Николай Гейнце
«В тине адвокатуры - 07»

"В тине адвокатуры - 07"

XVIII

Еще палач

Состояние духа Николая Леопольдовича Гиршфельда было, как мы уже отчасти знаем, далеко не из веселых. Он находился в постоянном страхе, что вот-вот явится еще кто-нибудь и напомнит ему о прошлом, напомнит ему о его виновности; и кто знает, удастся ли ему купить молчание этого грядущего неизвестного лица, и какою ценою? С покупкой молчания своих настоящих "палачей", этих "ненасытных акул", как он мысленно называл Гаринову и Петухова, он уже почти примирился, хотя с невыносимою болью еврейского сердца делился с ними своими деньгами, добытыми рядом страшных преступлений. Дела шли плохо, капиталы княгини и княжны Шестовых таяли как воск в плавильной печи; выручало еще до сих пор бесконтрольное распоряжение имениями и капиталами князя Владимира Александровича Шестова, но и этому, как всему в мире, предвиделся конец; и при этом еще ежеминутное ожидание появления новых и новых свидетелей прошедшего, концы которого далеко, как оказывалось, не канули в воду. Было от чего находиться в постоянном страхе. Каждый звонок, раздававшийся в роскошном доме Гиршфельда в приемные и не приемные часы, бросал в жар и холод несчастного владельца этого роскошного палаццо. Испуганным, тревожным взглядом окидывал он каждое новое лицо, появлявшееся в его адвокатском кабинете, и неимоверными усилиями воли преодолевал свое внутреннее волнение, стараясь казаться спокойным. Лихорадочно дрожащими руками распечатывал он получаемые им официальные бумаги и со страхом прочитывал их: строки прыгали перед его глазами и он должен был несколько раз перечитывать... Ему все казалось, что княжна Маргарита, которую он считал в живых, там, в далекой каторге, вдруг одумается, и наученная окружающими ее новыми, опытными людьми, донесет на него, раскроет все, что так упорно скрывала на суде, и его, по этому доносу, позовут к ответу.

В один прекрасный день, если только у Николая Леопольдовича были прекрасные дни, когда он вернулся домой к обеду, лакей подал ему визитную карточку, на которой было напечатано: Стефания Павловна Сироткина.

- Они просили вас принять их непременно сегодня, в шесть часов вечера, по очень важному делу.

- Когда она была? - спросил Гиршфельд, с недоумением рассматривая карточку.

У него внутри зашевелилось предчувствие чего-то недоброго.

- Не прошло и пяти минут, как вы уехали, а они позвонились...

- Какова она из себя?

- Невысокого роста, брюнетка; лица не рассмотрел, так как они были под вуалью; одеты хорошо, приехали на извозчике.

- Одна?

- Одни-с.

- Отчего же ты ей не сказал моих приемных часов.

- Я докладывал, но они сказали, что они знают; да у них до вас особенное дело, личное, а потом добавили: я буду в шесть часов, попроси барина подождать меня; иначе он завтра же раскается, если не примет меня. Он меня знает хорошо.

Николай Леопольдович похолодел и все продолжал рассматривать визитную карточку.

- Хорошо! Прими ее и проводи в кабинет... Для других меня нет дома, - приказал он лакею после небольшой паузы.

Он взглянул на часы: было без. десяти минут пять. Страдавший и так за последнее время отсутствием аппетита, Николай Леопольдович в этот день почти совсем не дотронулся до обеда. Мысль о таинственной посетительнице не давала ему покоя.

- Кто бы это мог быть?

Время, как всегда в ожидании, тянулось черепашьим шагом. Он перешел в кабинет, где уже, в виду зимних сумерек, были зажжены свечи и лампы, все нет, нет да поглядывал на брошенную им на письменный стол карточку ожидаемой им барыни, и в волнении ходил по комнате.

- Кто бы это мог быть? - гвоздем сидел у него в голове неотвязный вопрос, в передней раздался сильный, властный звонок. Он вздрогнул и остановился среди кабинета, уставившись на дверь, ведущую из приемной. Он слышал, как отперли парадную дверь, ждал. Ручка двери кабинета зашевелилась, дверь отворилась и на пороге появилась стройная барыня, вся в черном, с густой вуалью на лице. Она вошла, тщательно затворила за собою дверь, и оглянув с головы до ног Гиршфельда и всю комнату, откинула вуаль. Перед ним стояла Стеша, бывшая камеристка княгини Зинаиды Павловны Шестовой.

Он в одно мгновение ясно припомнил ее. Он вспомнил, что эта когда-то близкая ему девушка и, вместе с тем, наперсница покойной княгини Зинаиды Павловны, знавшая хорошо его отношения к ней, покинула место у княгини, так как вышла замуж за квартального писаря Сироткина. Он сам дал ей пятьсот рублей на свадьбу, подарил ей бриллиантовые брошку и серьги, был на этой свадьбе, но уже более четырех лет как потерял ее из виду, забыл даже о ее существовании. Зачем же она у него? Что привело ее к нему? Тяжелые предчувствия его сбывались. Все это мигом промелькнуло у него в голове.

- Стеша, ты?.. - мог только вымолвить он, уставившись на нее тревожным взглядом.

- Да, это я, но меня зовут Стефания Павловна, а "ты" мне говорят только мой муж и его отец - отвечала она ровным, спокойным голосом. Гиршфельду показалось, что таким же независимым, нахальным тоном говорил с ним Петухов.

- Еще палач! - решил он, окончательно падая духом.

- Извините... я обмолвился!.. Садитесь! - пробормотал он упавшим голосом.

Стеша не могла не заметить произведенного ее появлением впечатления, и довольная улыбка появилась на ее красивых губах. Она мало изменилась за это время, только слегка пополнела, что шло к ней и не портило ни ее грациозной фигурки, ни пикантного личика. Надетый на ней костюм указывал на относительное довольство.

Она небрежно опустилась в кресло у письменного стола и в упор поглядела на Николая Леопольдовича, тоже усевшегося за стол.

На несколько минут наступило молчание.

- Чем могу служить? - нарушил его Гиршфельд.

- Я, напротив, сама пришла сослужить вам службу, - улыбнувшись углом рта, сказала Стеша.

Он вопросительно поглядел на нее.

- Я принесла вам пакет с копиями рукописей; посмотрите их, почитайте на досуге, а завтра в это же время ответьте мне, желаете ли вы, чтобы подлинник этих бумаг остался у меня, схороненным от любопытных глаз, или же вы предоставляете мне право поступить с ними по моему усмотрению? Завтра я заеду за ответом.

С этими словами Стеша подала Николаю Леопольдовичу объемистый конверт, на котором четким писарским почерком было написано: "Его Высокоблагородию Антону Михайловичу Шатову. В собственные руки".

Он взял его и взглянул на подпись.

- Но это адресовано не ко мне...

- Ничего! Во-первых, я говорю вам, что это копия, а во-вторых, адресат уже давно лежит в могиле.

- Как? Разве Шатов умер?

- А вы не знали?

Стеша в коротких словах передала Николаю Леопольдовичу подробности о смерти от чахотки княжны Маргариты Дмитриевны на арестантской барже во время следования в Сибирь, и о самоубийстве доктора Шатова на пароходе, который вел на буксире эту баржу и на котором он ехал на службу в Сибирь, в качестве иркутского городового врача.

- Я слышал только, что он уехал, но все остальное в вашем рассказе для меня совершенная новость, - произнес ошеломленный Гиршфельд.

Внутри его шевельнулось радостное чувство, что двух врагов уже не существует.

- Но это что за бумаги? - указал он глазами на конверт, который продолжал держать в руках.

- Посмотрите и поймете! - загадочно отвечала она. Конверт не был запечатан.

Он дрожащими руками вынул из него две рукописи: одна была написана по-французски, женским почерком, другая по-русски, тем же писарским почерком, каким была написана надпись на конверте.

Он продолжал с недоумением смотреть на лежавшие перед им на столе бумаги.

- Подлинник написан по-французски; это - копия, а другая - перевод... - объяснила Стеша.

Не владея свободно французским языком, Николай Леопольдович обратился к русскому переводу.

- Моя исповедь! - прочел он вслух и начал было читать далее.

- Вы прочтете без меня. Теперь посмотрите только на подпись; мне некогда, - сказала Стеша, вставая.

Он покорно стал быстро перелистывать рукопись.

- "Маргарита Шестова", - прочел он в конце ее и остолбенел. Крупные капли пота показались на его лбу. Он переводил почти бессмысленный взгляд с этой роковой подписи на спокойно стоявшую перед ним Стешу, и обратно.

- Так до завтра, в это же время! - сказала она и протянула ему руку.

Он, казалось, не понимал ничего.

- До свиданья, до завтра! Я приеду в шесть часов за ответом! - крикнула она.

- До свиданья... до завтра,.. - почти бессознательно повторил он, но руки не подал.

Стеша опустила вуаль и вышла из кабинета.

- Однако же и проняло его! - мысленно сказала она себе, выходя из подъезда и садясь на дожидавшегося ее извозчика.

Гиршфельд продолжал неподвижно сидеть над этими ужасными загробными рукописями, и подпись. "Маргарита Шестова" кровавыми буквами прыгала в его глазах. Он даже не заметил, как ушла из кабинета Стефания Павловна Сироткина.

XIX

Сибирский гость

Уже почти пять лет, как Стеша или, как она переименовала себя, Стефания Павловна Сироткина была замужем и жила своим хозяйством. Муж ее, Иван Флегонтович, нашел в ней не жену, а сущий клад, как он и любил выражаться о своей супруге. Это с его стороны и не было преувеличением. Прослужив несколько лет у такой барыни, как княгиня Зинаида Павловна Шестова, Стеша привыкла к довольству, приобрела известного рода лоск в обращении и была барыней в полном смысле этого слова. Она и свое маленькое хозяйство поставила на приличную ногу. Небольшая квартира Сироткиных была убрана, хотя и не роскошно, но очень чисто и мило; несмотря на то, что Стеша была матерью двух детей, мальчика трех лет и девочки, которой кончался второй год, - дети, под присмотром деревенской девочки, исполнявшей обязанности няньки, находились в детской и не производили в квартире беспорядка, обычного у людей среднего состояния. Кроме няньки, Стеша обходилась одной прислугой, которая исполняла обязанности кухарки и горничной. Их квартирка помещалась в одном из переулков, прилегающих к Остоженке и идущих к Москве-реке, в районе того квартала, где служил Иван Флегонтович писарем, будучи женихом и в первый год супружества. Стеша была, однако, недовольна низкой должностью своего мужа, и сумела переместить его на более выгодную должность письмоводителя местного мирового судьи. В этом помог ей, как положительно обвороженный ею полицейский пристав, так и Николай Ильич Петухов, с семьей которого, да и с ним самим, Стеша сумела сойтись, познакомить и даже сдружить своего мужа. У мирового судьи он получал больше жалованья, да и доходы были не грошевые. Скопленный же за службу у княгини капиталец, с прибавлением подаренных последнею и Гиршфельдом во время ее свадьбы денег, образовал небольшое состояние, которое в руках умной, оборотистой и расчетливой Стеши было весьма и весьма солидным фондом для жизненного не только довольства, но и комфорта.

Кроме того, за полгода до дня нашего рассказа, отец Ивана Флегонтовича, Флегонт Никитич Сироткин, служивший полицейским приставом в гор. Нарыме, Томской губернии, вышел в отставку, выслужив пенсию, и приехав в Москву, поселился у своего женатого, единственного сына. Он потерял жену еще в Сибири, и уже около десяти лет был вдовцом. За свою сибирскую долголетнюю службу Иван Флегонтович скопил изрядный капитал, и хотя не любил говорить об этом, но сам предложил и аккуратно платил сыну и снохе тридцать рублей в месяц за стол и квартиру, - что было в хозяйстве большим подспорьем, тем более, что Стеша даже не переменила квартиры, устроив отцу мужа кабинет последнего, и перенеся письменный стол в довольно обширную спальню. Она сумела подольститься к старику, и он нередко раскошеливался и делал ей и ее мужу подарки, и даже несколько раз проговаривался об имевшихся у него деньгах.

- Живите, не унывайте, детей растите, еще плодите: хватит детишкам на молочишко! Не даром я по медвежьим углам почти всю жизнь прошлялся! - любил говорить он под веселую руку. - Умру - все ваше; с собой не унесу.

В таком относительно счастливом положении находилось семейство Сироткиных.

Одно немного беспокоило Стешу: муж ее за последнее время стал выпивать. С приездом же отца эти выпивки стали чаще, так как старик любил "царапнуть" по-сибирски, а сын был всегда его усердным компаньоном. По вечерам за рюмочкой начинал всегда Флегонт Никитич свои любопытные, нескончаемые рассказы о Сибири, о тамошней жизни и службе. Стеше, надо сознаться, надоели таки порядком эти рассказы старика за графинчиком, но раз до ее слуха долетела знакомая фамилия - Шатов, и она вся превратилась в слух.

Флегонт Никитич повествовал о том, как, года за два до своего отъезда из Сибири, он составлял на пароходе "Коссаговский", во время остановки его у Нарыма, акт о самоубийстве ехавшего на службу иркутского городового врача, Антона Михайловича Шатова, оставившего после себя записку, что он завещает все находившееся при нем имущество и деньги тому полицейскому офицеру, который будет составлять акт о его самоубийстве, причем просить его похлопотать, чтобы его похоронили рядом с той арестанткой, которая только что умерла на барже.

- Красивый такой, молодой еще, а сгиб! Ни за грош сгиб! А все, видимо, из-за бабы, из-за этой самой арестантки, прости Господи! - вставил Флегонт Никитич в рассказ свое соображение.

- А как звали арестантку? - задала вопрос Стеша, и даже сама налила рюмку мужу и свекру, что случалось с ней весьма редко.

- Положим и арестантка-то не простая: бывшая княжна, Маргарита Дмитриевна Шестова; в каторгу шла за отравление дяди и тетки.

Старик спокойно выпил рюмку водки.

- Шестова? - воскликнул сын, чуть было не подавившись куском мяса, положенным им в рот для закуски. - Это не наша ли? - обратился он к жене.

- Конечно, она! - отвечала Стеша. - Что же дальше? - спросила она Флегонта Никитича.

- Что же дальше? Велел похоронить на кладбище рядом, после вскрытия трупа самоубийцы и произведенного дознания, и все рапортом представил по начальству.

- А наследство-то вам отдали по записке этого несчастного? - спросил Иван Флегонтович.

- Отдать-то отдали, только уж перед самым отъездом. Новый окружной суд в Томске присудил, а при прежних порядках канителили, да и до сих пор бы все писали, а право на моей стороне было: умер он, как оказалось по вскрытию, не в душевном помрачении, по публикациям наследников не явилось, ну, в мою, значит пользу и порешили.

- И много денег?

- Около двух тысяч рублей, да вот часы эти с цепочкой. Старик вынул из кармана жилетки массивные золотые часы на такой же цепочке.

- Чемодана два, белье там, платье... Я на месте его распродал! Мне не в пору. Худой был покойник - царство ему небесное. Портсигар серебряный, спичечница. Вот эти самые.

Флегонт Никитич указал на лежавшие около него на столе вещи.

- Да еще, уж после акта и описи, когда пароход отчалил, на дроги стали покойников, его да арестантку-княжну, класть, - у него из бокового кармана сюртука пакет выпал с какой-то рукописью. Я его взял тогда, да так никуда не представлял. Написано по-французски. Один там из ссыльных на этом языке немного мараковал, при мне просматривал, говорит, описание жизни, и подписано Маргарита Шестова. Это, значит, она к нему перед смертью писала.

- Он у вас цел? - стремительно спросила Стеша.

- В целости, в бумагах хранится; я человек аккуратный: зря ни одной бумажки не выкину, а это все-таки память о добром человеке.

- Отдайте ее мне, голубчик, папочка! - стала она молить, бросившись к нему на шею.

- Это зачем?

Стеша рассказала, что долго служила у тетки княжны Маргариты княгини Зинаиды Павловны, любила ее и желала бы иметь память о ней, особенно записку, писанную ее рукою,

- У вас и так много вещей на память... Я и прошу у вас не ценную вещь, а ничего не стоящую бумагу!.. Не откажите же, папочка, в моей просьбе! - закончила она.

- Будь по твоему: возьми! - разнежился старик и поплелся в свою комнату отыскивать рукопись.

Стеша с мужем остались одни. Последний смотрел на нее с недоумением.

- В этой рукописи для нас, может быть, целое состояние! - шепнула она ему.

Недоумение его увеличилось.

- Это, то есть, как же? - спросил он.

- Расскажу все потом! Теперь молчи! - отвечала она.

Флегонт Никитич вернулся в комнату и подал Стеше сильно засаленный конверт, на котором рукой княжны была сделана надпись: "Его Высокоблагородию, Антону Михайловичу Шатову. В собственные руки".

- На! Бери, егоза, коли выпросила! - пошутил он.

Стеша от восторга несколько раз поцеловала его руку, и снова наполнила рюмки.

Таким путем исповедь княжны Маргариты, писанная ею в т-ском остроге и московском пересыльном замке, и переданная дочкой смотрителя последнего Антону Михайловичу Шатову, когда он разыскивал княжну, попала в руки бывшей камеристки покойной княгини Зинаиды Павловны - Стеше или Стефании Павловне Сироткиной.

Старик еще долго повествовал о своем сибирском житье-бытье, но Стеша не слушала. Она внимательно рассматривала подаренную ей рукопись, и хотя не понимала ни слова, но, казалось, всем существом своим хотела постигнуть смысл неведомых ей букв.

Покончив графинчик, старик удалился на покой и Стеша осталсь вдвоем со своим мужем. С быстротою кошки она очутилась около него с подаренным ей конвертом в руках.

- Если только в этой рукописи, написанной княжной Маргаритой, упоминается имя адвоката и любовника ее покойной тетки - Гиршфельда, то отец твой, сам того не зная, подарил нам неисчерпаемый источник дохода.

Иван Флегонтович не понял ничего, что и отразилось на его лице.

- Я давно была уверена, что этот Гиршфельд виновнее самой княжны в смерти Зинаиды Павловны, но, как ловкий и юркий жид, сумел избежать даже малейшего подозрения. Если только княжна написала доктору Шатову что-нибудь о своем деле, то, вероятно, она упоминала о нем. Это будет против него доказательство. Я ему продам бумаги, но за хорошую цену. Понял?

- Теперь понял! Я всегда говорил, что ты у меня сущий! клад! - отвечал он, с нежностью обнимая ее за талию.

Стеша уклонилась от объятий.

Надо заметить, что, выходя замуж, она далеко не любила своего жениха; не полюбила она его и тогда, когда он стал ее мужем: она хотела лишь сделаться замужней женщиной, - барыней, хотя бы в миниатюре, чего и достигла. Хлопоча за мужа возвышая его, она думала лишь о себе, о своем собственном положении, но далеко не о нем. Он был для нее лишь средством, орудием ее собственного "я", а это "я" было целью ее жизни. И теперь, надеясь, что имеет в руках неисчерпаемый источник дохода, она поделилась этой мыслью с мужем не потому, что считала свои интересы общими с его, а лишь потому, что он был ей нужен для исполнения ее плана.

- Надо найти переводчицу и переписчицу, знающую французский язык. Перевод перепишешь ты сам. Мне нужно иметь точную копию, как с подлинника, так и с перевода, - заметила она.

- Я устрою это завтра же: в редакции у Николая Ильича есть такая барышня.

Иван Флегонтович, кроме службы у мирового судьи, работал, и у Петухова, давая отчеты о тех или других курьезных разбирательствах у мирового судьи.

На другой же день переводчица явилась, уговорилась в цене и принялась за работу: в неделю перевод был окончен, и даже с французского подлинника была снята копия.

Копию с перевода старательно переписал сам Иван Флегонтович, он же скопировал и надпись на конверте, в которой были вложены бумаги, представленные Стешей Гиршфельду.

Хотя княжна ни разу не назвала его в своей исповеди ни по имени, ни по фамилии, но человек, доведший ее до преступлений, был так ясно обрисован, что едва ли бы кто затруднился тотчас же узнать в нем Николая Леопольдовича. Стеша, по крайней мере, ни на минуту не усомнилась, что княжна говорит именно о нем, и осталась вполне довольна подарком свекра. Последний не знал даже о предпринятой над подаренной им рукописью работе, так как Стеша весьма ловко уговорила его съездить на богомолье в Троице-Сергиевскую лавру, где Флегонту Никитичу так понравилось, что он прожил там почти две недели. Спрятать подлинник с переводом в купленную по случаю несгораемую шкатулку, Стеша с копиями этих документов явилась, как мы видели, к Гирфельду.

XX

Сделка

Долго, безмолвно, почти неподвижно просидел Николай Леопольдович в своем кабинете над принесенными Стешей бумагами, ошеломленный обрушившимся на него новым, страшным ударом. Известие о смерти княжны и Шатова, наполнившее в начале его сердце злобною радостью, представлялось ему теперь в ином свете. И это двойное убийство совершено было им, им одним! Он глубоко это сознавал, и это сознание тяжелым камнем легко на его сердце, пробудило угрызение даже его покладистой совести. Он испытывал жгучие, невыносимые страдания. Голова его, казалось, была наполнена кипящею лавою, глаза бессознательно устремились в пространство. Он начал галлюцинировать. Вот он видит, что от двери кабинета отделились две фигуры, и медленно, страшно медленно подвигаются к нему. Он узнает эти призраки. Залитый кровью Шатов, с бледным лицом и беспомощно мстительным взглядом ведет под руку до неузнаваемости изнеможенную княжну Маргариту; от неимоверной худобы лица с обострившимися чертами глаза ее, эти страшные глаза, стали еще больше, пристально смотрят на него и сверкают зеленым блеском непримиримой ненависти... Вот эти призраки ближе, ближе; вот они совсем около него...

Он вскрикнул, вскочил, но тотчас же опомнился.

- Боже мой, до чего я дошел! До потери рассудка!..- прошептал он.

Кризис миновал; Николай Леопольдович почти успокоился. С этим человеком, жившим исключительно животною жизнью, случилось то, что наблюдается и в природе, где буря чем сильнее, тем непродолжительнее. Его душевная буря стихла. Чувство самосохранения взяло верх: он принялся за чтение исповеди княжны. Он прочитал ее до конца и начал снова. Таким образом он прочел ее несколько раз и почти выучил наизусть. Несомненно было одно, что он не имел дела с подлогом: исповедь была написана самой княжной Маргаритой, так как одна она могла знать все те мельчайшие подробности их отношений, на которые она указывает, как на причины своего падения, своих преступления.- Но ведь она не называет меня ни разу! Имеет ли эта бумага силу судебного доказательства? Кто этот злой гений, о котором она пишет? Почему это несомненно я, а не другой? Не тревожусь ли я по пустякам? Не виной ли тому мои расшатанные нервы?

Он схватился за эти вопросы, как утопающий за соломинку, но соломинка обломилась.

- Нет, я обрисован слишком ясно; при том она упоминает фамилии Воскресенского и Карнеева. Если рукопись попадет в руки прокурорского надзора - их несомненно вызовут. Они прямо укажут, что речь идет обо мне. Их не купишь!

Гиршфельд горько улыбнулся.

- Они не пойдут доносить на меня сами, не придут продавать мне свое молчание, но если от них потребуют показаний, они скажут правду, а эта правда для меня страшнее всякой лжи. Для следствия нужна только нить, а бусы улик нанижутся сами. Узнают и о моих отношениях к Петухову и Гариновой; позовут и их; а кто знает, будут ли они молчать? Тому и другой я уже составил обеспеченное состояние. Нет, необходимо надо купить у Стешки эту бумагу.

Од поник головой.

- Тем более, - приободрился он при мелькнувшей в его голове мысли, - что это, вероятно, последнее доказательство прошлого, за которое мне приходится расплачиваться. И не только вероятно, но наверно. Если бы существовали другие, они явились бы раньше.

Это соображение его совсем успокоило.

- Но сколько она запросит? Чего потребует? Надо соглашаться на все, лишь бы уничтожить подлинник этой ужасной бумаги, этого последнего доказательства.

Придя к этому решению, он взял конверт и оба экземпляра рукописи, изорвал их на мелкие части, бросил в камин и зажег. Синеватое пламя охватило бумажные лоскутки, постепенно превращая их в пепел. Он стоял около камина, и пламя последнего освещало, все еще искаженное пережитым волнением, его красивое лицо. Свечи на письменном столе кабинета уже догорели и потухли, в окна брезжилось серенькое, ранее зимнее утро, и слабый свет его боролся со светом ламп. Николай Леопольдович сам потушил их и отправился в спальню.

Но заснуть он не мог.

Время на другой день, до назначенного Стешей часа, тянулось для него невыносимо долго. Он совершил обычный прием клиентов, поехал затем в суд и по другим делам, приказав приготовить к вечеру роскошный ужин и кофе с ликерами, сервировать его на две персоны в кабинете, а к семи часам туда же подать чай. Возвратившись домой, он снова почти не дотронулся до обеда, и стал ждать... Наконец, раздался звонок, и в кабинете появилась черная фигура Стеши. Она, как и вчера, плотно затворила за собой дверь, откинула вуаль, подала развязно руку Николаю Леопольдовичу и бросилась в кресло. Только нынче она была, видимо, весела и улыбалась.

- Устала, пешком пришла: погода соблазнила! Ну, что, прочли? Надумались? - вскользь добавила она, как бы нечто несущественное.

Гиршфельд, как и вчера, сидел против нее у письменного стола. Ее непринужденный веселый вид заразил его. Он, несмотря на переживаемые им тяжелые мгновения, не мог не залюбоваться ею. Разгоряченная ходьбой, с ярким румянцем на смуглых щеках, она была чрезвычайно пикантна.

Он даже залюбовался.

- Надумался, и весь в вашей власти! - ответил он.

- Ну, всего-то мне, пожалуй, теперь и не надо: было время, да прошло! - снова улыбнувшись, сказала она.

Сознавая по вчерашней сцене свою власть, она играла с ним как кошка с замученною мышью.

- Приказывайте!.. - покорно прошептал Николай Леопольдович.

- Так как же? Желаете ли вы, чтобы подлинник исповеди княжны остался в моих руках, или же вы предоставляете мне право представить его куда следует?

- Я хотела бы, напротив, чтобы он был при мне уничтожен совершенно.

- Ну, на это я не соглашусь...

- А как же иначе? - с беспокойной дрожью в голосе спросил он.

- Очень просто: вы мне заплатите пятьдесят тысяч; мой муж через ваше посредство сделается частным поверенным, - он законы знает и экзамен выдержит, а меня вы найдете способ лично или через кого-либо рекомендовать госпоже Львенко, с тем, чтобы она приняла меня на сцену своего театра, хотя бы на небольшие роли. Я участвовала на нескольких любительских спектаклях, и полюбила это дело.

Она остановилась.

- И эта на сцену!.. Ну, времена! - мелькнуло в его уме. Он хотел возразить, но она перебила его.

- При исполнении этих условий, говорю вам серьезно и окончательно, вы можете спать спокойно и считать эту рукопись как бы несуществующей. Согласны? Или я ухожу!

Она сказала это бесповоротно-решительным тоном и встала.

- Хорошо, хорошо, согласен! Куда же вы? - встрепенулся Гиршфельд.

- Если согласны, то я останусь...

Она снова уселась,

- Но, скажите, зачем вам сохранять эту бумагу у себя? На что она вам нужна? - вкрадчиво начал он.

- А хотя бы для того, чтобы вы были весь в моей власти! - загадочно ответила она.

- Я вас не понимаю!

- Не в денежном смысле! Не беспокойтесь, кроме пятидесяти тысяч, я не возьму у вас ни копейки.

- Тогда зачем же я вам?..

- Так; каприз, желание власти...

Николай Леопольдович понял, что он пожинает плоды своего же влияния на нее в Шестове и, первое время, в Москве. С ней он репетировал свои проповеди княжне Маргарите. Стеша оказалась достойной ученицей современного философа.

- Но каким образом попала к вам в руки эта рукопись?

Стеша рассказала.

- Значит, о ней знает отец вашего мужа?

- Он считает ее совершенно ничтожной бумагой.

- А муж?

- Муж тоже ничего не знает, - соврала Стеша. - Я с мужем далеко не так откровенна, как вы думаете...

Она лукаво посмотрела на него и двусмысленно улыбнулась. Странный поворот мыслей произошел у нее в голове. Когда цель ее была достигнута, когда она уже считала себя обладательницей крупного состояния, она вдруг пожелала возобновить связь с этим человеком, который был ее любовником в то время, когда она была горничной княгини Шестовой, и третировал ее тогда, как горничную. Теперь у нее явилось непреодолимое желание, чтобы этот человек, за которым гнались, из-за которого погибли две женщины, составлявшие для него идеалы великосветских барынь - княгиня и княжна Шестовы, этот человек, видимо утопавший в роскоши и богатстве, не сморгнув согласившийся выдать ей полсотни тысяч, был у ног ее, был ее любовником, но любовником-рабом. Сам Гиршфельд - этот красивый, выхоленный мужчина - являлся для ее смолоду развращенного воображения желанным любовником. Она вспомнила часы любви, проведенные с ним, и кровь бросилась ей в голову. Она сравнила его со своим мужем и это сравнение решило судьбу Ивана Флегонтовича.

- Но пусть теперь он походит за мною. Он в моей власти, рукопись у меня! - подумала она и грациозно потянулась в покойном кресле.

Это движение неги и соблазна не ускользнуло от Гиршфельда. Подобно электрической нскре, оно сообщилось его животным инстинктам. Они проснулись. Страстным, похотливым взглядом окинул он ее. Она заметила это и выдержала взгляд.

- Когда же я могу получить деньги? - ледяным тоном спросила она.

- Завтра утром я внесу их в купеческий банк, на текущий счет на ваше имя, а в два часа вы можете получить от меня чековую книжку, но при этом одно условие.

- Какое еще? - деланно-недоумевающим взглядом окинула она его, хотя по выражению его пожирающих глаз видала, какого сорта должно быть это условие.

- Я не перечил ни одному предложенному вами условию... Надеюсь, что и вы...

- Говорите! - не дала она ему докончить.

- Я попрошу вас отпраздновать со мной заключение вашей сделки, выпить сперва чаю, а потом поужинать. Для беседы, я думаю, у нас найдутся темы и кроме этого, навсегда поконченного дела.

Стеша сделала вид, что колеблется.

- Но я не могу, это будет долго!.. Что скажет мой муж...

- Ведь вы же с ним не всегда откровенны; отчего же не тряхнуть стариной со старыми друзьями?

Он взял ее за руки.

- Хорошо, я посижу, но не долго... - слабым голосом, как бы нехотя сдаваясь, отвечала она и снова опустилась в кресло.

- Снимите вашу шляпку...

Она медленно стала развязывать ленты.

Гиршфельд позвонил.

Дверь отворилась и лакей внес на серебряном подносе роскошно сервированный чай, поставил его на стол у турецкого дивана, недалеко у топившегося камина, и удалился, плотно притворив за собою дверь кабинета.

Гиршфельд и Стефания Павловна перешли на дивам. В оживленной беседе время незаметно пролетело до ужина. Гиршфельд превзошел себя в утонченной любезности. Он еще утром составил план возобновить свою связь со Стешей, ее пикантность произвела на него впечатление. Отказ отдать подлинную исповедь еще более утвердила его в мысли о необходимости привязать к себе эту, все-таки опасную для него женщину. Кроме того, он хотел найти в этой связи быть может исцеление от роковой страсти к Гариновой. Отуманенная его ласками и выпитым за ужином вином и ликерами, Стеша не устояла.

Во втором часу ночи они простились, и простились на "ты". Стефания Павловна уже не заметила ему, что "ты" говорят ей только муж и его отец.

На другой день Николай Леопольдович покончил с денежной стороной своей сделки со Стефанией Павловной Сироткиной и передал ей чековую книжку купеческого банка, а в течение месяца исполнял и другие предписанные ее условия. Иван Флегонтович Сироткин, с которым Стеша явилась через несколько дней к Гиршфельду для возобновления знакомства, получил свидетельство на право ходатайства по чужим делам в московской судебной палате, окружном суде и мировых съездах. Николай Леопольдович передал ему даже, для начала, несколько дел и обещал рекомендовать клиентов. Стефания-Павловна была принята на сцену театра г-жи Львенко на вторые роли, под фамилией Орфелиновой, придуманной ей Гиршфельдом.

Нередко с тех пор, по-прежнему закутанная густой вуалью, новая артистка и жена адвоката посещала Николая Леопольдовича и эти посещения, вероятнее всего, были не для бесед об исповеди покойной княжны Маргариты Дмитриевны Шестовой.

XXI

Мраморная красавица

Бывший ученик Николая Леопольдовича Гиршфельда, не так давно вышедший из-под его попечительства и ставший одним из крупнейших его доверителей, сын покойной княгини Зинаиды Павловны, князь Владимир Александрович Шестов, во время рассказанных нами в предыдущих главах событий, жил, служил и жуировал в Петербурге.

Служба в одном из гвардейских гусарских полков не обременяла его, да он ею почти и не занимался, так что у начальства был на счету далеко не исправного офицера. Время свое он делил между посещениями большого петербургского света, куда был принят по праву имени и богатства, и безумными оргиями с товарищами, как офицерами и другими представителями "золотой" петербургской молодежи. В их мнении он стоял высоко, был их любимцем, почти кумиром, но это, конечно, далеко не говорило в его пользу. По внешности это был худой, но стройный молодой человек, с бледным, изнеможенным лицом, маленькими черненькими усиками и курчавыми черными волосами. Его глаза, горевшие воспаленным блеском, были окружены сильной синевой, печатью бессонных ночей и разгульной жизни, придававшей им то загадочное выражение много испытавшего человека, которое так нравится пожившим женщинам. Его нравственная физиономия чрезвычайно метко и точно определялась односложным термином: "хлыщ". Все внутреннее миросозерцание юного князька исчерпывалось его страстью к лошадям и женщинам, причем, как относительно первых, так и последних, он находил полное удовлетворение в хвастливом сознании себя покупателем дорого стоящего. Вращаясь постоянно среди женщин, стоящих на жизненном рынке наряду с рысаками и иноходцами, князь Владимир естественно не мог чувствовать ни к одной из них не только нравственной, но даже животной привязанности. Пресыщенность породила стремление единственно к новизне, и эта прелесть новизны стала прелестью жизни. Привычка создала вторую натуру: у него выработался взгляд на женщин по встреченным образцам, и этот взгляд, в силу умственного убожества князя Владимира, стал его взглядом на женщин вообще. Таков был молодой Шестов, достойный ученик такого ментора, как Николай Леопольдович Гиршфельд.

Несмотря, впрочем, на все эти отрицательные качества молодого гусара, он был, как мы уже говорили, принят с распростертыми объятиями во всех семьях великосветского Петербурга, где слова: "блестящая партия" заставляют биться даже скованные льдом этикета сердца отцов и матерей. Баснословный богач, или по крайней мере считаемый таковым, представитель древнего княжеского рода, чуть не потомок Рюрика, князь Шестов был завидным женихом в той среде, где богатством и происхождением исчерпывается весь человек. Одной из великосветских семей, не только охотно принимавших князя Владимира, но и охотно посещаемых этим последним была знакомая нас семья князей Гариных. Он не забывал приемных дней этого дома на Фонтанке, аккуратно являлся не только на балы, но даже на petites soirees intimes княжеской семьи.

Молодой князь Виктор Гарин, вернувшись из того невольного заграничного путешествия, о котором мы упоминали в первых главах этого правдивого повествования, вступил юнкером в один из гвардейских полков, и через два года был произведен в офицеры. Мягкий по природе, воспитанный дома, не испытавший на себе влияния товарищеской среды учебного заведения, созидающей характеры юношей, балованный сынок боготворившей его матери, князь Виктор Васильевич Гарин вступил в самостоятельную жизнь сперва юнкера, а потом офицера с смутными, неопределенными взглядами на жизнь, - без знания и конечно, без всякого умения распознавать окружающих его людей, и даже, странно сказать, без точного понятия о добре и зле. Он был тем воском, из которого первый встреченный на его пути, произведший на него впечатление человек, мог легко и спокойно лепить какие угодно фигуры, смотря по желанию, наклонностям и таланту скульптора. Таким он был в ранней юности, в чем мы успели убедиться из описанного нами романического эпизода с камеристкой его матери, Александрой Яковлевной Гариновой, - таким остался он и придя в сравнительно зрелый возраст, в настоящий момент нашего рассказа. На первых же порах его юнкерства, судьба и среда столкнула его с князем Шестовым, хотя они служили а разных полках. Слава о подвигах идеального для многих кутилы и бонвивана циркулировала среди петербургского офицерства в частности и среди "золотой молодежи" столицы, в которую вступил и князь Виктор Гарин, вообще. Рассказы об устраиваемых им гомерических попойках и кутежах, об его гениальной изобретательности в области прожигания жизни, не могли не произвести впечатления на молодого, неопытного юношу, почувствовавшего себя впервые самостоятельным человеком, членом известной корпорации, эмблемой которой являлся только что надетый им юнкерский мундир. Почти с благоговейным трепетом явился он первый раз приятелем и собутыльником главы и коновода блестящей плеяды молодых людей - князя Владимира Александровича, которого он знал и встречал раньше в родительском доме, но тот, к крайней обиде для последнего, на него, кандидата в воины, не обращал ни малейшего внимания. За первым же дебютом в небольшом, интимном, так сказать подготовительном кутеже, они сошлись; князь Шестов обласкал новобранца, выпил с ним на "ты", стал его другом и руководителем.

Князь Виктор чувствовал себя на седьмом небе.

Скульптор, такие образом, отыскался и начал свою работу над нравственной физиономией молодого Гарина. Но как ни тлетворно было влияние на юношу его нового друга, оно, к счастью князя Виктора, не могло быть глубоким, а могло лишь усыпить его хорошие инстинкты, - эти драгоценные перлы души, присущие ранней молодости, - но не вырвать их с корнем. Резец безнравственного, но далеко не умного скульптора не проникал глубоко. Несмотря на усвоенный молодым Гариным от своего друга и руководителя взгляд на женщин, образ соблазненной им девушки, подруги детских игр, из-за слабости характера оставленной им на произвол судьбы, окутанной даже для него полнейшей неизвестностью, словом - образ Александры Яковлевны нередко мелькал в его воображении и часто заставлял его среди разгара холостой пирушки, при звуках опереточных мотивов, под веселый говор продажных парижанок, поникать красивой головой, чтобы скрыть позорные, с точки зрения окружающих, светлые и чистые, невольно набегавшие на глаза слезы, - слезы угрызения совести. Князь Виктор стыдился этих порывов, упорно скрывая их от своего друга, и последний видел в нем только своего достойного ученика, благоговеющего пред учителем. Это щекотало мелкое самолюбьице петербургского пижона, и князь Шестов был почти неразлучен со своим Телемаком. Надо, впрочем, заметить, что не одна дружба к Виктору Гарину привлекала нового друга в дом его родителей, вместе с которыми, на отдельной половине, жил и сын. Князь Шестов, чуть не ежедневно видясь с Виктором или у себя, или у него, аккуратно, как мы видели, посещал и его семейство, в дни назначенные для приема, что мог бы и не делать если бы приманкой для этого служил только его молодой друг.

Была и другая приманка для князя Владимира.

Княжна Анна Васильевна Гарина, младшая сестра князя Виктора, еще в детстве обещавшая, если читатель помнит, быть пикантной, хорошенькой шатенкой, - к двадцатому году, именуемому "годом чертовой красоты", более чем сдержала эти обещания. Высокая, стройная, с правильными чертами надменного, величественного, унаследованного от матери, лица, она была красавицей в полном смысле этого слова, но красавицей мраморной, холодной, недоступной. Было ли это следствием холодности ее натуры вообще, или же семена развития их общего с Александрой Яковлевной учителя, студента Беляева, попали на благородную почву, и княжна Анны стала чужой в родной среде, относясь к ней с высокомерным презрением и им заменяя невозможный для нее, в силу ее воспитания и положения, более явный протест? Это была тайна души и ума скрытной и недоверчивой, даже по отношению к ее матери, молодой красавицы-княжны. Рой поклонников окружал ее, призванную царицей всех великосветских балов и звездой петербургского большого света. Множество претендентов на ее руку принуждены были отступить перед ледяною сдержанностью и холодным высокомерием разборчивой невесты. Один из них даже отомстил ей пущенной и долго циркулировавшей в великосветских гостиных остротою, что он, ухаживая за княжной Анной Гариной, получил ревматизм.

- Это почему? - спросили его.

- Очень просто: она так холодна, что я простудился.

Самою равною для нее партиею, по мнению и приговору высшего судилища петербургского большого света, разделяемому и родителями красавицы, был князь Владимир Александрович Шестов, но с ним-то княжна Анна и вела себя еще загадочнее, чем с другими: она прямо не обращала на него ни малейшего внимания, всецело и всюду игнорируя его присутствие, даже у себя дома. Избалованный не только женщинами полусвета, носившими его на руках, и светскими барынями, любящими мимолетные интрижки, но даже девушками, которые, по наущению родителей, были предупредительно-любезны и заискивающе кокетливы с "блестящей партией" (установившееся светское реномэ князя Владимира), он был уязвлен таким отношением к нему первой красавицы Петербурга, и заставить эту гордую девушку принадлежать ему - конечно, путем брака, который молодой князь считал чем-то не выше нотариальной сделки, - сделалось насущным вопросом его оскорбленного мелкого самолюбия. Он усиленно, настойчиво ухаживал за высокомерной княжной, хотя без всякого успеха, без малейшей надежды растопить окружавшую ее ледяную кору; но эти-то препятствия и раздражали князя Владимира, привыкшего к легким победам над женщинами. Княжна Анны и была той приманкой, заставлявшей его неукоснительно и аккуратно торчать в приемные дни в роскошных гостиных князей Гариных.

XXII

В уборной

Князь Виктор Гарин был произведен в офицеры после лагерного сбора. Опрыскивание эполет ознаменовалось гомерическим трехдневным кутежом, устроенным по плану и под руководством князя Шестова, который, через несколько дней после его окончания, уехал в Москву, по вызову своего поверенного, Николая Леопольдовича Гиршфельда.

Прошло недели три. Виктор Гарин уже успел соскучиться о своем приятеле, который обещал вернуться дня через два, и услыхав в одно прекрасное, хотя довольно позднее утро, доклад своего лакея о приезде его сиятельства князя Владимира Александровича, бросился с распростертыми объятиями на встречу так долго пропадавшего друга. Они расцеловались.

- Где это ты запропастился? Я думал, что ты, по меньшей мере, умер. Откуда ты? Неужели все был в Москве? - засыпал его Гарин вопросами.

- В Москве, mon cher, в Москве! И, как видишь, не умер: жив, здоров, свеж и красив! - ответил Шестов, отстегнув саблю и забираясь с ногами на стоявший в кабинете князя Виктора громадный турецкий диван.

- Ужели все по делам? C'est tres ennuyeux, я полагаю...

- По каким так делам! Дело было минутное, что-то я там у нотариуса несколько раз подписал, и кончено. Задержало меня нечто другое и более интересное.

- Женщины?.. - догадался Виктор. - Но в Москве, какие же там могут быть женщины? Купчихи, коровы... C'est interessant.

- Женщины... c'est interessant!.. - передразнил его Владимир. - Не женщины, а одна женщина, но такая, которая стоит всех, не только петербургских, но женщин всего мира.

- Сильно сказано! - пошутил Виктор. - Ну и что же? Конечно, успех, и не даром потрачено время?

- Никакого успеха! Да я и не добивался: я любовался ею, наслаждался ее обществом, был несколько раз у нее, устроил в честь ее два пикника и... только.

- Давно ли ты стал идеалистом? Или это влияние старушки-Москвы?

- Тут ни причем идеальничанье, - тут просто вопрос чести: она на содержании у моего старинного друга и поверенного Гиршфельда.

Князь Владимир пустился в восторженное описание личности, ума, таланта и умения жить своего бывшего учителя и попечителя, а теперь постоянного поверенного.

- Он старательно скрывает эту связь даже от меня, но я не дурак: догадался, и не желая огорчать его, ограничился обыкновенною любезностью с предметом его сердца. Но что за женщина, что за женщина. Уж сумел выбрать! Молодец!..

- Кто же она такая?

- Актриса, талант, грация, красота!.. Она играет первые роди в театре Львенко... Вся Москва сходит с ума, толпа поклонников, но она со всеми ровна: ни малейшего предпочтения, и все довольны. С моим другом Николаем Леопольдовичем она даже холоднее, чем с другими, - вот почему я и догадался о их близости. Я знаю женщин, mon cher. Газеты превозносят ее до небес... Да неужели ты не читал?

- А ты читал? - усмехнулся Виктор.

- В Москве!.. Даже с жадностью пробегал театральные рецензии.

- Ну, а ведь я не влюблен в эту актрису; как ее фамилия?

- Александра Яковлевна Пальм-Швейцарская.

- Александра Яковлевна... - прошептал смущенный Виктор.

Он ощутил сердцебиение и побледнел.

- Не может быть!.. Одно и тоже имя и отчество!.. - подумал он про себя.

- Что с тобой? Ты ее знаешь?

- Ровно ничего!.. Я о ней не имею ни малейшего понятия!

- За этот подвиг чести, вполне приличествующий мне, как "рыцарю без страха и упрека", меня, впрочем, утешила одна из ее товарок, драматическая актриса Соня Волина, толстейшая бабенка с миниатюрной, прехорошенькой головкой, - веселое, беззаботное созданье. Для меня она даже изменила - конечно, временно - своему постоянному обожателю, богачу-рыбнику из Охотного ряда...

Владимир захохотал.

- И от нее не пахло рыбой? - со смехом спросил Виктор.

- Один Chypre, чистейший Chypre! - отвечал с комическою важностью Шестов.

Разговор затем перешел на другие темы, и приятели, условившись как провести вечер, расстались.

Прошло около месяца, а Виктор Гарин почему-то никак не мог отделаться от так поразившего его рокового совпадения имени и отчества восхитившей его друга московской актрисы и предмета любви его ранней молодости. Нет, нет, да и приходило ему на память это совпадение. Кровь бросалась ему в голову.

- Неужели это она? Актриса и содержанка...

- Не может быть! - гнал он от себя эту мысль.

Несколько раз, как бы вскользь, расспрашивал он о ней у Владимира, и описываемый последним портрет московской знаменитости оказывался схожим с покинутой Виктором девушкой. Ее прошлого не знал и Шестов. Он был всего один раз у матери, когда Гаринова служила у нее в камеристках, и не обратил на нее внимания; В Шестове, во время похорон княгини, он тоже почти не заметил ее. Гиршфельд ни словом не обмолвился о прошлом Александры Яковлевны, да и сам он знал это прошлое, как нам известно, лишь в общих чертах, по рассказу баронессы Фальк. Щемящий душу князя Виктора вопрос оставался, таким образом, открытым.

- Да чего ты ко мне пристал с ней? Если хочешь, поедем в Москву - познакомлю! - заметил Владимир раз своему другу, когда тот перевел разговор на Пальм-Швейцарскую.

Князь Шестов уже почти позабыл предмет своего московского восторга и был всецело занять в это время ни на шаг не подвигавшимся покорением сердца неприступной княжны Анны.

- Отлично, поедем! - ухватился за эту мысль Гарин. - Ведь я, относительно Гиршфельда, не нахожусь в твоем положении, и могу покойно постараться украсить его рогами. Не так ли?

- Конечно! - сквозь зубы процедил Владимир, которому надоели эти разговоры.

Хлопоты о кратковременном отпуске не заняли много времени, и через неделю оба друга уже катили с курьерским поездом в Белокаменную.

Стоял конец ноября. Театральный сезон был в полном разгаре. Познакомив своего друга Гарина с Гиршфельдом и, вспрыснув приезд в Москву и это знакомство шампанским за прекрасным обедом в ресторане "Эрмитаж", князь Владимир повез Виктора вечером на Тверскую улицу, в театр, распорядившись еще во время обеда послать за двумя креслами первого ряда. Театр был, по обыкновению, набит битком. Главной пьесой шла комедия "На хуторе", в котором Пальм-Швейцарская пленяла даже своих хулителей изяществом, грацией и пикантностью, особенно на сцене в саду, качаясь в гамаке.

При первом появлении ее на сцене, князь Виктор вздрогнул - по его телу как будто пробежала электрическая искра. Что-то знакомое мелькнуло ему во всей изящной фигуре красавицы-актрисы. Нельзя сказать, чтобы он совершенно не узнал в ней Александру Яковлевну Гаринову; время - более трех лет - и костюмы изменили ее почти до неузнаваемости: она пополнела, похорошела и даже как будто выросла, так что хотя Виктор, увидав ее, с первого разу мысленно воскликнул:

- Да ведь это она! - но тотчас же прогнал снова от себя эту мысль:

- Нет! Не может быть!

Несмотря на такое решение, он все-таки почувствовал какой-то боязливый сердечный трепет, когда в один из антрактов Владимир сказал ему:

- Ну, пойдем в уборную к "божественной"; я тебя представлю.

Виктор знал по рассказам Владимира об этом эпитете Пальм-Швейцарской.

С возрастающим ежеминутно волнением переступил он порог двери, ведущей за кулисы, на которой зачем-то имелась надпись крупными буквами: "Посторонним лицам вход воспрещается". В театре г-жи Львенко, слово "посторонний", видимо, имело весьма обширное толкование. Пройдя через сцену привычным шагом бывалого человека, раскланиваясь направо и налево со знакомыми актерами и актрисами, князь Шестов провел Виктора на половину, где помещались дамские уборные, и смело постучался в уборную No 1.

- Войдите! - раздался симпатичный голос. Он вошли.

Александра Яковлевна сидела спиной к двери, перед громадным овальным зеркалом, одетая в то же самое легкое летнее платье, в котором была на сцене, и поправляла гримировку. Шестов подошел и поздоровался с нею.

- Недолго просидишь в Петербурге, если увидишь вас, да еще познакомишься с вами! - заговорил он. - Вот я и снова около вас, да кроме того, привез вам еще смертного, моего закадычного друга, влюбленного ы вас без ума по одним моим восторженным рассказам, в справедливости которых, впрочем, он сам уже успел убедиться, увидев вас сегодня на сцене. Позвольте представить: князь Виктор Васильевич Гарин.

При этом имени, Пальм-Швейцарская вздрогнула и выпрямилась.

Слушая до сих пор Владимира в полоборота, она вдруг обернулась лицом к гостям и окинула князя Виктора долгим взглядом. Этот взгляд решил все: Виктор узнал Александрину. Он потупил глаза и едва удержался на ногах от необычайного волнения.

Александра Яковлевна заметила произведенное ею впечатление и постаралась прекратить эту, тяжелую для них обоих, при постороннем лице, сцену.

- Очень рада, князь, познакомиться с вами! Надеюсь, что вы будете у меня; адрес мой сообщит вам ваш друг. Завтра от двух до четырех я буду одна! - сказала она, протянув ему руку, которую Виктор машинально пожал.

Владимир с недоумением слушал и ничего не понимал в этой сцене.

- Теперь же, по праву свободной артистки, я попрошу вас удалиться, господа! Мне надо переодеваться. Прощайте! - Она кивнула головой и начала снимать брошку.

Шестов, поцеловав ей руку, вышел; вслед за ним, шатаясь как пьяный, последовал и князь Гарин.

- Однако, ты счастливец! - заговорил Владимир. - Не успел явиться, как получил на завтра же приглашение на tete-a-tete. Это как тот, как бишь его, римский или греческий полководец, который говорил: пришел, увидел, победил.

Князя Шестова, видимо, нельзя было упрекнуть в знании истории.

Виктор не ответил ничего на эту шутку приятеля: он предчувствовал, какое это будет tete-a-tete, и знал, какая это победа.

- Да что с тобой? Тебе дурно? - взглянув на него, спросил Шестов.

- Ничего! Жарко... от газу... - соврал Гарин, преодолевая себя.

Они вышли в партер и направились в фойе.

Там было свежее. Виктор успел несколько успокоиться.

- Я искуплю теперь перед ней мою вину. Времени впереди много! - мысленно решил он.

- Ты завтра поедешь? - спросил его Шестов, когда они после театра подъезжали к Лоскутной гостинице, где остановились.

- Отчего же не поехать? Конечно поеду! - деланно веселым тоном ответил он.

Несмотря на утомление после прошлой ночи, проведенной в дороге, Виктор не мог заснуть целую ночь: мысли, одна другой несообразнее, лезли ему в голову; лишь под утро он задремал, но поминутно просыпался от тяжелых грез: то он видел себя убитым рукою мстительной Александрины, то ее - убитую им и плавающую в крови. С тяжелой головой, с разбитыми нервами встал он с постели около полудня.

XXIII

Tet-a-tet

Ровно в два часа того же дня князь Виктор робко нажал пуговку электрического звонка у подъезда квартиры Александры Яковлевны Пальм-Швейцарской.

- Князь Гарин? - осведомился отворивший ему дверь лакей.

- Да! - ответил Виктор.

- Пожалуйте! - Слуга бросился снимать с него шинель.

Его видно ждали и даже были приняты все предосторожности, чтобы назначенное tet-a-tet не было кем-либо нарушено. Князь прошел в гостиную. Она была пуста. Он сел в кресло и стал нетерпеливо ждать, поглядывая на опущенную портьеру. Александра Яковлевна, приехав домой по окончании спектакля, тоже почти всю ночь не сомкнула глаз. Цель всей ее жизни - месть князю Виктору Гарину и всей его семье - была близка к осуществлению. Он был здесь, и завтра будет у нее. Она распорядилась, чтобы это свидание было с глазу на глаз. Кроме злобной ненависти, она ничего не чувствовала к первому своему любовнику, но она должна играть драматическую роль. Не даром же она актриса! Она должна явиться перед ним во всеоружии своей обаятельности. С завтрашнего дня он должен пресмыкаться у ее ног, готовый на всякие жертвы, - от денежных до чести своего имени и чести своей семьи включительно.

- Чести! - злобно прошептала она. - Не большая жертва для Гариновского отродья.

- Надо высосать из него все, что возможно и даже невозможно - в возмездие!.. И потом бросить, как выжатый лимон, - решила она и заснула под утро с этою мыслью.

Встала она ранее обыкновенного и занялась обдумыванием своего туалета. Выбор ее остановился на кружевном утреннем капоте, который, как вероятно не забыл читатель, произвел такое ошеломляющее действие на Гиршфельда.

- Надо заставить его подождать, - подумала она, когда ей доложили о приезде князя Гарина. - Однако, он аккуратен... Это добрый знак, - ядовито улыбнувшись, подумала она, посмотрев на часы.

Было две минуты третьего. Виктор сидел и ждал. Время тянулось для него томительно долго. Наконец, портьера зашевелилась, откинулась и в гостиной показалась хозяйка.

- Александрина! - бросился он к ней навстречу.

- Без фамильярностей, князь! - отстранившись от него, сказала Александра Яковлевна, сделав величественный жест рукою и окидывая его с головы до ног презрительным взглядом.

Ошеломленный ее возгласом, он, казался, прирос к месту и покорно опустил голову, в ожидании новых ударов.

- Вы, ваше сиятельство, - начала она снова насмешливым тоном, - приехали в Москву полюбоваться, а может быть и поухаживать за новою актрисою, Пальм-Швейцарскою, и не ожидали, что встретите в ней дело ваших грязных рук, обманутую вами, когда-то любимую и любившую вас девушку... Вы вчера смутлись от неожиданности такой встречи... Я заметила ваше смущение и порадовалась за вас. Значит, у вас еще есть совесть, и она способна хотя временно просыпаться... Я от вас не ожидала и этого...

Виктор поднял на нее умоляющий взгляд, но во встреченном взоре разгневанной женщины он прочел столько непримиримой злобы, что снова опустил голову.

- Я сжалилась над вами и устроила это, быть может, последнее - это зависит от вас - свидание с вами. Я могла вчера еще сделать то, что вы уже нынче не могли бы надеть этого честного мундира, который вы клялись не надевать до тех пор, пока я не буду, с согласия ваших родителей, объявлена вашей нареченной невестой. "Подлец", говорили вы тогда, "не должен позорить мундира". А между тем, князь, вы в нем!..

Он вздрогнул и снова бросил на нее умоляющий взгляд. Она не унималась.

- Я вчера публично, при вашем друге, имела полное право плюнуть вам в глаза и рассказать ваше бесчестное, постыдное бегство от опозоренной вами девушки. Я пощадила вас и принесла жертву в честь вашего, вами самими опозоренного, мундира. А почему я это сделала? Потому что я искренне любила вас, потому что не разумом, а сердцем я до сих пор люблю вас...

Последнюю фразу она произнесла задыхающимся от волнения шепотом, и скорее упала, нежели села в кресло.

- Я люблю человека, меня погубившего!.. Я люблю... подлеца! - истерически захохотала она и умолкла.

Князь Виктор снова приблизился к ней и упал перед ней на колени.

- Простите, простите меня!.. - простонал он. - Я три года мучаюсь и не нахожу себе места от угрызений совести за это преступление моей юности. Три года ношу я в сердце образ и благословляю день нашей настоящей встречи, дающей мне возможность искупить перед вами мою вину, искупить какими угодно жертвами, ценою моей жизни.

- Не хотите ли вы предложить мне пойти к вам на содержание?.. - презрительно сказала она, вскинув на него глаза.

- Не будьте жестоки: я далек от этой мысли: я предлагаю вам руку и сердце, я предлагаю вам мое имя, несмотря на ваше настоящее положение, в котором, впрочем, виною опять только я один...

Он схватился руками за голову.

- Какое положение? - вскипела она, вскочив с места. Он продолжал стоять на коленях.

- Уж не верите ли и вы той сплетне, что я живу на содержании у Гиршфельда? Так знайте же, что я на самом деле богата, но это богатство куплено ценою моего ума, а не тела; в последнем смысле - я не продаюсь...

- Извините, вы меня не так поняли! Я говорил о положении актрисы... - растерянно прошептал он, поднимаясь с колен.

- А чем, позвольте спросить, ваше сиятельство, - наступая на него, перебила она, - положение актрисы бесчестнее и позорнее положения тех актрис в жизни, - светских дам и девушек, играющих в добродетель и прикрывающих искусной игрой свое полнейшее нравственное растление? Такую актрису, по мнению людей вашего круга, вы спокойно можете назвать перед церковным алтарем вашей женой, чтобы вашим же именем прикрывать дальнейшие похождения этой светской добродетельной развратницы. Труженица же искусства, получающая своей игрой толпу в этой великой народной школе, называемой театром, заклеймлена печатью отвержения, именем комедиантки, со стороны настоящих, подлых, низких, но чаще всего титулованных комедианток! Так знайте же, что честная актриса не принимает вашей жертвы, отказывается от чести быть княгиней Гариной. Женитесь на комедиантке вашего крута!

Она повернулась, сделав вид, что уходит.

- Но я люблю вас... - простонал Виктор.

Она снова обернулась к нему.

- Люблю?.. - с иронической улыбкой повторила она уже более мягким тоном. - Люблю?.. А где же вы были до сих пор? Почему вы не бросились на поиски любимой вами женщины, как только что вернулись из-за границы, узнав, что ваша матушка с позором выгнала за ворота вашу жену перед людьми и перед Богом, как вы называли меня когда-то?..

- Я этого не знал: мне сказали, что вы покинули дом по собственному желанию, что отец обеспечил ваше дальнейшее существование...

- И вы поверили этой лжи, вы утешились этой сказкой? Тысяча рублей, выкинутые мне из моих же денег вашим отцом, называется на языке этих людей обеспечением?

- Простите, повторяю, простите! Нет, даже не прощайте теперь, но дайте возможность заслужить это прощение... Я действовал под влиянием...

- Знаю даже под чьим: под влиянием княгини! - злобно сверкнув глазами, досказала она.

Он не ответил ничего и лишь покорно опустил голову.

- Хорошо! - продолжала она. - Я вполне понимаю ваше желание заслужить мое прощение. Ваша вина передо мной такова, что должна тяготить мало-мальски честного человека, а вы слишком молоды, чтобы испортиться вконец, несмотря на окружающую вас тлетворную среду. Знайте только, что заслужить это прощение вы должны будете громадными жертвами, и все же они не будут равносильны той жертве, которую я принесла вам, не искупят того оскорбления, которое вами нанесено мне. За мной всегда останется безусловное право прощения, и я воспользуюсь им, когда увижу, что вы достаточно искупили свою вину.

- Александрина, я готов на всякие жертвы.!... Дайте мне только надежду, что вы когда-нибудь вернете мне свою любовь...

- Этой-то надежды я вам и не дам. За будущее не ручаюсь: может быть это и будет так, смотря по вашему поведению относительно меня, а до тех пор я для вас не Александрина, а Александра Яковлевна, а вы один из моих поклонников, как артистки, и то новичок, которого я до поры до времени могу держать в черном теле. Вот мои условия. Принимаете ли вы их? Если да, то поговорим о подробностях; если же нет - прощайте...

Она снова повернулась от него к портьере.

- Принимаю безусловно! Останьтесь, останьтесь! - задыхающимся голосом произнес Гарин.

- Тогда сведем прежде всего семейные денежные счеты!

В коротких словах передала она ему сцену, виденную ею в детстве у постели своего умирающего незаконного отца, князя Ивана Гарина.

Краска стыда за родителей покрыла лицо молодого человека.

- Это возмутительно! - прошептал он.

- Более чем возмутительно! - подтвердила она. - Признаете ли вы теперь за мной право получить от вашего семейства девяносто девять тысяч рублей, считая уплаченной ту тысячу рублей, которую я получила при моем изгнании из вашего дома?

- Конечно, признаю! - твердо ответил Виктор.

- От вас, как от единственного наследника богатств ваших родителей, я и требую возвращения этой, по праву принадлежащей мне и украденной у меня, суммы. Вы их доставите мне на этой неделе.

- Я?.. - пробормотал он, уставившись на нее. - Но откуда же я их возьму? Я еще не наследовал от моих родных: они, как вам вероятно известно, оба живы и здоровы.

- Мне нет до этого дела; вы достанете их пока под векселя, а расплатитесь потом: я не нуждаюсь в них, но действую из принципа. Возвращая мне их, вы успокоите прах моего отца, а вашего дяди, и примирите меня отчасти с собою, а там мы увидим. Согласны?

- Согласен на все; но кто поверит мне, в моем настоящем положении, такую сумму?..

- Я помогу вам и в этом... Обратитесь к Гиршфельду, я сегодня вечером поговорю с ним.

В глазах Гарина блеснул ревнивый огонек. Это не ускользнуло от Пальм-Швейцарской.

- Успокойтесь! Я вам уже говорила и могу дать честное слово, что не имею чести состоять его любовницей.

- Если так, то согласен... - прошептал Виктор.

- Чтобы в течение недели деньги были в моем столе. Приезжайте в театр, заходите ко мне в уборную, разрешаю даже поднести мне подарок. По вторникам собираются у меня. Больше, пока, мне сказать вам нечего. Прощайте.

Она протянула ему руку. Он страстно прижался к ней губами. Она вырвала ее и скрылась за портьерой. Он поехал домой.

- Ну что, как дела? - встретил его Шестов.

- Ничего! Был, пил кофе...

- Никого кроме тебя не было?

- Никого.

- Счастливец!.. Скромничает!.. Туда же!..

В тот же вечер Николай Леопольдович был вызван экстренно к Александре Яковлевне.

- Завтра князь Гарин обратится к вам с просьбою достать ему под вексель сто тысяч рублей. Устройте ему это дело поскорей, но только на самых тяжелых для него условиях.

- Сто тысяч! - воскликнул Гиршфельд, - Но где же я их возьму!

- Это до меня не касается. Вы слышите, что я сказала? Ваше дело исполнить. Сделайте скорее; слышите?

- Слышу! - ответил тот, посылая ей мысленно всевозможные проклятия.

- Не беспокойтесь: отец его миллионер и заплатит, если вы умно его запутаете и сделаете этот платеж вопросом чести. Впрочем, мне вас в этом не учить стать!.. - успокоила она его.

Николай Леопольдович быстро смекнул, что она говорит дело и уехал от нее в самом деле совершенно спокойно. Визит к нему на другой день князя Виктора с просьбой достать денег не был, таким образом, для него неожиданностью. Он обещался похлопотать, и через несколько дней заем этот был совершен через контору знакомого нам Андрея Матвеевича Вурцеля. Князь Гарин выдал векселей на сто пятьдесят тысяч, сроком на шесть месяцев, и подписался на них "по доверенности отца".

- Но ведь я никакой доверенности не имею? - пробовал возражать он.

- И не надо! Это одна пустая формальность. Через полгода мы их перепишем! - успокаивал юношу Вурцель. - Такова воля капиталиста; иначе нельзя достать денег.

Виктор подписал и, получив деньги, помчался к Пальм-Швейцарской, которой и вручил девяносто девять тысяч рублей.

- Для начала - я вами довольна! - улыбнувшись, сказала она и дала ему поцеловать руку.

Несколько дней спустя, в московских газетах было сообщено о поднесенном от публики артистке Пальм-Швейцарской богатом подарке, состоявшем из бриллиантового колье, вложенного в роскошный букет. Это колье было поднесено князем Виктором Гариным накануне отъезда его с Шестовым в Петербург, так как срок отпуска их кончился.

Последний, несмотря на то, что Виктор не говорил ему ни слова о своих отношениях к Александре Яковлевне, был вполне убежден, что у его друга Гиршфельда, со времени пребывания Гарина в Москве, выросли рожки. Это льстило самолюбию учителя: он радовался успехам своего ученика.

XXIV

Светский брак

Через несколько дней по приезде из Москвы, князь Владимир Шестов сделал предложение Анне Васильевне Гариной. Он обратился не к ней лично, а передал княгине Зое Александровне свои чувства к ее дочери и умолял о ее ходатайстве в этом деле. Княгиня поблагодарила его за честь и обещала переговорить с дочерью.

- Я сделаю все возможное, дам ей материнский совет, и этот совет, князь, вы можете быть уверены, будет в вашу пользу! - сказала княгиня, ласково улыбаясь.

- Благодарю вас! - с чувством отвечал Владимир, целуя ее руку. - Я сумею составить счастье вашей дочери, мое же счастье теперь в ваших и ее руках.

- Повторяю, я и князь (могу вам ручаться за него) согласны; решающий голос - голос Annette, но не думаю, чтобы она подала его против вас...

- Я, увы, далеко не убежден в этом... - вздохнул князь. - Я не могу похвастаться особым вниманием княжны...

- Она девушка со странностями, но у нее прекрасное сердце; я говорю это не как мать, - я беспристрастна, - но она умеет различать людей, она оценит ваше к ней чувство, о котором, быть может, и не догадывается.

- Я старался показать его настойчивым и продолжительным ухаживанием! - возразил он.

- Она могла не видеть в нем серьезных намерений...

- Дай Бог! - прошептал он, придавая себе взволнованный вид и вставая, чтобы проститься.

- Я надеюсь вас скоро успокоить благополучным ответом, - сказала княгиня, подавая ему руку.

Он снова крепко поцеловал ее.

По его уходе она удалилась к себе в кабинет, села в кресло и задумалась.

Обнадеживая князя Владимира на благополучный ответ со стороны своей младшей дочери, княгиня говорила ему далеко не то, что думала. Она хороша знала ту нескрываемую княжной Анной антипатию, которую последняя питала к настоящему претенденту на ее руку, так что на добровольное согласие княжны на этот брак не могло быть ни малейшей надежды. Между тем, этот-то брак и был сладко-лелеянной мечтою княгини Зои и ее мужа. Более блестящей партии они не могли желать для своей дочери, репутация же князя Владимира, как кутилы, мота и развратника, не имела ровно никакого значения в их глазах. Они находили себе утешение, а князю - оправдание, в народных поговорках: "быль молодцу не укор", "бесится, бесится, да и перебесится" и "женится-переменится". Колоссальное богатство князя, доставшееся ему от отца, - они не знали, какие метаморфозы оно претерпело в руках искусного Гиршфельда, - одно могло заслонить недостатки жениха и придать ему даже небывалые достоинства в глазах сиятельных родителей невесты. Средства этих родителей были к тому же далеко не в блестящем положении. Еще во время поездки всего княжеского семейства в именье брата, князя Ивана, в то лето, когда он неожиданно умер ударом, дела князя Василия были крайне запутаны: на имениях лежали неоплатные долги, и главною целью посещения брата был расчет со стороны бившегося как рыба от лед князя Василия, находившегося накануне полного разорения, на родственную помощь. Смерть брата, таким образом, произошла совершенно кстати и даже ранее, нежели князь Василий передал ему о своем гнетущем положении. Опекунство над сыном, которому достались все имения дяди, скрытые князем капиталы, как принадлежащий Александрине, так даже и часть доставшегося родному сыну, поправили финансовое положение князя Василия, но, увы, не надолго. Не прошло и десяти лет, как от этих капиталов не осталось даже приятного воспоминания; снова явились долги, и в опекунские отчеты вошел не присущий им фантастический элемент. Совершеннолетие сына, принявшего наследственные имения и оставившего их в управлении отца, вторично спасло князя Василия от разорения и даже от позора, так как капитал сына значился только на бумаге, а имения были заложены и перезаложены.

Ничего не смысля в делах, Виктор имел весьма смутное понятие о том, что у него есть отдельное от отца состояние. Он, как и Владимир Шестов, "что-то" подписывал, но прочесть это "что-то" не давал себе труда, а быть может и самое чтение не привело бы ни к чему и дело от этого не стало бы для него яснее. Главною причиною растройства денежных дел семейства князей Гариных, кроме стоящей баснословно-дорого придворно-светской жизни, был сам князь Василий, ведший большую игру в карты и на бирже, первую несчастливо, а последнюю неумело, как неумело вел дела и по имениям, которые ему приносили чуть не убыток, а для управляющих были золотыми днами. Как бы то ни было, но положение было не из приятных, и о том, чтобы дать за дочерьми приданое, соответствующее их титулу и положению, нечего было и помышлять. Княгиня Зоя Александровна знала все это, и ясно понимала, что брак ее дочери Анны с богачом князем Шестовым является прямою помощью неба.

- Он не возбудит денежного вопроса: у него хватит на десятерых! - мысленно решила она.

- Надо уломать Annette, но как?

Зоя Александровна позвонила.

- Доложите князю Василию Васильевичу, если он дома, что я прошу его тотчас же пожаловать ко мне! - сказала она вошедшей камеристке.

Князь Василий в это время только что вернулся из какого-то заседания, а потому через несколько минут явился в кабинет супруги, блистая всеми регалиями. Это был высокий, красивый старик - князю было под шестьдесят - с громадной лысиной "государственного мужа" и длинными седыми баками - "одно из славных русских лиц".

Мягкою походкою подошел он к жене и с грациозной нежностью поцеловал ее руку.

- Me voici... вот и я! - перевел он по-русски, опускаясь на маленький диванчик и начиная рассматривать великолепные желтые ногти, что служило признаком, что князь приготовился слушать.

Княгиня в коротких словах передала князю о сватовстве князя Владимира Шестова и о замеченной ею антипатии ее дочери к претенденту.

- Quelles betises!.. Она должна согласиться. Отказываться от такой партии, при нашем положении, excusez du peu... - вспыхнул князь.

- Но, mon cher, ты знаешь характер Annette; я просто боюсь приступиться.

- C'est vrai, c'estune bete! - щелкнул длинным ногтем мизинца левой руки - признак раздражения - произнес князь.

- Que faire alors? - спросила княгиня.

- Ordonner! - лаконически ответил он.

- Я ее позову сюда, мы скажем ей вместе! - согласилась княгиня, протянув руку в сонетке.

- S!.. - процедил сквозь зубы князь.

Зоя Александровна позвонила и приказала позвать княжну Анну.

Княжна вошла и недоумевающе-вопросительным взглядом окинула торжественно-серьезные лица и фигуры отца и матери.

- Вы меня звали, maman? - ровным голосом обратилась она к княгине.

- Да, ma chere! Присядь; нам с отцом надо переговорить с тобой.

Недоумение, но уже беспокойное, появилось на как бы выточенном из мрамора, красивом лице княжны Анны.

Она села на стул.

- Князь Владимир Александрович Шестов сегодня просил у меня твоей руки... - торжественно произнесла княгиня.

Анна Васильевна сперва вспыхнула, потом побледнела.

- Он бы мог обратиться сперва ко мне! - с дрожью в голосе сказал она.

- Это по новому, - съязвила Зоя Александровна, - но это все равно... Истинная любовь робка, и он обратился ко мне, как к твоей матери с просьбой походатайствовать за него у тебя.

- И вы?

- Я ходатайствую... Князь и я согласны на этот брак, лучшей партии нельзя и желать. Надеюсь, что и ты не найдешь что возразить против этого и... согласишься! - быстро добавила княгиня.

Она спешила исполнить волю мужа и приказать, но в душе трусила.

- Но я... - прерывающимся голосом, еле владея собою, проговорила княжна, - не только не люблю его, но даже не уважаю.

- Sapristi! - щелкнув ногтем, вспылил князь. - Очень ему нужно твое уважение!.. Это совсем не входит в расчеты женихов.

Дочь метнула на отца едва заметный, почти презрительный взгляд.

- Ma chere, - начала снова княгиня: - я буду с тобой откровенна, ты не ребенок, ты поймешь меня. Наши дела очень плохи, а князь баснословно богат; выходя за него, ты не только устроишь свою судьбу, но... - Зоя Александровна запнулась.

- Но и... поправишь наши обстоятельства, - с трудом добавила она.

Князь продолжал щелкать ногтем.

- Не надо глядеть на брак идеально, по-мещански; в нашем кругу брак ни к чему не обязывает...

Княгиня остановилась, заметив устремленный на нее холодный взгляд дочери.

- Если я должна выйти не за князя Шестова, а за его состояние, то я... согласна! - ледяным тоном сказала княжна, с неимоверным усилием выговорив последнее слово, и встала.

Это быстрое согласие ошеломило Зою Александровну.

- Я больше не нужна?.. - произнесла дочь и, не дождавшись от матери ответа, вышла из кабинета.

Князь и княгиня остались одни и взглянули друг на друга. Выражение их лиц было таково, будто они получили по пощечине. Они впрочем, не могли не сознавать, что такое согласие дочери и было ничем иным, как пощечиной.

- Quelle imbecile... - проворчал князь.

- En tout cas... она согласилась! - вздохнула княгиня.

С прежней надменной холодностью повторила княжна Анна Васильевна Гарина свое согласие явившемуся на другой день, предупрежденному уже княгиней, счастливому своей победой, князю Владимиру. Драма, происходившая в душе молодой девушки, с неподвижным лицом выслушивавшей в продолжение двух месяцев до дня свадьбы вычурные любезности презираемого ею жениха, ее будущего мужа, осталась скрытой в глубине ее загадочной натуры. Через несколько времени она сделалась с ним даже почти любезна.

Наконец, наступил день свадьбы, которая и была отпразднована с надлежащим великолепием и пышностью. Весь петербургский большой свет принес свои поздравления "прелестным, созданным друг для друга" - как утверждали все - новобрачным. Княжна Анна Васильевна Гарина стала княгиней Шестовой.

XXV

Приговор семейного совета

Менее полугода длилось совместное сожительство молодых супругов Шестовых. Женившись, как мы видели, единственно из чувства оскорбленного самолюбия, князь Владимир естественно не мог питать и не питал к своей молодой жене никакого чувства, кроме жажды чисто животного обладания красавицей. Княжна Анна, сделавший княгиней Шестовой, с своей стороны ни на йоту не изменила своих холодных, полупрезрительных отношений к Богом данному ей супругу, а эти отношения не могли, конечно, представить сколько нибудь благодарную почву для дальнейшего роста горячей, продолжительной страсти. Молодой супруг вскоре - к большому, надо заметить удовольствию молодой супруги - охладел к ней.

Она зажила светскою, совершенно отдельною от него жизнью, а он почувствовал себя, как это бывает в массе современных супружеств, более холостым, нежели до свадьбы. Он и повел холостую жизнь. Снова начались кутежи и попойки, снова возвратился он к компании своих временно покинутых собутыльников, в числе которых находился и брат жены, Виктор Гарин, оплакавший было своего потерянного коновода, пошедшего стезей семейного человека.

Виктор Гарин, вернувшись из Москвы, был неузнаваем: он видимо не находил себе места в родном Петербурге и был в каком-то чаду. С отпуском и без отпуска ездил он то и дело в Москву поклониться новому кумиру - Пальм-Швейцарской, терся в ее гостиных, в кругу ее многочисленных обожателей, видное место среди которых стал за последнее время занимать актер Матвей Иванович Писателев. Его отличала "божественная". Злые языки шли даже далее в точном определении их отношений и этого отличия.

Виктор выбивался из сил обратить на себя внимание когда-то любившей его и принадлежавшей ему девушки, а ее почти безразличное отношение к его ухаживанию еще более распаляло его страсть, доводя ее до апогея. Вместе с часу на час возрастающим чувством молодого князя возрастали и расходы, соединенные с ухаживанием за "знаменитостью".

В одну из таких отлучек князя Владимира над его ментором по части прожигания жизни и шурином князем Шестовым стряслась беда. Незадолго до своей свадьбы с княжной Гариной, князь Владимир во время одной из своих попоек встретился в загородном ресторане с неким весьма приличным на вид господином Николаем Александровичем Мечевым. Несколько метких замечаний и громких фраз последнего, брошенных в кратковременном разговоре, так понравились недалекому по уму отпрыску древнего рода князей Шестовых, что он, разгоряченный к тому же винными парами, начал умолять своего нового знакомца разделить с ними компанию, на что тот, поломавшись для вида и изрек несколько высокопарных демократических сентенций, согласился. Через час они уже пили на "ты" и были друзьями. Николай Мечев был, как принято называть такого рода людей за последнее время - умственный пролетарий. Недоучившись в университете, где рамки программы стесняли, по его словам, богатырский полет его духа, а рутина преподавания лишь тормозила его на пути приобретения знаний, нужных для человека и "гражданина" - он особенно любил это слово и всегда подчеркивал его - желающего служить своему родному народу, Мечев отдался самообразованию и действительно был ходячею энциклопедиею отрывочных и поверхностных, но за то самых разнообразных знаний. На какие средства он жил было его тайной, имений ни родовых, ни благоприобретенных за ним не числилось, определенных занятий, выражаясь языком полицейским, он не имел, а между тем был одет всегда более чем прилично и даже подчас не стеснялся довольно значительными тратами, что давало ему возможность втираться в среду молодежи высшего круга, среди которой он предпочитал военных. На недалекие, а чаще недозрелые умы молодежи, поток громких фраз Мечева производил действие, граничащее с действием гипнотизма, и многие представители этой молодежи благоговели перед ним, считая его чуть не пророком, не предвестником "новых веяний". С таким-то человеком свела судьба слабохарактерного князя Шестова. Восторженный по натуре, искавший от безделья новых впечатлений, инстинктивно стремящийся к какой-нибудь деятельности, князь Владимир стал ярым поклонником Николая Александровича, умело наигрывавшего на всех слабых струнках души своего нового "сиятельного" друга, как иронически называл "демократ" Мечев "аристократа" Шестова. Отвлеченный временно сватовством от кружка новых знакомств, сделанных через Мечева, князь Владимир, заживя вновь холостою жизнью, но уже женатого человека, сошелся вторично с Николаем Александровичем и его кружком, и вскоре, частью по неумелой ретивости свежеиспеченного деятеля, попался в грязную историю с политической подкладкой, принужден был выйти из полка и даже был арестован. Арест его, впрочем, был непродолжителен. Лица, производившие расследования этой глупой истории вообще, и участия в ней князя Шестова, за которого усиленно ходатайствовал тесть его князь Гарин, в особенности, убедившись, кроме того, и сами в безвредной глупости этого потомка Рюрика, одетого сильною постороннею рукою в тогу русского заговорщика, отпустили князя Владимира на свободу, учредя над ним полицейский надзор.

Мечев, увидя, что его "сиятельный друг" попался впросак, успел скрыться заграницу.

Вернувшись из места своего заключения в дом своей жены, князь застал у нее тестя и тещу. Семейный синклит изрек ему свое решение.

- Я мог, - сквозь зубы начал старый князь, холодно поздоровавшись, как и остальные члены семейного совета, с освобожденным узником, - спасти вас от тюрьмы, от заслуженного вами вполне наказания за глубоко возмущающее душу всякого верноподданного ваше преступление, но я бессилен возвратить вам то положение в обществе, которое вы занимали до сих пор, бессилен снять с вас то клеймо позора, которое наложено на вас, и - выскажу мое мнение - совершенно справедливо этим обществом. Двери домов, составляющих круг наш и нашей дочери - вашей жены, отныне заперты для вас навсегда...

Князь остановился и несколько раз щелкнул ногтем среди воцарившегося гробового молчания.

- Вы, конечно, понимаете, что при подобных условиях совместная жизнь ваша с вашею женою - моею дочерью - является немыслимой. Ей, ни в чем неповинной, или же вернее сказать, виновной лишь в роковой ошибке выхода за вас замуж, в чем одинаково, если не в большей степени, виновны и мы с княгиней, быть извергнутой из того общества, в котором она выросла и к которому по праву принадлежит, было бы, надеюсь, и вы согласитесь со мной, высшею несправедливостью. Это была бы с ее стороны безумная жертва, которую она приносит вам не желает и которой вы, даже по ее мнению, не стоите...

Князь снова остановился. Шестов почти умоляющим взглядом окинул княгиню Зою и свою жену, но в холодном, злобном выражении их глаз прочел полную солидарность их с князем Василием, прочел бесповоротный себе приговор и беспомощно поник головою. Испуганный процедурой ареста, допросов и заключения, и обрадованный освобождением, боясь возобновления все этой истории, что, он сознавал, было во власти освободившего его тестя, князь Владимир совершенно растерялся.

- Я принужден согласиться, - прошептал он.

- Sapristi, - щелкнул князь ногтем, - вас никто и не спрашивает о согласии, вам только предписывают...

Шестов снова опустил голову под уничтожающим взглядом тестя.

- Это еще не все, - продолжал последний; - кроме этого дома, купленного вами на имя вашей жены, из которого вы сегодня же выедете, вы должны дать ей известное, соответствующее ее положению в обществе, обеспеченное состояние...

Князь запнулся, увидав вопросительно-удивленный взгляд немного оправившегося князя Владимира.

- Сказав "ей", - поправился он, - я допустил неточность, моя дочь не нуждается в вашем состоянии, у нее есть свое - предназначенное ей в приданое, но она носит под сердцем вашего ребенка. Ограждая его-то интересы, я и возбудил этот для меня неприятный денежный вопрос.

Князь усиленно защелкал ногтем.

- В какой же сумме? - спросил князь Владимир.

- Я думаю, что не менее полмиллиона, - резко ответил Гарин, - и помните, что от исполнения этого условия зависит ваше дальнейшее относительное спокойствие. Я сумею заставить вас исполнить обязательства перед вашею женою, - скороговоркой добавил он сделав, угрожающий жест.

- Хорошо, я спишусь с моим поверенным, - произнес снова уничтоженный Шестов.

В этот же день он выехал из дома своей жены, распростившейся с ним как с посторонним человеком, в отделение Европейской гостиницы, а вечером написал и отправил письмо к Николаю Леопольдовичу Гиршфельду, в котором рассказал ему откровенно свое положение и требование тестя, просил его немедленно распорядиться переводом на имя княгини Анны Васильевны Шестовой пятисот тысяч рублей через Государственный банк, произведя для этого какие он заблагорассудит обороты с его имениями и капиталами. Гиршфельд, получив подобное письмо своего доверителя, сперва положительно ошалел и решил ехать в Петербург, чтобы отговорить князя передавать жене такую уйму денег, которые, естественно, переходя в семью Гариных, ускользали из его загребистых лап, как поверенного, но размыслив, он тотчас сообразил, что с тестем Владимира, князем Василием Гариным шутки плохи, и через дней, произведя несколько денежных комбинаций, устроил требуемый перевод, поживившись в этом деле и для себя весьма солидным кушем. О точном исполнении его поручения он не замедлил уведомить Владимира Шестова, присовокупив, что в виду скорой реализации такой крупной суммы, понесены весьма солидные убытки на процентах. Князь Владимир, ничего не понимавший в делах, не обратил на это ни малейшего внимания, обрадовавшись переводу, освобождавшему его от власти его тестя, самое воспоминание о котором тяготило его душу страшным кошмаром.

XXVI

Соломенный вдовец

Прошло более двух недель, когда князь Владимир Александрович Шестов присмотрелся, если можно так выразиться, к своему новому положению. Предсказания князя Василий Гарина сбылись. В тех домах, где его принимали так недавно с распростертыми объятиями и куда он было толкнулся с визитом, он услышал суровые ответы швейцаров: "не принимают". Встреченные им в ресторанах и на улицах товарищи, бывшие приятели и собутыльники, сторонились от него, как от зачумленного. Один лишь Виктор Гарин не изменил ему, но и тот дал ему понять, что в виду его натянутых отношений с его домашними, визиты к нему были бы неудобны.

- Ты понимаешь, mon cher, что в доме моих дражайших родителей, где я к несчастью живу, не моя воля... К тебе я не премину заглядывать. Да не прокатишься ли в Москву? Я на днях еду туда.

Шестов ехать в Москву отказался.

Такая неизменность дружбы Виктора Гарина к отставному мужу его сестры имела причиной надежду перехватить у богача Шестова малую толику деньжонок, в которых князь Гарин очень нуждался. Он, тративший баснословные суммы на подарки Пальм-Швейцарской, платил громадные проценты растовщикам Петербурга и Москвы и, буквально, был в отчаянном положении. Страсть его к "божественной" Александре Яковлевне не уменьшалась, а, напротив, росла не по дням, а по часам. Та искусно поддерживала ее, идя к намеченной ею цели.

Виктор Гарин уехал. На князя Шестова напал почти ужас. Всеми забытый, чувствуя себя совершенно одиноким, через день после отъезда Виктора, он шел, опустив голову, по Невскому проспекту, как вдруг услыхал около себя симпатичный женский голос.

- Князь, князь, стыдно быть таким рассеянным и не узнавать знакомых.

Владимир поднял голову и увидал перед собой скромно, но изящно одетую миниатюрную барыньку, с миловидным, немного подкрашенным личиком фарфоровой куколки, обрамленным волосами пепельного цвета.

- Агнесса Михайловна! - воскликнул он и с радостью протянул ей обе руки.

- Что это вы глаз не кажете? Я слышала о вашем аресте, но узнала и о вашем освобождении, о вашем разрыве с женой. Я следила за вами...- заговорила она почти шепотом, подчеркнув последнюю фразу.

- Благодарю вас, - с чувством пожал князь все еще находившуюся в его руках ее руку.

- Чувство это не было поддельно.

Первое слово сочувствия, произнесенное этой женщиной, произвело на него, измученного за эти дни непрестанными уколами самолюбия, сильное впечатление.

- Нечего благодарить, хорош, нечего сказать, то ухаживал, я было совсем собралась отвечать, а он вдруг как в воду канул. Извольте явиться сегодня же вечером, мамаша, сестра, брат и, в особенности, я будем очень рады видеть нашего дорогого "политического мученика".

Последние слова Агнесса Михайловна добавила уже совершенно шепотом. Это новая, придуманная ею ему кличка, несказанно обрадовала Владимира. Он поднял голову, приосанился и повеселел.

- Непременно, непременно буду и начну ухаживать за вами с начала, а вы поскорей надумайтесь отвечать - для меня это теперь очень важно, я одинок совершенно, - весело начал он, но окончил эту фразу так серьезно, что Агнесса Михайловна окинула его вопросительно-проницательным взглядом.

- Ишь какой поспешный, - улыбнулась она, - ну, да там увидим. Так до вечера?

Они расстались. С почти облегченным сердцем отправился Владимир к себе в гостиницу, с аппетитом съел поданный ему обед и стал нетерпеливо поглядывать на часы, дожидаясь того времени, когда можно будет поехать к Боровиковым - такова была фамилия матери, брата и сестер Агнессы Михайловны Зыковой.

Последняя, намекнув Шестову на его ухаживания за ней, не сказала неправды. Он на самом деле ухаживал за ней довольно долго, познакомившись с их домом через Мечева, но она, как умная женщина, не отталкивая его, но и не подавая ему особых надежд, вела тонкую игру. Его арест прекратил временно посещения им ее семьи и даже почти вышиб из его памяти ее образ. Нынешняя встреча, слова сочувствия, услышанные им впервые от нее, лестное для него, по его мнению, прозвище "политического мученика", данное ему ею же - все это заставило его сердце вдруг забиться чувством гораздо более сильным, чем то, которое служило стимулом для ухаживанья за ней до ареста, до обрушившегося на него остракизма из общества, почти таким чувством, каким не билось ни для одной из встреченных им женщин. Он почувствовал себя положительно влюбленным. В его положении он считал это величайшим счастьем. Она несомненно ответит ему взаимностью. Она даже очень ясно намекнула ему на это. Князь стал припоминать короткий разговор с ней, каждое ее слово.

- Она полюбит меня! Я заставлю ее полюбить себя, - шептал он. - С ней я найду, наконец, свое счастье, мы устроим себе уютное гнездышко. Я окружу ее роскошью, я буду нежить, лелеять ее. Ей, этому хрупкому, миниатюрному созданию, не придется ходить пешком, не придется иметь даже никакого понятия о нужде...

Так мечтал князь Владимир, а время между тем тянулось довольно медленно.

Воспользуемся этим временем, чтоб познакомить поближе читателя как с самой Агнессой Михайловной Зыковой, так и с семейством Боровиковых, которые должны будут играть довольно видную роль в дальнейшем развитии нашего правдивого повествования.

Мать Агнессы Михайловны - Мария Викентьевна Боровикова была вдова когда-то очень богатого, но в конец разорившегося помещика, оставившего ей после себя лишь неоплатные долги и четырех детей - сына Константина и дочерей Агнессу, Зинаиду и Александру. С ними-то, на скопленные еще при жизни мужа небольшие деньжонки, переселилась она в Петербург, оставив хищных кредиторов покойного делиться оставшимися после его имениями и отказавшись за себя и за детей от убыточного наследства. Ко времени нашего рассказа, она уже жила безвыездно в Петербурге более пятнадцати лет и жила довольно прилично, не смотря на то, что никаких доходов ни откуда не получала и никаким делом не занималась.

Такая жизнь мыслима только в Петербурге - это жизнь на выклянчиваемые повсюду под тем или другим предлогом, а иногда даже без всякого предлога, пособия и займы без отдачи. Для последних Марья Викентьевна охотно знакомилась со всеми чуть не в вагонах конки и на улицах, приглашала к себе, радушно принимала, и на второй же визит нового знакомого огорашивала его просьбой дать ей взаймы ту или другую, часто даже весьма маленькую, сумму.

Знакомые, состоявшие большею частью из молодых людей, охотно ссужали время от времени радушную маменьку трех молоденьких дочек небольшими субсидиями, не желая терять знакомства в доме, где они проводили очень весело время. По наружности это была среднего роста весьма почтенная старушка, с претензиями на аристократические манеры и тонкость обращения. Дети не приносили ей много радостей.

Сын Константин, перебывавший во всевозможных учебных заведениях, нигде не окончил курса, и хотя ему уже давно минуло гражданское совершеннолетие, все еще продолжал сидеть на шее своей маменьки, в ожидании места, занимаясь кой-какими частными делами и мелким комиссионерством, с грошевым заработком, который, и то весьма редко, доносился им до дому, а обыкновенно оставлялся в тех или других злачных местах Петербурга. Долговязый, угреватый молодой человек, с редкой растительностью на бороде и усах, с лицом, носившим следы пристрастия к выпивке, он был, несмотря на это, все-таки любимцем своей матери, мечтавшей найти ему невесту с стотысячным приданым.

Старшая дочь Агнесса семнадцати лет вышла замуж за саперного офицера, но года через четыре разошлась с ним и снова приютилась с трехлетним сыном Володей под крылышко матери. В момент нашего рассказа ей шел двадцать шестой год и она уже года четыре как не жила с мужем. Кто из обоих супругов был виноват в размолвке решить, как это обыкновенно бывает, было весьма затруднительно: иные говорил, что она ушла от него, другие, что он ее бросил.

Две ее сестры, Зинаида и Александра, несмотря на тоже довольно зрелый возраст и бывавшую у них молодежь, все еще сидели в девушках, и Марья Викентьевна потеряла почти всякую надежду видеть их пристроенными, хотя бы даже не в законе, но за хорошим человеком.

- Что за радость брак-то нынче, одно стеснение, - говорила эта либеральная маменька, - вот у меня Агнессочка ни девушка, ни вдова, ни мужняя жена.

Хороший человек, однако, и на таких свободных условиях ве находился, хотя обе сестры, особенно Зиночка, были довольно миловидны.

Агнесса Михайловна, впрочем, сравнительно с ними, была красавица.

XXVII

Под дулом револьвера

Скажем несколько слов о друзьях и данниках семейства Боровиковых. За Зинаидой Михайловной последнее время сильно приударял старый комиссионер и адвокат по бракоразводным делам Антон Максимович Милашевич, бросивший, как утверждали, из-за нее на произвол судьбы жену с тремя взрослыми дочерьми, переехавший на отдельную квартиру, все свое свободное время проводивший у Боровиковых и несший в их дом все свои заработки, но это было, кажется, лишь платоническое поклонение со стороны сластолюбивого старичка.

Милашевичу было далеко за пятьдесят и он был весьма странный, с разбитыми нервами, раздражительный человек. В семье Боровиковых и их интимном кружке он был известен под прозвищем "дедушка".

Агнесса Михайловна тоже не оставалась без "присяжного кавалера". В этом звании при ней состоял имевший в Петербурге ортопедическое и бандажное заведение Владимир Васильевич Охотников, подвижный, худощавый блондин, с коротко обстриженной головой и козлиной бородкой, в черепаховых очках. Веселый каламбурист, любитель петь романсы, хотя немилосердно и беззастенчиво фальшивя, он уже около двух лет был ежедневным гостем Марьи Викентьевны, платя за это знакомство обильную дань, как ей, так и Агнессе Михайловне. Его жена, красивая брюнетка Анна Александровна, давно махнула рукой на влюбчивого мужа и всецело посвятила себя своей пятилетней дочке Лидочке, сетуя лишь порой на недостаток в средствах к жизни, виною чего справедливо считала траты мужа на "мазаную", как Анна Александровна окрестила Агнессу Михайловну, намекая на пристрастие последней к косметическим притираньям. Мы видели из описания наружности Зыковой, что это не было совсем клеветою.

Одна Сашенька довольствовалась временными обожателями и сменяющими друг друга ухаживателями.

Почти тоже ежедневным гостем семейства Боровиковых и тоже вносивших свою лепту в хозяйственную сокровищницу Марьи Викентьевны, но неимевшим определенного назначения ни к одной из ее дочерей, был офицер запаса армии Александр Федорович Кашин - мужчина более чем средних лет, с довольно правильными чертами лица медно-красного цвета, с вьющимися каштановыми волосами и на две стороны расчесанной окладистой бородой. Его специальность и средства к жизни были из оригинальных: он был "вечный жених". Сватался он ко многим несколько раз в Петербурге, ездил для этого в Москву, забирался даже в отдаленные провинциальные города, везде умел сделаться женихом засидевшейся в девицах невесты, получить при этом непременно задаток в счет приданого, но почему-то всегда после этого к его и, вероятнее всего, к счастью и его нареченных, свадьбы расстраивались и невесты отказывались от жениха, поступаясь внесенным задатком. С тою же целью познакомился он несколько лет тому назад и с Боровиковыми; но у них с Марьей Викентьевной произошло то, что весьма метко определяется русской поговоркой: "нашла коса на камень", и он сделался постоянным гостем и другом ее семейства, платясь за это сам и откинув самую мысль о задатке.

Таков был за исключением массы бывавшей молодежи, интимный кружок семейства Боровиковых.

Они занимали небольшую, но довольно приличную квартирку четвертого этажа в пять комнат, в одном из переулков, прилегающих к Знаменской улице.

Туда-то в девятом часу вечера и прибыл, по приглашению Агнессы Михайловны, князь Владимир Александрович Шестов.

Все члены семьи и все друзья дома были в сборе. Князь был ранее знаком со всеми. Ему устроили, весьма польстивший его самолюбию, восторженный прием, не знали где усадить, восхищались его рыцарским поступком с женою, находили, что в штатском платье он стал еще красивее, если это только возможно. Последнее мнение подала сама Агнесса Михайловна. Князь совсем растаял и развеселился, и напившись чаю, попросил позволение устроить "на радостях возобновления знакомства и для его крепости" загородный пикник, получил общее согласие, приказал своему кучеру съездить за экипажами и повез всех в Аркадию, где заказал роскошный ужин с шампанским и фруктами. Веселье и попойка продолжались до утра. Владимир все время увивался около Агнессы Михайловны, жал ее руки и ощущал ответные пожатия.

Марья Викентьевна еще до катанья сумела под шумок занять у него на неделю сто рублей и устроила так, что Агнессочка укатила вперед вдвоем с князем на его собственных рысаках. С этого вечера князь почти ежедневно стал бывать у Боровиковых, усиленно ухаживая за Зыковой.

Агнесса Михайловна исполнила его просьбу при описанной нами встрече на Невском, и довольно скоро надумалась ему ответить, но, разгадав его натуру, обставляла их свидания всевозможными предосторожностями, измышляла всевозможные препятствия и опасности, то уверяя его в преследованиях ее мужа, который решил накрыть и убить их обоих, то выражая боязнь, что о их близости узнает ее мать, которую она боится будто бы как огня.

- Она выгонит меня из дома и не пустит к сестрам, а их я обожаю! -патетически восклицала она.

Отуманенный князь всеми силами и средствами старался ее успокоить и с восторгом и непреодолимым волнением ждал с ней свиданий наедине, которыми она его часто не баловала. Она достигла цели, его чувство к ней крепло, вследствие препятствий, ему нравилась таинственная обстановка их свиданий, соединенных с постоянной опасностью, в которую он, по глупости влюбленного, верил.

- Только теперь узнал я настоящую любовь - такую, как наша - любовь, под дулом револьвера! - восторженно восклицал он, заключая ее в свои объятия, во время этих редких свиданий.

Агнесса Михайловна незаметно улыбалась. Она хорошо понимала, что открытое беспрепятственное обладание ею вскоре бы приелось молодому князю. Она знала себе настоящую цену и увеличивала ее искусной игрой. Окружающие делали вид, что не замечают их отношений. Владимир Васильевич Охотников по прежнему пользовался расположением Агнессы Михайловны, которая уверила князя, что он необходим им для отвода глаз. Шестов верил и даже подружился с ним, и тот успел перехватить у него сотняжку другую, так как в деле займа без отдачи тоже был малый не промах...

Мелкие лепты, как его, так и других друзей дома, в сокровищницу Марьи Викентьевны, в виду появления в семье Боровиковых такого, выражаясь актерским языком, "жирного карася", как князь Владимир, за ненадобностью прекратились, что отразилось на хозяйственном бюджете Анны Александровны, и она была очень довольна.

С своей "первой серьезной любовью", как называл Шестов Агнессу Михайловну, он познакомил и своего единственного оставшегося ему верным старого друга, - князя Виктора Гарина. Тот изредка вместе с ним посещал семью Боровиковых и даже шутя ухаживал за Зиночкой, к великому неудовольствию Милашевича.

XXVIII

Генерал-баба

Знакомая нам учредительница "театрального кружка" в Москве Анна Аркадьевна Львенко, одетая в роскошное утреннее платье, полулежала на диване в своей гостиной. Эта гостиная была убрана с артистическим беспорядком: на полу лежал великолепный персидский ковер, вокруг стола, покрытого бархатной салфеткой, на котором красовалась изящная фарфоровая лампа, бронзовая спичечница, пепельница и проч., была расположена разнохарактерная мягкая мебель, крытая зеленым трипом, диван, кресло, табуреты, chaises longues. По углам стояли этажерки с книгами и всевозможными objets d'arts. Стоявшее у стены дорогое пианино и висевшие по стенам картины - произведения знаменитых художников, довершали обстановку.

Красивая рука Анны Аркадьевны, украшенная дорогими кольцами, с потухшей папиросой бессильно откинулась на ручку дивана: видно было, что ее обладательница о чем-то задумалась, что-то соображает. Перед ней на столе лежал лист бумаги, сплошь исписанный цифрами. Изящные бронзовые часы, стоящие на камине, показывали половина первого. В передней послышался звонок.

- Иван Павлович Воскресенский! - доложил вошедший лакей.

- Проси, проси! - как бы очнувшись, произнесла Анна Аркадьевна и вновь закурила потухшую папиросу.

В комнату вошел довольно плотный, средних лет господин.

- Царице нашего искусства! - подошел он к ручке хозяйки, и затем, по ее приглашению, уселся в кресло.

- Ох, не говорите, Иван Павлович, - жалобно ответила она, - какая уж я царица, коли без царства осталась. Слышали?

- Как не слыхать, в городе только об этом и говорят, но как все это случилось - разно толкуют?

- Как, как? Интрига и зависть, зависть и интрига - вот начало и конец всего. Сами, чай, знаете, сколько мне стоило содержание театра: жалованье платила баснословное, десятки, какой, сотни тысяч переплатила, а тут перед катастрофой недостало трех, четырех тысяч, ну, я уплату и приостановила, актеры гвалт подняли, но с ними с одними я бы справилась, уломала бы. Вся беда, что пели-то они под чужую дудку: петербургский антрепренер, что сюда несколько месяцев тому назад приехал и все нюхал, и настрой их. Сошелся он, кроме того, с Корном - присяжным поверенным, вешалку у меня он держал, в компании теперь мою труппу держать, Корн последние свои деньги в дело отдал. У Корна-то этого на меня исполнительный лист был в восемь тысяч - ну, сейчас опись театрального имущества сделали. Скандал! Актеры кассу отобрали. Газеты крик подняли. Ох, уж эти мне газеты!

- Да, дело не хвали.

- Что тут хвалить: прекрасное дело в трубу вылетело! Ну, да ничего, может, Бог даст, что-нибудь и устроим. Нашелся тут у меня компаньон - маленький антрепренерчик - выручил из Корновских когтей. Одно мне больно, как женщине, актерик тут у меня был Валетов, по театру, может знаете, а настоящая-то его фамилия Птицын - из грязи вытащила, служил он, кроме театра, так по службе за него хлопотала, дозволение играть на сцене выхлопотала, жалованье ему хорошее положила - обыгрался с хорошими артистами и стал ничего себе - так и он туда же к петербурскому, да в газетах еще коллективные письма против меня подписывал. Вот она, людская-то благодарность!

- Да, теперь ее - благодарность-то, днем с огнем не найдешь! - задумчиво промолвил гость.

- Ну, да что о мне-то все толковать. Как вы поживаете, давно я вас у себя не видала. Спасибо, что вспомнили - навестили.

- Я-то живу по прежнему, наша служба однообразная - описи да продажи, продажи да описи, а нынче дело это стало самое трудное, потому что из десяти человек у девяти ничего не найдешь. Я и к вам по дельцу - по маленькому.

- Вот как? по какому же?

Гость при этом расстегнул сюртук, чтобы вынуть что-то из бокового кармана и обнаружил висевший у него на шее знак судебного пристава.

- Вот, - проговорил он, вынимая из кармана бумагу, - маленькое взысканьице с вас, по претензии купца Панкратова.

- А, знаю, знаю: сейчас, милейший Иван Павлович, я вернусь к вам и мы это дело уладим, - и хозяйка, быстро встав с дивана, исчезла за портьерой.

- Говорил я Панкратову, что в лучшем виде один все дело обделаю и деньги получу - так и вышло. Не такая женщина Анна Аркадьевна, чтобы на скандал идти: права она, что из зависти и интриги только чернят ее, - думал гость, поджидая хозяйку.

Время шло: часы на камине пробили половину второго, потом два. Со времени ухода Анны Аркадьевны прошло полтора часа. В передней раздался сильный звонок. Иван Павлович, уже давно нетерпеливо расхаживавший по гостиной, вышел в зал и добрался до передней.

Там на прилавке дремал лакей.

- Послушай, любезный, - обратился он к нему, - доложи Анне Аркадьевне, что я ее дожидаюсь.

- Да их дома нет-с, - флегматично отвечал тот.

- Как так, разве она недавно уехала?

- Не могу знать-с. Барин вот только что сейчас приехали.

- Ну, доложи обо мне хоть ему.

Лакей пошел в кабинет и выйдя через несколько минут, произнес лаконическое: просят.

Иван Павлович вступил в комфортабельный кабинет мужа Анны Аркадьевны - Якова Осиповича. После обычных приветствий, он молча подал ему повестку. Левенберг мельком взглянул на нее, повертел в руках и возвращая назад, произнес:

- Это относится не до меня, а до моей жены, а она в Петербурге.

- Помилуйте! - вскрикнул Иван Павлович. - Да я только сейчас имел удовольствие с ней беседовать.

- Уверяю вас, что она в Петербурге, - внушительно произнес супруг. - Вы вероятно ошиблись.

Иван Павлович остолбенел.

- Ну, генерал-баба! - ворчал он про себя, через несколько минут, надевая в передней пальто.

Хотя прозвище "генерал-бабы" совершенно подходило к Анне Аркадьевне, но, увы, за последнее время ей самой приходилось плохо. Сцены с судебными приставами, хотя и не подобные рассказанной нами, происходили чуть не ежедневно. Адам Федорович Корн вел уже с год против Львенко подпольную интригу. Он не только сам предложил ей те восемь тысяч, о которых она упомянула в разговоре с Воскресенским, но скупил и другие претензии на нее, в том числе и претензию Гиршфельда, по закладной на театральное имущество. Заручившись согласием главных персонажей труппы продолжать дело под его руководством, он вступил в открытую борьбу с запутавшейся в долгах Анной Аркадьевной и конечно вышел победителем.

"Маленький антрепренерчик", на которого, как мы видели, возлагала она надежды, не только ни мало не поправил ее дел, но, напротив, сам обобрал ее в конец и скрылся. Крах предприятия был, таким образом, полный, и Львенко осталась буквально без гроша, с дефицитом на десятки тысяч рублей.

Усердной помощницей Корна в этой борьбе за обладание "первым свободным театром в России" была Александра Яковлевна Пальм-Швейцарская. Она интриговала между артистами против Анны Аркадьевны, которой, несмотря на приятельские к ней отношения за последнее время, не могла забыть и простить первого отказа от знакомства Матвей Иванович Писателев, находившийся всецело под влиянием Пальм-Швейцарской, расставшийся даже незадолго перед этим из-за нее с своей женой и сыном, был, конечно, тоже за Корна, переманив на сторону последнего и Васильева-Рыбака. Главные воротилы всего дела отшатнулись от Анны Аркадьевны - этим одним был заранее подписан ее приговор. Жена Матвея Ивановича - Полина Андреевна Стрешнева, после целого ряда сцен ревности, в половине последнего сезона вышла из состава труппы кружка и уехала в Петербург, где была вскоре принята на казенную сцену Александра Яковлевна одерживала таким образом победу за победой.

Это была ее театральная деятельность. На ряду с ней она продолжала вести прежнюю игру с Гиршфельдом и Гариным. Первый уже почти свыкся со своею ролью ее "кассира по неволе" и даже перестал мечтать о получении от нее какой-либо благодарности. Не то было с Виктором Гариным. Он выбивался из сил заслужить обещанное возвращение ее прежнего чувства к нему. Раза по два в месяц являлся он в Москву, подносил подарки, устраивал пикники, тратя на все это безумные куши, Бог весть где и на каких условиях, добываемых им денег, и сам своими собственными руками рыл ту пропасть, в которую мстительная женщина готовилась хладнокровно столкнуть его. Даже по наружности он стал совершенно иной, страшно похудел, глаза приобрели какой-то горячечный блеск, - все это указывало на переносимую им страшную нравственную пытку. Он производил впечатление человека, живущего на вулкане и ежеминутно ожидающего взрыва.

Момент взрыва и на самом деле был близок.

XXIX

Подлог

Вернувшись из последней своей поездки в Москву, князь Виктор заметил, что на половине его родителей творится что-то не ладное. Когда он, по обыкновению, хотел зайти поздороваться с матерью, его не допустили до нее.

Камеристка княгини коротко объяснила его камердинеру, что ее сиятельство в настоящее время не расположены принять молодого князя. Отца его не было в Петербурге - он накануне приезда сына быстро и неожиданно уехал в Москву.

Князь Виктор понял, что это начало конца, он вспомнил, что сроки уже вторично переписанных векселей на полтораста тысяч, подписанных им по доверенности отца, истекли. Приближались платежи и по другим выданным им обязательствам, а денег в его распоряжении было всего каких-нибудь тысячи две рублей, которыми нечего было думать даже уплатить проценты. Он хотел обратиться за деньгами к отцу, у которого не брал давно; с этою мыслью ехал из Москвы, и вдруг оказалось, что поздно, что все вероятно уже открыто и его ждет бурное объяснение с князем Василием, а может и нечто худшее. В этих размышлениях Виктор не обратил внимания на лежавшую на письменном столе корреспонденцию. Он заметил ее только после поданного ему на его половину завтрака, до которого, кстати сказать, и не дотронулся. В числе писем оказался большой казенный пакет. Князь распечатал его, взглянул и остолбенел. Это был приказ, по которому корнет князь Виктор Васильевич Гарин увольнялся в отставку по прошению, вследствие расстроенного здоровья. Такого прошения князь никогда не подавал.

По быстроте, с какой состоялся этот приказ, не трудно было угадать влиятельную руку князя Василия, вероятно спасшего сына от увольнения в отставку без прошения. Так понял и Виктор, и это смутило его еще более.

- Значит, - думал он: - произошла полная огласка его подвигов за последний год; если отец мог избрать только такой крайний путь для спасения его от позора, да и не его лично, а своего имени, значит пощады от отца ему ждать нечего - надо приготовиться ко всему.

Виктор большими шагами стал ходить по своему роскошному кабинету, затем подошел к письменному столу, отпер один из ящиков и, достав довольно объемистый футляр синего бархата, открыл его. В нем был прекрасно сделанный портрет Пальм-Швейцарской, в том самом костюме, в котором он увидал ее в первый раз на сцене в пьесе "На хуторе". Александра Яковлевна, в редкие минуты баловства ею молодого князя Гарина, снялась исключительно для него и подарила ему этот портрет.

Князь долго, пристально смотрел на него.

- Для тебя, божество мое, принес я все эти жертвы, принесу, если понадобится, еще большие, отдам самую жизнь. Найдешь ли ты, что теперь я хотя частью искупил свою вину перед тобой, подаришь ли хоть ласковым словом, когда я явлюсь к тебе, быть может, изгнанный из родной семьи, покинутый всеми, одинокий, бездомный!..

Виктор глубоко вздохнул и почти набожно поцеловал портрет. Бережно запер он его снова в стол, тряхнул головой, как бы желая прогнать печальные мысли, и на самом деле почти успокоился, смело, с каким-то озлоблением отчаяния стал глядеть в свое непроглядное будущее.

- Я выскажу в глаза отцу всю горькую правду, она будет отомщена моей погибелью.

Эта мысль понравилась пылкому юноше.

- Долой, скорей долой этот мундир, надетый клятвопреступником, над ним тяготеет проклятие, он приносит мне одни несчастья!..

Князь сбросил с себя форменную тужурку и позвонил. Явившемуся камердинеру он приказал подать себе халат, разделся и облекся в него.

- Все форменное платье, все офицерские вещи, дарю тебе, очисти моментально от них гардероб. Слышишь, моментально.

Камердинер вытаращил на князя глаза.

- Разве ваше сиятельство, изволили выйти в отставку?

- Да, - односложно ответил князь, но таким тоном, который не мог никому придать дальнейшей охоты расспрашивать его сиятельство.

- Слушаю-с, благодарю вас! - ответил слуга.

- Съезди, кроме того, сейчас же к Тедески и чтобы через полчаса у меня был его главный закройщик, я хочу заказать себе штатское платье.

Камердинер вышел. Виктор снова заходил по кабинету, рисуя себе предстоящее объяснение с отцом, придумывая положения, сцены, предугадывая вопросы и готовя ответы.

Приехавшему портному князь заказал платье, приказав изготовить самую необходимую часть его в наикратчайший срок. Прошло два дня. Платье было доставлено, но Виктор не выходил из дому и ждал призыва пред родительские очи. Князь Василий еще не возвращался. Княгиня Зоя Александровна не пускала к себе на глаза сына, следуя точному приказанию уехавшего мужа. Она давно замечала страшную перемену в своем любимце; знала его ухаживания за какой-то московской актрисой Пальм-Швейцарской, смотрела на это ухаживанье сквозь пальцы, считая это увлечение со стороны сына обычною данью молодости, не подозревая ничего серьезного и, конечно, не имея ни малейшего понятия о том, кто эта Пальм-Швейцарская. За последнее время князь и она даже задумали женить сына на дочери одного железнодорожного и банкового скороспело-сановного туза - некрасивой, уже немолодой девушке, разборчивой невесте, которая оказалась не прочь за миллион чистыми деньгами купить себе в мужья русского князя и княжеским титулом прикрыть свое происхождение из города Шклова. Княгиня исподволь в разговоре с сыном выражала свое желание видеть его женатым. Виктор, полусерьезно и полушутливо, уверял ее, что это и его пламенное желание и он скоро надеется представить ей будущую молодую княгиню Гарину.

Когда он зашел с ней проститься перед последней своей поездкой в Москву, княгиня, уже заранее посоветовавшись с мужем, решилась серьезно поговорить с Виктором о его браке с Раечкой, так звала она приготовляемую ему невесту с миллионным приданым - Раису Григорьевну Ляхову. Какими путями отец последней, бывший Гершка, а ныне Григорий, добыл себе такую совсем не еврейскую фамилию, оставалось тайной для всех.

- Опять туда! - укоризненно покачала головой княгиня, когда Виктор сообщил ей, что едет на недельку в Москву.

- Опять, maman, опять, там сильнейший магнит... - пошутил сын.

- Пора бы бросить этот магнит, ты уж не мальчик, пора подумать об устройстве своего собственного дома.

- Думаю, maman, думаю... - нетерпеливо взглянул он на часы.

До курьерского поезда оставалось только два часа, а ему надо было заехать еще в несколько мест, по поручениям Александры Яковлевны.

- Не в том ли выражается твоя дума, что ты связался в Москве с какой-то актрисой, presque avec une cocotte, j'ai entendu.

- Maman, - вспыхнул Виктор: - не продолжайте, ни одним словом не смейте касаться незапятнанной репутации этой несчастной девушки...

- Tu es fou, ты сумасшедший, незапятнанная репутация у актрисы c'est seulevent drole.

Княгиня засмеялась.

- На этот путь толкнул ее один негодяй, по приказанию своих родителей, не смеяться, а плакать должны были бы вы...

- Я?.. - недоумевающим тоном, спросила она, окидывая взволнованного Виктора беспокойным взглядом.

Он вскочил с кресла и нервно заходил по комнате.

- Да, вы! - остановился он через мгновенье перед матерью, - так как этот негодяй - я, а эти родители вы и мой отец.

- Так она?..

Княгиня остановилась.

- Она - Александра, Александра Яковлевна Гаринова! - твердо отчеканил князь.

Зоя Александровна остолбенела.

- Не ее ли ты собираешься представить мне в качестве дочери? - задыхающимся от злобы голосом проговорила она.

- О, это был бы счастливейший день в моей жизни, - с отчаянием воскликнул Виктор: - но она пока отказывается от этой чести...

- Она... отказывается... - медленно проговорила княгиня. - Поди вон! Ты мне не сын... - с трудом добавила она.

Виктор было подошел к ее руке, но она отняла ее.

Он вышел и спокойно уехал в Москву.

Гарин знал свою мать, он был уверен в ее любви к нему и не полагал, что эта размолвка могла стать серьезной, а потому отказ ее принять его после возвращения из Москвы поразил его, и он не мог иначе истолковать его, как влиянием отца, в чем и не ошибался.

Ошеломленная переданным ей сыном известием о его любви к той женщине, от которой она его, казалось, так искусно устранила, княгиня решила сообщить завтра же все мужу и вместе с ним придумать способ спасти своего любимца из рук этой злодейки. На другой день ее ожидал новый сюрприз. Князь Василий, которого она только что думала пригласить к себе для переговоров, бледный, расстроенный явился в ее кабинет.

- Вот ваше баловство, дождались! - заявил он, непривычно возвышая голос и потрясая сплошь исписанным листом почтовой бумаги.

- Что ты хочешь этим сказать? - уставилась на него княгиня.

Князь сообщил ей, что им сейчас получено из Москвы письмо, и показал ей его, в котором некто Андрей Матвеевич Вурцель уведомлял его, что у него в конторе имеются векселя его сына князя Виктора Гарина на сто пятьдесят тысяч рублей, подписанные им по доверенности отца и, кроме того, он, Вурцель, оберегая честь имени князей Гариных, скупил остальные обязательства князя Виктора у московских и петербургских ростовщиков, тоже на сумму более ста тысяч рублей. Сроки всем этим обязательствам истекают на днях и потому он приглашает князя уплатить по ним, грозя в противном случае предъявить их к протесту и взысканию, так как, сколько ему известно, доверенности у князя Виктора кредитоваться от имени отца никогда не бывало и дело это носит уголовный характер.

- Это она, это все она!.. - воскликнула Зоя Александровна, в изнеможении откидываясь на спинку кресла.

- Кто она? - вопросительно посмотрел на нее князь Василий.

- Александрина.

- Ты бредишь?

- Нет, далеко нет, не далее как вчера, он рассказал мне все.

Она передала мужу ее вчерашний разговор с сыном.

- Теперь я понимаю! - щелкнул князь ногтем. - Надо принять меры. Я соберу деньги и уплачу, хотя мне это будет очень трудно, но, или он женится на Ляховой, или я выгоню его из дома...

Зоя Александровна кинула на мужа умоляющий взгляд.

- Временно, но выгоню... - смягчился князь. - Если он явится в мое отсутствие, вы не должны принимать его, слышите?

- Слышу!

- Если вы не исполните, то будет хуже для него, - сделал он угрожающий жест.

Княгиня покорно опустила голову.

- Я должен сообщить вам еще худшее: его едва не выгнали из полка, я насилу спас, упросив командира уволить его по прошению, которого он не подавал, сказав ему, что я добуду на это согласие министра.

- За что? - простонала Зоя Александровна.

- Он подделал бланк своего товарища графа Потоцкого на вексель в десять тысяч рублей. Тот заплатил, но сообщил об этом командиру и офицерам. Полковник был сейчас у меня. Я отдал ему для передачи Потоцкому десять тысяч и умолял не доводить дело до офицерского суда. Сейчас поеду хлопотать у военного министра. Он, надеюсь, пожалеет мои седины, не допустить опозорить мое имя...

В голосе князя послышались слезы. Княгиня была бледна как полотно и еле сидела в кресле.

- Теперь, более чем когда либо, надо устроить скорее брак Софи с Путиловым, иначе, отдав почти триста тысяч, мы нищие, - сказал князь Василий, после некоторой паузы.

- Софи согласна, Путилов бывает часто. Я думаю, что это устроится. Время ли только теперь думать о свадьбе при таком несчастьи?

Зоя Александровна глубоко вздохнула.

- О делах, матушка, думать всегда время, - заметил князь Василий. - На княгиню Анну надежда плоха, она, кажется, не расположена помогать нам, с ней мы сыграли в пустую, а может быть мы устроим и сразу две свадьбы, Софи с Путиловым и Виктора и Ляховой.

XXX

Ловля жениха

- Его сиятельство князь Василий Васильевич просит пожаловать ваше сиятельство к себе, - доложил камердинер старого князя, входя в кабинет Виктора.

- Сейчас! - встрепенулся последний и невольная робость овладела им.

Все предположенные на досуге вопросы и ответы вылетели из головы, наступивший момент объяснения, хотя и далеко не неожиданный, заставил сильно забиться его сердце. Нервною походкою отправился он на половину старого князя и как-то невольно замедлил шаги перед дверью отцовского кабинета. Он нажал ручку двери, она медленно отворилась, он вошел.

Князь Василий сидел у письменного стола и, казалось, не заметил появления сына. Тот остановился у дверей и тихо кашлянул. Князь Василий обернулся.

- Это вы? Добро пожаловать! - сказал он голосом, в котором слышались металлические ноты.

Виктор подошел ближе к отцу.

- Вам, надеюсь, знакомы эти документы? - подал тот ему пачку векселей. - Возьмите и просмотрите, все ли тут? Чего вы боитесь? Надо было бояться выдавать их, - продолжал он, видя, что сын, совершенно растерявшись, стоит опустя руки.

Виктор, услыхав упрек в трусости, встрепенулся, взял документы и стал их просматривать.

- Все! - сухим голосом сказал он через несколько минут.

- Я вас поправлю, есть еще один, который погубил вашу военную карьеру. По нему заплатил граф Потоцкий, а ему я, - подал князь Василий сыну вексель в десять тысяч рублей с подложным бланком графа. Виктор взял его, подержал почти бессознательно в руках и возвратил отцу.

- Что же вы, князь, на все это скажете? - уставился на него отец.

Виктор молчал.

- Я жду, хотя понимаю, что таким поступкам, марающим честь и доброе имя, нет оправдания.

Сын вспыхнул.

- Ошибаетесь, отец мой, у меня есть оправдание, но оно вместе с тем и ваше обвинение, я истратил все эти деньги на девушку, которую вы лишили состояния и крова, а я чести и доброго имени, сто тысяч рублей, завещанных словесно на одре смерти моим дядей, князем Иваном, его побочной дочери Александре Яковлевне Гариновой, она получила сполна. Остальное пошло также на нее и явилось лишь небольшим вознаграждением за то унижение, которое она терпела в доме ее ближайших родственников, в нашем доме.

Такой ответ не был, после разговора с княгиней, неожиданным для князя, и он только несколько раз во время монолога сына щелкнул ногтем.

- Хорошо-с, может быть все то, что рассказала вам эта госпожа, и правда, но считаете ли вы теперь ее удовлетворенной и ваши обязательства относительно нее конченными? - ровным голосом спросил князь Василий.

- Никогда! - воскликнул Виктор. - Мои обязательства относительно нее могут кончиться только с моей смертью.

- Вы говорите серьезно?

- Совершенно!

- Подумайте. Я предлагаю вам мое полное прощение, восстановление вашего положения в обществе, с непременным условием вашего брака с Раисой Григорьевной Ляховой.

- С жидовкой, - презрительной прошептал Виктор.

- С дочерью действительного статского советника, - поправил князь Василий.

- Никогда!

- Я дам вам время на размышление...

- Мне его не надо, знайте, что кроме Александры Яковлевны Гариновой, если только она наконец согласится, я никогда никого не поведу в алтарю. Даю в этом честное слово князя Гарина.

- В таком случае я попрошу вас выехать немедленно из моего дома, забыть, что у вас есть отец и мать... Я вас проклинаю!.. - хриплым голосом закричал князь Василий, вскакивая с кресла и указывая сыну на дверь:

- Подите вон!

Князь Виктор быстро вышел, еле сдерживая готовые хлынуть из глаз слезы, пережитого волнения. Часа через два он снова был потребован в кабинет отца.

- Вы не передумали? - обратился к нему последний.

- Нет! - твердо ответил он.

- В таком случае я призвал вас для того, чтобы сообщить вам, что за уплатой ваших долгов, никакого личного имущества у вас не осталось, но я с своей стороны сделал распоряжение в контору о выдаче вам ежемесячно двухсот рублей. В контору вы соблаговолите сообщить ваш будущий адрес.

Князь Василий остановился. Виктор молчал.

- Вы мне больше не нужны, - произнес князь Василий, после некоторой паузы, и отвернулся, занявшись какой-то бумагой.

Сын вышел. В этот же день, холодно простившись с матерью и сестрою, он уехал в Москву.

- Поверьте, князь, я умею ценить людей, приносящих для меня жертвы и идущих из-за меня на преступления, - подарила его Пальм-Швейцарская ласковой улыбкой, когда он рассказал ей все происшедшее с ним в родительском доме, и протянула ему руку.

Он припал к ней горячим поцелуем. Она долго не отнимала ее. В ее сердце закралась было жалость к этому гибнущему из-за нее юноше, но она переломила себя. Враждебное чувство к роду Гариных с новой силой проснулось в побочной дочери князя Ивана.

Николай Леопольдович Гиршфельд с распростертыми объятиями встретил Виктора и предложил ему помещение в своем доме.

- О плате и не заикайтесь, вы мой гость на неопределенный срок; если мне понадобится, вы не откажетесь оказать и мне какую-нибудь услугу.

Виктор принял это любезное приглашение. Гиршфельд действовал под влиянием Александры Яковлевны.

- Не упускайте его из виду, он мне еще нужен, - сказала она.

Николай Леопольдович, впрочем, и сам рассчитывал извлечь из этого современного "блудного сына" сановных родителей известную долю пользы. Он, как мы увидим далее, не ошибся: князь Виктор Гарин стал одним из его преданных клевретов.

Изгнание сына не внесло почти никакого изменения в строй жизни семейства Гариных. Княгиня Зоя Александровна, получив от мужа отчет о последней беседе его с сыном и о положительном отказе его вступить в желательный для них брак с миллионершей Ляховой, стала усиленно, по требованию князя, хлопотать о браке ее старшей дочери Софи с Сергеем Николаевичем Путиловым.

Сергей Николаевич был сын богатого купца, бывшего крестьянина Пензенской губернии, Николая Никандровича Путилова. Его отец вел обширную внутреннюю и заграничную торговлю хлебом, и был царьком петербургского хлебного берега. Умный старик не препятствовал желанию сына идти по ученой части, хотя сам обучался на медные деньги, и Сергей Николаевич кончил одним из первых кандидатов математический факультет петербургского университета. Богатый, образованный юноша естественно вырывался из своей среды и, случайно сойдясь с князем Виктором Гариным, попал в дом его родителей, а через них в другие дома великосветского Петербурга. За последнее время этот заколдованный круг значительно разомкнулся и доступ в него не только образованным, но даже просто шлифованным плутократам, стал сравнительно легок. Николай Никандрович и сам вращался среди сановников и аристократов, заседая с ними в многочисленных благотворительных учреждениях и комитетах. Считая своего единственного сына за человека серьезного и теперь даже дельного советника по торговым делам, он спокойно оставлял его баловаться по фешенебельным гостиным, вполне уверенный, что его миллионное дело перейдет после его смерти в надежные и не только опытные, но и образованные руки. Торговые поручения отца, блистательно исполненные Сергеем Николаевичем в Англии, Франции и Германии, твердо убедили его в этом мнении.

- А если и женится там на какой-нибудь голой княжне или графине, пусть. Нам за приданым не гнаться стать. Сами капитал десятками миллионов считаем, - говорил Николай Никандрович лицам, выражавшим опасение, что Сергей Николаевич срубит себе дерево не по плечу.

- Да, его тоже не проведешь, очень он у меня умен! - добавлял счастливый отец.

Мать Сергея Николаевича, Домна Семеновна, уже совсем простая, "не полированная", как называл ее муж, женщина, чуть не молилась на своего Сережу.

- Заморская, кажись, принцесса и та ему не под пару, - рассуждала она среди своих многочисленных приживалок.

Этого-то Путилова и наметили в мужья своей старшей дочери Софьи князь и княгиня Гарины.

Княжна Софья Васильевна была худенькая, болезненная, невзрачная блондинка, послушная, безответная, недалекая по уму, но с добрым сердцем. Бй шел уже двадцать пятый год - она, что называется засиделась. Надо, впрочем, сказать, что и ранее на ее руку являлось мало претендентов, а если и были таковые, то они метили на приданое, что далеко не входило в расчеты ее родителей - этих только кажущихся богачей.

- Софи, надо же, наконец, кончить с Путиловым, - сказала княгиня Зоя своей дочери через несколько дней после отъезда сына.

- То есть как кончить, maman, я не понимаю?

- Пора бы понимать, не маленькая...

Софи вспыхнула.

- Или он должен сделать предложение, или же прекратить свои посещения, он, наконец, тебя компрометирует...

Путилов, в самом деле, часто бывал у Гариных и по целым часам беседовал по душе с Софи, которая ему нравилась как терпеливая слушательница, высказывавшая по простоте своей души часто, сама не замечая того, весьма дельные мысли. Сергей Николаевич чувствовал к ней слабость говоруна - он был им, несмотря на свою серьезность. Никакого другого чувства он не испытывал к этой доброй, но некрасивой девушке.

- Что же мне делать, maman? - покорно спросила Софи.

- Что делать, что делать? Всему учить надо. Пококетничать, полюбезничать с ним, позволить поцеловать руку, себя...

- Себя? - вспыхнула Софи.

- Ну да, себя, не растаешь, а там мое дело... - рассердилась княгиня.

- Я попробую... - прошептала дочь.

Совершенно случайно намеченный Зоей Александровной план был выполнен со стороны Софи блистательно. Сергей Николаевич явился как-то после завтрака, au bon courage. Княгиня оставила их с Софи в гостиной. Последняя хотя и не умело, но стала с ним кокетничать. Путилов разнежился, стал целовать ее руки, взял за талию. Софи склонила ему голову на плечо. В дверях появилась княгиня Зоя. Сергей Николаевич быстро отскочил от княжны.

- Ничего, ничего, я давно уже вас люблю как сына, - обняла его Зоя Александровна.

Хмель выскочил из головы Путилова. Он понял, что участь его решена и что надо сделать предложение. Он его и сделал. Мать и дочь выразили согласие. Жениха оставили обедать. Возвратившийся домой князь Василий отечески заключил его в объятия и облобызал. За обедом было подано шампанское и выпито за здоровье жениха и невесты. В этот же вечер Сергей Николаевич сообщил своему отцу о сделанном им предложении и о полученном согласии, умолчав, конечно, об обстановке.

- Что же, с Богом, дело хорошее, фамилия известная, сам истинный вельможа, а какова она - тебе знать, не мне ведь жить с ней... - отвечал Николай Никандрович.

На другой день князь Василий Васильевич первый сделал визит будущему свекру своей дочери и пригласил на завтра к себе на обед, как его, так и его супругу.

- Телом-то жидка больно, Сереженька, да и неказиста! - выразила свое мнение, по возвращении с обеда, Домна Семеновна о своей будущей невестке, любовно глядя на сына.

Тот поморщился от этого замечания.

Через месяц была сыграна скромная, интимная свадьба.

Таково было желание князя Василия и жениха. Тотчас же после венца молодые уехали заграницу. Василий Васильевич успел занять у старика Путилова довольно круглую сумму.

XXXI

Еще жертва

В то время, когда в Петербурге происходили описанные в предыдущих главах события, жизнь наших московских героев шла своим чередом. Дела Николая Леопольдовича Гиршфельда, как одного из московских светил адвокатского мира - так, по крайней мере, чуть не в каждом номере называла его "петуховская газета", были блистательны. По городу то и дело ходили слухи о получении им крупных кушей гонорара, возбуждая зависть начинающих, или же неудачных "софистов XIX века", были ли эти слухи хотя на половину правдивы, или же пускались клевретами и многочисленными агентами Николая Леопольдовича - это было покрыто мраком неизвестности. Смело можно было утверждать лишь одно, что там, где можно было сорвать куш, Гиршфельд не зевал и не давал промаха. С этим были согласны, как сторонники Николая Леопольдовича, так и его антагонисты. В пример приводили следующий бывший в его адвокатской практике факт: ямщики московской Ямской слободы обратились к нему с просьбой принять на себя хлопоты по сложению с них накопившейся за много лет недоимки, образовавшей очень солидную сумму. Николай Леопольдович очень ловко заключил с ними условие об уплате ему гонорара в десять тысяч рублей, "в случае если недоимка окажется сложенной", отправился в канцелярию городской думы, и там узнал, что недоимка эта уже сложена с них несколько месяцев тому назад, взял копию с постановления думы и, по смыслу условия, получил десять тысяч. Прибавляли, что Гиршфельд ранее заключения условия знал о положении дела о недоимке, состоя, как московский домовладелец, гласным думы. Несмотря, впрочем, на такое легкое срывание значительных кушей, положение его дел вообще и состояние его духа в описываемое нами время было из незавидных.

Понятие "о незавидном" положении дел, было, конечно, относительно. Другой, менее алчный, чем Николай Леопольдович, сохраненное им до сих пор, за выдачею Петухову, Сироткиной и за постоянными громадными тратами на Пальм-Швейцарскую, состояние считал бы богатством и благословлял бы свою судьбу, но Гиршфельд воображал себя обобранным и разоренным, прикидывая в уме, сколько бы было у его, если бы не явились в его кассу непрошенные загребистые лапы. Несмотря на то, что к чести Петухова и Сироткиной надо сказать, что они не беспокоили более Николая Леопольдовича денежными требованиями, он все же время от времени предавался сожалению об отданных им кушах. Ему хотелось, кроме того, чтобы все эти его подневольные траты пали на счет его доверителя, князя Владимира Шестова, и чтобы из его состояния осталась бы и ему львиная доля. Этого, после последовавшей выдачи полумиллиона княгине Анне, и при продолжающихся усиленных и прогрессивно увеличивающихся требованиях громадных сумм самим князем Владимиром, легко устроить не предвиделось, хотя молодой князь до сих пор беспрекословно подписывал не читая всевозможные акты и расписки по указанию Гиршфельда. Юридически последний мог бы, конечно, в неделю обставить дело так, что иголочки не подточишь, но князь при уменьшении, выдач мог поднять скандал и произошла бы огласка, чего пуще огня боялся Николай Леопольдович.

- Надо устроить все келейно, мирком да ладком! - мечтал он в тиши своего кабинета.

- Как? - восставал в его уме вопрос.

Обдумыванием его то и был занят за последнее время Гиршфельд.

План уже начал было слагаться в его изобретательной в этом смысле голове, когда одно обстоятельство заставило отложить не только приведение его в исполнение, но даже отделку деталей в долгий ящик. Флегонт Никитич Сироткин, как будто бы дожидался только видеть своего сына в возможном для него почетном положении, и недели через две после того, как Иван Флегонтович сделался адвокатом, а жена его артисткой лучшего театра в Москве, слег в постель и отдал Богу душу. Причиною его смерти была сильная простуда, схваченная им при поездке с Николаем Ильичем Петуховым на рыбную ловлю в прорубях. Старик, впрочем, до самой смерти своей не верил в свою простудную болезнь.

- Пустое, просто смерть пришла, и где тут у вас простудиться, ишь невидаль морозы, мы в тайге на снегу спали, а мороз бывало градусов под пятьдесят, а то и ровно, а тут что, тьфу, а не морозы!

После старика остался капитал в двадцать тысяч рублей, и завещание, по которому все он оставлял своим внучатам.

После похорон отца с Иваном Флегонтовичем случился первый запой, который и стал повторяться через весьма короткие промежутки. Прежде он любил выпить в компании, но был, по-русской пословице, "пьян да умен, два угодья в нем", теперь же он забросил адвокатуру и пил почти без просыпу. Несчастная Стеша натерпелась от него много горя. Вечно пьяный муж требовал постоянно водки или денег на нее, лез в драку в случае отказа, а иногда прямо колотил ее, без всякой видимой причины, а просто по пьяной фантазии. Она только и отдыхала у Николая Леопольдовича, к которому почти искренно привязалась, и он платил ей, на сколько это было в его натуре, взаимностью. Ему жаловалась она на зверское обращение с ней мужа, и он как мог старался ее утешить.

- Хоть бы он сгинул поскорей и меня освободил! - стала наконец зачастую восклицать выведенная из терпения Стефания Павловна.

- И сгинет, долго не протянет при таком пьянстве, - уверял ее Николай Леопольдович.

Вскоре, впрочем, ему пришлось вместе с нею искренно разделять это желание. Несмотря на принятые со стороны Гиршфельда предосторожности не пускать пьяного Сироткина в его дом, он однажды, по недосмотру прислуги, с заднего крыльца забрался в кабинет к Николаю Леопольдовичу.

К счастью, тот был один.

- Не пускать... меня не пускать... - заплетающимся языком начал кричать Иван Флегонтович, - адвокат, важная птица, подумаешь.

Он тыкал в Гиршфельда пальцем.

- А хочешь... я тебя сдуну, возьму и сдуну, от жены на тебя бумагу получу и сдуну... Пойдешь ты у меня соболей ловить... То-то, а ты... не пускать, меня не пускать!.. А травить людей умеешь?

Он погрозил ему пальцем, приняв возможно величественную в его положении позу.

Николай Леопольдович, услыхав этот страшный для него пьяный бред, побледнел, как мертвец, и еле удержался на ногах. Он призвал на помощь все свое самообладание, постарался всеми силами успокоить непрошенного гостя, сам вывел его от себя и, усадив его на извозчика, отправил домой.

- То-то, уважай! - повторил ему несколько раз Иван Флегонтович, когда он сводил его под руку с лестницы и усаживал на извозчика.

Вернувшись домой, Гиршфельд тотчас же распорядился послать за Стефанией Павловной, написав ей коротенькую записку. Она вскоре явилась. Он усадил ее на диван и дрожащим от волнения голосом передал ей только что устроенную ее мужем сцену.

- Зачем же ты, Стеша, солгала мне тогда, что он ничего не знает?

- Не хотела причинять тебе лишнего беспокойства, в трезвом виде, да бывало и выпив - он могила, кто же знал, что с ним стрясется такая беда.

- Как хочешь, Стеша, ангел мой, ты меня спаси! - со слезами на глазах упал перед не он на колени.

- Да как же я тебя спасу, милый мой? - с искренним сожалением воскликнула она. - Бумагу отдать, так ведь этим ему рот не завяжу...

Гиршфельд так растерялся, что даже не воспользовался предложением Стеши возвратить ему подлинную исповедь, и продолжал глядеть на нее умоляющим взглядом.

- О, хоть бы он сгинул! - прошептала Стеша.

- И пусть сгинет, пусть сгинет,- - ухватился он за эту мысль, - дорогая, неоцененная моя, пусть сгинет.

- Да ведь без Божьей воли ничего не случится... - развела она руками.

- Можно, Стеша, я тебе дам, подлей... несколько капель... - хриплым, прерывающимся шепотом начал он.

- Не говори, не продолжай! - вскочила с дивана и как-то дико вскрикнула она. - Мне и так последние ночи все снится княжна Маргарита.

Он упал головой на подушки дивана и зарыдал. Успокоившись немного, она подошла, села снова на диван около его головы и молча дала ему выплакаться. Наконец, он вскочил на ноги, вытер глаза и несколько раз прошелся по кабинету.

- Хорошо! - остановился он перед ней. - Скажи мне откровенно, ты была бы довольна, если бы он умер?

- То есть как? - уставилась она боязливо на него.

- Ну, например, утонул что-ли...

- Сам?

- Сам не сам, но... как будто сам...

Стеша молчала.

- Пойми, Стеша, что тут нужно выбирать между мной и им, если он до послезавтрашнего утра будет жив, я пущу себе пулю в лоб...

Стеша вздрогнула. В его голосе звучала правда.

- Отвечай же?

- Делай, как знаешь! - махнула она рукой. - Но, а если ты попадешься? - добавила она шепотом.

- Я тут не причем. Это будет случайность... Только слушай! Где он теперь?

- Дома, спит... Я его уложила и поехала к тебе.

- Задержи его завтра до двенадцати часов, а к двенадцати за ним заедут.

- Кто?

- Князев и Гарин.

Стеша колебалась.

- Неужели нельзя обойтись без этого? - робко задала она вопрос.

- Нет, или он, или я... Помни, Стеша! Согласна?

- Хорошо! - чуть слышно отвечала она.

- Так поезжай же, моя прелесть! - обнял он ее и крепко поцеловал.

Стефания Павловна уехала.

Александр Алексеевич Князев, фамилию которого упомянул Гиршфельд при разговоре с Сироткиной, был один жз преданнейших клевретов Николая Леопольдовича. Это был высокий, полный, атлетически сложенный блондин, с редкими волосами на голове, но за то густыми, длинными усами. Он когда-то служил в военной службе, прокутил до нитки отцовское достояние, вышел в отставку и с тех пор не имел определенных занятий, питаясь перед встречей с Николаем Леопольдовичем писанием разного рода просьб темному люду, для чего и бродил около Иверских ворот и слонялся по коридору окружного суда, не брезгуя и прошением милостыни pour le panvre officier... Гиршфельд, умевший различать людей, с год уж как пригрел его, поставил на приличную ногу, отвел ему комнату в своем доме и даже платил жалованье, хотя не давал ему почти никакого занятия, кроме редкой переписки бумаг. Он берег его для экстренных случаев, не сомневаясь в его преданности ему. Князев буквально благоговел перед своим благодетелем, хотя, по требованию Николая Леопольдовича, при посторонних, держал себя совершенно независимо. Александр Алексеевич был человек способный на всякое как геройское дело, так и преступление, стоило ему посулить, или еще лучше дать денег на кутеж, и для него не было ни в чем слова; нельзя. Вино и водку он истреблял в огромном количестве, но почти никогда не пьянел.

После ухода Стефании Павловны, Гиршфельд приказал позвать к себе в кабинет Александра Алексеевича. Он оказался дома и не замедлил явиться, одетый во все черное. Гиршфельд спокойно объяснил ему, какого рода услугу он от него ожидает, заметив вскользь, что Сироткин мешает его любовной интриге с Стефанией Павловной.

- Вот вам радужная в задаток, послезавтра будет другая, если все обойдется благополучно, только чур, завтра сделать дело, а не пропадать из дому, - подал ему он кредитку.

Князев только укоризненно посмотрел на Николая Леопольдовича и сунул бумажку в карман.

- Вы пригласите с собой Гарина, но он не должен ничего знать. Немножко выкупается - это не беда. Понимаете?

- Понимаю, и в лучшем виде обделаю, будьте покойны, такого мозгляка, как Сироткин, я отшвырну сажени на две - теперь половодье, лодку опрокинем у берега, напоим мы его до положения риз - он и не почувствует, как у прапраотца Адама, не проспясь очутится, - цинично захохотал Князев.

Дня через два после этого разговора во всех московских газетах появилось известие о катастрофе, происшедшей на Москве-реке, у Воробьевых гор. Газеты передавали, что в ночь на 15 мая 188* года, князь Виктор Васильевич Гарин, отставной поручик Александр Алексеевич Князев и частный поверенный Иван Флегонтович Сироткин, возвращаясь с рыбной ловли и находясь в сильно нетрезвом виде, выехав на середину реки, по неосторожности опрокинули лодку и упали в воду. На их крики о помощи подоспели крестьяне деревни Потылихи, и двое из находившихся в лодке: князь Гарин и Князев были спасены, третий же Сироткин, утонул и труп его до сих пор не найден. Сильно разложившийся труп Ивана Флегонтовича, только около двух недель спустя, был усмотрен прибитым к берегу реки, верст за пять от Москвы.

Все эти дни Гиршфельд и Стефания Павловна провели в тревожном состоянии ожидания, что вот, вот Иван Флегонтович явится перед ними живой. К рассказу Князева Николай Леопольдович все таки относился с некоторым недоверием, хотя и уплатил ему обещанные деньги. Наконец, труп был найден, привезен в Москву и после формальностей вскрытия, передан Стефании Павловне. Она устроила мужу богатые похороны и, казалось, была потрясена этой утратой.

XXXII

Свадьба

Прошло около трех месяцев. Николай Леопольдович провел их почти в постоянном беспокойстве. Это беспокойство происходило от более чем странного, загадочного поведения относительно его Стефании Павловны Сироткиной.

После похорон мужа она около месяца почти совершенно не бывала у Гиршфельда, а если и заезжала, то всегда на минуту, с каким-то растерянным видом, спеша к детям, к сиротам, как она с особым ударением называла их. Затем, хотя посещения ее участились, но она все-таки была совсем другая, нежели прежде, и Николай Леопольдович уловил несколько брошенных ею не него взглядов, сильно его обеспокоивших. Из них он заключил, что она на что-то решилась, но это "что-то" скрывает от него.

- Что с ней делается? - задавал он себе вопрос.

- Или мне только кажется - тоже моя проклятая подозрительность.

- Нет, не может быть, я слишком хорошо знаю людей, она что-то задумала.

Такие, или в таком роде, разговоры вел он сам с собою - почти ежедневно.

Ежедневно также ожидал он, что она наконец выскажется. Ожидания его не сбывались. Он решился наконец заговорить об этом первый.

- Скажи мне, моя дорогая, что с тобой, ты совсем переменилась ко мне и видимо не искренна со мной? - спросил он ее в одно из их свиданий наедине.

- Я! - смутилась она. - Кажется я все такая же,

- Нет, ты что-то скрываешь от меня, но очень неискусно, и это делает тебе честь. Между нами не должно быть тайн.

- Если так, изволь, я скажу тебе, - встрепенулась она; - мне кажется с некоторых пор, что ты меня совсем не любишь, что ты даже никогда не любил меня.

- Что за мысли, чем я тебе показал это, не тем ли, что почти три месяца мучаюсь и волнуюсь от твоей холодности...

- А разве у меня не может появляться мысль, что это твое беспокойство относится не лично ко мне, а к находящемуся у меня в руках документу?

Николай Леопольдович побледнел, что не ускользнуло от нее.

- Я почти уверена, что это так... - с горечью продолжала она.

- Уверяю тебя, что я даже забыл думать об этой бумаге! - деланно-небрежным тоном сказал спохватившийся Гиршфельд.

- Этому-то я не поверю, - ядовито улыбнулась она.

- Напрасно!

- Ничуть, и я докажу тебе сейчас твоими собственными поступками. Если бы ты любил лично меня, разве ты стал бы продолжать со мной эту преступную связь. Я понимала ее, когда я была не свободна, а теперь... - Она в упор поглядела на него. Он понял этот ясный намек и закусил губу.

- Ты знаешь хорошо мои взгляды на брак... я никогда не женюсь...

- Если так, если ты меня не любишь настолько, чтобы поступиться для меня этими взглядами, то нам надо расстаться...

- Расстаться!.. Ты с ума сошла!

- Непременно, я это решила давно, вот именно это-то я от тебя и скрывала. У меня дети; они подрастут, какой пример подам я им!?

Она остановилась.

- Какие пустяки, кто внушил тебе подобные мысли?

- Не ты? - бросила она ему,

- Уж конечно! - усмехнулся он.

- Я и решила, что лучше расстаться нам теперь, хотя я, и не отказываюсь, люблю тебя, искренно за это время привязалась к тебе, решилась даже для тебя на преступление.

Он вздрогнул при этом воспоминании.

- Но, видно, я твоей-то любви не заслужила, не стою... Прощай!

Она встала и подошла к столу за шляпкой.

- Куда же ты? - с тревогой в голосе спросил он.

- Куда? К детям, к сиротам...

- Когда же ты придешь?

- Никогда.

- Не мучь меня, скажи, что ты шутишь! - загородил он ей дорогу.

- Нет, не шучу, я говорю совершенно серьезно.

- Как же я?

- Как ты? Жил без меня и проживешь, Бог даст, - усмехнулась она.

Он с тревогой глядел на нее; видимо было, что он хотел что-то спросить у нее и не решался. Она угадала его мысли.

- Поверь мне, что я лично исполню свято мое слово об исповеди княжны; если же я выйду замуж, то тогда это будет дело моего мужа. От второго мужа у меня тайн не будет.

- Нет, нет, я не могу расстаться с тобой! - бросился он к ней. - Я буду этим твоим вторым мужем.

- Ты так долго медлил, что я бы вправе теперь отказаться, - улыбнулась она довольной улыбкой, - но я, так и быть, согласна. Моим свадебным подарком будем тебе исповедь княжны Маргариты.

- Не думаешь ли ты, что я из-за нее решаюсь жениться на тебе? - вспыхнул он.

- Я не хочу этого думать, - уклончиво отвечала она.

Через неделю, в присутствии только двух шаферов, Князева и князя Гарина, в церкви Св. Бориса и Глеба, что на Арбатской площади, совершилось бракосочетание присяжного поверенного Николая Леопольдовича Гиршфельда с вдовою канцелярского служителя Степанидой Павловной Сироткиной. Дети Стеши были заранее перевезены в дом Николая Леопольдовича. Туда же из церкви отправились и молодые. Приехавшие с ними шафера, выпив по бокалу шампанского, удалились по своим комнатам. Стеша с мужем остались одни.

- Велим подать себе чай и ужин в кабинет, как тогда, помнишь, первый раз... - прошептала она.

Он позвонил и распорядится.

Они прошли туда.

Она вынула из кармана подлинную исповедь княжны Маргариты Дмитриевны Шестовой, зажгла ее на свечке, бросила в камин и быстро потушила свечи и лампы.

- Что ты делаешь?

- Я хочу, чтобы наше первое законное уединение освещала именно эта рукопись - неисчерпаемый источник беспокойства для тебя за твое доброе имя, и для меня за искренность твоей любви.

Синеватое пламя, охватившее пожелтевшие листки, осветило страстный, искренний поцелуй новобрачных.

Не находя возможным появиться среди своих московских знакомых с своей женой, которую большинство из них знало, как камеристку покойной княгини Зинаиды Павловны Шестовой, Николай Леопольдович решил переехать в Петербург, что вполне сообразовалось с тем планом, который он не привел в осуществление вследствие выходки первого мужа его настоящей супруги. В течении месяца он ликвидировал все свои дела, продал дом и переехал на жительство со своей семьей в Северную Пальмиру, оставаясь присяжным поверенным московского округа. За ним последовал только один Александр Алексеевич Князев. Князь Виктор Гарин не решился покинуть Москвы - резиденции его кумира - Александры Яковлевны Пальм-Швейцарской.

В АРХАНГЕЛЬСКУЮ ГУБЕРНИЮ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Ничего не будет нового,

Если завтра у него

На спине туза бубнового

Мы увидим... Ничего!

Н. Некрасов.

I

Аристократка

Громадный, тенистый, вековой парк, обнесенный массивною железною решеткою, почти совершенно скрывал от взоров прохожих и проезжающих по одной из отдаленнейших улиц города Москвы, примыкающей к Бутырской заставе, огромный барский каменный дом с многочисленными службами, принадлежащий графине Варваре Павловне Завадской. Даже зимой сквозь оголенные деревья парка, этот вековечный памятник отживающей старины и барства, окрашенный в беловато-серую краску, с громадным подъездом под массивным фронтоном, едва был доступен для взоров любопытных.

Подобного рода обширные городские усадьбы еще и теперь, хотя редко, встречаются на окраинах Белокаменной, где пока не всякий вершок городской земли перешел в руки спекулятивных строителей, ухитряющихся чуть не на ладони строить Эйфелевы башни с тонкими, дрожащими от уличной езды стенами и множеством квартир "со всеми удобствами". Для домохозяев, прибавим мы вскользь.

Широкая густая аллея вела к подъезду дома от литых чугунных ворот, на чугунных же столбах которых возвышались два огромных фонаря, зажигавшиеся лишь несколько раз в год, в высокоторжественные дни; обыкновенно же в девять часов вечера эти массивные ворота уже запирались. В главном доме, вмещавшем в себе целые амфилады с старинной мебелью, бронзой и коврами, жила, окруженная многочисленными приживалками и десятками мосек, шелковистых пинчеров и болонок - восьмидесятилетняя графиня Варвара Павловна Завадская, урожденная княжна Шестова.

Она была родной сестрой покойных князей Александра и Дмитрия Павловичей и следовательно родной теткой покойных же княжен Маргариты и Лидии Дмитриевны и благополучно здравствующего князя Владимира Александровича Шестова. Но так как графиня давно уже прекратила всякие не только родственные, но даже отношения простого знакомства с своими братьями, то племянники и племянницы не только никогда не видали ее, но даже едва ли подозревали существование своей близкой родственницы.

Покойная княгиня Зинаида Павловна во время жизни своей в Москве после смерти мужа раза четыре была у нее, но ни разу не была принята и не получала ответного визита. Делать визиты и не было в обычае графини Варвары Павловны. Вся московская аристократия и столичные высокопоставленные лица периодически ездили к ней на поклон, являлись с поздравлениями в праздники, дни именин и рождения ее сиятельства. В эти дни ею устраивались petites soirees intimes, доступ на которые был чрезвычайно труден.

Во время таких-то soirees и зажигались фонари на чугунных воротах.

Молилась Варвара Павловна в своей домовой церкви, и потому редкие ее выезды в старинной карете с гербами, запряженной шестеркой-цугом, с двумя ливрейными лакеями на запятках, составляли событие не только для местных обывателей, но и для половины Москвы.

Кроме приживалок, в доме состоял огромный штат прислуги обоего пола; лакеи были одеты в ливрейные фраки, красные жилеты, чулки и башмаки, горничная обязательно в темно-коричневые платья - любимый цвет старой графини. Она сама - высокая, полная, выглядевшая далеко моложе своих лет, с строгим, властным выражением правильного лица, надменным взглядом светло-карих глаз, с седыми буклями на висках, в старомодном чепце и платье из тяжелой материи, казалась сошедшею с фамильного портрета - одного из тех в массивных золоченых рамах, которыми были увешаны стены ее обширной "портретной". Для новых лиц и новых знакомств графиня была почти недоступна.

На нее-то, как на единственную близкую родственницу Владимира Александровича Шестова и возлагал все свои надежды и упования "оборотистый адвокат" Николай Леопольдович Гиршфельд в деле осуществления своих планов, состоящих, как мы видели, в том, чтобы отмахнуть себе львиную долю из шестовских богатств и притом отмахнуть артистически, без перспективы удалиться в одно прекрасное утро "в места более или менее отдаленные".

- Чтобы комар носу не подточил, вот какую надо подвесть механику! - так заканчивал Гиршфельд, обдумывая подробность той или другой комбинации, тот или другой план.

Сделать в этих планах графиню Варвару Павловну своей невольной, но главной помощницей являлось для него необходимым, и он стал настойчиво и упорно добиваться свиданья с ней. Это, как мы знаем, было не легко. Но Гиршфельд был не из тех, у кого опускаются руки при первом препятствии. Выдержкой и настойчивостью он мог похвастаться.

Николай Леопольдович начал с того, что написал графине почтительное письмо, в котором в самых изысканных и витиеватых выражениях просил, как милости, личного свиданья, необходимого для переговоров, касающихся вопросов ее фамильной чести, но не получил ответа. Четыре раза он ездил к ней лично, но его не принимали, несмотря на рассыпанные щедрою рукою "чаи" графской прислуге. Два последние раза о нем, как объяснили лакеи, даже не осмелились доложить. Для менее настойчивого в преследовании своих целей человека, нежели Гиршфельд, дело показалось бы пропащим, но Николай Леопольдович унывал не долго и начал свои подходы с другой стороны. Он подделался всеми правдами и неправдами к одному московскому старичку-сановнику, запросто бывавшему у графини, представил ему, что ее сиятельство настойчиво отказываясь уделить ему несколько свободных минут, делает это в ущерб славы ее рода, которой грозит опасность померкнуть, и сановник убедил графиню принять неведомого радетеля ее семейной чести. Аудиенция была назначена.

С невольным, непреодолимым трепетом прошел Николай Леопольдович, в сопровождении лакея, амфиладу громадных комнат, напоминавших сами по себе и по обстановке седую родовитую старину, не удержавшись, впрочем, не прикинуть ей в уме современную цену. Цифра вышла настолько солидной, что Гиршфельд почти с религиозным благоговением вступил наконец в гостиную, где сидела в покойном кресле графиня Варвара Павловна.

- Господин Гиршфельд! - выкрикнул в дверях лакей и неслышными шагами удалился.

Каким-то резким диссонансом прозвучала эта еврейская фамилия под кровом жилища истой аристократки. Даже все собачонки встретили этот доклад визгливым, ожесточенным лаем, смешавшимся с возгласами унимавших их приживалок. С минуту в комнате стоял общий гомон.

Наконец раздался резкий голос графини, граничащий с басом.

- Уберите собак!

Собачонки и приживалки моментально исчезли. Графиня легким кивком головы ответила на почтительные поклоны Николая Леопольдовича.

- Прошу садиться! - указала она ему рукой на кресло. Он сел.

- Князь Сергий, - так называла она старичка-сановника, - убедил меня принять и выслушать вас, хотя и не в моих правилах принимать незнакомых; для деловых же разговоров у меня есть главноуправляющий моими имениями, но как из полученного мною вашего письма, так и из слов князя Сергия, я к удивлению моему узнала, что дело касается будто бы славы моего рода, моей фамильной чести...

Она остановилась.

- Я, ваше сиятельст... - начал было он.

- Я еще не кончила, - резко оборвала его Варвара Павловна.

Он умолк.

- Письму я не поверила, - после некоторой паузы снова начала она, - князю Сергию, передавшему мне чужие слова - тоже, потому что я единственная представительница на земле рода графов Завадских, у нас с покойным мужем, единственным сыном своих родителей, детей не было, следовательно поддержка славы рода и фамильной чести всецело лежит на мне, а я лично не сомневаюсь, что я их ревниво охраняю и опасности для них до конца моей жизни не вижу.

Она окинула Николая Леопольдовича надменным взглядом. Он отвечал не тотчас, боясь снова быть остановленным.

- Но вы, ваше сиятельство, конечно не забываете, - вкрадчивым голосом наконец начал он, - что вы представительница не одного, а двух знаменитых родов, имена которых по справедливости и по заслугам занесены на вечные времена на скрижали русской истории.

Графиня посмотрела на него вопросительно.

- Я говорю о роде князей Шестовых...

На ее лицо набежала тень.

- Род князей Шестовых окончился со смертью моего покойного батюшки, - сурово поглядела она не него, - мои братья Дмитрий и Александр были князьями только бумагам, первый женился на какой-то польской жидовке, прижил с ней двух дочерей, из которых младшая умерла чуть не накануне своей свадьбы с каким-то докторишкой, а старшая сослана в каторжную работу за отравление брата Александра и его третьей жены. Достойная племянница достойных этой смерти дяди и теки.

- Она тоже уже умерла, - добавил Гиршфельд.

- И слава Богу, - кинула графиня.

- Второй, Александр, - отвечала она, - при посредстве двух жен породнился чуть не со всеми московскими лабазниками и, наконец, женился в третий раз на женщине, назвать которую ее настоящим именем я даже не решаюсь и которая вместе с ним сделалась жертвою своей племянницы - дочери польской жидовки. Какое же отношение могу иметь я к этому новому, чуждому для меня, испозоренному по судам роду князей Шестовых.

Варвара Павловна взглянула на него в упор.

- Но представитель этого рода по мужской линии жив, ваш племянник...

Она не дала ему договорить.

- У меня нет племянников! - злобно крикнула она. - Сын этой авантюристки - un batard!

Она даже задохнулась от волнения, но вскоре оправилась.

- Если ваше дело касается этого князя, - иронически подчеркнула она последнее слово, то я... то мы можем кончить нашу беседу... А впрочем, я дала слово князю Сергию вас выслушать. Продолжайте, я слушаю...

- Князь Владимир Александрович, осторожно, почтительно опустив голову, начал Николай Леопольдович, - по бумагам считается законным сыном и князем. Я состою уже давно его поверенным, но его жизнь, в особенности за последнее время, его неимоверные траты денег заставляют меня опасаться, что если его родственники не положат этому предел просьбою отдать его под опеку за расточительность, он может в скором времени оказаться нищим и, не привыкнув ни к какому труду, не получив почти никакого образования, может дойти до преступления.

Последнее слово он подчеркнул, исподлобья поглядел на графиню. Та слушала совершенно спокойно.

- Я решил, жалея князя и охраняя честь его рода от еще большого позора, передать все это вашему сиятельству, не зная, что ваше сиятельство, в силу не бывших до сих пор мне известными семейных отношений, не признаете его вашим родственников. Повторяю, не зная этого, я и решился просить ваше сиятельство принять участие в князе, которое может выразиться просьбою об учреждении над ним опеки. Прошение об этом у меня уже изготовлено и вашему сиятельству стоило бы только подписать его. Относительно же того, что доводы мои о положении дел князя не голословны, я могу представить вашему сиятельству доказательства.

Николай Леопольдович замолчал. Графиня несколько времени молча продолжала смотреть на него, как бы ожидая продолжения.

- Все? - наконец спросила она.

- Все-с, - поспешил ответить Николай Леопольдович.

- Я принуждена вас поблагодарить за заботу о чести фамилии, которую носил мой покойный батюшка, хотя, признаться, не понимаю причин такой заботливости с вашей стороны, но я все-таки остаюсь при своем мнении: никакого князя Шестова я не только племянником, но даже отдаленным родственником не признаю, а потому до судьбы его мне нет никакого дела. Если он растратит свое состояние, не буду жалеть - большая часть этого состояния составилась от продажи братом Александром своего титула, если же он дойдет до преступлений, в таком случае будет лишь достойным сыном своей матери.

В голосе старой графини звучала непримиримая злоба. Николай Леопольдович понял, что дело его проиграно, но вместе с тем и удивился подробностям, которые знала Варвара Павловна о жизни всех непризнаваемых ею ее родных.

Ее приживалки видимо знали свое дело.

Графиня встала, давая этим знать, что аудиенция окончена. Гиршфельд поспешил откланяться.

Николай Гейнце - В тине адвокатуры - 07, читать текст

См. также Гейнце Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

В тине адвокатуры - 08
II Главноуправляющий Совершенно расстроенный тем, что личное свиданье ...

В тине адвокатуры - 09
XV Примиренье Положение князя Владимира Александровича Шестова было уж...