Николай Гейнце
«Коронованный рыцарь - 04»

"Коронованный рыцарь - 04"

VIII

В ГАТЧИНЕ

24 июля 1797 года двор находился в Гатчине.

Павел Петрович проводил в этом своем любимом городке ежегодно конец лета и начало осени.

Имение это, вскоре по вступлении на престол императрицы Екатерины II, было пожаловано князю Григорию Григорьевичу Орлову.

Когда новый владелец получил Гатчину, там находилась только небольшая мыза, к которой было приписано несколько чухонских деревушек с сенокосами и пашнями.

Орлову чрезвычайно понравилось подаренное ему имение, главным образом, как местность, в ту пору самая удобная из пригородных мест для охоты.

Сперва он выстроил там небольшой каменный дом - так называемый приорат, сохранившийся и теперь в его первоначальном виде.

Архитектура этого строения напоминает небольшой замок средневекового барона. Все это здание составлено как будто из отдельных, слепленных между собою домиков, с высокими, покатыми кровлями, на гребнях которых, в виде украшений, виднеются шары и железные флюгеры.

Над зданием возвышается высокая башня с остроконечною крышею.

Этот небольшой замок стоит среди берез, елей и сосен и красиво смотрит в запруду, вода которой подходит под самый его фундамент.

Григорий Григорьевич Орлов не удовольствовался этим тесным жилищем и в 1766 году принялся строить в Гатчине, по плану знаменитого архитектора Ринальди, громадный дворец, наподобие старинного замка, с двумя высокими башнями по углам.

Весь дворец строился из тесанного камня и постройка его продолжалось пятнадцать лет.

Он был окончен в 1781 году, и тогда Гатчина, на которую были затрачены несметные суммы, сделалась самым великолепным частным имением в окрестностях Петербурга.

Роскошная меблировка комнат, собрание картин, статуй, древностей и разных редкостей придавали жилищу князя Орлова вид настоящего царского дворца.

Через громадный парк, наполненный старыми, развесистыми дубами, вился ручей, прозрачный до такой степени, что когда его запрудили и обратили в обширный пруд, то на дне его, на двухсаженной глубине, можно было видеть каждый камешек.

Через пруд был перекинут затейливый мостик, устроены гроты, туннели.

Пруд, находящийся у самого дворца и отличающийся своею особенною прозрачностью, называли и называют до сих пор "серебряным".

Весь Петербург в восьмидесятых годах прошлого столетия заговорил о Гатчине, как о чем-то еще небывалом и невиданном, а приезжавшие в северную столицу иностранцы спешили взглянуть на роскошь, окружавшую вельможу-помещика.

Недолго, впрочем, привелось князю Орлову пользоваться этою роскошью.

В 1783 году он умер в припадках страшного бешенства.

Императрица, купив Гатчину у наследников князя, подарила это имение великому князю Павлу Петровичу.

В продолжение тринадцати лет Гатчина была постоянным местопребыванием наследника престола, и так как он не любил приезжать в Петербург, то жил здесь и зимой.

В то время Гатчина стала обращаться в маленький городок, обстраивавшийся по регулярному плану, одобренному ее владельцем.

Сделавшись императором, он любил, как мы уже сказали, проводить конец лета и осень в Гатчине, устраивая в его окрестностях большие маневры.

24 июля государь был в особенно мрачном настроении духа. Это продолжалось уже несколько дней.

22 июля был бал в Петергофе и еще тогда все заметили тяжелое настроение императора.

Фрейлина Нелидова казалась погруженною в глубокую печаль, которую она напрасно старалась скрыть. Бал этот скорее был похож на похороны, и все предсказывали новую грозу.

На следующий день государь уехал в Гатчину. Великолепный гатчинский дворец, при подобном настроении владельца, казался могилой. Опишем вкратце роскошное внутреннее убранство дворца.

Парадная мраморная лестница была устлана великолепным ковром. На стенах лестницы были нарисованы al fresco виды Павловска и Гатчины.

На одной из этих картин был представлен император, ведущий под своим начальством отряд павловского полка.

Парадная лестница вела в чесменскую галерею, на стенах которой были развешаны картины, изображавшие некоторые эпизоды из морского сражения при Чесме.

Затем шла греческая галерея, наполненая древними статуями, бюстами и вазами, и рядом находилась оружейная, где еще при князе Орлове начала составляться коллекция русского оружия.

Покои гатчинского дворца отличались великолепием: всюду блестела позолота, лоснился мрамор, виднелись и лепная работа и плафоны, расписанные кистью искуссных художников, и штучные полы из разноцветного дерева.

В тронной зале, небольшой по размеру, стояли между окон на возвышенности в три ступени, обтянутые алым сукном, трон императора, вызолоченный и обитый малиновым бархатом с вышитым на спинке его двухглавым орлом.

Трон был осенен балдахином из такого же бархата, с тяжелою бахромою и большими золотыми кистями.

На стенах тронной залы были развешены драгоценные гобелены, на которых по одной стене было изображено путешествие дикаря в паланкине, а на другой - бой тигра с пантерою.

В соседней с тройною комнатой, называвшейся гостиною, находилась великолепная золотая мебель с шелковою обивкою, а по стенам гостиной висели замечательные по художественному исполнению рисунка гобелены с изображением сцен из похождений "Дон-Кихота".

Рядом с гостиной была спальня императрицы.

Комнату эту разделяла поперек белая деревянная с позолотою баллюстрада, за которой находилась постель государыни, прикрытая тяжелым покрывалом из серебряной парчи с голубыми разводами. Из такой же материи был сделан над постелью балдахин.

Большая зала была обделана белым каррарским мрамором, с сероватыми мраморными же колоннами, а стены были обставлены диванчиками, обитыми серебристо-белым штофом.

Изящный вкус и роскошь были заметны на каждой шагу в этих сперва княжеских, а потом царских чертогах.

На половине императрицы была также тронная зала, но трон государыни был гораздо меньше и ниже и не отличался таким пышным убранством, как трон императора.

В столовой висели на стенах написанные масляными красками виды тех городов и местностей, которые особенно понравились Павлу Петровичу, когда он, будучи еще великим князем, путешествовал вместе с супругою по Европе, под именем графа Северного.

Кабинет Павла Петровича помещался внизу. Рядом с ним была просторная комната, перед входными дверями которой, под большим портретом Петра Великого, который был изображен скачущим на коне, стоял трон, обитый малиновым бархатом.

Все стены этой комнаты были увешаны картинами и портретами и между этими последними останавливал на себя внимание поясной портрет фельдмаршала Бориса Петровича Шереметьева, с пудренной головой, в стальных латах, с накинутой поверх их черною рыцарскою мантиею и с мальтийским крестом на шее.

Дверь из этой комнаты вела в кабинет государя, не отличавшийся ни удобством, ни роскошным убранством.

Самой мрачной комнатой дворца была приемная. Это была небольшая комната в два окна, выходившие на полукруглый коридор, обращенный окнами на площадь.

Белые, из простого полотна, низко опущенные занавесы с широкими шерстяными басонами и такою же бахромою, отнимали много света у этой и без того уже довольно мрачной комнаты.

На стенах ее висели, в золоченых рамах, большие, почерневшие от времени, картины, а все убранство ее состояло из простых деревянных стульев, обитых кожею, и простого о двух складных половинках стола.

С потолка спускалась люстра, в виде стеклянного круглого шара с одною свечкою, а в простенке, между окнами, было большое в вызолоченной раме зеркало. Комната выглядела неприветливо и угрюмо. (Е. Карнович. "Мальтийские рыцари в России".)

Государь с августейшим семейством находился в столовой, когда заслышан был вдруг пушечный гром со стороны Петербурга.

Так как государь особым приказом воспретил учить войска в послеобеденное время, то обратился к великому князю Александру Павловичу с вопросом:

- Что значит эта пушечная стрельба?

- Может быть, - отвечал тот, - это какой-нибудь корабль прибыл и ему салютуют с крепости.

Вскоре, однако, пальба усилилась.

Павел Петрович, вне себя от гнева, послал адъютанта в Петербург, чтобы спросить у генерал-губернатора, графа Буксгевдена, о причине этой канонады.

Едва успел адъютант уехать, как государь отправил другого, с приказанием Буксгевдену - немедленно явится в Гатчину.

Случилось это в семь часов вечера, и первый курьер прибыл в Петербург уже с наступлением ночи.

Первому гонцу Буксгевден отвечал, что это артиллерийский генерал делал, с его разрешения, испытание пушкам, и что он не мог отказать ему в этом разрешении, так как государь в прошлогоднем приказе, относительно послеобеденных учений, сделал исключение для артиллерии и исключение это еще не отменено.

Ответ этот был доложен государю в 5 часов утра, так как он приказал сообщить ему о том, в какое бы время ни было.

Павел Петрович, хотя и успокоенный этим донесением, остался, однако, в дурном расположении духа.

Утром 25 июля Пален и другие генералы явились во дворец для представления рапортов.

Прибыл и Буксгевден, вызванный вторично курьером. Государь приказал ввести его и стал упрекать в том, что он разрешил то, что воспрещено. Тот сослался на неотмененный приказ прошлого года.

Тогда Павел Петрович сказал ему:

- Это все отговорки для оправдания вашей беспечности, которую я слишком хорошо замечаю. Вы более не Петербургский генерал-губернатор. Ступайте.

Буксгевден, почтительно поклонившись, вышел. Государь приказал позвать к себе Палена.

- Поручаю вам должность генерал-губернатора, и садитесь сейчас же в карету вместе с Буксгевденом и примите от него все дела, касающиеся его ведомства.

Пален нашел все в должном порядке и, говорят, что он отдал полную справедливость своему предшественнику в докладе государю.

Буксгевден говорил друзьям:

- Я уже за три недели предвидел этот удар, и каждую минуту ожидал его. История с артиллерийским учением послужила только предлогом.

Таким образом, важнейшая после генерал-прокурорской должности очутилась в руках согласников.

С этой минуты перемены стали быстро следовать одна за другою. Владимир Сергеевич Похвиснев, сделанный уже ранее сенатором, получил повеление исполнять должность генерал-прокурора. Увольнение разных лиц от службы посыпалось градом.

Граф Буксгевден с того дня был отрешен от должности генерал-губернатора, рапортовался больным и не выходил из дома, твердо решившись дождаться лишь сентября, чтобы просить о совершенном увольнении от службы, так как он еще числился шефом одного из пехотных полков.

Все прежние многочисленные друзья покинули опального губернатора.

Верным ему остался один товарищ министра уделов, Иван Сергеевич Дмитревский.

Пален даже заметил ему раз, что видел его карету на Литейной улице.

- Это у Буксгевдена! - громко ответил Дмитревский. - Пока он в городе, я буду посещать его. И чтобы никто не воображал себе, что я намерен прятаться, я приказал стоять у его подъезда экипажу с моим гербом и моею ливреею.

- Это непрактично! - возразил Пален.

- Чувство дружбы старше практичности. А, впрочем, ведь он не преступник и, надеюсь, что меня мои друзья не перестанут посещать, когда я более не буду товарищем министра.

В одно из воскресений Иван Сергеевич встретил у Буксгевдена, кроме офицеров, еще одного господина, образ мыслей которого хорошо известен Дмитревскому.

Графиня Буксгевден, между многими хорошими свойствами, имела одно дурное, по мнению многих: высказывать все, что у нее было на уме. Она позволила себе несколько необдуманных выходок против новых мероприятий.

Когда же во время этого разговора она обратилась к Дмитревскому, то тот возразил ей, что не может с точностью судить об этих делах, что он умеет только првиноваться.

- И молчать, - подхватила графиня. - Урок этот хорош и достоин вашей политики, господин министр. Но я - женщина и говорю, что думаю.

Иван Сергеевич пристально взглянул на нее и показал глазами на сидевшего господина.

Она поняла его, но продолжала:

- Ах, я не стану стесняться, потому что окружена только друзьями нашего дома, не правда ли? - прибавила она, обратясь к гостю.

- Конечно, сударыня! - отвечал тот, несколько смутившись, и затем через несколько минут удалился.

Через три дня после этого Дмитревский снова заехал к графине. В прихожей он застал приготовления к отъезду и в гостиной нашел хозяйку в необычном волнении и госпожу Нелидову в слезах.

- Как, графиня, вы уезжаете?

- Да разве вы не знаете, что нас выгоняют из Петербурга?

- Но за что же?

- Это уже его тайна. Счастье еще, что имение мое всего в тридцати верстах от Петербурга, так как мне оставлено всего сорок восемь часов времени, чтобы покинуть столицу.

Графиня заплакала.

- Я поеду вслед за моей милой Буксгевден, - сказала Нелидова, - и оставлю двор, где...

Рыдания прервали ее слова. Буксгевден и Нелидова были подруги по Смольному институту. Волосок, на котором висел граф Буксгевден, окончательно порвался.

IX

ОПАЛА ЗА ОПАЛОЙ

Не одна привязанность к подруге, графине Буксгевден, заставила фрейлину Нелидову удалиться от двора.

Хотя она очень любила графиню, но при другом положении дела постаралась бы оставить ее в Петербурге, а не сопровождать в изгнание, хотя и не отдаленное.

Но, увы, для второго разрешения этой дилеммы у ней не было прежней силы. Она решилась на первое, думая, что в разлуке государь более оценит ее общество.

Вера Александровна - так звали Нелидову - видела, что государь враждебно настроен против нее и это настроение может дойти до того, что ей предложат удалиться от двора.

Она не хотела этого дождаться и предупреждала события. Она написала письмо государю, в котором испрашивала у него дозволения последовать за своею подругою графинею Буксгевден. Письмо было написано превосходно.

Павел Петрович на другой же день прислал очень любезный ответ, но в нем ни словом не упомянул об испрашиваемом дозволении.

Нелидова написала вторично.

"Так как умолчание вашего величества относительно моей просьбы, - говорила она в этом письме, - я принимаю, как разрешение оной, то намерена воспользоваться этим и завтра уезжаю".

Одновременно она послала к Палену записку с просьбой о выдаче подорожной.

Пален прислал подорожную, но просил воспользоваться ею лишь на другой день. В тоже время он отправил гонца в Гатчину к государю.

Рассказывали, что Павел Петрович, известясь о настойчивости Нелидовой, страшно разгневался и сказал:

- Хорошо же, пускай едет; только она мне за это поплатится.

Нелидова уехала.

Враждебная ей при дворе партия, во главе которой стоял Иван Павлович Кутайсов, торжествовала. Покинувшая двор, она, однако, оказалась права. Ее отсутствие сильно повлияло на настроение духа государя.

По-видимому, все наводило на него скуку, все было ему в тягость. Привыкнув, в течение двадцати лет, делиться своими чувствами и задушевными мыслями с Нелидовой, он, лишившись ее привлекательного общества, тотчас же живо почувствовал эту утрату.

Ужасающая пустота заменила удовольствия безграничной доверенности, и вскоре общительная душа Павла Петровича сознала себя обреченной на полное одиночество.

Он очутился вполне от всех отчужденным, так как в тех людях, которые стали теперь окружать его, не находил ни одного, способного понять его возвышенные мысли.

Императрица Мария Федоровна, при многих ее выдающихся качествах, не обладала тем родом любезности и веселости, какой он находил в госпоже Нелидовой.

Положение его стало невыносимым, и вину этого он стал взваливать на всякого встречного.

Гнев его прежде всего проявился в отношении Нелидовой. Генерал-адъютант, носивший ту же фамилию, был внезапно уволен в отставку. Та же участь постигла и двоюродного ее брата, князя Барятинского.

Императрица была с Нелидовой в постоянной переписке и свои письма отправляла по почте.

Сначала их вскрывали, но убедившись, что они не заключают в себе ничего интересного, перестали делать это.

Тем не менее Павлу Петровичу была очень досадна эта непоколебимая привязанность его супруги, которая в то время, когда он был великим князем, сильно, напротив, не жаловала госпожу Нелидову.

Императрица в то время не знала высоких душевных качеств своей фрейлины и в ее уме могло западать сомнение в чистоте отношений к последней ее августейшего супруга.

Время доказало ей, что она ошибалась и она стала искренним другом друга ее мужа.

Это было так понятно, но государь, ослепленный гневом, не хотел понимать этого и досадовал на императрицу. Досада эта отразилась даже на обращении с супругой.

Граф Виельгорский, который, по своему званию гофмаршала, принужден был часто беседовать с императрицей о некоторых предметах, касающихся его должности, стал на одном из придворных собраний говорить ей о чем-то подобном.

Государь нахмурился и заметил великому князю Александру Павловичу:

- Вот он опять толкует ей о пустяках!

Великий князь бросил на графа взгляд, давая ему понять, чтобы он удалился. Виельгорский отошел и приблизился к игрокам в бостон, сидевшим за карточным столом, в нескольких шагах от государя.

- Вот, посмотрите, - сказал Павел Петрович, - теперь он старается приблизиться, чтобы подслушивать о чем мы говорим.

Великий князь опять дал Виельгорскому знак отойти, но тот, находясь подле четырех игроков, не вообразил себе даже, что в нем подозревают такой тонкий слух, а тем паче намерение подслушивать своего государя.

Он остался спокойно на месте, продолжая разговаривать с игроками, чтобы показать, что его внимание никуда более не отвлечено.

Тем не менее Павел Петрович так упрямо стоял на своем, что на следующий же день сменил Виельгорского и назначил на его место Нарышкина.

Все были огорчены несправедливостью в отношении человека, который был украшением двора и которого многие искренно любили.

Сообщая своим друзьям относительно его участи, Виельгорский говорил:

- Я решился спокойно сидеть дома, где мои дети и моя библиотека доставят мне гораздо более приятное развлечение, нежели мелочи моей гофмаршальской должности.

Не прошло, однако, и трех недель, как государь приказал графу отправиться в Вильно и без его позволения не выезжать оттуда. Новые царедворцы хорошо замечали, что Павел Петрович скучает. Приближенная ко двору фрейлина Зинаида Владимировна Похвиснева не оправдала возлагавшихся на нее Иваном Павловичем Кутайсовым и его партией надежд.

Государь был с ней очень ласков и любезен, изредка шутил, но никогда не беседовал подолгу.

Зинаида Владимировна, не привыкшая к придворной атмосфере, в которой надо родиться, терялась и казалась хорошенькой птицей, опущенной в воду.

Произошло нечто совсем неожиданное для согласников. К Похвисневой привязалась императрица, перед которой, как и перед всеми, Зинаида Владимировна продолжала играть "праведницу". Доверчивая Мария Федоровна поверила ее напускной "чистоте и незлобивости" и называла ее не иначе, как "notre sainte". Ее красота не производила впечатления на Павла Петровича, на что расчитывали подставившие ее кандидаткой в фаворитки.

Эти люди не понимали своего государя. Он искал в женщине "душу", отзывчивый ум, безыскусственную веселость, он искал женщину-друга, перед которой мог изливать свои задушевные мысли, которые она поняла бы своим чутким женским умом. Внешность не играла в его глазах никакой роли.

Все это было в Нелидовой, которую далеко нельзя было назвать красивой. Ничего этого не было в Похвисневой, которая была красавица и только. Кутайсов и его вдохновители поняли свою ошибку.

Если бы Иван Павлович не был по-прежнему влюблен в новую приближенную фрейлину, ее постарались бы удалить от двора.

Виды на нее сладкострастного Кутайсова, для которого в женщине, наоборот, прежде всего нужна была внешность, сделали то, что Зинаида Владимировна, на погибель себе, осталась при дворе.

Павел Петрович продолжал скучать.

Растерявшимся царедворцам пришла даже безумная мысль рассеять императора Генриеттой Шевалье, которая была остроумнейшей женщиной в Петербурге, но при первых же шагах они поняли вею нелепость подобного плана. Среди женщин Петербурга не было другой Нелидовой.

Царедворцы обратились к мужчинам.

Они вздумали приблизить к государю одного человека, который мог развлекать его своими выдумками, но правила которого не были строги, а общеизвестное злоязычие возбудило против него тайное недоброжелательство придворных и городского общества.

Таким человеком явился генерал Федор Васильевич Ростопчин, незадолго перед тем удаленный от двора.

Воспитанный за границей, он приобрел там наружное блестящее образование, красно говорил, отлично схватывал смешные стороны других людей и прекрасно умел передразнивать их.

Трудно было сравниться с ним в искусстве набросать какую-нибудь записочку, но он мог умно изложить и деловое письмо, не требовавшее ни обстоятельности, ни глубины.

Павел Петрович знал его.

Еще будучи великим князем, он однажды прогнал его из-за своего стола, при котором он находился в качестве дежурного камергера.

Хотя характер Ростопчина был ему противен, однако, при вступлении на престол он опять взял его к себе.

С тех пор он не раз лишался царской благосклонности, но так как выходки его были забавны, а государь умирал от скуки, то и поспешил, при первом напоминании, снова призвать Ростопчина ко двору.

При том Ростопчин был личным врагом Нелидовой - причиной больше, чтобы благоволить ему.

Значение его стало быстро возрастать.

Он, зная слабые стороны государя, ловко умел польстить им и осыпал соперников своих сарказмами, обнаруживавшими их невежество.

- Тем лучше, - однажды заметил на это Павел Петрович, - это ведь машина, которая только должны уметь повиноваться.

Но и государь, и Ростопчин заблуждались.

Те, кто не умел правильно написать и двух слов, оказались хитрее не только их, но и всех академиков Европы.

Это доказали последствия.

Около того же времени постигла опала и графа Строганова, осторожнейшего из людей, когда-либо бывших при дворе.

Однажды он заехал к знакомому нам Ивану Сергеевичу Дмитревскому, который в то время был сделан обер-прокурором сената, должность в описываемое нами время считавшаяся выше должности товарища министра.

Граф был чем-то страшно расстроен.

- Что с вами, ваше сиятельство? - спросил его Дмитревский.

- Меня удалили из Гатчины, - отвечал он, - за то, что я сказал государю, что пойдет дождь.

- Возможно ли?

- Слишком возможно, и вот как было дело: у государыни в течении нескольких дней была небольшая лихорадка; сырость ей вредна. Между тем, дня три тому назад, государь предложил ей сделать прогулку. Взглянув в окно, государыня заметила:

- Я боюсь, что дождь пойдет.

- А вы как думаете? - спросил у меня государь.

- Я вижу, ваше величество, что небо пасмурно, так что, вероятно, будет дождь, и даже скоро.

- А, на этот раз вы все сговорились, чтобы мне противоречить! - воскликнул Павел Петрович. - Мне надоело переносить это! Впрочем, я замечаю, граф, что мы друг другу более не подходим. Вы меня никогда не понимаете; да, кроме того, у вас есть обязанности в Петербурге; советую вам вернуться туда.

- Я низко поклонился, - продолжал Строганов, - ушел и стал приготовляться к тому, чтобы выехать на следующий же день; но мне намекнули, что я не дурно сделал бы, уехав немедленно, потому что государь, по уходе моем, изволил сказать:

- Я думаю, что граф Строганов понял меня. Бедный старец был огорчен до глубины души.

Он принадлежал к кружку Великой Екатерины и пребывание у двора обратилось у него в потребность.

Он был царедворцем не из честолюбия или интереса, но в силу той несчастной машинальной привычки, которая обращается, наконец, во вторую природу и заставляет царедворцев умирать со скуки, если у них отнимают право скучать при дворе.

За несколько дней перед тем Павел Петрович отправил в изгнание статс-секретаря Нелединского.

Последний был сначала замещен господином Неплюевым, а потом Бакуниным, занимавшим довольно долго незначительное место в иностранной коллегии.

Бакунин был сыном аптекаря и вышел в люди через Ивана Павловича Кутайсова.

Таким образом, все считавшиеся сторонниками фрейлины Нелидовой, были устранены.

Императрица несколько утешилась в разлуке со своей любимицей, с которой, впрочем, не переставала переписываться, в обществе новой фрейлины, Похвисневой.

Ее величество баловала ее, дарила роскошные туалеты и драгоценности и всеми силами заботилась об устройстве ее судьбы. Под этим, конечно, разумелось замужество.

В ослеплении от своей любимицы, государыня не могла остановить свой выбор ни на ком из окружающих, который был бы достоин руки "notre sainte".

По странному совпадению, об этом же заботился и Иван Павлович Кутайсов, преследуя, однако, конечно, совсем иные цели. Он искал предмету своей любви подходящего и податливого мужа. Задача и в этом случае была трудная. Близость к государыне не давала возможности предложить Зинаиде Владимировне не блестящую партию.

В таком положении стояли дела, когда двор, в начале ноября 1797 года, вернулся в Петербург.

Вскоре, как мы знаем, состоялся торжественный въезд в столицу чрезвычайного посольства великого магистра ордена мальтийских рыцарей.

Это посольство развлекло государя и дела вошли почти в свою обычную колею.

Император, кроме того, в это же время был занят грандиозной постройкой замка, которая и доныне служит памятником его царствования.

Замок этот - Михайловский.

Еще в 1796 году император приказал построить его на месте, где находился Летний дворец императрицы Елизаветы, "в третьем саду". Дворец этот сохранялся только как последний памятник Елизаветинской эпохи. Все, основанные этой государыней дворцы, в царствование Екатерины обращены в богоугодные и другие заведения. С постройкою Михайловского замка, по повелению государя, спешили.

X

ВСПОЛОШИВШИЙСЯ МУРАВЕЙНИК

Эмигранты и иезуиты, особенно последние, имевшие во главе такого близкого ко двору человека, как патер Грубер, зорко следили за всем там совершавшимся.

Ни одна мелочь не ускользала от их внимания.

Ранее, чем многие, даже из придворных, узнали они об ожидаемом уже несколько времени удалении от двора фрейлины Нелидовой, ее письмах к государю, отъезде и о возвышении фрейлины Похвисневой.

Иезуитский муравейник всполошился.

Все гласные и негласные члены общества Иисуса, пустившего глубокие корни в северной столице, хорошо знали о впечатлении, произведенном старшею дочерью генерала Похвиснева на любимца государя Ивана Павловича Кутайсова.

Выдвинутая в качестве кандидатки в фаворитки государя, на место добровольно удалившейся в изгнание Нелидовой, она становилась уже опасною для их видов.

Надо заметить, что эмигранты и иезуиты имели в лице Генриетты Шевалье громадную силу, влиявшую на влюбленного покровителя французской актрисы Кутайсова в смысле, благоприятном для католических целей.

Духовник Генриетты, патер Билли, был одним из усерднейших поборников иезуитского ордена, преданным другом Грубера.

Понятно, в каком направлении действовал он на свою духовную дочь.

Вскоре до этого муравейника дошло известие о неудаче в замене Нелидовой Похвисневой, но это далеко не успокоило иезуитов.

Зинаида Владимировна осталась при дворе, то есть имела возможность каждый день видеть графа Ивана Павловича и, наконец, очаровать его до такой степени, что он решится покинуть Генриетту Шевалье.

Схизматичка заменит католичку во влиянии на нужного и властного человека.

Этого невозможно было допустить, особенно как раз в то время, когда русский император готов был завязать такие дружеские, отношения к католическому ордену мальтийских рыцарей.

Известно, что иезуиты издавна старались привлечь в свою среду мальтийцев, а к описываемому нами времени это почти осуществилось, и большинство членов ордена Иоанна Иерусалимского, выдающихся по личным качествам, уму, образованию и деятельности, уже принадлежали к ордену Иисуса.

К тому же, все баварские иезуиты, по уничтожении этого ордена в Германии вступили в орден мальтийских рыцарей.

О том, что почти под каждой мантией мальтийского рыцаря скрывается иезуит, тщательно замалчивалось членами общества Иисуса, старавшихся, напротив, при каждом удобном случае доказывать, что эти католические конгрегации не имеют между собою ничего общего, кроме религии.

Полученное эмигрантами и иезуитами еще ранее придворных сфер известие о прибытии чрезвычайного посольства великого магистра мальтийского ордена в Петербург наполнило радостью сердце католической партии.

Все знали явное доброжелательство Павла Петровича к ордену святого Иоанна Иерусалимского, и как это ни странно, католический мир с надеждой взирал на русского монарха-схизматика.

Иезуиты почувствовали себя на совершенно твердой почве.

Надо заметить, что дело членов ордена Иисуса и до сих пор шло в России довольно успешно.

Учрежденный ими в Петербурге коллегиум был переполнен сыновьями богатых и знатных родителей, и не было, кроме того, почти ни одного дома в столицах, в котором бы член общества Иисуса не был бы или наставником и библиотекарем, или секретарем, или же, наконец, постоянным гостем или другом дома.

Следуя, кроме того, тайным наставлениям своего ордена (monta seereta), иезуиты привлекали к себе не только вельмож и царедворцев, но и мужскую и женскую прислугу в знатных русских домах.

Таким положением в России общество иезуитов обязано, как мы уже имели случай заметить, императрице Екатерине.

Государыня не допустила привести в своих владениях в исполнение папскую буллу об уничтожении ордена иезуитов, и позволила им жить в Полоцке, находя, что они могут быть полезны в деле воспитания юношества, внушая ему страх Божий и безусловное повиновение властям.

Императрица, впрочем, имела на этот орден и другие виды. Когда до ее сведения дошло, что иезуит Перро сумел до того вкрасться в доверие китайского богдыхана, что последний сделал его мандарином, Екатерина вознамерилась вести через посредство этого ордена переговоры с Китаем о заключении торгового трактата.

Примеру императрицы следовали и ее вельможи, граф Чернышев, управляющий Белоруссией, и особенно князь Потемкин-Таврический.

Они оказывали особенное благоволение к ордену.

Григорий Александрович Потемкин оказал им громадную услугу, испросив повеление императрицы Екатерины об истреблении вышедшей в Москве книги, направленной против иезуитов и раскрывавшей все тайники их некрасивой и пагубной для нравственности вообще, и для православия, в частности, деятельности.

Книга эта могла дискредитировать их совершенно, а запрещение ее с высоты трона лишь подняло престиж членов общества Иисуса.

"Светлейший князь Тавриды" подпал совершенно, по своей слабохарактерности, влиянию иезуитов. На театре военных действий, во время осады Очакова, он был окружен как членами общества Иисуса, так и женщинами, находившимися под влиянием последних.

Находясь в Орше, он служил в тамошнем иезуитском монастыре молебны и сделал такие богатые вклады, какие не делывали и набожные польские магнаты.

Расположил светлейшего к ордену иезуит Нарушевич, умело сыгравший на ненасытном честолюбии "великолепного князя".

Занимаясь геральдикою, он придумал, будто Потемкины происходят от польских шляхтичей Потемпских, предки которых были в древние времена владетельными князьями в итальянском городе Потенсе.

Эта представленная светлейшему князю Нарушевичем фантастическая родословная сблизила последнего с Григорием Александровичем и с тех пор он стал оказывать покровительство ордену.

Во время путешествия императрицы иезуиты устроили в Орше более чем верноподданный прием монархине.

Государыня осталась довольна.

Ее кончина была страшным ударом для общества Иисуса. Члены его не знали, какую участь готовит им новое царствование.

В первое время император Павел Петрович не обращал на них никакого внимания.

Втершийся во дворец известными уже читателям способами, патер Грубер успел найти при дворе покровителей обществу.

Во главе этих покровителей стоял Иван Павлович Кутайсов, вдохновляемый красавицей Генриеттой Шевалье.

Сам Грубер и лица, которых он сумел перетянуть на свою сторону, стали постепенно внушать государю, что устройство римской церкви вообще, а устройство ордена иезуитов в особенности, составляют лучшую форму монархического принципа, требуя от своих членов безусловного повиновения.

Внушения эти находили отклик в воззрениях самого Павла Петровича, который, под влиянием тяжелого впечатления, произведенного на него ужасами французской революции, стал непримиримым врагом всего, что только носило хотя малейший оттенок революционных стремлений.

Работа патера Грубера и его приспешников не осталась бесплодна. Император высказался.

При возвращении с коронации из Москвы, Павел Петрович посетил проездом иезуитский монастырь в Орше. Его встретили генеральный викарий Ленкевич и иезуит Вихерт.

Входя в церковь, государь сказал знаменательные для иезуитов слова:

- Я вхожу сюда, - сказал Павел Петрович окружавшим его лицам, - не так, как входил со мною в Брюнне император Иосиф в монастырь этих почтенных господ. Первое слово императора было; "Эту комнату взять для больных, эту - для госпитальной провизии". Потом он приказал привести к нему настоятеля монастыря, и когда тот явился, обратился к нему с вопросом: "Когда же вы удалитесь отсюда?" Я же, - заключил государь, - поступаю совершенно иначе, хотя я еретик, а Иосиф был римско-католический император.

Иезуиты возликовали.

Они поняли, что при таком благоволении к ним русского императора для их деятельности в России открывалось широкое поле.

Но они также хорошо понимали, что должны сохранять союзников среди приближенных к монарху лиц.

Вскоре общество Иисуса получило поддержку в прибывшем посольстве великого магистра ордена мальтийских рыцарей и в появившихся вслед затем посольствах мальтийцев, под рыцарской тогой которых скрывались иезуиты.

Дела ордена катились как по маслу.

После описанной уже нами торжественной аудиенции, данной мальтийскому посольству, во главе которого стоял граф Джулио Литта, Павел Петрович приказал заключить с великим магистром особую конвенцию.

"Его императорское величество, - сказано было в этой конвенции, - с одной стороны соизволяя изъявить знаменитому мальтийскому ордену свое благоволение, внимание и уважение и распространить в областях своих заведение сего ордена, существующее уже в Польше и особливо в присоединенных ныне к Российской державе областях польских, и желая также доставить собственным своим подданным, кои могут быть приняты в знаменитый мальтийский орден, все выгоды и почести, из сего проистекающие; с другой стороны, державный мальтийский орден и "его преимущество" гроссмейстер, зная всю цену благоволения его императорского величества к ним, важность и пользу такого заведения в Российской империи, и желая, со своей стороны, соответствовать мудрым и благотворительным распоряжениям его императорского величества всеми средствами и податливостью, совместными с установлениями и законами ордена, с общего согласия между высокодоговаривающими странами условились об установлении сего ордена в России".

Для первого раза великое приорство ордена учреждалось лишь для лиц римско-католического исповедания, и им дозволено было учреждать родовые командорства, по коим бы все римско-католическое дворянство Российской империи, даже те, кои по своим обстоятельствам не могут прямо вступить в обязанности статутов, участвовали бы в отличиях, почестях и преимуществах, присвоенных сему знаменитому ордену.

Взамен доходов, следовавших с "острожской ординации", условлено было отпускать из государственного казначейства триста тысяч злотых, считая злот не по пятнадцати, а по двадцати пяти копеек.

В России учреждалось великое приорство и десять командорств, с присвоенными им ежегодными денежными доходами.

Высшее наблюдение за новым великим приорством было предоставлено гроссмейстеру мальтийского ордена и его полномочному министру, находящемуся при петербургском дворе, а все военные вопросы, относящиеся к русскому приорству, должны были быть разрешаемы на Мальте или гроссмейстером, или орденским капитулом.

Император, в ограничение прав ордена, потребовал лишь одного, чтобы от великого приора, равно как и командорства от него зависящее не должны быть жалуемы ни под каким видом кому-либо иному, кроме подданных его величества.

Конвенция эта заключалась словами: "Его величество и его преимущество убеждены в важности и пользе миссии мальтийского ордена, долженствующей иметь постоянное пребывание в России для облегчения и совершения беспосредственных сношений между обоюдными их областями и для тщательного наблюдения всех подробностей сего нового заведения".

Представителем этой миссии был назначен граф Джулио Литта.

Конвенция эта была более чем выгодна для мальтийского ордена.

Он становился в России на прочную почву, а вместе с ним упрочивался в России и орден иезуитов.

Ненасытные мечты последних уже шли далее; они уже видели всю Россию обращенною в римское католичество и находящейся под властью его святейшества папы.

С Ватиканом тайно, несмотря на официальное уничтожение ордена, благоволившим к иезуитам, уже шли оживленные по этому поводу обмены мнений и были завязаны прочные сношения.

И вдруг...

Любовь самого близкого к трону человека, Ивана Павловича Кутайсова, к схизматичке и освобождение его из под влияния красавицы-католички Генриетты Шевалье могли страшно повредить уже совершенно поставленному делу.

Такое несчастие было необходимо предупредить. Все средства были хороши для устранения помехи к обращению целого обширного еретического государства на путь истинной римско-католической религии.

Надо было действовать в этом смысле: "ad majorem dei gloriam".

XI

МЕЖДУ ДВУХ ОГНЕЙ

Виктору Павловичу Оленину по службе, что называется, везло. Впрочем, он сам был очень старателен и аккуратен. Он, как мы помним, решил весь отдаться службе и исполнил это свое решение.

Император Павел Петрович, чрезвычайно ценивший служебные заслуги, обратил внимание на молодого капитана гвардии и несколько раз осчастливил его милостивыми словами.

Раз даже во время развода государь, обращаясь к приближенным в то время, когда рота Оленина проходила мимо, сказал:

- Вот образцовый офицер... За него меня просил, я помню, Архаров. Это, кажется, единственная заслуга Николая Петровича.

Павел Петрович улыбнулся. Окружающие почтительно засмеялись.

Такой высочайший отзыв и вообще оказываемое государем отличие Оленину не осталось без влияния на отношение к нему ближайшего начальства и даже придворных сфер.

Он не только был принят во всех аристократических домах столицы, но и был в них желанным гостем, особенно в тех, где были взрослые дочери.

Молодой, богатый, гвардейский офицер, с блестящей карьерой впереди, был выдающейся партией для каждой великосветской невесты.

Чаще других офицеров он был назначаем для несения внутренней дворцовой караульной службы и, кроме того, приглашаем ко двору на маленькие собрания.

Павел Петрович не любил баловать, но небольшие вечера с музыкой и танцами бывали во дворце раза по два в неделю и были очень оживлены.

Государь обыкновенно был на этих вечерах очень любезен и разговорчив.

Получением частых приглашений на интимные придворные вечера Оленин был, впрочем, обязан более императрице Марии Федоровне, нежели Павлу Петровичу, хотя последнему было приятно присутствие любимого им офицера.

Такое благоволение со стороны государыни началось по следующему поводу.

В одно из дежурств Виктора Павловича во дворце, ездившая вместе с фрейлиной Похвисневой кататься, государыня вернулась в то время, когда по лестнице дворца спускался Оленин, сменившийся с дежурства.

Он отдал честь императрице, вытянувшись во весь свой громадный рост.

Государыня приветливо поклонилась, поклонилась ему и Зинаида Владимировна.

Пропустив императрицу мимо себя, Виктор Павлович стал спускаться с лестницы.

- Quel brave homme! - заметила Мария Федоровна. Похвиснева густо покраснела при этом замечании императрицы.

- Ты его знаешь, ma chere?.. - подозрительно посмотрела на Похвисневу Мария Федоровна.

- Он мой кузен... - уже с совершенно пылающим лицом чуть слышно прошептала Похвиснева.

- Кузен... - повторила Мария Федоровна, уже находясь на пороге уборной, куда и удалилась переменить свой туалет.

Зинаида Владимировна осталась одна в соседней комнате.

Мысли ее были все направлены на встреченного Виктора Павловича.

Брошенное по его адресу замечание императрицей Марией Федоровной сделало глубокое впечатление на честолюбивую девушку, роман которой с этим brave homme - Олениным, начавшийся еще в Москве, был, как нам известно, выражаясь языком метеорологов, на точке замерзания.

Не имея ни малейшего понятия о причинах такого более чем сдержанного отношения к ней Виктора Павловича, самолюбивая Зинаида Владимировна приписывала ее силе любви к ней, так как в прочитанных ею нравственно-воспитательных романах на все лады варьировалось нелепое положение, что истинная любовь скромна.

Сначала это ее, как припомнит читатель, смущало и она даже выразила намерение сделать самой первый шаг, чтобы хотя несколько заставить оттаять ту ледяную кору, в которую Оленин облекал свое к ней горячее чувство.

"Мне, кажется, самой придется сделать ему предложение, если я захочу быть его женой", - мелькала в голове ее мысль.

Это было в то время, когда она и мать считали Виктора Павловича блестящей партией.

Это было в то время, когда ни она, ни ее мать даже не видали во сне возможности вращаться в придворных сферах.

Теперь то, что казалось немыслимым даже в сонном видении, было живою действительностью.

Им, перешедшим, как, впрочем, им только казалось, от мрака к свету, все и все оставленные ими позади во время их обыденной жизни окрасилось в их глазах в непривлекательный серый цвет.

В таком цвете стал казаться Зинаиде Владимировне и Виктор Павлович Оленин.

Жизнь в придворных сферах казалась ей до того заманчивой именно с точки зрения возможности сделать блестящую партию, выйти замуж за сановного и титулованного жениха, особенно при ее выдающейся даже при дворе красоте, о которой не переставал нашептывать ей в уши Иван Павлович Кутайсов.

Она, конечно, и не подозревала целей и планов этого сластолюбивого, властного в то время человека, и мечты ее в первое время получения придворного звания уносились за облака, на седьмое небо, откуда гвардейский капитан Оленин казался незначительной мошкой.

Более близкое знакомство с придворной жизнью, особенно после коронационных празднеств в Москве, пронесшихся каким-то блестящим метеором, по возвращении в Петербург и приближении, после отъезда Нелидовой, ко двору несколько, как и следовало ожидать, разочаровало Похвисневу, Она увидала, что там, где, как ей казалось, стоило лишь протянуть руку, чтобы достать каштаны в виде сановных, титулованных женихов-богачей, эти последние сами высматривали те же каштаны, в виде невест с богатым приданым, так как под внешними роскошью и блеском скрывали до тла разоренные состояния, поправить которые было необходимо богатой женитьбой.

Девизом подобных женихов в выборе невест были русские пословицы: "Была бы коза да золотые рога" и "С лица не воду пить".

Таким образом, красота в деле заключения удачных брачных союзов, именно в придворных сферах, играла почти последнее место.

К тому же времени относятся и успехи по службе Оленина, разнесшиеся слухи об особом благоволении к нему государя.

При дворе стали говорить о Викторе Павловиче, как о человеке, которого ожидает в будущем блестящая карьера.

Зинаида Владимировна имела несколько раз о нем совещание с матерью и результатом этих совещаний было решение, что с Олениным надо снова повести любовную игру и иметь его ввиду, про запас, на всякий случай, за неимением лучшего.

- Он молод, красив, богат, на видной службе, государь, ты говоришь, его любит, а ведь от его величества зависят титулы, захочет и завтра Оленин будет бароном или графом, ведь сделал же он бароном Аракчеева... - говорила мать.

- Да, конечно, - согласилась дочка, - и кроме того, там совсем не то, что мы думали, не из кого выбирать...

- То-то и оно-то... - уронила Ираида Ивановна, любившая у себя дома выражаться довольно простонародно. - А ты попроси Ивана Павловича.

- О чем?

- Да чтобы государь сделал бароном и графом Оленина...

- Да что вы, мама... Иван Павлович сам влюблен в меня без памяти... станет он делать для другого...

- Влюблен, влюблен... А может оттого-то он и хочет, чтобы ты поскорей замуж вышла...

- Мама, мама... - тоном упрека произнесла Зинаида Владимировна, святая наружность которой не помешала тотчас же понять намек матери.

- Ты попроси самого государя...

- Еще что выдумали, да ни за что...

- Почему?

- Я его боюсь...

- Кого?

- Государя... Когда он ко мне подходит, я не знаю, что со мной делается, у меня дрожат и подкашиваются ноги, я отвечаю ему односложно, невпопад, а это ему не нравится.

- Ты почему это знаешь?

- Мне намекнул Иван Павлович... А я не могу с собой ничего поделать... Я раз присутствовала при том, как он сердился и... с тех пор...

- Какие глупости... Переломи себя... Ведь не съест...

- Знаю, но не могу... Постараюсь, впрочем...

- А Оленина имей ввиду...

- Хорошо, хорошо...

Разговор происходил в одно из посещений фрейлиной Похвисневой ее матери, незадолго до описанной нами встречи с Виктором Павловичем на лестнице дворца.

Зинаида Владимировна, по желанию императрицы, жила во дворце или "гостила", как выражалась, ее величество.

Зинаида Владимировна и так засиделась - ей надо было спешить.

Она уехала, сохранив в своем уме последнее решение относительно Виктора Павловича.

Замечание императрицы Марии Федоровны, брошенное по адресу Оленина, укрепило еще более это решение.

Виктор Павлович как-то вдруг вырос в глазах Зинаиды Владимировны, окруженный ореолом похвалы ее величества. Потому-то Похвиснева и вспыхнула при этом замечании. Сидя на кресле в комнате, соседней с уборной ее величества, молодая девушка пережила все нами рассказанное.

- Итак, ma chere, он твой кузен. Как же он тебе приходится родней?.. - сказала вошедшая, переменившая свой туалет, императрица.

Зинаида Владимировна, застигнутая врасплох с ее думами, вскочила с кресла.

- Сиди, сиди... - произнесла Мария Федоровна и села на диван, около которого стояло кресло, где сидела Похвиснева.

Молодая девушка, повинуясь приказанию ее величества, снова села.

- Расскажи же, как он тебе приходится?..

- Кто? - опустив глаза и низко наклонив голову, прошептала Зинаида Владимировна.

- Как кто, какая ты рассеянная... О ком же мы говорили как не о капитане Оленине.

- Он сын брата жены брата моего отца...

Государыня улыбнулась.

- Это не настоящий кузен, за него можно выйти замуж...

Лицо Похвисневой покрылось снова яркой краской. Императрица весело рассмеялась.

- Признайся, ты в него влюблена?

- Ваше величество? - прошептала Зинаида Владимировна.

- Что же тут такого? Это так естественно, он красивый малый, кузен...

Мария Федоровна улыбнулась. Похвиснева молчала. - Ну, говори же! Влюблена или нет?

- Да! - чуть слышно произнесла Зинаида Владимировна.

Императрица скорее догадалась об этом "да" по движению губ говорившей, нежели слышала его.

- Так зачем же стоит дело? Не думаю, чтобы он не был тоже без ума от такой прелестной кузины.

Мария Федоровна сделала ударение на последнем слове. Молодая девушка сидела, понурив голову.

- Он тоже влюблен? Да? - уже прямо спросила государыня.

- Не знаю, - прошептала Похвиснева.

- Не знаю... Она не знает... Mais c'est vraiment une sainte!.. Это восхитительно! - воскликнула императрица. - Но ведь он бывал и бывает у вас?

- Да, ваше величество!

- Как же он к тебе относится?

Зинаида Владимировна подробно рассказала государыне о том, что заметила давно чувство молодого Оленина, но вместе с тем ее всегда поражала его необычайная сдержанность, вследствие которой он ни одним словом, ни одним взглядом не дал ей ясно понять, что питает к ней эти чувства.

- Но почему же ты догадалась о них?

- Не могу вам совсем объяснить, ваше величество... Он, приехав в Москву, только и бывал у нас, а, между тем, ему так не хотелось уезжать, что он даже просрочил отпуск, когда же мы поехали сюда, он тотчас же вернулся тоже... Когда я не смотрю на него, он не сводит с меня глаз... и вообще, когда человек любит, это чувствуется тем, кого он любит.

- Ты права, ma chere... - заметила императрица, после некоторого раздумья. - Но чему же ты приписываешь это странное поведение? Быть может, он боится отказа с твоей стороны или со стороны твоих родителей?

- Не знаю, ваше величество.

- Но почему же ты сама стороной не высказала ему сочувствия?

- Ваше величество... - деланно-обиженным тоном произнесла Похвиснева.

- Прости, прости, ведь я забыла, что ты святая, праведница, как называет тебя твой дядя Иван Сергеевич.

Зинаида Владимировна до боли закусила нижнюю губу. Она хорошо знала, в каком смысле называет ее "праведницей" Дмитревский.

- Это надо устроить, - заговорила, между тем, снова императрица. - Я пошлю ему приглашение на наши soirees intimes, и доставлю вам случай высказаться друг перед другом. В крайнем случае я сама тебя буду сватать... Оленин - прекрасная партия.

- Как благодарить вас за вашу заботливость, ваше величество! - упала перед императрицей на колени Зинаида Владимировна.

- Что ты, что ты, ma chere, встань...

Мария Федоровна протянула руку, которую Похвиснева осыпала поцелуями.

- Встань, встань!

Зинаида Владимировна встала.

- Вы моя вторая мать, ваше величество, - произнесла она.

- Если я взялась, то устрою твою судьбу, но пусть это будет пока между нами.

Через несколько дней Оленин получил приглашение на маленькие собрания во дворце - честь, которую не имели не дежурившие в дни собраний гвардейские офицеры.

Намерения императрицы относительно Похвисневой и Оленина, как и следовало ожидать, не остались тайною при дворе. Чуткие царедворцы, с Иваном Павловичем Кутайсовым во главе, тотчас догадались о них.

Брак этот совсем не входил в расчеты Кутайсова. Независимый богач-красавец Оленин далеко не был тем мужем, какого желал Зинаиде Владимировне Иван Павлович. Он решился тотчас же выставить своего кандидата.

Бедная Похвиснева очутилась между двух огней.

XII

В БУДУАРЕ АКТРИСЫ

В роскошно убранном, уютном будуаре, перед громадным трюмо, стояла молодая женщина лет двадцати шести, одетая в греческую тунику, ярко красного цвета, и в сандалях на миниатюрных ножках.

Брюнетка с матовым цветом лица, с тонким, строгим профилем, она и по типу, и по статной высокой фигуре подходила к своему классическому костюму.

Красавица приятным певучим голосом старательно читала наизусть стихи Расина из его трагедии "Ифигения", наблюдая в зеркало за выражением своего подвижного лица и за своими жестами.

Это была Генриетта Шевалье, изучавшая заглавную роль трагедии для своего бенефиса.

Она была так углублена в свое занятие, что не заметила, как дверь ее будуара отворилась и в нее вошел высокий, статный мужчина лет за сорок. Спокойствие, с которым он проник в это святилище артистки, куда стремились мечтами тысячи сердец петербургских театралов, доказывало, что он здесь завсегдатай, скажем более, хозяин.

Генриетта стояла спиной к двери, и только когда Иван Павлович Кутайсов - это был он - подошел к ней сзади и взял ее обеими руками за тонкую талию, она обернулась и подарила посетителя обворожительной улыбкой.

- Ах, Жан, вот кстати... Ты посмотришь, хорош ли этот костюм, который я сделала себе для роли Ифигении, а также и прослушаешь роль.

Она взяла его за подбородок своею изящной ручкой, от которой на него пахнуло целой волной восхитительных ароматов, и запечатлела на его губах звонкий поцелуй.

- Садись, - усадила Генриетта Ивана Павловича на стоявшее против зеркала канапе.

Он охватил левой рукой ее талию и усадил было к себе на колени.

- Изомнешь тунику... - вырвалась она. - хороша?

- Очень... - отвечал он, пожирая ее влюбленными глазами. - Умница, что послушалась. Этот цвет теперь любимый цвет императора, как цвет мальтийского ордена; прежде он любил зеленый - любимый цвет Нелидовой, теперь этот цвет приводит его в раздражение... Прими это во внимание при следующих костюмах. Зеленого цвета не должно быть совершенно.

- Ах, как он хорош, как хорош! - вдруг воскликнула Генриетта.

- Кто? - спросил Кутайсов и глаза его омрачились.

- Но ты, mon viecx turc, все-таки лучше, а потому не надо делать таких страшных глаз, - уже сама, не заботясь о том, что может смять тунику, примостилась она на колени к Ивану Павловичу и обвила его за шею точно выточенными из слоновой кости руками.

- Да кто же он?

- Граф Свенторжецкий.

- Не слыхал...

- И не мудрено, ты его не видал еще... Мне представил его вчера в уборной Владислав Родзевич.

- Брат Ирены... Он приехал?

- На днях. Ведь он тоже принадлежит к мальтийскому ордену.

- А... А граф... как его?..

- Свенторжецкий... Также приехал из Москвы и тоже несколько времени тому назад.

- Богат?

Артистка отрицательно покачала головой.

- Хорош, говоришь?

- Очень.

- Хорош, беден, граф... - как бы про себя, сказал Кутайсов. - Это и надо.

- Что надо? - спросила Генриета.

- Ничего, это я так, сображаю.

- Государственная тайна... Секрет, - надула губки молодая женщина и сорвавшись с колен, отошла в угол комнаты, где и села на софу.

- Чего же ты рассердилась? - тревожно спросил Кутайсов.

- У вас, - она сделала на этом слове ударение, - с некоторых пор от меня все тайны, да секреты.

- Какие тайны, какие секреты?.. Поди сюда.

- Не пойду...

- Поди же, не глупи.

- Не пойду... Идите отсюда, мне надо заниматься, не успеешь очнуться, как подойдет день бенефиса.

- И ты будешь иметь прежний успех... Как идет запись?

- Не ваше дело.

- Перестань, неужели ты рассердилась серьезно?..

- С некоторых пор я замечаю, что я вам в тягость... Что у вас какие-то планы, соображения, в которых я не играю никакой роли... Пожалуйста, не стесняйтесь, я не умру, если вы меня и бросите...

- Еще бы, если бы мне в самом деле тебя бросить, то сколько бы народу кинулось поднимать...

- Я думаю...

- Но я не собираюсь... - встал со своего места и подошел к софе, на которой полулежала артистка, Иван Павлович. - Разлюбить тебя, оставить, но ведь ты сама хорошо знаешь, что лучше тебя нет женщин в Петербурге.

Он опустился на скамеечку у ног Генриетты.

- Было время, когда вы на самом деле это думали...

- Думал и думаю.

- С некоторого времени я... отодвинулась на второй план...

- Ты... сумасшедшая.

Он взял ее за обе руки и покрыл их поцелуями.

- Не лицемерь... Я все знаю...

Генриетта делала вид, что отнимает руки.

- Что все?

- Что я теперь в твоем сердце занимаю второе место, а первое...

Она остановилась.

- Продолжай... Кто же занимает первое?.. Я предчувствую какую-то сплетню.

- Совсем не сплетня, а правда...

- Кто же?

- Не скажу...

- Значит ты все сочиняешь...

- Далеко не сочиняю... фрейлина Похвиснева...

Иван Павлович изменился в лице, но тотчас же сдержался и расхохотался самым простодушным смехом.

"Он, кажется, у меня выучился играть!" - подумала Шевалье, очень хорошо осведомленная об отношениях своего покровителя к Зинаиде Владимировне.

- Эта кукла... - наконец, перестав хохотать, проговорил Кутайсов.

- Кукла... - повторила Генриета.

- Да, конечно же, красивая кукла... Она нравится государю... - добавил он шепотом. - Не знаю, что он нашел в ней...

- Вот как... Ты начал уже раскрывать передо мной государственные тайны...

Генриетта очень хорошо знала также, какая участь постигла эту кандидатку на место Нелидовой.

- Надо же тебя разуверить...

- Но мы отвлеклись... Объясни мне все-таки... Что ты думал, сказав: хорош, беден, граф, это и надо...

- Просто, я думал его женить...

- Женить... на ком?

- На той же Похвисневой.

- Это интересно...

Она вспомнила, что патер Билли говорил ей, что, вероятно, граф теперь постарается выдать замуж предмет своего увлечения, так как не решится на интригу с фрейлиной - любимицей государыни. Слова Ивана Павловича подтверждали догадку хитрого иезуита.

- Тебе-то какая забота сватать фрейлину... или это тоже входит в круг твоих придворных обязанностей?

Шпилька актрисы попала в самое больное место Ивана Павловича.

Он тяготился давно неопределенностью своего положения близкого к государю человека, но его величество упорно не назначал его на какую-нибудь должность.

Какие причины руководили в данном случае Павлом Петровичем - неизвестно.

Кутайсов, однако, ограничился лишь небольшой паузой и отвечал спокойным тоном:

- Я хорошо знаком с ее отцом и матерью, которые спят и видят выдать свою дочь за титулованного жениха... Средств им не нужно, так как они сами люди богатые, да и государыня не оставит свою любимицу без царского приданного... Мужу ее дадут место. Всем будет хорошо...

- Всем... - повторила как-то загадочно актриса. - Отчего же ты мне не сказал все это ранее... Всегда сперва рассердишь...

- Ну, прости...

- В последний раз...

Она обвила рукою его шею и, наклонившись, поцеловала его в лоб.

- Твоя мысль мне понравилась... На самом деле он так хорош, что о нем стоит позаботиться...

- Я с удовольствием сниму с тебя эту заботу... Вы, женщины, в своих заботах о красивых мужчинах незаметно для себя переходите границы.

- Смотри, чтобы и твоя забота о хорошенькой девушке не страдала бы такой же безграничностью... Обо мне не заботься, если я захочу изменить, я скажу прямо, вилять не буду...

Она подчеркнула последнюю фразу.

- Прислать его к тебе? - спросила она после маленькой паузы.

- А ты его увидишь?..

- Нет, я заеду к Ирене и попрошу ее передать ему через брата...

- Хорошо, пришли.

- Когда?

- Когда хочешь, утром...

- Хорошо... - вскочила она с софы, - а теперь слушай роль и давай реплики.

Она взяла со стола книжку и перебросила ее Ивану Павловичу, оставшемуся сидеть на скамейке. Кутайсов, знавший прекрасно французский язык, постоянно репетировал роли со своей ненаглядной Генриеттой. Шевалье увлеклась чтением стихов и прорепетировала всю свою большую роль. Иван Павлович, забывший о маленькой буре, был в положительном восторге.

Время летело незаметно.

Посмотрев на часы, он увидал, что его отсутствие из дворца было слишком продолжительным.

- Однако, мне пора... Прощай, моя кошечка... До свиданья...

Он обнял и горячо поцеловал Генриетту.

- Так я поеду сейчас же к Ирене.

- Хорошо, скажи ей, что я целую ее ручки...

- Можно, к ней я не ревную...

- Тебе ли к кому-нибудь ревновать...

- Льстец...

Иван Павлович вышел из будуара.

Генриетта несколько минут стояла с глазами, уставленными на дверь, которую закрыл за собой Кутайсов. Видимо, она что-то обдумывала.

Прошло несколько минут. Шевалье подошла к висевшей на стене сонетке и дернула ее. Через минуту из маленькой, едва заметной в стене второй двери появилась изящная камеристка артистки - тоже француженка - Люси.

- Патер Билли здесь? - спросила ее Генриета.

- Господин патер пришли почти вслед за monsieur.

- Где же он?

- У меня в комнате.

- У тебя?

- Он так пожелал.

- Уж не ухаживает ли за тобою господин патер?

Люси вскинула на свою барыню плутовские глазки и фыркнула своим сильно приподнятым кверху носиком. Генриетта вспомнила, что вчера Владислав Родзевич насмешил ее до слез в уборной, уверяя, что курносые женщины обладают драгоценным свойством целоваться, не задерживая дыхания - они дышут носом.

Она и теперь звонко расхохоталась.

Люси удивленно посмотрела на нее, не понимая причины смеха.

- Так патер за тобой не ухаживал?

- Нет, он занят был совсем другим.

- Чем же?

- Он стоял у этой двери...

Люси указала на дверь, в которую вошла.

- А, понимаю... ему было некогда и, конечно, не до тебя... Но не беспокойся, у тебя скоро прибавится обожателем... Один приезжий поляк вчера мне доказывал драгоценное свойство вздернутых носиков...

- Какое же?

- Их обладательницы могут дарить своих возлюбленных продолжительными поцелуями...

- Ах, madame, ведь это правда... правда... мне это тоже говорили.

- Многие? - захохотала снова Генриетта.

Люси скромно потупила глазки.

- Позови сюда патера и принеси две чашки шоколада.

Люси исчезла за дверью, на пороге которой через минуту появился патер Билли.

Это был маленького роста кругленький человечек, с гладко выбритым розоватым лицом, толстыми губами и маленькими бегающими глазками, подергивавшимися при взгляде на хорошенькую женщину такою маслянистою влагою, что вопрос о возможности ухаживания патера Билли за миловидною Люси, заданный последней Генриеттой, видимо имел свои основания.

- Мир дому сему!.. - произнес патер по-латыни.

- Садитесь, есть дело... - просто приветствовала его Шевалье.

Патер опустился на кресло около маленького стола и сложил свои белые, выхоленные руки на живот.

Генриетта села на другое кресло у того же стола.

Маленькая дверь снова отворилась и Люси внесла на серебряном подносе две чашки дымящегося, ароматного шоколада.

- Поставь сюда, - указала ей на столик Генриетта.

Люси исполнила приказание и удалилась, плотно затворив за собой дверь.

- Вам, конечно, не надо говорить, что у меня был сейчас Кутайсов...

Патер молча кивнул головой.

- Не надо, вероятно, и сообщать моего разговора с ним... Вы его слышали... Не даром Люси даже обиделась вашей к ней невнимательностью.

Генриетта захохотала. Патер Билли молчал и только возвел очи к небу, как бы прося его быть свидетелем возведенной на него напраслины.

- Вы слышали все? - снова заговорила она.

Утвердительный кивок головы со стороны патера был на это ответом.

- Что же вы об этом обо всем думаете?

Патер Билли отвечал не сразу. Он снова взвел очи к небу, затем вынул из кармана своей сутаны батистовый платок снежной белизны, встряхнув его, высморкался, бережно сложил платок и снова положил его в карман. Генриетта нетерпеливо ударила о ковер сандалией.

- Я думаю... - начал, наконец, с расстановкою патер, - что всеблагое провидение в непременной заботе своей о торжестве единой истиной Христовой и апостольской римско-католической церкви, дает нам в руки еще одно лишнее оружие для борьбы с схизматиками...

- Я вас не понимаю...

- А, между тем, это так понятно... Увлечение достопочтенного вельможи схизматичкой Похвисневой привело его к пагубной мысли отдать ее во власть доброго католика графа Свенторжецкого, и она, конечно, под влиянием умного мужа, если наружно и не оставит свою ересь, то втайне будет на нашей стороне, и потому и связь ее с нашим уважаемым покровителем Иваном Павловичем не страшна для наших целей, и влияние ее на него будет в нашу пользу...

- Вы, значит, думаете, что эта связь неизбежна?

- Кто жаждает, тот должен напиться, кто хочет есть, тот должен насытиться... Я этим не хочу сказать, чтобы источник, который человек меняет на другой, потерял свои прекрасные свойства, второй только новый и в этом заключается вся его прелесть, достоинство скоро преходящее... Постоянство мужчины основано, главным образом, на его непостоянстве...

- Последнее уже совершенная загадка.

- А между тем это так... Для того, чтобы ценить лучше, надо знать толк во многом и в дурном, и в хорошем... Только в разнообразии испробованных яств можно выбрать и остановиться на самом вкусном, а выбрав, убедиться в этом совершенно испробовав и остальные...

- Если вы убеждены, что он не найдет ее лучше, то чего же вы так боялись ее влияния?

- Наше великое дело должно быть ограждаемо даже от самых невозможных случайностей... Нельзя полагаться на то, что мы думаем... Мы можем ошибиться... Как знать...

- Значит она лучше меня!.. - воскликнула Генриетта.

- Это дело вкуса... Вам же кажется Оленин лучше Кутайсова... - уронил, как бы невзначай, патер.

Актриса закусила до боли свою нижнюю губу, но замолчала и в несколько глотков опорожнила свою чашку шоколада.

Патер Билли также выпил свой шоколад.

- Значит вы сообщите графу Свенторжецкому, что Кутайсов его ждет на днях утром... - встала Генриетта, давая этим знать, что беседа окончена.

- Непременно это сделаю сегодня же... - сказал Билли и тихо удалился.

XIII

В КОНДИТЕРСКОЙ

Выйдя от своей, нельзя сказать, чтобы почтительной, духовной дочери, патер Билли своею частою, как бы скользящею, походкой направился на Большую Миллионную.

Улица эта, идущая от Дворцовой площади к Марсову полю, и тогда была густо заселена.

Патер шел с видом человека, цель путешествия которого строго намечена и, действительно, пройдя несколько домов по правой стороне улицы, он вошел в стеклянную дверь, над которой висела вывеска с надписью "Кондитерская".

Эту кондитерскую содержал швейцарец Гидль, и она служила местом собрания явных и тайных иезуитов, - к числу последних принадлежал и сам хозяин, - и для них в ней была отведена даже совершенно отдельная комната.

При входе патера Билли, все от находившегося за прилавком, в первой комнате, хозяина, благообразного брюнета с сильною проседью, до свободного гарсона, стоявшего невдалеке от двери, поклонились ему с тою фамильярной почтительностью, которую оказывают завсегдатаю.

Патер Билли, ответив на поклоны, выразительно посмотрел на Гидля, сделав глазами знак по направлению к двери, шедшей во вторую комнату помещения кондитерской.

Хозяин незаметно наклонил голову, а стоявший гарсон пошел впереди зашагавшего в эту комнату патера.

Как первая, так и вторая комнаты кондитерской были уставлены столиками, которые почти все были заняты посетителями.

Всюду слышались французский и польский языки, перемешанные изредка латинскими изречениями.

Билли прошел, предшествуемый гарсоном, вторую комнату и достиг маленькой двери, которую гарсон отворил и, почтительно пропустив в нее почетного гостя, снова плотно затворил и удалился в первую комнату кондитерской.

Отдельная комната, в которой очутился патер Билли, была довольно обширным помещением.

Здесь не было маленьких столиков, а посредине стоял большой стол, покрытый чистой желтоватой клеенчатой скатертью.

Ряд стульев стоял по стенам.

Потолок этой комнаты был, как и других, сводчатый, и в ее переднем углу было помещено большое распятие, в котором гипсовая фигура Спасителя рельефно выделялась на черном фоне креста.

За столом сидело только двое посетителей.

Один из них был знакомый нам аббат Грубер, а другой - красивый молодой человек, черты лица которого напоминали Ирену Станиславовну Родзевич, но были более выпуклы и резки, олицетворяя собою идеал мужественной красоты.

Это был Владислав Станиславович Родзевич - новициат ордена мальтийских рыцарей, долженствовавший в скором времени вступить в орден на правах полноправного члена.

В тот момент, когда патер Билли вошел в отворенную гарсоном дверь, молодой человек что-то с жаром говорил Груберу, но по бесстрастному лицу иезуита нельзя было догадаться, интересуют ли его и в какой мере сообщения собеседника.

С таким же безразличным выражением лица он встретил и вошедшего собрата.

Патер Билли поздоровался с обоими посетителями, пододвинул стул и сел по правую сторону Грубера, сидевшего посреди узкого края стола.

Грубер не обратил даже внимания на севшего рядом с ним иезуита и продолжал начатый со своим собеседником разговор.

- Так вы говорите, что государь обещал графу уполномочить князя Куракина выяснить окончательно отношения его величества к вашему ордену?.. - спокойно-равнодушным тоном сказал аббат Грубер.

- Этим окончилась продолжительная беседа графа с его величеством, - отвечал Родзевич, состоявший секретарем при графе Джулио Литта и знавший все, касающееся дел чрезвычайного посольства мальтийских рыцарей. - И, кроме того, его величество выразил графу свои намерения поговорить с его братом, папским нунцием в Петербурге, о некоторых частностях по щекотливому, как изволил выразиться государь, вопросу о возможности иностранному государю стать во главе католического ордена.

- Значит государь согласился? - живо спросил иезуит и на мгновение его глаза сверкнули радостным блеском.

Но это было только на мгновение.

Он быстро опустил их вниз, придав своему лицу снова выражение полного безразличия.

- Меня интересует ваша беседа только как доброго католика, который хорошо понимает, что его церкви угрожает опасность со стороны тлетворного влияния революционных идей, очагом которых стала несчастная Франция... Ваш орден в течение многих и долгих веков вел борьбу с неверными и был оплотом христианства от завоевательных стремлений последних. Но теперь христианству уже не страшны поклонники Магомета, у него появился новый и пожалуй опаснейший враг - это бывшие поклонники Христа, выкормленные и пригретые, подобно змеям, на лоне католической церкви... Ими-то разрушается все, что зиждется на началах христианского учения, подвергается уничтожению и позору все, что носит на себе печать священной старины... Ваш орден естественно должен вступить в борьбу с этими новыми врагами Христа - и, конечно, не только исход этой борьбы, но каждый шаг ее интересен, даже не для одних добрых католиков, к каковым я осмеливаюсь причислять себя, но для всякого христианина, не исключая зараженного схизмою, - тихо проговорил аббат Грубер, как бы в объяснение того, что при посредстве Ирены, назначил свидание ее брату и выразил желание получить от него некоторые подробности о ходе дел мальтийского посольства.

- Именно тоже самое, достопочтенный аббат, - отвечал Родзевич, - говорил граф Литта государю в частной аудиенции, назначенной его величеством по собственному побуждению.

Взгляды, по временам бросаемые Владиславом Станиславовичем на иезуита, давали понять, что его откровенность есть результат далеко не опрометчивости молодости и что он знает, что дело, которое ведет орден мальтийских рыцарей, затрагивает интересы партии, во главе которой стоит Грубер, в гораздо более сильной степени, нежели старался сейчас объяснить ему аббат. Христианские чувства добрых католиков хотя и играли тут роль, но не в смысле горячего сочувствия к борьбе ордена с западными безбожниками.

Родзевич знал хорошо, что Ватикан, явно покровительствующий ордену мальтийских рыцарей, тайно опирался на все же могущественнейший, хотя и считавшийся уничтоженным, орден иезуитов в деле распространения главенства папы над обширной Россией.

Переписывая доклады графа Литты в Рим, он знал все подробности о ходе дел ордена в России, но, конечно, не первому встречному стал бы их откровенно сообщать.

Он действовал в данном случае с разрешения графа Джулио Литта, который нашел удобным через своего секретаря доводить до сведения могущественного при дворе русского императора иезуита обо всех беседах его с Павлом Петровичем, дабы донесения его в Ватикан согласовались с таковыми же со стороны Грубера.

Владислав Станиславович, впрочем, дипломатически тонко вел эту игру мнимой розни сеятелей на одной и той же ниве.

- Что же граф категорически предложил государю власть гроссмейстера вашего ордена? - спросил иезуит.

- Граф намекнул на это более чем прозрачно... Он описал ему печальное положение ордена и прямо заявил, что единственная надежда рыцарей, это надежда на помощь его величества. Он стал умолять государя употребить хотя ничтожную долю его необъятных средств на защиту ордена, оказав таким образом громадную услугу и христианству, и монархиям.

- Что же государь?

- Его величество сам пошел навстречу вопросу, выразив мысль, что нашему ордену ничего более не остается, как отступив от своего монашеского устройства и необходимого соединения с ним выборного начала власти, признать над собой наследственную власть одной из царствующих в Европе христианских династий, что только при таком условии орден найдет полную поддержку со стороны христианских государей.

- Граф, конечно, тотчас же и воспользовался этим направлением разговора...

- Конечно! Он заметил его величеству, что все европейские христианские монархии находятся теперь в опасности надвигающегося на них революционного урагана, и что только единственно он, русский монарх, стоит перед этой стихийной силой незыблемым колоссом... Граф даже пал на колени перед его величеством, взывая о помощи...

- Граф умный человек, - как бы про себя уронил Грубер.

- Я объявил себя протектором ордена, но не нахожу удобным принять его под свою непосредственную власть, - отвечал государь. - Я не хочу давать тему моим врагам, которые начнут кричать, что я сделал это с целью территориальных приобретений...

- Остров Мальта - эта голая скала, едва ли может считаться выгодным приобретением, и едва ли его присоединение породит подобные толки, - заметил аббат.

- Это именно и высказал государю граф, хотя указал и на значение нашего острова, как пункта на Средиземном море, лежащего между Европой и Африкой, как точки опоры в стратегическом и торговом отношении...

- Что же возразил на это его величество?

- Государь изволил заметить, что он не хочет вызывать даже малейшим подозрением сомнения в своем прямодушии, качестве, которое признано за ним всеми европейскими державами... Что как во внутренней, так и во внешней политике он ведет свое дело начистоту, что ему противно учение Маккиавели, что он, как русский царь, враг всякого лицемерия и двоедушия как у себя дома, так и при внешних сношениях. Объявив себя правителем ордена, он сделал уже этим решительный шаг и не находит нужным делать второй...

- Он сказал это? - удивленным голосом произнес Грубер.

- Да, но он добавил, что если он, вынужденный защитить Мальту силою оружия, нападет на республиканцев и таким образом приобретет этот остров, то он не затруднится присоединить его к своим владениям. При этом государь вспомнил, что еще будучи наследником престола, в поданной им покойной государыне, его матери, записке высказал мысль, что России следует отказаться от завоевательной политики и умножать только оборонительную военную силу. "Теперь же, к прискорбию моему, - продолжал государь, - я вижу что мысль эта была ошибочна, и что Россия должна выходить на бой, с оружием в руках против врагов общественного порядка, не дожидаясь не только нападения, но даже малейшего вызова с их стороны, и я для уничтожения гибельных революционных стремлений, воспользуюсь этою властью и теми средствами, которыми располагаю, как самодержавный русский император". Говоря это, государь был необычайно одушевлен.

- Не выразил ли государь мысль о религиозных препятствиях к принятию им власти великого магистра католического ордена? - спросил Грубер.

- Вы хорошо, видно, изучили государя, аббат, вы читаете в его сердце... Государь именно выразил ту мысль, что не покажется ли странным Европе, что он, иноверный государь, глава церкви, которую католики называют схизмой, станет во главе ордена, члены которого обязаны прежде всего повиноваться главе католической церкви - римскому папе. На это граф возразил, что избранный католиками-рыцарями своим вождем, инославный монарх явится свидетельством перед целым светом того могущества, которое заключается в руках этого монарха, и того великодушия, которое окажет он, государь, христианству, забыв несчастный разрыв между церквами восточной и западной. Это был бы, - заметил граф, - небывалый пример того, как должны поступать христианские монархи, когда безверие грозит поколебать не ту или другую церковь, а все евангельское учение.

- Граф красноречивый человек... - снова уронил аббат.

- Последний довод, видимо, подействовал сильнее прочих на его величество.

- Из чего вы это заключаете?

- Он заметил графу, что если бы он принял на себя власть великого магистра, то титул "altesse eminentissime" надо было бы изменить на "majeste imperiale emineptissime", то есть "преимущественнейшего, преосвященнейшего императорского величества", а затем, как я уже говорил вам, его величество выразил намерение переговорить с папским нунцием и уполномочить князя Куракина для ведения дальнейших переговоров с графом Литта.

Родзевич замолчал.

Аббат Грубер некоторое время сидел в глубокой задумчивости.

- Я думаю, - начал, наконец, он, - что ваш уважаемый бальи сумел искусно забросить семя и что оно попало на плодородную почву и еще на наших глазах даст плод сторицею... Не скрою от вас, откровенность за откровенность, что кроме личных дел мальтийского ордена, былая слава которого, положенная к стопам такого могущественного монарха, как русский император, воскресла бы и зажглась бы снова, католический мир заинтересован в принятии русским государем звания великого магистра католического ордена, как в важном шаге в деле соединения церквей. Его святейшество Пий VI, при благополучном обороте дела, выразил намерение отправиться в Петербург, чтобы вести лично с государем переговоры по этому вопросу. Вы можете передать это бальи... Впрочем, я вскоре увижусь с ним сам, хотя знаю, что он очень занят.

Грубер сделал ударение на последнем слове.

- Кажется тоже вопросом о соединении церквей... - добавил он, улыбнувшись.

Родзевич посмотрел на него вопросительно.

- Графиня Скавронская православная, а он католик... - пояснил аббат, добродушно рассмеявшись.

Оба собеседника, если только можно назвать таковым и все время молчавшего патера Билли, тоже рассмеялись.

- Имеете ли вы, дорогой Билли, сообщить мне что-либо без свидетелей... - обратился Грубер к патеру.

Молодой Родзевич приподнялся со стула.

- Нет, - поспешно заговорил Билл, - пан Родзевич не помешает нашему разговору, тем более, что его результатом будет поручение, которое он, надеюсь, не откажется исполнить...

- Я весь к услугам вашим, господа.

Патер Билли подробно рассказал о визите к Генриетте Ивана Павловича Кутайсова, желании его принять участие в графе Свенторжецком и тех видах, которые Кутайсов имеет на графа.

Аббат Грубер внимательно слушал обстоятельный доклад своего единомышленника, но снова не выразил ни вопросом, ни выражением лица степень важности для него сообщенных фактов.

- Пан Родзевич, конечно, не откажется передать графу эту радостную для него весть... Как я слышал, дела его далеко не так хороши, чтобы он мог брезговать открывающеюся для него блестящею перспективой...

- Я сегодня же исполню это поручение и Казимир завтра же будет у Кутайсова... Вы не ошибаетесь, аббат, он очень стеснен в средствах...

- Пусть он зайдет и ко мне, у меня всегда открыта касса для добрых католиков... - заметил аббат.

Он встал с места и простившись с патером Билли и Родзевичем, вышел. Вскоре за ним последовал и патер Билли. Последним удалился из кондитерской Владислав Родзевич.

XIV

ОРДЕН ИЕЗУИТОВ

Граф Джулио Литта недаром сносился с аббатом Грубером через посредство Владислава Родзевича.

Его прямому, открытому и честному характеру претил в главе русских иезуитов его скромный, приниженный вид, при той силе, почти могуществе, которыми он пользовался в придворных сферах и в высшем петербургском обществе.

Представителю мальтийского ордена в России, конечно, была хорошо известна та связь, которая существовала между этими, совершенно, казалось, противоположными католическими конгрегадиями, и внутренно граф Литта возмущался печальною необходимостью слияния ордена, к которому он принадлежал, с далеко несимпатичным ему орденом иезуитов.

Но эта-то печальная необходимость и заставила его подчиниться.

Аббат Грубер пользовался слишком большим влиянием при дворе, чтобы его можно было игнорировать.

Влияние это ревностный иезуит употреблял для того, чтобы всюду, где только было возможно, расставлять тайные сети, ловя ими добычу и захватывая прибыль для своего ордена.

Находившиеся в Петербурге иностранные дипломаты, видя то положение, какое успел занять Гавриил Грубер в России, заискивали его расположения, считая его одним из пригодных орудий для достижения своих целей.

Австрийский посланник граф Кобенцель, представитель королевской Франции граф Эстергази и посланник короля неополитанского герцог де Серра-Каприоли постоянно были готовы к услугам скромного аббата, который, кроме того, успел завести обширные сношения и вне Петербурга, почти во всех государствах Европы.

Следуя издавна принятой иезуитским орденом систем, Грубер, прежде всего, захотел установить влияние ордена на воспитание молодого поколения.

Пользуясь дозволением Павла Петровича жить в Петербурге, иезуиты учредили здесь свой капитул и открыли при нем училище и пансион, о котором вскоре распространилась в высшем обществе столицы самая лестная молва и главным начальником которых был сделан Грубер.

Обстоятельства чрезвычайно благоприятствовали ему.

По присоединении Западного края к России, польские магнаты приезжали беспрестанно в Петербург.

Одни из них, для того, чтобы, представившись новому государю, обратить на себя его милостивое внимание; другие являлись сюда с политическими целями, домогаясь удержать в присоединенном крае прежние порядки; третьи приезжали хлопотать по своим частным делам и тяжбам и, наконец, четвертые навещали Петербург с целью приискать для себя в России богатых и знатных невест.

Император Павел Петрович чрезвычайно благосклонно принимал поляков, и из числа их граф Илинский был одним из самых близких к нему людей.

Приезжающие в Петербург богатые паны очень охотно отдавали своих сыновей на воспитание Груберу, в заведываемый им иезуитский пансион.

Примеру их стали подражать и русские бары, так что вскоре заведение это наполнилось мальчиками из самых знатных в то время русских фамилий.

Аббат воспитывал своих питомцев в строго католическом духе, желая более всего подготовить в них будущих деятельных пособников иезуитского ордена.

Материальные средства иезуитского ордена в России были в то время громадны.

В присоединенных от Польши областях орден, в общей сложности, владел на праве помещика 14000 крестьн и, кроме того, располагал собственными капиталами более чем на полтора миллиона тогдашних серебряных рублей, независимо от разных доходов, пожертвований и приношений, постоянно стекавшихся в его кассу в огромном количестве.

Большая часть всего этого назначалась жертвователями на устройство учебных и воспитательных заведений под попечением иезуитского ордена.

Вообще положение общества Иисуса в России, во время управления им аббата Гавриила Грубера, было чрезвычайно блестяще, и орден, благодаря ловкости и энергии аббата, стал приобретать силу.

Мало-по-малу аббат вошел во все знатные дома Петербурга: в одном он являлся умным и занимательным гостем, в другом - мудрым советником по разным делам, в третьем - другом семейства, в четвертом - врачем, в пятом - красноречивым проповедником, глаголам которого русские барыни внимали с особым благовением.

Словом, в царствование императора Павла Петровича, иезуит Грубер был одной из самых заметных личностей в высшем петербургском обществе.

Поддержке иезуитского ордена в России содействовали немало и прибывшие в Петербург из Франции эмигранты.

При дворе и в высшем петербургском обществе смотрели на них, как на неповинных ни в чем страдальцев, принужденных покинуть родину и лишенных всего достояния, вследствие злобы и ненависти богомерзких якобинцев.

Громкого родового имени, даже частички "де" перед фамилией и заявления о несокрушимой преданности королевскому дому Бурбонов и старому монархическому порядку достаточно было для того, чтобы каждому французу был открыт прямой доступ к императору, который охотно представлял им высшие военные и придворные должности.

Французский король Людовик XVIII, брат несчастного Людовика XVII, жил в Митаве, где при нем находились герцоги Ангулемский и Беррийский.

Император Павел Петрович особенно благоволил к Людовику XVIII.

Он принудил его сложить с себя название графа Лильского, под каковым именем наследник французского престола приехал искать убежища в России, окружить себя телохранителями, принять титул короля и требовать оказания себе почестей, подобающих этому титулу.

В Петербурге жило другое развенчанное коронованное лицо - польский король Станислав Август.

Его окружало тоже довольно значительное число поляков-католиков.

Все эмигранты-французы кляли в один голос революцию, ниспровергнувшую религию сперва во Франции, а теперь угрожавшую тем же самым и всей Европе.

В охранении католической церкви они видели единственное средство к восстановлению политического порядка и сильно рассчитывали на помощь в этом случае иезуитского ордена.

При таком положении дел, аббат Грубер находил самых деятельных для себя пособников и среди являвшихся в Петербург французских эмигрантов, пользовавшихся большим влиянием в придворных сферах, и среди польской партии, с графом Илинским во главе.

Покровительство, оказанное императором Павлом Петровичем мальтийскому ордену, не без основания считали явным выражением его желания поддерживать католическую церковь на западе Европы, разумеется не столько для собственного ее благосостояния, сколько для водворения политического порядка, столь долго процветавшего там, в неразрывной связи с господством этой церкви.

Обстановка для происков иезуитов в России была, таким образом, очень благоприятна.

Были, впрочем, и враги ордена иезуитов, и враги эти, самые опаснейшие и злейшие, находились, как это ни странно, среди русского римско-католического духовенства.

Во главе их стоял архиепископ могилевский и митрополит всех римско-католических церквей в России Станислав Сестренцевич.

Императрица Екатерина очень благоволила к последнему и ценила его достоинства и заслуги.

Она старалась, чтобы римский папа возвел его в сан кардинала, но римская курия отказала в этом.

Опасалась ли она, что в России князь римской церкви не будет пользоваться подобающим ему почетом, или уже в то время иезуиты провидели в нем своего антагониста и их всемогущим влиянием объясняется отказ курии - неизвестно.

Император Павел Петрович собственной волей облек Сестренцевича в кардинальский пурпур и настоял у папы, чтобы одежда эта была удержана и за преемником митрополита.

Этот-то Сестренцевич, имевший тоже при дворе свою, хотя небольшую, партию, старался внушить государю поставить в делах католической церкви светскую власть выше духовной, и иезуиты очень опасались, чтобы под этим влиянием государь не отказался от той защиты, которую он был, видимо, готов оказать его святейшеству папе, ордену мальтийских рыцарей и вообще христианству на Западе.

По мнению митрополита Сестренцевича, какие бы революционные перевороты ни происходили в Европе, католическая церковь в России может остаться на тех же основаниях, на каких она и теперь существует, и что всегда есть возможность устроить ее управление по примеру галликанской церкви, без всякого ущерба для основных догматов католичества.

Он иначе и вернее, чем папа и иезуиты, понимал евангельские слова: "царство Мое - не от мира сего".

Аббат Грубер догадывался, что за последнее время около императора находятся лица, не слишком благосклонные к обществу Иисуса, и что они стараются внушить государю недоверие к этому учреждению, выставляя те опасности, какие могут угрожать России, вследствие участия иезуитов в воспитании русского юношества. (Е. Карнович, "Мальтийские рыцари в России".)

Опасение, к довершению всего, потерять защитника в лице Ивана Павловича Кутайсова, вследствие привязанности его к схизматичке Похвисневой, племянницы Дмитревского, явно выказывавшего аббату свое нерасположение, делало то, что Грубер переживал за это время тревожные дни.

Не трудно догадаться, что беседа в кондитерской Гидля с Родзевичем и доклад патера Билли были тем живительным бальзамом, который уврачевал больное сердце встревоженного иезуита.

Он слишком хорошо знал императора Павла Петровича, чтобы не видеть в его заключительных вопросах, обращенных к графу Литте о необходимости изменить титул великого магистра, почти созревшее в уме его величества решение принять этот титул, а следовательно, официально стать во главе католического учреждения, большинство членов которого, как мы знаем, принадлежали вместе с тем и к обществу Иисуса.

Несмотря на то, что аббат Грубер далеко не благоволил к графу Джулио Литта, он не мог отказать ему в убедительном красноречии и дипломатической ловкости, с которыми и он вел свою беседу с государем.

Гавриил Грубер был доволен этим еще и потому, что этот способный и умный человек, рано или поздно - аббат знал это - будет в его руках и вместе с тем в руках общества Иисуса.

Граф Литта был в положении бумажного змея, свободно летающего в поднебесьи на слабо натянутой бичевке, конец которой держал в своих руках аббат Грубер и каждую минуту мог начать наматывать ее на руку и спустить змея с неба на землю.

Доклад патера Билли о желании Ивана Павловича Кутайсова посватать графа Свенторжецкого и фрейлину Похвисневу доставлял с одной стороны возможность провести в придворные сферы еще одного лишнего приверженца, который, по своему материальному положению, всецело зависел от ордена.

Аббат, как и патер Билли, видел в этом попечение промысла Божия о дальнейшем процветании славного общества Иисуса.

Оставалось только увенчать борьбу против митрополита Сестренцевича, лишив его доверия императора и даже, если возможно, совершенно уничтожив его.

Тогда несомненность победы ограждена бы была от всех возможных случайностях.

Занятый этими мыслями, планами и надеждами аббат Грубер незаметно дошел до дома, где он жил, на Невском проспекте, и поднялся во второй этаж.

Отворившая ему дверь миловидная и франтоватая служанка доложила, что его в приемной дожидается уже давно старый монах.

- Кто такой? - спросил Грубер.

- Не знаю, господин аббат, он никогда еще не был у нас...

- Откуде же он?

- Он сказал, что он приезжий и имеет до вас неотложное дело...

- Зачем же вы, Франциска, позволили ему дожидаться, он мог бы зайти в другой раз... Вы знаете, что я не люблю, когда без меня в моей квартире находятся посторонние лица.

- Он сам изъявил непременное желание дожидаться вашего возвращения, господин аббат, а я не посмела отказать такому почтенному человеку... Он очень стар, господин аббат.

Грубер, сняв верхнее платье, вошел в приемную. При его входе с одного из стульев, поднялась сгорбленная сухая фигура старого монаха. Он скорее походил на обтянутый кожей скелет, нежели на живого человека.

Он казался выходцем с того света, и только живые черные, блестящие глаза, глядевшие из глубоких орбит, говорили о жизни этого живого покойника.

Хозяин и гость обменялись приветствиями.

Грубер пригласил монаха в кабинет, находившийся рядом с приемной. Старик довольно твердою походкой прошел вслед за хозяином.

XV

НА НОЖАХ

Ирена Станиславовна за последнее время страдала частыми и продолжительными мигренями.

Мы застаем ее полулежащею на канапе в ее будуаре, с обвязанной ярко-красным шелковым шарфом головой. Шарф закрывал лоб до бровей и крепким узлом был завязан на затылке, а концы его спускались на правое плечо, вместе с полураспущенною косою.

Светло-голубой, из легкой шелковой материи, пеньюар красивыми складками облегал роскошные формы красавицы и позволял видеть даже округлость бедер.

Из-под пеньюара выглядывали светло-голубые туфельки, турецкого фасона, без задков, чуть-чуть державшиеся на миниатюрных ножках в телесного цвета чулках.

Под головой красавицы было несколько подушек в белоснежных наволочках. Полуоткрытые глаза глядели в одну точку.

В продолжении уже довольно долгого времени Ирена Станиславовна не сделала ни малейшего движения и для художника это был бы самый удобный момент набросать с такого очаровательного оригинала жанровую картину в восточном вкусе.

Последнему способствовала и обстановка будуара Ирены.

Все, что может выдумать человеческий ум для неги и комфорта - соединялось в этой комнате и гармонировало с ее прелестной обитательницей.

Мебель, выписанная из Парижа, персидские ковры, венецианские зеркала, итальянский мрамор - все было, хотя и в незначительном количестве, собрано в этой небольшой, уютной комнате - кунсткамере.

Обстановка остальных комнат квартиры тетки Ирены, Цецилии Сигизмундовны, отличалась тоже не столько богатым убранством, сколько выдержанным стилем и тою не показною роскошью, которая доказывает, что обитатели квартиры не случайно разбогатевшие люди, а родились и выросли в обстановке, изощряющей вкус и привыкли к настоящему комфорту, как к чистому воздуху.

Даже будуар Ирены Станиславовны, несмотря на то, что мы назвали его кунсткамерой, не бросался в глаза своею роскошью, и только при внимательном осмотре оказывалось, что каждая принадлежность этой комнаты сама по себе представляет из себя чудо искусства.

Но вернемся к лучшему украшению этого прелестного уголка, к его хозяйке.

Ирена Станиславовна, как мы уже сказали, лежала совершенно неподвижно. Это было единственное средство, которое облегчало ее страдания. Кругом было все тихо.

Окна будуара выходили на двор, а потому уличный шум не достигал сюда, в самой же квартире во время припадков мигрени у Ирены Станиславовны, сама Цецилия Сигизмундовна и все слуги и служанки ходили на цыпочках, еле касаясь пола, так что можно было не преувеличивая, если не слышать полета мухи, то все же услыхать малейший шорох.

Причину, почему за последнее время нервы молодой женщины окончательно расшатались, надо было искать, главным образом, в обострившихся отношениях ее к обитателю нижнего этажа, Виктору Павловичу Оленину.

Думы о нем парализовали даже универсальное средство от мигрени - безусловный покой и почти абсолютную неподвижность, после которых боли обыкновенно стихали.

Ирена Станиславовна старалась хотя на несколько времени отделаться от этих дум, а они назойливо и властно заполняли ее больную голову.

Странные отношения были у нее к этому человеку, обманном связавшему с ней свою судьбу.

Она несомненно любила его, когда он был ее женихом, полюбила еще сильнее, когда он сделался ее мужем.

Это явление наблюдается со всеми страстными по натуре женщинами, у них настоящая любовь, не в романическом, а в естественном значении этого слова, начинается после того, когда они сделались предметом обладания понравившегося им человека.

Момент, когда девушка падает в объятия мужчины - великий момент всей ее жизни, не в смысле условной нравственности, а в смысле того глубокого психического переворота, который происходит в ней, открывая новый мир неизведанного наслаждения, срывая последнюю завесу с окружающего ее жизненного горизонта.

В глазах девушки мужчина, открывший ей этот новый мир, приобретает двойную цену, она привязывается к нему не только духовно, но и телесно, и этой двойной привязанностью наполняет свою жизнь.

Она не считает его мужчиной в смысле того неприятного чувства стеснения и стыда, которое она испытывала ранее перед всеми мужчинами, а теперь перед остальными, кроме него.

Это последнее чувство уже нарушило бы установившуюся гармонию ее жизни, и это только одно зачастую останавливает женщину от измены.

Стыд - это чувство по преимуществу в сильнейшей степени присущее женщинам, является величайшим стимулом их жизни, единственной точкой опоры их добродетели.

Потеряв его, женщина падает в пропасть, откуда ей нет возврата на истинный путь. Это знают женщины, почему и дорожат так своею первою любовью. Вторая любовь уже шаг в сторону с истиного пути.

Этим вполне объясняется настойчивое желание Ирены Станиславовны сохранить возле себя первого своего обладателя Оленина, несмотря на то, что он поступил с ней более чем предосудительно.

Ей, впрочем, даже перед собой не хотелось сознаться, что он ей необходим для полноты жизни, и она придумывала, как мы знаем, другую причину, почему она настаивала на продолжении их отношений, эта причина - возмездие за его вероломство.

В сущности она продолжала любить его. Ее красота давала ей над ним временную власть. На ее страсть он отвечал ей страстью. Она довольствовалась этим, хотя внутренно считала себя оскорбленной, и за это-то оскорбление мстила ему сценами ревности и угрозами.

Она любила его, как принадлежащую ей вещь, к которой она привыкла, которая составляет часть ее жизненного комфорта и которую она вовсе не намерена уступать кому-либо.

Ей мало было дела до того, что эта вещь - живой человек, способный чувствовать, привязываться, любить и желать быть свободным.

Ей представилась возможность взять власть над этим живым существом, обратить его в вещь, в собственность, она воспользовалась этой властью и не намеревалась от нее отказаться.

Раб, становящийся господином, делается деспотом - тоже должно сказать и о женщинах. Женщина, если она не раба, то величайший деспот. Середины нет.

Первые месяцы странного, почти совместного сожительства Ирены Станиславовны и Виктора Павловича прошли сравнительно благополучно.

Почти годичная разлука сделала то, что, как мы уже имели случай заметить, красавица Ирена в глазах Оленина имела всю прелесть новизны, и под ее чарами он, отуманенный страстью, был, по временам, послушным и верным ее рабом.

Но дни шли за днями. Прелесть новизны исчезла.

Та двойственность чувств, за которую так презирал себя Виктор Павлович, начала понемногу исчезать. Образ Зинаиды Владимировны все чаще и чаще восставал перед очами Оленина и своим ровным светом убаюкивал его душу, и появление в его кабинете Ирены, подобно вспышкам адского пламени, до физической боли жгло его сердце.

Ирена предчувствовала это и ее посещения не были часты, но, увы, она убедилась, что и при этом условии чары ее потеряли над ее пленником свою силу.

Сперва она благоразумно удалилась и не была внизу более месяца, но когда и после этого, показавшегося ей вечностью, срока, она встретила с его стороны лишь вынужденную притворную любезность, она не выдержала.

Начался ряд самых ужасных сцен, отравлявших жизнь и ей, и ему, и разбивших окончательно ее нервы.

К нему, презрительно-холодному, отталкивающему ее от себя, тянула ее какая-то страшная сила, и за прежнюю его ласку, за прежнее мгновение страстного объятия она готова была отдать, не задумываясь, жизнь.

Она снова безумно влюбилась в Виктора Павловича. Он мог бы воспользоваться этим настроением молодой женщины и получить от нее согласие на брак, единственное средство сбросить с себя надетые ею оковы, но Оленин за последние дни до того возненавидел ее, что даже смерть казалась ему лучшим исходом, нежели брак с этой мегерой, как он мысленно называл Ирену.

Они стали, таким образом, в окончательно враждебное друг к другу положение, но Ирена все же каждый поздний вечер появлялась в кабинете Оленина и заставляла выслушивать его ряд инсинуаций по адресу любимой им девушки.

Она знала, что он часто бывает во дворце, назначаемый на дежурство или по приглашению на малые собрания и там встречался с Зинаидой Похвисневой.

Это доводило ее до исступления, а между тем она понимала, что не могла запретить ему исполнять его служебные обязанности и заставить отказываться от высочайшего приглашения, равняющегося повелению.

На днях она получила известие, что императрица взялась устроить брак своей любимицы с капитаном гвардии Олениным. Ей сказали об этом вскользь, так как и не подозревали, что она имеет какое-либо отношение к намеченному государыней для своей фрейлины жениху.

Ирена со свойственной ей силой воли, не показала и виду, что это известие ошеломило ее, но в тот же вечер она появилась перед сидевшим на диване мрачным и озлобленным - таково было его постоянное настроение за последнее время - Олениным.

- Любопытную новость я слышала сегодня. - начала она, усевшись в кресло против полулежавшего с трубкою в зубах Виктора Павловича, не переменившего даже позы при ее появлении.

Оленин молчал.

- Мне казалось бы, что мне ее надо бы было знать раньше других, так как я ваша жена... Вы слышите?

- Слышу...

- Что же вы ничего не говорите... Берегитесь, мое терпение может лопнуть.

- Что же мне говорить... Я пока еще ничего не понимаю, - ленивым взглядом окинул Виктор Павлович Ирену.

- Не понимаете... Он не понимает! - взвизгнула она. - Вы должны понимать... Я вам приказываю понимать...

- Что? Что понимать-то? - раздраженно спросил он.

- А то, что если муж от жены хочет жениться на другой, то за это не хвалят...

- Какой муж, от какой жены?..

- Вы, мой муж, вот какой...

- Я, кажется, ни на ком не собираюсь жениться...

- В таком случае не следует подавать повода. Извольте завтра же сказать государыне прямо, что вы никогда не намерены жениться.

- Государыне?.. Завтра... Да вы в своем уме? Здоровы?

- Здорова... и в полном уме, не беспокойтесь... Я вам уже раз навсегда сказала, что от меня ничего не укроется, что я буду знать каждый ваш шаг...

- Послушайте, говорите толком, причем тут государыня, - отодвинулся даже от спинки дивана и сел на край Виктор Павлович.

- А при том, что мне нынче сообщили приятную новость, что государыня намерена сватать свою фрейлину Похвисневу, эту потаскушку...

Ирена остановилась, окинув злобным взглядом Оленина. Тот только весь вспыхнул и до боли закусил нижнюю губу, но молчал.

- Вам неизвестно за кого?

Виктор Павлович молчал.

- Отвечайте, если вас спрашивают... Иначе я не ручаюсь за себя, я начну кричать и позову людей.

- Боже мой, - вздохнул Оленин. - Но что же мне отвечать вам?

- Известно ли вам, кого избрала государыня в мужья для этой потаскушки...

- Вы перестанете...

- Не перестану... Отвечайте?..

- Не знаю.

- А я вам скажу... Вас... Извольте же, повторяю, завтра сказать императрице, что вы не намерены жениться ни на ком...

- Кто вам сочинил такую басню?

- Это не басня, а правда... Слышите, правда...

- Хорошо... Но ведь вы знаете, что я не могу жениться. Чего же так волноваться...

- А если бы могли, так неужели бы женились на этой мерзкой твари?..

Оленин сделал сильную затяжку и скрылся в облаках табачного дыма. Его лицо сделалось совершенно пунцовым.

- Только не доставало того, чтобы дворянин, гвардейский офицер женился бы на чужих любовницах, - продолжала Ирена Станиславовна, не обращая внимания на молчание Виктора Павловича.

Она сделала паузу и вскинула на него глаза. Он, видимо, пересилив себя, сидел в крайне спокойной позе и молчал.

- Весь Петербург знает, что эта ваша хваленая Похвиснева любовница Кутайсова, который пристроил ее ко двору... Подлая потаскушка сумела, кажется, влезть в доверие к ангелу-императрице и та ищет ей мужа, не зная, конечно, что играет в руку Кутайсова.

Виктор Павлович несколько раз тяжело вздохнул.

- Да и Кутайсов ли один может похвастаться этой лестной победой... Говорят, она не прочь дарить свою благосклонность всякому желающему... Хорошую, нечего сказать, невесту прочат за вас, Виктор Павлович.

Ирена злобно захохотала. Виктор Павлович вдруг поднялся с дивана. Глаза его были налиты кровью. Он поднял чубук...

- Уйдите... - прохрипел он. - Уйдите... Или я за себя не ручаюсь...

Ирена Станиславовна, поняв, что дело принимает серьезный оборот и чубук может на самом деле опуститься на ее плечи, быстро выскользнула из комнаты в дверь, ведущую в кабинет.

- Я еще покажу тебе и этой потаскушке! - крикнула она и исчезла в потайной двери.

Виктор Павлович выронил чубук, упал ничком в подушки дивана и зарыдал.

XVI

МЕРЫ ПРИНЯТЫ

Ирена продолжала лежать недвижимо в своем роскошном будуаре. Мысли ее, несмотря на тяжесть головной боли, были всецело поглощены описанной нами последней сценой с Олениным.

Она уже тогда поняла, что переполнила чашу терпения своего пленника и что он на самом деле мог ее ударить, если бы она не поспешила выскользнуть из комнаты. Она даже вздрогнула, точно почувствовав на своей спине удар чубука.

"Ударить! - думала она далее. - Что же, если бы он и ударил... Я бы ведь тоже не осталась в долгу и изуродовала бы его, не долго думая, я бы в кровь исцарапала ему лицо..."

Ирена машинально перевела свой усталый взгляд на свои выхоленные руки, с длинными, розовыми, острыми ногтями.

Этими ногтями действительно можно было нанести глубокие царапины.

"Зачем, зачем я не сделала этого... - мелькнула у нее мысль. - Он бы поневоле несколько недель высидел бы дома, а за это время я могла бы повлиять на Кутайсова и сама, и через Генриетту... Он сумел бы настроить государя против сватовства императрицы, а быть может и она сама, не видав выбранного ею жениха для Похвисневой несколько времени, забыла бы о нем и о своем плане".

"Если бы ударил... Это еще ничего... Теперь он может сделать хуже... Он может признаться во всем государыне, даже государю... Они к нему благоволят и, кто знает, как могут посмотреть на его поступок, быть может, только, как на шалость, а не как на преступление... Он может это сделать сегодня, завтра, а она не успеет через того же Кутайсова представить государю все в ином свете... Да и как говорить об этом с Шевалье, с Кутайсовым, ведь это значит идти на огласку... А если он не скажет, если он, послушный ее требованию, откажется от женитьбы на Похвисневой... Он может сделать это... Он все-таки, как бы то ни было, честный человек... Тогда он по-прежнему будет принадлежать ей, хотя и связанный преступлением, поневоле, но что же из этого..."

Жажда подчинения этого человека, готового выскользнуть из-под ее власти, сделалась уже вопросом ненасытного самолюбия и себялюбия Ирены. Почти бессилие чар ее красоты над ползавшим еще недавно у ее ног в припадках страсти Виктором Павловичем выводило ее из себя. В сущности она теперь даже не любила его, она его ненавидела, и знай она, что разлука с ней принесет ему хотя малейшую боль, она не задумалась бы прогнать его.

Теперь же она хотела опутать его как можно крепче, приковать совершенно к себе; так как знала, что именно это заставляет его переносить страшные страдания.

Она наслаждалась этими страданиями когда-то страстно любимого, но теперь еще страстнее ненавидимого ею человека.

Она понимала, что оба они стоят на вулкане, и последняя сцена с Олениным была уже предвестницей близкого взрыва.

Надо было подготовиться, принять меры, чтобы от него пострадал только он, этот ненавистный человек, смерть которого у ее ног, смерть мучительная, доставила бы ей высокое наслаждение.

На этой мысли Ирену Станиславовну застала вошедшая неслышною походкою Цецилия Сигизмундовна. Она мало изменилась. Та же худая, высокая фигура, тот же слой белил и румян на лице, делающий ее похожей на восковую куклу, и та же черная одежда мальтийки.

Тетка приблизилась к племяннице. Последняя, казалось, даже не заметила ее.

- Рена, Рена... - шепотом окликнула ее Цецилия Сигизмундовна.

Ирена молчала.

Это молчание, видимо, совершенно не удивило Цецилию Сигизмундовну и она продолжала:

- Там пришел Владислав и хочет тебя неприменно видеть...

Ирена Станиславовна повела глазами на говорившую, но не промолвила ни звука.

- Он говорит, - спокойно продолжала тетка, видимо привыкшая к такому способу беседы со своей племянницей, - что ему надо сообщить тебе нечто, касающееся твоего мужа.

- Мужа, - лениво повторила Ирена Станиславовна. - Кстати, соберите со всех управляемых вами его имений как можно более наличных денег... Слышите, как можно более...

- Как же, Рена, более... ведь оброки уже получены.

- Надо взять, что возможно, продать леса на сруб, отпускать на волю, делать все, чтобы было больше денег... Слышите, больше.

- Но можно продешевить... разорить, - заикнулась было Цецилия Сигизмундовна.

- Дешевите, разоряйте... так надо!.. Слышите, так надо...

- Слышу.

- И главное, не теряйте времени.

- Ты меня пугаешь, Ирена, разве он?.. - прошептала Цецилия Сигизмундовна.

- Разве он, разве он... - вдруг опустила ноги на пол Ирена Станиславовна и даже выпрямилась на канапе. - Это не ваше дело, что он... Я говорю, значит надо делать, вы знаете, что я даром не говорю.

- Хорошо, хорошо, сделаю, не волнуйся.

Она замолчала, опустившись на одно из кресел, стоявших около канапе.

Ирена тоже сидела молча, нахмурив брови.

- Что же сказать Владиславу? - после некоторой паузы, задала вопрос старуха.

- Пусть войдет, мне теперь лучше.

Цецилия Сигизмундовна встала и также бесшумно удалилась, как вошла.

Через несколько минут в ту же дверь вошел Владислав Станиславович Родзевич.

- А ты все больна? - подошел он к сестре и нежно поцеловал ее руку.

- У меня очень расстроены нервы... не говори так громко, - уронила Ирена.

Владислав Станиславович сел на кресло, за несколько минут перед тем покинутое его теткой.

- Охота тебе, я повторяю тебе это не первый раз, расстраивать себя из-за пустяков, - продолжал Родзевич, сдерживая, насколько мог, свой густой бас.

- Хороши пустяки... разбитая жизнь! Вы, мужчины, этого не понимаете! - раздраженно отвечала Ирена. - Что ты еще узнал о нем? - вдруг перебила она сама себя вопросом.

- Это впереди, и не волнуйся, пожалуйста, так как это только утешительно. Но сперва я не могу оставить без возражения сейчас сказанные тобою слова. Разбитая жизнь... Чем это она разбита? Сколько женщин, в твоем положении, считали бы себя более чем счастливыми.

- Счастливыми! - нервно захохотала Ирена. - Может быть, но мне жаль тебя, милый брат!

Она остановилась.

- Меня? - удивленно переспросил ее Владислав Станиславович.

- Да, тебя...

- Почему же?

- С плохими же ты женщинами сталкивался на своем пути, если многие из них считали бы себя счастливыми в моем положении... А, может быть, ты очень невысокого мнения лично о моей особе, тогда мне остается только тебя поблагодарить...

- Не понимаю, чего тебе недостает? Ты молода, хороша, богата...

- И ты думаешь, это все?..

- Думаю.

- Но ты забываешь положение в обществе... уважение...

- Разве кто-нибудь осмеливается тебя не уважать?

Глаза Родзевича сверкнули и он выпалил эти слова, как из трубы.

- Боже, как ты кричишь!.. - воскликнула Ирена Станиславовна.

- Я говорю не о том неуважении, от которого идут под защиту мужей и братьев... - продолжала она. - Но я для всех девушка, а в жизни девушек вообще есть срок, когда репутация их становится сомнительной... Моя же жизнь сложилась так, что для этой репутации слишком много оснований... В каком обществе вращаюсь я? Среди французских актрис и эмигрантов, а между тем, как жена гвардейского офицера, дворянина, как Оленина, я могла бы добиться приема ко двору, чего добилась же эта мерз...

Она вдруг остановилась от нервных спазм, сжавших ей горло.

- Успокойся же, успокойся... - прошептал Владислав Станиславович.

- Не могу и не хочу я успокаиваться... - начала снова она голосом, в котором слышно было крайнее раздражение, - чем я Оленина, урожденная Родзевич, хуже хоть той же Скавронской, которая играет при дворе такую роль и выходит замуж за красавца - графа Литта... Ты видел ее?..

Родзевич сделал утвердительный кивок головою.

- Что же я хуже ее, что ли?..

- Нет, не хуже, а гораздо лучше... - серьезно отвечал он.

- Вот то-то же... А я, обесчещенная, опозоренная по милости этого негодяя, должна теперь еще переносить все муки женщины, которая надоела своему любовнику и которая даже не может отмстить ему, заведя другого... Я должна еще буду, к довершению всего, сделаться свидетельницей его счастья с другой.

- С кем это?

- С этой... Я не хочу называть ее имени... Ты знаешь...

- Если ты говоришь о браке его с Похвисневой, который, как говорят, задумала императрица, то можешь успокоиться... Этот брак не состоится.

- Не состоится? Почему? Откуда ты знаешь? - забросала Ирена Станиславовна вопросами брата, даже не обратив внимания на его громкий голос, который он снова забыл сдержать.

- Он является неподходящим женихом для такого лица, которое имеет виды на красавицу...

- На какую красавицу?

- На Похвисневу...

- И она, по-твоему, красива? Она отвратительна...

- Не знаю, как на твой вкус... Женщины, да еще красивые, плохие судьи чужой красоты... По-моему, она очень хороша...

Ирена Станиславовна сделала презрительное движение плечами.

- Этот брак, значит, не входит в расчеты Кутайсова?

- Да.

- Почему же? Разве ему не все равно, кому ни сбыть свою любовницу?

- В том-то и сила, что она еще ею не состоит, а для того, чтобы достичь этого, ему надо ее выдать замуж...

- За сговорчивого мужа...

- Конечно... А таким не будет влюбленный в нее до безумия Оленин...

- Как знать...

- Не как знать... Ты сама это хорошо знаешь... А потому ему и не видать Похвисневой, как своих ушей...

- Откуда ты все это знаешь?

- От самого Кутайсова, или, лучше сказать, от патера Билли, который только что подслушал его разговор с Генриеттой Шевалье...

- Что за вздор! Станет Кутайсов поверять Генриетте свои любовные тайны...

- О, женщины, женщины, как вы скоры на выводы... Неужели ему надо было поверять их ей в буквальном смысле, чтобы для патера, который подслушал их разговор, и для меня и Грубера, которым он его передал, нельзя было бы догадаться о невысказанных мыслях этого сладострастного турка.

- Что же вы вывели? И какой это был разговор?

- Вывели то, что ему надо человека титулованного, но бедного, которого он мог бы купить в мужья Зинаиды Похвисневой и который был бы относительно своей жены тем же, чем состоит майор де Шевалье относительно Генриетты...

- Какой же был это разговор, из которого вы могли сделать такой вывод?

- Генриетта рассказала Кутайсову о своем знакомстве с графом Казимиром...

- С графом Казимиром? - побледнела Ирена и схватилась рукой за голову.

- Что с тобой?

- Ничего... ничего... Продолжай... Это пройдет... Это... мигрень...

- Она рассказала ему о его стесненном положении... И он тотчас же согласился заняться устройством его судьбы... Он даже подумал при ней вслух: "Хорош, граф, беден, - это и надо".

- Вот как!.. - кинула, видимо, перенявшая некоторые привычки от Оленина, Ирена.

- Генриетта потребовала от него объяснения этих слов, сделала ему сцену ревности и добилась того, что он сказал ей, что хочет женить графа на Похвисневой... Что он друг ее родителей, которые спят и видят пристроить свою дочь за титулованного мужа... Что за деньгами они не погонятся, так как сами люди богатые...

- И Генриетта поверила?..

- Не думаю, она слишком умна для этого, но поэтому-то она и сделала вид, что поверила... Затем Иван Павлович ушел.

- А Генриетта?

- Позвала патера Билли и передала ему этот разговор, - он так, по крайней мере, сказал нам, но я продолжаю думать, что он его подслушал, на то он иезуит и всегда торчит около будуара, в комнате Люси, - и велела передать графу Казимиру, чтобы он завтра или послезавтра отправился бы утром во дворец, к Кутайсову.

Он замолчал.

Ирена сидела, снова уставившись в одну точку и видимо что-то усиленно обдумывала.

- Это Люси, между прочим, преславная девчонка... Смерть люблю вздернутые носики... Патер кажется в ее комнате убивает двух зайцев.

Родзевич захохотал.

Ирена вздрогнула и посмотрела на брата.

Она не слыхала его последней фразы.

- Видишь ли, - начал он, - все устроится иначе, ты можешь быть спокойна за своего Оленина, а граф Казимир совершенно неожиданно поправит свои далеко не блестящие финансы...

- Этому браку тоже не бывать! - вдруг сказала Ирена Станиславовна.

Владислав Станиславович удивленно посмотрел на нее и даже развел руками.

- Этого я уж совсем не понимаю...

- Нечего тебе и понимать... Говорю не бывать, значит не бывать... Уйди, я лягу.

Родзевич вышел, окинув Ирену недоумевающим взглядом.

Николай Гейнце - Коронованный рыцарь - 04, читать текст

См. также Гейнце Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :