Николай Гейнце
«В тине адвокатуры - 06»

"В тине адвокатуры - 06"

XXIX

Кровавый эпилог

Пароход и баржа шли без всяких приключений. Наступил восьмой день плавания. Причалили к последней перед Томском станции - Нарыму.

Нарым - это маленький заштатный городишко Томской губернии. Он лежит в котловине, в полуверсте от берега реки Томи. С реки его трудно было бы и заметить, если бы колокольни двух церквей, да деревянная полицейская каланча не обличали его существования.

Не успел пароход остановиться, как с баржи прибежал старичок-фельдшер, находившийся при арестантах, и запыхавшись начал спрашивать, нет ли среди пассажиров доктора?

- Я врач, - ответил Шатов, услыхав его расспросы, - что случилось?

- С арестанткой дурно, а я положительно не знаю, что делать, все средства перепробовал.

- С арестанткой? - вздрогнул Антон Михайлович.

- Да, да, пожалуйста, пойдемте поскорей, каждая минута дорога, очень сильно мучается.

Шатов последовал за ним.

Он привел его в женскую камеру и, растолкав столпившихся у одной из нар арестанток, указал ему на лежавшую на нарах княжну Маргариту. Она лежала навзничь, с закрытыми глазами, приложив обе руки к груди, и стонала. Увидав ее, Антон Михайлович остолбенел и машинально взял за руку. Она открыла глаза и узнала его.

- Ант... - сделала она усилие выговорить его имя, судорожно сжав ему руку, но не смогла.

Точно от какого-нибудь сильного толчка, все тело ее вдруг дрогнуло и вытянулось...

- Она умерла! - не своим голосом произнес Шатов и, выдернув свою руку из рук покойной, быстрыми шагами пошел к выходу.

Лицо его было так страшно, что столпившиеся было снова, арестантки в ужасе перед ним расступились. Фельдшер стоял с поникнутой головой. Ему, видимо, было жаль умершую.

Вернувшись на пароход, Шатов в рубку потребовал себе лист бумаги, перо и чернильницу и стал писать. Написав несколько строк, он сложил бумагу и положил ее себе в карман, потом, вернувшись в каюту, вынул из кобуры револьвер и поднялся на палубу. Она, как и все каюты, была пуста. Пассажиры, обрадовавшись остановке, высыпали на берег.

Вдруг с парохода раздался выстрел. Все бросились туда и вбежали на палубу. Антон Михайлович был уже мертв и лежал навзничь. В правом виске зияла огнестрельная рана, весь пол около него был залит кровью, невдалеке валялся револьвер большого калибра. Дали знать в город.

Явился местный полицейский пристав - старик лет пятидесяти пяти. Началось составление акта. В кармане пиджака самоубийцы найдена была записка следующего содержания. "В смерти моей прошу никого не винить. Я застрелился сам. Весь мой багаж, все ценные вещи и деньги я дарю тому полицейскому офицеру, который будет составлять акт о моем самоубийстве, с тем, чтобы он похлопотал исполнить мою последнюю просьбу - похоронить меня рядом с той арестанткой, которая только что сейчас умерла на барже. Иркутский городовой врач А. Шатов".

После акта пристав составил опись найденным при покойном вещам и деньгам - их оказалось около двух тысяч рублей - а также переданному ему капитаном парохода багажа самоубийцы. В принятии последнего он выдал капитану особую расписку, на которой подписался: Полицейский пристав города Нарыма Флегонт Никитич Сироткин.

Во время исполнения этих формальностей пароход уже дал два свистка.

Тело Шатова вынесли на берег и положили на траву рядом с телом княжны Маргариты Дмитриевны Шестовой, вынесенным незадолго перед этим с баржи. Их в ожидании прибытия дрог, за которыми распорядился послать Флегонт Никитич, покрыли рогожей. Желание Антона Михайловича исполнилось: он нашел княжну и был около нее.

Пароход дал третий свисток и тронулся в путь. Ни кучке местных жителей, собравшихся к прибытию парохода, ни взволнованным происшествием пассажирам отошедших от пристани парохода и баржи не могло прийти и в голову, что им довелось быть свидетелями кровавого эпилога страшной жизненной драмы, начавшейся много лет тому назад в Москве и что эти два трупа, лежащие рядом под рогожей на печальном, неприютном берегу сибирской реки, дополнили лишь серию других трупов близких им людей, похороненных в России, по которым победоносно прошел один человек. Догадывались лишь по записке, оставленной самоубийцей, что в происшествии есть романическая подкладка. До большего додуматься не могли.

Сама жизнь подчас является автором таких сложных драм, до которых уму человеческому никогда и не додуматься.

В ТЕНЕТАХ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Подождите! Прогресс подвигается,

И движенью не видим конца:

Что сегодня постыдным считается

Удостоится завтра венца...

Н. Некрасов

I

Семейная тайна

В громадном, роскошном доме князей Гариных, на набережной реки Фонтанки, царила какая-то тягостная атмосфера. Несмотря на то, что это был разгар сезона 187* года, солидному швейцару, видимо из заслуженных гвардейцев, с достоинством носившему княжескую ливрею и треуголку, привычно и величественно опиравшемуся на булаву, с блестевшим, как золото, медным шаром, - было отдано строгое приказание: никого не принимать. Было воскресенье, четвертый час дня - визитные часы петербургского большого света.

Элегантные экипажи разных форм и наименований то и дело останавливались у шикарного подъезда, и ливрейные лакеи, соскочив с козел или запяток, буквально ныряли в подъезд и, возвращаясь к экипажам, обратно несли швейцару визитные карточки посетителей. На серебряном подносе, стоявшем на одном из столиков обширной швейцарской, по счету швейцара их уже кончалась вторая сотня. При появлении каждой посторонней ливреи, бравый швейцар вставал со своего кресла, произносил лаконичное: "не принимают", и с достоинством брал из рук возвратившегося к нему лакея визитную карточку. На губах его, впрочем, каждый раз при этом появлялась сардоническая улыбка.

Уже более десяти лет нес он швейцарскую службу при княжеских палатах и хорошо знал этот, так называемый "большой свет", который лучше и скорее познается в передних и швейцарских, нежели в залах и гостиных. Он понимал, что не выражение искренней дружбы и участия, не желание свидания, а одно праздное любопытство служило причиной такого необычайного наплыва визитеров в приемные часы в княжеском доме. С некоторыми из лакеев он был в близком знакомстве и видел по их вопросительным физиономиям, что они не прочь были бы расспросить его кой о чем, рискуя даже заставить дожидаться своих господ, полагая, и, вероятно, не без основания, вознаградить их за это ответами швейцара. Последний старался держать себя с таковыми еще более надменно, и своею холодною недоступностью заставлял их прикусывать языки с вертевшимися на них вопросами. После их сконфуженного ухода, он как-то еще с большею важностью выпрямлялся, на лице его появлялось выражение исполненного долга и гордого сознания, что он состоит охранителем княжеской семейной тайны.

Такая семейная тайна на самом деле существовала.

Уже с неделю, как в петербургских великосветских гостиных стал циркулировать упорный слух о каком-то домашнем романе двадцатилетнего князя Виктора Гарина, готовившегося к поступлению юнкером в один из фешенебельных гвардейских полков, с камеристкой его матери. Лица, видевшие за последние дни старую княгиню и двух молодых княжен, нашли подтверждение этого слуха в расстроенном виде первой и в сконфуженных личиках вторых. Лишь в лице старого князя с вечной фирменной, если можно так выразиться, приветливой улыбкой на устах, не могли прочесть ничего. Он был непроницаем, как не только вполне светский человек, но и как опытный придворный.

Накануне того дня, с которого начинается наш рассказ, молодой князь Виктор Гарин внезапно выехал за границу в сопровождении своего воспитателя-француза. Слух об этом несвоевременном отъезде молодого князя, единственного наследника титула и богатств, с быстротою молнии облетел петербургский большой свет и еще более подтвердил правдивость великосветской романической сплетни. Всем хотелось узнать подробности пикантной истории, но увы - добыть их было затруднительно. Княгиня с дочерьми, спохватившись, что она не в силах притворяться равнодушной к поразившему ее инциденту в семье, скрылась на время от взоров света в тесном семейном кругу.

Ее всегда гостеприимные гостиные вдруг закрылись для всех, и вследствие этого стали вдруг же обладать особой притягательной силой. Весь петербургский beau-monde стремительно понесся на набережную Фонтанки. Этим объясняется такая быстрая смена экипажей у подъезда дома Гариных.

До второго часа дня чугунные золоченые ворота княжеского дома были отворены настежь, и лишь когда изящная карета английской работы с опущенным с обоих сторон шторами, запряженная парой серых в яблоках, кровных рысаков, въехала в замощенный гранитом двор, ворота медленно затворились. Это приехала старая княгиня Зоя Александровна от обедни, которую она слушала в соборе Смольного монастыря, где не рисковала встретиться со своими, - как она называла лиц, принадлежащих к ее кругу.

Она вошла в дом с бокового подъезда. Два лакея в ливрейных фраках бросились навстречу ее сиятельству в маленькой передней, бережно сняли с нее крытую малиновым бархатом ротонду из голубых песцов, и теплые ботинки, опушенные мехом шиншиллы.

- Позвать ко мне Александру в угловую! - кинула она приказ третьему лакею, встретившемуся с ней и вытянувшемуся в струнку в коридоре, ведшем, минуя парадные комнаты, в угловую гостиную, смежную с кабинетом старой княгини.

Она вошла в кабинет и в изнеможении опустилась в одно из стоявших в нем кресел, обитых синим трипом. Перед ней, как из земли выросла горничная. Княгиня остановила на ней удивленный взгляд. Видимо, появление перед ней этой служанки было для ее глаз делом непривычным.

Вдруг она сделала движение головой, как бы что-то припомнив и быстро стала стягивать перчатки, развязала ленты шляпки и то и другое молча отдала камеристке.

Та неслышными шагами вышла из кабинета.

Зоя Александровна встала, подошла к письменному столу с дорогим письменным прибором, бюваром и всевозможными артистически сделанными безделушками, оперлась правою рукою на край стола, левую поднесла ко лбу и как бы застыла в этой задумчивой позе.

Княгиня Зоя Александровна Гарина принадлежала в былые годы к выдающимся петербургским красавицам большого света. Висевший на стене ее кабинета большой портрет, писанный масляными красками, изображавший молодую женщину в русском придворном костюме, снятый с нее лет тридцать-сорок тому назад, красноречиво подтверждал это обстоятельство. Несмотря на протекшие десятки лет, при первом взгляде на эту величественную старуху, роста немного выше среднего и приличной, не переходящей границ, полноты, с седыми буклями на висках и с правильными чертами до сих пор еще свежего, лишь в мелких морщинках лица, со светлыми, добрыми, покровительственно ласкающими глазами, с повелительным складом красивых полных губ, всякий нашел бы в ней поразительное сходство с изображенной на портрете, сияющей молодостью и красотою, фрейлиной царствования Императора Николая. Зое Александровне было далеко за пятьдесят.

В описываемый нами день всегда спокойное, безмятежное лицо княгини носило отпечаток пережитого волнения, беспокойства, удивленной грусти. Именно удивленной, иначе нельзя определить это выражение. Видно было, что вся жизнь этой женщины протекла по заранее намеченному, ровному руслу, не выступая из берегов, не встречая на пути своем ни малейших препятствий, без бурь и шквалов, - иначе бы легкая зыбь, появившаяся на ее поверхности, устраненная быстро и даже, вероятно, бесследно, не могла бы произвести на нее такого сильного впечатления. Совершившееся же было именно легкой зыбью, хотя для непривычного к ограничениям воображения княгини оно представлялось каким-то подавляюще-страшным, еще далеко не устраненным несчастием. Предстоящее объяснение с "Александрой" - виновницей инцидента в княжеской семье, еще более усугубляло такое настроение Зои Александровны. Несмотря на то, что прошло уже более недели со дня катастрофы, княгиня все продолжала переживать ее малейшие подробности и испытывала жгучие боли от растравляемой ею самою раны оскорбленного самолюбия. Проводив накануне сына за границу, удалив его от опасности, оградив от неизбежного, по ее мнению, падения и позора, словом - исполнив долг матери, княгиня поехала к обедне, дабы сосредоточиться в молитве и достигнуть забвения происшедшего и найти силы для хладнокровного, беспристрастного осуждения виновной; но в благоговейной обстановке храма ее не покидало воспоминание ряда безобразных картин пережитого. И теперь, после выслушанной литургии, они продолжали настойчиво проноситься перед ее духовным взором.

II

Мать и сын

Она помнит, твердо помнит, что это было в четверг на прошлой неделе. После завтрака, она с дочерьми Sophie и Annette сидела за рукоделием, в угловой гостиной; туда же пришел и Victor, ее cher Victor.

С нежной любовью вспоминает она образ своего любимца, находящегося от нее теперь на расстоянии курьерского поезда. Высокий стройный юноша, одетый в элегантную домашнюю бархатную визитку цвета prune, великолепно оттенявшую матовую белизну его строго-правильного лица, с выразительными карими глазами и темным, нежным пушком на верхней губе; волнистые светло-каштановые волосы своевольными завитками ниспадали на как бы выточенный из слоновой кости широкий лоб. О, как любила княгиня играть этими шелковистыми завитками, когда он, по обыкновению, садился на скамеечку у ее ног и склонял голову на ее колени! Увы, теперь он уже был далеко!

Княгиня снова перешла к воспоминаниям.

Ои вошел, и княгиня машинально подвинула ноги на скамейке, чтобы дать ему место; но он, против обыкновения, не занял его, а стал молча, быстрыми шагами ходить по гостиной, изредка беспокойным взглядом окидывая то свою мать, то дверь, ведущую в коридор.

- Что с тобой, Victor? - прервала молчание княгиня.

- Мне нужно, maman, переговорить с вами серьезно! - начал он глухим голосом.

- Серьезно? - ласково улыбнулась она. - Так говори! Здесь все свои. Садись! - указала она ему на скамейку у ее ног.

Он, казалось, не слыхал этого приглашения и продолжал на ходу:

- Повторяю, серьезно, так как дело идет о моей чести.

- О чести? Это громко! - улыбаясь, сказала она.

- Не громко, а страшно! - сказал он, остановившись перед ней.

Она побледнела, увидав его искаженное волнением лицо и горящие тревожным блеском глаза.

- Я готовлюсь через несколько месяцев надеть гвардейский мундир, но при данных обстоятельствах это является делом невозможным.

- Почему?

- А потому, что я опозорю его, потому что я... подлец!..

Молодой князь с трудом выговорил последнее слово.

- Ты сумасшедший! Ты сам не понимаешь, что говоришь! - отвечала княгиня, стараясь казаться хладнокровной.

- Нет, понимаю! К сожалению, даже слишком понимаю! - продолжал князь Виктор с дрожью в голосе, все продолжая, не переменяя позы, стоять перед матерью.

- Так объяснись! Я, по крайней мере, не понимаю ничего.

- Сейчас, надеюсь, поймете. Как, по вашему, называется мужчина, который нагло обманул доверие девушки?..

- Sortez! - произнесла княгиня по адресу дочерей.

Те покорно вышли из гостиной. Княгиня с сыном остались одни.

- Ты бредишь, безумный! - сказала княгиня, вскочив с кресла, и взяв сына за плечи, насильно усадила его на диван.

- Что такое, объясни толком...

- Я люблю, maman, и любим! - шепотом произнес князь.

- Кого, mon cher, и что же в этом ужасного? - ласково спросила княгиня, видимо немного успокоенная такой развязкой.

- Александру Яковлевну.

- Александру?.. Мою горничную?! - уставилась на него мать.

Она помнит и теперь, что волосы у нее поднялись дыбом при этом известии.

- Да, вашу горничную, - с горечью подчеркнул молодой князьэту фразу. - И только благодаря моей подлой скрытности, невеста моя до сих пор занимала в нашем доме такое неподходящее для нее положение.

- Твоя невеста?.. - с ужасом прошептала она.

- Да, невеста, более чем невеста - жена, хотя еще не венчанная!.. И я хочу, чтобы с ней обращались, как с таковой до тех пор, пока я, произведенный в офицеры, не поведу ее торжественно к алтарю, не искуплю этим свой грех перед нею, не отблагодарю ее, посвятив ей всю мою жизнь за ее любовь и доверие ко мне.

В голосе его слышались слезы. Княгиня ушам не верила. Вдруг князь Виктор стремительно вскочил с дивана и бросился в коридор, откуда возвратился через мгновение, ведя за руку молодую девушку лет восемнадцати. Одетая в простенькое, темное шерстяное платье, красиво облегавшее ее грациозные формы, ростом выше среднего, с плавными движениями, с хитрым, кошачьим выражением миловидного личика, красоту которого французы весьма метко определяют словами beaute du Diable, с роскошной косой пепельного цвета, скромно завернутой на затылке, она казалась, сравнительно с взволнованным молодым князем, совершенно спокойной, и своими большими, смеющимися хитрыми глазами смело встретилась с вопросительным взглядом княгини. Такова была камеристка княгини Гариной - Александра Яковлевна, или как называла ее княгиня - Александрита.

- Мы вместе пришли умолять вас об этом. Благословите нас и тем возвратите мне имя честного человека! - упав перед матерью на колени и увлекая за собой Александру, сказал молодой князь и тут же зарыдал.

Последняя, видимо, не очень охотно исполнила это.

Княгиня несколько времени молча и тупо смотрела на стоящих перед нею на коленях плачущего сына и потупившуюся, полусмущенную камеристку, и вдруг откинулась на глубокую спинку дивана в сильнейшем истерическом припадке.

На рыданье матери вбежали обе княжны, сидевшие в соседней гостиной. Александрита машинально побежала в будуар княгини и принесла одеколон и соли. Общими усилиями три девушки стали приводить в чувство Зою Александровну. Князь Виктор стоял поодаль у окна, и кусая губы, сдерживал невольно набегавшие на глаза слезы пережитого волнения. Княгиня очнулась и увидев наклонившуюся над ней Александру, продолжавшую примачивать ей виски одеколоном, вдруг выпрямилась.

- Пошла вон мерз...

Она не успела докончить фразы, как Александрина, в свою очередь, выпрямилась во весь рост и бесстрашно, скорее нагло, - именно нагло, думала и теперь княгиня, - смотря ей в глаза, перебила ее, возвысив голос:

- Ни слова более! Не забывайте, что в моих жилах течет такая же княжеская кровь, как и в жилах ваших детей. Вы и я хорошо знаем это.

Пораженная княгиня испуганно начала озираться, и тут только заметила присутствие дочерей, переводивших свои вопросительные взгляды с матери на Александрину, стоявшую с гордо поднятой головой. Зоя Александровна опустила голову.

- Они слышали!.. - эта единственная мысль прессом давила ей голову.

Она и теперь вздрогнула от этой мысли.

Александрина, окинув еще раз смущенную княгиню вызывающим взглядом, неторопливой, полной достоинства, походкой вышла из комнаты. Ошеломленный князь Виктор проводил ее удивленным, но вместе с тем восторженным взглядом.

Он, как и его сестры, не понимал ничего.

III

Детство Александрины

В то время, как княгиня Зоя Александровна мучила себя воспоминаниями недавно ею пережитого, Александра Яковлевна Гаринова, так значилась она по мещанскому паспорту, тоже перебирала в своем уме одна за другой картины прошлого. Она сидела в своей маленькой, но уютной комнате, невдалеке от будуара княгини, на постели, покрытой белоснежным пеньковым одеялом, с целой горой подушек в тонких наволочках идеальной белизны. У ног ее лежал только что затянутый ею ремнями и запертый на ключ чемодан; сундук и другой чемодан, уже совершенно готовые, стояли у стены. Одета была она в то же платье, в котором являлась последний раз к княгине, но лицо ее, хотя и сохранявшее прежнее спокойствие, несколько осунулось, и в смеющихся, глазах не переставал гореть злобный огонек. Она много пережила за эти полторы недели. Вечером, в памятный для нее четверг, - день объяснения с княгиней, - к ней явился камердинер старого князя и вежливо передал ей непременную волю его сиятельства, выражавшую запрещение выходить из комнаты впредь до особого распоряжения.

Таким образом она оказалась под домашним арестом.

Сначала она не хотела подчиниться этому распоряжению, но после первых минут негодования сообразила, что в ее настоящем положении борьба с княжеским семейством более чем бесполезна, и может лишь вредно отразиться на составленном ею многосторонне обдуманном плане, - на ее будущем, в которое она продолжала смотреть без боязни. Она надеялась притом на любовь князя Виктора, на найденную ею в нем слабую струну княжеской чести, на которой она за последнее время так искусно играла, на его характер, забывая или не зная, что у юношей, после сильного напряжения воли, быстро наступает реакция, и что в этом состоянии с ними можно сделать все, что угодно. То же случилось и с молодым князем. После бурного объяснения с отцом, он всецело подчинился его сильной воли и, проведя тоже под домашним арестом и под присмотром своего гувернера более недели, почти довольный и веселый, под впечатлением рассказов своего ментора о чужих краях, отправился за границу. Образ героини его домашнего романа лишь изредка мелькал в его красивой голове.

- Не обижайте ее! - сказал он, прощаясь с матерью на вокзале и потупляя глаза.

- Oh, que tu es genereux! - воскликнула вместо ответа Зоя Александровна, заключая его в последний раз в свои материнские объятия.

Весть об отъезде молодого князя, не подававшего ей признаков жизни, несмотря на ее настойчивые ожидания, подняла бурю злобы в душе Александры Яковлевны.

- Я тебя заставлю ползать у ног моих, бесхарактерный, низкий мальчишка! - повторяла она себе несколько раз, скрежеща зубами.

Оставаться в доме Гариных после отъезда Виктора, бросившего ее на произвол судьбы, ей было незачем. Она решила объясниться с княгиней и оставить этот дом до радостного дня мщения. Она начала укладываться.

- Куда идти? - мелькало в ее голове.

О, место камеристки она найдет всегда! Особенно теперь, в виду ее романического разрыва с домом Гариных, любая светская приятельница княгини примет ее с большим удовольствием, из одного благочестивого желания насолить Зое Александровне. Она ядовито улыбнулась и стала пересчитывать деньги, скопленные ею из жалованья и подарков княгини. Их оказалось двести семьдесят пять рублей.

- Немного!.. - подумала она, сделав кислую гримасу.

Наконец последний чемодан был затянут. Александра Яковлевна решилась и успокоилась: настоящее ее определилось, а будущее, по ее мнению, было в ее руках. Она задумалась о прошедшем. Перед ней воскресали воспоминания раннего детства. Она помнит себя пяти-шестилетней девочкой в роскошном имении, живописно раскинувшемся на берегу Волги и принадлежавшем жившему безвыездно в нем богачу, бездетному вдовцу, князю Ивану Васильевичу Гарину, родному брату князя Василия - отца Виктора. Она постоянно находилась при князе, - высоком, бодром старике, ходившем на костыле, - он был сильно контужен в правую ногу во время Севастопольской кампании; он сам учил ее читать и писать, сперва по-русски, а потом по-французски, арифметике, истории, географии, законом же Божьим занимался с ней сельский священник, добродушный, маленький, седенький старичок - отец Петр.

Она и обедала с Иваном Васильевичем, которого она называла "дядей", причем за стулом князя неизменно стоял его камердинер, отец - Яков Никандрович. Мать ее, полная и далеко не старая женщина, была русской красавицей в полном смысле этого слова, она служила экономкой в доме князя и была полновластной распорядительницей над княжеским домом, имением и даже, прибавляли провинциальные сплетники, над самим "его сиятельством".

Шура, как звал ее князь, росла и училась; способности у нее были прекрасные - она была развита не по летам. Детский ум ее стал рано работать над выяснением ее положения в княжеском доме и своих отношений к родителям. Ничто не ускользало от наблюдательности ребенка. Ни нескромные толки прислуги, ни неосторожные слова ее отца по адресу матери в минуты ссоры, и изо всего этого девочка уразумела, что она для "дяди" более чем простая воспитанница. В этом убеждали ее, кроме того, нежность матери и холодность отца, смотревшего на нее подчас с нескрываемой ненавистью.

Яков Никандрович был болезненный, чахоточный, раздражительный человек, и скоро умер, не принеся своею смертью большого огорчения ни жене, ни дочери.

У князя появился новый камердинер. Мать Шуры, Марья Астафьевна, осталась по-прежнему экономкой и распорядительницей, или, как исподтишка называла ее завистливая дворня, "барской барыней". Шуре минуло восемь лет. Прошел еще год и Щуру посетило первое жизненное горе - смерть матери.

Дело было зимой. Марья Астафьевна, после поездки в город, во время которой ее сильно продуло, вернулась домой и слегла. Несмотря на лечение двух городских врачей, приглашенных князем на помощь жившему в имении княжескому доктору, больная не перенесла пятнистого тифа и отдала Богу душу, не благословив даже дочь и не открыв ей тайны ее рождения, так как в виду заразительности болезни Марьи Астафьевны, Шуру, по распоряжению князя, перевели на его половину и не пускали к больной. Она не присутствовала даже на похоронах, с которых князь вернулся мрачнее тучи и прямо прошел в свой кабинет, откуда не выходил десять дней, и лишь после отслуженной на девятый день в зале, в его присутствии, панихиды, с нежностью приласкал одетую в траурное платьице сироту. Жизнь, казалось, вошла в обычную колею. Снова начались ее ежедневные занятия с князем и воскресные - с отцом Петром.

Время шло. Шуре уже минуло одиннадцать лет. Она перечитала без разбору всю деревенскую библиотеку старого князя. На дворе стоял июль месяц. В доме князя было большое оживление, так как с неделю уже гостили: брат Ивана Васильевича - князь Василий, его жена - Зоя Александровна, тринадцатилетний сын Виктор и две дочери, - старшая Соня, ровесница Шуре, и десятилетняя Анюта. Шурочка быстро сошлась с гостившими детьми, обе княжны сделались ее задушевными приятельницами, а Виктор даже почувствовал к ней какое-то обожание.

- Я, мама, влюблен в Шурочку! - по секрету сообщил он боготворившей его матери.

Та засмеялась и прижала его к своей груди.

Оба князя после рассказа княгини об этом эпизоде, да и сама она, много смеялись над этой первой любовью Виктора, и трунили над ним, порой высказывая даже негодование в сердце мальчика за профанацию, как ему казалось, его святого, вечного чувства. Вдруг, однажды вечером, после чая, с князем Иваном сделался апоплексический удар. Через несколько дней, несмотря на старания лечивших его врачей, он повторился. Князь лежал без сознания, и лишь перед третьим ударом он на несколько часов пришел в себя и пожелал видеть брата и невестку.

Они тихо вошли в кабинет и приблизились к постели умирающего. Шурочка, постоянно тайком пробиравшаяся в кабинет больного "дяди", была там, но при их входе незаметно скрылась за ширмы, окружавшие постель.

Князь Иван тихим, прерывающимся голосом передал им свою последнюю волю.

- Все, как и следует по закону, оставляю твоему сыну; а сто тысяч в бумагах, в левом ящике бюро, в конверте, ей...

Князь не договорил - он смолк от видимого утомления. - Побереги ее, Зоя! Она мне... дочь!.. - продолжал князь.

Вдруг лицо его исказилось. С ним сделался третий удар. К утру - его не стало.

Шурочку нашли лежащею у ширм, в бессознательном состоянии, и перенесли в ее комнату. Княгиня, после похорон, вместе со своими детьми, увезла и ее в Петербург.

Князь Василий остался в имении, чтобы привести в порядок дела.

IV

Камеристка

С переездом в Петербург жизнь Шурочки круто изменилась, как изменилось и ее имя: ее стали звать Александрой, к чему она долго не могла привыкнуть. Из полновластной хозяйки она сделалась только терпимой сиротой, что живо чувствовалось самолюбивой девочкой. Ей не стеснялись, впрочем, давать это чувствовать даже в мелочах. Хотя она, как и прежде, играла с детьми князя Василия, но ей внушали, чтобы она с ними не обращалась фамильярно и звала их "сиятельствами". Когда собирались их сверстницы, дочери и сыновья сановников аристократов, Александрину удаляли в ее комнату. Училась она по-прежнему хорошо, и в особенности по русской словесности, которую преподавал студент - некто Виссарион Иванович Беляев, восторженный юноша, с открытым, выразительным, хотя и очень некрасивым лицом и длинными черными как смоль, жесткими, прямыми волосами. Александрине шел уже шестнадцатый год; она обожала этого учителя и старалась не проронить ни одного его слова. Последний тоже отличал ее от князька и княжен, во-первых из пренебрежения к их аристократическому происхождению, которое молодой энтузиаст считал почему-то непременно соединяющимся с врожденным скудоумием, и даже при них очень любил распространяться о вредном влиянии каст на умственное развитие представителей, а во-вторых и потому, что Александрина была несомненно красивее обеих княжен, из которых Софи была совершенно бесцветная блондинка, и лишь Анюта обещала быть пикантной, темной шатенкой, что блистательно и исполнила, когда ей пошел шестнадцатый год. Во время же преподавания Беляева, она была неуклюжим тринадцатилетним подростком. А Виссарион Иванович был прежде всего, как он выражался, эстетом, да и способности молодого князя и княжен были несравненно ниже способностей его хорошенькой ученицы. Для нее он являлся часто безвозмездно в неположенные дни, и много повлиял на ее дальнейшее развитие. Княгиня, так как дело касалось не ее дочерей, не обращала ни малейшего внимания на занятия принятой из милости в дом сироты, как она называла Александрину некоторым знавшим о ее существовании знакомым, тем более, что и занятия эти, согласно намерениям княгини, должны были вскоре прекратиться. Зоя Александровна, по мере того, как вырастали ее дочери, стала постепенно удалять от них Александрину, приучать ее к новой должности быть камеристкой при своей особе, в чем и успела совершенно за два последних года. Александрина, конечно, не употреблялась на черную работу, но заведовала туалетом княгини, помогала ей одеваться и входя в гостиные лишь по зову ее сиятельства. Свободное время она проводила в своей комнате, за книгами, которыми в изобилии продолжал снабжать ее Беляев, хотя и прекративший с ней, как и другие учителя, свои занятия.

- C'est meme trop pour une cameriste! - сказала сама себе Зоя Александровна. - Иначе наживешь беду! - прибавила она уже по-русски, услыхав случайно в разговоре с дочерьми несколько резких мнений Александрины, повторенных последними. - Elle me gatera mes onfants!..- мысленно закончила она снова по-французски.

Таким образом Александра Яковлевна вступила в новую роль, но нельзя сказать, чтобы она свыклась с нею. Ее самолюбие в течение нескольких лет было слишком сильно уязвлено мелкими уколами, чтобы изменение ее положения причинило ей жгучую боль, которая побудила бы ее решиться на открытый протест, но оно внушило ей мысль бороться против своих уничижителей подпольными средствами. В голове ее созрел план возврата себе князя Виктора, все продолжавшего, как и в детстве, смотреть на нее влюбленными глазами, - и тем отомстить ненавистной княгине. Увлечь при таком положении дела князя Виктора было нетрудно, но Александрина не рассчитала, что может увлечься и сама, зайти дальше чем следует, и таким образом попасть впросак, что, как мы видели, и случилось. План рухнул. Приходилось созидать новый: план мщения.

К чести Александры Яковлевны надо заметить, что вместе с окончанием укладки последнего чемодана, этот новый план, в общих чертах, уже уложился в ее хорошенькой головке.

- Надо объясниться с княгиней и уйти поскорее из этого проклятого дома! - мысленно заметила она.

Как бы в ответ на эту мысль, дверь отворилась и в комнату вошла девочка лет пятнадцати - Настя, дочь знакомого нам бравого швейцара, назначенная княгиней прислуживать камеристке.

- Княгиня просит вас в угловую гостиную! - произнесла она с испуганно-застенчивым видом.

Этот вид совершенно не был в характере веселой и болтливой Насти, а появился лишь в отношении ее любимицы, Александры Яковлевны, со времени опалы последней - вероятно под влиянием ее отца и остальной прислуги.

Бедная девочка, видимо, не знала как держать себя с бывшей барышней, как прозвали Александрину за последнее время в людской, передней и швейцарской.

- Хорошо, сейчас! - отвечала, очнувшись от своих дум, Александра Яковлевна.

Настя быстро исчезла за дверью.

- Наконец-то! - прошептала Александрита, и бросив на себя беглый взгляд в овальное зеркало, стоявшее на камоде, поправила прическу и твердою походкой вышла из комнаты.

Гостиная была пуста. Александрита остановилась у той самой двери, в которую полторы недели тому назад вошла вместе с князем Виктором. При одном воспоминании об этом вея кровь бросилась ей в голову и на глазах выступили злобные слезы. Она сбросила их энергичным движением век и устремила полный непримиримой ненависти взгляд на портьеру, закрывавшую дверь в комнате княгини. Прошло около получка. Наконец портьера зашевелилась, поднялась, и в гостиной, шурша шелковым платьем, появилась Зоя Александровна.

Обе женщины стояли несколько минут молча друг против друга, как бы испытывая взаимно силу своих взглядов. Обе все время не сморгнули.

Наконец, княгиня начала первая ледяным тоном, избегая местоимении.

- Надеюсь, совершенно понятно, что после всего случившегося дальнейшее пребывание в доме немыслимо...

Зоя Александровна остановилась.

- С этим я более нежели согласна, и уже решила в этом же смысле ранее, чем принуждена выслушивать совершенно ненужное для меня мнение других!.. - надменно вставила Александра Яковлевна.

- И не только в доме, - продолжала княгиня, как бы не слыхав возражения, - но и в Петербурге! Такова непременная воля не только моя, но и князя Василия.

Александрина вспыхнула: молния гнева мелькнула в ее глазах. Она открыла было рот для резкого ответа о праве распоряжаться собой по собственному усмотрению, но вдруг остановилась.

- Ты пока безоружна; с сильными не борись! - мелькнуло у нее в голове.

- Мне самой давно ненавистен этот город родовитых и чиновных тунеядцев! - скорее прошипела, чем сказала она.

На лице Зои Александровны не дрогнул ни один мускул.

- В назначенный день и час, - начала она снова ровным голосом, - и на назначенный вокзал будет доставлено и передано тысячу сто рублей; сто на дорогу...

Углы рта Александры Яковлевны снова дрогнули. Она хотела крикнуть, что ей не нужно подачек из ее собственных денег, но до боли закусила губу и смолчала.

- Князь Василий желал бы иметь честное слово по вопросу о непременном выезде из Петербурга...- закончила княгиня.

- Я могу дать только княжеское честное слово, которое едва ли удовлетворит князя и княгиню Гариных, если они будут судить по себе, а потому я ограничиваюсь тем, что просто изъявляю согласие.

Она бросила на княгиню дерзкий, вызывающий взгляд, и, медленно повернувшись, вышла из гостиной.

Зоя Александровна выдержала спокойно этот взгляд, но лишь только Александрина исчезла за дверью, княгиня покачнулась и ухватилась обеими руками за спинку кресла. На побелевшем, как полотно, лице выразились неимоверное страдание и бессильная злоба. В таком положении она пробыла несколько минут. Наконец, собравшись с силами, неверной, слабой походкой она удалилась в свой кабинет.

V

Покровительница

Необходимое условие, - уехать из Петербурга, на которое Александра Яковлевна, как мы знаем, согласилась, - внесло некоторое осложнение в ее планы. В Петербурге у нее еще было некоторое знакомство, она могла рассчитывать получить хоть место камеристки, и исподволь выглядывать человека, могущего доставить ей такое положение (в непременной встрече с таким человеком она не сомневалась, зная цену своей наружности и решившись не быть особенно разборчивой в средствах), при котором мщенье семейству Гариных - отныне единственная цель ее жизни - не останется только искренним, сердечным, сильным желанием, а перейдет в дело и доставит ее затоптанному в грязь самолюбию полное торжество.

- Теперь все равно: мне терять нечего! - решилась она.

Вне Петербурга Александрина не знала никого. Возникал вопрос: куда ехать?

Над ним-то и задумалась Александра Яковлевна, вернувшись в свою комнату. Наконец довольная улыбка осветила ее лицо: она видимо решила вопрос. На самом дела она вспомнила, что дальняя родственница княгини Гариной - наша старая знакомая, баронесса Ольга Петровна Фальк - во время своих ежегодных приездов в Петербург всегда была с ней очень ласкова, называла не иначе как "светлой головой" и "красавицей", а потому Александрина решила ехать в Т., рассчитывая, что баронесса не откажет ей в устройстве ее судьбы или же оставит у себя. Александра Яковлевна знала также, что хотя Ольга Петровна казалась очень расположенной ко всему княжескому семейству - от князя Василия зависела служебная карьера барона, губернатора Т-ской губернии, - во в душе изрядно-таки недолюбливала своих высокомерных аристократических родственников, свысока и покровительственно принимавших провинциальную баронессу. Александрина поняла это из нескольких бесед с Ольгой Петровной в своей комнате, когда та забегала в ней поправить туалет или спросить ее мнение о купленной шляпке или наколке. Баронесса таким образом была единственным вне Петербурга лицом, к которому она могла обратиться в ее настоящем положении, и притом лицом очень подходящим.

- Не надо только, чтобы об этом знала княгиня Зоя! - вслух заключила Александра Яковлевна свое решение ехать в Т.

В этот же вечер она довела до сведения княгини, что завтра с почтовым поездом выезжает в Москву. На другой день на Николаевском вокзале дворецким князя Василия был вручен ей пакет, в котором она нашла одиннадцать радужных бумажек. Посланный, видимо действуя по приказанию, выждал, пока она взяла билет и села в вагон, и удалился с платформы лишь тогда, когда поезд тронулся.

Приехав в Москву, Александра Яковлевна, не полюбопытствовав даже осмотреть первопрестольную столицу, в которой была в первый раз, переехала только площадь, разделяющую Николаевский вокзал от Рязанского, и с первым отходящим из Москвы поездом укатила в Т., куда и прибыла рано утром. Остановившись в ближайшей к вокзалу гостинице, по фамилии ее владельца носящей название "Булгаковской" и помещающейся на Дворянской улице, она быстро переоделась и на том же извозчике, который привез ее с вокзала, отправилась в губернаторский дом.

Ольга Петровна хотя и проснулась, но еще лежала в постели.

- Кто такая? - спросила она горничную, доложившую ей, что ее желает видеть какая-то приезжая барышня. - Так рано?! - сделав гримасу сказала она и зевнула.

- Александра Яковлевна, из Петербурга, от князей Гариных.

- Александрита! - воскликнула баронесса. - Что это значит? Веди ее скорее сюда...

Горничная вышла и через несколько минут вернулась с приезжей.

- Какими судьбами? - встретила ее Ольга Петровна.

- Приехала под защиту вашего превосходительства! - полупочтительно и полунасмешливо отвечала Александрита.

- А княгиня?

- Я покинула их дом навсегда...

- Так это правда? Мне писали! C'est interessant, расскажи, садись... Ты мне пока не нужна, - обратилась баронесса к горничной.

Та вышла.

Александра Яковлевна пододвинула к кровати табурет, села и начала свой рассказ. Она откровенно передала баронессе свой роман с князем Виктором, умолчав, конечно, о том, что она сама увлекла его, а напротив, изобразив себя жертвой хитросплетенного молодым князем соблазна. Рассказала известные нам сцены с княгиней. Не скрыла и тайны своего происхождения и сцены у постели умирающего князя Ивана и, наконец, последние слова его о пакете ео стотысячным наследством, скрытым и присвоенным князем Василием.

Баронесса с жадностью слушала этот обвинительный акт против своих родственников, и улыбка торжества от предвкушения возможности держать гордую княгиню в руках, не сходила с ее губ.

- Мое положение теперь безвыходно, - грустным тоном закончила свой рассказ Александра Яковлевна: - жить в Петербурге мне запрещено, а вне его только вы, баронесса, знаете меня и, быть может, не откажетесь принять во мне участие...

- Без сомнения, дорогая моя! Я похлопочу, сделаю, все возможное...

- Не возьмете ли вы меня к себе в... камеристки?.. - с трудом выговорила Александрина последнее слово.

- Ни за что... И не говори!.. Прости, - перебила сама себя Ольга Петровна, - что я говорю тебе ты...

- Помилуйте, баронесса! Почему же вы не хотите?..

- Ты с ума сошла, моя дорогая, чтобы я, зная твое происхождение, зная, наконец, твое воспитание и образование, которым, к слову сказать, могла бы позавидовать любая из княжен Гариных, чтобы я, повторяю, сделала бы тебя своей прислугой, почти горничной. Да я всю жизнь не простила бы себе этого! Я ведь не княгиня Зоя - эта бессердечная, ходячая статуя!..

- Как же мне быть? - растерянно проговорила Александра Яковлевна, не ожидавшая отказа.

- Погости у меня недельку, другую, а там я, может быть, пристрою тебя к кому-нибудь из наших; но скорее в компаньонки, нежели в камеристки...

Александрина схватила руку баронессы и хотела поднести ее к своим губам, но Ольга Петровна притянула ее к себе и поцеловала в губы.

- Успокойся, не плачь! Бог даст все устроится, - сказала она, заметив слезы на глазах молодой девушки.

- Я не знаю как благодарить вас! Вы мне вторая мать...

Баронесса позвонила. Вошедшей горничной было отдано приказание приготовить комнату для приезжей и послать лакея в гостиницу за вещами.

Прошло несколько дней. Раз, вечером, Ольга Петровна пригласила к себе в кабинет Александрину.

- У меня есть для тебя приятная новость, - встретила она ее. - Я получила сегодня письмо из Москвы от моей близкой приятельницы, княгини Шестовой. Она мне пишет, между прочим, что, после выхода замуж ее камеристки Стеши, она ужасно бьется, не находя себе новой, переменила уже нескольких, и хотя теперь последней относительно довольна, но все-таки она ей далеко не заменяет старой. Да я это и понимаю. Та жила у нее много лет и была ее другом. Если хочешь, я напишу Зине, и она, конечно, с радостью примет тебя, - особенно по моей рекомендации. К Зине я спокойно отпущу тебя, даже в камеристки: я знаю ее давно, - это женщина чудной души, неспособная обидеть никого. Ты вскоре сделаешься для нее не служанкой, а другом.

- Я постараюсь заслужить ее расположение и оправдать вашу рекомендацию, баронесса!

- Я напишу завтра же... - заметила Ольга Петровна, отпуская ее.

Александра Яковлевна была очень довольна хотя только надеждой получить место, да еще в большом городе, в столице. Ей, несмотря на кратковременное пребывание, порядком надоел скучный, маленький Т., где ей, видимо, не могло представиться случая выйти на более широкую дорогу, чем дорога камеристки. А между тем, в ее настоящем положении, эта последняя дорога была для нее единственной. Ее воспитание не приучило ее к усидчивой работе, ее образование было чисто литературно-салонное, а мещанский паспорт клал непреодолимую грань между ней и тем обществом, в атмосфере которого она выросла, которым дышала, и отнимал у нее всякую возможность вступать в него на равной ноге, хотя бы даже компаньонкой, как сулила ей баронесса. Оставалась еще одна дорога, - дорога актрисы, но Александра Яковлевна была слишком благоразумна, чтобы решиться вступить на шатене театральные подмостки одинокой, беспомощной, беззащитной, и была слишком самолюбива, чтобы обречь себя при подобных условиях на театральное "небытие" или, что тоже, на жизнь третьестепенной артистки, - хотя следует сознаться, что поступление на сцену играло большую роль в составленном ею плане.

Через три дня получен был ответ княгини Зинаиды Павловны, совершенно согласный с предсказанным баронессой. Княгиня писала, что с удовольствием возьмет к себе рекомендуемую Ольгой Петровной особу, что будет обращаться с ней соответственно ее несчастному положению (баронесса не утерпела и, в общих чертах, не называя, конечно, фамилий, рассказала в письме Шестовой роман детства и юности Александрины), и что хотя она относительно довольна своей камеристкой Лизой и прогнать ее не имела бы ни духу, ни причивы, но, к счастью, Марго недовольна своей горничной, а потому Лиза переходит к ней.

Таким образом поступление Александры Яковлевны в камеристки к княгине Зинаиде Павловне Шестовой было решено, и она, распростившись с Ольгой Петровной и рассыпавшись перед ней в благодарностях, укатила из Т. в Москву с рекомендательным письмом баронессы.

- Пишите мне все, что там делается: я очень интересуюсь жизнью Зины и Марго! Я так люблю их! - были последние слова Ольги Петровны при прощании с Александриной.

Та обещала.

Это было в конце ноября 187*, за несколько месяцев до того, как состоялся последний заговор между княжной Маргаритой Дмитриевной Шестовой и Николаем Леопольдовичем Гиршфельдом, решивший участь княгини Зинаиды Павловны. Обласканная княгиней, Александра Яковлевна вступила в отправление своих обязанностей, и так угодила Зинаиде Павловне, что та вскоре стала с ней почти на дружескую ногу. Всмотревшись в домашнюю жизнь княгини и княжны Шестовых, наблюдательной девушке не трудно было вскоре догадаться, какую двойную роль играл, относительно их обеих, их присяжный поверенный, Николай Леопольдович Гиршфельд, и вместе с тем оценить по достоинству ум, тактичность и находчивость этого дельца, подобного которому Александрина еще не встречала; и она, как в былое время княжна Маргарита, инстинктивно почувствовала в нем современную силу, и преклонилась перед ней. Это навело ее на мысль неотступно наблюдать за его действиями.

Пикантное личико вновь появившейся у княгини камеристки - нельзя сказать, чтобы не пробудило грешных мыслей в уме падкого на счет клубнички Гиршфельда, но занятый в это время обдумыванием более серьезных планов, он отложил до времени их осуществление. Грубые же заигрывания его с Александриной наедине встретили с ее стороны такой энергичный, полный собственного достоинства отпор, что заставили Николая Леопольдовича призадуматься и более не повторять их.

- Ого, это, однако, высоко метящая и дорого ценящая себя штучка! - сказал он сам себе, исходя на своего обычного практического взгляда на людей, и стал внимательно всматриваться в хорошенькое, пикантное личико, в плавные, грациозные, напоминающие балованную кошечку манеры новой княжеской камеристки.

- А хороша! Бесенок, совсем бесенок! Только бы покончить со старыми!.. А эту добыть будет легче, - решил Николай Леопольдович.

Прошло несколько месяцев. Княгиня стала собираться в свое имение, Шестово, отстоящее в семидесяти верстах от губернского города Т.., и написав об этом ранее в деревенскую контору, отправила туда с туалетами новую горничную. Этой новой горничной была Александра Яковлевна Гаринова.

VI

По следам зверя

В Шестовском господском доме в течение почти семи лет заколоченном наглухо, начала пробуждаться жизнь. Ставни были открыты, несколько вновь нанятых лакеев расставляли в комнатах выколоченную на дворе мебель и стлали роскошные ковры, несколько деревенских баб мыли окна, полы, чистили медные приборы у дверей. Вновь приглашенный садовник приводил в порядок парк, цветник и оранжереи. Словом, шла усиленная деятельность, под наблюдением главного конторщика, остававшегося в роли управляющего имением Митрофана Сакердоновича, сына знакомого нам повара Сакердона Николаевича, сильно одряхлевшего за последние годы.

Митрофан Сакердонович был плотный, широкоплечий мужчина лет сорока пяти, с умным, плутоватым лицом, опушенным русою бородою, такого же цвета волосами на голове, обстриженными по-русски, в скобку; одевался он в длиннополый купеческий сюртук, носил цветные жилеты с рубашкой на выпуск, и немилосердно наваксенные сапоги бураками. Он был взят в Шестовскую контору еще мальчиком, после окончания курса двуклассного т-ского городского начального училища, князем Александром Павловичем, до женитьбы его на Зинаиде Павловне, и в силу способностей к письмоводству и знания дела, достиг места главного конторщика. Ему то при отъезде и было поручено княгиней Шестовой управление имением. Он был холост, ненавидел женщин, и время своего довольно обширного досуга посвящал исключительно чтению книг духовного содержания, которые читал вслух своему отцу. За последние дни, впрочем, он не брал в руки книги. С утра до вечера он был на ногах, наблюдал за приготовлениями к приезду ее сиятельства, княгини Зинаиды Павловны. Своего отца он откомандировал в кухню, и тот, оживленный перспективой возобновления своей привычной и любимой деятельности, ревностно приводил в порядок орудия кулинарного ремесла. Княгиню ждали еще только недели через две, но коляска с переменными лошадьми уже третий день ездила на станцию, для встречи ехавшей ранее княгини "камер-фрейлины" Александры Яковлевны, - как княгиня в письме в контору наименовала свою новую любимицу.

Это иностранное слово "камер-гофрейлина" возбудило долгие дебаты между Митрофаном Сакердоновичем и его отцом.

- Как по вашему, батюшка, это будет: прислуга али барыня? - глубокомысленно вопрошал сын.

Отец вместо ответа только с недоумением разводил руками.

- Я к тому, как оную особу принять! - вслух соображал Митрофан. - Если прислуга, то можно послать пару в тележке, если же барыня, то коляску тройкой; если прислуга - поместить внизу, если же барыня - то наверху, в апартаментах ее сиятельства.

- Нда, задача! - произносил Сакердон, не разрешая вопроса.

Решили, впрочем, принять за барыню.

- Потому, коли ее сиятельство в письме по имени и отчеству величают.

Эту мысль высказал сын.

- Кашу маслом не испортишь, - пословицей выразил отец согласие с этим мнением.

Наконец, эта "неопределенного звания особа" прибыла. Александру Яковлевну провели в апартаменты княгини, но она скромно выбрала себе комнату рядом с будуаром княгини, где когда-то помещалась Стеша. Этот выбор навел было на Митрофана сомнение, не прислуга ли? Но внешний вид прибывшей, ее костюмы, манеры - утверждали противное и успокаивали его.

- Барыня, форменная барыня! - сообщал он отцу результаты своих наблюдений.

- Видимо, компанейка... - соображал Сакердон, коверкая на свой лад слово "компаньонка".

Дальнейшие приготовления к приему княгини уже стали производить под наблюдением Александры Яковлевны. Дом ожил совершенно; на кухне, в привычных, хотя и слабых руках Сакердона закипела работа. Александра Яковлевна, выйдя на станции Ломовис к ожидавшей ее коляске, оглядев экипаж и ответив на почтительный поклон кучера, тотчас сообразила, что ее принимают далеко не за то, что она на самом деле, но быстро освоилась со своей ролью и приехала в имение с видом возвратившейся владелицы. Ее повелительный голос стал раздаваться вскоре по всему дому, все более убеждая Митрофана, что он имеет дело с "форменной" барыней.

Все свое свободное время Александрина посвящала чтению книг из княжеской библиотеки и размышлениям над встреченными ею на жизненной дороге новыми людьми. Среди этих "новых" людей видное место занимал Николай Леопольдович Гиршфельд. Наблюдения, предпринятые ею за последнее время над его отношениями к княгине и княжне, привели ее к таким неожиданным для нее результатам, навели ее на такие мысли, на которых она боялась даже останавливаться.

- Посмотрим, что будет... - порой произносила она вслух. - О, если это так, то он в моих руках! - доканчивала она течение своих мыслей.

Прошло более двух недель, когда вдруг в Шестово было получено известие о драме, разыгравшейся в гостинице "Гранд-Отель", о смерти княгини и об аресте княжны.

Александра Яковлевна была поражена. Ее самую испугала ее проницательность. Совершившееся превзошло, к тому же, все ее предположения. Это ее ошеломило.

Несколько дней она не могла прийти в себя.

- Мне необходимо быть в курсе этого дела! - наконец решила она, возвратив себе способность размышлять. - Надо поехать в Т., к баронессе.

Это было накануне того дня, когда гроб с останками княгини Зинаиды Павловны привезли в Шестово для погребения. В числе многочисленных провожатых печальной процессии, прибыл туда и Гиршфельд с князем Владимиром. Поминального обеда не было, и гости, после легкого завтрака, отправились назад в город. Николай Леопольдович с молодым князем тоже уехали с ними. Александра Яковлевна едва улучила минуту переговорить с ним.

- Не могу ли я узнать от вас, как мне поступать далее и кому сдать привезенные мною вещи покойной княгини? - обратилась она к нему.

Гиршфельд пристально посмотрел на нее, как бы что-то соображая.

- Я бы попросил вас остаться здесь до поры до времени; по окончании всего этого печального дела я сделаю надлежащее распоряжение, жалованье ваше будет идти вам по-прежнему, может быть вам нужны деньги?

Николай Леопольдович быстро опустил руку в боковой карман сюртука. -

- Нет, денег мне не нужно, и дело не в жалованьи, но мне необходимо позаботиться о моем будущем.

- Повторяю, как только явится возможность, я приеду сюда один! - подчеркнул последнее слово Гиршфельд, - и тогда мы потолкуем.

- Хорошо, потолкуем! - загадочным тоном согласилась Александрина.

Николай Леопольдович не обратил на ее слова внимания и убежал к гостям.

Спустя неделю после их отъезда Александра Яковлевна, согласно своему решению, прикатила в Т. к баронессе. Та засыпала ее вопросами о жизни княгини последнее время в Москве, об отношениях ее к племяннице и Гиршфельду. Александрина отделалась от нее общими фразами, не высказывая своих соображений. От Ольги же Петровны она узнала все ее интересующее, все подробности, всюду разглашенного предварительного следствия по делу об отравлении княгини ее племянницей, до показания Николая Леопольдовича у судебного следователя включительно.

- Нашли же при княгине какие-нибудь вещи, бумаги? - задала она вопрос баронессе, когда та окончила свой обстоятельный рассказ.

Баронесса передала ей подробности о найденных деньгах, портсигаре и носовом платке в сумочке.

- И больше ничего?

- Ничего!

На этом разговор прекратился.

Переночевав в губернаторском доме, Александрина на другой день рано утром уехала обратно в Шестово. Уезжая, она знала, что унесла из номера, отравив свою тетку, княжна Маргарита. Первым делом Александры Яковлевны, по приезде в имение, было занять будуар и спальню покойной княгини, поместив в соседней комнате состоявшую при ней горничную, из молодых шестовских крестьянок. Затем, согласно просьбе Гиршфельда, она стала терпеливо ожидать его приезда.

VII

Томительные дни

Николай Леопольдович, между тем, вместе с князем Владимиром продолжал жить в Т., улаживая дело с дворянской опекой. Состояние его духа нельзя было назвать покойным. После его последнего свидания с княжной Маргаритой в стенах т-скон тюрьмы, им овладел почти панический страх. Хотя он и высказал княжне, что не боится ее показания о соучастии, но это была только угрожающая фраза, в душе же он хороша понимал, что малейшее неосторожное слово о нем при допросе поведет к привлечению его к следствию, при котором всякая мелочь может вырасти в грозную улику, да и самое показание о нем княжны, при ее чистосердечном сознании, при отношениях его к семье Шестовых, явилось бы сильным доказательством против него. Константин Николаевич Вознесенский и суровый монах Карнеев то и дело представлялись его подавленному уму грозными свидетелями обвинения. Если бы даже, чем черт не шутит? - его оправдали присяжные, то карьера его навсегда разрушена, и он выйдет из суда с вечным несмываемым клеймом позора, - думал он, и холодный пот выступал у него на лбу и висках; на последних, за эти дни, появились даже серебряные нити. На самом деле, странная судьба постигла у нас в России суд присяжных: редко общество, которого они считаются избранниками, вместе с ними произносит над выходящим из суда оправданным подсудимым - "нет, не виновен"! Чаще всего это общество, подобно эху, упорно повторяет лишь последнее слово вердикта.

Ломка себя в течении дня в личине наружного спокойствия, почти без сна проводимые ночи, полный подавляющих грез, тревожный, редкий сон, от которого Николай Леопольдович пробуждался в холодном поту - все это положило резкий отпечаток на его наружность: он страшно осунулся и постарел. Замечающим это он объяснял горем потери друга - княгини. Это угнетенное состояние духа продолжалось с ним во все время предварительного следствия над княжной, которое, казалось ему, тянется бесконечно. Хотя он знал из городских слухов, что она упорно молчит о причинах, побудивших ее к преступлениям, и не упоминает даже его имени, но страх, страх безотчетный, вернее ужас, что завтра она может дать другое показание, что каждую ночь она может одуматься и на утро стать его карающей Немезидой леденил его кровь, останавливал биение его сердца. Наконец, следствие было окончено для него благополучно. Дело поступило в суд и он уже получил повестку о вызове в заседание в качестве свидетеля. Это его не успокоило. Опасность, казалось ему, еще далеко не миновала. Он умышленно припоминал случаи из уголовной практики русских и иностранных судов, случаи чистосердечного сознания на суде не сознавшихся на предварительном следствии обвиняемых, факты превращения свидетелей в обвиняемых при обращении дел к доследованию - и, оставаясь наедине с самим собою, предавался дикому, злобному отчаянию, проклинал самого себя за свою слабость, тряпичность, но играть ту роль перед собою, которую играл перед другими, был не в силах. Он как-то весь съежился, его охватывала нервная дрожь при одной мысли, что близок тот день, когда он будет обязан выносить, быть может, несколько часов ее присутствие, смотреть ей в глаза, и лгать под презрительным, уничтожающим взглядом страшных глаз. Он сознавал, презирая себя за это основание, что для подобной пытки у него может даже не хватить силы присущего ему нахальства. Что тогда? Он сам выдаст себя, станет своим собственным обвинителем. Он бы и не ошибся, если бы его не спасла та же княжна Маргарита.

День суда настал. Судебный пристав, вместе с другими свидетелями, повел и его в свидетельскую комнату. В узком коридоре, ведущем в эту комнату, его ожидала роковая встреча. Свидетели столкнулись с двумя солдатами, сопровождающими привезенную из тюрьмы княжну Маргариту, и принуждены были приостановиться и дать дорогу. Княжна окинула их быстрым, но внимательным взглядом, и ему показалось, что дольше других этот взгляд остановился на нем. Он задрожал, пошатнулся и упал бы, если бы близ стоящие свидетели не подхватили его под руки. Его втащили в свидетельскую комнату и усадили на скамью. Он обводил всех безумным, блуждающим взглядом, грудь его конвульсивно поднималась. Пристав поднес к его губам стакан с водою, он сделал несколько глотков и пришел в себя.

- Конечно! Погиб! - сказал он сам себе, уловив выражение подозрительного недоумения на лицах окружающих. Неимоверное усилие сделал он над собой.

- Я не могу видеть ее убийцу, - простонал он и глухо зарыдал.

Он достиг цели: подозрительность сменилась сожалением.

- Как он сильно любил покойную! - решили присутствующие.

Пристав удалился в заседание. Прошел томительный час.

- Вы свободны, можете идти домой! Допрашивать вас не будут, - сказал пристав, войдя в свидетельскую комнату. - Подсудимая созналась.

Свидетели радостно схватились за шапки. Гиршфельд видимо не совсем понял и продолжал сидеть на скамье. Пристав подошел к нему и повторил сказанное.

- Я рад за вас; вы больше ее не увидите и не растравите вторично вашу сердечную рану, - прибавил он, с чувством пожимая его руку.

- Неужели я спасен? - мелькнуло в голове Николая Леопольдовича. - Ну, а вдруг она проговорится?

Прежний ужас сжал его сердце. Он не поехал домой, а смешавшись с толпою, окружавшей здание присутственных мест, с жадностью ловил исходившие из зала суда слухи о положении дела. Наконец стал известен вердикт присяжных и приговор суда.

Он вздохнул свободно, сел на первого попавшегося извозчика и поехал в "Гранд-отель" где для него было устроено отделение из двух соединенных номеров. Приехав, он в изнеможении упал на диван и проспал до утра, не раздеваясь.

Проснулся он прежним Гиршфельдом.

Оставаться ему в Т. теперь было незачем. Дела с опекой были устроены, находящийся под его попечительством князь Владимир Александрович Шестов был введен им в права наследства после матери и уже с месяц как уехал в Москву. Николай Леопольдович решил, на другой же день, тоже оставить ненавистный Т., где он пережил столько томительных дней и ночей.

- Сегодня же сделаю прощальные визиты, - решил он.

Всюду темою разговора был только что окончившийся процесс княжны-отравительницы.

- Теперь я спокоен,- ораторствовал Гиршфельд:- земное правосудие совершилось - преступница достойно наказана, и кровь праведницы, вопиявшая к нему, отомщена. Княжна примирилась с законом, но не с Богом. Преступницы нет, - есть осужденная, но грешница осталась!.. Ее ждет еще кара там!.. Я глубоко убежден в этом...

Николай Леопольдович поднимал глаза к небу.

Баронесса Фальк, к которой он приехал к одной из первых, в особенности умилилась этой фразой и задержала его довольно долго, пустившись в воспоминания о ее покойном дорогом друге - Зиночке.

- Именно праведница была, c'est le mot, и умерла мученицей,- прослезилась Ольга Петровна.

Гиршфельд счел долгом сделать вид, что тоже глотает невольные слезы.

- A propos, - заметила баронесса, - могу я просить вас оказать мне небольшую услугу?

- Сочту за особенное для себя счастье.

- Я хочу попросить вас о моей protegee, последней камеристке покойной, Alexandrine. Быть может вы ее заметили: une jolie fille tres distinguee.

- Я видел ее мельком в Москве, потом в Шестове, она и теперь там, - небрежно ответил Николай Леопольдович, но пикантный образ Александры Яковлевны с этого момента ярко восстал в его памяти.

- У вас в Москве, конечно, масса знакомых, не можете ли вы порекомендовать ее кому-нибудь в компаньонки, в лектрисы или в случае крайности в камеристки. Она очна хорошо воспитанная и образованная девушка.

Ольга Петровна в коротких словах передала Гиршфельду романические приключения молодой девушки. Тот внимательно слушал и вспоминал, что нечто подобное слышал от княгини, но пропустил мимо ушей, занятый осуществлением своих серьезных планов.

- Так вот она какая птица! - проносилось в его голове. - С ней надо держаться другой тактики. Но все равно, на золотой крючок попадется, воспитание развило аппетиты, а средств к удовлетворению нет. Из камеристок попасть даже в не особенно дорогие и взыскательные содержанки уже большой успех. Она, кажется, настолько умна, чтобы понять и согласиться. Не надо только много обещать, чтобы не возмечтала и не задорожилась, не надо заискивать: надо, чтобы она знала свое место и чувствовала, что она для меня все-таки только камеристка.

Этим он закончил свои соображения.

- С удовольствием! - ответил он баронессе, когда она кончила. - Я еду в Шестово завтра, переговорю с ней и сделаю для нее все возможное.

Он встал прощаться.

- Благодарю вас заранее за себя и за нее, - крепко пожав ему руку, сказала Ольга Петровна.

- Прощайте.

- Не прощайте, а до свидания. Будете, конечно, не раз в вашем городе - для меня и для мужа вы всегда желанный гость, друг моей несчастной Зины - мой друг.

- Я польщен, баронесса! Скажу более, я тронут до глубины души вашим сочувствием... - томно произнес Гиршфельд, целуя ее руку, Весь остальной день и всю дорогу в Шестово сластолюбивые мечты об Александрине не покидали головы Николая Леопольдовича.

VIII

В когтях пантеры

Александра Яковлевна Гаринова сидела с книгой в руках на задней террасе шестовского дома, когда до нее донесся шум подъехавшего к крыльцу экипажа, а через несколько минут вошедший на террасу лакей доложил ей о прибытии Николая Леопольдовича Гиршфельда, за которым была послана на станцию, по его телеграмме, коляска.

- Скажи, что я здесь!.. - небрежно скомандовала она, не отрываясь от книги.

Лакей вышел.

Николай Леопольдович завтракал тем временем в столовой. На столе был накрыт один прибор, - Александра Яковлевна уже позавтракала, - и Гиршфельд с аппетитом отдавал дань кулинарному искусству Сакердона Николаевича, изредка задавая прислуживавшему лакею вопросы о их житье-бытье в Шестово.

- А где же Александрина? - спросил он между прочим.

- Кто-с? - удивленно ответил вопросом лакей.

- Александрина - княгинина камеристка! - разъяснил Гиршфельд.

- Такой у нас нет-с.

- Александра Яковлевна...

- Барышня-с? - понял наконец лакей. - Она дома-с, Иван докладывал им о вашем приезде, они-с приказали доложить вам, что они на задней террасе.

Очередь удивляться настала для Николая Леопольдовича.

- Барышня... - проговорил он сквозь зубы, допивая последний глоток бургунского и отирая рот салфеткой. - Пойдем представляться барышне,- добавил он с улыбкой и встал.

Он вышел на террасу в открытую настежь дверь.

Александра Яковлевна, углубившись в чтение, не заметила его появления.

Он остановился в дверях.

Она сидела, грациозно склонившись над книгой. Ее прекрасно сложенную фигуру облегало платье из легкой светло-голубой летней материи, миниатюрные ножки выглядывали из-под него, полуопущенные глаза оттенялись длинными темными ресницами. Серьезное выражение прелестного личика дышало наивностью и свежестью.

Гиршфельд невольно остановился в дверях и залюбовался на нее.

- Ну, конечно ж барышня! - мелькнуло у него в уме. - Да притом и преаппетитная... - На губах его снова прозмеилась насмешливая улыбка. Он кашлянул.

Она опустила книгу на колени и повернула к нему голову. В этом движении было столько неподдельного достоинства, что выражение насмешки быстро исчезло с его лица и он почтительно проговорил:

- Здравствуйте!..

- А, здравствуйте!..

Она движением глаз указала ему на стоящее против нее, у металлического столика, чугунное кресло.

Он машинально последовал ее приглашению.

"Однако, она обращается со мной, точно владетельная принцесса, а я как мальчишка позволяю ей это"! - пронеслось у него в голове.

Он обозлился сам на себя и, развалившись в кресле, видимо старался принять невозможно дерзко-нахальную позу. Закурив сигару, он начал пускать кольцами дым чуть не в лицо Александры Яковлевны. От нее не ускользнуло все проделанное им, но она только по временам улыбалась уголком рта. Оба некоторое время молчали...

- Баронесса Фальк, при прощании со мной, - лениво начал он, потягиваясь в кресле, - просила меня принять в вас участие и рекомендовать кому-нибудь в Москве на такую же должность камеристки, какую вы занимали при покойной княгине...

Он умышленно подчеркнул последнюю фразу и остановился.

- Я очень благодарна Ольге Петровне за память и заботу обо мне, - небрежно, в тон своего собеседника, заметила Александра Яковлевна.

- Я, конечно, должен слышать и от вас желание поручить мне заняться вашей судьбой в этом смысле, - снова начал он, растягивая слова.

- Благодарю вас. Но в настоящее время я не могу еще высказать этого желания... У меня другие виды.

Она пристально посмотрела на него своими смеющимися глазами. Он невольно принял более красивую позу.

- Неужели, - подумал он, - в этих видах фигурирую я и мы таким образом сходимся в мыслях? Это сильно бы облегчило шаг к первому сближению, а там она в моих руках... Как она чертовски хороша! - закончил он свою мысль.

- Я, признаться, с первого взгляда на вас, еще в доме покойной княгини, - продолжал он уже вслух, - немало удивился, что вы, при вашей красоте, избрали себе такой узкий путь в жизни.

- Вас это удивило? - спросила она, окинув его быстрым взглядом.

- Да, повторяю, удивило, а вкратце узнав от баронессы вашу историю, услышав о вашем воспитании, о вашем образовании, о которых я догадывался ранее по вашим манерам, мое удивление возросло еще более, и я вполне понимаю, что это было только временное положение, что у вас должны быть виды на более широкую деятельность.

- Вы думаете?

- Вполне уверен, да иначе и быть не может, в должности камеристки, почти горничной, вы не на месте.

- Какой же широкий и более подходящий для меня путь я бы могла избрать, по-вашему мнению?

- Какой какой?! Какой угодно. Женщина с такой обаятельной внешностью имеет полное право всестороннего выбора! - восторженно заговорил он, пожирая ее глазами и забывая даже о том, что этим может набить ей цену.

Под ее разжигающе-вызывающими взглядами проснулась его животная натура. Желание обладать ею, и как можно скорее, было единственною его мыслью. Он даже подвинулся на край кресла и перегнулся к ней через стол.

- Это комплимент и фраза, а мне нужен ответ. Какой же путь? - настойчиво спросила она.

- Боже мой! Неужели найдется хотя бы один человек в мире, который за обладание вами не положил бы к вашим ногам себя самого, свои средства, свое богатство, не окружил бы вас комфортом, не сделал бы вашу жизнь - жизнью полновластной царицы?

Он пытливо поглядел на нее.

- Себя самого, свои средства, свое богатство, - задумчиво повторила она. - Вы не упомянули об имени!.. Но хорошо: я понимаю и переведу вашу поэтическую шараду на прозаический язык: вы советуете мне идти в содержанки?..

- Пошлое слово...

- Но все-таки слово... - перебила она. - Да не в этом дело! Допустим, что я с вами согласна, но где найти такого человека?

- Он перед вами!.. - захлебываясь, проговорил Гиршфельд, вскочив с кресла.

- Вы?..

- Да, я!.. Я богат, я устрою вашу жизнь, как вы пожелаете, я не остановлюсь перед безумными тратами.

Он стремительно бросился к ней. Она отстранила его рукой и встала.

- Не спешите, я еще не выбрала вас своим содержателем, - со смехом сказала она.

Он почувствовал, что этот смех леденит его кровь.

- Согласитесь! Я люблю вас, страстно, безумно!.. - задыхающимся голосом говорил Гиршфельд.

Он, весь дрожа, приближался к ней. Она отступала, и, дойдя задом до баллюстрады террасы оперлась на нее обеими руками.

- Люблю! - с иронией ответила она. - Не так же ли, как вы любили княгиню и княжну?..

- Княжну?.. - почти прошептал он, побледнев.

- Да, княжну... Но хорошо... Я согласна неограниченно пользоваться вашим богатством... Вот вам моя рука.

Он оправился и прильнул к этой руке долгим, страстным поцелуем.

- Это задаток...

- Нет, это прибавка к полученной уже вами за меня плате.

Он поглядел на нее испуганно вопросительным взглядом.

- Я вас... не... понимаю...

- Вам заплатила за меня княжна Маргарита распиской княгини, - в упор сказала она.

Он, как пораженный ударом молнии, упал на асфальтовый пол террасы.

Александра Яковлевна медленно прошла в комнаты и позвонила.

- Господину Гиршфельду дурно, - сказала она явившемуся на звонок лакею.

Тот бросился на террасу. Она прошла к себе наверх.

IX

Первая петля

Николай Леопольдович очнулся в бывшем кабинете Александра Павловича на той самой отоманке, на которой умер старый князь. На его голове лежали холодные компрессы. Кругом суетилась сбежавшаяся прислуга. Помутившимся, полубессознательным взглядом обвел он окружающую его обстановку и вдруг стремительно вскочил с дивана. Он припомнил все: и прошлое, и настоящее. Схватившись за голову, еще мокрую от упавшего при его быстром движении компресса, он зашагал по кабинету. Прислуга в недоумении столпилась в дверях.

- Мне лучше!.. Уйдите!.. Я позову, когда надо, - отрывисто сказал он, заметив наконец посторонних.

Все вышли, оставив его одного, и плотно притворили двери. Он остановился среди кабинета, продолжая внимательно оглядывать его. В нем почти ничего не изменилось за истекшие восемь лет. Все вещи стояли, висели и лежали на прежних местах, только на письменном столе с этажерками не было ни пузырьков, ни бумаг, а лишь в образцовом порядке были расставлены письменные принадлежности. Живо представился Николаю Леопольдовичу момент его первого приезда в Шестово в качестве учителя молодого князя Владимира, и встреча с покойным мужем ныне тоже покойной Зинаиды Павловны, так быстро и неожиданно ставшей в Москве его любовницей. Тогда он, Гиршфельд, был юноша, только что намеревавшийся вступить на адвокатское поприще, полный сил и надежд, стремился он к одной жизненной цели: богатству, и... и достиг ее... Но как? Перед ним пронеслись картины постепенного достижения этой цели. Он припомнил в мельчайших подробностях свою двойную игру с покойной княгиней и ее племянницей, княжной Маргаритой Дмитриевной Шестовой, - игру, доведшую последнюю до преступлений, первою жертвою которых был князь Александр Павлович Шестов.

- На этой самой отоманке, - подумал он, - видел я его восемь лет тому назад мертвым, отравленным, по моему наущению, княжной. Это было началом ее преступной деятельности, за которую она так недавно расплатилась двенадцатилетней каторгой. Бедная Лида, - хрупкое, нежное создание! И ты была раздавлена колесницей современных искателей золотого руна! - припомнил он симпатичный образ сестры княжны Маргариты - Лидии, припомнил лежащею ее в гробу с неземной улыбкой спокойствия на устах, того спокойствия, которое было отнято у нее в последние дни ее жизни, отнято при посредством гнусной интриги.

Он был страшен под гнетом воспоминаний; глубокие морщины избороздили его лоб, остановившиеся глаза готовы были выскочить из орбит. Крупные капли пота, выступив на висках, медленно текли по щекам... Он все продолжал стоять, как вкопанный. Искаженное предсмертной агонией лицо княгини Зинаиды Павловны восстало в его воображении... Он припомнил, по рассказу княжны Маргариты, подробности ее отравления в гостинице "Гранд-Отель" в Т. Волосы у него поднялись дыбом... он задрожал... Вот и камера, т-ской тюрьмы, княжна Маргарита в арестантском платье, с глазами, пылающими гневом, с выражением презрения и непримиримой ненависти на лице.

- Вон, подлец! - прозвучали в его ушах последние слова княжны арестантки.

Он захохотал. То был адский хохот безграничной злобы, хохот безграничного отчаяния. Чего достиг он? Положения? Богатства? Да! Но разве все это не здание, построенное на песке? Одно дуновение ветерка, и все, все разрушено, ни от чего не останется и камня на камне. Позор, позор, позор!.. Он снова заходил по комнате, и наконец скорее упал, нежели сел в кресло, закрыв лицо руками. Несчастный, он думал, что с окончанием суда над княжной прекратятся его мучения, что вердикт присяжных над его сообщницей спасет его от возмездия, оградит его от прошлого непроницаемой стеной: что если он сам и не забудет его, то никто не осмелится ему о нем напомнить, что все концы его преступлений похоронены в могиле княгини и так же немом как могила сердце каторжницы-княгини, а между тем...

- Она, эта девушка, почти горничная, - с ужасом вспомнил он последнюю сцену с Александриной, - бросила ему в лицо слова, доказывающие, что она знает многое... что одно ее показание об этом многом может погубить его... Что делать? Как быть?..

Он бессильно опускал голову.

- Устранить... - мелькнуло в его голове - Но как? Через кого? Он сам не в состоянии совершить преступление, он может лишь составить план и вдохновить других, близких; а где они? Единственная его верная исполнительница - в тюрьме, осуждена на каторгу, да и та отшатнулась от него...

- Вон, подлец!.. - снова припомнились ему роковые слова, и снова заставили его задрожать.

Он, кроме того, любит ее, эту неожиданную мстительницу, одним словом повергнувшую его к своим ногам; любить так, как только может он, Гиршфельд, любить женщину, соблазнительную по внешности и вдруг ставшую для него недосягаемой. Эта недосягаемость сразу превратила в нем желание обладать ею в дикую, безумную, нечеловеческую страсть. Он ясно сознавал невозможность заглушить в себе это роковое чувство.

- Она должна быть моей! - страстно прошептал ьн, поднимая голову, но вдруг остановился, как бы испугавшись этой мысли...

- Нет, никогда... - ответил он сам себе. - Да и из чего ей? Из-за денег? Она и так будет брать их у меня, сколько захочет. Из-за меня лично? Она видимо достаточно знает меня, чтобы не вдаться в обман.

Он припомнил ее иронический хохот при слове: "люблю".

- Жениться?

Он сейчас же бросил эту мысль. Брак с бывшей камеристкой княгини, после все-таки оставшейся загадочною смерти последней, может бросить на него сильную тень, возбудить толки, навести на мысли, на подозрения...

- Нет, нет, не надо ей даже намекать на это, а то кто знает, она может этого потребовать, а я... я в ее власти, - скрежеща зубами подумал он и встал.

- Пусть так, - решил он, - я поделюсь с ней состоянием, окружу ее роскошью, она увидит, почувствует ту страсть, которая клокочет к ней в моем сердце, и быть может откликнется на нее. Говорят - страсть заразительна.

Он нервно тряхнул головой и выпрямился. "Хватит на обоих!.. Состояние молодого князя еще в моих руках..." - думалось Гиршфельду.

- Войдите, - уже почти спокойным голосом ответил он на почтительный стук в дверь кабинета.

- Пожалуйте кушать! - распахнув дверь, доложил лакей.

Гиршфельд поправил перед зеркалом свой туалет твердой походкой отправился в столовую.

Александра Яковлевна приветливо протянула ему руку.

- Как вы себя чувствуете? С вами это и раньше случалось? - наивным тоном спросила она, лукаво улыбаясь.

- Нет! Но вы хоть кого заставите упасть к вашим ножкам! - с насильственной усмешкой ответил он и сел к столу.

Разговор во время обеда, в присутствии прислуги, вертелся на пустяках. После обеда он попросил ее уделить ему несколько минут для серьезного разговора.

- Пойдемте ко мне! - просто ответила она.

Они вдвоем поднялись в будуар покойной княгини.

В нем тоже не произошло никаких изменений, и лишь обивка мебели и стен несколько поблекла.

- Поговорим! - сказала Александра Яковлевна, опускаясь на chaise-longne и указывая ему место на маленьком кресле около себя.

Он сел, но начал не сразу, как бы обдумывая то, что ему предстояло передать ей, и стараясь не глядеть на нее. Она же спокойно и молча смотрела на него.

- Из нескольких брошенных мне в лицо на террасе слов, - медленно, с трудом заговорил он, не подымая на нее глаз, - я понял, что вам известно многое из того, что я считал окруженным непроницаемой тайной, известной лишь мне, да еще одной, оставшейся в живых, особе...

- Томящейся теперь в стенах т-ской тюрьмы, - пояснила она, отчеканивая каждое слово.

Он еще ниже наклонил голову в знак согласия.

- А потому я в вашей власти! Но мне хотелось бы узнать, - если вы, конечно, пожелаете мне открыть это, - каким образом вы могли проникнуть в эту тайну?

Он бросил на нее мимолетный взгляд.

- Княгиня, за последнее время, сделалась со мной откровеннее; мы были почти друзьями и, кроме того, дверь ее будуара, задрапированная портьерой, не всегда была плотно притворена. Понимаете?

- Понимаю...- глухо ответил он, посылая в душе тысячу проклятий по адресу неосторожной покойницы.

- Но мои отношения к княжне?.. - с усилием продолжал он.

- Я была наблюдательнее покойницы... - прервала она, взглянув на него своими смеющимися глазами.

Он весь похолодел под этим взглядом, но вскоре оправился.

- Итак, повторяю, я и моя будущность в вашей власти. Надеюсь, однако, что вы не намерены меня погубить. В этом порука поданная вами мне на террасе рука...

- Вы не ошиблись: мне нет дела до человеческого правосудия, я сама изыскиваю средства совершить суд над другими за себя... И теперь я нашла эти средства...

- Над кем? - прошептал он.

- Это вас не касается, с этой стороны вы можете быть покойны: я нуждаюсь в помощниках, а не в сообщниках...

- Молчу... Но какую же роль вы предназначаете мне?

- Я сделаюсь вашей содержанкой...

- Вы? Моей?..

Он сделал движение к ней.

- Без всяких, с вашей стороны, прав на эту содержанку... Вы их еще ничем не заслужили, - остановила она его повелительным жестом.

Он остался на месте.

- Но я заслужу!.. Оставьте мне хоть надежду, - прошептал он.

Он схватил ее руку и прильнул к ней губами.

- Довольно, г. Гиршфельд. Поговорим о деле! - сухо отрезала она, отнимая руку.

Он сделал над собой неимоверное усилие.

- Приказывайте... - скорее прохрипел, нежели сказал он.

Деловым тоном объяснила она ему, что желает переехать на жительство в Москву, куда он должен отправиться раньше и приготовить для нее помещение со всей обстановкой, прислугой и экипажами.

- Надеюсь, что я останусь довольна! - заметила она.

- Я сделаю все возможное и даже невозможное, лишь бы приблизиться хоть немного к осуществлению моих надежд...

- Посмотрим, - с улыбкой ответила она.

- О, увидите! Я создам для вас маленький рай...

- Телеграфируйте мне сюда, когда этот рай будет готов, и я надеюсь, что это случится скоро: здесь я, признаться, порядком соскучилась; а теперь я вас более не задерживаю...

Александра Яковлевна встала. Он простился с ней и с опущенной головой вышел из будуара.

Через два дня, приняв от Митрофана Сакердоновича отчеты по имению и денежные суммы, и передав из них тысячу рублей Александре Яковлевне, Николай Леопольдович выехал из Шестова в качестве покорного устроителя судьбы Александры Яковлевна Гариновой.

X

Репортер

Всеведующий и вездесущий московский репортер, главный сотрудник и фельетонист некой московской газетки, выписываемой, как уверяла злые языки, исключительно русскими просвирнями, - Николай Ильич Петухов только что вернулся домой после трудового дня. Бережно сняв свою единственную пару, он облачился в сильно засаленный, когда-то серый, а теперь ставший неопределенного цвета драповый халат, протертый насквозь в том месте, которое красноречиво показывало, что почтенный "литератор" усердно высиживает свои произведения, затем вышел из своего маленького кабинета в приемную, служившую и столовой, где семейство ожидало его за чайным столом.

Это семейство состояло из жена Николая Ильича - Матрены Семеновны, худенькой, болезненной женщины со страдальческим выражением лица, сестры ее, Марьи Семеновны - старой девы, заведывавшей незатейливым хозяйством Петухова сына и дочери. Сыну его, Вадиму, шел семнадцатый год; он покончил с гимназическою премудростью на третьем классе, и никакие дисциплинарные меры не пробудили в нем дальнейшего стремления к наукам. Лавры отца не давали ему спать, и он слонялся по Москве в погоне за происшествиями, составляя о них заметки и отдавая их через отца в редакцию.

Николай Ильич, - зная по собственному опыту, что для "литератора", как он именовал себя, не только не нужна наука, но даже и грамота, - хотя и неохотно, скрепя сердцем, так как мечтал видеть сына "в студентах", к которым он с юности своей питал горячие симпатии, согласился пустить юношу по "литературной части".

- Кровь, батюшка! Ничего не поделаешь!.. - объяснял он знакомым неудачную карьеру сына. Весь в меня... Против крови, как против рода, нечего прати...

Николай Ильич был искренно убежден, что "литераторство" у него в крови.

Двенадцатилетняя дочка Петухова, Марфушка, была прехорошенькая девочка и успешно училась в гимназии: "литературная" кровь, видимо, в ней не говорила.

Жил Николай Ильич в одном из переулков, прилегающих к Пречистенке, занимая в двухэтажном деревянном доме небольшую квартирку в пять комнат, как эти каморочки с дощатыми перегородками, иногда не доходящими даже до потолка, громко называл домохозяин.

В семье Петухов был неразговорчив и даже появлялся только по вечерам, обедал в трактирах, содержатели которых считали за честь покормить его обедом, не заикаясь о плате, зная за собою грешки по кухне и по другим отраслям деятельности.

Молча взял Николай Ильич из рук своей свояченицы стакан чая, налил себе на блюдечко и, держа его пятью пальцами "по-купечески", аппетитно стал прихлебывать, изредка отправляя к рот мелко наколотые кусочки сахара, стоявшего перед ним в глиняной вазочке.

- Тебя там Никита на кухне часа с два дожидается! - тихим грудным голосом нарушила молчание Матрена Семеновна.

- Никита?.. Зови его сюда, да водочки нам с закусочкой, какой есть... - ответил Петухов.

Никита был один из многочисленных приятелей Николая Ильича, крестьянин Т-ской губернии, завзятый рыболов. Надо заметить, что Петухов уже десятки лет со страстью предавался уженью рыбы и ему были известны не только все рыболовы-крестьяне подмосковных деревень, но круг его знакомств с ними расширялся вплоть до Поволжья, и он по временам, летом, пропадал из Москвы по неделям, корреспондируя из посещаемых им городов и деревень, и предаваясь своей страсти к удочке. Обильная рыбой река, на которой стоит губернский город Т., конечно, не ускользнула от его внимания, как не ускользнуло и славящееся своими карасями озеро, на берегу которого раскинулся ближайший в Т. мужской монастырь.

Никита, полной кличкой Никита Лаврентьев, по прозвищу Ерш, был крестьянин деревни, расположенной на другом берегу этого озера. Прозвище Ерша он получил вследствие всегда всколоченной фигуры, страсти к рыбной ловле и вспыльчивого характера.

Услыхав приказание мужа, Матрена Семеновна тотчас встала и вышла из комнаты. За нею разбрелись по углам и остальные домочадцы, окончившие чаепитие.

Петухов поближе пересел к самовару.

- Николаю Ильичу! Чай да сахар!.. - раздалось приветствие; в дверях, с поклоном, показалась неуклюжая фигура Никиты.

- Другу! Садись, чайком побалуешься!

Никита уселся.

- Признаться, касательно чая - былое дело. Да и ничего, пополоскаюсь - чай на чай не палка на палку... Как можешь? Все ли с добром?.. - сказал Никита, принимая из руки Николая Ильича стакан чая.

- Благодарствуй... Каким тебя ветром в Белокаменную занесло и давно ли?

- Вечером приехал, а завтра восвояси; нашему рыболовному генералу снасти привозил: летом разов пять наезжал, у меня хоронил, ну, а теперь, вестимо, октябрь на дворе,- отписал привезти.

В это время Марья Семеновна внесла на подносе графин с водкой и две рюмки, холодную вареную говядину, нарезанную мелкими кусочками, на одной тарелке, черный хлеб на другой, и все это поставила на стол перед собеседниками.

- Ну, как ловля нынешним летом? - спросил Николай Ильич, наполнив рюмки и чокаясь с Никитой.

Оба выпили.

- Нечего Бога гневить, ловили изрядно!.. - отвечал Никита, дожевывая закуску.

- Не привелось мне побывать в наших местах.

- Ой ли, разве не был? - подозрительно посмотрев на него, спросил Никита.

- Нет!..Ачто?

- Погрешил я, значит, летом на тебя...

- Аль двойник привиделся?..

- Двойник, не двойник, а только было это, как бы те не соврать, в апреле; иду это я утречком от обедни,- глядь из рощи, что у озера, барин выходит, твой благоприятель...

- Кто такой?

- Да вот прошлым летом ты с ним приезжал... еще у него удочку карась утащил... -

- Николай Леопольдович?

- Он и есть! Николай, а по отчеству язык сломаешь.

Петухов при этом неожиданном известии навострил уши.

- Ну и что же? Говорил ты с ним?

- Какой! Я ему закричал "барин"!.. А он, куда тебя, оглянулся и ну улепетывать.

- Не ошибся?

- Не слепой! Я и погрешил на тебя: И Николай, думаю, Ильич здесь поблизости, да может чем изобиделся, и от моих ворот поворот.

- Нет, чем изобидиться, я тобой доволен, - заметил тот, снова наполняя рюмки.- Я не был.

- Теперь верю; говорю - погрешил.

- Да когда же это было?

- Говорю, в апреле! Тут вскорости еще, да почитай в тот же день, в городе, в гостинице, племянница тетку отравила. Княжна какая-то, сказывали.

- Шестова?

- Кажись так! Она, баяли, в монастыре за обедней в тот день была.

- А!!! - только мог сказать пораженный этой новостью Николай Ильич.

Беседа затем пошла своим чередом; слышались только рыболовные термины, шли рассказы об удачном и неудачном уженьи.

Графинчик был окончен, и Николай Ильич, оставив своего гостя ночевать на кухне, удалился в свой кабинет.

Несмотря на усталость от проведенного в беготне по городу дня и на выпитую в изрядном количестве водку, Петухов не мог заснуть. Сообщение Никиты Лаврентьева о встрече им Гиршфельда у монастырской рощи близ Т. после обедни, в день обнаружения преступления княжны Маргариты Шестовой, положительно жгло ему мозг. Он репортерским чутьем догадывался, что в этом обстоятельстве есть нечто очень важное.

Сбросив халат и юркнув под ватное, сшитое из ситцевых лоскуток одеяло, он потушил свечку и начал соображать. Он внимательно следил за газетными известиями о деле княжны Маргариты, так как знал отношение к ней своего благоприятеля - Николая Леопольдовича, для которого обделывал разные делишки среди купечества, и чуял его косвенное участие в этом деле, но ухватиться за малейшее доказательство не мог.

- Чисто сделано! - не раз со злобным восторгом повторял он, внимательно читая корреспонденции из Т. - Иголочки не подточить!

Вдруг, теперь, совершенно случайно, являлось доказательство, в день по его совершения у обедни в монастырской церкви, - припомнил Николай Ильич.

Он знал это из печатного обвинительного акта.

Но из того же обвинительного акта, а именно из приведенного в нем показания Гиршфельда, он помнил что последний, по его собственным словам, был задержан делами в Москве, и прибыл в Т. только с вечерним поездом, когда уже княжна со-зналсь и была арестована.

Несомненно, что он лгал в этом показании, а виделся с княжной утром около монастыря, но счел необходимым скрыть это свидание, что исполнил очень искусно, поручив кому-нибудь отправить из Москвы в Т. княгине Зинаиде Павловне телеграмму, полученную утром в гостинице "Гранд-Отель", уже после своего отъезда из Белокаменной. Значит он знал, что совершится преступление и был, следовательно, его соучастником. Иного вывода сделать было нельзя. Показание Никиты Ерша, вместе с показаниями его, Петухова, об отношениях Гиршфельда с осужденной молчаливой княжной, может не только запутать Николая Леопольдовича в неприятное для него дело, но даже привести его н скамью подсудимых и, смотря по ведению следствия, совершенно погубить. Внимательно, как уже мы сказали, следя за известиями о деле об отравлении княгини Шестовой ее племянницей, Николай Ильич, преследовал одну мысль, найти в нем хотя бы малейший намек на участие Гиршфельда и, опираясь на знание его отношений к подсудимой, сорвать с последнего денежный куш и начать на него издание собственной газеты, что было уже несколько лет заветною мечтою Петухова. Увы, такого намека в деле он, как мы видели, до беседы с Никитой, не находил. Теперь - дело другое.

- Приготовьтесь г. Гиршфельд раскошелиться... - радостно несколько раз повторил он, обсудив всесторонне важность принесенного Никитой известия, и заснул сном счастливого человека, твердо верующего в свою звезду.

Всю ночь снился ему милый его сердцу газетный лист, под которым красовалась подпись: Редактор-издатель Н. И. Петухов.

XI

Второй свидетель

На другой день в девять часов утра Николай Ильич подходил своей плавной походкой к роскошному небольшому домику-особняку, изящной архитектуры, с лепными художественными украшениями по фасаду, зеркальными окнами в одно стекло и шикарным подъездом. Дом этот находился на одной из улиц, выходящих на Арбатскую площадь, и принадлежал присяжному поверенному Николаю Леопольдовичу Гиршфельду. Смело нажал Петухов пуговку электрического звонка, и по лицу его разлилсь даже довольная улыбка от этой смелости.

- Знай наших! - как бы говорила вся его непрезентабельная внешность.

- Дома? - спросил он отворившего ему лакея.

- Еще почивают-с.

- Я подожду, очень нужное дело.

Лакей, знавший Николая Ильича, впустил его.

Вскоре Николай Леопольдович проснулся и узнав, что его дожидается Петухов по важному делу, приказал позвать его в спальню.

- Что скажешь? - встретил он его, протягивая руку из-под одеяла.- Садись.

Петухов, пожав руку Гиршфельду, пододвинул стул к кровати и сел. Необычайная резвость Николая Ильича не ускользнула от внимания Николай Леопольдовича.

- Что с ним? Вид у него совсем торжествующей свиньи. Что-нибудь и тут неладно! - промелькнуло в его уме.

- Что за вздор! И откуда у меня явилась такая подозрительность? - остановил он сам себя.

- Дельце есть личное, так сказать, - почти шепотом начал, между тем, Петухов.

- Личное?

- Да-с, личное, заветное, можно сказать: давно я эту мечту лелею.

- На счет редакторства? - усмехнулся Гиршфельд, зная давно стремление к нему Петухова.

- Именно-с...- вздохнул тот.

- Зачем же дело стало? Если нужно похлопотать о разрешении, у меня есть рука,- устрою.

- Не одно-с это: в этом-то, я знаю, памятуя мою вам службу, вы не откажете. Хотелось бы газетку без предварительной цензуры сварганить, отголоском Москвы ее сделать, серой Москвы - массы, а то сами знаете, какие у нас теперь газеты мелкой-то прессы: одна вопросами о духовенстве всем оскомину набила, другая - приставодержательством беглых профессоров занимается и в большую играет, а третья, смех и грех, совсем либеральная шипучка, благо ее редактор заведение шипучих вод имеет; об остальных и говорить нечего - все можно забить и дело сделать ахтительное.

Николай Ильич даже захлебнулся от восторга. Николай Леопольдович улыбнулся, - подозрения его рассеялись.

- Так чего же не достает, чтобы сделать это "ахтительное" дело?

- Денег.

- И много на это надо?

- Да тысяч двадцать пять на первое время, - пять тысяч залогу за издание без предварительной цензуры, ну, да на первоначальные расходы, типография, бумага, сотрудникам, публикации...

- А у тебя много денег? - остановил этот перечень Гиршфельд.

- Какие у меня деньги? - с хлеба на квас перебиваюсь...

- Так чего же ты без толку толкуешь, а я слушаю.

- Да, думал, Николай Леопольдович, что вы...

- Дам тебе двадцать пять тысяч? - даже привскочил он на локоть.

- Думал, что дадите, и теперь думаю, - невозмутимо продолжал Петухов.

На его губах мелькнула плотоядная улыбка. Николай Леопольдович не заметил ее.

- Да если бы это было и на самом деле выгодное дело, в чем я сильно сомневаюсь, то откуда я их возьму? В делах теперь застой, денег у меня самому не хватает, с домом этим тут еще связался - уйму денег съел, сам еле перебиваюсь...

Петухов смотрел на него и недоверчиво улыбался.

- Ты чего зубы-то скалишь? - рассердился Гиршфельд. - Обокрал я, что ли, кого, что деньгам счета не знаю?

"С чего-нибудь он да пристал! Что-нибудь тут да не ладно"! - мелькало в его уме и еще более раздражало его.

- Зачем обокрасть, - спокойно отвечал Николай Ильич, - умные люди не крадут, дураки крадут, Николай Леопольдович, крадут и попадаются; а умные люди не попадаются, значит не крадут.

Он с выразительною наглостью взглянул на него.

Николай Леопольдович молчал, до крови закусив нижнюю губу. Подозрения, что Петухов затевает против него что-то недоброе, разрасталось в его душе. С тех лор, как он попал в первую петлю им самим сплетенных тенет и был всецело в руках Александры Яковлевны Гариновой, он с какой-то болезненной боязливостью стал относиться ко всем, кто знал его близко при жизни Зинаиды Павловны.

- Так не дадите? - начал Николай Ильич после некоторой паузы.

- Конечно не дам! - крикнул хриплым голосом Гиршфельд. - И по очень простой причине - у меня нет! - добавил он тише и мягче.

- На нет и суда нет, - с прежней скверной улыбкой развел руками Петухов.

Оба собеседника замолчали.

- Совсем из ума вон, - прервал молчание Петухов, - вам поклон есть - от Никиты Ерша.

- От кого?

- Позабыли разве? В прошлом году из Т. мы с вами на монастырское озеро ловить рыбу ездили, в деревне останавливались у рыбака, с ним и охотились...

- А, помню!.. - слабым голосом ответил Николай Леопольдович.

Вся кровь бросилась ему в голову при упоминании Петуховым Т.

- Обиделся на вас он очень.

- Тогда? За что?

- Нет, не тогда, нынешним годом он вас в апреле, идя от обедни, у монастырской рощи встретил, окликнул даже вас, а вы от него, как он говорит, точно от чумы убежали...

Николай Ильича остановился, пытливо смотря на Гиршфельда.

Последний мгновенно побледнел. Он вспомнил, что какой-то мужик на самом деле окликнул его два раза, когда он выходил из рощи после свидания с княжной Маргаритой.

- Это было в тот самый день, когда княгиню Зинаиду Павловну, царство ей небесное, - истово перекрестился Петухов, - нашли отравленной, а княжна Маргарита Дмитриевна, по словам обвинительного акта, была у обедни в монастырской церкви. Вас, кажется, в этот день в Т. не было?

Гиршфельд не отвечал. Он был уничтожен этим странным совпадением обстоятельств. По-прежнему полулежал он на кровати, приподнявшись на локте и обводил вокруг себя испуганно-безумным взглядом, как бы стараясь найти точку опоры над зияющею под ним пропастью. Николай Ильич хорошо видел состояние своего благодетеля, но ни один мускул не дрогнул на его лице и он по-прежнему медленно продолжал:

- Я и сам было усомнился, да Никита под присягу идет, что хорошо узнал вас. Тут я и подумал, что если бы об этой вашей таинственной прогулке сведал т-ский прокурорский надзор, дело-то молчаливой княжны, пожалуй, повернулось бы иначе...

Петухов захихикал.

- Идите... подождите... меня в кабинете... Я сейчас выйду...- задыхающимся, хриплым голосом только мог произнести Николай Леопольдович, быстро приподнявшись на кровати и указывая Николаю Ильичу на дверь.

- Подождем! Отчего не подождать? - самодовольно ухмыльнулся тот н выскользнул из спальни своею бархатной походкой.

Не успел он выйти, как Гиршфельд упал в подушки и зарыдал.

Это были слезы злобы и ожесточения.

- Поддел, поддел, подлец! - скрежеща зубами, повторял он несколько успокоившись и обмывая заплаканное лицо у роскошного мраморного умывальника.

- Надо заткнуть этому псу глотку просимым им куском, - решил он, надевая халат.

Тем временем, Николай Ильич сидел в обширном шикарно убранном кабинете Николая Леопольдовича, нежась в покойном кресле и предаваясь мечтам. Двадцать пять тысяч он считал в своем кармане и прикидывал в уме расчеты по изданию, способы быстрого успеха и будущие барыши. Он уже воображал себя в недалеком будущем капиталистом и, небрежно потягиваясь в кресле, как бы заранее приучал себя к окружающей его роскоши. Появившийся в дверях кабинета, наружно совершенно спокойный Николай Леопольдович заставил его, по привычке, вскочить с кресла.

- Садитесь, - жестом указал ему Гиршфельд на покинутое им кресло и сам сел к письменному столу.

Петухов опустился в кресло и молчал.

- Вы говорили, - начал Николай Леопольдович, - что для издания газеты вам нужно двадцать пять тысяч рублей.

Голос его слегка дрогнул.

- Да, никак не меньше, - отвечал Николай Ильич и лицо его засветилось радостной улыбкой.

- В каких бумагах желаете вы получить эту сумму?

- Предпочтительнее в кредитных билетах или сериях.

- Завтрашний день в этот же час вы получите ее полностью здесь.

Николай Ильич просиял совершенно.

- Благодарю вас! - начал было он, но вовремя спохватился.

- Никаких благодарностей, - перебил его, кроме того, Гиршфельд: - я плачу вам за молчание и надеюсь, что после этого у вас не явится мысли доводить обо мне какие-либо сведения до прокурорского надзора.

- Всеконечно не явится, - заспешил Петухов. - Проверьте, что все узнанное мною за последнее время, как известны мне ваши отношения к княжне Шестовой - будут отныне тайной, схороненной во мне, как в могиле.

- Я принужден вам верить!.. Итак, до завтра. Николай Леопольдович встал и протянул Петухову руку. Тот крепко пожал ее.

- Будьте покойны!.. Могила!.. - повторил он.

- Кстати, - заметил Гиршфельд, когда Николай Ильич уже был у двери, - новая газета, при нужде, не откажется, конечно, служить моим интересам?..

- Без всякого сомнения: я никогда не отказывался и не отказываюсь служить вам, - ответил тот и исчез за дверью.

- Молодец, Николка! Важнецкое дельце обделал! - похвалил он сам себя, выйдя из подъезда дома Гиршфельда и вздохнул в себя полной грудью свежий сентябрьский воздух.

На другой день он получил обещанные деньги.

XII

Московский "censor morum"

Прошло несколько месяцев. Николай Ильич Петухов был утвержден редактором-издателем ежедневной газеты без предварительной цензуры. Ему не пришлось даже просить о разрешении в Москве новой газеты, - он просто купил одну прекратившуюся, за неимением подписчиков, газетку, не потерявшую еще права издания. Владелец этой газетки был мелкий аферистик, которых столичная жизнь плодит как грибы в дождливое лето, пускавшийся, конечно без денег на фуфу, во всевозможные предприятия, от делания цинковых кастрюль до издания газет включительно, и прогоравший во всем так же быстро, как и изобретенные им кастрюли. Хлопоты по утверждению Петухова редактором не обошлись без помощи Николая Леопольдовича Гиршфельда, которого Николай Ильич, несмотря на еще неостывшую хотя уже значительно успокоившуюся, злобу успел сильно заинтересовать в этом деле. Первый видел, что второй совершенно переродился и с такой несокрушимой энергией принялся за дело, что Гиршфельд перестал даже сожалеть об отданных деньгах. От успеха этого дела зависела, кроме того, большая или меньшая вероятность, что Пастухов снова не обратится к нему за субсидией, чего чрезвычайно боялся Николай Леопольдович, тративший и без того безумные деньги на Александру Яковлевну.

- У всякого кошеля есть дно...- со страхом повторял он сам себе.

Еще за месяц до выхода первого номера новой газеты, на нее подписалось почти все московское серое купечество, среди которого вращался Николай Ильич, сумевший искусно рекламировать свое нарождающееся детище и всучать на него подписные билетики. Купцы, кроме того, надеялись, что "живоглот" - под этим прозвищем был известен среди них Николай Ильич, - пощадит в своей газете подписчиков, в чем, впрочем, жестоко ошиблись, и несмотря на то, что увидали свою ошибку с первых ее номеров, нарасхват читали ее не давая зарока и на будущее время вносить за нее деньги. Их подкупало скандальное направление: все московские сплетни находили место на ее страницах. Каждый лавочник, пропечатанный в ней вчера, с жадностью развертывал ее завтра, надеясь встретить пропечатанным своего соседа, кума, приятеля. Все это сделало то, что числе подписчиков, по выходе первых номеров, стало увеличиваться прогрессивно. Розничная продажа тоже шла на славу. Николай Ильич, пропуская мимо ушей возгласы негодования, подчас довольно справедливого, по адресу их нового собрата на страницах других московских периодических изданий - торжествовал.

- Брань на вороту не виснет, - утешал он себя русской пословицей.

- Брань - та же реклама! - изрекал ему в утешение Николай Леопольдович, деятельность которого, как выдающегося адвоката, чуть ли не ежедневно восхвалялась на разные лады на страницах новой газеты.

- Я их, этих ругателей, этих проповедников принципов, этих оградителей неприкосновенности семейного очага, всех куплю! - заговорил уже через полгода по выходе газеты Петухов и не ошибся.

Те, которые, казалось, собственною кровью писали против его газеты ожесточенные статьи, стали ее постоянными сотрудниками. Щедро и аккуратно уплачиваемый гонорар произвел эту метаморфозу. Выдача авансов сломила самых непреклонных.

Репортерская часть в газете, благодаря знакомству Николая Ильича со всею московской полицией, была доведена до совершенства. С властями вообще, а с московскими в особенности, консервативный по инстинкту Петухов был в идеальном ладу. Московские либералы - существуют и такие - говорили даже о нем, перефразируя стих Пушкина:

Старик Катков его заметил И, в гроб сходя, благословил.

Спустя месяц-два по выходу в свет новой газеты, Николай Ильич был вызван для объяснений по поводу помещенной в ней заметки, к одному власть имущему московскому сановнику. С душевным трепетом прибыл он, трусливый по природе, в назначенный час в дом особы. Продрожав несколько времени в приемной, он был приглашен в кабинет.

Сановник принял его стоя, в присутствии чиновника.

- Вы редактор новой газеты?

- Точно так-с! Не губите, ваше-ство! - скороговоркой произнес Николай Ильич, со слезами на глазах, и не успел сановник опомниться, как Петухов схватил его руку и запечатлел за ней поцелуй, обливая ее слезами.

Это происшествие так поразило старика-сановника, что он усадил Николая Ильича в кресло, приказал принести воды, просил успокоиться и отпустил обласканным, обещав всевозможное покровительство его изданию.

Московские Титы Титычи и купеческие "саврасы без узды" как огня боялись "петуховской газеты", страшась быть в ней ежедневно пропечатанными за их безобразные ночные оргии по загородным ресторанам, скандалы и мордобития; сложились даже разделения скандалов на "скандалы просто с полицейским протоколом" и "скандалы с протоколом и петуховской газетой". Во избежание последних, они, несли обильные дани Николаю Ильичу, и он таким образом сделался для Москвы своеобразным "censor morum", как древние римляне именовали блюстителя нравов. Особенно рьяные охотники до сильных ощущений, избравшие себе всецело жизненным девизом: "нраву моему не препятствуй", платили контрибуции в форме ежемесячных взносов, сумма которых определялась как по состоянию плательщика так и по степени развития его мускульной силы.

Но и эти обложенные регулярной податью не всегда избегали заслуженной кары, в форме пропечатанья в новой газете за свои выдающиеся из ряда вон подвиги, если не озабочивались добыть каждый раз после грандиозного скандала амнистию от строгого редактора.

Следующий случай, имевший место на второй год издания новой газеты, красноречиво доказывает это.

Один из прожигавших наследственные тятенькины капиталы - юный купеческий саврасик, устраивавший гомерические кутежи, с битьем зеркал, посуды и неприглянувпшхся физиономий в колоссальном количестве, покорно вносил ежемесячно редактору нового обличительного органа его пятьдесят рублей за молчание о своих "пассажах".

Новая газета долго оставляла его веселиться по своему, как вдруг, в один прекрасный день, на ее страницах была напечатана обширная заметка об одном из его подвигов. Фамилия героя была, впрочем, обозначена одними инициалами. Подвиг, навлекший на него такую беду, был следующий. У него была некая "пассия" - женщина замужняя. Вдруг муж ее, сильно мешавший любящим сердцам, заболел какою-то простудною болезнью и отдал Богу душу. Жена опечалилась мало, саврасик был в восторге и устроил за свой счет роскошные похороны, за которыми следовал обильный яствами и питиями поминальный обед в гостинице на Ваганьковом кладбище. На обеде присутствовали все прихлебатели савраса. Напившись до зеленого змия, последний потребовал шампанского, затем вскочил на стол и начал плясать трепака. Посуда со звоном полетела со стола, прихлебатели плясали вокруг. Духовенство поспешило удалиться; на его место явилась полиция.

Скандал вышел грандиозный.

О нем-то и пропечатали в новой газете.

Прочитав утром роковую заметку, вносивший исправно свою ежемесячную дань саврас ошалел до того, что вчерашнего хмеля как не бывало, и он, совершенно трезвый, помчался для объяснения в редакцию, помещавшуюся в то время на набережной Москвы-реки. В трезвом виде он, надо заметить, был смирнее ягненка.

- Ты это что же?.. Это не того... не ладно! - воззрился на него саврас.

- Что такое? Что не ладно? - недоумевающим тоном спросил Петухов.

- Деньги берешь, а мораль пущаешь, - это не модель!

- А ты про это? Так ты, баранья голова, думал, что я тебе за сто пятьдесят рублей на поминальных столах плясать дозволю? Шалишь. Три тысячи, или завтра же полную фамилию и подробности помещу. Слышишь? - крикнул Николай Ильич.

- Слышу... - робко произнес уничтоженный этим аргументом саврас.

Через полчаса требуемая сумма была доставлена.

Так обделывались дела в редакции новой газеты.

В домашней жизни Петухов не изменил своих привычек. Слегка подновив обстановку своей квартиры и сделав себе необходимое платье, он ни на копейку не увеличил своих расходов, терпеливо ожидая, когда средства позволят ему зажить на совсем широкую ногу. Его семья почти не чувствовала финансового изменения в средствах ее главы. Она по-прежнему довольствовалась малым, и только сын Вадим перехватывал иногда у отца малую толику и кутил с сотрудниками, чувствуя себя на седьмом небе в их литературном обществе.

XIII

Казначей поневоле

Николай Леопольдович сдержал слово и создал для Александры Яковлевны Гариновой на самом деле "маленький рай". Уже более года жила она в Москве на средства Гиршфельда, - широко, без счета, пользуясь ими. Квартирка ее находилась в бельэтаже одного из двух громадных домов, построенных по петербургскому типу (тогда еще весьма немногих в первопрестольной столице), образующих целый переулок между Петровкой и Неглинным проездом, носящий название Петровских линий. Нижние этажи чуть ли не шестиэтажных громад были заняты роскошными магазинами, из огромных зеркальных окон которых лились по вечерам ослепительные потоки света: мостовая и тротуары в проезде между домами были сделаны из тогда только что входившего в моду асфальта, и, кроме газовых фонарей, в проезде поставлены были электрические фонари по системе Яблочкова. В этом появившемся лишь года за два до описываемого нами времени центре старушки-Москвы уголке Петербурга господствовало день и ночь необычайное для Белокаменной оживление, благодаря открытому в тех же Петровских линиях фешенебельному Татарскому ресторану, также по петербургскому образцу. Нечего и говорить, что дома эти были снабжены всеми удобствами, подъемными машинами, электрическими звонками, проведенными водою и газом, освещавшим десятки шикарных подъездов.

Пять больших комнат, составлявших квартиру Александры Яковлевны, казались небольшими и уютными, так как величина их скрадывалась массою разнообразной мебели, тяжелых портретов, драпировок, картин в роскошных рамах, ламп и бра; ее будуар и спальня были отделаны так же, как у покойной княгини Зинаиды Павловны в Шестове, с тою лишь разницею, что пунцовый цвет будуара заменен был голубым. В зале, уставленной золоченою мебелью, стоял великолепный деми-рояль из грушевого дерева, с бронзовыми, блестевшими как золото, украшениями. Александра Яковлевна за последнее время стала заниматься музыкой. Ее далеко нельзя было назвать музыкантшей. В доме Гариных она училась музыке вместе с княжнами, умела играть легкие пьески и танцы, и обладая, кроме того, музыкальным слухом, она искусно воспроизводила слышанные ею мелодии. В пении она обладала тоже не особенно выдающимися качествами - у нее был приятный, но очень маленький и совершенно необработанный голосок, так что она часто прибегала к так называемому "говорку", но зато умела петь с шиком и особенною, чисто цыганскою, фразировкою. Таковы были музыкальные таланты Александры Яковлевны.

Это, впрочем, не мешало окружавшим ее вскоре после ее появления в Москве поклонникам провозгласить ее чуть ли не выдающейся артисткой, или уж, по меньшей мере, женщиной с задатками гениальности. Сонм этих поклонников состоял из начинающих карьеру адвокатов, литераторов, студентов, маленьких артистов и артистов-любителей. Последних, в описываемое нами время, было более, нежели комаров в июне.

Среди этой многочисленной свиты нарождающейся на горизонте Белокаменной артистической звезды, выдавались, по своему общественному положению только двое: Николай Егорович Эдельштейн и Иван Васильевич Марин.

Первый был недюжинный артист-музыкант, московская знаменитость, хотя много лучей славы, окружающей его имя, было позаимствовано от выдающегося артистического успеха его брата - общеевропейской известности здравствующего и первенствующего среди русского музыкального мира до сего дня. Николай Егорович стоял во главе одного из московских музыкально-драматических учебных заведений. Это был человек лет сорока с небольшим, среднего роста, с лицом еврейского типа, замаскированного отчасти отсутствием бороды, с длинными курчавыми волосами. Он был большой руки bonvivant, лихой собутыльник и страстный любитель женщин. Учреждение, во главе которого он находился, готовило артисток и давало ему в последнем смысле обильную жатву. По Москве ходили упорные слухи, что расположение г. директора, в известном смысле, являлось условием sine qua non успешного окончания артистического образования в этом учреждении. О Николае Эдельштейне и многих ученицах рассказывалось много скандальных историй. Некоторые из них не сходили благополучно с рук ловеласа-начальника: являлись защитники девушек, и раз даже арапник справедливо разгневанного брата прогулялся по спине (по другой же редакции, по лицу) Николая Егоровича, вздумавшего довольно исключительно заняться артистическим образованием сестры воинственного братца, но встретившего от нее энергичный отпор.

Другой, Иван Васильевич Марин, был актер казенной сцены и преподаватель драматического искусства в находящемся под начальством Николая Егоровича учреждении. Он не уступал последнему в наклонностях ловеласа, но в виду преклонности лет, ухаживания его были чисто эстетического характера.

Николай Леопольдович Гиршфельд был хорошо знаком с обоими и когда Гаринова выразила ему желание серьезно заняться своим музыкальным образованием, то он на другой день прислал ей письмо, с которым она и отправилась к Эдельштейну.

Николай Егорович рассыпался перед ней в любезностях и обещаниях упрочить ее артистическую карьеру, и она вышла от него уже в качестве ученицы московского музыкально-драматического учреждения. Надо, впрочем, отдать справедливость директору, что несмотря на то, что он на первых же порах отличил от других новую ученицу и стал явно и настойчиво за нею ухаживать, это не помешало ему убедиться в ее музыкальной неподготовленности и маленьком голоске, и сдать ее в класс драматического искусства, на руки Марина - своего безопасного соперника в ферлакурстве, уверив Александру Яковлевну, что лишаясь ее как ученицы, он приносит жертву на алтарь искусства, так как у нее, по его мнению, разделенному с Мариным - авторитетом в этом деле, - несомненные задатки драматической актрисы, и на его совести лежал бы грех лишения отечественной сцены ее лучшего будущего украшения. Гаринова охотно приняла все это за правду и, как кажется, не осталась в долгу у Николая Егоровича за его попечения о ее артистической судьбе, так как последний, за все время ее пребывания среди слушательниц драматических курсов и даже по выходе, что случилось через год, не отнимал у нее своего расположения и часто посещал ее один и с Мариным.

Такой поворот в артистической карьере "несравненной и божественной" Александры Яковлевны, как называли ее поклонники, привел в неописанный восторг ту часть их, которая состояла из артистов-любителей. Они стали наперерыв добиваться ее участия в устраиваемых ими спектаклей в трех, предназначенных исключительно для любителей, московских театриках: Немчинова на Поварской, Секретарева на Кисловке и Шумова в благословенной Таганке. Такое участие приносило, кроме удовольствия видеть свой кумир на сцене, и известную выгоду устроителям, так как билеты на спектакли любителей, или как их прозвали "губителей", в описываемое время, при существовании монополий казенных театров, считались бесплатными и должны были продаваться под сурдинку, среди знакомых, причем всучивались имевшим неосторожность познакомиться хотя мимоходом с "любителем", что называется, наступая на горло, Гаринова же обыкновенно распродавала их массу, много отдавала даром, платя из своего кармана и, кроме того, никогда не отказывала в деньгах для устройства спектакля.

При таких условиях понятно, что она была желательней исполнительницей и играла постоянно первые роли, печатаясь в афишах красной строкой.

Ее профессор, как громко именовал себя Марин, не запрещал ей лицедейство даже ставил большинство спектаклей с ее участием, - конечно, не безвозмездно.

Он далеко не верил в великую артистическую будущность своей хорошенькой ученицы, хотя вместе с Эдельштейном пылко уверял ее в противном. Марин рассчитывал, что она, со своей пикантной сценической внешностью, может иметь успех на сцене, исполняя роль кокеток и ingenue comique, оставаясь во всех ролях той же "божественной" Александрой Яковлевной, а потому не только не препятствовал ей играть в премьерши среди любителей, но даже подал ей мысль выйти с курсов и брать у него частные уроки, что та и исполнила.

Этим, влюбленный в свою ученицу, хитрый старик убил, как говорится, двух зайцев: устранил ученицу, мешавшую общему ходу учебного дела, с которой он не мог поступать с обычною ему строгостью, и доставил себе, кроме хорошо оплачиваемого частного урока, удовольствие приятных tete-a-tete'ов. В такой-то любительской горячке прошло первое время пребывания Гариновой в Москве. В отношениях ее к Гиршфельду не изменилось ничего: она продолжала держать его в почтительном отдалении, считая совершенно достаточным ту честь, которую она оказывает ему, позволяя разыгрывать относительно нее роль тароватого содержателя. На самом же деле он был лишь ее казначеем поневоле. На его обязанности лежало заботиться, чтобы на текущем счету Александру Яковлевны Гариновой в банкирской конторе Волков с сыновьями значилась всегда солидная цифра; об экстренных же суммах, необходимых ей, она сообщала ему лично, вызывая его к себе коротенькою запискою. Каждое слово таких записок, буквально ценилось ею на вес золота.

Первое время Николай Леопольдович таил в своем сердце, кое-какие надежды на благосклонность "божественной", но надежды эти день за днем становились все более призрачными, хотя в описываемое время он еще не потерял их совершенно, продолжал бывать на ее вторниках и следить за ней ревниво-влюбленным взглядом. Она делала вид, что не замечает этого, а между тем в сердце Гиршфельда не переставала клокотать целая буря неудовлетворенной страсти, оскорбленного самолюбия, бессильной злобы и бесправной ревности. Для последней в особенности представлялось обширное поле, так как, в виду двусмысленного положения в обществе Александры Яковлевны, в ее салонах собирались, кроме нескольких заправских артисток, артистки-любительницы, все сплошь близко граничащие с кокотками; большинство же были мужчины, мало стеснявшиеся с этим артистическим цветником, и почти не выделяя из него и хозяйку. Скарбезные шутки, пикантные анекдоты сыпались со всех сторон не только из уст мужчин, но и женщин.

Этот господствовавший в салоне Гариновой тон коробил даже циничного Гиршфельда, ставшего, кстати сказать, в силу своей платонической любви, почти пуританином. Окружающие часто открыто выражали ему свою зависть, как обладателю "божественной", и тем заставляли его, прикрываясь деланной улыбкой, переносить жестокие сердечные страдания. Не раз с сожалением и раскаянием вспоминал он не только княжну Маргариту, но даже княгиню Зинаиду Павловну.

XIV

Хочу быть актрисой

Был второй час дня.

Александра Яковлевна только что встала, и в утреннем негляже казалась утопающей в волнах тончайшего батиста и дорогих кружев, сквозь которые в подобающих местах просвечивало ее выхоленное, атласное, розовое тельце. С тех пор как мы покинули ее в Шестово, она пополнела и посвежела, красивое личико приобрело выражение большей самоуверенности и даже игривого нахальства. Она сидела, грациозно откинувшись на спинку chaise-longue и капризно играла миниатюрными ножками, обутыми в шитые золотом китайские туфельки.

Перед ней, на маленьком, низеньком столике, стоял серебряный кофейник, такая же сахарница и недопитая чашка севрского фарфора на серебряном подносе. Она по временам пила из нее маленькими глотками, при чем движение ее руки, в откинутом рукаве утреннего капота, давало возможность видеть эту полненькую ручку, покрытую легким пушком, почти всю до плеча.

Николай Леопольдович сидел на кресле поодаль и пожирал хозяйку плотоядным взглядом. Он переносил все адские муки Тантала, и это продолжалось уже более двух лет. Намеренно ли, или нет? - об этом знала только она одна, но Гаринова принимала его с деловыми визитами почти всегда в соблазнительном негляже.

И теперь Гиршфельд привез ей, по ее требованию, весьма значительную сумму. Объемистая пачка радужных бумажек лежала небрежно брошенной на серебряном подносе рядом с кофейником. Исполнив свою обязанность, он хотел было удалиться, но Александра Яковлевна, нетерпеливым движением всего корпуса, остановила его:

- Сейчас и бежать! Посидите! Хотите кофе?

Он отказался, чувствуя, что в ее присутствии, при подобной обстановке, он не будет в состоянии сделать глотка, и пробормотал что-то о неотложных делах.

- Пустое; у меня тоже есть до вас дело...

Он посмотрел на нее вопросительно и опустился в кресло.

- Вы удивлены; вы думаете, что я и дело - несовместимы; а вот и ошибаетесь! И я часто серьезно думаю, и теперь надумалась: мне надоела эта возня с любителями, эта жизнь содержанки...

Она остановилась.

В его голове мелькнула мысль, что она решилась изменить свое положение и выйти за него замуж. Он давно порешил согласиться на этот брак, если один этот путь мог доставить ему так страстно желаемое обладание.

- А если это будет лишь фиктивный брак?

От этой мысли он весь похолодел.

- Я хочу поступить на настоящую сцену, с окладом жалованья и с хорошим окладом! - закончила она.

Этот конец был для него неожиданностью. Сладкие грезы были разрушены.

- Значит, все-таки она сознает, что нехорошо так беспощадно обирать меня, - подумал он. - У нее проснулось ко мне чувство жалости!..

Это его отчасти успокоило.

- На казенную сцену, на первые роли трудно, да и жалованье там мизерное, - деловым тоном ответил он.

- Да я и не хочу на казенную; с чего вы это взяли? Я хочу поступить на частную, в тот театральный кружок, который уже с год как существует в Москве, под управлением Львенко. Вы ее, конечно, знаете? Вы всех знаете...

- Я знаю Анну Аркадьевну, и даже хорош с ней и с ее мужем.

- Он, кажется, тоже адвокат? - кинула она.

- Да!

- Ну, вот видите... Она, как слышно, платит баснословные оклады, но берет со строгим выбором... Я просила к Эдельштейна, и Марина представить меня ей, они обещала, но потом как-то сконфужено уклонились; видимо она не хочет знакомиться с содержанкой! - с злобной горечью произнесла Гаринова.

- Не думаю; это что-нибудь да не так! Анна Аркадьевна женщина без предрассудков и всецело преданная искусству, - поспешил успокоить ее Гиршфельд.

- Думаете ли вы, или не думаете - это меня не касается, но это так... Понимаете? Так!.. Никто, а вы меньше всех, в этом меня разуверите!.. - капризно крикнула Александра Яковлевна.

Гиршфельд не отвечал.

- Видите, видите: и вы молчите, - продолжила она, - а потому я хочу, чтобы она не только приняла меня к себе на сцену на первые роли и на хорошее жалованье, но сама приехала со мной познакомиться и пригласить меня...

- Но это так не делается, - заикнулся было Николай Леопольдович, но Гаринова не дала ему договорить.

- Мне нет дела, делается ли это у них или у вас, но я хочу этого! Слышите? Я хочу!.. - крикнула она; вся раскрасневшись, быстро вскочила с места, несколько раз прошлась по комнате и снова села.

От быстрого движения у нее расстегнулась верхняя пуговица капота и обнажилась белоснежная шейка.

Николай Леопольдович молчал, задыхаясь от страсти.

- Слышите? Я хочу! - повторила она и топнула ножкой.

- Слышу... я сделаю... Но какая же за это награда?.. - хрипло, с трудом ответил он.

- Пока, вот: целуйте! - с улыбкой протянула она ему свою руку.

Он мгновенно сорвался с места, схватил эту руку и крепко прильнул к ней губами выше локтя.

- Довольно... - сказала она, пробуя отстранить его от себя; но он как клешами сжал ее руку и не отрывался, - Мне больно!.. Слышите?..

Он не слыхал, весь дрожа от охватившей его страсти. Лицо его побагровело, жилы на лбу налились кровью. Остановившиеся глаза почти выкатились из орбит. Он был страшен. Продолжая левою рукою держать ее за руку, правою он сделал движение, чтобы обхватить ее за талию и наклонился к ней уже совсем близко.

Она почувствовала опасность.

- Крикнуть!.. Это скандал! - пронеслось к нее в голове. Она вдруг захохотала.

Этот хохот отрезвил его. Он бессильно выпустил ее руку, обвел ее помутившимся взглядом, схватился за голову обеими руками и несколько минут простоял в оцепенении.

- Извините... - прошептал он наконец, взял шляпу и шатаясь вышел из комнаты.

- Не забудьте о Львенко! - весело крикнула она ему вдогонку.

После его ухода, Александра Яковлевна подошла к зеркалу. Ей вспомнилось лицо Гиршфельда, за минуту так ее напугавшее; но теперь, при этом воспоминании, на ее губах появилась самодовольная улыбка.

- Кажется, я и без тайны в руках могу крепко держать в них этих царей природы, как высокопарно называют себя мужчины. Этот умный, но сладострастный жид готов положить к моим ногам все золото, собранное им ценою преступлений, готов решиться на массу других, лишь бы добыть меня. Но сила красивой женщины прежде всего в ее недостижимости, а если она и сойдется с кем-нибудь, то в неуверенности мужчины в прочность это связи. Нами дорожат лишь тогда, когда рискуют ежеминутно потерять... Я знаю это, и это-то знание - моя сила! С ним и со средствами Гиршфельда, я достигну своей цели...

Так думала она, любуясь собой.

Николай Леопольдович, между тем, не помня себя, выскочил из двери квартиры Гариновой, а затем из подъезда, и бросился в свою коляску. Только свежий сентябрьский воздух заставил его опомниться. Он с омерзением к самому себе припомнил только что пережитую сцену.

- И не иметь возможности отомстить, быть бессильным свидетелем своего собственного унижения!

Он заскрежетал зубами.

"Что если бы, - блеснула у него мысль, - он послушался тогда княжны Маргариты, явился бы с повинной и был теперь на каторге со все-таки любимой и любящей девушкой?"

Он не знал о постигшей ее судьбе.

"Что тогда? Не лучше ли ему было, чем теперь, в когтях Гариновой и Петухова? В постоянном страхе"? - настойчиво восставали в его уме вопросы.

"Гораздо лучше"! - подсказывал ему в ответ какой-то внутренний голос.

XV

Директриса

На другой день, рано утром, Николай Леопольдович покорно поехал со щекотливым поручением Гариновой к Анне Аркадьевне Львенко. Ни по одной черте его лица нельзя было догадаться о перенесенных им страданиях вчерашнего дня. Оно, как и вся его упитанная, выхоленная фигура, дышало наружным спокойствием, самоуверенностью и самодовольством.

Анна Аркадьевна жила в тех же Петровских линиях, занимая громадную угловую квартиру в третьем этаже, окна которой выходили частью на Петровку, а частью в проезд между домами. По наружности, это была полненькая, невысокого роста, довольно пикантная шатенка, с большими, сумасшедше-восторженными глазами, которыми она артистично управляла, придавая им, сообразно обстоятельствам, то или другое выражение. Подвижная, непоседливая, она принадлежала к народившемуся лишь в семидесятых годах нынешнего столетия типу женщин "чреватых идеями", как выразился о них Н. Соловьев. Этими идеями была полна ее миловидная головка, - они били в ней, что называется, через край. Анна Аркадьевна жаждала самостоятельной деятельности, но в силу ее воспитания и образования, такая деятельность могла открыться для нее только в области искусства. Она и бросилась в него. По происхождению - столбовая дворянка, она провела детство и юность безвыездно в одной из ближайших к Москве губерний, в уездном городе, где ее отец занимал выборные должности, а мать наблюдала за воспитанием и образованием как ее, так и младшей дочери - Лизы. Последнее было поручаемо выписываемым из Москвы гувернанткам, а первое состояло в классических домашних мерах исправления, ряд которых увенчивался грозным отцовским чубуком. На умную и способную от природы девочку это "воспитание и образование" не положили резкого отпечатка и не обратили ее в шаблонную, недалекую, застенчивую "уездную барышню". Напротив, они выработали в ней характер, наклонность к протесту, и с летами - желание во что бы то ни стало вырваться из-под родительского крова, настойчивость и упрямство в достижении цели - главные свойства характера Анны Аркадьевны. Уйти от мер домашней строгости вообще и от отцовского чубука в особенности, вскоре представился случай, и Анна Аркадьевна не преминула им воспользоваться.

К ней присватался жених - Яков Осипович Левенберг.

Молодой человек, окончивший всего года за два перед тем университетский курс, он был назначен исправляющим должность судебного следователя в тот город, где текла довольно неприглядная в родительском доме жизнь Анны Аркадьевны. Юный жрец тогда только что обновленной русской Фемиды был принят с распростертыми объятиями в семейных домах уездного города, а в том числе и в доме родителей Анны Аркадьевны. Яков Осипович оказался весьма приличным молодым человеком и, кроме того, очень хорошим музыкантом. За роялем начался и кончился скороспелый роман молодой девушки. Она с детства усердно занималась музыкой и считалась чуть не первой музыкантшей в уезде, к радости и гордости своей матери, которая с восторгом передавала отзыв одной столичной гостьи о том, что в пальчиках ее Анюты просто какое-то волшебство.

Несмотря на это "волшебство", Левенберг оказался перед ней выдающимся артистом, чем и покорил юное, да еще жаждавшее простора и свободы сердце. Свеженькая, хорошенькая, а для уезда очень начитанная и развитая девушка (она сама старалась дополнить пробелы своего образования) и, кроме того, музыкантша и артистка в душе Анна Аркадьевна не могла не произвести впечатления на молодого следователя-пианиста, а кругленькое приданое, о котором ходили слухи, довершило увлечение молодого человека. Игра в четыре руки завершилась в один прекрасный день предложением руки и сердца со стороны Якова Осиповича.

Анна Аркадьевна сконфузилась.

Отцовский чубук в последний раз мелькнул в ее воображении.

Она согласилась.

После ряда домашних сцен, ею было добыто и согласие родителей, которые вначале отказали было претенденту. Этот отказ еще более подзадорил своенравную девушку. Одним из мотивов его было то, что жених - еврей, но это препятствие было вскоре устранено, В маленьком городке узнали, что следователя Левенберга в ближайшее воскресенье будут крестить в местном соборе. На небывалую в уездном городе церемонию собралась толпа народа, и крещение было совершено с помпою. Яков Осипович, таким образом, положил к ногам Анны Аркадьевны веру своих отцов.

Вскоре после этого состоялась их свадьба. Жизнь молодых потекла вначале довольно ровно. Свободное от служебных занятий время молодой муж посвящал, совместно с женою, музыке или же чтению выписанных из столицы книг и журналов. Вскоре, впрочем, у молодого супруга, получившего за женой довольно крупную сумму денег, открылась страсть к картам, и он стал просиживать напролет целые ночи, проигрывая весьма крупные куши. Тут-то и сказался выработанный в родительском доме характер Анны Аркадьевны. Она, для спасения мужа из водоворота пагубной страсти, не прибегала к рутинным сценам, но в один прекрасный день, укатив с его согласия, на несколько дней в Москву, прислала ему оттуда категорическое письмо о том, что она более не намерена вернуться, но что он, если пожелает, может выйти в отставку и переехать в Москву, где она встретит его верной женой.

"Это - мое бесповоротное решение; причин объяснять не желаю"! - закончила она энергичное послание.

Никакие вмешательства родителей, никакие письменные, даже личные просьбы супруга, не подействовали на упрямую головку Анны Аркадьевны: она твердо стояла на своем и заявляла, что приготовилась ко всякому скандалу, ко всякой огласке. Супруг nolens-volens должен был уступить, и зачислился в московские присяжные поверенные.

Адвокату "по неволе" сразу повезло счастье, и кроме очутившегося у него в руках крупного родственного процесса, доставившего ему громадный гонорар, дела его, вообще, на первых порах пошли весьма ходко. Как артист в душе, Яков Осипович собрал вокруг себя музыкальный кружок и делил свое время между письменным столом и роялем.

Анна же Аркадьевна, напротив, охладела к музыке. Это произошло от того, что после игры слышанных ею виртуозов, к числу которых принадлежал Николай Эдельштейн и особенно его брат - Антон, и даже после игры ее мужа, ее не удовлетворяла собственная ее игра: она сознавала, что в этой области она не достигнет выдающегося успеха, т. н. первенства, а этот успех, это первенство гвоздем сидели в ее упрямой головке. В ней сидели бесы самолюбия, самомнения и тщеславия, и не давали ей ни минуты покоя; препятствия к достижению цели только раздражали ее, а если эти препятствия становились чересчур серьезны, она бросалась с такой же, если не большей энергией в другой дело. Так было и теперь. Выступив несколько раз с успехом на любительских спектаклях в Москве, обладая хотя небольшим, но довольно симпатичным и хорошо поставленным голоском, она решила посвятить себя драматическому искусству, энергично засела пополнять в этом направлении свое литературное образование, и наконец добилась принятия на казенную сцену.

На театральных подмостках она появилась под фамилией Львенко.

Вскоре, впрочем, она увидела, что казенная сцена не может удовлетворить ее самолюбию, ее жажде выдающегося успеха: она попала в театральную толпу, ей давали изредка маленькие роли в водевилях с пением, - что было далеко не то, о чем она мечтала. Горькое разочарование действительности не только не отняло, не уменьшило, но даже увеличило ее энергию. Она решила устроить свой театр и послужить искусству, став во главе этого артистического предприятия, дабы через него составить себе имя.

- Я добьюсь того, что имя Львенко не умрет в истории русского театра! - говорила она сама себе и близким ей людям.

Анна Аркадьевна горячо принялась осуществлять задуманное дело на широких, свойственных ее русской натуре началах. Деньги у нее были, кредит также, и с этими двумя силами можно сделать все, и дело двинулось на всех парусах.

Ко времени нашего рассказа, театральный кружок под управление Анны Аркадьевны Львенко второй год существовал в Москве, и театр кружка успешно конкурировал с казенной сценой, оставляя последнюю за флагом. Директрисой театра кружка, как именовала себя Львенко и как значилось на ее визитных карточках, были собраны в Москву все выдающиеся провинциальные артистические силы, и таким образом составилась лучшая труппа в России. Всей душою преданная идее проведения в жизнь чистого искусства, Анна Аркадьевна бережно охраняла свой вертоград - ее собственное выражение - от тех дневных и ночных бабочек, которые званием артистки прикрывали другие, к искусству прямого отношения не имеющие профессии. Таких кандидаток в артистки в Москве было немало. Вот почему она уклонялась от знакомства с Александрой Яковлевной Гариновой.

Кроме того, Эдельштейн и Марин выбрали весьма неудачное время для ходатайства за свою протеже перед Анной Аркадьевной. Последняя была занята в то время всецело делом освобождения частных сцен от тяготевшей над ними монополии казенных театров и путем всевозможных и подчас даже невозможных ходатайств довела его до благополучного конца. Театр кружка Львенко явился первым в России свободным частным театром.

- Я своим бабьим хвостом сделала то, чего не могли сделать до меня сотни мужчин! - говорила торжествующая Анна Аркадьевна, Это была правда; но увы, владелица чудодейственного "бабьего хвоста" обладала одним недостатком: она не знала арифметики. Несмотря на ежедневные полные сборы, расходы были так велики, состав труппы так громаден, оклады такие баснословные, что не только нельзя было думать о барышах, - не для них и начала она дело, - но надо было постоянно принимать средства, как свести концы с концами. Денег не было, и Львенко нуждалась постоянно. Об этом знал Гиршфельд, и на это рассчитывал.

XVI

В конторе театра

Деятельной директрисы театра, несмотря на довольно ранний час утра, Николай Леопольдович уже не застал дома.

- Барыня с полчаса как уехала в театр на репетицию! - объяснил ему отворивший дверь лакей в изящном фраке и белоснежной жилетке.

Не желая откладывать исполнение поручения Гариновой, Гиршфельд приказал кучеру ехать на Тверскую. На этой улице, в доме жида-подрядчика Моисея Соломоновича Шмуль, разбогатевшего исключительно на поставке для армии подошв, - тех исторических подошв, которые никак не могли долго удержаться на сапогах русского солдата и принудили нашу победоносную армию сделать русско-турецкую компанию почти босиком, - помещался театр кружка под управлением Анны Аркадьевны Львенко. Театр этот с год как был устроен специально для кружка, на общие средства Шмуль и Львенко. Злые языки даже уверяли, что Моисей Соломонович решился на передачу части своего громадного дома под театр pour les yeux de madame. Была ли в этом доля правды - неизвестно, но Моисей Соломонович до прекрасного пола, к большому горю его жены, Ревеки Самуиловны, был на самом деле очень падок.

Дежурный капельдинер попросил Николая Леопольдовича подождать в фойе и побежал с его визитной карточкой к директрисе.

Гиршфельд стал прогуливаться по зале, украшенной по стенам портретами и бюстами знаменитых русских и иностранных писателей. Его внимание в особенности привлек великолепный, исполненный масляными красками поясной портрет М. Ю. Лермонтова, в роскошной золоченой раме. До слуха Николая Леопольдовича доносился со сцены смешанный гул голосов, прерываемый резким хохотом и визгливыми звуками скрипки. Репетиция была в полном разгаре.

Он ждал и рассчитывал в уме, какую сумму придется ему выложить сегодня для исполнения каприза Александры Яковлевны.

Анна Аркадьевна, между тем, сидела в уютной, роскошно отделанной конторе театра, и вела деловой разговор с главными воротилами дела - актерами Матвеем Ивановичем Писателевым и Андреем Николаевичем Васильевым-Рыбаком.

Первый был драматический резонер, громадного роста, видный мужчина, говоривший глубоким басом. Он начал свою артистическую карьеру еще студентом московского университета, участвуя на любительских спектаклях в доме известной московской артистки Г. Н. Федотовой. Последняя открыла в нем задатки актерското таланта, и молодой человек, увлекшись сценой, бросил университет, не окончив курса. Началось скитание по провинциям, но оно не сгубило, как многих других, Матвея Ивановича, несмотря на то, что он с самого начала обладал только "глоткой" и очень небольшим дарованием, у него был другой талант, и талант громадный: уметь жить с людьми и пользоваться ими. Он вскоре женился на некрасивой, но талантливейшей провинциальной актрисе Полине Андреевне Стрешневой, и за жениным хвостом всеми правдами и неправдами вылез в премьеры. Лучше других удавались ему так называемые "рубашечные" роли в русских бытовых пьесах, а также роли героев в старинных трагедиях, где его внушительная глотка была как раз на месте. Безусловно хорош он был в роли Несчастливцева в комедии А. Н. Островского "Лес", где он играл самого себя. На его театральной судьбе, впрочем, не оправдалось замечание другого героя этой пьесы, Аркадия Счастливцева: "Нынче оралы-то не в моде"!.. Писателев имел успех и был в моде.

Васильев-Рыбак был актер другого типа. Его амплуа были комические и характерные роли. Сложилось мнение, что комики вообще народ добродушный. Он был то, что русский народ метко называет "рубаха-парень". Некрасивый лицом и фигурой, но замечательно талантливый, он был готов отдать последнее не только нуждающемуся товарищу, но даже первому встречному, и несмотря на громадность получаемого жалованья, всегда был без копейки и вечно забирал вперед у антрепренеров. Пристрастие к богу Бахусу - характерная черта русских гениев - было развито в нем довольно сильно. Любимым напитком, который он буквально тянул с утра до вечера, был лимонад с коньяком. Чуждый какой-либо интриги, он за последнее лишь время поддался влиянию Писателева, считая его своим искренним другом. Эта дружба вполне оправдывала французское правило, что крайности сходятся.

Таковы были главные воротилы дела театра кружка и помощники директрисы, Анны Аркадьевны Левенберг, по театру Львенко.

С ними-то, в момент приезда Николая Леопольдовича, и вела она серьезную беседу на тему ожидавшегося, обычного впрочем, за последнее время, финансового кризиса. Говорил, впрочем, только один Писателев; Васильев-Рыбак молча прихлебывал из стакана лимонад с коньяком.

- Так, Анна Аркадьевна, нельзя! Так может все дело рухнуть, а если нет, то наверно выскользнуть из наших рук; на него в Москве многие зубы точат. Надо прежде всего достать денег, а затем сократить труппу для уменьшения расходов, - басил Матвей Иванович.

- Как! Сократить труппу?! - воззрилась на него Анна Аркадьевна.

- Так, на треть! У нас набрана чертова пропасть совершенно ненужных людей.

- Не могу же я им отказать от места среди сезона и пустить по миру! У них, наконец, контракты!..

- У большинства давно нарушены ими самими. Они своевольничают, а их не только не выгоняют, но даже не штрафуют. Так нельзя!

- О штрафах я уже распорядилась, но сокращать, выгонять...

Анны Аркадьевна задумалась.

- Это не честно, - добавила она.

- Такая фраза неуместна при коммерческом предприятии; тут нужно думать о своей собственной шкуре, - язвительно заметил Писателев.

- Я не торговка, - отпарировала Львенко.

- А надо быть ею, чтобы вести такое дело! С одной идеей о служении чистому искусству - далеко не уедешь.

- Тогда лучше пусть гибнет дело...

- Без денег оно и так погибнет, а между тем деньги вам предлагали на днях - хорошие: десять тысяч вносила эта барыня (вы сами рассказывали) за одно лишь право поступить на сцену кружка, а вы...

- Но ведь она кокотка... - вспыхнула Львенко.

- Так что же? Все они кокотки... - хладнокровно решил Матвей Иванович.

В это время вошел капельдинер с карточкой Гиршфельда.

- Вот, - воскликнула Львенко, - может быть сам Бог его посылает, чтобы спасти меня. Через него и даже у него можно достать деньги.

- Да, если вы ему нужны...- ставил Писатслев.

- Значит нужна, коли приехал!.. Проси!.. - кинула она капельдинеру.

Тот вышел.

- Меня всегда оправдывала надежда на Провидение: в последнюю минуту, но помощь явится...

- На Бога надейся, да сам не плошай, так-то, барынька, - фамильярно потрепал ее по плечу Андрей Николаевич, допив свой стакан и удаляясь из конторы вместе с Писателевым.

На пороге они столкнулись и поздоровались с входившим Николаем Леопольдовичем.

- Каким вас ветром занесло, дорогой мой? - встретила его Анны Аркадьевна. - Я вас не видела ни у себя, ни в театре, кажется, целую вечность.

- Напротив, я усердный посетитель этого храма искусства, но отнимать у его главной жрицы драгоценное для нее и для общества время было бы, с моей стороны, преступлением, - заметил он, садясь в кресло.

- Знаю я вас: всегда вывернется! Нет, кроме шуток: по субботам я дома, муж будет тоже рад вас видеть.

- Не премину воспользоваться, если позволят дела... Все дела, да дела! - вздохнул Гиршфельд. - Я и сейчас к вам по делу...

Анна Аркадьевна молчала, вопросительно глядя на него.

- Начну без обиняков. Я слышал, что дело-то у вас, несмотря на успех, очень и очень швах...

Она открыла было рот для возражения.

- Главное, скажите откровенно! От этого зависит дальнейшая наша беседа и, может быть, крупная поддержка дела...

- Если предложение компании, то я на это не пойду, начала одна и погибну одна.

- Погибну... Значит швах!.. Успокойтесь: не компании... Отвечайте же, - очень швах?

Она наклонила голову в знак согласия.

- Сколько надо?

"Сказать больше, - мелькнуло в ее голове, - лучше будет.

- Тысяч двадцать, - произнесла она вслух.

- Двадцать? Не много ли?

- Minimum, minimum! - заторопилась Анна Аркадьевна.

- Двадцать, - повторил Гиршфельд, - а обеспечение?

- Вексель и закладная на театральное имущество, декорации...

- Оно таких денег не стоит,- ну, да все равно.

- Как не стоит? Оно стоит в пять раз больше! - вспыхнула Львенко.

- Стоило, дорогая; но товар не ходкий: куда с ним денешься, если продавать?..

- Я до этого не допущу...

Гиршфельд усмехнулся.

- Это все ищущие денег говорили, говорят и будут говорить. Ну, да я сказал - все равно... Двадцать тысяч будут у вас хоть сегодня, но...

Он остановился.

- Что же но? - уставилась на него она.

- С условием...

- С каким?

В коротких словах передал Николай Леопольдович желание Александры Яковлевны Гариновой.

- Это невозможно! - категорически заявила Анны Аркадьевна, внимательно выслушав Гиршфельда.

- В таком случае, прощайте! - вставая, сказал он.

"Без денег оно и так погибнет", - пронеслась в ее уме фраза Писателева, - "а двадцать тысяч спасут все дело. Надо решиться".

- Подождите, - остановила она его. - Ну, хорошо, я приму ее, положу ей триста рублей месячного жалованья. Я слышала от Марина, что она хорошая актриса на молодые роли; но зачем же я поеду сама просить ее? Это унижение! Этого не делается...

- Я не могу изменить ни на йоту этого каприза взбалмошной женщины: я только передаю вам условия. За исполнение их я доставляю вам двадцать тысяч. Поверьте, что в другом месте вы под залог вашего театрального имущества не достанете и пяти. Решайте!

В уме Львенко происходила борьба.

- Хорошо, я согласна, я пойду! - нервно хрустнула она суставами пальцев.

- В день подписания с нею контракта мы пишем вексель, совершаем закладную, и вы получите деньги. Значит, по рукам?..

- По рукам! - подала ему руку Анны Аркадьевна. - Я поеду завтра...

- Чем скорее, тем лучше. Деньги готовы. Только, конечно, это условие умрет между нами. Александра Яковлевна менее всех должна об этом догадаться.

- Понимаю!

Николай Леопольдович простился и уехал. В тот же день он сообщил Гариновой о предстоящем визите к ней г-жи Львенко.

XVII

Каприз исполнен

- Все-таки она, по отзывам всех, талантливая женщина; быть может и на самом деле из нее выработается выдающаяся артистка и этим она будет обязана мне: я, так сказать, подарю ее отечественной сцене. Содержанка!.. Ну, да что ж? Содержанка - не кокотка; это почти что гражданский брак... Наконец, я приношу эту жертву для дела...

Так, или почти так успокаивала себя Анна Аркадьевна, поднимаясь на другой день по лестнице подъезда в квартиру Гариновой.

- Одно я знаю достоверно, я видела ее несколько раз, она обворожительно хороша. С такою внешностью нельзя не иметь успеха на сцене. Красота артистки, в наше время, является суррогатом таланта, - окончательно успокоила себя Львенко и позвонила.

Предуведомленная Александра Яковлевна ожидала ее, но не показала ей этого, а напротив, заставила ее несколько минут дожидаться в гостиной.

Анна Аркадьевна залюбовалась на роскошную обстановку: она сама любила комфорт, и ее квартира была отделана как игрушка, но Гаринова ее перещеголяла.

- C'est un petit palais! - мысленно решила она, сидя в покойном маленьком кресле.

Наконец портьера поднялась, и хозяйка этого petit palas появилась в гостиной с любезной, но вопросительной улыбкой на губах.

- Заочно мы с вами давно знакомы; я, по крайней мере, вас знаю: мы встречались в театрах, в клубах... Вероятно и меня вы знаете: я - Львенко, - встала и первая заговорила Анна Аркадьевна.

- О, конечно! Вас знает не только вся Москва, - вся Россия!.. Мне очень приятно. Садитесь! - ответила Александра Яковлевна, опускаясь в другое кресло.

Гостья тоже села.

- Чем я обязана честью и удовольствием вашего посещения? - начала Гаринова.

- Я приехала пригласить вас принять участие в спектаклях кружка. Нам нужна артистка на роли ingenues dramatiques и кокеток. Идущий у меня репертуар дает ей обширное поле для развития сценических способностей. Вы, как я слышала, уже давно подвизаетесь с успехом на частных сценах; ваш профессор Марин отзывается о вас с восторженной похвалою, а Марин в этом деле авторитет и считается, в добавок, строгим и беспристрастным критиком. Наконец, сама ваша внешность ручается за успех.

Александра Яковлевна, под градом похвал, скромно потупила глазки.

- Благодарю за честь... Я должна вам призваться, что поступление на сцену кружка сделалось моею заветною мечтою... Я просила об этом уже давно Эдельштейна и Марина, но...

- Я помню, они говорили мне,- перебила ее Львенко, но в то время мне было не до новых ангажементов.

Она попала на свой конек и пустилась в длинный рассказ о своих хлопотах по делу освобождения частных театров и о своем "чудодейственном бабьем хвосте".

- Недавно только я добилась своего и могла приняться за дополнение и освежение труппы.

- Какие же ваши условия? - спросила ее Гарииова, утомленная длинным повествованием.

- На первое время я могу предложить вам триста рублей в месяц. В остальном вы должны будете подчиняться общему для всех контракту. Приезжайте нынче вечером в театр и мы его подпишем.

Гостья поднялась.

- Значит, я могу считать это дело поконченным?.. - спросила она.

- Триста рублей... Хоть это и немного, но - хорошо: я согласна, - подавая ей руку, отвечала Александра Яковлевна.

Директриса и новая артистка расцеловались.

- Какова! Триста рублей в месяц ей немного... Она далеко пойдет.. Живет как сказочная царевна, да и хороша почти также, - рассуждала сама с собой Анны Аркадьевна, усаживаясь в карету.

В этот вечер, до начала спектакля, Александра Яковлевна Гаринова подписала контракт и вступила на сцену театра кружка под псевдонимом Пальм-Швейцарская.

Весть о принятии новой артистки с быстротой молнии распространилась не только за кулисами, но и в собравшейся в громадном числе на спектакль публике. Александра Яковлевна перезнакомилась со всеми бывшими на лицо своими будущими товарищами по сцене. Со многими из них, и в том числе с Писателевым и Васильевым-Рыбаком, ома была знакома ранее. Первый был даже в числе ее поклонников.

Habitues театра - несколько московских молодых коммерсантов-богачей, с Николаем Егоровичем Эдельштейном во главе, явились в директорскую ложу, где в этот вечер, вместе с Анной Аркадьевной, сидела и вновь ангажированная артистка, и представились последней. Из этой же ложи положительно не выходил в конец растаявший перед Александров Яковлевной Моисей Соломонович Шмуль. Его плотоядное, типичное лицо даже как-то особенно лоснилось от восторга одного созерцания "божественной".

У Николая Егоровича явилась мысль, поддержанная Моисеем Соломоновичем и другими, отпраздновать день заключения контракта с новой артисткой роскошным ужином в одной из обеденных зал ресторана "Эрмитаж". Он тотчас послал заказывать его, и после спектакля на него были приглашены, кроме Александры Яковлевны, все премьеры в премьерши. Сама директриса приняла в нем благосклонное участие.

Много было выпито за этим ужином, много было предложено тостов: за процветание искусства, за успех новой артистки и за другие приличные случаи оказии, как и всегда доказывающие не искренность пожеланий, а лишь живучесть древнего изречения святого князя Владимира: "Руси есть веселие пити". По окончании ужина, дамы удалились, но попойка продолжалась до утра. Сам отличавшийся воздержанностью, Шмуль напился до положения риз и наелся ветчины и трефного мяса, совершенно забыв о Моисеевом законе.

- Она восхитительна, божественна.... - заплетающимся языком продолжал восхищаться он уже давно уехавшей Гариновой.

- Она должна иметь успех! Надо поддержать ее! - решили все.

Только один из присутствующих не выражал громко своего восторга по адресу виновницы торжества, но это не значило, чтобы она не произвела на него впечатления. Напротив, он уже давно, но безуспешно ухаживал за ней. Это был присяжный поверенный, Адам Федорович Корн, державший негласно вешалку при театре кружка. Такое занятие, заключающееся в снимании с других верхнего платья, он находил, вероятно, вполне совместимым с занятием адвоката, часто снимающего с клиента последнюю рубашку. Он недавно женился на некрасивой и сюсюкающей дочери богатого московского купца и получил за женой крупное состояние. Теперь он рассчитывал, нельзя ли покорить сердце "божественной" женщины деньгами.

Сладкие мечты Адама Федоровича были прерваны предложением подписного листа на венки и букеты для Александры Яковлевны. Дебют ее был назначен через несколько дней, и ее поклонники заботились заранее об устройстве овации. Адам Федорович подписал довольно крупную сумму.

При таких благоприятных обстоятельствах началась артистическая карьера Александры Яковлевны Пальм-Швейцарской, как мы отныне и будем называть ее.

Наконец, наступил вечер спектакля, в котором она должна была появиться в первый раз на сцене кружка. Она выступила в "Дикарке". Театр был набит битком. При появлении ее на сцене, раздался довольно бестактный гром рукоплесканий. Это ее отчасти смутило, но она вскоре овладела собой и провела не раз уже игранную ее роль более, чем гладко. В некоторых сценах она подкупала зрителей-мужчин реальностью исполнения.

После первого акта начались бесчисленные цветочные подношения, но при поднятии занавеса во втором акте, присутствовавшая в театре публика была поражена тем, что первый ряд кресел, занятый известными московскими богачами, виверами, вдруг опустел, и в нем, на своем кресле "владельца театра", одиноко восседал Моисей Соломонович Шмуль. Лицо его было красно и носило следы пережитого волнения. Вскоре публике стали известны причины подобного экстраординарного явления.

Оказалось, что Мойша Шмуль разыграл в своем театре жидовского Отелло. Его пламенная страсть к "божественной" Александре Яковлевне, за несколько дней знакомства, возросла до своего апогея, и он стал, без всякого права на то, ревновать ее ко всем. Эдельштейн, в промежутке между первым и вторым актом, повел в ее уборную познакомить с ней одного не бывшего на ужине московского денежного туза. Моисей Соломонович, считая последнего, в финансовом смысле, опасным для себя конкурентом в сердце красавицы-артистки - он только и признавал над женщинами силу денег - воспылал гневом и наскочил в буфете на Николая Егоровича.

- Что же это такое? Как вы шмели хадить на сцену? За што вы считаете мой театр? Это - благородное учреждение, а не то, што ви думаете!..

Дело чуть было не окончилось дракой, но Николая Егоровича удержали и увезли из театра. Уехали и все его приятели, которые занимали весь первый ряд.

Несмотря, впрочем, на глупую историю, отчасти омрачившую дебют, спектакль прошел с помпою. Подношения, заранее переданные в оркестр, продолжались, хотя подносители и исчезли из театра.

Пальм-Швейцарская положительно рассвирипела, узнав о выходке Шмуля.

- Я не пущу к себе на глаза этого пархатого жида! Как он смел? Какое он имеет право? Я была с ним любезна, а он зазнался!.. - кричала на весь театр Александра Яковлевна.

Вскоре, впрочем, она смягчилась и даже устроила у себя примирение Эдельштейна и его приятелей с Моисеем Соломоновичем, выговорив себе безусловную свободу уборной.

- Царство разделившееся - погибнет, а вы - мое царство! - провозгласила она, подняв бокал шампанского, чтобы запить мировую.

- За расширение царства! - поддержали присутствующие.

- Аминь! - заключила Пальм-Швейцарская.

Николай Леопольдович, на другой же день после подписания контракта Александрой Яковлевной, совершив с Анной Аркадьевной необходимые документы, выдал ей обещанные им двадцать тысяч рублей.

Писателев, заметив появление денег, понял в чем суть, но даже не выразил вслух одобрения поступку директрисы. Он был положительно очарован Александрой Яковлевной, и не желал, чтобы другие артисты знали, что она принята за деньги. Он надеялся теперь при почти ежедневных свиданиях с "божественной", добиться успеха, если бы даже для этого ему пришлось бросить порядком надоевшую, талантливую, выведшую его в люди, супругу, служившую вместе с ним на сцене кружка, и маленького сына, а поэтому был очень доволен, ждал и надеялся...

Васильев-Рыбак тоже догадался о причинах принятия в труппу Пальм-Швейцарской, и очень обиделся, так как Анны Аркадьевна, за несколько времени перед тем, наотрез отказала ему в принятии на сцену одной его пасии, пользовавшейся не особенно скромной репутацией, объяснив этот отказ ее служением идеи чистого искусства. Теперь эта идея была ею же самой профанирована. С появлением Пальм-Швейцарской кулисы оживились, между ними и публикой стало больше общения. Из ее уборной то и дело доносились звуки откупоривания бутылок. Добродушный Андрей Николаевич и не подумал, впрочем, интриговать против новой артистки, несмотря на образ ее действий, далеко не гармонировавший с новым ее званием, во-первых потому, что интрига не была в его характере, а во-вторых он знал, что его друг Писателев - без ума влюблен в нее. Даже гнев на Анну Аркадьевну выразился лишь тем, что он стал называть ее, под пьяную руку, "хозяйкой заведения", - на что последняя очень обижалась.

Николай Гейнце - В тине адвокатуры - 06, читать текст

См. также Гейнце Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :