Николай Гейнце
«Коронованный рыцарь - 06»

"Коронованный рыцарь - 06"

VI

ДОГОВОР

Аббат Грубер, видимо, согласился с мнением Ирены Станиславовны, что медлить нельзя, и в тот же вечер, после того, как у него был патер Билли и передал свой разговор с Родзевич, прислал Ирене коротенькую записку, что будет у нее, от двух до трех часов, так как в назначенный ей час от часу до двух он занят неотложным делом.

Аббат в первый раз был в доме Родзевич, хотя встречался с ними в обществе и был знаком давно.

Ирена Станиславовна приняла его в той же гостиной.

- Вам передал, конечно, патер Билли суть дела, по которому я вас побеспокоила посетить меня.

- Передал, - односложно отвечал аббат.

- Ваше согласие приехать ко мне доказывает, конечно, что вы желаете, чтобы я исполнила то, что обещала патеру.

- Я бы желал только знать, каким образом вы это можете сделать.

- В этом случае вам придется остаться при желании.

- Почему же?

- Потому, что вам нет до этого никакого дела... Я разрушу самую мысль о сватовстве Оленина с Похвисневой, но как - это только мое дело...

- Откровенно должен сказать вам, что вы этим окажите большую услугу не только лицам, но и делу, вы окажете, дочь моя, услугу той религии, которую вы исповедываете. Обращение схизматической России в католичество - вот цель, которую преследуем мы, и перед которой не остановимся ни перед каками жертвами.

Аббат Грубер сказал это торжественным тоном.

Ирена Станиславовна, впрочем, видимо не была особенно тронута.

На ее губах даже на мгновение во время речи аббата мелькнула улыбка.

- Пусть так, - отвечала она, - тем лучше, значит я гарантирована, что и условия, которые я предложу за исполнение дела, будут приняты...

- Какие же это условия?

- Свадьба Оленина расстроится, но и свадьба Похвисневой с Свенторжецким не должна состояться...

- Почему? - мог только спросить удивленно аббат.

- Потому что я этого не хочу...

Аббат Грубер глядел на нее с недоумением и молчал.

- Потому что я этого не хочу... - повторила Ирена Станиславовна.

- Но, дочь моя, - начал аббат, - если вы посвящены, или проникли сами в суть дела, которое требует этот брак, так вы понимаете...

Ирена перебила его.

- Я знаю, что графа Казимира хотят женить на Похвисневой, с тем, чтобы он предоставил свою супругу в распоряжение графа Кутайсова...

Аббат закусил губу, не ожидая от девушки, каковою он считал Родзевич, такого грубого и резкого определения цели брака графа Свенторжецкого.

- Это, дочь моя, только одна сторона вопроса, другая заключается в том, чтобы граф повлиял на свою будущую жену в смысле торжества католической религии и чтобы от сближения с ней графа Кутайсова не пострадали наши интересы и высокие цели приведения России на истинный путь единой римско-католической религии...

- А разве Генриетта действует не в вашу пользу?

- Кто говорит это?.. Генриетта Шевалье достойная дочь католической церкви...

- К чему же вам эта... Похвиснева...

Ирена чуть было не назвала ее обычным бранным эпитетом, но во время сдержалась.

- Иван Павлович... - начал было Грубер.

- Иван Павлович, - перебила его снова Ирена Станиславовна, - забудет ее, как ребенок нравящуюся ему игрушку, когда эту последнюю отнимут у него и спрячут... С глаз долой из сердца вон...

- Но как же спрятать живого человека?

- Она может умереть... - мрачно сказала Ирена.

Аббат испуганно вскинул на нее глаза.

Он не ожидал этого.

- Но она цветет молодостью и красотою...

- Что же из этого? Разве не умирают молодые и... красивые... - сказала загадочным тоном Ирена.

- Конечно, бывает, есть ли на это воля Божья... - заметил аббат.

- Вам патер Билли сообщил только суть разговора его со мной, или же он передал его дословно? - вдруг спросила его Ирена Станиславовна.

- Почему вы это меня спрашиваете?

- А потому, что он также, как и вы, вдался было в религиозные рассуждения, которые, по моему мнению, совершенно не идут к делу и только мешают людям договориться о земном...

- Когда же я вдавался в подобные рассуждения?

- А вот хотя бы этим напоминанием о воле Божьей... К чему это... Расстроить брак Оленина с Похвисневой, к чему вы стремитесь - в моей воле, принять мои условия - в вашей воле, при чем тут Бог и зачем всуе призывать Его, - отвечу уж и я вам заповедью.

- Жизнь Похвисневой... в моей воле... - с расстановкой спросил аббат. - Я вас не понимаю, или лучше сказать, я вас боюсь понимать...

- Нечего тут не понимать и нечего бояться... Сами вы сейчас мне сказали, что высокая цель, которую вы преследуете, не остановит вас ни перед какими жертвами... Сказали?

Ирена остановилась.

- Да.

- Так почему же Зинаида Похвиснева не может быть этой жертвой?

- Но зачем же?

- Зачем!.. - почти вскрикнула Ирена Станиславовна. - А затем, что я так хочу...

Аббат пожал плечами.

- Слышите, я так хочу... - повторила молодая женщина.

- Но ведь этого мало... - после некоторого раздумья заметил аббат Грубер. - Для того, чтобы прибегать к таким крайним мерам, мало каприза хорошенькой женщины.

Он даже снисходительно улыбнулся. Ирена Станиславовна вспыхнула.

- Каприз капризу рознь, господин аббат, - задыхаясь от внутреннего волнения, сказала она. - Женщина женщине также, да я с вами и не говорю, как женщина, а как человек, который предлагает вам сделать дело, которое не могли сделать вы, и сделать в несколько дней, но за это ставит свои непременные условия, которые не могут считаться капризом... Если вам не угодно принять мои услуги, то я не навязываюсь... Пусть Оленин женится на Похвисневой...

Ирена встала.

- Нет, нет, этого не должно быть...

- Воспрепятствуете...

- Мы употребили все меры, но наши надежды на искусство графа Казимира в покорении женских сердец, увы, не оправдываются...

- И никогда не оправдаются... Хотите знать почему?

- Почему?

- Потому, что граф Казимир безумно влюблен в меня...

- В вас?

- Да, в меня... Это вас удивляет? Разве в меня нельзя влюбиться?..

- Не знаю... - потупил глаза аббат. - Вот причина! - прошептал он.

- Полноте... Очень хорошо знаете... Знаете, что красота не только заставляет мысль воспарять, как говорит патер Билли, но что она сила страшная в руках умной женщины... Не так ли?

- Это совершенно справедливо... - заметил Грубер.

- Впрочем, вам не нужна эта сила... Вы сильны и без нее... Действуйте одни...

Она сделала аббату реверанс и хотела выйти из комнаты.

- Послушайте, останьтесь, дочь моя... Поговорим...

- О чем, - села снова в кресло Ирена, - когда вы мои условия называете женскими капризами.

- Я пошутил, дочь моя, я пошутил... Вы, значит, ручаетесь, что вы расстроите свадьбу Оленина с Похвисневой...

- Повторяю: через два дня о ней не будет и речи...

- А затем?

- Затем наступит ваш черед выполнить мои условия.

- И эти условия?

- Смерть Зинаиды Похвисневой.

Аббат вздрогнул и снова испуганным взглядом окинул сидевшую перед ним девушку - этот "воплощенный демон", как он мысленно назвал ее.

- Но кто же решится на это преступление?

- Граф Казимир...

- Граф Казимир... - повторил аббат и задумался.

- Положим... он у нас в руках... Но все же, решится ли он... - сказал он, как бы про себя, после некоторого раздумья.

- Это уже не ваша забота... Если он в руках у вас, то еще более в руках у меня... Если вам не удастся заставить его, то сообщите мне, но только в самом крайнем случае, я поверьте, сумею.

Аббат Грубер со страхом снова взглянул на Ирену. Его поражало ее хладнокровие.

- Это ваше последнее условие?

- И непременное...

- Пусть будет так, и да простит мне Бог этот грех, да искуплю я его обращением миллионов схизматиков в истинную апостольскую римско-католическую религию! Да падет кровь этой невинной девушки на тех, кто упорствует в лжеучении схизмы... - торжественно произнес аббат, возведя очи к небу, и даже приподняв обе руки.

- Значит, согласны? - почти радостно воскликнула Ирена. - Но помните, что у меня найдутся средства заставить вас исполнить мои условия, после того когда я сделаю то, что обещала, - угрюмо добавила она.

- Члены общества Иисуса всегда исполняют свои обязательства! - снова торжественно произнес аббат Грубер.

- То-то, а то я всегда найду возможность устроить этот брак... Оленин безумно влюблен в нее...

- Поверьте, что вам не придется прибегать к этому, - невозмутимо отвечал аббат.

- В таком случае, через несколько дней вы убедитесь, что Оленин, как жених, устранится от Зинаиды Похвисневой навсегда.

- Мы можем подождать, как уже много ждали, - заметил аббат Грубер и встал с кресла.

- Уведомлять меня вам не придется, вы узнаете все сами, - сказала Ирена Станиславовна, тоже вставая с кресла.

В ее голосе звучало такое непоколебимое убеждение, что аббат невольно вскинул на нее глаза, чтобы убедиться по ее лицу, что она не шутит.

Лицо ее было серьезно.

Он низко поклонился и вышел.

Ирена взглянула на стоявшие на тумбе из палисандрового дерева часы, изображавшие загородный домик из деревянной мозаики.

Часы показывали четверть четвертого.

- В этот, именно, час Кутайсов бывает у Генриетты... - подумала она вслух и пошла в будуар.

Дернув сонетку, она приказала явившейся на звонок горничной подать ей одеваться и приказать кучеру подавать.

Оделась она очень быстро и поехала на Дворцовую набережную к Шевалье. Она не ошиблась.

Иван Павлович Кутайсов был действительно у Шевалье. Подруги расцеловались. Граф поцеловал руку Родзевич.

- А сегодня я приехала не к тебе, к нему... - смеясь сказала последняя.

- К нему? - спросила Генриетта.

- Ко мне? - одновременно спросил Кутайсов.

- К вам, к вам, граф...

- Но у меня есть свой дом...

- В вашем доме я бы вас боялась...

- Боялись! Почему?

- Сердце не камень... - захохотала Ирена Станиславовна. - Кроме шуток, - остановила она себя и лицо ее вдруг приняло серьезное выражение, - у меня до вас, граф, большая просьба...

- Я весь слух и послушание...

- Доставьте мне возможность видеть государя...

- Видеть государя!.. - удивленно повторил Иван Павлович. Шевалье смотрела на подругу тоже вопросительно-недоумевающим взглядом.

- Да, видеть и говорить с ним... У меня есть к нему просьба, большая просьба...

- Напишите, я передам.

- Нет, написать этого нельзя... Мне надо говорить с ним лично, с глазу на глаз...

- Если это тайна, я не считаю возможным проникать в нее, я постараюсь выбрать добрую минуту и доложить его величеству, но заранее заявляю вам, что это очень трудно и я за успех не ручаюсь...

- Дорогой граф, если вы это сделаете, я вас расцелую...

- Награда заманчивая, постараюсь...

- Но надо скорее...

- Какая вы нетерпеливая... При первом удобном случае...

- Так я жду, вы меня уведомьте, а теперь я вам мешать не буду и удаляюсь.

Она расцеловалась с Шевалье, дала поцеловать руку Кутайсову и уехала.

VII

ВОСКРЕСНЫЙ ПРИЕМ

Исполнение просьбы Ирены Станиславовны, желавшей получить отдельную аудиенцию у государя, было делом трудным, почти невозможным.

Назначение особой аудиенции считалось знаком милостивого расположения государя, так как удовлетворение подобной просьбы составляло исключение из общего правила.

При императоре Павле лица, не имевшие к нему постоянного доступа и желавшие просить его о чем-нибудь или объясниться с ним по какому-нибудь делу, должны были, по утрам в воскресенье, являться во дворец и ожидать в приемной зале, смежной с Церковью, выхода оттуда государя по окончанию обедни.

Император, останавливаясь в приемной, одних выслушивал тут же, с другими же, приказав следовать за ним, разговаривал в одной из ближайших комнат или, смотря по важности объяснения, уводил в свой кабинет.

Каждый из желавших объясниться с государем, имел право являться в приемную три воскресенья с ряду, но если в эти три раза государь делал вид, что он не замечает просителя или просительницы, то дальнейшее их появление в его воскресной приемной не только было бесполезно, но и могло навлечь на них негодование императора.

Такой порядок принят был в отношении лиц, не имевших к государю никаких просьб, но только обязанных или представиться ему, или поблагодарить его за оказанную им милость, а также и в отношении иностранных дипломатов, желавших иметь у него прощальную аудиенцию.

Некоторые из них, побывав по воскресеньям эти три раза в приемной императора, не удостаивались не только его слова, но даже и его взгляда, и вследствие этого должны понять, что дальнейшие домогательства об отпускной аудиенции будут совершенно неуместны. Иван Павлович Кутайсов, спустя два, три часа после отъезда Ирены от Шевалье, отправился во дворец и дорогой задумался о том, что он обещал Родзевич.

Падкий на женскую красоту, он не мог отказать красавице ни в какой просьбе, как бы она ни была нелепа и неосуществима.

Такою просьбою представилась ему теперь просьба Ирены Станиславовны выхлопотать ей, да еще поскорее, особую аудиенцию у государя.

Она даже не сказала ему, видимо, не хотела сказать, по какому делу она желает беспокоить его величество.

Если государь спросит, а он не ответит, то будет такая гроза, какая не забывается долго.

Кутайсов со страхом вспомнил о сплетенной из воловьих жил и стоявшей в углу кабинета Павла Петровича палке, которой государь расправлялся с ним в минуты его гнева из-за какой-нибудь и не такой оплошности, как ходатайство неизвестной польки об отдельной аудиенции через посредство его, Ивана Павловича.

Как ни раскидывал он умом, выходило, что и приступить с такой просьбой к государю было крайне опасно.

А между тем он обнадежил Ирену.

Как было выйти из этого затруднения?

Он вспомнил о воскресных приемах.

Просить государя обратить внимание в воскресенье на красивую женщин, представлялось делом сравнительно легким.

"Сегодня пятница, - подумал Кутайсов, - она может приехать послезавтра".

Иван Павлович уже подъезжал к Зимнему дворцу, когда под наитием осенившей его мысли, приказал кучеру ехать на Гороховую.

Ирена Станиславовна была дома и очень удивилась, когда ей доложили о приезде графа Ивана Павловича Кутайсова.

- Он где?

- Их сиятельство в гостиной, - сказала, передавшая доклад лакея, горничная.

Родзевич поправила только у зеркала свою прическу и вышла.

- Граф, какими судьбами... Чему я обязана такой чести?

- Я давно собирался посмотреть на гнездышко такой жар-птицы, как вы, - шутя сказал Иван Павлович, - и именно сегодня загнала меня сюда моя же опрометчивость.

- Опрометчивость, - повторила Ирена Станиславовна. - Что же мы стоим... Садитесь, граф.

Они уселись в кресла.

- Я совсем потерял голову, когда вы сделали мне удовольствие и обратились ко мне с просьбою... Да и не мудрено было потерять ее в обществе таких двух красавиц.

- В чем дело? - нетерпеливо перебила Родзевич, догадавшись, о чем будет разговор и бледнея от внутреннего волнения.

- В том, красавица моя, что то, о чем вы меня просили, а именно, об особой аудиенции у государя, хотя и возможно, но для того, чтобы выхлопотать ее, необходимо более или менее продолжительное время... Я даже теперь в состоянии определить вам сколько именно...

- Это равносильно отказу... - уронила Ирена.

- А вам необходимо это очень скоро?

- Завтра, послезавтра, чем скорее, тем лучше...

- Но в чем же заключается то дело, о котором вы хотите говорить с государем? Я снова прошу вас сказать мне... Может быть, смотря о его важности, я и найду возможность тотчас же доложить о вас и о вашем желании, хотя опять же не ручаюсь за успех. В какой час скажется, как выслушается.

- Это я могу сказать только лично государю...

- Не настаиваю... не настаиваю... Но в таком случае, вот что придумал я...

Кутайсов остановился.

- Что же вы придумали? - злобно-насмешливо спросила рассерженная неудачей Ирена Станиславовна.

Иван Павлович не заметил или не хотел заметить этого тона...

- Вы можете говорить и видеться с государем послезавтра.

- Послезавтра? Где и как?..

- Послезавтра, в воскресенье... В приемной дворца, по окончании обедни.

- Но там будут и другие?

- Да.

- Это неудобно...

- Ничуть, вам не придется говорить при других, государь пригласит вас в следующую комнату или даже в кабинет.

Иван Павлович подробно рассказал ей правила воскресных приемов, не скрыв, что многие посетители так и не могут добиться, чтобы государь обратил на них свое внимание.

- А если так случится и со мною?.. Мне не только три воскресенья, но даже до следующего ожидать невозможно.

- С вами этого не случится... Я сумею приготовить государя к вашему появлению и вы будете иметь, повторяю, возможность говорить с ним послезавтра.

- Тогда мне все равно, я вам очень благодарна, - уже более спокойным тоном сказала Ирена.

- Теперь вопрос о вашем костюме.

- О костюме? Разве это так важно?

- Важнее, чем вы думаете... Чрезвычайно трудно, вообще, приноровить дамский наряд к прихотливому вкусу государя...

- Я одену русское платье... При дворе оно принято...

- Было, было, красавица, а теперь избави вас Бог надеть этот наряд, заимствованный императрицею Екатериною, во время посещения ею города Калуги, от тамошних купчих... Государь терпеть не может его.

- Тогда я оденусь пышно, по моде...

- Не знаю, что сказать вам на это... Иногда государь бывает недоволен этой выставкой перед ним суетной роскоши и высказывал не раз, что он гораздо более любит скромные, женские наряды, нежели пышные...

- Значит, я и оденусь просто...

- Решительно и этого посоветовать не могу... Он бывал часто недоволен и простотой наряда, не соответственно средствам дамы и считал это неуважением, оказанным его особе.

- Однако, вы правы, что это очень трудный вопрос...

- Очень трудный, красавица моя, очень трудный... Самый цвет платья требует счастливой угадки; иной день его величеству не нравятся яркие цвета, а другой темные, а между тем, произвести на него при первом появлении, чем бы то ни было, неприятное впечатление означает испытать полный неуспех в обращенной к нему просьбе...

- Благодарю вас, граф, за указания... Я сама постараюсь придумать себе туалет и надеюсь, что женским чутьем угадаю ту гармонию цветов и то соединение роскоши и простоты, не переходящих границ, которые не должны будут произвести на его величество дурное впечатление.

- Так, так, красавица... Это, пожалуй, верно... В этом случае относительно туалета, действительно, женский ум лучше всяких дум.

Условившись с Иреной, что она будет в Зимнем дворце в воскресенье, к известному часу, Иван Павлович простился, с чувством поцеловав ее руку.

Остальной вечер и следующий день Ирена Станиславовна провела в обдумывании предстоящего свидания с государем вообще, и в частности подробностей своего туалета.

Отправляясь во дворец, она постаралась прибрать такой наряд, чтобы он не бросался в глаза императору особенною пышностью, но чтобы в то же время не обратить его внимания излишнею простотою.

Это ей, действительно, как нельзя более удалось. Ранее обыкновенного поднялась она в тот день с постели и уже к исходу восьмого часа была в приемной Зимнего дворца.

Ей пришлось ждать недолго. Дверь из церкви отворилась и в зале появился государь.

Он был в своем обычном костюме.

Большие ботфоры и белые лосины на ногах, узкий мундирный двубортный фрак, застегнутый на все пуговицы, с широкими рукавами.

Павел Петрович, как мы знаем, не был красив. Он был очень мал ростом и ходил, топыря грудь и вышвыривая ноги.

Лицо его было чистое, белое, с розоватым оттенком, нос маленький и вздернутый, а под ним несоразмерно большой рот, глаза светло-голубые, всегда соловые, кроме минут гнева, выражение лица доброе и беспокойное...

Государь, окинув быстрым взглядом собравшихся в приемной, быстрыми шагами подошел к стоявшей несколько в стороне Ирене.

- Что вам угодно, сударыня? - несколько в нос, по обыкновению, спросил он.

- Ваше величество... - нервным шепотом начала Ирена, - перед вами несчастная обманутая и поруганная женщина, жертва мужского сластолюбия и эгоизма...

Она приложила платок к глазам.

- Пройдемте дальше, здесь неудобно, - заметил Павел Петрович более ласковым голосом.

Видимо, красота просительницы не осталась незамеченой, а ее прерывистый шепот вызвал в нем сострадание. Он двинулся из приемной. Ирена следовала за ним. Государь привел ее в кабинет и плотно затворил за собою дверь.

- Говорите!.. Нас не слышит никто, - сказал император.

- Государь...

Ирена стремительно бросилась к его ногам. Павел Петрович сначала в недоумении отступил, затем быстро бросился к ней и наклонился.

- Встаньте, встаньте...

- Оставьте, мне лучше так, у ног моего царя и повелителя.

Павел Петрович выпрямился. На него, видимо, это фраза произвела приятное впечатление.

- Говорите же...

- Я незаконная жена капитана мальтийской гвардии Оленина, рожденная Родзевич... Ирена Станиславовна...

- Оленина... Виктора... Разве он женат?..

- Да, женат... на мне...

- Почему же вы говорите, что вы незаконная жена?

- Потому, что он обманул меня... Я католичка, но он убедил меня венчаться на дому у православного священника.

Она остановилась, переводя прерывистое дыхание.

- И что же?

- Нас обвенчали... Я не знала обрядов православной религии...

- Но успокойтесь, если вы венчались по православному обряду, то в России брак признается законным, если бы даже священник венчал вас и не в церкви...

- Увы, государь, нас венчал не священник...

- Кто же?.. - испуганно-удивленным взглядом окинул ее Павел Петрович.

На мгновение он подумал, что перед ним сумасшедшая.

- Его товарищ, артиллерийский офицер, Григорий Романович Эберс, переодетый священником...

- Вы это можете доказать?..

- Мой брат, рыцарь мальтийского ордена, Владислав Родзевич и другие, были при этой гнусной комедии...

Ирена Станиславовна назвала фамилии нескольких гвардейских офицеров.

Государь подошел к письменному столу и сделал отметки с ее слов на лист бумаги.

- Я не подозревала обмана, отдалась моему мужу, который через месяц объявил мне в глаза, что я ему не жена, а любовница, и предложил заплатить мне...

Ирена Станиславовна зарыдала.

- Я с негодованием отвергла это предложение, а заявила ему,тчто буду жить с ним и так... Я любила его... Я и до сих пор... люблю... его... Но он окончательно меня бросил и хочет теперь жениться на фрейлине Похвисневой...

- Этому не бывать! - гневно крикнул государь. - Я разберу это дело, и если то, что вы говорили, правда... вы останетесь его единственною законною женою... Встаньте...

Павел Петрович подал ей руку. Она осыпала ее поцелуями, обливая слезами.

- Встаньте... - повторил государь.

Ирена Станиславовна поднялась с колен, но вдруг пошатнулась. Павел Петрович поддержал ее и усадил в кресло.

Она продолжала плакать. Когда она несколько успокоилась, государь повторил ей, что в тот же день расследует ее дело, и решение, если все то, что она рассказала подтвердится, будет в ее пользу.

Успокоившаяся Ирена встала и, сделав государю глубокий реверанс, пошла к выходу.

Павел Петрович проводил ее до приемной, откуда, круто повернувшись, вернулся в свой кабинет.

Дальнейший "воскресный прием" не состоялся.

VIII

В УБЕЖИЩЕ ЛЮБВИ

В семье Похвисневых и не ожидали, конечно, готовящегося удара.

Владимир Сергеевич и Ираида Ивановна со дня на день ждали, что Виктор Павлович Оленин сделает предложение их дочери, что они будут объявлены женихом и невестой и день свадьбы будет назначен в недалеком будущем.

Они лелеяли эту мечту и не поверили бы, если бы кто-нибудь назвал ее неосуществимой.

Они видели свою любимую дочь пристроенной за любимцем государя, пристроенной по воле ее величества, которая, конечно, не оставит ее своими милостями.

Им заранее мерещились те роскошные свадебные подарки, которыми осыплет императрица свою любимицу - невесту.

"Конечно, - рассуждала сама с собой Ираида Ивановна, - государь не останется глух к просьбам своей августейшей супруги и наградит Оленина баронским или графским титулом".

Эту мысль заронила в ум матери дочь.

Титулованная богатая жена молодого человека, с блестящей карьерой впереди, - такая радужная судьба их дочери Зинаиды не оставляла желать большего.

По наведенным Ираидой Ивановной справкам, оказалось, что Оленин вел чрезвычайно скромную жизнь, а потому Похвиснева, зная первоначальное, полученное от опекуна состояние Виктора Павловича, прибегнув к точным вычислениям, решила, что его доходы, и без того громадные, должны были увеличиться на значительную сумму.

Она и не подозревала, какие метаморфозы, по указанию Ирены Станиславовны, были произведены теткой последней Цецилией Сигизмундовной с имениями и капиталами Виктора Павловича Оленина.

В этих мечтах о будущем счастье своей старшей дочери, она не замечала, что делается с младшей - Полиной Владимировной.

А делалось с ней что-то очень неладное.

С некоторого времени она страшно похудела и бродила по дому, как тень, грустная, задумчивая.

Домашние, видя ее ежедневно, как это всегда бывает, не замечали происходившей в ней постепенно перемены, а отец и мать, повторяем, слишком поглощены были придворной жизнью и решавшейся у ступеней трона судьбою их старшей дочери, чтобы обращать должное внимание на состояние здоровья и духа младшей.

Тем более они не заметили, что посещавший чуть не ежедневно их дом Осип Федорович Гречихин с некоторого времени совершенно не появлялся в их доме.

Не заметив, как мы уже сказали, перемены в их дочери, Владимиру Сергеевичу и Ираиде Ивановне, конечно, и в голову не могла прийти мысль, что между редкими посещениями Гречихина и этой переменой существовала несомненная связь.

Один Иван Сергеевич Дмитревский остался верен своей любимице и по-прежнему свободные от занятий и светских отношений вечера проводил с нею с глазу на глаз в домике у Таврического сада.

Он видел, что она таяла как свеча, болел душой вместе с нею, но помочь ей было не в его силах.

Он не мог ей вернуть Гречихина, вернуть его любовь, а только это могло быть ее спасением.

Он пробовал ее уговаривать, подавал советы благоразумия, взывал к ее самолюбию, но все это делалось им почти что только для очистки совести.

Он понимал, что рана, нанесенная ее любящему сердцу любимым человеком, если не смертельна, то неизлечима.

Когда он увидел, что отношения между Осипом Федоровичем и Полиной вдруг как-то странно и неожиданно порвались и что последний стал, видимо, избегать ту, которая еще так недавно составляла для него все в жизни, то потребовал объяснения от Гречихина.

Это было после обеда, недели через три после рокового для Гречихина бенефиса Шевалье и еще более рокового у ней вечера.

- Что с тобой, Осип Федорович, делается за последнее время? - спросил Иван Сергеевич, раскуривая трубку.

Он говорил ему "ты" по просьбе его и Полины.

- Что такое? Со мной, кажется, ничего... - смешался и густо покраснел Гречихин.

- Не виляй, брат, нехорошо... Что произошло между вами с Полиной?

- Ничего...

- Как ничего, когда ты туда по неделям глаз не кажешь... Она, между тем, убивается, худеет, бледнеет, сделалась такая, что краше в гроб кладут...

Дмитревский замолчал и пристально посмотрел на Осипа Федоровича.

Тот тяжело дышал, но не отвечал ни слова.

- Нехорошо, брат, так поступать с девушкой... Увлекать, обнадеживать, а потом вдруг оборвать... Тебе-то это как с гуся вода, а ей каково...

- Но ведь, Иван Сергеевич, между нами не было ничего решено окончательно... Полина Владимировна, как вы сами знаете, не хочет идти против воли своих родителей, а на их согласие расчитывать трудно... При высоком положении они, конечно, пожелают для своей дочери не такой ничтожной партии, как я...

Гречихин проговорил это все запинаясь, бледнея и краснея, видимо, совершенно смущенный.

Иван Сергеевич несколько времени молча и пристально глядел на него, когда он кончил.

- Вот ты какую песню запел... Нехорошо, брат, нехорошо! - покачал он головой. - Нехорошо, потому что не искренно... Все, что ты сказал теперь, ты знал и в Москве, и здесь по приезде, но это не мешало тебе торчать около нее ежедневно и нашептывать ей о своей любви... Я же, старый дурак, еще покровительствовал твоей любви, думая, что ты честный человек...

- Иван Сергеевич... - простонал Осип Федорович.

- Ничего, брат, выслушай правду... Это не вредит, напротив, полезно вашему брату, молокососу...

- Но что же мне делать, что делать? - воскликнул Гречихин.

- Но что же случилось? - уже участливо спросил Дмитревский, видя неподдельное отчаяние молодого человека.

- Я люблю другую... - прошептал, после некоторой паузы, Осип Федорович.

- Кого? - вырвалось у Дмитревского.

Гречихин молчал.

- Впрочем, мне-то какое дело... - как бы про себя заметил Иван Сергеевич... - И это серьезно и бесповоротно?

- Увы! - воскликнул Осип Федорович.

Это "увы" было так выразительно, что Иван Сергеевич понял, что Полина вычеркнута из сердца Гречихина навсегда.

- Жаль, жаль... и ее жаль, а тебя еще более, - сказал он. - Едва ли ты здесь, в Петербурге, найдешь чище сердца и светлей душу, нежели у так безжалостно отвергнутой тобою Полины...

Гречихин сидел, низко опустив голову.

- Если это тобой решено бесповоротно, то оборви сразу и не бывай там... Нечего ей и растравлять напрасно сердце... Это будет все-таки честнее... А я уже сам как-нибудь постараюсь ее успокоить... Уговорю, утешу... Забудет... Должна забыть. Не стоил ты ее, брат, и не стоишь... Вот что...

На глаза старика набежали слезы.

Гречихин, увидав эти слезы, схватился обеими руками за голову и простонал.

- О, я несчастный, несчастный!..

Иван Сергеевич смахнул слезы и с состраданием посмотрел на Осипа Федоровича.

Он решил прекратить тяжелую и бесполезную сцену.

- Однако, мне надо кое-чем заняться... - сказал он по возможности спокойным голосом и, последний раз затянувшись трубкой встал с дивана, на котором сидел, и поставил ее на подставку.

Гречихин тоже встал и отправился в свою комнату.

Здесь он снова упал в кресло и снова с отчаянием воскликнул:

- О, я несчастный, несчастный!

Голова его опустилась на грудь и слезы крупными каплями полились из его глаз.

Осип Федорович не ошибался. Он, действительно, был глубоко несчастен.

Не прошло недели после посещения им Генриетты Шевалье в вечер ее бенефиса и более чем странного разговора его с Иреной Станиславовной Родзевич, как сенатский швейцар подал ему раздушеную записку на фисташкового цвета почтовой бумажке, запечатанную облаткой с изображением мальтийского креста.

Озадаченный Гречихин с неподдельным удивлением взял из рук швейцара это послание, распечатал его и прочел:

"Я жду вас сегодня к шести часам вечера.

Ирена".

Осип Федорович побледнел. Сердце его усиленно забилось. Сильное впечатление, произведенное на него девушкой, имя которой он увидал в конце этой коротенькой записки, с первого же раза смешалось с каким-то мучительным предчувствием несчастья, которое его ожидает при продолжении с ней так неожиданно начатого знакомства.

Это предчувствие появилось у него в ночь по возвращении из дома Шевалье и продолжалось вплоть до дня получения записки.

Поэтому-то Гречихин внутренно решил не делать визита приглашавшей его к себе Родзевич.

Он даже старался вовсе не думать. Это, впрочем, ему не всегда удавалось.

Соблазнительный образ красавицы нет-нет да и восставал в его воображении, заставлял усиленно биться его сердце, туманил голову и болезненно действовал на нервы.

С запиской в руках он стал подниматься по главной лестнице сената.

"Идти, или не идти?" - восставал в его уме вопрос.

"Не идти..." - шептал ему внутренний голос благоразумия.

Дивный облик Ирены Станиславовны плыл, между тем, перед Гречихиным и мешал ему прислушиваться к этому голосу.

Он вдыхал, несмотря на прошедшую неделю, памятную для него атмосферу каких-то одуряющих ароматов, окружающих эту восхитительную девушку.

Последнее происходило от духов, которыми была пропитана записка, и которую он держал в руках.

"Посмотрим, еще до вечера долго..." - решил он и сунул записку в карман.

Рассеянно он провел служебные часы. Назначенное свидание не выходило из его головы.

"Меня ждет сегодня Полина..." - вдруг вспомнил он и сердце его болезненно сжалось.

"Как же быть?"

Он ушел со службы, так и не решив этого вопроса. Не решил он его и после обеда, когда лег, по обыкновению, вздремнуть часок, другой.

В этот день, однако, ему не спалось.

"Куда ехать, к Похвисневым или к Ирене?" - вот вопрос, который гвоздем сидел в его голове.

Нельзя сказать, чтобы он решил его в том или другом смысле даже тогда, когда стал одеваться, чтобы выйти из дому.

Случилась только, что в шесть часов он звонил у подъезда квартиры Ирены Станиславовны Родзевич.

"Как это случилось?" - он не мог дать себе впоследствии отчета.

- Судьба! - успокоил он себя этим банальным словом.

Ирена Станиславовна ждала его в своем будуаре. В нем царствовал таинственный полусвет и царила атмосфера одуряющих ароматов.

Хозяйка поднялась с канапе, на котором полулежала, когда горничная ввела Осипа Федоровича в это "убежище любви", как он потом называл будуар Ирены, и удалилась.

Ирена Станиславовна подала ему руку.

Он невольно наклонился и поцеловать эту руку долгим поцелуем.

- Наконец-то вы появились... Надо было писать... Я соскучилась... Это со мной случилось первый раз... - сказала она.

Он не нашелся, что отвечать ей. Она снова полулегла на канапе, усадив его рядом в кресло.

Она была в легком домашнем платье цвета свежего масла, казавшегося белым.

Мягкая шелковая материя красиво облегала ее чудные формы. Широкие рукава позволяли видеть выше локтя обнаженную руку.

Он сидел, как очарованный, перед этой соблазительной женщиной, под взглядом ее чудных глаз, искрившихся страстью.

- Как вы решили тот вопрос, который я вам задала у Генриетты? - вдруг спросила она среди начавшегося незначительного разговора о городских новостях, разговора, в котором он принимал какое-то машинальное участие, весь поглощенный созерцанием своей собеседницы.

- Какой вопрос?.. - спросил он, пораженный неожиданной переменой разговора.

- Вы забыли, так я напомню вам...

Она быстро соскочила с канапе, бросилась к нему, обвила его шею своими обнаженными руками и обожгла его губы горячим поцелуем.

- Неужели ты не понимаешь, что я люблю тебя...

Он забыл весь мир, заключил ее в свои объятия и отнес снова на канапе...

Странное, неиспытанное им еще впечатление вынес он из этого пароксизма страсти.

Ему казалось, что он, мучимый страшною жаждою, наклонился к холодному, прозрачному роднику, пил ледяную воду, пил, не отрываясь, не переводя дыхания...

Родник скрылся под землей и он остался все с той же неутолимой жаждой.

В девять часов вечера он вышел из квартиры Родзевич и пошел домой.

Все мысли в голове его были спутаны и над ними всеми царила она, девушка, так неожиданно, и, как казалось ему, так безраздельно отдавшаяся ему.

По некоторым, брошенным Иреной фразам, он, отуманенный, неспособный рассуждать, уверенно заключил, что она еще никому, кроме него, не дарила своей девственной ласки.

Он вспомнил о Полине, о их взаимных мечтах о будущем, мечтах, окончательно разрушенных в течение последних нескольких часов.

Образ златокудрой девушки, еще так недавно бывшей для него дорогим и священным, ушел куда-то далеко, далеко и был еле виден за блеском чудного образа "его" Ирены.

"Моя Ирена..." - повторял он несколько раз самодовольным тоном.

Весь роман с Полиной представлялся ему ребячеством в сравнении с тем, что произошло два часа тому назад.

Там были одни разговоры, там ничего не было решено, а тут он связан долгом чести человека относительно всецело доверившейся ему девушки.

Он оправдает ее доверие, доверие "его" Ирены. Он чувствовал ее присутствие около себя.

Сама мысль о Полине исчезла.

О ней напомнил ему Иван Сергеевич Дмитревский.

IX

ОНА ЗАМУЖЕМ

Разговор с Иван Сергеевичем Дмитревским заставил окончательно прозреть Осипа Федоровича Гречихина.

Он ясно понял, что Полина потеряна для него навсегда, но этого мало, из слов Дмитревского он мог заключить, как тяжело отразилась на бедной девушке неожиданная измена любимого человека, как безжалостно он разбил это чистое сердце.

"Чище сердца и светлее души едва ли ты найдешь в Петербурге!" - припомнились ему слова Ивана Сергеевича.

Гречихин почувствовал истину этих слов. Разве он знал душу и сердце Ирены?

Нет, он не знал их.

Его влекло к ней, влекло с непреодолимой силой нечто иное, чем то, что заставляло его чувствовать себя счастливым возле Полины.

То чувство могло сравниться с зеркальной поверхностью моря, без малейшей зыби, когда лазурное небо, освещенное ярким солнцем, кажется как бы опрокинутым в бездонной глубине, в которой, между тем, светло и ясно и заметны малейшие переливы световых лучей.

Покойно, не колыхаясь, стоит корабль в такие минуты мертвого штиля, но, увы, стоит неподвижно, не рассекая гладкую поверхность воды, в сладкой дремоте, в обворожительной неге, не делая ни шагу вперед.

То же, что он ощущал теперь в своем сердце, было подобно буре среди густого мрака южной ночи, когда бурливое, седое море, клубясь и пенясь, взлетает высокими валами из своей бездонной пропасти и рвется к пропасти неба, где изредка блестят яркие звезды и молниеносные стрелы то и дело бороздят мрачный свод, отражаясь в бушующих волнах.

Корабль, как щепку, бросает из стороны в сторону и сердитые волны налетают на него со всех сторон, как бы оспаривая друг перед другом свою жертву.

Вся прелесть ощущения опасной борьбы, вместе с ожиданием ежеминутной гибели, заставляет его переживать сердцем восхитительная Ирена.

Он отдал предпочтение последнему чувству, да и мог ли он поступить иначе?

Покой хорош после борьбы, без нее нельзя оценить его сладость.

Ирена Станиславовна хорошо поняла это, она пробудила в нем страсть, и расчитанной заранее на успех игрой стала мучить свою намеченную ранее жертву.

На другой день после свидания, перевернувшего совершенно духовный мир Осипа Федоровича, он на крыльях радости помчался к своей Ирене.

Его не приняли.

Это его поразило. Он провел бессонную ночь; как потерянный ходил целый день, дожидаясь вечера.

В шесть часов он снова уже звонился у подъезда квартиры Родзевич.

Она была дома.

Он вошел.

Она его встретила в гостиной и представила тетке. Завязался общий разговор на городские темы. Он удивленно по временам взглядывал на Ирену.

Ее с ним обращение было холодно-любезное и не напоминало ничего того, что происходило за день перед тем.

Спокойно выносила она его красноречивые взгляды, казалось, соверщенно не понимая их.

К концу вечера, показавшегося ему пыткой, он начал почти думать, что все то, что произошло в будуаре Ирены, он видел во сне.

Только при прощании Ирена слегка пожала ему руку.

Он поднес ее руку к своим губам и поцеловал ее долгим поцелуем.

Это пожатие вознаградило его за проведенный мучительно вечер.

В такую странную, мучительную для него, форму вылились их отношения.

Она лишь изредка принимала его в своем будуаре, осыпала в припадке страсти бешеными поцелуями, а затем вдруг отстраняла его от себя на целые недели, была холодно-любезна при встрече, или же несколько дней совсем не принимала его у себя.

Через некоторое время он стал сталкиваться в ее гостиной с графом Казимиром Нарцисовичем Свенторжецким.

Ирена умышленно при нем кокетничала с последним, разжигая страсть и ревность влюбленного без ума Гречихина.

Он мучился, терзался сомнениями и ревностью, каждый день назначал для решительного объяснения и для разрыва с "бездушной кокеткой", как он мысленно называл Ирену, но в ее присутствии смущался, робел и покорно выносил ее издевательства.

Он был похож на ту привязавшуюся к человеку собаку, которая лижет руки бьющего ее хозяина.

Решительное объяснение пугало его.

"А вдруг она меня прогонит! Что тогда?" - восставали в его уме тревожные вопросы.

"Смерть!" - шептал ему внутренный голос.

"Без нее мне действительно не жить!.." - решил он.

Его только разжигаемая обладанием, но неудовлетворенная страсть к этой женщине дошла до своего апогея.

Все это отрывочными мыслями проносилось в голове Осипа Федоровича, сидевшего с поникшей головой в своей комнате, после беседы с Иваном Сергеевичем Дмитревским.

Наконец, он поднял голову и осмотрелся кругом. Вдруг в его уме мелькнула мысль:

"Зачем он здесь?"

На самом деле жизнь в доме человека, видевшего в нем будущего мужа своей любимой племянницы при изменившихся обстоятельствах была более чем неудобна.

"Я завтра поблагодарю Ивана Сергеевича за гостеприимство и перееду на другую квартиру".

Он вспомнил, что один из его товарищей говорил ему, что рядом с ним освободилась комната, здесь же, на Морской, ближе к Гороховой.

"Ближе к ней", - не утерпел подумать он.

"Но сегодня я решительно объяснюсь с ней... Вот уже два дня, как я не могу застать ее дома... Сегодня она меня, вероятно, примет... Я ей выскажу все, я заставлю ее сказать решительное слово, любит ли она меня!? Я ведь не знаю даже этого!"

Он схватился за голову.

"Боже, Боже... Я прямо теряю всякое соображение... Что делает со мной эта женщина? Я не могу даже добиться от нее причины, почему она выбрала меня... Так быстро, так нелепо быстро... На мои вопросы она или не отвечает, или же отделывается ответом, равносильным молчанию: "Сама не знаю почему". "Не ты, так другой". Боже, как это мучительно, как невыносимо мучительно... Не знать, любит ли тебя женщина, которую ты держишь в объятиях, когда эти объятия составляют для тебя суть всей твоей жизни, когда ты чувствуешь, что ты только и живешь в них и для них".

В таком почти бессмысленном полубреду вылились бессвязные мысли его отуманенного страстью ума.

Он быстро оделся, вышел из дому и пошел привычной дорогой по направлению к Гороховой.

Это было в понедельник вечером, на другой день после приема Ирены Станиславовны государем.

С трепетным замиранием сердца дернул он за звонок.

- Дома?..

- Никак нет-с... Только что сейчас уехали, - сказал отворивший ему лакей.

Осип Федорович стоял молча перед полуоткрытой дверью.

Лакей, подождав несколько времени, затворил и запер дверь.

Гречихин еще несколько секунд простоял, как бы оцепенелый перед запертой дверью, потом повернулся и пошел совершенно в противоположную сторону, нежели та, где была его квартира.

Около двух часов бродил он бесцельно по улицам Петербурга и, наконец, усталый и измученный, вернулся домой.

"Может быть, и на самом деле уехала, - успокаивал он сам себя. - Пойду завтра..." - решил он.

Заснуть он долго не мог и только под утро забылся тревожным сном, но не на долго.

Его пришли будить.

Пора было отправляться на службу. Он встал, умылся, оделся и отправился в сенат.

Все это он делал машинально. Одна мысль, одна дума сидела в его голове.

"Увижу ли я сегодня Ирену?"

Он вошел в канцелярию и уселся на свое место, поздоровавшись с сослуживцами.

Он развернул даже было одно из "дел", приготовленных для ближайшего доклада, и силился заняться им.

Это ему начинало удаваться, как вдруг до него из группы разговаривавших невдалеке товарищей явственно донеслась фамилия Родзевич.

Он инстинктивно оторвался от "дела" и стал прислушиваться.

Еще не вникнув в смысл разговора, он почувствовал, как сжалось его сердце от томительного предчувствия.

- Во время последнего воскресного приема она явилась во дворец... Государь обратил на нее внимание... - говорил один голос.

- Еще бы, Ирена Родзевич - красавица, - вставил другой.

- И объявила его величеству, что тайно обвенчана с капитаном мальтийской гвардии Олениным, которого государыня прочила в мужья дочери генерал-прокурора своей любимой фрейлине Похвисневой.

- Вот так штука... Значит женишок выдавал себя за холостого... Как же ему жена это до сих пор дозволяла? Это уже давнишняя история... Не могла же она не знать?.. Ведь они живут в одном доме...

- Он не признавал ее своей женой, так как их венчал не священник... - продолжал первый голос.

- Кто же?..

- Переодетый священником офицер... Мне даже говорили его фамилию... Позвольте, позвольте, сейчас вспомню... Эберс...

- Григорий Романович... я его знаю, - вставил один из слушателей. - Бедняжка... Ему не поздоровится... Государь шутить не любит.

- Уж не поздоровилось... Родзевич была у его величества в воскресенье, а вчера, в понедельник, к вечеру сам государь дело это все разобрал, вызвал Оленина и Эберса и указанных обманутой свидетелей...

- И что же?

- Оленин сознался, свидетели подтвердили. Эберс тоже не стал отпираться... Государь, как говорят, спросил его: "Как же ты решился на такой поступок?" "Из любви к ближнему..." - отвечал Эберс. "У тебя наклонности к духовной жизни, а ты офицер... Ступай в монахи..." - решил государь.

- А Оленин отделался гауптвахтой? - послышался вопрос.

- Ничуть, он наказан иначе, - засмеялся рассказчик. - Его брак с Иреной Родзевич государь признал законным и приказал ему представить его жену ко двору...

- Какое же это наказание?

- Как какое... Он терпеть не может свою жену и безумно влюблен в фрейлину Похвисневу. Положим, она очень хороша... Но на мой взгляд Родзевич, теперяшняя Оленина, лучше. Это дело вкуса.

- Значит, один Эберс поплатился за всю эту историю карьерой?

- Он со вчерашнего дня послушник Александро-Невской лавры.

- Жаль, славный малый, прекрасный товарищ, лихой собутыльник, - послышались замечания.

Осип Федорович, чутко прислушивавшийся к этому разговору, не проронил ни одного слова.

Он сидел, как пригвожденный к столу, бессмысленно уставив глаза в открытую страницу лежавшего перед ним "дела".

"Что же это такое, - думал он. - Она замужем!.. Значит она насмеялась, надругалась надо мною... В то время, когда она была в моих объятиях, она обдумывала план, как узаконить свой брак с Олениным, с которым она жила под одною кровлею... Быть может даже виделась... Быть может так же ласкала, как меня... Непременно ласкала... если не теперь, то раньше, после их свадьбы".

Кровь клокотала в мозгу Осипа Федоровича.

Он продолжал сидеть неподвижно, как бы углубленный в занятия.

"И она теперь жена другого, она потеряна для меня навсегда, а между тем, я чувствую, что как ни безнравственна она, я не могу и не хочу вырвать ее образ из моего сердца".

Силой воли он заставил себя на мгновение успокоится.

"Я потребую от нее объяснения... сегодня... сейчас же".

Сказав своему помощнику, что чувствует себя нездоровым, он ушел со службы.

Прямо из сената он поехал к Ирене Родзевич, как, по прежнему, он упорно называл ее.

X

ДВЕ ЖЕРТВЫ

По мере приближения Осипа Федоровича к дому, где жила Ирена Станиславовна, волнение его все увеличивалась и увеличивалось.

Он не шел, а почти бежал от Сенатской площади до Гороховой.

Как это всегда бывает с потрясенными каким-нибудь неожиданным известиями людьми, он потерял всякое соображение в мелочах обыденной жизни и только почти у цели своего бега вспомнил, что мог бы взять извозчика.

Решительно и сильно дернул он за ручку звонка.

Он хотел парализовать этим возникавшую было в его душе мгновенную робость.

Лакей отворил дверь.

Гречихин, не справляясь у него, дома ли Ирена Станиславовна быстро вошел в сени, поднялся по лестнице и проник в переднюю.

Озадаченный лакей посторонился и беспрепятственно пропустил его.

Осип Федорович, сбросив верхнее платье на руки, тоже смущенному его видом и быстротой входа, другому лакею, быстро прошел залу, гостиную и был уже около двери будуара Родзевич, когда на его пороге появилась сама Ирена Станиславовна.

Она не ожидала нечаянного гостя, но смутилась, видимо, только на минуту.

Гордо подняв голову и как-то вся вытянувшись, она смерила его с головы до ног вызывающе-презрительным взглядом.

- Ирена... Ирена... Ирена... Станиславовна... - мог только, задыхаясь, произнести он, тоже неожидавший такой внезапной встречи.

- Что вам угодно?.. - ледяным тоном спросила она.

Осип Федорович опешил и от ее тона, и от взгляда.

- Я слышал... неужели... это правда... Ирена... - пробормотал он.

Он почувствовал, что то напряжение нервных сил, в состоянии которого он находился несколько часов, сразу исчезло.

Он был слаб и беспомощен.

Нервные спазмы сжали ему горло, из глаз невольно потекли слезы.

- Что такое вы слышали? - еще более презрительно-холодным тоном продолжала Ирена.

Замеченное ею состояние ее противника придало ей еще большую смелость.

- И какое мне дело, что вы что-то где-то слышали?

- Вы жена Оленина? - воскликнул он.

- К вашим услугам... - насмешливо уронила она. - Что же, однако, вам от меня угодно... от жены Оленина?

Она подчеркнула последнюю фразу.

- Но, Ирена, ведь я... - совершенно растерявшись, начал он.

- Что вы! - почти крикнула Ирена Станиславовна. - И как вы смеете называть меня полуименем?.. Вам, кажется, известно, что меня зовут Ирена Станиславовна...

- Простите, но я думал... наши отношения...

- Что-о-о?.. - удивленно воскликнула Ирена. - Вы с ума сошли!.. Какие это наши отношения?.. Какие отношения могут быть между женою капитана мальтийской гвардии и сенатским чиновником? Я спрашиваю вас: какие?

Гречихин молчал, подавленный нахальством стоявшей перед ним красавицы.

- Чего смотрят люди, пуская в комнаты всех без разбора и... даже доклада... - пожала она плечами.

- Ирена, ты шутишь, дорогая, ненаглядная моя... - двинулся он к ней.

Она отступила, окинув его деланно-недоумевающим взглядом.

- Повторяю вам, вы сошли с ума... Прошу вас оставить сию минуту мою квартиру и навсегда... Иначе я буду принуждена позвать людей...

Она двинулась по направлению к висевшей на стене сонетке и схватила рукой вышитую ленту.

- Это твое... ваше... последнее слово? - задыхаясь, спросил Осип Федорович.

- Последнее, - сказала она, продолжая держать в руке сонетку.

- Ты не позовешь никого, ты объяснишь мне... - в порыве какой-то отчаянной решимости схватил он ее за левую руку и потянул к себе.

Она изо всех сил дернула сонетку. Раздался оглушительный звонок. Из двух дверей, выходящих в гостиную, появились люди.

Гречихин отпустил ее руку, не потому, что смутился посторонних, но вследствие мгновенно озарившей его ум мысли о неблаговидности физической борьбы с женщиной.

- Выведите его вон! - крикнула вне себя Ирена. - И никогда не пускать его!..

Она быстро скрылась за дверью.

Осип Федорович, как окаменелый стоял посреди комнаты и смотрел на затворившуюся за "его Иреной" дверь. "И это "моя Ирена", - с горечью подумал он.

- Пожалуйте, господин! - подошел к нему один из лакеев, пришедших несколько в себя от неожиданной для них сцены.

Гречихин молчал.

Лакей дотронулся до его локтя.

- Пожалуйте!

Это прикосновение слуги заставило его вздрогнуть.

Он бессмысленным взглядом обвел комнату, стоявших около него слуг, и быстро вышел из гостиной и прошел зал.

В передней накинули на него верхнее платье, и он вышел на улицу.

На дворе стоял январь в начале 1799 года.

Резкий ветер дул с моря и поднимал, и крутил с земли снег, падавший из темносвинцового неба.

Гречихин пошел машинально тою же дорогой, которой шел час тому назад, дошел до Сенатской площади, прошел ее и спустился на лед Невы.

На реке ветер был сильнее и вьюга крутила по всем направлениям.

Несчастный не замечал непогоды и, повернув влево вдоль реки, пошел, быстро шагая по глубокому снегу.

Невдалеке чернелась широкая прорубь, огражденная двумя вехами.

Осип Федорович шел прямо к ней.

На краю он на секунду остановился, как бы в раздумьи, затем, не двигая ногами, подался всем телом вперед и исчез в глубине.

- Гляньте, братцы, человек нырнул! - послышались возгласы людей.

Это были три водовоза случайно приехавших за водой.

Двое из них остались у проруби и с беспокойным любопытством смотрели на ее гладкую поверхность, за минуту поглотившую человеческую жизнь, а третий, оставив свою лошадь под присмотром товарищей, побежал в ближайшую на берегу полицейскую будку, известить начальство.

Спустя некоторое время, прибыл будочник и бегавший за ним водовоз с багром.

Они вчетвером стали шарить в проруби и после нескольких попыток багор зацепился за что-то мягкое, и на поверхности воды, а затем на лед был вытащен оконевший труп несчастного самоубийцы.

Будочник побежал докладывать своему ближайшему начальству, квартальному.

Водовозы, налив бочки водой, уехали развозить ее по домам.

У проруби, на снегу, осталась лежать темная масса, бывшая за какой-нибудь час тому назад человеком, полным сил, страстей и надежд.

Осип Федорович Гречихин нашел свой покой в буквально холодных объятиях смерти.

Ирена Станиславовна, избавившись от неприятного ей посетителя, вошла к себе в будуар и села, чтобы перевести дух.

Сцена с Гречихиным, несмотря на выказанное ею наружное спокойствие, взволновала ее.

Среди происшествий последних дней, она совершенно было забыла о своем капризе отнять жениха у сестры ненавистной ей Зинаиды Похвисневой.

Последняя была теперь для нее не опасна и она забыла и думать о всем и всех, что было связано с ней.

Неожиданное появление Осипа Федоровича заставило ее решиться разом покончить с злой шуткой, которую она продела над этим "влюбленным чиновником", как она заочно называла его.

Она не задумывалась о последствиях разрыва. Какое ей было до этого дело?..

Она слишком умно вела себя с ним, чтобы оставить у него в руках какие-либо доказательства их близости. Она могла ему в глаза отказаться от всего, что она и сделала.

Его голословное утверждение сочтено будет хвастовством отвергнутого поклонника, бредом сумасшедшего, влюбленного в нее человека.

Он не раз говорил ей, что умрет, если она прогонит его.

"Пусть умрет... - хладнокровно решила она. - Не достанется, по крайней мере, этому отродью Похвисневых..." - со злобой думала она.

Ей было не до него.

Она знала о решении государя, о судьбе, постигшей Эберса, и о признании ее брака с Олениным законным, но до сих пор она еще не решалась вступить в права жены и спуститься вниз, к назначенному ей и Богом, и царем мужа.

Она собиралась это сделать как раз перед тем, как появился Гречихин.

Ирене Станиславовне было известно, что Виктор Павлович нынче утром снова был призываем во дворец к государю и всего с час, как вернулся домой.

Ей предупредительно доложил об этом через ее горничную Франциску камердинер Оленина Степан.

Виктор Павлович, действительно, был во дворце и снова выдержал целую бурю царского гнева.

- Смотри, - сказал Павел Петрович, - если я не наказываю тебя, то единственно ради твоей несчастной жены, но при малейшей с ее стороны на тебя жалобе мне, тебе не сдобровать... Я скажу это ей самой...

Император был, видимо, настроен исключительно в пользу Ирены Станиславовны.

Этим последняя была всецело обязана Кутайсову и Груберу, наперерыв старавшимся возносить до небес несчастную обманутую девушку, столько лет молча сносившую позорную роль ни девушки, ни вдовы, ни мужней жены, восхвалять ее добродетели, ум, такт и другие нравственные качества, выставляя Оленина в самом непривлекательном свете во всей этой, по словам радетелей пользы Ирены, гнусной истории.

Они, видимо, не остались ей неблагодарными за устранение нежелательного для них претендента на руку Зинаиды Владимировны Похвисневой.

Виктор Павлович вернулся из дворца в совершенном отчаянии.

Он был всецело отдан во власть женщины, которую он ненавидел до глубины души, а теперь эта ненависть в его сердце дошла до крайних пределов.

Он, конечно, именно теперь был связан с нею навеки.

На днях он должен будет представить ее ко двору и зажить с ней совместною супружескою жизнью.

Он, между тем, догадывался о ее поведении за время их разрыва после сцены с чубуком, и при одной мысли, что он должен был прикоснуться к ней, им овладело чувство брезгливости.

Та же, другая, от которой он вследствие частых свиданий совершенно потерял голову, потеряна для него навсегда.

Она выйдет замуж, на его глазах, за графа Свенторжецкого, который после него, Оленина, остался самым верным кандидатом в женихи Зинаиды Похвискевой.

Он должен будет, пожалуй, даже присутствовать на их свадьбе, под руку с ненавистной женой, с этим "извергом в юбке". Мстительная Ирена, конечно, настоит на этом. Она, "божественная Зина", будет в объятиях другого, а он...

Стоит ли жить?..

Его взгляд упал на один из висевших над диваном в кабинете, среди разного оружия, пистолетов. Это был его любимый пистолет, подарок дяди Дмитревского. Виктор Павлович всегда держал его заряженным.

Вскочить на диван и снять пистолет было для него делом одного мгновения.

С пистолетом в руке он подошел сперва к дверям, ведшим из кабинета в гостиную, и запер их на ключ; то же проделал он с дверью, идущей в спальню.

Вернувшись к дивану, он сел, поднял курок и осмотрел затравку. Все было в полном порядке.

Низко опустив голову и подперев ее левой рукой, не выпуская из правой пистолета, он задумался.

Он мысленно пережил свое прошлое и будущее и вдруг стремительно приставил пистолет к правому виску.

Раздался выстрел. Тело самоубийцы дрогнуло и сползло с дивана, пистолет выпал из его рук на ковер. Из зиявшей в виске ранки сочилась кровь.

Виктор Павлович был мертв и смерть была моментальная. Его труп сидел на полу, прислонившись к дивану, с запрокинутою несколько назад и в сторону головою.

Время смерти этой жертвы Ирены Родзевич почти совпало с моментом смерти другой жертвы, несчастного Гречихина, бросившегося в прорубь.

Выстрел был услышан в квартире.

Поднялась суматоха. Вся прислуга собралась у обеих запертых изнутри дверей кабинета, недоумевая, что предпринять. Побежали за полицией.

В этот самый момент щелкнул замок потайной двери и в кабинете появилась Ирена Станиславовна. Увидав лежавший у дивана труп своего мужа, она, казалось, не была не только поражена, но даже удивлена. Точно она ожидала этого. Ни один мускул не дрогнул на ее лице.

Она подошла ближе, с холодным любопытством посмотрела прямо в лицо мертвецу и той же спокойной, ровной походкой вернулась к двери, ведущей в спальню, и скрылась в потайной двери.

Едва успела закрыться за ней эта дверь, как двери, ведущие в кабинет из гостиной, сломанные в присутствии явившейся полиции, распахнулись.

XI

НЕУТЕШНАЯ ВДОВА

Весть о неожиданно появившейся законной жене капитана мальтийской гвардии Виктора Павловича Оленина, считавшегося холостым и блестящим женихом, сменилась известием о его самоубийстве.

С быстротою молнии облетело последнее петербургские великосветские гостиные и достигло до дворца.

Мнения по поводу этого происшествия разделились.

Болыпенство жалело так безвременно и так трагически покончившего свои расчеты с жизнью молодого блестящего офицера, догадывалось, недоумевало, делало предположения.

Говорили о ловушке, подстроенной теткой и племянницей Родзевич, при участии брата последней и нескольких офицеров, утверждали, что Ирена Станиславовна знала заранее о готовящейся комедии брака, даже чуть сама не устроила ее, чтобы держать в руках несчастного, тогда еще бывшего мальчиком, Оленина и пользоваться его состоянием.

"Иначе зачем было ей так долго держать все это втайне и объявить только тогда, когда брак Оленина с Похвисневой был накануне объявления..." - говорили одни сторонники этого мнения.

"Ей на девичьем положении было свободнее жить на чужой счет, оттого и молчала..." - подтверждали другие.

Меньшинство, наоборот, негодовало на покойного, искренно или нет - неизвестно, сожалея его жену.

Независимо от осуждения самоубийства в принципе, как смертного греха, с одной стороны, и слабости духа, с другой, строгие судьи находили в поступке Оленина желание во что бы то ни стало отделаться от обманутой им девушки, беззаветно ему доверившейся и безумно его любившей. Некоторые даже видели в этом протест против высочайшей воли.

К числу последних принадлежали Кутайсов и Грубер. К мнению меньшинства склонился и сам государь Павел Петрович.

Узнав о самоубийстве Оленина, он страшно разгневался и отдал приказание все имения и капиталы покойного передать в собственность его законной жене, Ирене Станиславовне Олениной, о чем ее уведомить.

Император Павел Петрович получил известие о смерти Виктора от Ивана Павловича Кутайсова первый во дворце, и после отданного им вышеупомянутого распоряжения, отправился на половину государыни.

Он застал ее с фрейлиной Похвисневой.

Императрица утешала, как могла, свою любимицу, пораженную известием о появлении законной жены самой судьбой ей определенного жениха.

Не подготовив даже к роковой вести, государь, со все еще бушевавшим в его сердце гневом, рассказал о самоубийстве Виктора Павловича.

Императрице сделалось дурно. Зинаида Владимировна, вставшая с кресла при входе государя, упала на пол в истерическом припадке.

Государь с силой дернул за сонетку. Сбежались камер-лакеи и камер-югферы.

Государыню привели вскоре в чувство. Бесчувственную Похвисневу бережно отнесли в отдельную комнату, и как только она пришла в себя и несколько успокоилась, отвезли в придворной карете домой.

Дурное расположение духа императора продолжалось несколько дней.

Это, впрочем, не помешало ему милостиво выслушать доклад Ивана Павловича Кутайсова о просьбе Ирены, умолявшей государя похоронить своего несчастного мужа по христианскому обряду, ввиду того, что он несомненно покончил жизнь самоубийством "не в своем уме", так как в ином состоянии не осмелился бы идти против воли своего государя.

Павел Петрович приказал разрешить.

- Если бы вы видели, ваше величество, что делается с несчастной женщиной.

- Что, ужели жалеет? Не стоит... - отрывисто и совершенно в нос, что служило признаком крайнего раздражения, сказал государь.

- Убивается, страшно убивается... - вздохнул Иван Павлович. - Не оттащить от гроба, не наглядится... Исхудала, глаза опухли, куда красота девалась...

- Сердце женщины - загадка... - заметил государь.

- Истину изволили сказать, ваше величество, святую истину... А все-таки больно смотреть, жаль, бедняжку, как бы не отразилось это горе на ребенке.

- А разве она?..

- Так точно, ваше величество...

- Он жил с ней, как муж с женой, до последнего времени? - спросил государь.

- Нет основания ей не верить. Отношения ее к другим вне всякого подозрения, - заметил Иван Павлович.

- Негодяй!.. - сквозь зубы произнес Павел Петрович.

- Да, уж именно, ваше величество, о покойном, не тем будь он помянут, можно сказать: "Худая трава из поля вон".

- Вот и узнавай людей... Можно ли было ожидать этого.

- Действительно, поразительно, ваше величество, примерный офицер, тихий, скромный...

- А вот поди ж ты, кто оказался... Все время лгал, притворялся... Уж на что я знаю людей... и я ошибся... - заметил государь, отпуская Кутайсова с милостивым разрешением просьбы Ирены.

Потайная дверь, везущая на винтовую лестницу, соединявшую квартиру покойного Оленина с квартирой Родзевич, была открыта настежь.

В квартире Виктора Павловича распоряжалась всем Цецилия Сигизмундовна, устраняя дочь, действительно казавшуюся убитой безысходным горем.

Нарисованный Кутайсовым императору портрет неутешной вдовы Олениной не был ни мало преувеличен.

По получении высочайшего разрешения, у гроба начались панихиды.

На них съезжался весь великосветский Петербург.

Даже знавшие покойного Виктора Павловича Оленина по наслышке, пришли поклониться его гробу.

Их влекло, конечно, не желание отдать последний долг усопшему, а просто любопытство видеть жертву последней модной истории, а главное оставшееся в живых действующее в ней лицо - вдову покойного Ирену, которая до сих пор все знали девицею Родзевич.

За каждой панихидой Ирена Станиславовна обязательно оглашала залу истерическими рыданиями и по несколько раз лишалась чувств.

Есть женщины, выработавшие в себе до совершенства искуство обмороков и столбняков.

К выдающимся представительницам последних принадлежала и Ирена Оленина.

Еще в раннем девичестве она проделывала все это перед своей теткою.

Упасть в глубоком обмороке или в истерическом припадке для нее было делом минуты.

Симуляция была до того правдоподобно-естественна, что вводила в заблуждение даже врачей.

Видя отчаяние вдовы Олениной, многие из державшегося упомянутого нами мнения большинства поколебались и стали склонять свои симпатии на сторону "несчастной убитой внезапным горем женщины".

Большое влияние имело, впрочем, и огласившееся мнение об этой истории государя.

Наступил день похорон. С необычайной помпой и подобающими почестями вынесли гроб с останками Оленина и на руках понесли но Гороховой, Загородному и Невскому проспектам в Александро-Невскую лавру.

Ирена Станиславовна, в глубоком трауре, шла вслед за гробом всю дорогу пешком, поддерживаемая под руки ее братом Владиславом Родзевич и графом Казимиром Нарцисовичем Свенторжецким.

Двойной густой креповый вуаль мешал видеть выражение ее лица.

Масса народа шла за гробом, сотни экипажей тянулись за провожатыми.

После отпевания в церкви, в главном храме Лавры, гроб был опущен в могилу на лаврском кладбище. Ирена Станиславовна с рыданиями бросилась было за гробом, но ее с силой удержали и оттащили от могилы.

Могилу засыпали.

Ирену Станиславовну усадили в карету с ее теткою. Карета выехала из ворот Лавры, куда была подана. За ней двинулись и многочисленные провожатые, экипажи которых рядами стояли у монастырских ворот.

Часть провожатых возвратилась в квартиру Оленина, где внизу и наверху был сервирован роскошный поминальный обед.

С кладбища уже почти все вынесли чувство сожаления к несчастной вдове и осуждение легкомыслию покойного. Иные шли даже и далее обвинения в легкомыслии. Ирена Станиславовна убивалась недаром.

Прошло несколько дней.

Снова наступило воскресенье - день приема во дворце.

В глубоком трауре, на самом деле несколько похудевшая, с опухшими от слез глазами, стояла Ирена Станиславовна среди ожидавших выхода императора из церкви.

Государь вышел и тотчас заметил Оленину. Он подошел к ней быстрыми шагами.

- Ваше величество... - начала было Ирена.

- Пройдемте дальше... - сказал Павел Петрович.

Он провел ее в кабинет и, как в первый раз, плотно затворил за собой дверь.

Ирена Станиславовна упала к его ногам.

- Я не имею сил, ни слов, ваше величество, благодарить вас за оказанные мне вашим величеством незаслуженные милости...

- Встаньте, встаньте.

Государь взял ее за руку и помог приподняться с колен.

- Садитесь... - сказал он повелительным тоном.

Она повиновалась.

- Я только оказал вам справедливость, - заметил Павел Петрович.

- Справедливость лучшее украшение царей, ваше величество, она неразрывно связана с милостью... Ваше величество указали мне владеть всеми капиталами и именьями моего покойного мужа.

- Да, и это приказание оформлено.

- Позвольте же мне, ваше величество, иметь смелость отказаться от этой милости.

Голос Ирены Станиславовны, полный внутренних слез и дрожащий, задрожал еще сильнее.

- Почему это?.. - спросил государь.

- Я не стою этого, да я боюсь этого состояния... его убила... Она поникла головой и заплакала.

- Как это вы его убили?.. - с недоумением взглянул на нее Павел Петрович.

- Я его слишком мало любила, ваше величество... Если бы я любила его более себя, как и следует любить, я бы должна была стушеваться и не припятствовать его счастью с другой... - прерывая слова всхлипыванием, сказала Ирена Станиславовна.

- Такие мысли делают честь вашему сердцу, сударыня, сердцу, которого не стоил покойный... Вы молоды, вы найдете еще человека, который достойно оценит его...

- Никогда, ваше величество...

Император слегка улыбнулся.

- Это всегда говорится под впечатлением свежей сердечной раны.

- Дозвольте, ваше величество удалиться в монастырь... и избавьте меня от состояния покойного... Сделайте для меня эту последнюю милость... Моего ребенка - Ирена Станиславовна потупилась, - я тоже посвящу Богу.

Она неожиданно для государя сползла с кресла, опустилась на колени у его ног и зарыдала. Павел Петрович вскочил.

- Встаньте и успокойтесь! - воскликнул он и, снова наклонившись к ней, взял ее за локоть правой руки.

Она встала и скорее упала; нежели села в кресло.

- Исполните мою просьбу, ваше величество... - простонала она.

- Нет, тысячу раз нет... До сих пор я оказывал вам, как вы утверждаете, милость исполнением ваших просьб, теперь я окажу ее вам неисполнением... И это будет опять справедливо, потому что ваше настоящее желание нелепо и противоестественно... Как ваш государь, я запрещаю вам думать о монастыре и об отказе от состояния, которое ваше по праву, которое вы заслужили перенесенными страданиями... Слышите, я приказываю это вам, как император... Подумайте о вашем ребенке...

Государь встал. Ирена Станиславовна тоже поднялась с кресла.

- До свиданья... - сказал государь. - Вы меня поняли?

Он подал ей руку.

- Поняла и повинуюсь... - прошептала Ирена и почтительно облобызала руку императора, облив ее слезами.

Он проводил ее из кабинета до приемной, где и продолжался прием. Ирена Станиславовна уехала из дворца, довольная искусно разыгранной комедией.

На чувствительного по природе Павла Петровича она произвела сильное впечатление. Он не замедлил рассказать о ее самоотверженной любви близким придворным. Те разнесли с прикрасами по гостиным эту сцену приема государем Олениной.

Репутация несчастной женщины с разбитым сердцем была упрочена за Иреной Станиславовной.

Николай Гейнце - Коронованный рыцарь - 06, читать текст

См. также Гейнце Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :