! - растроганным голосом произнес князь Василий, последний раз заключая молодого человека в свои объятия.

- За что ты, князь, благодаришь меня? Я исполнил лишь то, что сделал бы каждый на моем месте, даже тот, кто не обязан тебе столько, сколько я, бездомный скиталец! - скромно заметил Владимир.

Князь Василий еще с большею любовью поглядел на него. Скромность юноши пришлась ему по душе.

- А негодяй не пойман? - спросил с дрожью в голосе Воротынский.

- Где поймать, улизнул!.. Да не до того и было: тебя подняли чуть не мертвого, - исполать Панкратьевне, что выправила, опять молодцом стал, хоть сейчас под венец веди, - улыбнулся князь доброю улыбкою.

Снова потекла для Владимира прежняя жизнь в обществе князя Василия и Якова Потаповича, снова начались прогулки и охоты.

Из головы Воротынского ни на минуту не выходила мысль о виденном им во время болезни чудном видении. Он не мог согласиться с Панкратьевной, что это была игра его больного воображения, как и другие являвшиеся ему в бреду призраки. Для этого оно было слишком реально.

"Ужели это и есть его дочь?" - не раз задавал он себе вопрос.

Он, несмотря на довольно долгое пребывание в доме князя, несмотря на сделанную с его семейством дальнюю дорогу, еще ни разу не видал княжны Евпраксии. По обычаям того времени, женщин и девушек знатных родов ревниво охраняли от взоров посторонних мужчин, и они появлялись лишь, как мы видели, во время установленных тем же обычаем некоторых обрядов приема гостей, для оказания последним вящего почета.

Тогда они появлялись без "фаты", - так называлось покрывало, скрывавшее миловидное девичье, а зачастую и состарившееся некрасивое женское лицо.

Княжна не любила "фаты", но в дороге Панкратьевна насильно заставила ее постоянно находиться окутанной ею, и добрая княжна, не желая сердить старуху, подчинилась ее настоянию.

В усадьбе для княжны и ее девушек было совершенно отдельное помещение, и для их игр и забав была обнесена высоким тыном значительная часть роскошного княжеского сада, которая была положительно недоступна для взоров посторонних, вследствие непроницаемости ограды.

В Москве, за последнее время, испуганная святочным приключением, княжна почти не выходила из своих горниц.

Намеченные самим князем Василием "жених и невеста", таким образом, еще ни разу не встречались.

III

Некоторое объяснение чудесного бреда

Владимир Воротынский не ошибся, чудная девушка, находившаяся во время болезни у его постели, была далеко не созданием горячего воображения больного, а живым существом, - это была дочь князя Василия.

Молодая девушка ухаживала за больным, заменяя около него сиделку, и в ее частых, тревожных вопросах Панкратьевне слышались уже ноты не одного сострадания к ближнему.

- Панкратьевна, кажется, его глаза смотрят лучше вчерашнего и жар меньше. Он будет жив... Ему лучше... Он спасен... Я это вижу...

И с краской на лице, с трепетно задерживаемым дыханием высказывала она свои соображения и задавала вопросы своей старушке-няне.

Последняя не ворчала на нее за них, не стыдила за излишнее беспокойство о незнакомом мужчине, а, напротив, старалась успокоить ее.

Это происходило оттого, что Панкратьевна, особенно после разговора с князем Василием, открывшим ей тайну, кто был порученный ее попечению раненый, настойчиво решила в своем уме, что он и есть суженый княжны Евпраксии, которого и конем не объедешь, а потому отнеслась благосклонно к замеченному ею нежному чувству, зародившемуся в ее питомице к князю Владимиру Воротынскому.

"И князь-батюшка далеко не прочь от этой свадебки. Ни словечка не молвил мне на мою глупую речь, а только взглянул на меня таково ласково, - рассуждала сама с собою старушка, припоминая свой разговор с князем Василием. - Да и чем может он отблагодарить его, соколика ясного, живота своего для него не пожалевшего, грудью ставшего против ворога, как не отдавши ему дочь-красавицу, как не сделавшись отцом ему, сиротинушке?"

Мысль о том, полюбит ли этот юноша княжну - не приходила и в голову Панкратьевне.

Да и как не полюбить молодцу такую раскрасавицу, царевну сказочную, о которой ни в сказке рассказать, ни пером написать невозможно?!

Любовь княжны, при покровительственном отношении к ней со стороны Панкратьевны, росла не по дням, а по часам, и ко дню окончательного выздоровления Владимира выросла в совершенно окрепшее чувство.

Кто был тот, кого она любила - княжна не знала. Панкратьевна не сказала ей того, что случайно узнала от ее отца, да княжна Евпраксия и не интересовалась биографией любимого человека. Она любила его, а кто он - ей не было до этого дела.

С того момента, как больной пришел в себя и для него начался период выздоровления, княжна принуждена была удалиться, но мысленно она не расставалась с ним.

Перенесемся и мы, читатель, на женскую половину княжеской усадьбы, где она сидела, окруженная своими сенными девушками.

Они были заняты вышиванием жемчугом парчовой пелены, предназначенной в дар московскому Новодевичьему монастырю, в ограде которого была похоронена покойная княгиня Анастасия.

В светлице было совершенно тихо. Княжна и ее помощницы работали прилежно и молча.

- О чем ты так задумалась, княжна? - первая прервала молчание знакомая нам Марья Ивановна, сидевшая рядом с своей госпожой.

- Кто, я? Я ничего! - рассеянно отвечала княжна.

- Да ты погляди, княжна, - вмешались в разговор и другие девушки, - ты и узор-то не так вышиваешь!

Княжна взглянула на работу и вся вспыхнула. Сделанное замечание было правильно.

- Если бы это сделала Анна Еремеевна, - заметили девушки, - то мы подумали бы, что она чересчур наотведалась из графинчика романеи...

Анна Еремеевна была пожилая сенная девушка, служившая в этой должности еще при покойной княгине, и теперь, в качестве старшей, наблюдавшая за молодыми, за что последние ее не особенно долюбливали и при всяком удобном случае поднимали на смех, особенно за пристрастие к рюмочке.

- Молчите, болтушки, - сердито огрызнулась она, - коли я пью, так это только для здоровья, лопни мои глаза, коли вру... Я и княжне советую выпивать хоть рюмочку перед трапезой - очень это здорово... А то вон она у нас какая за последнее время стала бледная...

- Да не быть же ей такой сизой да красной, как ты, Анна Еремеевна! - вставила слово Маша.

Веселый взрыв смеха был ответом на эту шутку. Анна Еремеевна оскорбленно умолкла.

- Довольно, милые девушки, нынче работать, - проговорила княжна, - скоро смеркнется. Да у меня что-то и головушку всю разломило. Ступайте себе с Богом, а я пораньше лягу, авось мне полегчает. Ты, Маша, останься раздеть меня...

Девушки быстро убрали работу, поклонились и вышли.

Княжна и Маша остались одни и прошли в опочивальню.

- Каков, княжна, молодец наш больной-то! - проговорила Маша, помогая раздеваться своей госпоже.

- А что?

- Красавец писаный, да и только!

- Ничего особенного в нем нет, - с деланным хладнокровием возразила княжна, избегая лукавого взгляда своей любимицы, - много у нас таких молодцов, как он.

- Вот и неправда, княжна-голубушка; таких парней не много увидишь: рост, что у твоего батюшки, чуть не сажень, глаза голубые, волосы кольцом вьются, походочка с развальцем, голос тихий, да приятный, так за сердце и хватает... Я так смекаю, что он не простого рода, а боярского, да и на дворе почти все то же гуторят...

- Да ты когда же его видела?

- Эх, да разве я утерплю, чтоб не посмотреть на бравого парня да не повеселить себя? Так устрою, что не доглядеть за мной ни Панкратьевне, ни Еремеевне... Я его еще на Москве не раз видала... Знаешь ли, княжна, если он боярин, то хоть тебе пара, такой бравый да красивый...

Княжне хотя и самой смерть хотелось слушать о предмете своей тайной любви, но она пересилила себя и нетерпеливо перебила свою любимицу:

- Полно тебе болтать, надоела ты мне!.. У тебя только и на уме, что женихи... Поди вон, я засну...

Княжна, лежавшая уже в постели, накинула себе на голосу одеяло, чтобы скрыть от Маши свое смущение.

Та лукаво улыбнулась и поспешно вышла из комнаты.

Княжна, однако, не заснула. В голове ее одна за другой пробегали мысли и все сосредоточивались около представления о выздоравливающем юноше.

- Да, - говорила она сама себе, - Маша права: он очень, очень красив... Таких я еще никогда не видывала... Как он мне мил... Кажется, так бы все и смотрела на него, все и любовалась бы им одним, только бы слушала его...

Вдруг яркая краска покрыла ее ланиты, - она вспомнила последние минуты, проведенные у изголовья раненого Воротынского: он забылся первым, здоровым сном; мертвенно-бледные щеки покрылись легким, нежным румянцем, русые кудри сбились на лоб, точно высеченный из мрамора. Он был так увлекательно хорош, и между тем княжна принуждена была с ним расстаться.

Он должен проснуться, по словам Панкратьевны, в полном сознании, на пути к выздоровлению, и ей, девушке, непригоже было оставаться у постели выздоравливающего постороннего молодого мужчины. Она сама понимала это, и мысль о скорой разлуке до боли сжимала ее наполнившееся первым нежным чувством сердце. Она не утерпела, низко склонилась над изголовьем дорогого ей больного и запечатлела на его губах, оросив его лицо теплыми слезами, первый девственный поцелуй, но испугавшись своей смелости, быстро вышла из комнаты раненого.

Этот момент прощанья с ним пришел ей на память и вызвал яркую краску на ее прелестное, несколько похудевшее и побледневшее за это время личико.

"Неужели он потерян для меня навсегда? Ужели я никогда более с ним не встречусь? Это было бы ужасно!"

Так думала княжна Евпраксия, оставшись в опочивальне одна, и сон лишь на заре смежил ее очи.

Яков Потапович, вполне примирившийся с своим положением друга и защитника беззаветно любимой им княжны Евпраксии, привязался всем своим многолюбящим сердцем и к порученному его попечениям князем Василием молодому князю Владимиру Воротынскому. После же самоотверженного поступка последнего, спасшего старого князя от неминуемой смерти, Яков Потапович начал положительно благоговеть перед юношей, хотя горькая для него мысль о том, что молодой Воротынский мог явиться самым подходящим женихом для молодой княжны, все чаще и чаще, особенно после рокового случая на охоте, стала приходить ему в голову.

"Разве умереть!" - мелькала лишь порой в его голове эгоистическая мысль, но он гнал ее тотчас же от себя, приписывая ее козням дьявола - врага человеческого.

Усердной молитвой и наложенной им самим на себя эпитимией наказывал он себя за подобное помышление, - за последнее время он стал особенно религиозен. Молитва помогала, и он приобрел в своей душе искреннее желание счастья обоим друзьям, созданным, по его мнению, друг для друга.

Весть о переломе болезни Владимира, о надежде на скорое его выздоровление встречена была им радостно, и с того момента как больной очнулся от беспамятства и силы его стали мало-помалу укрепляться, Яков Потапович проводил около него целые дни.

Несмотря на все это, когда уже после окончательного выздоровления молодого Воротынского князь Василий, во время беседы в своей опочивальне с глазу на глаз с приемышем, коснулся своих забот о дочери, как девушки в возрасте невесты, возрасте, опасном в переживаемое время, а затем весьма прозрачно перешел к выхвалению достоинств сына его покойного друга и вопросу, чем отблагодарить ему Владимира за спасение жизни, Яков Потапович побледнел и задрожал.

- Такие услуги, как его, не оплачиваются ни гостеприимством, ни деньгами... - задумчиво заметил князь Василий.

Яков Потапович успел оправиться от охватившего его волнения и с твердостью произнес:

- Есть средство отплатить ему за это сторицею!

- Какое?

- У тебя, князь, есть сокровище, которое превыше всех твоих богатств... Отдай его ему... он достоин его...

- Дочь... - понял старик. - Я сам думаю об этом и вполне разделяю твое мнение о Владимире: он достоин ее и я с удовольствием назвал бы его своим зятем, но, во-первых, надо их познакомить, и полюбит ли она его, полюбит ли он ее, разделит ли он твое мнение, что она превыше всех моих сокровищ!..

Яков Потапович перебил князя, сделав нетерпеливый жест:

-Кто может мыслить иначе о княжне Евпраксии?..

Князь Василий окинул его проницательным взглядом.

- Дай Бог, чтобы это было так; но я не окончил... Во-вторых, он сын опального, сын казненного... Как взглянут на это там! Не погубит ли этот брак и его, и дочь, и весь род наш?!

Голос старика задрожал.

- Что же сделал он такого? И отец-то его, по его рассказам, погиб невинным! Но если бы даже он был виноват, то разве сын отвечает за грехи отца?.. - вспыхнул Яков Потапович.

- По-ихнему, быть может, и отвечает... - с горечью произнес князь. - Сам, чай, знаешь, кто там всем орудует и можно ли ждать от советника-палача чувства справедливости?

- Нет, князь, прости, я отказываюсь верить этому, - с жаром возразил Яков Потапович. - Я отказываюсь верить, чтобы великий государь был всегда послушен голосу изверга-Малюты. Если ты, или князь Никита, которого царь так любит, прямо и открыто явитесь бить челом за сына опального, если царь узнает его подвиг при спасении твоей жизни, он, я уверен, простит его и явится сам покровителем молодой четы, возрадовавшись чудесному спасению молодого отпрыска славного русского боярского рода...

Эта горячая, убедительная речь произвела впечатление на князя Василия.

Яков Потапович подтвердил его затаенные мысли и надежды.

- По разуму вещей это так, - согласился он. - Но все же надо действовать пока осторожнее... Чтобы разрешить вопрос о их взаимных чувствах, я на днях познакомлю их. У Владимира нет отца, нет даже, кроме меня, покровителя, за него некому заслать сватов, так я сам буду его сватом перед самим собою и моей дочерью...

Этим решением окончилась беседа князя Василия с самоотверженным другом его дочери - Яковом Потаповым.

IV

Долг платежом красен

Прошло несколько дней, и князь Владимир был позван в опочивальню князя Василия.

Такой неожиданный зов, в неурочное время, когда старый князь имел обыкновение предаваться послеобеденному сну, предвещал непременно какую-либо серьезную беседу, и сердце молодого человека сжалось томительным предчувствием.

Он пересилил себя и твердою поступью вошел в опочивальню.

- Ты изволил меня звать, князь? - спросил он слегка дрогнувшим голосом.

Князь Василий, сидевший на лавке, приветливо улыбнулся вошедшему и жестом указал ему место возле себя.

- Да, побеседовать малость мне с тобой надобно, сын мой любимый, хоть не родной, а названный!

Воротынский сел.

Князь Василий в первый раз после первого приема его у себя, когда он обещал ему быть вместо отца, назвал его сыном. Это не могло предвещать недоброе. Чуть заметная, довольная улыбка скользнула по губам Владимира. Он, уже совершенно успокоенный, вопросительно глядел на старика.

- В долгу я у тебя, добрый молодец, в долгу неоплатном, - начал тот, после некоторого молчания. - И чем вознаградить тебя - не придумаю!..

Владимир сделал нетерпеливое движение и раскрыл было рот, чтобы возразить, но князь не допустил его до этого.

- Знаю, знаю, что хочешь сказать ты, знаю твою благодарную, благородную, самоотверженную душу, но все это не освобождает меня от должной признательности... Такая услуга, которую оказал ты мне, не забывается и даже, увы! не может быть вознаградима: за дарованную жизнь платят жизнью...

Воротынский сидел с скромно опущенными глазами и молчал.

- Но я все-таки хочу вознаградить тебя, - продолжал князь. - Я решил отдать тебе то, чего нет для меня дороже на свете... От тебя будет зависеть принять, скажу более, заслужить эту награду, я же хочу сказать, что даю тебе на это согласие и большего обещать не могу!..

Старый князь, видимо, с усилием говорил все это, путался, ожидал поддержки от собеседника, ожидал, что он поймет его с полуслова, но последний не оправдал его надежды, а продолжал глядеть на него вопросительно-недоумевающим взглядом.

Надо заметить, что Владимир понял, но боялся ошибиться. В такое неожиданно быстрое осуществление его планов он не верил и ожидал более ясных намеков.

Князь Василий несколько минут помолчал, как бы собираясь с силами.

- Ты, вижу, меня не понял, князь, - вздохнул он. - Скажу яснее: ты знаешь сам, что ты знатного рода, такого же, как и я... Будь отец твой жив, царство ему небесное, он не отказался бы породниться со мной, заслать бы сватов для тебя за моей дочерью, и я, если бы вы полюбились друг другу, дал бы, не сумняся, свое благословение... Но Господь судил иначе... У тебя нет на всей земле родственников, кроме меня; дядя твой, Михаил, почти в изгнании, на дальнем воеводстве, мы переживаем тяжелые времена и не до исполнения нам старинных свычаев и обычаев... Я хорошо узнал и оценил тебя и скажу тебе по душе, что лучшего мужа моей дочери и лучшего зятя себе, как ты, я не пожелал бы...

Воротынский вскочил, закрыв свое лицо обеими руками.

- Мне, значит, приходится явиться твоим сватом перед моею дочерью... Хочешь ли ты этого, князь?

Владимир бросился к ногам князя Василия.

- За что на меня, безродного, ты сыплешь такими милостями, за что меня, сироту горемычного, хочешь подарить ты таким неизреченным счастием?.. Не видал я еще очей княжны Евпраксии, но слышал, что красоты она неописуемой, что умна она и разумна, как немногие... Как благодарить мне тебя, отец названый, за посул один такого счастия?.. Покажусь ли я только люб княжне - твоей дочери?

- Благодарить тебе меня не за что - я забочусь о счастии вас обоих. Вернусь в Москву, буду бить челом государю о твоем прощении, о снятии опалы с рода твоего; не поможет моя стариковская просьба - брата Никиту умолю, любимца царского, а тебя от царского гнева вызволю...

Старый князь не заметил, что при последних словах по лицу продолжавшего обнимать его колени юноши мелькнула какая-то загадочная усмешка.

- А полюбитесь ли вы друг другу - решить это не долго; нынче же, сейчас же покажу я тебе мое сокровище, которым хочу отдарить тебя за услугу великую.

Князь поднял Владимира, по лицу которого на самом деле текли крупные слезы, обнял его и трижды облобызал.

Они вышли из опочивальни, прошли в большую избу, и князь Василий захлопал в ладоши.

Несколько слуг выросли перед ним, как из-под земли.

- Скажите княжне, чтобы шла потчевать медом меня и гостя дорогого... Да кликните и Якова Потаповича...

Слуги бросились исполнять приказания.

Старый князь и Воротынский сели на лавку у стола, стоявшего в переднем углу горницы.

Оба молчали. Князь с любопытством смотрел на молодого человека; последний казался смущенным и взглядывал по временам на двери, в которые должна была войти молодая хозяйка, с выражением тревожного ожидания.

Вскоре в комнату ровною, спокойною походкою вошел Яков Потапович. Окинув присутствующих беглым взглядом, он понял все происшедшее между ними и мускулы его красивого лица дрогнули.

- Хочу, вот, показать моему, быть может, будущему зятюшке молодую княжну, а ей - женишка мной избранного... Бог даст, друг другу по душе придутся!.. - сказал князь, обращаясь к Якову Потаповичу.

- Что ж, дело доброе, может, сам Господь направил князя Владимира под кров твой, князь-батюшка, чтобы устроить судьбу нашей касаточки.

Голос Якова Потаповича дрогнул.

- Спасибо на добром слове, Яков Потапович, - с непритворною благодарностью в голосе заметил Воротынский, поклонившись поясным поклоном.

Мучительная душевная боль снова отразилась на мгновение в чертах лица Якова Потаповича.

В это время в дверях появилась княжна Евпраксия в сопровождении Маши и другой сенной девушки. Княжна была бледна и шла с опущенными глазами. В ее руках был серебряный поднос с такими же чарами; две сенные девушки несли по серебряному жбану с душистым медом.

Все трое мужчин встали.

Княжна тихо подошла к отцу, сделав всем троекратный поясной поклон.

Князь Василий наклонился к своей дочери и поцеловал ее в лоб.

- Попотчуй, дочка дорогая, медком холодненьким меня, старика, Яшу, да князя Владимира Воротынского, сына моего покойного друга, которому заступил я место отца.

Княжна на минуту вскинула свои чудные глаза на Владимира. Она была смущена; она чувствовала в себе какое-то непонятное томление. Наконец, снова подняв глаза, тихо проговорила:

- Я денно и нощно молюсь за здравие князя Владимира Никитича.

Владимир невольно вздрогнул.

"Она знает мое имя... Это она ухаживала за мной во время моей болезни, это ее поцелуй горит на моих губах... И как она поглядела на меня... Она несомненно любит меня, а я..."

Он не окончил своей мысли, как снова раздался мелодичный голос княжны.

- Кушайте на здоровье!

Она подносила ему на подносе чару с душистым медом.

- За твое дорогое здоровье, княжна, - произнес он с чувством, - цвети на радость твоего отца и твоего будущего суженого - счастливца! Не обессудь меня за правдивые слова, дозволь молвить их?

Он остановился на мгновенье. Княжна молчала.

- Много гоняла меня по белу свету лиходейка-судьба, много видел я красных девушек, но такую красавицу, как ты, княжна, впервые видеть доводится. За здоровье той, что краше всех на свете, за твое здоровье, княжна Евпраксия!

Он мигом осушил свою чару.

Княжна снова вскинула на него взгляд, и яркий румянец вспыхнул на ее щеках.

- Благодарствуй, князь, на ласковом слове! Не обессудь и меня, коли не признаю я твои слова за правдивые. Какою Бог дал, такою и уродилася...

- Говорю, что на душе есть, княжна!..

По знаку старого князя сенные девушки снова наполнили чары.

Яков Потапович и Воротынский осушили их за здоровье князя Василия.

Две последние чары были выпиты за здоровье Владимира и Якова Потаповича.

Княжна удалилась в свои горницы.

Мужчины остались одни.

Князь Василий понял, что красота его дочери произвела на его гостя должное впечатление. Он видел также, что княжна не осталась равнодушною при этом неожиданном знакомстве, и чутким отцовским сердцем угадал, что в сердце его ненаглядной дочурки закралась первая любовь.

- Что ж, сватать, князь? Али не приглянулась невеста-то? - шутливо обратился он к сидевшему в задумчивой позе Владимиру, дружески потрепав его по плечу.

Тот быстро вскочил, схватил его за руку и крепко сжал ее в своих обеих руках.

- Батюшка-князь, не дразни счастьем недостижимым, не стою я такой красавицы - она под пару лишь разве самому царю...

- Наше место свято! - в страшном испуге воскликнул князь Василий. - Не накличь, молодец, беды на свою и на наши головы!..

- Прости, князь, я к слову молвил, не подумавши: последний ум отняла у меня красота твоей дочери, до того она мне полюбилася...

Старик успокоился.

- Так поспрошать ее, ты-то полюбился ли, молодец? Да только, смекаю я, и пытать о том не надобно...

- А что?

- Да лицо девушки, что зеркало, или ручей ключевой воды: все в нем видимо, ничего не скроется...

- И что же ты увидал в нем, князь?

- Вестимо то, что люб ты ей: недаром она за тобой во время болезни так ухаживала.

- Она, княжна Евпраксия?..

- А ты не знал?

- Не знал, князь, а как увидал ее, стал догадываться; в полузабытьи лежа, видел я над собой наклоненную такую же, как она, красавицу, да подумал я тогда, что сон видел, чудный сон, и что наяву с такой и не встретишься, ан вышло, увидать довелось живую, не виденье сонное; а я уж молил Бога, чтобы хоть оно повторилося...

- Ну, значит, дело наше можно считать слаженным; только чур - молчок до приезда в Москву и до моего челобитья великому государю...

Яков Потапович молчал почти все время, но глядел на всех открытым, честным взглядом своих прекрасных глаз. В них сияла искренняя радость за упрочивающееся счастие любимых им людей, и ни единая горькая мысль о своих разбившихся надеждах ни на минуту не омрачила их блеска.

Князь Василий удалился в свою опочивальню, а Воротынский рука об руку с Яковом Потаповичем отправились в горенку последнего и пробеседовали в ней до позднего вечера.

Тяжелое предчувствие говорило Якову Потаповичу, что будущее далеко не устроится так, как располагают они. Вещий сон снова приходил ему на память, но он гнал от себя эти мрачные мысли.

"Что сон? Пустяки. Может, Господь и смилуется над княжной непорочной. За что ее карать, непорочную?" - уверял он сам себя и вслух начинал уверять выражавшего сомнение Воротынского относительно исхода челобитья у царя, что на Москве устроится все как по писаному.

На другой день, утром, когда княжна Евпраксия, по обыкновению, пришла поздороваться с отцом, князь Василий поцеловал ее крепче обыкновенного, усадил с собой рядом на скамью и взял ее обе руки в свои.

- Покалякаем-ка мы с тобой, дочурка моя милая, - над узорным шитьем за день успеешь еще насидеться...

Княжна растерянно посмотрела на отца. Ее лицо мгновенно побледнело, затем так же быстро покрылось ярким румянцем, что не ускользнуло от пристально и неотводно глядевшего на нее отца, и он улыбнулся снисходительно-доброй улыбкой.

- Чего же ты смутилась, девушка, али знает кошка, чье мясо съела? Знаешь ты, о чем отец твой с тобой беседу начнет?

- Как мне знать это, батюшка? - с неподдельным испугом в голосе молвила княжна.

- Как мне знать это, батюшка? - передразнил ее князь Василий. - Однако ты у меня девка прехитрая: ни в меня, ни в покойницу, а разве в брата, князя Никиту, твоего дядюшку! - с добродушным смехом добавил князь.

Княжна молчала, перебирая в смущении складки своего сарафана.

- Так не знаешь, о чем я речь поведу и зачем познакомил я тебя вчера с князем Владимиром?

Княжна зарделась, как маков цвет.

- Почем мне знать, батюшка? Твоя воля - родительская! - чуть слышно произнесла она.

- Что моя воля? Неволить тебя я не буду, сама, чай, это ведаешь, а замуж пора тебе. Не огурец, ведь, не впрок класть - приходится расставаться, отдавать тебя добру молодцу.

Княжна еще ниже опустила свою головку.

- Князь Владимир Воротынский тоже всем взял, молод, собой красавец, отважен, умен, душевен. Господь мне на мысль положил соединить судьбу вашу, а Яков меня на эту мысль натолкнул...

- Яков?.. - вдруг перебила отца княжна Евпраксия и подняла голову.

В ее глазах мелькнуло даже на мгновенье выражение некоторого недоверия к словам отца.

- Ну да, Яков, чего ты так диву далась? Он парень у меня такой, что разуму ему не занимать стать у кого-нибудь, а уж что посоветует - как отрубит: со всех сторон, как ни думаешь, лучше не выдумать! - заметил князь, не поняв, да и не имев возможности понять восклицание дочери, снова уже сидевшей с опущенной головой.

- Я намекнул о том Владимиру, - продолжал князь, - тебя показал ему. Он чуть с ума не сходит от радости; говорит, что видел тебя, как сквозь сон, у своей постели во время болезни, да и впрямь за сон потом принял, за чудное видение, так и сказал. Теперь от тебя зависит на всю жизнь осчастливить его и меня, старика, порадовать; согласна ты замуж за него идти?

- Твоя воля, батюшка; мне из твоей воли выходить не приходится.

- Не то я спрашиваю тебя, а люб ли он тебе? За время болезни его, да и вчера, чай, на него нагляделася...

Княжна молчала.

- Отвечай же, люб или нет? В этом все дело, - снова, после некоторого молчания, спросил князь.

- Люб... люб... батюшка! - чуть слышно произнесла княжна и, бросившись на грудь отца, залилась слезами...

- Коли люб, так и говорить нечего... В Москву вернемся, веселым пирком - да и за свадебку...

Княжна Евпраксия крепко поцеловала отца.

- Только словечка пока до Москвы о том никому не молви, - счел долгом предупредить князь дочь, озабоченный мыслью об исходе своего челобитья у грозного царя, и отпустил ее.

Тотчас по уходе дочери князь Василий позвал к себе князя Владимира и сообщил ему результат его сватовства. Воротынский в восторге целовал руки своего будущего тестя, обливая их, казалось, непритворными слезами.

- Видаться с невестой, хоть этого и не водится по старине, можешь по утрам, у меня, - разрешил князь, последний раз прижимая к груди своего будущего зятя.

Владимир прямо от князя прошел в горницу Якова Потаповича (в усадьбе он жил отдельно) и поделился с ним своею радостью.

Несмотря на принятые, как мы видели, со стороны князя Василия меры, чтобы предстоящая свадьба его дочери с князем Воротынским оставалась до времени в тайне, эта тайна не укрылась от проницательности сенных девушек, и в горнице княжны, чуть ли не тотчас же по возвращении ее от князя Василия, стали раздаваться свадебные песни и величания "ясного сокола" князя Владимира и "белой лебедушки" княжны Евпраксии.

Княжна сначала было стала останавливать девушек, но ее смущенный вид еще более подтверждал их подозрение и они не унимались.

Поздним вечером того же дня князь Владимир Воротынский вышел, как бы для прогулки, со двора усадьбы, дошел до опушки ближайшего леса и свистнул.

Эхо не успело повторить этот свист, как перед ним точно из земли выросла фигура мужчины.

Воротынский сказал ему несколько слов и сунул в руку какой-то сверток.

Незнакомец исчез так же быстро, как и появился. Владимир вернулся домой.

V

Среди молитв и казней

Оставим обывателей и обывательниц дальней княжеской вотчины, как знающих, так и догадывающихся о предстоящем радостном для семейства князя Василия событии, жить в сладких мечтах и грезах о лучшем будущем и перенесемся снова в ту, ныне почти легендарную Александровскую слободу, откуда не менее кажущийся легендарным царь-монах, деля свое время между молитвами и казнями, правил русской землей, отделившись от нее непроницаемой стеной ненавистной ей опричнины.

Несмотря на такое ненормальное положение главы государства, несмотря на такую беспримерную в истории изолированность царя от "земли", царь этот еще не слабел в делах войн и внешней политики и еще продолжал являться с блеском и величием в отношении к другим державам.

За описываемое нами время внешнее положение Московского государства было следующее: на юге огромными необозримыми степями отделялось оно от исконных злодеев и хищников - крымских татар; для ограждения от их набегов на границе были построены крепкие города, остроги и засеки, в которых наготове содержались сильные рати. На северо-западе русская граница соприкасалась с Ливонией, далее к югу - с Литвой и древними русскими областями, отошедшими к Польше во время монгольского ига. На севере Русское царство граничило с шведскими владениями.

Со времен первого московского князя - собирателя земли русской - Ивана Калиты, князья московские добивались владеть Ливонией, занятой немецкими рыцарями, чтобы открыть себе свободный путь к морю. Решительнее всех своих предшественников действовал в этом случае Иоанн Грозный.

На Ливонию имели свои виды Польша, Швеция и Дания.

Страна эта была страшно опустошена русскими войсками, и большая часть ее была завоевана царем.

Ливонские рыцари были до того стеснены, что упали духом и решились поддаться какому-либо сильному государству, которое бы могло защитить их от грозного меча русского царя. Одни искали зависимости от шведского короля, другие от польского, Сигизмунда-Августа. Вследствие этого часть ливонских земель с городом Ревелем подчинилась Швеции, южные города признали главенство Польши, а земли, лежавшие в смежности с Русским государством, были удержаны последним как завоеванные, и Иоанн Васильевич решился до тех пор не класть оружия, пока не добудет себе приморских городов. Овладеть Балтийским прибрежьем стало для него заветною мечтою.

"За это-то, - замечает наш знаменитый историк С. М. Соловьев, - так и преклонился перед памятью об Иоанне Грозном гениальный продолжатель его дела - Петр Великий" ().

По свидетельству иноземцев, приезжавших в Россию для торговли, "Иоанн затмил своих предков могуществом, имеет много врагов и смиряет их. Литва, Польша, Швеция, Дания, Ливония, Крым и Ногаи ужасаются русского имени" (Н. М. Карамзин. "История Государства Российского". Т. IX.).

Царские послы гордо отвечали шведским, когда те стращали их своими союзниками и войной:

- Вы пугаете нас Литвой, цесарем, Даниею; будьте друзьями всех царей и королей - не устрашимся (Там же.).

Таково было внешнее положение государства.

Мы оставили, как, вероятно, помнит читатель, грозного царя возносившим горячие благодарственные мольбы к престолу Всевышнего за дарование ему непреложных доказательств вины сверженного им митрополита Филиппа, а следовательно и оправдания совершенных по приказанию его, Иоанна, жестоких казней над его единомышленниками.

После этой молитвы и совершенной через несколько дней казни сознавшихся под пытками Малюты Колычевых, царь несколько успокоился, и жизнь в слободе вошла в свою обычную колею.

На место Филиппа царь немедленно избрал нового митрополита - троицкого архимандрита Кирилла, инока доброго, но слабодушного и безмолвного, - так, по крайней мере, описывают его современники.

Таким образом, надежды новгородского архиепископа Пимена, главного виновника целой сети клевет, опутавших низложенного митрополита, заступить его место - не оправдались.

Обеспечив себя с этой стороны, освободившись от архипастыря строгого и непреклонного, Иоанн, подстрекаемый своими любимцами, стал, по прошествии некоторого времени, еще смелее и необузданнее свирепствовать. Его не останавливали даже естественные бедствия, обрушившиеся в это время на русскую землю: моровое поветрие, от которого люди умирали скоропостижно в громадном количестве ("знамением", как сказано в летописи, - вероятно пятном или нарывом, - догадывался Карамзин), тучи мышей, выходивших из лесов и поедавших хлеб на корню, в скирдах и житницах, которого и так было мало вследствие неурожая.

Повторяем, и эти, видимо, небесные кары не действовали, а казалось, еще более раздражали психически больного царя. Из своего слободского вертепа, он, минуя Москву, уже достаточно обагренную кровью неповинных, начал делать, по временам, наезды на разные русские города. Началось с Торжка. Царь появился в нем в праздник, окруженный своими любимцами и множеством опричников-ратников. В городе происходила ярмарка. Опричники стали грабить товары; купцы, понятно, отстаивали свою собственность; за последних вступился народ. Началось кровавое побоище.

- В городе измена, - объявил царю, бывшему у обедни в городском соборе, вбежавший Малюта, - народ бунтуется, бьет твоих верных слуг!

Иоанн побагровел от гнева.

- Бунтовщики, изменники!.. - прохрипел он. - Истребить всех до единого человека!..

Малюта быстро вышел, вырвав это жестокое повеление.

Царь упал ниц перед алтарем в горячей молитве.

В то время, когда в алтаре собора и других городских церквей священники приносили бескровную жертву, в городе началась кровавая резня. Неистовые, рассвирепевшие опричники, получив от своего не менее неистового начальника страшное приказание, освященное именем царя, бросились на безоружные толпы народа и начали убивать, не разбирая ни пола, ни возраста; сотни живых людей утонули в реке, брошенные туда извергами, с привязанными на шею камнями или обезображенными трупами своих же сограждан. Стон и плач стояли в несчастном городе.

Царь, окруженный любимцами и духовенством, любовался этой картиной кровопролития, упивался этой музыкой смерти с высокой паперти собора.

Духовенство, наученное судьбою Филиппа, безмолвствовало.

Почти то же, через малый промежуток времени, произошло и в Коломне. Под этим городом находились поместья несчастного Федорова. Жители любили его, а этого было достаточно, чтобы Иоанн признал их всех поголовно мятежниками, достойными кровавой расправы.

Уцелевших жителей опальных городов сотнями уводили в Александровскую слободу, где они в обширных теплицах ожидали своей участи. По большей части они служили для домашних царских кровавых потешных зрелищ. Измышлением этих потех для великого государя занимался тот же Малюта, так как никто не мог соперничать с ним в его кровавой изобретательности. Даже сам царь порой содрогался и бросал на своего любимца взгляд пугливой ненависти. Григорий Лукьянович хорошо видел это, но также хорошо понимал, что малейшее ослабление его в усердии именно в этом направлении может породить в душе царя подозрение в его измене, последствия чего могли быть не в пример хуже изредка бросаемых недружелюбных взглядов. Он сознавал, что царь порой, в минуты просветления, тяготится им, и ревниво оберегал своего властелина от продолжительности таких минут, а этого он мог достичь лишь постоянными устрашениями Иоанна мнимыми изменами и убеждениями его в необходимости непрестанных казней для вящего примера неблагодарному народу и подкапывающимся под царскую власть боярам.

- Пусть видят они, как ты, великий государь, расправляешься со своими лиходеями, так им лезть на смерть не захочется и измену творить неповадно будет; а только отпусти поводья, бояре и народ, что твой дикий конь, из седла тебя и вышибут. На престол твой глаза-то у многих родичей разгораются... - чуть не ежедневно, различно варьируя, нашептывал царю Малюта.

- Так, так, Лукьяныч, единый мой верный слуга, все на меня ополчилися: и живые, и мертвые; по ночам сна лишают, так в глаза и мечутся... - стонал несчастный Иоанн почти в паническом страхе.

- А ты порой на меня гневаешься, жесток-де очень у меня Гришка-то! Думаешь, мне тоже сласть в крови их нечистой купаться, слушать, как хрустят их кости разбойничьи? Да для твоей царской милости и купаюсь, и слушаю. Как подумаю, что как одному спущу, другого помилую, ан вдруг они нам с тобой, великий государь, спуску не дадут, нас с тобой не помилуют?!

- Не помилуют, Лукьяныч, не помилуют, только им волю дай... Это ты по истине...

- Вот то-то и оно, великий государь, тебя спасаю, тебя берегу... для народа... довольно он, сердешный, под боярским правлением помаялся...

- Береги, Лукьяныч, береги... - почти бессознательно шептал Иоанн и шел на молитву или отходил ко сну.

Вид крови и смерти стал производить на него прямо оживляющее действие. После самых мучительных казней, совершенных в его присутствии, он возвращался, как уверяют летописцы-современники, с видом сердечного удовольствия, шутил, был разговорчивее и веселее обыкновенного.

Для домашних кровавых потех было очищено место перед царским теремом. Крыльцо в палаты было двускатное, широкое, с обширною площадкою от спусков под крышей, увенчанной царевым орлом. Прямо перед ним был подоблами (Столбами. Выражение летописца. - (Прим. автора)) обведен широкий круг для медвежьей травли, - любимого удовольствия Иоанна. По мысли Малюты, травили не самых зверей, а их натравливали на безоружных заключенных царских тюрем, выпускаемых по одному на растерзание диким зверям. Если обреченной жертве удавалось как-нибудь отбиться от косматых палачей и выскочить за круг, то она считалась захваченной невинно, а потому освобожденной от преследования и казни. В этом выражалось оригинальное правосудие и милосердие тогдашнего жестокого времени.

Эта травля людей медведями происходила под звуки музыки гудошников и накрачеев, которых особый певчий-дьяк обучал брать отменные лады. Иоанн любил слышать мусикийское согласие, как и столповое пение в храме.

Весь звериный притч, как назывались служители царского зверинца, был одет в турские кафтаны, обшитые золотыми нашивками так часто, что кармазинное сукно просвечивало узенькими полосками между галунов на руках и на груди; на спине же приходились серебряные орлы с Георгием Победоносцем.

Медведи, приготовленные для травли, также обыкновенно были принаряжены; поперек под брюхо шли на красных ремнях нашитые бубенчики; ошейники с кольцами, сквозь которые продевали ремни наборной сбруи, были бархатные с золочеными бляхами, а на тяжелых лапах зверей болтались серебряные колокольчики самого нежного звука.

Обыкновенно в назначенный день кровавого зрелища царь с любимцами выходил после обедни и трапезы на крыльцо и садился на приготовленное кресло.

При его появлении музыканты начинали свою игру: зурны и накры дули вперемежку, и звуки эти смешивались со звоном колокольчиков на лапах выпущенных на площадку мишуков и ревом последних в предвкушении кровавой добычи.

Но вот среди зверей появлялся бедный, исхудалый, с искаженным от страха лицом "изменник", "бунтовщик", словом, "преступник", и "потеха" начиналась (Н. Петров. "Царский суд".).

Часто на арену выпускались одна за другой до десяти жертв, и все они по большей части оставались на ней бездыханными, с переломанными костями и развороченными черепами.

Удар колокола к вечерне прекращал кровавую "потеху". Царь с братиею удалялся на молитву.

Да не посетует читатель на отсутствие картинности в этом описании, - перо отказывается служить для изображения этих ужасов.

Малюта Скуратов, однако, казалось, не мог насытиться этими зрелищами; лицо его, на котором только при стонах умирающих играла отвратительная улыбка удовольствия, во всякое другое время было сурово и мрачно. Время шло, а обида, нанесенная ему холопами князя Прозоровского, все еще осталась неотомщенною - красавица-княжна все еще не была в его власти.

Через неделю после того, как князь Владимир Воротынский сделался, по воле князя Василия, женихом его дочери, к хоромам Малюты Скуратова на взмыленном донельзя коне прискакал всадник. Это был по виду неказистый коренастый мужичонка, одетый в черный озям и баранью шапку.

Дело было под вечер; Григорий Лукьянович был дома и тотчас же принял гонца.

- С грамотой? - нетерпеливо задал он вопрос.

- С ней самой! - отвечал прибывший, вытаскивая из-за голенища свиток.

Малюта поспешно развернул ее и стал читать. Улыбка торжества разлилась на его безобразном, мясистом лице. Он вынул из-за пазухи кошелек с золотом и бросил его привезшему грамотку.

- Гуляй, да по временам ко мне наведывайся, может, понадобишься... - буркнул Малюта.

- Много благодарен твоей милости, Григорий Лукьянович, только прикажи - какую ни на есть службу сослужу... - упал приезжий в ноги Скуратова, быстро спрятав кошелек за голенище.

- Хорошо, ступай...

Тот не заставил повторять себе этого и быстро исчез за дверьми опочивальни.

Малюта остался один.

- То-то обрадуется Танька, как сообщу ей такую весточку... - сказал он самому себе, снова перечитав полученную грамотку.

Цыганка, умевшая поддерживать страсть в своем страшном обладателе, не потеряла своего обаяния для грозного опричника.

Вся дворня и даже все домашние догадывались об их сношениях.

Один влюбленный в нее без ума Григорий Семенов оставался слеп до времени и не замечал двойной игры своего черномазого кумира.

VI

Роковое открытие

До дня отъезда семейства князя Прозоровского в вотчину Григорий Семенов, как мы знаем, почти бессменно занимался наблюдением за княжеским домом и лишь изредка являлся на самое короткое время для доклада в Александровскую слободу. Когда же князь уехал, Григорий Лукьянович стал давать Кудряшу другие и весьма частые поручения, требовавшие иногда довольно долгого отсутствия последнего из слободы. Поручения эти сопровождались всегда со стороны Малюты замечаниями, что он-де не может выбрать для них лучшего исполнителя, чем он, Кудряш, на преданность и умение которого он вполне рассчитывает, и что услуги его им не забудутся. Кроме того, они щедро вознаграждались тароватым опричником. Григорий Семенов, ничего не подозревая, верой и правдой служил своему господину, надеясь через него выйти окончательно в люди, а из денежных наград большую часть отдавал на сохранение любимой девушке, которую он не нынче-завтра надеялся назвать своей женой.

- Схорони, Танюша, моя касаточка; все равно, все что мое - твое, пригодится нашим же детишкам на молочишко, - обыкновенно говаривал он, передавая ей деньги.

Татьяна Веденеевна поддерживала и разделяла эти надежды и, в часы редких и кратких свиданий с своим возлюбленным, проявляла в своих ласках столько любви и страсти, что способна была усыпить бдительность и не такого доверчивого человека, каким был Григорий Семенович. Дворня подсмеивалась над ним исподтишка, но никто даже намеком не решался обмолвиться при нем об отношениях его возлюбленной к "боярину", как величали Григория Лукьяновича его слуги. Так же вели себя и опричники-ратники, товарищи его по десятку Малюты. И те, и другие знали бешеный характер Григория, знали его беспредельное чувство и доверие к цыганке, а также и то, что он, не в пример другим, был в особенной чести у Скуратова. Связываться, следовательно, с таким человеком было никому не с руки.

- Открыть ему глаза?! Да как ему еще взглянется. Пожалуй, за клевету сочтет, быть тогда беде; лучше помолчать от греха. Да и какое нам дело до чужих баб? Коли сам ослеп, так и исполать ему! - рассуждали почти все.

- А может он насчет этого с ней в согласии? - замечали некоторые. - Вдвоем в душу без масла влезли к Григорию Лукьяновичу.

Последние ошибались: Григорий Семенович на самом деле не подозревал ничего. Он не мог допустить мысли о коварстве любимой девушки. Он не мог даже представить себе, что она, будущая жена его, могла изменить ему для безобразного Скурлатовича. В отношении же других молодцов Татьяна держала себя так чинно и гордо, что даже у склонного к ревности Кудряша не могло явиться и тени хотя бы малейшего подозрения.

"Она безумно, страстно любит меня и меня одного; она говорит мне сущую правду", - уверенно думал Григорий Семенович и спокойно покидал свою "лапушку" на целые недели, отправляясь по служебным поручениям.

Так прошло лето.

В тот вечер, когда во двор Малюты прискакал таинственный гонец и передал Григорию Лукьяновичу так обрадовавшую его грамотку, Григория Семеновича не было в слободе. Он вернулся только поздно ночью, когда в хоромах и людских все уже спали.

Въехав на задний двор, где находились избы для помещения ратников и ворота на который никогда, и даже ночью, не затворялись и никем не оберегались, он разнуздал коня, поводил его, поставил в конюшню и уже хотел идти уснуть несколько часов перед тем, как идти с докладом об исполненном поручении к Григорию Лукьяновичу, уже тоже спавшему, по его предположению, так как был уже первый час ночи, как вдруг легкий скрип по снегу чьих-то шагов на соседнем, главном дворе, отделенном от заднего тонким невысоким забором, привлек его внимание. Вскочить на этот забор было для него делом одного мгновения. Покрытый снегом, главный двор был виден с высоты его как на ладони. Была светлая, лунная ночь. Зоркий Григорий Семенович увидал у двери, ведшей, как знал он, и как знаем и мы, в опочивальню Малюты, закутанную в платок женскую фигуру. Сердце его мучительно сжалось, - он узнал в ней Татьяну. Он хотел крикнуть ей, но почувствовал, что горло его как бы кто защемил железными клещами и оно не может издать ни малейшего звука. Дверь, у которой стояла Татьяна, между тем отворилась изнутри, и цыганка исчезла за ней. В глазах Григория Семеновича потемнело, затем в них появились какие-то кровавые круги, и он, потеряв равновесие, как сноп свалился на главный двор. От ушиба при падении он очнулся, встал, обвел вокруг себя помутившимся взглядом, и первою мыслью его было "броситься за ней, разбить дверь и убить их обоих. Он уже сделал несколько шагов, но остановился.

"А что если это не она, если мне это померещилось? - мелькнуло в его голове. - Нет, она, несомненно, она, - припомнил он виденную фигуру. - А если и она... так он сумеет защитить ее... Лучше подожду, когда она выйдет, и тогда... если это точно она... тогда..."

Он притаился в тени забора.

"Что же тогда?.. Убить ее?.. Но здесь, на дворе, она закричит... явятся на помощь... могут спасти ее... меня убьют... казнят... я умру неотомщенный... Нет... не то... не так надо..."

Он стоял и ждал. Прошло несколько томительных часов, и он со всех сторон успел обдумать свое положение. Раздался легкий стук двери... Она вышла... Это точно была она, он в том убедился и дал ей проскользнуть в хоромы. В его голове созрел план, и он, почти успокоенный, осторожно перелез назад через забор.

Наутро Григорий Семенович явился пред лицо Малюты, - вчера еще его благодетеля, сегодня - злейшего врага. Григорий Лукьянович внимательно выслушал доклад своего верного слуги. Возложенное на него поручение было исполнено с точности.

- Спасибо, Григорий, большое спасибо, на вот тебе на гулянку, поезжай на Москву, там кружала веселей и лучше слободских, прислушайся, что народ гуторит, да разузнай под рукой в доме князя Василия, нет ли какой от него весточки из вотчины?

Малюта подал Григорию Семеновичу туго набитый кошель.

- Благодарствуй, Григорий Лукьяныч, много довольны твоей милостью, - глухим голосом произнес Кудряш.

В голосе его прозвучала злобная ирония и глаза метнули на "грозного опричника" взгляд свирепой ненависти. Последний ничего не заметил, - он был занят мыслями о полученном накануне письме. Да и стоило ли ему наблюдать за выражениями холопьих лиц.

Не обратил он даже внимания, что Григорий не величал его "боярином", как это делал обыкновенно, а назвал по имени и отчеству.

- Разузнай, разузнай о твоем князюшке: скоро, даст Бог, ему карачун будет, со всеми его чадами и домочадцами, - продолжал он, отчасти отвечая своей собственной заветной мысли, отчасти желая обрадовать своего верного помощника в деле предстоящей судьбы князя Прозоровского.

Ожидания Малюты не оправдались: Кудряш не выказал особенной радости при этом известии и лишь для приличия скорчил свои губы в нечто вроде улыбки.

"Поди ж ты, и этот изверился в возможность отмщения!" - объяснил Григорий Лукьянович холодную встречу его слов со стороны Кудряша.

- Погодь маленько! Увидишь, что правда, - заметил он вслух.

- Дай-то Бог извести вконец моих ворогов, - злобно заметил Григорий Семенов, и на этот раз он самом деле улыбнулся, но какой-то загадочной улыбкой.

- Ну, ступай, гуляй, я тебя не задерживаю, - отпустил его Малюта, - мне пора к утрене...

Кудряш быстро вышел. За ним, взяв шапку, вышел и Григорий Лукьянович.

Сделав несколько шагов по двору, Кудряш остановился, тяжело вздохнул, как бы желая вдохнуть в себя как можно более свежего воздуха. Раннее утро было прекрасно. Только что показавшееся из-за горизонта дневное светило обливало своими яркими лучами всю окрестность, и эти лучи невыносимым для глаз блеском отражались от чистого, пушистого, еще юного снега, покрывавшего двор и крыши домов. Еще вчера он с восторгом встречал восход солнца, начало нового счастливого дня, полного надежд впереди, а теперь это самое солнце казалось ему каким-то багровым, кровавым пятном. Он оглянулся, бросил взгляд на крыльцо Малюты, с которого только что сошел, вспомнил все вчерашнее, и прилив необычайной злобы снова охватил его сердце... У него потемнело в глазах... Но чу! раздался удар колокола, другой, третий... и серебристые, чистые звуки понеслись в утреннем морозном воздухе, - это грозный царь с Малютой звонили к утрене. Благовест не внес религиозного доброго чувства в истерзанную событием этой ночи душу Кудряша, - слободской благовест вообще не производил такого впечатления, - но заставил его очнуться и пересилить себя. Припадок гнева до времени не входил в задуманный им адский план мести изменнице и сопернику. Григорий Семенович снял шапку, провел рукой по лбу, тряхнул кудрями и, ухарски надев шапку набекрень, спокойной и ровной походкой направился к одному из стоявших в глубине двора сараев. Их было несколько, дверь крайнего была без замка. Он глядевшись вокруг, приотворил ее.

- Таня, - хриплым шепотом произнес он.

- Здесь! - донесся из сарая тихий голос.

Это было условленное место свиданий Григория и Татьяны. Последняя как-то ухитрилась раздобыться другим ключом от замка крайнего сарая, и каждый раз по приезде Григория из отлучки и после посещения им Григория Лукьяновича ожидала его в нем. Здесь он передавал ей полученную добычу; здесь, наедине с горячо любимой девушкой, проводил он те чудные минуты своей жизни, которыми скрашивалась его тяжелая, душегубственная служба.

О возвращении своего возлюбленного из отлучки по службе Татьяна узнавала через двенадцатилетнюю дочь одного из опричников-ратников, жившего на заднем дворе с своей женой. Это была единственная женщина в этой своего рода казарме, стряпавшая обед и стиравшая белье для остальных ратников. Ее дочь, Надюша, служила на посылках и ежедневно бегала в девичью барских хором. Хитрая цыганка привязала к себе девочку разными ничтожными подачками, и через нее разузнавала не только все, что делалось на заднем дворе, но даже во всей слободе.

VII

Собаке собачья смерть

Григорий Семенович осторожно, но плотно притворил дверь и твердыми, привычными шагами пошел вглубь обширного сарая. К нему навстречу бросилась Татьяна Веденеевна и быстро обвила его шею руками. Он вздрогнул, но переломил себя и даже обнял ее.

- Гришенька, милый, касатик мой, я тебя не ждала так рано; нынче, ни свет ни заря, Надюшка прибежала, сказала мне, я так и ахнула от радости... - затараторила цыганка.

- Управился рано - рано и вернулся... - глухим шепотом отвечал он.

В сарае был почти мрак, а потому Татьяна не была в состоянии хорошо разглядеть лица Григория Семеновича, а между тем это лицо исказилось выражением такой непримиримой злобы и ненависти при первых словах ее льстивой речи, что, заметь она это, то поняла бы, что ему известно все, что он открыл ее двойную игру и уразумел, что не любовь, а алчность и желание сделать его орудием своей мести толкнули ее в его объятия, как толкнули и в объятия безобразного Малюты. Она поняла бы также, что он бесповоротно решился не прощать ей такого надругания над его искренним, беззаветным чувством, что ее ждет страшная расплата. Она убежала бы, сыскала бы защиту своего властного покровителя, и не успокоилась бы до тех пор, пока Григорий Семенович не был бы уничтожен мановением руки жестокого опричника. Это было бы тем легче, что Кудряш в деле мести князю Прозоровскому и Якову Потапову не был уже теперь особенно нужен Григорию Лукьяновичу, и последний, не моргнув глазом, при одном намеке нравящейся ему до сих пор женщины отправил бы его к праотцам. Но, повторяем, к несчастию для себя и к счастию для Григория Семеновича, она не заметила выражения его лица, а он поспешил снова пересилить себя и стал говорить с ней спокойным, почти по-прежнему нежным голосом. Он передал ей полученный от Малюты кошелек, который она поспешно спрятала за пазуху, быстро, с довольной улыбкой взвесив его на руке.

Они сели на один из стоявших в сарае ящиков. Обвив его шею руками и прижавшись к нему всем телом, она нежно склонила свою голову на его плечо, обдавая его своим горячим, полным страсти дыханием.

Близость этой женщины, ненавистной до безграничной любви и вместе с тем любимой до безграничной ненависти, трепет ее молодого, роскошного тела, фосфорический блеск ее глаз во мраке того убежища любви, которое невольно навевало на Григория Семеновича рой воспоминаний о пережитых им часах неизъяснимого блаженства, привели его в исступленное состояние: он позабыл на мгновение измену этой полулежавшей в его объятиях страстно любимой им женщины и крепко сжал ее в этих объятиях, весь отдавшись обаянию минуты.

Не подозревавшая, что происходит в душе ее возлюбленного, Татьяна, наэлектризованная вызывающей страстью, горячо отвечала на его жгучие ласки.

Минуты пронеслись.

Бледный, как полотно, с дрожащею нижнею челюстью, стоял Григорий Семенович перед сидящей Танюшей. Воспоминания о всем виденном им минувшею ночью, ясное доказательство измены за минуту обласканной им женщины с особою, роковою рельефностью восстали в его уме, прояснившемся после пронесшейся бури страстей, как небосклон после миновавшей грозы. Он напряг всю силу своей воли, чтобы снова не броситься на нее, но не для объятий и ласк, а для того, чтобы задушить ее теми же руками, которыми только что ласкал ее. До боли закусил он нижнюю губу и сжал так сильно правою рукою свою же левую, что затрещали суставы. Физическая боль утишила нравственную, и он заговорил почти ровным голосом:

- Ослобонись-ка на часок, до лесу дойди, что за задним двором, дело есть...

- Зачем, какое дело? - вскинула на него глаза Татьяна.

- Мешок с казной да ларец с ожерельями, запястьями, перстнями и кольцами с камнями самоцветными Господь Бог мне по дороге послал на нашу сиротскую долю, я в дупле дубовом все схоронил, так показать тебе надобно...

- Где же тебе это Бог послал? - спросила она, и глаза ее радостно заблистали.

По его лицу пробежала злая, презрительная усмешка.

- Где - про то я знаю, да тот, кто собирал и копил эти сокровища... - уклончиво отвечал он.

- Да хорошо ли ты схоронил их, касатик мой? Неровен час, украдут - разорят нас с тобой вконец...

- Не бойсь, не украдут, место надежное; возьми и нашу казну, сложи в тот ларец кованый, что летось я тебе из Москвы привез, вместе схороним; дома-то держать опасливо; я сегодня после полудня уезжаю месяца на три; неравно с тобой здесь что приключится, а там все сохраннее будет...

Татьяна ответила не сразу. Мысль, что место, где будут скрыты ее казна и сокровища, будет известно другому лицу, не особенно ей улыбалась. С тем, что эти сокровища их общее с Григорием достояние, она внутренне далеко не соглашалась, но была слишком хитра, чтобы дать ему заметить это свое колебание. Но на этот раз она ошиблась, он догадался и подозрительно спросил:

- Что же ты задумалась, моя касаточка?

- Думаю, как мне урваться незаметно, да и ларец принести... - медленно, как бы раздумывая, произнесла она.

- Невелик он, под полой шубейки протащишь, никто и не увидит. Да и кому видеть? Время такое, все по своим делам разбрелись... в слободу...

Татьяна между тем уже успела надуматься.

"Он надолго уезжает, а я без него успею перетащить все в другое место; до его возвращения много воды утечет... Что-то потом будет?" - пронеслось в ее голове.

- Так я через полчаса на опушку прибегу! - произнесла она и выпустила его из сарая.

- Приходи, ждать буду, да поторапливайся, - буркнул он и пошел, не оглядываясь, к воротам.

Он чувствовал, что злоба подступала к его горлу, душила его, что это отражалось на его лице, а потому и не хотел, чтобы она видела его при свете яркого утра, надеясь успокоиться, пока дойдет до лесу, который был все-таки довольно далеко.

Торопливо шагая по отделявшему лес от заднего двора полю, он продолжал ворчать, изливая кипевшую в его душе злобу.

- Ишь, тварь подлая, с моей же казной от меня сторонится, в знакомое мне место схоронить кобенится. Да не пригодится она тебе, змее подколодной; уж и поразмытарю эти я денежки по Москве-матушке; не пригодились кровавые на честное житье, пригодятся хоть на то, чтобы завить горе веревочкой.

Остановившись на опушке леса, он стал ждать, пристально вглядываясь в снежную пелену, покрывавшую отделявшее его от двора и сада Малюты пройденное им обширное поле. Минут через двадцать показалась торопливо шедшая Татьяна. Лицо его исказилось злобной усмешкой.

- Спеши, спеши, богачиха, клад зарывать... - проворчал он и с усилием придал своему лицу спокойное выражение.

Татьяна Веденеевна была уже близко.

- Насилу дотащила, так тяжеленек он; только ключа не захватила; искала, искала - не нашла; и куда запропастился - не ведаю, так и бросила искать, больно торопилась, чтобы тебя ждать не заставить!

Она подошла к нему и протянула довольно большой, окованный жестью ларец.

- Ништо, и без ключа обойдемся, не отворять его тебе! - промолвил он с чуть заметною ядовитою усмешкою.

- А далеко это место-то, Гришенька? - спросила она, когда они углубились в чащу.

- Не на самом же юру клады хоронят! Да не бось, дойдем, не больно, чтобы далеко...

Они пошли молча, все более и более углубляясь в чащу. Она изредка взглядывала на него. Лицо его становилось все мрачнее и мрачнее. Ее сердце стало сжиматься каким-то томительным, безотчетным страхом.

- Еще далеко? - чуть слышно произнесла она каким-то подавленным голосом.

Они зашли уже в самую глубь леса; деревья по большей части были хвойные, и сквозь их густые, опушенные снегом ветви чуть пробивались солнечные лучи.

- Да хоть здесь, коли уж очень торопишься! - вдруг обернулся он к ней, кинув на снег ларец.

Она взглянула ему в лицо. Оно было искажено такою адскою злобою, что у нее подкосились ноги и она могла только прошептать:

- Гришенька, что с тобою?

- Что со мною? - закричал он голосом, в котором разом прозвучала вся так долго сдерживаемая злоба. - Не тебе бы, непутевая, об этом меня выспрашивать! Пораздумать бы надо ранее, что будет со мной, как узнаю я, что ты по ночам к Малюте шастаешь!..

Он схватил ее за руку.

- Я?.. Когда... кто это наклеп...

Она не успела договорить.

- Молчи, сам я сегодня ночью видел, как вошла ты и вышла от него! Не скверни ложью языка хоть перед смертью-то...

- Перед смертью? - машинально повторила она. - Перед какой смертью?..

- Так ты думала, змея подколодная, что жить тебя я оставлю после того, гадину, что не залью я боль свою сердечную кровью твоею поганою?.. Довольно послужил я тебе и дьяволу, пошел, подлый, против своего благодетеля, князя-батюшки, чуть дочь его, святую, чистую, непорочную, не отдал своими руками на поругание извергу! А все кого теша, как не тебя да дьявола?.. За казной сюда пришла, алчная душа цыганская, за сокровищем! Приготовил я тебе сокровище; может, малость грехов твоих неискупимых простится тебе, как примешь ты от руки моей смерть мучительную.

Он продолжал как клещами держать ее левой рукой за правую руку. Она не чувствовала боли и стояла бледная и безмолвная. При последних его словах она упала перед ним на колени.

- Прости меня, Гриша, Гришень...

- Нет, и не может быть тебе прощенья!.. - сверкнул он глазами.

И, выхватив из ножен висевший у пояса длинный нож, со всего размаху вонзил ей его по самую рукоятку в левую сторону груди. Послышался только какой-то хрип, и острие ножа показалось из спины.

- Вот тебе мое прощенье! - добавил он упавшим голосом, и, повернув нож, так же быстро вырвал его из раны.

Бездыханный труп цыганки упал к его ногам, обагрив алою кровью, брызнувшей фонтаном из раны, девственный снег вековечного дремучего леса. Она не успела договорить фразы и даже издать малейшего стона. Он так ловко отскочил от нее, что ни одна капля крови не попала на него.

Омыв в снегу лезвие ножа, он спокойно обтер его о полы кафтана и вложил в ножны. Самое убийство ничуть не взволновало его; в его страшной службе оно было таким привычным делом. Он даже почувствовал, что точно какая-то тяжесть свалилась с его души и ум стал работать спокойнее.

- Надо зарыть ее, а то, неровен час, рыжий пес нарядит народ ее разыскивать, какой-нибудь шалый и наткнется, доберутся до меня - не отвертишься!

За поясом у него был только небольшой топор, который он взял, проходя по заднему двору; чей он был - он не знал, но ему показалось, что он может пригодиться.

Покойная цыганка не обратила внимания на присутствие у него этого орудия, или же, быть может, думала, что оно понадобится для заклепки древесного дупла, куда они спрячут казну.

- Авось им и вырою могилу-то! - подумал он, вертя его в руках.

На глаза ему попался брошенный им ларец. Он с силой ударил по нему топором.

Крышка со звоном отскочила и перед глазами Григория Семеновича заискрились и запрыгали мириады цветных искр. Чего-чего тут не было! Бурмицкие зерна, изумрудные "запоны" и "привесы", алмазные и яхонтовые заняться, золотые перстни с самоцветными камнями.

Один из последних особенно бросился ему в глаза - это был золотой перстень с блестящим яхонтом. Григорий Семенович не раз видел его на руке Малюты.

"Так вот за что она, подлая, любила его, рыжего пса", - промелькнуло в его голове.

Он отобрал кошельки с золотом и рассовал их к себе за пазуху и за голенища. В числе их был и тот кошелек, который он передал покойнице часа два тому назад.

- Ишь, ключ, говорила, не нашла, торопилась, а кошель запереть ухитрилась! - припомнил он заявление Татьяны. - Лгала, собака, до самого смертного часа лгала. Собаке - собачья и смерть!

Он даже усмехнулся.

Когда последний кошелек был вынут, он, как было возможно, закрыл разломанный ларец.

- Схороню с ней, пусть при ней все то останется, за что продала она душу свою, за что приняла и смерть от руки моей.

Он стал усердно рубить мерзлую землю. Работа подвигалась медленно. Когда он кончил, по солнцу было уже далеко за полдень. Осторожно приволок он за ноги к яме уже окоченевший труп и, положив к изголовью ларец с драгоценностями, уложил его в эту наскоро приготовленную могилу. Затем, истово перекрестившись, он стал засыпать ее комками мерзлой земли и снегом.

Через четверть часа могила была им выровнена и даже окровавленный снег разбросан в разные стороны, а через два часа он уже мчался по дороге в Москву.

Николай Гейнце - Малюта Скуратов - 03, читать текст

См. также Гейнце Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :