Николай Гейнце
«Коронованный рыцарь - 02»

"Коронованный рыцарь - 02"

XIII

ПОД ГНЕТОМ ПРОШЛОГО

- Я только что получил первый офицерский чин, - начал свой рассказ Виктор Павлович.

В этот самый момент в квартире раздался оглушительный властный звонок.

Оленин оборвал на половине фразу и вздрогнул.

- Кто бы это. мог быть? - заметил Иван Сергеевич. Виктор Павлович не отвечал.

Сердце у него как-то болезненно упало.

Оленин, по характеру своему хотя всецело и не оправдывал русскую пословицу: "блудлив как кошка, труслив как заяц", но пугался неожиданностей, даже самых обыкновенных.

Он испуганно глядел на своего дядю.

- Что с тобой... Ты чего-то боишься?

Виктор Павлович еще не успел ответить, как в кабинет вошел Петрович с каким-то таинственным выражением на лице.

- Что так такое? Кто это звонил? - спросил Дмитревский.

- Барыня... госпожа Оленина... - таинственным шепотом доложил камердинер.

- Как ты сказал, Оленина?.. - переспросил Иван Сергеевич и вопросительно уставился на Виктора Павловича.

Тот сидел, как пригвожденный к месту.

- Она ко мне? - снова задал вопрос Дмитревский.

- Никак нет-с... она спрашивает... Виктора Павловича... говорят, что им доводятся супругой... - еще более смущенно проговорил Петрович.

- Супругой... - повторил Иван Сергеевич и снова бросил взгляд на сидевшего неподвижно Оленина, смотревшего в одну видимую только ему точку.

- Хорошо... сейчас выйдет... попроси подождать... - бросил Иван Сергеевич камердинеру.

Тот вышел.

- Виктор... Что это такое?.. - после некоторой паузы, видя, что Оленин молчит и сидит, как будто весь этот доклад и рассказ Петровича до него ничуть не касается, спросил Дмитревский.

- Что это такое? - сдавленным, видимо, от внутренней боли голосом заговорил Виктор Павлович, обратив на дядю свой помутившийся вгляд. - Что это такое? Это она...

- Кто она?..

- Моя... жена... - с трудом выговорил Оленин последние слова.

- А-а-а... - протянул Дмитревский. - Ты выйдешь? - спросил он, помолчав,

- Должен... - с горечью ответил Виктор Павлович и встал.

Он раза три прошелся по кабинету, провел несколько раз рукою по лбу и медленно пошел к двери, ведущей в залу.

Отворив ее, он вошел.

Со стула с мягким сиденьем и жесткой спинкою, которыми по стенам была уставлена эта комната, стоявшего у зеркала в рамке красного дерева с таким же подзеркальником, поднялась высокая, стройная молодая женщина.

Красивая брюнетка, с тонкими рельефными чертами, точно выточенного смуглого матового лица, с большими миндалевидными черными глазами, жгучий взгляд которых несколько смягчался длинными густыми ресницами, она стояла перед ним, высоко подняв свою изящную головку.

На тонких пунцовых губах чуть змеилась полупрезрительная улыбка, тонкие, точно нарисованные брови были несколько сдвинуты.

Художник едва ли бы отказался от такой модели разгневанной богини.

Молодая женщина, видимо, была взволнована и ей требовалось много силы воли, чтобы сдерживать это волнение в известных границах.

Это выдавал предательский румянец, то загоравшийся, то пропадавший на ее покрытых легким пушком щеках.

Темный, но богатый туалет довершал очарование.

Войдя, Виктор Павлович остановился перед ней, не доходя шагов двух и опустил голову, как бы болезненно ощущая на себе молниеносные взгляды посетительницы.

- Ирена... - чуть слышно прошептал он.

- Что Ирена... Я скоро двадцать лет Ирена... - сперва как-то выкрикнула, а затем сдержавшись, продолжала гостья голосом, в котором слышались металлические ноты. - А вот где это видано, чтобы жена мужа разыскивала по всему городу. Чтобы он не справлялся даже по приезде, где находится его супруга?

Молодая женщина говорила по-русски очень чисто, но с заметным польским акцентом.

- Я думал ты в Варшаве... - виновато прошептал Оленин.

- Ты думал... - с горьким смехом перебила она. - Может быть даже ты ехал ко мне, но на перепутьи заехал отдохнуть к дядюшке.

- Нет... но...

- Без всяких "но..." Ты из моих последних писем должен был знать, к какому я пришла решению... Ты должен был знать, что я еду в Петербург... Я вызывала тебя сюда... Ты ведь приехал по моему вызову?

Она остановилась.

Виктор Павлович вспомнил, что он не только не читал, но даже и не распечатывал последних писем своей жены, полученных им в Москве одно вслед за другим незадолго перед отъездом. Он решил отвечать наобум.

- Да, да... но тут история с дядей... Ты не знаешь, что случилось...

- Знаю, знаю, я все знаю, даже знаю, что теперь ты мне в глаза лжешь... Ты не читал моих писем, ты даже их не распечатывал... Вот они...

Она быстро вынула из висевшего у ней на правой руке бархатного ридикюля два нераспечатанных письма с почтовыми печатями и подала Оленину.

Он машинально взял эту страшную улику.

Краска злобного стыда залила ему все лицо.

- Как же они попали к тебе? - растерянно спросил он.

- Как? Это уж мое дело... Где бы ты ни был, ты не уйдешь от моих наблюдений... Скажи лучше что-нибудь в твое оправдание.

- Я был так занят... Дела по сдаче опеки...

- Ты лжешь опять! - вскрикнула молодая женщина. - Ты мог окончить их чуть ли не год тому назад... Тебе опекун предлагал это не раз... Ты все откладывал... Тебе хотелось быть в Москве, чтобы любоваться на Зинаиду Владимировну Похвисневу.

- Ирена...

- Что Ирена... Я двадцать лет Ирена... Разве это не правда, я все знаю... каждый твой шаг... Ты и сюда приехал, только погнавшись за нею... Я этого не потерплю, слышишь... не потерплю...

- Но наше условие...

- Что условие... я не могу...

- Но ведь ты знаешь, что наш брак...

- Знаю... знаю, что вы, - она перешла на это местоимение,- пользуясь моею молодостью, проделали надо мной некрасивую вещь, которая в прошлое царствование могла пройти для вас, если не совершенно безнаказанной, то без особых тяжелых последствий... Не то теперь... Ведь есть, как вы знаете, свидетели нашего брака...

Лицо ее все пылало. Она была прелестна.

Виктор Павлович несколько раз поднимал на нее глаза, но тотчас опускал их под гневным взглядом.

- Вы же согласились, - начал он также на "вы". - Я, кажется, исполнял со своей стороны все... - начал было он.

- Что все?.. Вы давали деньги... и это по вашему все...

Она нервно захохотала.

- Чего же вы хотите? - прошептал он.

- Вы не знаете... Впрочем, ведь вы не соблаговолили прочесть моих писем.

Она взглядом указала на письма, которые она все еще продолжала держать в руке.

- Извольте, я скажу вам чего я хочу... Сядьте.

Она сделала величественный жест, указав ему на стул, стоявший по другую сторону подзеркальника, и сама села на свое прежнее место.

Оленин сел.

- Я прежде всего хочу, чтобы вы жили у меня...

- У вас? Это невозможно... Наш брак не объявлен...

- Не беспокойтесь... Я не хочу вас компрометировать, и не хочу за вас выходить замуж второй раз, то есть лучше сказать, второй раз венчаться, по-настоящему... Но я занимаю два этажа, вверху живу я с теткою... очень прилично... Внизу будете помещаться вы... Квартиры имеют ни для кого незаметное сообщение... Для всех будет казаться, что вы занимаете отдельную, холостую квартиру... Вы даже можете у меня не бывать.

- Тогда... к чему ж...

- Я буду бывать у вас...

- Это фантазия... К чему это поведет?..

- Я так хочу...

- А если я не соглашусь...

- Тогда... тогда я пойду к государю... Вы слышали об участи Игнатьева? Найдутся люди, которые заступятся и за меня...

Виктор Павлович вздрогнул.

Он дорогой в Петербург слышал об этой истории. Перемена во взгляде властей на брачные преступления заставила его и тогда задуматься о себе, о будущем. Это даже побудило его было рассказать дяде всю эту печальную историю своей ранней молодости и попросить его совета, а может быть помощи и заступничества.

В последние годы правления покойной императрицы, самовольные разводы между супругами и недозволенные женитьбы, как на близких родственницах, так и от живых мужей и жен сделались явлением почти обыкновенным и очень частыми.

Государю, отличавшемуся строгой нравственностью, было все это известно еще до вступления его на престол, а потому, приняв бразды правления, он захотел искоренить эту распущенность нравов, дошедших до своего апогея.

Много шума вызвало в петербургском обществе запрещение приезда ко двору трем представительницам высшего петербургского общества, которые отличались легкостью своих нравов, но еще более громким было дело Афанасия Ивановича Игнатьева, о котором и упомянула Ирена Станиславовна - так звали по батюшке госпожу Оленину.

Игнатьев - зажиточный дворянин - покинул свою жену на произвол судьбы, и несчастная женщина принуждена была добывать себе пропитание ценою своего позора.

О муже около полугода не было ни слуху, ни духу. Он канул точно в воду.

Наконец его разыскали в Украине, где он только что недавно женился на дочери киевского обер-коменданта, ни мало не тая, что его жена была жива.

Это было почти одновременно со вступлением на престол императора Павла.

Жена Игнатьева подала жалобу государю.

Павел Петрович горячо вступился за покинутую и обманутую женщину, арестовал самого Игнатьева, всех участников этого незаконного брака, судил их и приговорил к строгому, даже по тому времени, наказанию.

Такое наказание государя очень повлияло на обуздание распущенности того времени.

Перспектива такой же участи, какая постигла Игнатьева, никому, конечно, не улыбалась.

Виктор Павлович Оленин недаром при одном упоминании вздрогнул всем телом.

В тоне голоса своей жены он услышал твердую решимость. Она, видимо, далеко не шутила.

Он знал ее. Она способна была привести угрозу в исполнение тотчас же.

- Я согласен... У меня нет выбора... - сдавленным голосом произнес он.

- Какой тон... - вдруг игриво засмеялась она. - И таким тоном говорит человек, которому хорошенькая женщина предлагает сожительство под одною кровлею...

Она захохотала. В этом хохоте слышались и горькие ноты.

Он поднял на нее глаза. Она была, действительно, соблазнительно хороша. В его глазах вдруг мелькнул огонек страсти. Он улыбнулся, но потом вдруг закрыл лицо руками.

- За что вы меня мучаете?

- Я! - вскочила она. - Но неужели ты не понимаешь, что я люблю тебя...

- Тем хуже... - чуть слышно произнес он.

Она пропустила это замечание мимо ушей.

- Итак, я тебя жду через час... Вот адрес...

Она вынула из ридикюля сложенную бумажку и подала ему, успевшему уже несколько оправиться.

- Я ухожу...

Она пошла по направлению к двери, ведущей в переднюю. Он пошел проводить ее.

- Еще одно условие... - вдруг обернулась она почти у самой двери и остановилась.

Он тоже приостановился.

- Я здесь последний раз сказала, что я твоя жена... Этому лакею... Больше этого не будет, если ты не доведешь меня... Только и ты никому ни одним словом не должен обмолвиться о нашем несчастном браке... Даешь слово?

- Даю.

- Тогда до свиданья.

Она слегка кивнула головой и отворила дверь в переднюю. Там ждал Петрович, тоже взволнованый.

- Проводи... - сказал ему Оленин и, избегая его тревожного соболезнующего взгляда, ушел в кабинет.

- Ну что... Это она?.. Отчего же ты раньше не сказал, что ты женат... да еще на такой красавице... Я, грешный человек, на секунду приотворил дверь, когда вы были в самом пылу разговора.

- Я не женат, - отчеканивая каждое слово, сказал Виктор Павлович. - Я пошутил, дядя... И она пошутила, назвавшись моею женою... Внуши, пожалуйста, это Петровичу...

- Петрович, что Петрович, он как и я, могила! - ответил Дмитревский. - Коли это тайна, так и пусть будет тайною!

Он пожал плечами.

XIV

В КАБИНЕТЕ

Виктор Павлович сел в кресло и задумался. Иван Сергеевич стал медленно ходить по кабинету. Видимо, он что-то обдумывал и соображал.

Оленин, между тем, воссоздал в своем воображении только что пережитую им встречу со своей женой.

Он отдавал и теперь дань увлечению ее чисто животной, плотской красотой, он понимал, что эта женщина может заставить человека ради одного момента обладания решится на все. Даже во время этого, только что окончившегося рокового свидания, когда она наносила ему оскорбления за оскорблениями, когда в тоне ее голоса слышалось глубокое презрение, были моменты, когда он готов был броситься к ее ногам и целовать эти ноги, готовые спокойно и равнодушно втоптать его в грязь.

Он понимал, впрочем, по горькому опыту, что это чувство пройдет тотчас после успокоения разбушевавшейся страсти, и что эта женщина сделается ему противной, как делается противно полное пряностей блюдо, ароматный пар которого ласкает обоняние, возбуждает аппетит, но после которого во рту остается какая-то неприятная горечь.

Близость к этой женщине наполняла голову каким-то туманом. Ее ласки были тяжелым кошмаром в форме приятного до истомы сновидения, после которого просыпаются с тяжелой головой и разбитыми нервами.

Это и заставило его избегать ее, чего нельзя было при жизни в одном городе, и он убедил ее уехать в Варшаву, а сам вскоре отправился в Москву.

Тут мысли Виктора Павловича переносятся на другую встреченную им девушку.

Русская красавица в полном смысле этого слова, с тем взглядом, дарящим, согласно русской пословицы, рублем, с тою нежащею теплою ласкою, которая необходима для человека, как чистый воздух и чистая вода.

Такова, показалась ему, была Зинаида Владимировна Похвиснева. Его потянула к ней какая-то сила, даже не любви, а немого обожания. Он считал ее чем-то неизмеримо выше себя, чем-то таким, перед чем можно лишь благоговейно преклоняться.

Он был влюблен, очарован. Видеть ее стало для него потребностью, ее взгляд, ее улыбка доставляли ему до сих пор им неизведанное духовное наслаждение.

Он, конечно, ее идеализировал, как все влюбленные.

Сделаться ее мужем было для него недосягаемым блаженством, не в смысле прав супруга, а в смысле постоянного беспрепятственного созерцания своего кумира.

Он сознавал недосягаемость этого счастья, и силою воли боящегося оскорбить свое божество влюбленного человека скрывал свои чувства от всех, и тщательнее всего от самой Зинаиды Владимировны.

Его ухаживание за ней, пока между им и ей стоит эта, только что ушедшая женщина с огненным взглядом, казалось ему оскорблением этой божественной девушки.

О, как он ненавидел порой в Москве эту помеху его счастья - Ирену.

Из-за этой глухой ненависти он бросил нераспечатанными те два письма, которые каким-то неведомым для него путем попали снова в руки писавшей их.

"Как могло это случиться?" - возникал в его уме вопрос.

"Вероятно он был окружен подкупленными ее слугами... От этой женщины станется все..." - тотчас и ответил он сам себе.

Любила ли, по крайней мере, его Ирена?

Она говорила это и, по-своему, она любила его. Она любила в нем доставляемый им комфорт, богатство, она любила в нем его красоту, силу, здоровье. Она любила в нем все, что было нужно для нее, без чего она не могла обходиться, жить.

Разве это любовь?

Его внутренний мир для нее не существовал, ей не было дела ни до его горя, ни до его радости.

Не то та, другая.

Он не знал, он не смел даже думать, что она любит его, но он припоминал иногда обращенные на него ее взгляды, казалось, проникающие прямо в душу, вливаюшие в нее живительный бальзам, дарящие покой и светлую радость.

Его разбитое существование поддерживала мысль, что Ирена кем-нибудь увлечется и согласится на окончательный разрыв. Он возлагал надежду на поездку в Варшаву, он не отказывал ей в деньгах, даже сокращая личные расходы. Он думал, что она там, среди своих соотечественников, встретится с кем-нибудь, кто заставит ее забыть о нем, оставит его в покое. Он готов был ее обеспечить половиной своего состояния... Он даже сказал ей это.

Тогда он был бы свободен и его кумир принадлежал бы ему.

Он знал, по отношению к нему семейства Похвисневых, что ни Зинаида Владимировна, ни ее родители ничего не имели бы против его предложения.

И вдруг, увы, все рушилось!

Он не успел даже побывать у Похвисневых, как появилась Ирена с своими грозными предписаниями. И все надо было исполнить.

Более всего бесило Виктора Павловича то, что внутренне он ничего не имел в настоящую минуту против переезда под одну кровлю с Иреной.

Годичная разлука сделала то, что она имела для него прелесть новизны.

Ее очаровательный образ носился перед ним и почти застилал собою образ Зинаиды Владимировны.

Он знал, повторяем, что это временно, но его бесила эта двойственность его природы.

- Послушай, Виктор! - вдруг подошел к нему Иван Сергеевич. - Я не любопытен и не хочу совершенно знать, какая тайна соединяет тебя с этой женщиной, которая называет себя твоей женою, которую ты назвал так несколько минут тому назад, но, быть может, я могу помочь тебе выпутаться из такого, видимо, двусмысленного положения, тогда, пожалуйста, располагай мною...

Оленин поднял голову.

- Милый дядя, я не знаю, как благодарить тебя за доброе слово... но ты мне помочь не можешь...

- Ты думаешь?.. У меня есть связи, знакомство...

- Увы, никто не поможет... .

- Уж и никто...

- Ты прав, не никто... Один человек мог бы мне помочь.

- Кто же это?

- Государь.

- Государь... - повторил Дмитревский. - Ну, это значит, конечно, никто, потому что государь у нас не потворщик любовным шашням... В этом отношении он более чем строг, и едва ли найдется человек даже из очень близких к нему, который решился бы доложить ему о подобном деле...

- Увы, я знаю это сам, и она это знает... - опустил голову Виктор Павлович.

- Что же ты намерен делать?

- Исполнить ее волю.

- В чем же состоит она, можно полюбопытствовать?..

Оленин рассказал вкратце желание Ирены Станиславовны.

- Ее нельзя назвать требовательной, - заметил Дмитревский.

- Ты думаешь?

- Я не только думаю, но это очевидно, другая потребовала бы открытой совместной жизни.

- Это было бы лучше.

- То есть как лучше?..

- Так, это не было бы тем дамокловым мечом, который теперь висит надо мною и не дает мне дышать спокойно. Она это знает... Я ей предлагал обвенчаться - она отказалась.

- Вот как!

- Да, она знает, что тогда я буду ее господином, а теперь я ее раб.

- Но в чем же дело? - невольно спросил Иван Сергеевич.

- Я не могу этого сказать тебе.

- Мне?

- Ни тебе, никому на свете.

- Но почему же? Ведь я не пойду доносить, - обиделся старик.

- Не то... Это тоже одно из ее условий.

- Но она не узнает.

- Она узнает все.

- Ты ею напуган, как малый ребенок.

- Ты ее не знаешь... Наконец, я дал ей только сейчас честное слово.

- Это другое дело. Я не настаиваю.

Оба снова замолчали.

Дмитревский стал по прежнему ходить медленным шагами по кабинету, а Оленин снова погрузился в свои думы.

- Письмо! - вошел в кабинет Петрович и подал на подносе Ивану Сергеевичу большой конверт, запечатанный круглою печатью черного сургуча.

Дмитревский взял письмо и сел на диван. Сломав печать, он вынул из конверта в четверо сложенный лист толстой бумаги, развернул его и стал читать.

- Это касается и меня, и тебя, Виктор, - сказал он, окончив чтение.

- Меня?

- Это письмо от Архарова; он пишет, что завтра выйдет высочайший приказ о назначении меня товарищем министра уделов, а относительно тебя пишет, что он говорил государю и его величество благосклонно отнесся к причине, задержавшей тебя в Москве. На днях он уведомит тебя, когда можно представить тебя государю... Ты будешь - он, по крайней мере, надеется - принят снова на службу в гвардию, тем же чином...

- Не забыл... Спасибо ему... А тебя, дядя, поздравляю от души.

- Есть с чем... Я даже не знаю, что я буду делать... В этом министерстве уделов, я, кажется, буду не у дела...

- С твоей-то светлой головой, да ты сразу обнимешь всю их канцелярскую премудрость...

- Однако, своего дела ты не хочешь доверить рассудить этой светлой голове, - съязвил Иван Сергеевич.

- Дядя, - укоризненно начал Оленин.

- Молчу, молчу, я пошутил.

В это время раздался звонок.

Оказалось, пришли два бывших сослуживца-товарища Дмитревского, Беклешов и князь Друцкой. Дмитревский познакомил их со своим племянником.

Хозяин стал рассказывать гостям о своем трехдневном аресте, о двукратном представлении государю, обеде во дворце и наконец предстоящем назначении.

Подали шампанское и поздравили нового будущего товарища министра.

Разговор перешел к злобе дня - реформам нового царствования.

- Цесаревич Александр - правая рука своего отца в делах правления, - заметил князь Друцкой.

- Еще бы! После того, более чем доблестного поступка, которым он проявил свою сыновнюю преданность, государь, говорят, не чает в нем души, - проговорил Беклешов.

- А что такое? - спросил Оленин.

- Разве вы не знаете? Впрочем, вы долго были в отсутствии. Еще в последние месяцы царствования покойной императрицы распространилась повсеместная, хотя и тайная, молва, что государыней оставлена духовная, по которой наследником своим она назначает своего внука Александра Павловича, минуя сына. Духовная доставлена была в сенат, для вручения после ее смерти великому князю Александру Павловичу, и действительно была вручена ему.

- Что же он? - спросил заинтересованный Виктор Павлович,

- Он поступил, как достойный внук Екатерины и предпочел долг сыновний своей собственной выгоде и завещанию своей августейшей бабки. Он пошел прямо к своему отцу и упал перед ним на колени, держа в руках запечатанный пакет с этим завещанием, при чем сказал великие слова: "Се жертва сына и долг к отцу! Делайте с ним и со мною что вам угодно". (А. Т. Болотов. "Памятник протекших времен".) Этот благородный поступок так тронул государя, что он со слезами на глазах обнял своего сына и спросил его, что он желает, чтобы он для него сделал. Великий князь пожелал только быть начальником над одним из гвардейских полков и пользоваться отеческою любовью государя. Вот как поступил цесаревич, - закончил рассказчик.

- Едва ли это правда, - заметил Дмитревский. - Хотя, действительно, после того, как цесаревич назначен был полковником в семеновский полк и первый присягнул своему отцу, а за ним вся гвардия, на него посыпались милости государя и он поручил ему важнейшие должности в государстве.

- Он их и достоин; несмотря на свою молодость, он одарен великими качествами ума и сердца; даже, если то, что я рассказал, и не было на самом деле, а только слух, который, однако, упорно держится повсеместно в народе, - заметил Беклешов. - Люди лгут и я тоже.

- Но как же народ относится к этому поступку цесаревича? - спросил Оленин.

- Он благословляет его, так как всякий благомыслящий сын отечества легко мог предусмотреть, государь мой, что такой случай мог бы произвести бесчисленные бедствия и подвергнуть всю Россию неисчислимым несчастиям, - отвечал князь Друцкой.

- За это, говорят, и Самойлов пожалован орденом и четырьмя тысячами душ крестьян; уверяют, что государь этой милостью исполнил лишь волю своей покойной матери, - заметил Беклешов.

- Самойлов... Он был генерал-прокурором? - спросил Дмитревский.

- Да. И он-то, как говорят, и внес завещание государыни в сенат, а затем вручил его цесаревичу.

- Сенат знал о содержании этого завещания?

- Нет, оно было внесено в запечатанном конверте.

- Я утверждаю, что это пустая молва. Просто анекдот, - заметил Иван Сергеевич.

- Если и анекдот, то он указывает на мнение народа о цесаревиче, как о человеке, способном на высокодоблестный поступок.

- Это несомненно, народ не обманывается, - кивнул головою Дмитревский. -

Беседа продолжалась еще несколько времени, а затем гости простились и ушли.

- Я сейчас поеду, дядя!.. - дрогнувшим голосом сказал Виктор Павлович, взглянув на часы.

Был шестой час вечера.

- Поезжай, но помни, если что понадобится, обратись ко мне, - сказал Иван Сергеевич.

XV

НА УЛИЦЕ

Виктор Павлович вышел из кабинета, отдал наскоро приказание своему камердинеру Степану отвезти его вещи по данному Иреной Станиславовной адресу на Гороховую улицу.

Улица эта носила ранее название Адмиралтейской, но во время царствования Екатерины II на ней жил и торговал купец Горохов, который был на столько популярен, что заставил забыть народ прежнее название улицы и звать ее по его фамилии - Гороховою.

Степан, молодой парень, с добродушно-плутоватой физиономией, почтительно выслушал объяснение смущенного барина о новой квартире, куда следовало перевезти все сундуки и чемоданы, привезенные из Москвы.

Надо заметить, что Степан, ехавший следом за своим барином с вещами, поотстал от него на дороге и прибыл только на другой день в Петербург, но имел менее причин к рассеянности, а потому твердо помнил адрес Ивана Сергеевича Дмитревского, который Оленин дал ему в Москве, и привез вещи прямо в квартиру дяди Виктора Павловича.

- Понял? - обратился к нему Оленин.

- Понял-с, как не понять, что же тут мудренного. Сейчас добуду ломового извозчика и перевезу мигом... тут недалече..

- А ты почем знаешь?

- Как не знать... Я тоже эти дни походил по Питеру, да и не впервой с вами в этой столице мы проживаем, как не знать... - усмехнулся Степан.

Действительно, он был приставлен к Виктору Павловичу еще его опекуном Сергеем Сергеевичем, когда Оленин еще был сержантом, и во время разъездов последнего оставался в Петербурге присматривать за вещами.

Он, конечно, был из крепостных Оленина, что не мешало ему порой проявлять свою самостоятельность, возражать своему барину и спорить с ним.

Виктору Павловичу сначала это надоедало, затем он свыкся с этим и привык к одному и тому же, выроставшему перед ним по его зову лицу.

Сколько раз он грозил своему верному Личарде изгнанием, отправкой в деревню, но Степан только ухмылялся, зная, что это пустая угроза, которую Виктор Павлович никогда не приведет в исполнение.

Надо, впрочем, сознаться, что за Степаном и был только один недостаток слуги: он любил рассуждать.

В описываемое нами время этот недостаток считался, впрочем, из крупных.

Рассуждения Степана происходили от того, что он был самоучка-грамотей и очень кичился этой грамотой и умом.

Другое свойство этого слуги была слабость к женщинам.

Для смазливого личика он был готов на все жертвы, до измены барину включительно, хотя к Виктору Павловичу он был очень привязан и готов идти за него в огонь и в воду, не по долгу слуги, а по собственному побуждению.

Поэтому, когда Ирена Станиславовна подала Виктору Павловичу нераспечатанные письма, Оленину почему-то пришла на память круглолицая Франя, горничная Ирены, и он тотчас же решил, что это дело Степана.

"Надо его положительно отправить в деревню, - мелькнуло в его голове. - Но чего я этим достигну! Возьму другого, его можно будет купить за деньги - еще хуже".

Он, как всегда, отстранил мысль изгнания Степана.

Последний знал все его привычки, он был ему положительно необходим, при том же непостоянен и влюбчив. Увлечение Франей пройдет и тогда он снова будет на стороне своего "красавца-барина", как звал Степан за глаза, а иногда и в глаза Виктора Павловича.

"Если тут не далеко, я пройду пешком", - решил Оленин и, одевшись с помощью Петровича, так как Степан уже ушел исполнять приказание относительно вещей, вышел на улицу.

Был ранний зимний день. Морозило. Небо было безоблачно и звезды сияли как-то особенно ярко. В городе было тихо, лишь изредка кое-где слышался визг санных полозьев.

Полною грудью вдыхал Оленин резкий, холодный воздух, медленно шагая по направлению к своей тюрьме, как называл он приготовленную ему Иреной Станиславовной квартиру.

А вот и дом купца Арсеньева, как значилось на данном ему адресе.

Это был двухэтажный деревянный дом на каменном фундаменте. По фасаду каждый этаж имел по семи окон, с зелеными ставнями, которые в настоящее время были закрыты.

Для дверей в оба этажа был общий подъезд под деревянным навесом.

Дом был видимо новый, еще недавно окрашенный в коричневую краску, а ставни в зеленую.

Две медные ручки звонков, находившиеся одна под другой в узкой полосе стенки между дверьми, блестели, как золото.

Вообще вид дома был очень представительный для того времени и среди домов тогдашнего Петербурга, принадлежавших частным лицам.

Виктор Павлович, остановившись на деревянной панели, шедшей мимо этого будущего его жилища, внимательно осматривал его и внутренне остался доволен.

Он, однако, не решился сейчас же войти в него.

"Что я буду там делать? Степан еще не перевез вещей. Я лучше немножко пройдусь!" - мелькнуло в его голове.

Он не хотел сознаться самому себе, но он трусил.

Ему казалось, что вот одна из этих дверей, смотря потому в какой звонок позвонит он, откроется, он войдет и та же дверь, затворившись за ним, навсегда разлучит его со всем тем, что дорого ему в Петербурге, с Зиной... со свободой...

Он ощутил какую-то внутреннюю дрожь.

"Я пройдусь!" - снова повторил он сам себе.

Он снова оглядел внимательно дом. Он казался необитаем, ни малейшей полоски света не проникало между ставнями.

Были ли они так плотно и аккуратно пригнаны, или же в доме не зажигали огня?

"Верно на улицу парадные комнаты... Внутренние выходят на двор", - подумал он, и даже отошел на середину улицы, чтобы посмотреть, далеко ли тянется постройка на двор.

Оказалось, что дом занимал и на дворе довольно большое пространство.

Оленин снова перешел на панель, несколько минут постоял в раздумьи и двинулся далее.

Он шел, и мысли одна другой несуразнее неслись в его голове.

То казалось ему, что, вернувшись и войдя в жилище Ирены, он найдет ее мертвой. Живо неслась в его воображении картина: эта красавица-женщина, лежащая в гробу со сжатыми, побелевшими губами, с которых еще не успела сойти та презрительная усмешка, которую он видел на них несколько часов тому назад, с крестообразно сложенными руками.

"Теперь ты не будешь держать меня в них, как в железных тисках!.." - думалось ему при виде этих красивых рук, с длинными пальцами и розовыми ногтями.

То вдруг ему представлялась та же Ирена с веселым лицом, с доброй улыбкой на губах и со смеющимися глазами.

"Что, испугался?.. А я пошутила... Ты свободен... Иди..."

И он стоит перед ней, и так хорошо ему, что он может уйти, что он свободен, и он не хочет уйти... Ему хорошо с ней, с такой...

Но вот из-за ее спины выглядывает другое лицо, лицо Зины.

"И почему это дядя говорит, что она вся "земля"? - мелькает в его уме. - Ужели я могу так в ней ошибаться... Нет, она ангел... Она добра, нежна... Она не от мира сего... Его, дядю, обманывает эта русская красота, это белое, как кипень, тело... Однако, он говорит, что Поля лучше... а они так похожи..."

"Боже, Боже, когда я вырвусь к ним... Сейчас вернусь, войду в дверь, дверь захлопнется и все кончено..." - несется в его голове.

"Вздор, почему же все, ведь я мужчина, ведь у меня тоже есть характер... Я сломаю ее..." - решает он в одну минуту, но образ грозной Ирены восстает перед ним.

Сердце его снова падает...

Виктор Павлович медленно идет все прямо.

Его выводит из задумчивости шум ехавшей и вдруг остановившейся почти около него кареты. Он поворачивает голову в сторону стоящего на середине улицы экипажа.

У кареты отворяется дверца, откидывается подножка и из нее появляется нарядно одетая в бархатный салоп с дорогим мехом воротником дама.

В это время мимо кареты и Оленина медленно проезжают сани, запряженные в одну лошадь.

В санях сидит военный. Это сам государь Павел Петрович. Дама, стоя на подножке, приседает. Виктор Павлович по-военному вытягивается в струнку и отдает честь.

Государь кланяется даме и рукой подзывает к себе Оленина.

Дама скрывается снова в карете, подножка поднимается и экипаж едет далее.

Виктор Павлович, ни жив, ни мертв, подходит в императору, сидящему в санках.

- Военный? - спрашивает государь.

- Бывший, ваше величество.

- Что так, молод кажись, рано на покой...

- Исключен, ваше величество.

- За что?

- Опоздал из отлучки, ваше величество.

- Кто такой?

- Капитан гвардии Виктор Павлович Оленин.

- Оленин... - повторил государь и на минуту задумался.

Виктор Павлович стоял на вытяжке, не шелохнувшись и не сводя глаз с государя.

- Оленин... - повторил государь. - За тебя просил Архаров... Ты опоздал, задержавшись с опекунскими делами...

- Точно так; я, ваше величество, ходатайствую о снисхождении, о принятии вновь на службу... До последней капли крови готов служить вашему величеству...

- Хорошо... по одежде вижу, не модник... - сказал Павел Петрович, внимательно оглядев Оленина с головы до ног.

Платье, сшитое по последнему высочайше утвержденному фасону, произвело, видимо, на его величество весьма приятное впечатление.

- Приходи завтра во дворец... Сегодня же велю зачислить... Завтра объявлю куда... Тогда и шей форму... Офицер у меня без формы ни шагу... Слышишь...

- Слушаю-с, ваше величество... Благодарю вас, ваше величество.

Государь протянул руку.

Виктор Павлович тут же, около саней, опустился на одно колено и поцеловал перчатку государя.

- Где живешь?

- У дяди... у Дмитревского... - почему-то сказал Оленин. Ему не хотелось упоминать дома Арсеньева.

- Ты ему племянник?

- Точно так-с, по матери, ваше величество...

- Хороший человек... Будь и ты такой же.

- Рад стараться, ваше величество.

- Так до завтра... Зачислю в гвардию... где служил, - сказал государь. - Трогай! - крикнул он кучеру.

Сани унеслись.

Виктору Павловичу все это показалось сном.

Такая неожиданная встреча с государем, в сравнительно позднее для последнего время дня, сразу изменившая его судьбу, произвела на него ошеломляющее впечатление.

Он несколько минут, несмотря на то, что санки государя уже давно скрылись из виду, стоял как вкопанный.

- Однако, надо все же идти... туда... - пришел он, наконец, в себя.

Он повернул назад.

XVI

У СЕБЯ

На звонок Виктора Павловича, данный им не без внутреннего волнения, дверь ему отворил Степан. Широко улыбаясь, встретил он своего барина.

- Сюда пожалуйте! - заторопился он, указывая рукой на дверь, находившуюся в глубине, освещенную фонарем, повешенным на стене сеней.

В фонаре ярко горела восковая свеча.

Оленин вошел в переднюю, освещенную таким же фонарем с восковой свечей, но более изящной формы. Снимать с него шубу бросился другой лакей, одетый в щегольской казакин.

Сняв шубу, Виктор Павлович уставился на нового слугу.

- Кто ты?

- Герасим, крепостной вашей милости...

- Откуда?

- Тульский!

- Ага... - протянул Оленин и прошел в залу.

За ним шел следом Степан, продолжая как-то блаженно-радостно улыбаться.

Все комнаты были освещены.

В большой зале, в четыре окна на улицу, горела одна из двух стоявших по углам маслянных ламп на витых деревянных подставках; в гостиной массивная бронзовая лампа стояла на столе и, наконец, в кабинете на письменном столе горели четыре восковые свечи в двух двойных подсвечниках.

Виктор Павлович был в полном недоумении.

Убранство пройденных им комнат не оставляло желать ничего лучшего, комфорт был соединен с изяществом, везде была видна заботливая рука, не упустившая ни малейшей мелочи, могущей служить удобством, или ласкать взор.

Оленин был доволен. Такая забота о нем льстила его самолюбию, и он стал улыбаться почти так же, как и шедший за ним Степан.

Широкий турецкий диван в кабинете, около которого стояла подставка с расставленными уже Степаном трубками своего барина, манил к покою и неге.

Мягкие ковры гостиной и кабинета заглушали шаги.

Виктор Павлович с наслаждением опустился на этот диван и тут только обратил внимание на остановившегося у притолки двери Степана, улыбавшегося во весь его широкий рот.

- Ты чего улыбаешься? - крикнул на него Оленин.

- Да как же барин, очень чудно...

- Что чудно?

- Да, вдруг, квартира вся в аккурате... И прислуга... земляки... Я ведь тоже тульский...

- Кто же тут еще?

- А как же: лакей Герасим... другой Петр... повар Феоктист, кучер Ларивон, казачек Ванька, судомойка Агафья и горничная девушка Палаша.

- Вот как, весь штат.

- Все как следует... Я диву дался, как сюда вещи привез... Ишь, думаю, какой барин скрытный, мне хоть бы словом обмолвился. С Палашкой-то мы ребятишками игрывали...

Степан лукаво ухмыльнулся.

- Халат! - прервал его разглагольствования Оленин. - Спальня рядом?

- Точно так, через нее ход в гардеробную, а оттуда в столовую.

Виктор Павлович прошел в спальню.

Она тоже была убрана с тщательным комфортом. Широкая кровать под балдахином с пышными белоснежными подушками, красным стеганым пунцовым атласным одеялом, ночной столик, туалет, ковер у постели - все было предусмотренно.

Оленин разоблачился, надел халат, осмотрел остальные комнаты, которыми также остался доволен; вернувшись в кабинет, он приказал подать себе трубку и, отпустив Степана, уселся с ногами на диван.

- Позвонить изволите, когда нужно, тут везде звонки-с, - доложил Степан.

Над диваном, действительно, висела шитая разноцветной шерстью сонетка.

- Хорошо, позвоню, ступай.

Слуга вышел.

Виктор Павлович стал делать глубокие затяжки и скоро сидел окруженный клубами душистого дыма.

Кругом все было тихо.

Ни извне, ни извнутри не достигало ни малейшего звука, несмотря на то, что был только восьмой час в начале, как показывали стоявшие на тумбе из палисандрового дерева с бронзовыми инкрустациями английские часы в футляре черного дерева.

"Что могло это все значить? - восставал в уме Оленин вопрос. - Что это. любовь или хитрость?"

Появление его крепостных в Петербурге не могло удивить его настолько, насколько удивило Степана. Он отдал в распоряжение тетки Ирены Станиславовны свое тульское имение, о чем и написал управителю, поэтому Ирена и могла сделать желательные ей распоряжения.

Не удивила его и окружающая роскошь, так как опекун не стеснял его в средствах и большая половина доходов переходила к той же Ирене и ее тетке Цецилии Сигизмундовне.

Оленин сделал последнюю затяжку. Трубка захрипела и потухла.

Он бережно поставил ее у дивана и откинулся на его спинку.

"Что-то делается там, у Таврического сада?" - мелькнуло в его уме, и вдруг рой воспоминаний более далекого прошлого разом нахлынул на него.

- Таврического сада... - прошептал он.

Этому саду, видимо, назначено было играть в его судьбе роковую роль.

После смерти светлейшего князя Григория Александровича Потемкина-Таврического, дворец его объявлен был императорским и в нем осенью и весною любила жить императрица Екатерина.

Таврический сад вошел в моду у петербуржцев и сделался местом модного и многолюдного гулянья.

Там Виктор Павлович, будучи уже гвардейским офицером, в первый раз увидал Ирену Станиславовну Родзевич.

Он теперь припомнил эту роковую встречу.

Она была далеко не первой. Девочку-подростка, черненькую, худенькую, с теми угловатыми формами и манерами, которые сопутствуют переходному времени девичьей зрелости, всегда в сопровождении худой и высокой, как жердь, дамы, с наклоненной несколько на бок головой, он, как и другие петербуржцы, часто видал в садах и на гуляньях.

Лета дамы опеределить было трудно. Быть может, она была средних лет, а, быть может, и старой женщиной.

Ее лицо было сплошь покрыто густым слоем притираний, делавшим ее очень схожей с восковою куклою.

Одевалась она в яркие и пестрые цвета.

Все обращали на нее невольное внимание, черненькая же девочка оставалась в тени.

Изредка разве кто, заметив взгляд ее черных, вспыхивающих фосфорическим блеском глаз, скажет бывало:

- Ишь, какая востроглазая!

Виктор Павлович был даже несколько знаком с накрашенной дамой, которую звали Цецилия Сигизмундовна Родзевич.

Худенькая, черненькая девочка была ее племянница, дочь ее умершего брата - Ирена.

Познакомил его с ними его товарищ по пансиону, артиллерийский офицер Григорий Романович Эберс.

Оленин, однако, ограничился лишь, так называемым, шапочным знакомством, и прошло около двух лет, как потерял из виду и тетку и племянницу.

Тем более была поразительна встреча с ними.

Виктор Павлович гулял под руку с тем же Эберсом. Вдруг последний толкнул его локтем.

- Смотри, Родзевич!

Их давно не было видно. Оленин посмотрел и положительно обомлел.

Рядом с ничуть не изменившейся Цецилией Сигизмундовной шла величественною поступью высокая, стройная девушка, красавица в полном смысле этого слова.

Мы уже слабым пером набросали портрет Ирены Станиславовны, а потому произведенное ею впечатление на молодого гвардейского капитана более чем понятно, если прибавить, что в то время молодой девушке недавно пошел семнадцатый год и она была тем только что распустившимся пышным цветком, который невольно ласкает взгляд и возбуждает нервы своим тонким ароматом.

Эберс вывел его из оцепенения и подвел к Родзевич. Знакомство возобновилось.

Надо ли говорить, что Виктор Павлович уже теперь не только не ограничился одними поклонами, а стал искать всякого случая встречи с "крашенной" теткой, как называл он мысленно Цецилию Сигизмундовну, и с очаровательной Иреной.

При посредстве того же Эберса, он через несколько времени получил приглашение в дом к Родзевич.

Они занимали более чем скромную квартиру на второй линии Васильевского острова.

Квартира была убрана с претензиями на роскошь, на ту показную убогую роскошь, которая производит впечатление худо прикрытой нищеты, и вызывает более жалости, нежели нищенские обстановки бедняков.

Начиная со сплошь заплатанного казакина прислуживавшего лакея, но казакина, украшенного гербовыми пуговицами, и кончая до невозможности вылинявшим ковром, покрывавшим пол маленькой гостиной, и разбитой глиняной статуи, стоявшей на облезлой тумбе - все до малейших мелочей этой грустной обстановки указывало на присутствие голода при наличности большого аппетита.

Ирена Станиславовна была, на фоне этой квартиры, похожа на сказочную владетельную принцессу, временно одетую в лохмотья.

Такое, как припомнил теперь Оленин, произвела она на него впечатление при первом приеме у себя.

Когда она вышла в эту маленькую и разрушающуюся гостиную, то ему показалось, что он сидит в царских палатах, среди утонченной роскоши, блеска золота и чудной игры драгоценных камней.

Она способна была скрасить всякую обстановку, как та сказочная принцесса, которая носила свои лохмотья, казавшиеся на ней королевской порфирой.

Он не обратил внимания на смешные приседанья, которыми встретила и проводила его Цецилия Сигизмундовна, и лишь во второй или третий раз ему бросился в глаза ее домашний костюм.

Он резко отличался от тех, которые она носила, выходя из дома; весь черного цвета, он состоял из ряски с кожанным кушаком и полумантии с какой-то странной формы белым крестом на плечах.

Он обратился за разъяснением к Ирен.

- Тетя - мальтийка... - просто сказала молодая девушка.

- Мальтийка?.. - недоумевающе-вопросительным взглядом окинул он красавицу.

Это слово было для него непонятным.

Ирена Станиславовна в кратких словах объяснила ему историю мальтийского ордена и сообщила, что ее брат Владислав новициат этого же ордена, то есть готовится принять звание рыцаря.

- Где же теперь ваш брат? - спросил Оленин.

- Я не могу наверное сказать вам, или в Риме, или же на Мальте... Он давно не писал ни мне, ни тете...

Виктор Павлович залюбовался на дымку грусти, которая искренно, или притворно заволокла чудные глаза его собеседницы.

- Я тоже посвящу себя этому ордену... - томно заметила Ирена.

- Вы?

- Да, я. Чему вы так удивились?.. Для меня нет ничего в жизни... Посвятить себя Богу - мое единственное и постоянное желание.

Она подняла глаза к небу.

- Как для вас ничего... для вас... в жизни... все... - взволнованно заговорил Оленин.

- Что же это все? - усмехнулась она углом своего прелестного рта.

- То есть как что... все?.. Все, что вы хотите...

- О, я хочу многого... недостижимого...

- Для вас достижимо все.

- Вы думаете?

- Я в этом уверен... С вашей поражающей красотой...

- Поражающей... - улыбнулась она.

- Именно поражающей... - пылко перебил он ее. - Вам стоит только пожелать.

- И все будет, как по волшебству... Ну, это сомнительно... Я слишком много желаю и... слишком мало имею... - медленно произнесла она, презрительным взглядом окинув окружающую ее обстановку.

- Да кто же бы отказался исполнить ваше малейшее желание, если бы даже оно стоило ему жизни!.. - восторженно воскликнул Оленин.

- Вы большой энтузиаст и фантазер!.. - подарила она его очаровательной улыбкой.

С каждым свиданием он терял голову. Прирожденная кокетка играла с ним, как кошка с мышью.

Он видел, впрочем, что это его восторженное поклонение далеко не противно очаровавшей его красавице, но все же оставался только в области намеков на свое чувство, не решаясь на прямое объяснение.

Ирена Станиславовна, даря его благосклонными улыбками, искусно держала его на таком почтительном отдалении, что готовое сорваться несколько раз с его губ признание он проглатывал под строгим взглядом этого красивого ребенка.

Ребенок был сильнее его - мужчины. Он, по крайней мере, считал себя таковым.

Время шло.

Он ходил как растерянный, похудел, побледнел, стал избегать товарищей. Это не укрылось от их внимания, а в особенности от внимания Григория Романовича Эберса.

Последний, к тому же, лучше всех знал причину такого состояния своего приятеля. Он заставил его высказаться и помог ему... но как помог?

Виктор Павлович весь дрогнул при этом воспоминании.

- Зачем он послушался этого совета, казавшегося ему тогда чуть не гениальным... А теперь!

- Добро пожаловать, дорогой муженек! - вдруг раздался около Оленина голос.

Он пришел в себя, обернулся и увидел Ирену, стоявшую на пороге двери, ведущей из спальни в кабинет.

XVII

ПАЛАЧ И ЖЕРТВА

В широком капоте из тяжелой турецкой материи, в которой преобладал ярко-красный цвет, с распущенными волосами, подхваченными на затылке ярко-красной лентой и все-таки доходившими почти до колен, стояла Ирена Станиславовна и с улыбкой глядела на растерявшегося от ее внезапного оклика Оленина.

В этой улыбке была не радость приветствия, а торжество удовлетворенного женского самолюбия.

Она несколько минут молча глядела на него своими смеющимися, прекрасными глазами.

Он тоже молчал, невольно залюбовавшись так неожиданно появившейся перед ним прекрасной женщиной.

Она, действительно, была восхитительна.

Тяжелые складки облегали ее роскошные, рано и быстро развившиеся формы, высокая грудь колыхалась, на матовых, смуглых щеках то вспыхивал, то пропадал яркий румянец, - след все же переживаемого ею, видимо, внутренного волнения.

Высоко закинутая голова, деланная презрительная улыбка и деланный же нахальный вид доказывали последнее еще красноречивее.

Виктор Павлович сидел под взглядом этой женщины, как в столбняке, - он похож был на кролика, притягиваемого взглядом боа и готового броситься в его открытую пасть, чтобы найти в ней блаженство гибели.

Все думы, все мысли как-то моментально выскочили из его головы, и она, казалось, наполнялась клокочущею, горячею кровью.

- Ирена... - задыхаясь, произнес он и бросился к ней.

Она как будто ожидала именно этого и отстранила его, бывшего уже совсем близко от нее, своей рукой.

Разрезной рукав капота позволил ему увидеть точно отлитую из светлой бронзы, обнаженную почти до плеча руку.

- Я не ожидала, что вы так рады встрече со мной, Виктор Павлович! - насмешливо произнесла она.

Руки, поднятые для того, чтобы обнять эту чудную женщину, опустились.

Он отступил и как-то весь съежился.

Обливаемый у колодца горбун почему-то пришел ему на память.

Холодная дрожь пробежала по его телу.

- Ирена... - тоном мольбы, снова произнес он.

- Добро пожаловать, дорогой муженек... Довольны ли вы своей холостой квартирой?

Он молчал.

- Присядем, что же мы стоим... Вы как-то странно принимаете гостью, даже не предложите сесть...

Она звонко засмеялась, сделав особое ударение на слове "гостья".

Он бросился подвигать ей кресло.

- Нет, я сяду здесь, - сказала она и быстро направилась к турецкому дивану, уселась на нем, вытянув свои миниатюрные ножки в красных сафьянных туфельках и чулках телесного цвета.

Виктор Павлович стоял, судорожно сжимая рукой спинку кресла.

Она снова подняла на него свои смеющиеся глаза.

- Что ж вы не ответили мне, довольны ли вы вашей квартирой, которую я убрала с такой заботливостью, с таким старанием и с такой... любовью...

Она снова захохотала, подчеркнув это последнее слово. Этот хохот произвел на него впечатление удара бичем.

- Что вам от меня надо?.. Зачем вы меня мучаете?.. - прохрипел он.

Его горло, видимо, сдавливали нервные спазмы.

- Ха, ха, ха... - снова разразилась она веселым хохотом, - мучаю... Чем же это, позвольте вас спросить, мучаю... Не тем ли, что позаботилась устроить вам удобную квартиру, сообразную положению капитана гвардии... Вы, впрочем, исключены, кажется... Вы забыли и о службе, и о карьере для прекрасных глаз Зинаиды Владимировны...

- Ирена, - перебил он ее, - я запрещаю вам произносить это имя...

- Запрещаю... - фыркнула она... - Запрещаю... Кто же это вам дал право мне что-нибудь запрещать или позволять?.. Если так, то вы каждый вечер будете слышать от меня это дорогое имя, которое я профанирую, по вашему мнению, моими грешными устами. Грешными... А ведь они были, быть может, почище и посвятей, чем уста Зинаиды Владимировны... А кто сделал их грешными? Отвечайте!

Виктор Павлович молчал, до боли закусив нижнюю губу.

- Вы молчите... Извольте, я не буду задавать вам более таких щекотливых вопросов, но помните, что слово "запрещаю" относительно меня вы должны навсегда выбросить из вашего лексикона.

- И вы для этих разговоров удостоили меня своим посещением, да еще и незвестным мне путем? - делано-холодным тоном спросил Оленин.

- Для чего бы то ни было, я имею полное право, когда хочу, приходить к моему мужу, а путь очень прост. Вам стоило обратить внимание на глубину двери, ведущей отсюда в кабинет, чтобы догадаться, что в толстой стене, разделяющей эти комнаты, устроена лестница, ведущая наверх, а в боковой стене двери есть другая, маленькая дверь, запирающаяся только изнутри, и ключ от которой находится у меня. Удовлетворено ли ваше любопытство?

- Это, однако, не объясняет мне ничего в наших отношениях, да и самое требование ваше о моем переезде сюда, в квартиру с такими странными приспособлениями, мне, признаться, совсем непонятно...

- Вот как... А вам было бы, конечно, понятнее, проделав с бедной, беззащитной девушкой постыдную комедию, лишив ее честного имени, бросить ей подачку и передать другому, успокоившись устройством таким способом ее судьбы... Это для вас понятнее?

- О какой подачке вы говорите?.. Я хотел разделить с вами мое состояние...

- А разве это не подачка? Разве значительность суммы может изменить дело, разве десять рублей не все равно, что десять тысяч, сто тысяч, миллион даже, разве сумма цены изменяет факт купли? - взволновано заговорила она и даже отделилась всем корпусом от спинки дивана.

- Но... - растерянно и смущенно перебил ее Оленин, - я предложил вам этот дележ после того, как вы отказались обвенчаться со мной вторично и сделаться на самом деле моей законной женой... Я и теперь снова предлагаю вам это, вместо этой устроенной вами для меня тюрьмы и исполнения вами роли тюремщика...

- Тюрьмы, - усмехнулась она. - За ваше преступление тюрьма небольшое наказание, а такого тюремщика вы и совсем не стоите... А, может быть, вам бы хотелось в его роли видеть Зинаиду Владимировну...

- Ирена!

- Что... Ирена... Я вам сказала, что я не перестану говорить о ней и не перестану...

Она уже сползла с дивана и, опустив ноги на пол, топнула ножкой.

- Но почему же вы не хотите быть моей женой? - прошептал он, совершенно подавленным голосом.

- Не чувствую ни малейшего желания изменить свое положение.

- Что же хорошего в этом положении?

- А что же дурного? Я девица Родзевич... Живу со своей теткой. Свободна как ветер... Меня окружают поклонники, которым я, благодаря вам, могу безнаказанно дарить свое расположение в весьма осязательной форме...

- Ирена... Замолчи! - вскрикнул он.

- Почему я должна молчать... Мы вдвоем, и я говорю вам правду... Мне терять нечего... Надо только действовать с умом, а его я не пойду занимать у вас... Я довольствуюсь вашим состоянием...

Она захохотала, но в этом хохоте слышались горькие ноты.

- Возьмите его себе... Все... и освободите меня от этой муки! - выкрикнул он.

В этом крике слышалась нестерпимая внутренняя боль.

- Оно и так мое, - холодно сказала она. - Но мне нужно и вас.

- Зачем?..

- Вопрос более чем странен... Я затрудняюсь ответить, так как вы сейчас доказали мне, что не любите откровенности... Ну, хоть бы затем, чтобы быть холоднее с моими поклонниками...

- Мне страшно понимать вас...

- Какой вы стали боязливый... А почему вы не подумали, что мне будет страшно то, что вы заставили меня понять...

- Я увлекся... Я любил вас...

- А я, может быть, вас до сих пор люблю...

- В таком случае... Ирена, дорогая... - он подошел и сел около нее на край дивана. - Почему ты не хочешь обвенчаться со мной?

- К чему... Что изменит брак в наших отношениях? Ничего... Для вас, я понимаю, он был бы выходом из вашего тяжелого положения, для вас он был бы к лучшему, а для меня только к худшему... Я ведь не сказала вам, что я люблю вас до самопожертвования... Я люблю вас... люблю потому... потому что вы мне еще не разонравились...

- Это откровенно...

- Я предупреждаю вас, что буду только откровенной...

- Но почему же, сделавшись моей женой, ваше положение изменится к худшему?

- А вы этого не можете сообразить... Между тем это так просто... Теперь вы мой раб, а тогда я буду вашей рабою...

- Как так?

- Да так. Теперь вы в моей полной власти... Я могу распоряжаться вами и вашим состоянием...

Он вздрогнул.

- Не бойтесь, я не буду злоупотреблять этим... А тогда выдав мне свое имя, не лучше чем имя Родзевич, сочтете, как всякий мужчина, свой долг относительно меня исполненым... Вы устроите дом... будете отпускать мне суммы на хозяйство, на булавки. А себя сочтете свободным... На ревнивых жен не обращают внимания... Ревность жены - такое общее место... Ведь ей дано положение, место почетной прислуги... Ведь развлечения мужа на стороне не потрясают ее домашнего трона... Чего же ей нужно... Так рассуждают мужья и жены волей-неволей должны подчиниться... Не то в нашем положении... Я не потерплю не только малейшей измены, но даже возникшего подозрения... Вам придется забыть Зинаиду Владимировну...

Он встрепенулся...

- Но я не могу же не бывать там хоть изредка... Это покажется странным... Мы даже дальняя родня.

- Как вы перепугались... Даже приплели родство... Бывать я вам разрешаю везде... Но знайте, что мне будет известно каждое ваше движение, каждое слово... И берегитесь, если вы от вашего немого обожания к этой девчонке, перейдете к более существенным доказательствам ваших чувств... Горе и ей... Впрочем, она мне поплатится и за прошлый год.

В последних словах Ирены Станиславовны прозвучало столько злобы, что Виктор Павлович невольно вскочил с дивана и отошел в сторону.

- За что же?.. В чем же она виновата?.. - простонал он.

- В том, что стала на моей дороге... Вы знаете басню Лафонтена "Волк и ягненок". - Я волк - вы меня сделали им... Но довольно об этом, поговорим о вас... Вы хотите поступить снова на службу?

- Хочу и поступлю, - резко ответил он, еще не успокоенный от раздражения.

- Куда? - властно спросила она.

Он как-то невольно подчинился ее авторитетному тону и покорно отвечал:

- В гвардию... В тот же полк...

- Вот как? Кто же это устроил вам?

Он рассказал о ходатайстве Архарова и о встрече с государем.

- Это хорошо... Значит мне хлопотать не придется...

- Вам... - насмешливым тоном спросил он, думая хоть этим уязвить этого прекрасного "палача", как мысленно называл он Ирену.

- Да мне... - спокойно сказала она.

- Через ваших поклонников... Слуга покорный...

- Вы ревнуете... Это мне почти нравится, - усмехнулась она.

- И не думаю.

- Не лгите... Но успокойтесь... Я хотела просить Шевалье.

- Какую Шевалье?

- Мою приятельницу... французскую актрису.

- А... знаю... Что же могла тут сделать актриса?

- Очень много... Пожалуй, более чем сам Архаров.

- Каким образом?

- Она хороша с Кутайсовым... Вы понимаете?

- Понимаю...

- Вот я в моей непрестанной заботе о вас, - насмешлево продолжала она, - хотела через нее добиться прощения вас государем... Но это уладилось иначе и я очень довольна! Чем меньше услуг мы требуем от наших друзей, тем лучше.

- Относительно меня, вы, понятно, не держитесь этого правила?

- Вы мне не друг... вы враг.

- Вот как!..

- Несомненно... Вы укрощенный мною зверь, и не будь у меня в руках хлыста, вы бы растерзали меня... Вы обвиненный, я палач, а разве палач и жертва могут быть друзьями.

- Вы, однако, доволно правильно глядите на вещи... И такое положение укротителя и палача вам нравится? - сказал он.

В голосе его звучала бессильная злоба.

- Очень... Нет ничего лучше чувства власти... Вы, мужчины, очень хорошо знаете это. Почему же женщина не может воспользоваться обстоятельствами, дающими ей в руки эту власть.

Он заскрежатал зубами.

- Не сердитесь... Разве можно сердится на такую красивую женщину.

Она встала во весь рост и закинув на голову свои обнаженные руки, лениво потянулась.

Вся кровь бросилась ему в голову.

- Садитесь сюда, рядом со мной! - села она снова на диван.

Он повиновался. Она обвила его рукой за шею и потянула к себе.

Снова мысли и думы, весь, только что окончившийся унизительный для него разговор, вылетел у него из головы и она снова наполнилась одною клокочущею горячею кровью.

XVIII

У ТАВРИЧЕСКОГО САДА

В описанный нами день треволнений для Виктора Павловича Оленина, день встречи его с Иреной Станиславовной и переезда, по ее требованию, под одну с нею кровлю, в доме генерала Владимира Сергеевича Похвиснева ждали гостей.

Туда должен был приехать и Иван Сергеевич Дмитревский. Последний хотел прихватить с собой и своего племянника, но визит таинственной посетительницы и происшедший после него разговор с Олениным побудил старика не заикаться не только о совмествой поездке, но даже о предполагаемом им самим посещении семьи Похвисневых.

Похвисневы, как мы уже сказали, приобрели домик за Таврическим садом, то есть по тогдашнему времени не только на окраине города, а за городом.

Дом был деревянный, одноэтажный, окруженный забором, за которым с одной стороны был густой сад, а с другой обширный двор, со всевозможными службами, людскими и тому подобными хозяйственными постройками.

Дом, как загородный, был приобретен за недорогую цену, и не только с мебелью, но со всею домашнею обстановкою и живым инвентарем, заключающимся в шести лошадях, четырех коровах, свиньях с поросятами, домашней птицей и прочим.

Дом этот разыскала Ираида Ивановна и уплатила за него три тысячи рублей - цена даже по тому времени баснословно дешевая.

Продавал, его один дворянин, имевший несчастье потерять жену, бывшую несколько лет сумасшедшею, а потому не только дом, но все вещи, находившиеся в нем, навевали на несчастного вдовца, впавшего по смерти жены в меланхолию, тажелое, гнетущее воспоминание.

Этим объясняется дешевизна покупки.

Ираида Ивановна, впрочем, благоразумно умолчала о прошлом обитателей приобретенного ею домика.

Меблировка комнат, довольно обширных и чистых, если не многочисленных, то совершенно достаточных для таких семейств, как семейство Похвисневых, была более чем прилична, а главное - все было в порядке, под руками, и хозяйство, с помощью крепостных слуг, прибывших из Москвы вместе с господами, с первого же дня жизни в домике пошло, как бы о заведенному издавна порядку.

Это радовало сердце хозяйки.

Состояние Похвисневых не было из особенно больших. Сотня душ крестьян в подмосковной деревне да пятьдесят тысяч рублей, полученных в приданное за женою, - вот все, чем располагали Владимир Сергеевич и Ираида Ивановна.

При наличности двух взрослых дочек, по тому времени это была почти бедность, тем более, что довольно значительная часть капитала была прожита молодыми сунрагами в первые годы после свадьбы.

За покупкой дома у них осталось лишь несколько тысяч.

Часть родового имения, полученную еще при жизни отца Владимиром Сергеевичем, последний продал брату Сергею Сергеевичу за наличные, которые ушли на бурную и дорогую жизнь холостого молодого гвардейского офицера, как ушли и те несколько десятков тысяч, которые выделил ему тоже при жизни его отец, Сергей Платонович.

У Владимира Сергеевича осталось лишь маленькое имение в Тверской губернии, чуть ли не с 15 душами крестьян.

Пожалование трехсот душ государем пришлось очень кстати и было, пожалуй, важнее генеральского чина.

Впрочем, последнему много обрадовались сам генерал, генеральша и их старшая дочь Зинаида Владимировна.

Равнодушной к генеральству отца осталась младшая, Пелагея или Полина, как звали ее родители.

Неблагозвучное имя Пелагеи она получила в честь бабушки, по матери, по требованию старухи, как имя, переходившее из рода в род и непременно бывавшее в потомстве и дочерей, и сыновей.

Справлялось новоселье и праздновалась монаршая милость.

Правда, приглашенных было немного, так как Похвисневы еще не успели завести круг знакомства, а все же хлопот оказалось довольно.

Владимир Сергеевич любил общество и сам принимал участие в разговоре, и своими острыми подчас словечками смешил присутствующих.

Ираида Ивановна, вполне светская дама, умела устраивать вечера и принимать гостей, как истая аристократка.

Во время этих приготовлений Полина шмыгала из комнаты в комнату, как мышка; казалось, все заботы по хозяйству лежали на ней одной, потому что она так усердно хлопотала обо всем: то она ставила на стол серебряные корзины с печеньем, то насыпала сахар, то раскладывала по хрустальным вазам конфеты.

Наконец, с раскрасневшими щеками, хорошенькая девушка подбежала к сестре и сказала:

- Поди, посмотри сама, все ли сделано, как следует... Кажется все... Печенье повару удалось как нельзя лучше.

- Ах, оставь меня, Полина, - возразила Зина. - Я успею посмотреть потом, а теперь у меня нет ни малейшей охоты напрасно утомляться. Тебе я также посоветовала бы немного отдохнуть... Ты вся раскраснелась и волосы твои растрепались...

- Ах, это ничего! Премию за красоту я предоставляю тебе... Дяде Ване я нравлюсь и замарашкой... Недаром он называет меня "своей растрепкой" и это мне нравится.

- Дядя Ваня! - насмешливо сказала Зинаида Владимировна. - Он опять будет мучить нас рассказами своих старых историй, которые я все давно знаю наизусть за то время, как он, бывало, гостил у нас в Москве... Если бы ты сделала одолжение, не пускала бы его ко мне, а сидела бы с ним сама. Я прихожу в нервное состояние, когда он начинает свои рассказы: "Я помню интересный случай, бывший со мною..." Или: "Когда я еще был кадетом..." Нет, это решительно невыносимо.

- Замолчи! - воскликнула Полина. - Тебе вовсе не следует ставить ему в упрек его забывчивость. Все это нисколько не мешает ему быть славным, умным стариком, он совсем молодец... Хоть под венец веди...

- С тобой?

- Что же, я бы не прочь... Он лучше многих молодых, и я с ним охотнее беседую, чем с другими... Однако, я заболталась с тобою, а у меня куча дела, а времени осталось немного..

Она быстро схватила связку ключей и убежала.

Разговор происходил в очень изящно убранной комнате молодых девушек.

Зинаида Владимировна поднялась со своего места и подошла к зеркалу.

Простой, но изящный наряд оттенял ослепительный цвет лица и русые волосы, собранные в замысловатую прическу.

Эти две сестры, одна вычурно одетая и причесанная, стоявшая у зеркала, и другая, только что выбежавшая из комнаты, в небрежном туалете, с волосами, заплетенными в одну косу, - были действительно очень похожи друг на друга, но вместе с этим они казались даже не сестрами, а совершенно чужими девушками, - такова была громадная разница между ними, в обхождении, в характере, в способе держать себя...

Полина, как мы знаем, была лишь немного меньше ростом своей сестры, и только годом моложе ее, а тем она казалась перед ней совершенной девочкой.

Это зависело от направления их развития, от взглядов на жизнь и от количества самомнения.

Лицо Зинаиды Павловны было серьезно. Казалось, тревожные думы беспокоили ее хорошенькую головку.

Она была тщеславна и самолюбива, ей хотелось блистать в большом свете. Жизнь в Москве на ограниченные средства родителей не удовлетворяла ее. Она не считала лучшим и теперешнее их положение, хотя перспектива представления ко двору, о возможности которого сообщил отец, мутила ее воображение.

Она узнала вчера от своей горничной, всеведущей Дунянш, что Виктор Павлович Оленин в Петербурге, у своего дяди, того самого дяди Вани, которого так называла, по отдаленному свойству с их домом, Полина.

"Он приехал для меня, - решила Зинаида Владимировна. - Он будет сегодня с Иван Сергеевичем".

Это ей казалось несомненным, но все же какая-то тревога заставляла биться ее сердце.

"Придет или не придет! Конечно придет... - рассуждала она... - А вдруг..."

Беспокойство возобновлялось.

Громадное состояние Оленина, кажется, более чем он сам, привлекало практическую девушку.

- Близость ко двору и богатство... Одно без другого немыслимо... Я добьюсь и того, и другого! - мысленно несколько раз повторяла себе Зинаида Владимировна.

Самолюбивая Ираида Ивановна пламенно желала видеть в руках своей дочери богатство Оленина и часто говорила с ней об этом.

И теперь, войдя в комнату и застав дочь перед зеркалом, она заметила, что девушка создана для более лучшей жизни, чем та, которую она ведет теперь.

- Ты совершенно права, мама, - согласилась с нею дочь, - я сама чувствую, что должна быть в другом месте. Зачем мне притворяться перед тобой, я знаю, что я красива и могла бы играть видную роль в большом свете, но ведь молодость и красота скоро проходят, мне скоро двадцать лет, приданного у меня нет...

- А Оленин?

- Что Оленин... Он, говорят, в Петербурге... Приедет ли сегодня? А если и приедет... Что толку, так странно сдержан, что мне, кажется, самой придется просить его руки, если я хочу быть его женой...

Зинаида Владимировна захохотала, но в этом хохоте слышалась затаенная тревога.

- Если он здесь, он, конечно, будет сегодня же у нас... Для кого он сидел столько времени в Москве? Для тебя... Если он сейчас же после нашего отъезда приехал в Петербург, то значит тоже только для тебя...

- Но на самом ли деле он так богат, как говорят?.. - задумчиво, пропустив мимо ушей слова матери, спросила Зинаида Владимировна.

- Конечно же... Кому же это знать лучше, нежели дяде Сереже... Он был его опекуном... Его дядя Дмитревский тоже богат, а он единственный его наследник...

- Ну, дядя Ваня если кому и оставит состояние, то это Полине... - злобно, завистливым тоном заметила молодая девушка.

- Что выдумала?.. Впрочем, это было бы хорошо... С тебя довольно и состояния племянника...

- Вы думаете?

Разговор был прерван приездом первого гостя.

XIX

ПРАВЕДНИЦА

Этот гость был Иван Сергеевич Дмитревский.

- Легок на помине! - подумала Ираида Ивановна, выходя к нему в гостиную.

Атлетическая фигура Дмитревского поднялась при входе ее с кресла.

Из гостиной вышмыгнула, уже успевшая приветствовать "дядю Ваню", но не успевшая сделать своего вечернего туалета, Полина.

Генеральша недовольно покосилась вслед убежавшей дочери.

- Вы одни? - обратилась она к гостю.

- Один, матушка, ваше превосходительство... один... - отвечал, целуя руку Ираиды Ивановны. - А почему же вы думаете, что я не сам вдруг или сам третий?

- Я слышала, ваш племянник... - смутилась генеральша, так как первый вопрос вырвался у нее под впечатлением разговора со старшей дочерью.

- Приехал... Виктор приехал.

- Так я думала...

- Что он явится засвидетельствовать вам свое почтение... И хотел, матушка ваше превосходительство... Только я ему в том воспрепятствовал.

- Это почему же?..

- С дороги человек устал, да и недужится ему что-то... А рвался... ужас, как рвался... - фантазировал Иван Сергеевич, чтобы объяснить на самом деле странное отсутствие у Похвисневых Оленина.

- Надеюсь, недужится не опасно? - спросила Ираида Ивановна.

- Нет... пустяки... растрясло, дорогой растрясло... ну и недужится... - утешил ее Дмитревский.

- С чего бы растрясти... Ведь в санях...

- А ухабы, матушка ваше превосходительство, ухабы... - нашелся Дмитревский.

- И то, а я не сообразила... И здесь, в городе-то, иной раз всю душу вымотает, ежели далеко...

- Вот то-то и оно-то... Ну и растрясло... Как поправится мало-мальски... первый визит к вам... Ждет не дождется... - лукаво улыбнулся Иван Сергеевич.

Гость и хозяйка уже сидели в креслах.

- Вы не пройдете ли к его превосходительству?

С получением ее мужем генеральского чина, она не называла его иначе, как полным титулом.

- Пойду, пойду, вы идите, коли надо... Хозяйский глаз - смотрок... Я свои... И один посижу... и с его превосходительством покалякаю.

- Я действительно пойду... Мне надо кое-что по хозяйству справить... - встала Ираида Ивановна.

- Идите, идите, матушка.

Та вышла и прямо отправилась в комнату барышень. Полина делала свой туалет.

- Побойся ты Бога... Ведь ты причесалась какой-то чучелой, - кое-как, на лоб лезут пряди волос... Перечешись...

- Нет уж, слуга покорная... я предоставляю тебе чуть не пол дня проводить у зеркала, а я не стану... Причесалась, оделась и в сторону.

- Но как причесалась, как оделась...

- Как могла и сумела.

- Вели горничной.

- Теперь не могу стоять как кукла, которую обряжают... Свои руки есть.

Зинаида Владимировна пожала плечами и отошла.

- Дура!.. - сквозь зубы, тихо, но так, что Полина слышала, сказала она.

Полина Владимировна не обиделась, но, напротив, добродушно расхохоталась.

- Вот странно, сердится на то, что для нее же лучше.

- Как лучше? - обернулась к ней сестра.

- Да так! Если я оденусь и расфуфырюсь как ты то пожалуй буду если не лучше тебя, так такая же и отобью... Оленина.

- Благодарю за жертву... если для меня... Одевайся даже лучше меня. Я не боюсь.

- Нет, я и для других...

- Это любопытно...

- Что им будет за радость смотреть на двух одинаковых, как две капли воды... Это скучно... Да притом, они не будут знать в кого им влюбляться, а теперь для них это ясно...

- Как ясно?..

- Влюбляться надо в тебя, любить меня.

Разговор сестер прервал приход матери.

- Там пришел Иван Сергеевич... - деланно-равнодушным тоном сказала она.

- Один? - быстро обернулась к матери Зинаида.

- Один... Виктор Павлович болен... Иван Сергеевич настоял, чтобы он остался дома...

- Серьезно?

- Нет... Просто с дороги... Мне кажется, старик преувеличивает.

Ираида Ивановна вышла. За ней вскоре убежала и Полина.

Зинаида Владимировна позвала горничную и чуть ли не в двадцатый раз начала поправлять свою прическу.

Иван Сергеевич, между тем, отправился к генералу.

Он застал Владимира Сергеевича в волнении, ходившим по кабинету.

Генерал Похвиснев был полный, невысокого роста мужчина, с кругленьким брюшком и с коротенькими ножками. Он был одет в генеральском мундире, со всеми орденами. Оленина он встретил радушно, но рассеянно.

- С чего это ты, брат, в таком параде? - удивленно спросил Иван Сергеевич.

- Как с чего... все-таки будут гости...

- Не финти, Владимир... ты кого-нибудь ждешь... Недаром ты в такой ажитации...

Иван Сергеевич уселся в кресло. Генерал несколько раз молча прошелся по комнате и остановился перед своим приятелем.

- Если уже говорить... так говорить... Тебе скажу... Я действительно ожидаю сегодня к себе одну особу...

- Особу?

- Да...

- Какую же это?

- Графа Ивана Павловича...

- Кутайсова?

- Его самого... Сам назвался...

- Вот как... С чего бы это...

- Генеральша с Зиной как-то были на утреннем разводе... Граф их там увидал... Справился: кто... Ему сказали... Он при встрече со мной во дворце и говорит: красавицу какую, ваше превосходительство, привезли к нам да под спудом держите... Дозвольте хоть к вам приехать... полюбоваться... Шутник... его сиятельство...

Генерал остановился.

- Ну, а ты что?

- Я, известно, "сочту за честь" и все такое... как водится в этих случаях.

- Он бабник... Турка... горячая кровь...

- Может Зине суждено быть графиней...

- Ну, это навряд... Там Шевальиха опутала его сиятельство с ног до головы...

- Что Шевальиха... актерка... не жена...

- Ну, такие-то хуже жен... - заметил Дмитревский. Ему почему-то в этот момент вспомнился Оленин. "Что-то он со... своей?.." - мелькнуло в его голове. Генерал продолжал ходить нервными шагами по кабинету.

- Шевальиха, что Шевальиха... Такие и после свадьбы остаются... Не в этом дело... Капиталов у графа хватит... - говорил он, как бы рассуждая сам с собою.

- Остаются-то остаются, но об этом следует спросить Зину... Останется ли довольна она.

- Зинаида у меня умна... Такие пустяки ее не остановят.

- Это праведницу-то? Уж подлинно в тихом омуте... - заметил Дмитревский.

- Что ж праведница... Она умеет себя показать... Не всем надо знать, что кто думает...

- Такая мудрость жизни в молодой девушке, по-моему, отвратительна...

- Ну, пошел, поехал... Знаем мы тебя, уж поистине праведник, вас с Полиной на одну осину... Та тоже помешана на естественности и откровенности...

- И прекрасно... Такова и должна быть девушка, этот цветок, растущий на воле и не изуродованный искусственным жаром теплиц... К сожалению, такие девушки теперь редки...

- А по моему этот цветок, не сожженный жаром теплиц, просто дура... Она никогда не сделает партии...

- Она выйдет по любви и будет счастлива...

- Тебе хорошо, когда у тебя мошна-то по швам расползается, говорить о счастьи, а попробовал бы с сотней-другой душ...

- Можно быть счастливым и при небольших средствах...

- Вот что, Иван, ты это дело брось, и не вбивай еще больше дури в голову девчонке...

- Я ничего никому не вбиваю, я говорю, что думаю...

- Я ведь знаю, что ты стоишь горой за Гречихина, но этому не бывать... Слышешь, не бывать...

- Слышу... Мне ведь от этого ни тепло, ни холодно... Жаль Полину, но ведь она не моя, а твоя дочь... Выдавай ее не только за турка, а хоть за китайца... - рассердился Иван Сергеевич.

- Идите в гостиную, начинают съезжаться... - вошла в кабинет Ираида Ивановна и тотчас же вышла.

- Вот что, брат, ты там не проболтайся на счет Кутайсова, я хочу им приготовить сюрприз...

- Хорошо, хорошо, мне что за дело.

- А может он и не приедет?

- Может...

- Нет, скажи серьезно... Ты его лучше знаешь.

- Шевальиха задержит если...

- Авось не задержит... - тревожным тоном заметил генерал, и поставив трубку, которую курил, ходя, на подставку, вместе с Иваном Сергеевичем вышел в гостиную.

Там уже было человек десять посторонних.

Гости принадлежали к числу военных, бывших сослуживцев майора, так внезапно сделанного генералом. Многие были тоже в отставке, а другие перешли в штатскую службу.

Три дамы и одна золотушная девица, одетые по последней моде, вносили разнообразие в мужское общество.

С дамами беседовала Ираида Ивановна, а с золотушной девицей - Зинаида Владимировна.

Кто, как мы, по праву бытописателя, видел ее за какие-нибудь полчаса в ее комнате, посмотрев на нее теперь, не узнал бы ее.

Это была совершенно другая девушка. Она придала своему лицу какое-то выражение неземного существа, мечтательной наивности - она сияла какою-то, казалось, неподдельною святостью. За это-то выражение Иван Сергеевич, давно раскусивший ее, и называл насмешливо "праведницей".

Генерал начал здороваться с гостями. Иван Сергеевич оказался знаком со всеми.

Мужчины окружили его и стали поздравлять. Обращаясь к нему, они называли его вашим превосходительством.

Это не ускользнуло от внимания Ираиды Ивановны и Зинаиды Владимировны.

Обе они подняли головы и прислушались.

- Вы кажется Иван Сергеевич за компанию с Владимиром в генералы произвели? - крикнула она.

- Да он и есть генерал... Разве вы не слышите, мы его поздравляем...

- С чем? - вмешался в разговор Похвиснев, подходивший к ручке дам.

- Как с чем. Разве вы не знаете? Он сегодняшним приказом назначен товарищем министра уделов и переименован в действительные статские советники... Завтра приказ выйдет.

- Вот как... Хорош друг... Мне хоть бы словом... - укоризненно покачал головою генерал.

- Я и забыл об этой неприятности, - засмеялся Дмитревский. - Да кроме того, ты меня так пушил в кабинете, что я не имел времени, если бы и помнил. Истинно по-генеральски распек...

- За что?

- Да так, у нас завязался философский спор о жизни... Мы ведь с ним всегда спорим...

Разговор перешел на приключения с Владимиром Сергеевичем и Дмитревским.

Оба, по просьбе гостей, рассказали подробно происшедшие с ними случаи.

- Он счастливее меня отделался... - окончил свой рассказ Иван Сергеевич. - Ему воздали почести и оставили в покое, а меня запрягли... Буду я уж в этих уделах не у дел...

- Ишь скромничаешь... Министром будет... - заговорили кругом.

Ираида Ивановна и Зинаида Владимировна стали глядеть на него более почтительно.

Одна Полина смотрела на "дядю Ваню" своим обыкновенным светлым, любящим взглядом.

Когда Иван Сергеевич отошел от группы мужчин, она тотчас подошла к нему.

- Поздравляю, дядя Ваня... Отчего же ты мне не сказал?

- Да право же забыл! Да и что интересного... Ведь оттого, что я стал товарищем министра, я не изменился и узоров на мне не нашили...

- Вот я тоже, сделайся сейчас хоть царицей, осталась бы такой же как я есть...

- Так и следует, человек должен быть прежде всего человеком...

- Диву я даюсь на Зину...

- Это на "праведницу"?

- Ты ее не любишь, дядя, а мне ее жаль...

- Жаль?

- Ей, вероятно, очень тяжело быть не тем, что она есть и вечно следит за собою... Если бы ты видел ее перед гостями у нас в комнате.

- Что же?

- Она совсем другая... Нет этих ни опущенных глаз, ни сдержанной улыбки... Она, напротив, горячая... резвая, капризная...

- Знаю, знаю... словом - "праведница".

- Я еще вот что хотела сказать тебе дядя...

- Что моя, растрепочка?

- Она ведь влюблена.

- В кого?

- В Виктора Павловича.

- Успокойся, голубчик, такие как она не влюбляются, они влюбляют только в себя.

- То есть ей хочется выйти за него замуж.

- Это другое дело...

В это время вошедший слуга торжественно доложил:

- Его сиятельство граф Иван Павлович Кутайсов.

Генерал и генеральша бросились встречать почетного гостя.

XX

АББАТ ГРУБЕР

Графу Ивану Павловичу Кутайсову - любимцу императора Павла Петровича, было в то время сорок три года. Это был видный, красивый мужчина, со смуглым, выразительным лицом, обличавшим его восточное происхождение.

Интересна судьба этого человека.

Двенадцатилетний турчонок, присланный в подарок императрице Екатерине в первую турецкую войну 1769 года, он был, после совершенного над ним святого крещения, подарен ею сыну - великому князю Павлу Петровичу, которому шел в то время пятнадцатый год.

Великому князю полюбился турчонок. Он разделял с ним и научные занятия, и игры, а затем был им определен в гатчинские войска и скоро достиг в них штаб-офицерских чинов.

Павел Петрович был неразлучен со своим любимцем. Он был вместе с ним и по получении известия о кончине императрицы в ноябре 1796 года.

По восшествии на престол, император Павел осыпал своего любимца почестями и наградами - он был сделан графом Российской империи.

Граф Иван Павлович не остался неблагодарным за монаршие милости и был беззаветно предан своему государю. Любовь его к Павлу Петровичу доходила до обожания. Он ревниво охранял предмет этой любви от посторонних влияний.

Увлекающийся по натуре, император доставлял Ивану Павловичу много горьких минут нравственных страданий.

И теперь, несмотря на то, что исполнил слово, данное Владимиру Сереевичу Похвисневу и приехал полюбоваться на его красавиц, граф был, видимо, не в своей тарелке.

Произошло это от одного события в интимной жизни двора, приблизившего к трону нового любимца.

Этот любимец был иезуит - аббат Грубер.

Аббат был один из выдающихся распространителей иезуитизма. Он родился в Вене, воспитывался в иезуитской коллегии и получил там прекрасное разностороннее образование.

В орден он вступил в юношеских годах. В описываемое нами время ему было шестьдесят лет.

Большую часть своей деятельности по службе ордену он отдал Австрии, а по уничтожении там Иосифом II ордена, перебрался, пользуясь покровительством иезуитам со стороны Екатерины II, в Белоруссию, а именно в город Полоцк, став во главе уцелевшего там остатка ордена Иисуса.

Вскоре, однако, Полоцк показался, конечно, тесен для предприимчивого иезуита и он появился в Петербурге.

Это было в последние годы царствования императрицы Екатерины.

Иезуиты издавна стремились утвердить влияние ордена не только в русском обществе, но и при императорском дворе.

Благосклонность императрицы к членам ордена Иисуса не простиралась, однако, до возможности осуществления для них этих надежд.

Им дали убежище в Полоцке, но дальнейшее распространение влияния ордена не входило в расчеты мудрой монархии.

Православная Россия и католический орден были, конечно, двумя параллельными линиями.

У них не было и не должно быть точек соприкосновения.

Иезуиты хорошо понимали это, но надеялись на счастливые обстоятельства и пытались утвердиться в столице под предлогом сношения с петербургской академией наук.

Историк, механик, лигвинист, гидравлик, математик, химик, врач, музыкант и живописец, аббат Грубер явился в Петербург с целью представить академии некоторые сделанные им изобретения, между которыми были: водяной воздушный насос и ножницы для стрижки тонкого сукна, а также ознакомить это высшее русское ученое учреждение со своим проектом об осушке болот.

Такова, по словам аббата, была единственная цель его приезда в столицу.

Под предлогом отыскивания покровителей своим изобретениям и проектам, Грубер втерся в дома тогдашних вельмож и стал появляться во всех публичных собраниях.

Кроме всесторонних основательных знаний, аббат обладал светским лоском, замечательным даром слова и умением заинтересовать слушателя.

Он великолепно говорил по-немецки, по-французки, по-итальянски, по-английски, по-польски и по-русски и был замечательный знаток языков греческого, латинского и еврейского.

В петербургском обществе заговорили о нем, как о необыкновенном ученом и благочестивом человеке.

Молва дошла до великого князя и он вспомнил, что Грубер был представлен ему в Орше и произвел на него приятное впечатление.

Смерть Екатерины II и вступление на престол Павла Петровича было событием, заставившим общество отодвинуть толки о симпатичном аббате на задний план.

Это не входило в расчеты Грубера, с настойчивостью стремившегося к заветной цели.

Случай - этот бог энергичных людей - помог ему.

За несколько недель до момента нашего рассказа, у императрицы Марии Федоровны заболели зубы.

Боль была страшно мучительна и все испытанные средства оказались бессильными не только прекратить, но хотя бы несколько успокоить ужасные страдания императрицы.

Болезнь эта сильно тревожила Павла Петровича.

Во время одного из болезненных припадков, одна из приближенных к ее величеству дам, графиня Мануцци, передала государыне письмо аббата Грубера, где он просил позволения представиться императрице, заявляя, что у него есть верное средство от зубной боли.

Государыня показала письмо Павлу Петровичу.

Последний потребовал заявлявшего так уверенно о себе врача-иезуита во дворец.

Прием его был, однако, не из особенно приветливых.

- Вы беретесь вылечить императрицу?.. Не слишком ли много вы берете на себя, господин аббат? - резко спросил государь вошедшего к нему в кабинет Грубера.

- При помощи Божьей, я надеюсь прекратить страдания ее величества, - ответил аббат, ни мало не смутившись под испытующим взглядом императора. - При этом, ваше величество, может, впрочем, встретиться и одно весьма важное препятствие: мне необходимо будет остаться несколько дней безотлучно при императрице, чтобы постоянно следить за ходом болезни и тотчас же подавать помощь. Поэтому я вынужден просить у вас, ваше величество, разрешения поместиться на несколько дней в одной из комнат, близких к кабинету государыни.

Павел Петрович был сначала поражен этим неожиданным условием.

Он несколько раз в глубокой задумчивости прошелся по комнате.

- Я согласен удовлетворить ваше желание, господин аббат, - остановился он, наконец, против Грубера, - но с тем, что я буду сам наблюдать за вашим лечением.

Грубер почтительно поклонился. Ему отвели комнату, соседнюю с кабинетом его величества, а государь приказал поставить в кабинете императрицы около одного из канапе ширмы и там устроил себе временную опочивальню.

Лечение началось.

Аббат был в восторге. Для наблюдательности хитрого иезуита, умеющего все подсмотреть, все подслушать и из всего сделать нужные выводы, открывалось широкое поле.

Пробыть безвыходно несколько дней и ночей в императорских покоях - событие, о котором ни один из его собратий не смел и мечтать.

Груберу представлялся удобный случай для ознакомнения со всеми мелочами царского домашнего обихода, царских привычек и для встреч и знакомств с близкими к царственной чете лицами.

Конечно, в случае неудачи, он, как наглый обманщик, рисковал попасть из дворца прямо в один из казематов Петропавловской крепости, но ничто на земле не дается без риску.

Патер рисковал, понимая, что для иезуитских козней наступила в России самая вожделенная пора, и упустить благоприятные обстоятельства, сложившиеся для него, он, как ревностный член общества Иисуса, считал непростительным.

Он готов был жертвовать собой в пользу ордена. Счастье ему благоприятствовало.

После первой же дозы принятого лекарства, государыня почувствовала некоторое облегчение. По предписанию Грубера, она повторила прием и боль заметно стихла.

Мария Федоровна повеселела, повеселел и Павел Петрович. Грозные взгляды государя сменились ласковыми. На его губах, при встрече с аббатом, стала появляться приветливая улыбка.

Прошло пять дней, зубы государыни прошли.

Павел Петрович в самых искренних выражениях благодарил Грубера и объявил, что жалует его орденом святой Анны.

- Уста мои немеют от наполняющей душу мою благодарности за этот знак почета, которым вы, ваше величество, хотите отличить меня... Но, к прискорбию моему, не смею и не могу принять жалуемой мне вашим величеством награды... - низко поклонился аббат.

- Это почему? - вспыхнул Павел Петрович.

- Устав ордена, к которому я принадлежу, и правила общества Иисуса строго запрещают его членам носить какие-либо знаки светских отличий... Мы обязаны служить государям и государствам "ad majorem Dei gloriam".

- "Для увеличения славы Божьей", - перевел этот латинский девиз смягчившийся государь. - Превосходно... Истинно бескорыстное служение... А между тем на вас клевещут, вас злословят... Почему это?

- Клевета и злословие - естественные спутники добродетели на земле... - отвечал, вздыхая и опустив глаза в землю, аббат. - Мы, иезуиты, поборники старых порядков, стражи Христовой церкви и охранители монархических начал. При теперешнем настроении умов, зараженных зловредным учением якобинцев, естественно, мы не можем встречать повсюду никого иного, как злейших врагов.

Государь слушал внимательно, а аббат Грубер, со свойственным ему умением и красноречием стал далее развивать ту мысль, что общество Иисуса должно служить главною основою для охранения спокойствия и поддержания государственных порядков. Аббат коснулся вскользь настоящего положения дел в Европе и обнаружил необычайно глубокое звание всех тайников европейской политики.

Павел Петрович был положительно очарован его умом и знаниями и в знак своего благоволения, дозволил ему являться во дворец во всякое время без доклада.

Иезуит торжествовал и, конечно, не преминул воспользоваться этим милостивым дозволением.

Вскоре он оказал и лично императору, хотя мелочную, но угодную ему услугу.

Однажды он явился в кабинет, когда его величество изволил пить шоколад.

- Почему это, - сказал Павел Петрович, - никто не сумеет приготовить мне шоколад, какой я пил только однажды, во время путешествия моего по Италии, в монастыре отцов иезуитов? Он был превкусный...

- У нас, иезуитов, ваше величество, существует особый способ приготовления шоколада, и если вам, государь, будет угодно, я приготовлю его так, что он придется вам по вкусу.

Государь дал дозволение, и приготовленный Грубером шоколад ему чрезвычайно понравился.

После этого случая аббат, под предлогом приготовления шоколада, стал являться к императору каждое утро.

Павел Петрович милостиво шутил с ним, называя его не иначе, как "ad majorem dei gioriam".

Аббат Грубер сделался необходимым домашним человеком в интимной жизни русского императора.

Это выводило из себя приближенных государя, и в особенности любимца Павла Петрович - графа Ивана Павловича Кутайсова.

Последний, как и другие сановники, принужден был почти раболепно изгибаться перед так недавно ничтожным патером и заискивать его расположение.

Графу Ивану Павловичу хотелось давно приобрести местечко Шклов, принадлежавшее известному Зоричу, и он чувствовал, что для успеха этого дела ему придется искать могущественной протекции Грубера.

Это ему - Кутайсову!

Хитрый аббат стал между ним и его государем.

Он готов был задушить его своими руками, и каждое утро приветливо, вслед за императором, улыбался ему.

На стороне Грубера при дворе была целая партия, состоящая из эмигрантов, трубивших и шептавших о добродетелях аббата.

Во главе этой партии стояла графиня Мануцци - молоденькая и хорошенькая дамочка, бывавшая в небольшом домашнем кружке императора.

Отец ее мужа, итальянский авантюрист, приехал почти нищим в Польшу, а затем в Россию, где сошелся с князем Потемкиным, усердно шпионил ему и вскоре сделался богачем, владетелем поместий, миллионного капитала и украсил себя, в конце концов, графским титулом.

Сын его, уже поляк по рождению, нашел доступ к великому князю Павлу Петровичу и, зная неприязнь наследника престола к светлейшему князю, открыл ему все тайны, бывшие в руках его отца.

Сделавшись императором, Павел Петрович, ввиду такой преданности, оказывал особое расположение к Станиславу Мануцци, который был ревностный сторонник Грубера, а молоденькая графиня, как будто по легкомыслию, нечаянно, выбалтывала перед Павлом Петровичем то, что нужно было аббату и его партии.

Все это видел проницательный Кутайсов, но в данное время не имел возможности воспрепятствовать.

Оттого-то он и находился не в своей тарелке.

XXI

ЗОЛОТЫЕ ГОРЫ

- Моя жена, ваше сиятельство... мои дочери... - представил своих домашних графу Владимир Сергеевич Похвиснев.

Граф, по обычаю того времени, приложился к ручкам как Ираиды Ивановны, так и обеих девиц.

От внимания Владимира Сергеевича не укрылось, что сиятельный гость долгим взглядом окинул Зинаиду Владимировну и более долгим поцелуем облобызал ее руку.

На лице отца появилась улыбка торжества.

Затем все присутствовавшие были представлены по очереди Ивану Павловичу.

Среди них он знал ранее только одного Дмитревского, которого даже фамильярно потрепал по плечу.

- Мы с его превосходительством старые знакомые! - сказал граф. - Государь только что говорил о вас... - почтительно добавил он, опускаясь на предложенное ему хозяином кресло.

Все головы поднялись, все взоры с каким-то благоговейным выражением перенеслись с этого царского вестника, близкого к государю случайного вельможи, на предмет царского внимания - Ивана Сергеевича Дмитревского.

При взгляде на последнего, глаза присутствующих загорелись огоньком зависти.

Все молчали, ожидая подробностей слов государя.

- Очень, очень государь надеется на вас... Так изволил мне сегодня высказать... Главное, искоренить...

Кутайсов остановился.

- Что искоренить? - почтительно спросил сидевший с ним рядом Дмитревский.

- Медленность, волокитство и взяточничество... Вот три язвы, снедающие наше делопроизводство... Его величество начал против них борьбу повсюду, и в военных, и штатских местах...

- Это я вымету... Могу поручиться... Я взяткам не потатчик, лени тоже...

- На это государь и рассчитывает... Изволил спросить мое мнение... В нем вы не можете сомневаться... я высказался о вас с самой хорошей стороны...

- Не знаю, чем заслужил, ваше сиятельство... Волю монаршую постараюсь исполнить, насколько сил хватит... Вас благодарю... - сконфуженно проговорил Дмитревский.

- За что благодарить... За правду, только за правду, так за нее не благодарят.

- Не всегда истина высказывается монархам... - заметил Иван Сергеевич.

- Я всегда говорю правду, невзирая ни на лицо, ни на обстоятельства.

- Благоговеть за это перед вами надо, ваше сиятельство, - вставил Владимир Сергеевич.

Кутайсов самодовольно улыбнулся.

- Но вы один... - продолжал Похвиснев.

- Вот будет и другой... - перебил его Иван Павлович, жестом указывая на Дмитревского. - Тоже любит резать правду матку...

- Уж на это его взять... - согласился генерал.

- Дядя Ваня - это сама правда, это ее воплощение на земле, - заметила, подняв свои густые ресницы и быстро опустив их, Зинаида Владимировна.

Она первый раз назвала Дмитревского "дядей". Он окинул ее проницательным взглядом и на углах его губ скользнула чуть заметная усмешка.

- Вот и голос ангела... О чем же говорить нам... - сказал граф, жадным взглядом окинув всю зардевшуюся от его комплимента молодую девушку.

- Вашего племянника, ваше превосходительство, Оленина, сегодня тоже можно поздравить с монаршею милостью...

- Виктора? - удивленно спросил Дмитревский.

Ираида Ивановна и Зинаида Владимировна превратились в слух.

- Да, зачислен в тот же полк в гвардию...

- Вот обрадуется... Спасибо Николаю Петровичу Архарову, это он походатайствовал... Сообщу, сообщу ему радость... А то ведь молод, красив, а застрял в Москве и дождался там до исключения из службы...

Иван Сергеевич чуть заметно метнул взглядом в сторону Зинаиды Владимировны.

- Сообщать не трудитесь... Он сам знает...

- Кто?

- Ваш племянник.

- Как так?

- Его величество сегодня встретил его на Гороховой, изволил подозвать к себе, узнал кто он и на повторенную им просьбу о принятии вновь на службу, изволил лично сообщить ему радостное известие.

- Как же это, кузен, - заметила Ираида Ивановна, так впервые назвавшая Ивана Сергеевича по родству, - вы говорили, что Виктор Павлович лежит болен, а он по Гороховой разгуливает.

- Ушел, значит, матушка, без спросу. Видно пройтись захотелось... А может и по предчувствию, что судьбу свою найдет... И то бывает, - вывернулся Дмитревский. - Ведь я из дому-то выбрался раненько, еще места в два до вас заезжал, - прилгал он для вящей правдоподобности.

- Так сам его величество объявил ему? - обратился он снова к Кутайсову.

- Сам, сам, а приехав, приказ дал написать... Я и посылал к командиру полка... Завтра ему назначено представляться от шести до семи утра.

- Раненько.

- Ноне не прежнее время... Государь встает и ложится рано... Я вот к вам поехал, а его величество уж удалился в опочивальню.

- А как же во время придворных балов? - поинтересовалась Ираида Ивановна.

- Его величество не мешает веселиться другим, но сам на покой удаляется рано, да и балы будут, как слышно, оканчиваться ранее прежнего. Вот посмотрите, скоро наступит ряд празднеств при дворе... Вы, конечно, будете их украшением? - обратился с последней фразой граф к Зинаиде Владимировне.

- Я... я... не знаю, как maman! - опустила совершенно глаза и покраснела молодая девушка.

- Ваша maman, конечно, не захочет оставлять под спудом свое сокровище и не огорчит всех нас отсутствием особы, которой самой судьбой предназначено быть царицей этих балов.

- Вы слишком добры, ваше сиятельство, к моей девочке, - с нескрываемым радостным чувством заметила Ираида Ивановна.

Зинаида Владимировна только на мгновение подняла глаза и подарила Кутайсова благодарным взглядом.

- Какая тут доброта, сударыня, я только справедлив и имею очи, чтобы видеть.

- Когда же начнутся эти балы?.. - чуть слышно прошептала Зинаида Владимировна.

- Во время коронационных празднеств в Москве, а потом по приезде в Петербург...

- Счастливая Москва... Как жаль, что мы уехали из нее! - воскликнула она капризным тоном ребенка.

- Кто мешает вам поехать туда на время этих празднеств.

- Ну, батюшка, ваше сиятельство, лучше не искушайте мое бабье. С каких это капиталов нам разъезжать из города в город, да еще во время празднеств... На одни тряпки да разные фальбала какая уйма денег выйдет! - вставил свое слово Владимир Сергеевич.

Что он разумел под словом "фальбала" неизвестно.

- Скупитесь, ваше превосходительство, скупитесь... - ударил граф фамильярно по коленке Похвиснева. - Для такой дочки не грех мошну-то и порастрясти...

- В самом деле, генерал, почему же нам не поехать гостить в Москву к брату Сереже, - сказала Ираида Ивановна.

- Мошна-то негуста, ваше сиятельство, ой, как негуста, - не слушая жены, отвечал Владимир Сергеевич, видимо, польщенный фамильярностью графа.

- Сгустят, ваше превосходительство, сгустят монаршею милостью..

Лицо генерала расплылось в довольную блаженную улыбку.

- Уж и так, ваше сиятельство, щедротами его императорского величества преисполнен... Где же еще надеяться. И думать не смеешь.

- Ничего, надейтесь... Коли его величество жалует, так жалует, а гневается, так гневается...

- Впрочем, о чем же я думаю... - воскликнула Ираида Ивановна, - чтобы принимать участие в царских праздниках надо иметь придворное звание, а мы что...

- За этим дело не остановится, ваше превосходительство, Ираида Ивановна, не остановится.

- Кабы вашими устами да мед пить, ваше сиятельство... Я сплю и вижу девочку мою при дворе видеть... Мне-то уж куда, на старости лет...

- Устроим, ваше превосходительство, устроим... Жив не буду, если к коронации не будет Зинаида Владимировна фрейлиной, а вы, матушка, статс-дамой...

- И за что такие высокие милости, ваше сиятельство...

- Какие тут милости... По достоинству... Украшением, повторяю, будет придворных празднеств ваша дочь, сударыня...

И мать, и дочь сидели раскрасневшиеся от охватившего их волнения.

Остальные гости молчали и внимали с благоговением речам совершенно увлекшегося красотой Зинаиды Похвисневой графа Кутайсова.

- Волшебник вы будете, ваше сиятельство, коли все так сделаете, - заметил, потирая руки, Владимир Сергеевич.

- И сделаю, ваше превосходительство, сделаю... Еще не все потерял у государя моего... Еще в силе...

- Кто против этого скажет... Ближе-то к его величеству, чем вы, кто найдется? - заметил Похвиснев.

- Это не говорите, пролезли многие в близость, пролезли помимо меня, но я тоже за себя постою, - сказал граф, видимо, скорее отвечая своим собственным мыслям, чем словам генерала.

На лицах подобострасно слушающих гостей мелькало завистливое выражение.

- Ишь дочка-то какого туза приворожила! - казалось, говорили одни...

- И что особенного в этой девчонке! - читалось в глазах мамаши золотушной дочки, и взгляд ее перескакивал с последней на Зинаиду Владимировну, все продолжавшую сидеть с опущенными долу глазами.

Только на двоих людей, находившихся в этой гостиной, все эти обещания золотых гор и разглагольствования графа Ивана Павловича не производили ни малейшего впечатления.

Эти люди были - сидевший в стороне от разговаривающих Иван Сергеевич Дмитревский и Полина, приютившаясь в отдаленном уголке гостиной.

Последняя, нимало не обиженная, что почетный сиятельный гость, рассыпавшийся в любезностях перед ее сестрою, не обращал на нее ни малейшего внимания и, видимо, забыв о ее существовании, исключил ее из того рога изобилия обещаний, который весь высыпал на головы ее матери и сестры.

Придворное звание, которого так жаждали последние, было для нее пустым звуком, значение которого она не могла понять.

Из разговоров "дяди Вани" она знала, что при дворе надо уметь скрывать свои мысли, надо быть не тем, что есть, а подделываться под общий фон картины.

Она не смогла бы этого по натуре и с удовольствием видела, что о ней позабыли.

Порою в ее головке мелькала тревожная мысль, что о ней вспомнят при исполнении обещаний - в том, что их исполнять, она ни на минуту не сомневалась, слепо веря в людей - и ей придется вместе с сестрою и матерью являться на пышные балы, где она будет проводить - это она знала по московским балам - скучнейшие часы ее жизни.

Она старалась, но не могла отогнать от себя этой тревожной мысли, смущавшей ее еще более потому, что она была и без того расстроена.

Расстроил ее "дядя Ваня".

Выбрав минутку, когда все были увлечены росказнями Кутайсова, она перепорхнула из своего уголка и уселась рядом с Иваном Сергеевичем.

Он посмотрел на нее и по ее лицу заметил, что ее что то смущает и беспокоит.

- Что с тобою, растрепочка? Или и тебе завидно, что твоя сестра будет фрейлиной? - тихо сказал он ей.

- Дядя! - укоризненно произнесла она.

Он не заметил тона.

- Если ее сделают фрейлиной, то и тебя... Иначе это будет несправедливо... За это вступлюсь и я.

- Но я совсем не хочу, дядя... - с неподдельным ужасом отстранилась от него Полина. - Я совсем не о том.

- Вот как!.. Почему же?

- Я не умею притворяться... Ты знаешь... Какая же я буду придворная?..

- Ничего, привыкнешь...

- Я не хочу привыкать к дурному... Я не о том...

- О чем же?

- Дядя, милый, зачем ты не сказал сегодня правды?

- Какой правды?

- О Викторе Павловиче...

Иван Сергеевич вспыхнул и несколько мгновений молчал под испытующим взглядом молодой девушки.

- Ишь, растрепка, - смутился старик... - Ну, да вот что я тебе скажу на это, а ты запомни... Знаешь пословицу: "Ложь бывает во спасение"... Только не во спасение себя, а других...

- Я не понимаю...

- Значит можно сказать и неправду, если правдой ты выдашь тайну другого...

- Значит у Оленина есть тайна?

- Значит...

- А... Теперь я спокойна за тебя, дядя...

Вошедший лакей доложил, что чай подан. Все общество отправилось в столовую, где был прекрасно сервирован стол для чая и закуски.

Разговор за столом сделался общий.

Выпив стакан чаю и закусив, граф Кутайсов первый стал прощаться и уехал. По его приглашению, с ним поехал и Дмитревский.

Вскоре разъехались и остальные гости и сами хозяева разошлись на покой.

В эту ночь не спала в семействе Похвисневых одна Зинаида Владимировна. "Золотые горы" и придворное знание, обещанные графом Кутайсовым, окончательно, вскружили голову тщеславной девушке.

Николай Гейнце - Коронованный рыцарь - 02, читать текст

См. также Гейнце Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Коронованный рыцарь - 03
XXII ВО ДВОРЦЕ Ирена ушла тем же таинственным ходом. Виктор Павлович б...

Коронованный рыцарь - 04
VIII В ГАТЧИНЕ 24 июля 1797 года двор находился в Гатчине. Павел Петро...