Николай Гейнце
«В тине адвокатуры - 02»

"В тине адвокатуры - 02"

XVIII

Прошлое княжны

Княжна Маргарита Дмитриевна, сказав тетке, что Гиршфельд ей понравился, не сказала фразы, а, напротив, была далеко не вполне откровенна с ней по этому поводу.

Николай Леопольдович произвел на нее в действительности чрезвычайно сильное впечатление. С первого взгляда он ей показался симпатичным, поведение его за завтраком обнаружило в нем в ее глазах быструю находчивость и сообразительность, обвороженный новым учителем князь представился ей жертвою сатанинской хитрости последнего, но более всего поразил ее разговор его за вечерним чаем.

Убедившись по первым шагам его в новом для него доме, среди незнакомых ему совершенно людей, в его уме и такте, она, страдая слабостью к быстрым и, по ее мнению, непогрешимым выводам, сразу причислила его к людям выдающимся, далеко недюжинным.

Она не любила своего хитрого, не поддающегося ее подходам дядю, и то, что нашелся человек, которые перехитрил его, приводило ее в восторг.

Составив себе такое лестное о нем мнение, она вдруг услыхала от него высказанную им смело, беззастенчиво и откровенно мысль о настоящем жизненном идеале, мысль с недавних пор появлявшуюся и у нее в уме, но которую она гнала от себя, боялась не только высказать ее, но даже сознаться в ней самой себе. Он же, этот недюжинный человек, высказывал ей прямо, открыто, как нечто вполне естественное, как свой всесторонне обдуманный жизненный принцип.

С подобным человеком она сталкивалась первый раз и это было весьма естественно, так как, вращаясь среди курсисток и студентов, она встречалась лишь с псевдолибералами конца шестидесятых и начала семидесятых годов, которые все свои даже эгоистические стремления умели искусив ярикрывать тогою "общего блага" и "общего дела".

Слова Гиршфельда чрезвычайно повлияли на впечатлительную княжну.

Расставшись с теткой, она отказалась от ужина, вышла в парк и спустилась к реке. Была тихая, светлая лунная ночь. Усевшись на одну из скамеек, устроенных на берегу, она стала пристально смотреть на гладкую водяную поверхность и задумалась.

В ушах ее звучал уверенный голос этого человека. Она чувствовала, что в нем есть то, чего недостает ей - сила и энергия.

Вид реки, этого прообраза человеческой жизни, несущей свои воды подобно пережитым годам, все вдаль и вдаль, невольно навевает мысли о прошлом.

То же произошло и с княжной: она стала анализировать себя, свое прошедшее.

Думы эти были не из веселых.

Рано лишившись матери, отдалившись, вследствие детской ревности, от отца, она ушла в самое себя и зажила сперва детским воображением, извращенным в добавок ранним чтением книг из библиотеки ее отца, предоставленной всецело в ее распоряжение и состоявшей в переводных и оригинальных французских романов, сочинений французских философов и тому подобной умственной пищи наших бар тридцатых годов.

В раннем детстве она соединяла в своих мечтах с носимым ею титулом княжны роскошную обстановку, жизнь в ряду веселых празднеств, чудный фимиам поклонений и все эти месяцы прелести высокого положения.

Скромная действительность, ее окружавшая, казалась ей лишь временным искусом, долженствующим прекратиться не нынче - завтра при появлении какого-нибудь маркиза, кавалера де-Мезон-Руж, или чего-нибудь в этом роде.

На одиннадцатом году она поступила в пансион.

Отец ее, князь Дмитрий Павлович, хотя был далеко не богат, почитался одним из первых лиц в городе по происхождению и не жалел денег на воспитание дочери.

Начальница пансиона носила вверенную ей княжну на руках, называла красоточкой, маленькой принцессой, распаляя этим еще более воображение девочки.

Княжна была до крайности самолюбива и из одного самолюбия шла всегда первой, тем более, что способности ее были из выдающихся, и первенство это доставалось ей без усиленного труда.

Похвалы в этом отношении нежили ее детский слух и западали в молодую душу, оставляя в ней зерна самомнения.

Дома, еще и до поступления в пансион, и во время пансионского курса (она, как потом и сестра, была приходящей), Анна Ивановна напевала ей в уши, что она красавица и при этом забавляла ее, по ее мнению, невинными рассказами о блеске, туалетах и роскошной жизни ее тетки Зинаиды Павловны за границей, еще до замужества.

Роскошная жизнь ее тетки и дяди в Шестове, где она бывала, тоже не осталась без влияния на впечатлительную детскую натуру, особенно при сравнении с небогатой жизнью в отцовском доме.

Подрастая и начиная сознавать всю неприглядную сторону бедности, препятствующей ей блистать и повелевать, она начала искать средств быть выдающейся и без денег.

Ее способности, о которых на разные лады восторженно пела начальница пансиона, казались ей средством для достижения власти, влияния, славы и богатства.

Это был конец шестидесятых годов. Вопрос о женском образовании, о женской самостоятельности, о женском труде был в полном своем развитии в литературе и прессе.

Самолюбивая княжна, жадно прислушиваясь к этому вопросу, жадно и без толку читала все, что писалось по этому поводу.

Место маркизов и кавалеров де-Мезон-Руж заступил заманчивый призрак женской самостоятельности, ореол передовой русской женщины.

За эту мысль княжна, по окончании пансионского курса, став в ряды невест-бесприданниц, так как рассчетливый дядя, не любивший фантазерку-племянницу, видимо, не торопился прийти на помощь в устройстве ее судьбы, ухватилась, как утопающий за соломинку и, упросив отца высылать ей рублей пятьдесят в месяц, на что тот согласился, укатила сперва в Москву, а затем и в Петербург на курсы.

Добиться славы и имени передовой русской женщины княжне Маргарите Дмитриевне, конечно, скоро не предвиделось, а жизнь курсистки и студентки в столицах, среди заманчивых, бросающихся в глаза роскоши и блеска, на сравнительно скудные средства, несмотря на то, что кроме отца, помогала своей любимице и княгиня Зинаида Павловна, была далеко не по вкусу нетерпеливой Маргарите Дмитриевне.

Ее самолюбие страдало от массы жизненных уколов, да и самая помощь родных, или, как она выражалась, "подачка", глубоко оскорбляла ее, и она только из упрямства продолжала свои научные занятия, весьма часто их переменяя.

Слушала она и педагогические курсы, и акушерские, принималась заниматься и историей, и математикой, и естественными науками, но с ужасом чувствовала иногда, что к серьезному труду она неспособна, что единственный, благополучный для нее исход - это появление маркиза или кавалера де-Мезон-Руж, но таковых, ставших за это время более практичными, не являлось.

С негодованием старалась она отогнать эту мысль от себя, а та все назойливее и назойливее лезла ей в голову, поднимая желчь и расстраивая и без того расшатанные нервы.

Страстная же натура, она хотела жить, а жизнь не давала ей этой жизни.

В таком страшном состоянии душевной и телесной борьбы, дошедшей до своего апогея, выехала она со своим двоюродным братом из Москвы, куда приехала по вызову Зинаиды Павловны, в Шестово, в то лето, когда в нем, в качестве учителя князя Владимира, должен был появиться Николай Леопольдович Гиршфельд.

Расстроенная, она даже не заехала в Т. к отцу, решив погостить у него несколько дней по возвращении из деревни.

Возвращавшаяся почти вслед за ней, княгиня рассказала ей, о найме ею нового учителя для сына, восторженно описав его яркими красками. Княжна недоверчиво улыбнулась.

Она не уважала тетку и не могла допустить и мысли, что они сойдутся во вкусах.

Напротив, похвалы княгини поселили в ней заранее предупреждение к имеющему прибыть в усадьбу новому лицу.

- Какой-нибудь пошляк и вертопрах! - подумала Маргарита Дмитриевна.

И вдруг является Гиршфельд и с первого дня знакомства приковывает к себе ее внимание, почти влюбляет ее в себя. Было над чем призадуматься.

- Надо рассмотреть его поближе и повнимательнее! - решила Маргарита Дмитриевна, возвращаясь в свою комнату.

XIX

Рыба клюет

Дне шли за днями. На дворе стояло жаркое лето. Прошел июнь. Наступил июль с его зноями.

Со своим учеником, князем Владимиром, Николай Леопольдович почти не занимался.

На другой день после приезда, он было засадил его утром за книги, но в классную явился князь Александр Павлович.

- Учиться в такую жару, да Бог с вами, Николай Леопольдович, вы и себя измучаете, да и мальчишку моего совсем замучаете. Ребенку надо летом на зиму здоровьем набираться, на солнышке печься, мускулы беганьем развивать, а он его за книгу. Бросай, Володя, книжки под стол! Кати, брат, в сад, в поле!

Князь Владимир, хотя и просиял, но не решился буквально исполнить приказание отца, с тревогой погладывая на учителя.

- Да ведь надо же заняться! - попробовал отстоять тот свои права.

- Надо заняться! - передразнил его князь. - Успеете: ученье не медведь, в лес не убежит, а вот здоровье как он, да вы потеряете, никакой наукой не вернете. Так-то.

Князь фамильярно потрепал его по плечу.

- Убирайте книги! - с улыбкой обратился Гиршфельд к Володе.

Тот с радостью бросился исполнять приказание и, уложив книги в шкаф, моментально исчез за дверью.

- Ишь, как быстро от вашей науки стрекача задал! - засмеялся князь. - Пойдемте-ка лучше, я вам покажу, какие у меня центифольумы распустились.

Николай Леопольдович последовал за ним в оранжерею.

Ученье таким образом было заброшено, а князь положительно не расставался с Николаем Леопольдовичем, все более и более привязываясь к нему и открывая с каждым днем в нем все большие достоинства и массу знаний.

Заметив, что Гиршфельду нравится княжна, он, как и предсказал Николай Леопольдович, даже поощрил:

- Приударьте, приударьте, от нечего делать, но не втюрьтесь серьезно. Жениться на такой "шальной", лучше прямо в петлю, да и не пойдет, потому княжна, хоть и бесприданница.

Гиршфельд, для вида, стал разуверять князя. Тот пригрозил ему пальцем.

- Не финтите, меня, старика, провести трудно. Все и всех насквозь вижу. Защемила черноокая молодое сердчишко. Ну, да ничего, поферлакурьте от скуки, поболтайте. Она и сама, чай, рада. Охотница разводить бобы о высоких материях.

Всесторонние познания в новом учителе были открыты князем при следующих обстоятельствах. Во время прогулок их вдвоем, князь давал ему объяснения, каким образом он подводил на дом лепные карнизы, как выводил и выращивал те или другие редкие растения, чем лечил борзых и гончих. Забывая на старости лет о данных им уже объяснениях, которые Николай Леопольдович твердо старался завомнить, князь возвращался снова к тому же предмету.

- А как вы думаете сделал я то-то и то-то?

- Очень просто, - невозмутимо отвечал тот и повторил уже раз данное князем объяснение.

- Так, так, и откуда это вы знаете? - удивился князь. - Вот, батюшка, Бог послал мне учителя! Клад, а не учитель! Все знаете, специально все знаете, - повествовал Александр Павлович о Николае Леопольдовиче, конечно в его отсутствии,приезжавшим гостям.

Те внимали его повествованиям. Многие, впрочем, лукаво улыбались.

- Парень-выжига, не даром из жидов, старику в душу без мыла лезет. Посмотрите, добром это не кончится! - пророчил подвывавший Август Карлович.

Впрочем, все старались наперерыв быть любезными с Гиршфельдом, видя, что это очень приятно самому князю.

Подозрения относительно княгини и молодого учителя, возникшие по примеру прежних лет, в уме ревнивого Александра Павловича, совершенно исчезли.

Он видел, что Николай Леопольдович все вертится около княжны Маргариты и, кроме того, раз днем он поймал на пороге его комнаты Стешу.

- Где была, егоза? Вишь, к учителю затесалась, губа не дура, мужчина молодец.

Та быстро юркнула мимо него и убежала.

- Накрыл, накрыл! С поличным, друг любезный, попался! - вошел он в комнату Николая Леопольдовича

- Что, с каким поличным? - не на шутку перепугался тот, схватываясь за карман, где хранился бумажник с записками княгини.

- Стешку к себе прикормил! Вот, скажу, молодец, так молодец. Девчонка угар! У княжны, не пообедаешь, а тут коротко и просто.

У Николая Леопольдовича отлегло от сердца. Он притворился сконфуженным.

- Нечего конфузиться! Быль молодцу не укор. Все мы люди, всё человеки! Сам был молод, все знаю! - смеялся князь.

- Она так забежала, письмо просила написать.

- И не впопад: она грамотная.

- Я не знаю, в таком случае, зачем ей? - запутался Николай Леопольдович.

- Знаем мы эти письма, сами писывали. Да ничего, говорю, хвалю, молодец.

Князь продолжал хохотать от души.

Получив согласие княгини Зинаиды Павловны на усиленное ухаживание "для вида" за княжной Маргаритой, Гиршфельд на другой же день начал свои тонкие подходы к княжне.

Прекращенные, по воле князя, занятия с маленьким князьком, раннее удаление князя Александр Павловича "на боковую" оставляло ему массу свободного времени.

Дом, почти постоянно наполненный гостями, давал, как это всегда бывает, частую возможность уединяться.

Беседы его с княжной были почти ежедневны и продолжительны. Он искусно играл на найденной им в душе ее "больной струнке".

Он развивал перед ней свои взгляды на жизнь, на единственный, по его мнению, способ добиться полного успеха на жизненном пути.

Княжна жадно внимала его словам, так как они находили полный отклик в ее измученном мыслями в этом же направлении уме, в ее уязвленном самолюбии.

Освоившись с ним, привыкнув к нему, она ему доверилась.

Она передала ему свои взгляды на жизнь, передала повесть о терниях, встреченных на избранном ею пути, высказала охватившие ее за последнее время сомнения в самой себе, в своих силах, страшное для нее сознание ее неподготовленности, даже прямо неспособности.

- Я положительно теряю голову. Это ужасно! - закончила она.

- Ничего нет ужасного, - серьезно заметил он, - и не от чего терять голову, в вас есть все задатки для жизненного успеха: молодость, красота, ум, было бы только желание.

- В желании, кажется, нет недостатка! - горько усмехнулась она.

- Молодость, красота, ум, - задумчиво продолжала Маргарита Дмитриевна. - В последнем, увы, я стала сильно сомневаться, молодость есть, но она скоро, и не заметишь, пройдет, я не кокетка, признаю, что есть и красота, но что в ней?

- Как что? Красота - это капитал, сила. Вы только идете по ложному пути.

- Какой же истинный?

- Он есть, - уклончиво отвечал он. - Ваш же путь, путь труда, самообразования, борьбы - химера. Он выдумка людей, сидящих в роскошных кабинетах и проедающих наследственные капиталы, нажитые их отцами и дедами более реальным путем, ничуть не похожим на рекомендуемые фантазерами-внуками, этими сибаритами в жизни, науке и искусстве.

Она глядела на него во все глаза и слушала, затая дыхание.

- Однако, пора идти пить чай! - вдруг оборвал свою речь Николай Леопольдович и встал со скамейки.

Они сидели в саду.

Ей хотелось удержать его, хотелось попросить его продолжать, но она не решилась.

Задумчивая последовала за ним на переднюю террасу.

- Он знает этот путь - истинный, верный! - думала она. - Надо будет заставить его высказаться.

Это было не так легко исполнить, как она предполагала.

Гиршфельд был на стороже.

Он умышленно несколько дней подряд уклонялся от продолжения начатого разговора.

Попытки княжны возобновить его были безуспешны.

Она выходила из себя.

Он знал, что делать. Он искусно подготовлял почву, на которой намеревался сеять.

Княжна слушала его с каким-то благоговением, увлекалась его речами, привязывалась к нему.

Наконец она не вытерпела.

- Какой же, по-вашему, настоящий верный путь для постижения успеха в жизни? - раз прямо спросила она его.

Он молча, пристально начал смотреть на нее.

- Говорите же! - с какой-то внутренней болью в голосе вскрикнула княжна.

Он понял, что время наступило.

- Путь наживы, - медленно начал он. - Жизнь - это борьба за существование. Все средства хороши для достижения единственного рычага земного счастья - богатства. Золото, золото, золото в наше время - все.

Она пронизывала его испытующим, ненасытным взглядом. Это взгляд поднимал бурю страсти в его сердце.

- Гений, талант, нравственность, честь, добродетель - понятия условные, - продолжал он. - Их представители, не запасшиеся презренным металлом, глохнут в тиши, затертые людскою волною, спешащей на рынок - этот форум современной всемирной империи, иногда лишь оцененные потомством. Какая приятная награда для гниющего в земле! Прочтите биографии поэтов, писателей, художников, изобретателей, ученых, и вы убедитесь воочию, что неизвестность и нищета, или унижение и ползанье перед сильными и богатыми был удел при жизни этих благодетелей человечества, оцененных по-достоинству лишь после смерти. Для кого работали они, для кого трудились? Опять же для представителей золота. Их гениальные произведения стали добычей избранных богачей, их вдохновенные звуки нежат слух сибаритов, их изобретения дали возможность обладающим миллионами нажить другие миллионы, их картины украшают стены палат миллионеров. Лучшей похвалой артистического произведения служит фраза: оно ценится на вес золота. Великий Пушкин, произносят как высшую похвалу его современные почитатели, получал по червонцу за строчку. Золото, значит, мерило всего.

Он остановился перевести дух.

Княжна восторженно слушала, неотводно смотря на него во все глаза.

- Подлость, низость, порок, преступление приобретают в глазах людей другую окраску, если сопровождаются звоном золота. Подлецы становятся магнатами, преступники делаются героями! Такова сила золота. Соберите со всего мира весь сор, грязь, отброски, издающие невозможное зловоние, налолните всем этим колоссальный золотой сундук, и все человечество, мимо соборов, монастырей, церквей и часовен, мимо произведений искусств, мимо гениальных изобретений, мимо наполненных перлами человеческого ума и знаний книгохранилищ, мимо памятников исторической старины и исторических деятелей, побежит любоваться на этот "золотой сундук", с жадностью и наслаждением вдыхая зараженный вокруг него миазмами воздух. Такова сила золота.

- О, как вы правы, как правы! - простонала княжна, закрыв лицо руками. - Но как достигнуть богатства?

- Надо подумать! - загадочно отвечал Гиршфельд.

XX

Жребий брошен

Как-то вскоре выдался в Шестове день, когда не было никого гостей.

Князь Александр Павлович, отправляясь спать, подошел к Николаю Леопольдовичу, беседовавшему, по обыкновению, с княжной.

- Что вы тут около профессора нашего прилипли? Подите посадите с княгиней, ей, чай, одной скучно.

Николай Леопольдович встал.

Князь сам повел его к княгине в угловую гостиную.

- Вот тебе, Зизи, гостя привел, побеседуй с ним, а то они с княжною, того и гляди, друг друга сглазят, по целым дням не наглядятся. Покойной ночи. Впрочем, это мне, а вам приятного вечера!- пошутил он и удалился.

Это было настолько неожиданно для княгини, что она даже не обратила внимания на то, что Николай Леопольдович и княжна, по словам князя, не наглядятся друг на друга.

Впрочем, надо сказать, что Зинаида Павловна с некоторого времени, видя на деле благие результаты начертанной Гиршфельдом программы их отношений, довольная выказываемым им страстным чувством в часы весьма часто устраиваемых Стешей их свиданий наверху, почти успокоилась и уверилась в его искренности, а потому стала смотреть на проделываемую им, по ее мнению, комедию ухаживания за племянницей довольно равнодушно.

Визит князя к ней с Николаем Леопольдовичем еще более укрепил в ней уверенность в практическом уме Гиршфельда и в убеждении, что он действует лишь для нее.

Князь, в самом деле, уже успел посвятить его во все свои дела, показал написанное им духовное завещание, советовался с ним о покупке тех, или иных бумаг, о продаже имеющихся у него и замене их другими.

Тяжебных дел, к сожалению, у князя не было, так как вообще он судов недолюбливал и споры с соседями, если они и возникали, как по т-скому, так и по другим, находящимся в разных губерниях, его имениям, оканчивал миролюбиво.

Пищи для Николая Леопольдовича, как адвоката, таким образом, при жизни князя, не предстояло.

Уведя Николая Леопольдовича к княгине, князь прервал разговор его с княжной Маргаритой на самом интересном месте. Гиршфельд готовился сделать решительный шаг.

По уходе его она осталась на террасе одна.

Несколько времени она сидела глубоко задумавшись. Ее странные глаза уставились в видимую ей только одной точку.

Так продолжалось минут пять.

Наконец, она нервно тряхнула головой, как бы стараясь выбросить из нее неотвязные мысли, порывисто встала и нервною походкою сошла с террасы и пошла по направлению к "старому парку", любимому месту ее одиноких прогулок. Забившись в самую глушь, она села на скамейку и снова задумалась.

Видимо, неотвязные мысли не покидали ее головки.

Кругом все было тихо. Громадные, столетние деревья окутывали весь парк густою тенью и распространяли приятную влажность. Легкий, чуть заметный ветерок шелестел их вершинами. Слышался как бы таинственный шепот, прерываемый лишь изредка криком загулявшей или одержимой бессонницей птицы, кваканьем лягушек на берегу недалекой реки, или отдаленным человеческим голосом, доносившимся со двора усадьбы.

О чем шептались эти вековые старожилы княжеских владений? Вспоминали ли они в тихой беседе свежую в памяти их одних повесть минувших лет? Сравнивали ли они прошедшее с настоящим, давая ему надлежащую оценку, или же, одаренные даром прозрения, с ужасом перешептывались о грядущем?

Княжне было, по-видимому, не до разрешения этих вопросов. Встреча ее с Николаем Леопольдовичем, ежедневные разговоры с ним окончательно перевернули вверх дном все ее прежние взгляды, планы, предначертания.

Она была в положении незнакомого с местностью путника, сбившегося с дороги и идущего по какой-то, не зная, приведет ли эта дорога к желанному жилью, где он может отдохнуть от далекого пути, но идущего только потому, что видит впереди себя другого путника, бодро и весело шагающего по этой дороге.

Она тоже заблудилась и решилась следовать за Гиршфельдо, тем более, что он становился на нее необходимым, порой так, что она чувствовала, что готова полюбить его.

Все в нем подкупало ее - авторитетность тона, смелость, выводов, ярямизна взглядов. Она чутьем угадывала, что в нем таится какая-то сила, какой-то непременный залог жизненного успеха, именно то, чего у нее, утомленной бесплодным исканьем жизненной цели, или лучше сказать, средств к ее достижению - не доставало.

Какого качества была эта сила, какого качества был этот самый успех, какие средства с откровенным цинизмом предлагал этот, по ее мнению, прямолинейный человек?

Над этим она глубоко не задумывалась.

Какой-то внутренний голос подсказывал порой ей, что проповедь этого нового человека безнравственна, что путь, указываемый им для достижения земных благ, позорен, преступен, но жажда успеха, власти, первенства туманила ей голову, и поток его громких, красиво связанных фраз, как звон золота, заглушали этот голос.

Вспоминалась порой ей другая встреча, другие речи.

Образ бледного чернокудрого молодого человека, с восторженным взглядом глубоких умных глаз, в Москве, в первый год ее вступления на самостоятельный путь, когда она еще была твердо уверена, что у нее хватит силы и энергии пройти предначертанный путь, да и самый путь казался ей и более краток, и более верен.

Этот юноша был уроженец города Т., единственный сын чиновника, славившегося своим бескорыстием и неподкупностью, оставившего ему только честное имя, которое этот чудак, как называли его сослуживцы, ценил выше всякого земного богатства. Студент-медик, беззаветно преданный науке, готовый ради нее на все лишения, он бодро шел по тернистой дороге труда.

Они были знакомы ранее немного в Т. Среди большого города, почувствовав себя, как всегда в толпе, более одинокими, они сошлись.

Красота молодой княжны, ее жажда самостоятельности, желание трудиться, быть полезной, не могли не произвести впечатления на юного идеалиста. С особенным увлечением беседовал он с нею долгие вечера. Он говорил о поэзии жизни, о любви к ближним, об удовольствии сознания принесения пользы, о сладости даже погибели для пользы человечества, о мерзости проявления в человеческих поступках признаков корысти, о суете богатства, о славе, об идеалах.

Он не задавался мечтами о широкой деятельности, не требовал себе обширного горизонта; он говорил, что можно и достаточно быть полезным в маленьком кругу, что принесение пользы надо соразмерять с силами и возможностью человека, он указывал на лепту вдовицы, поставленную Великим Учителем выше богатых приношений.

Он говорил о любви, о сладости взаимности, о симпатии душ, он называл брак по расчету - самопродажею.

Она увлекалась его горячею проповедью, но ей казалось, что рисуемая им жизненная программа тесна для нее, что этот идеал так называемого мещанского счастья.

Еще не утомленная жизненными бурями, она ие искала тогда тихой пристани, которую восторженно рисовал перед нею ее идеальный друг.

И теперь, даже она едва ли бы удовлетворила ее.

Она видела, что он говорит с ней, вдохновленный к вей чувством любви, она наблюдала, как это чувство зародилось, росло. Она ощутила даже в своем сердце на него мимолетный отклик, и испугалась, что это послужит ей препятствием для достижения высших целей, установит ее в тесные рамки будничной жизни.

Она оттолкнула от себя восторженного юношу и уехала в Петербург.

Потом она встречалась с ним, когда он, кончив курс, поселился в Т. и бывал в доме ее отца, который очень любил его.

Сестра Лида призналась ей, что она любит его, княжна Маргарита видела, что "идеальный друг" остался ей верен, по-прежнему восторженно любит ее, по-прежнему благоговеет перед ней, мало обращая внимания на влюбленную Лиду.

Она осталась довольна этим предпочтением, отдаваемым ей пред сестрою и... только.

Одно ее слово и он был бы у ее ног, но этого ей было мало.

Не столкни ее судьба с Гиршфельдом, быть может она, утомленная и разбитая, и обратила бы свой взор на него, сказала бы это слово, стала бы женой и матерью у тихого семейного очага - любимая мечта молодого идеалиста, но здесь, по ее мнению, открывались ей более широкие горизонты. Идя с этим бесстрашно глядящим в будущее "новым" человеком, она вместе с ним покорит весь мир. Он, конечно, не разделит даром с ней добычу; даром не подаст ей даже руки, чтобы вывести на настоящий путь, но он говорил ей, что красота тоже капитал. Она купит его этим капиталом.

К такому решению мысленно пришла княжна Маргарита Дмитриевна под тенью столетних деревьев дедовского парка.

XXI

Меткий выстрел

- Мечтаете! - раздался около нее голос.

Княжна вздрогнула.

Перед ней стоял Николай Леопольдович.

Побеседовав несколько времени с княгиней, и уверив ее, что злоупотреблять позволением князя Александра Павловича занимать ее было бы с их стороны опрометчиво для будущего, он оставил ее за любимым ее занятием - раскладыванием пасьянса, а сам поспешил на террасу, оканчивать свой разговор с княжной, который он решил сегодня же довести до благополучного конца, так как почва, по его мнению, была подготовлена.

Не застав княжну на террасе, зная ее привычки, пошел искать ее по аллеям "старого парка" и, как мы видели, предстал перед нею в ту минуту, когда она пришла к роковому решению.

- Ну-с, - начал он, подсаживаясь к ней, - на чем мы с вами остановились? Давайте продолжать, если ваши мечты, в которых я застал вас, не заставили вас позабыть наш разговор.

- Ничуть! - ответила княжна. - Я именно и думала о нашем разговоре, думала о вас.

Он встал и поклонился с комическою важностью.

- Весьма признателен вашему сиятельству, что вы в минуты досуга иногда вспоминаете в своих мечтах такое ничтожное существо, как ваш преданный и покорный слуга.

- Перестаньте балаганить! Это совсем к вам не идет, а преданы ли вы мне - это я еще увижу, но что не будете покорны, я это знаю, на это не рассчитываю и даже этого не желаю.

- Преклоняюсь перед вашею прозорливостью и способностью не желать недостижимого. Что же касается моей преданности, то предан я буду тому, кто меня оценит по-достоинству.

- А можно спросить, какая будет цена? - улыбнулась она.

- Это относительно. Вы, собственно говоря, спрашиваете об этом из сиятельного любопытства вообще, или же для себя? - серьезным тоном спросил он в свою очередь.

- А если бы для себя.

- Для вас - вы сами безусловно и бесповоротно! - не сморгнув, в упор отвечал он ей.

Она смутилась.

- Это значит... вы делаете мне... предложение? - с расстановкой спросила она.

- Нет, не значит! - цинично улыбнулся он.

- Я вас в таком случае отказываюсь понимать.

- Как будет угодно вашему сиятельству.

- Но если бы я согласилась быть вашей женой? - глухим голосом с трудом вымолвила она.

- Увы! При настоящем положении вещей я принужден был бы отказаться от этой высокой чести. Отказаться в ваших и даже в наших общих интересах, если бы вы, понятно, пожелали, чтобы они были общие, - невозмутимо продолжал он.

- Я вас опять не понимаю.

- А, между тем, это так понятно. Что приобретаю я, женясь на вас? Красавицу девушку, которая из княжны Шестовой превращается в жену кандидата прав Маргариту Дмитриевну Гиршфельд, и более ничего. Еще менее приобретаете вы, жертвуя даже своим титулом. Вы получаете мужа, только что вступившего на скользкое адвокатское поприще, без средств, а следовательно без возможности с честью и славою идти по этому пути. Образуется из нас бедная семья, которая может приращаться. Природа не справляется с родительским бюджетом! Я - муж, бегающий за грошовыми заработками, чтобы что-нибудь дать голодающей семье, вы - жена, обмывающая и пеленающая своих детей и ведущая грошовое хозяйство! Вам нравится такая перспектива? Мне - нет.

- Но у моего отца есть тысяч тридцать. Картина немного не верна! - попробовала возразить она.

- Значит, на вашу долю придется пятнадцать. Разве это деньги? Мы с вами еще не жили, нам хочется жить. На сколько нам их хватит? А между тем, жизнь манит своими соблазнами. Ими пользуются другие под нашим носом. Почему же не мы? Деньги эти пройдут быстро, наступит безденежье, и картина окажется верна.

- Умрет дядя... - заикнулась она.

- Вы сделаетесь обладательницей его деревенской библиотеки.

- Что? - вскочила Маргарита Дмитриевна.

- Такова его единственная, относительно вас, воля, высказанная в завещании, которое я читал несколько раз.

Княжна остолбенела.

- Это злая насмешка! - сквозь зубы прошептала она, и ее глаза загорелись зеленым огнем.

- Похоже на это, особенно сопоставив, что вашей сестре Лидии завещано двести тысяч.

- Ей? - простонала княжна.

- В нашей воле все изменить... - пошептал Гиршфельд.

- Как? - схватила она его за руку.

- Позвольте, не торопитесь, вами еще не приняты мои условия.

- Какие? Говорите! - снова простонала она.

- Я люблю вас! - задыхаясь от страсти, подвинулся он к ней.

Она не отодвинулась.

- За обладание вами, я готов отдать вам себя на всю жизнь - это не фраза. Получая вас, я приобретаю себе полезного союзника и помощника, сохранить которого будет в моих интересах. Для людей, для света княжна Шестова и помощник присяжного поверенного Гиршфельда будут только хорошими знакомыми. К нам, у меня уже составлен план, перейдут все капиталы князя Александр Павловича Шестова. Красавица княжна Шестова поможет мне приобрести капиталы и из других рук по моим указаниям, деля добычу, по-братски, пополам.

- Это значит продавать себя! - в ужасе прошептала она.

- Ничуть! Женщина, продающая себя, разменивается на мелочи и не ценится вовсе. Умная, красивая женщина должна только брать, ничего не отдавая или отдавая очень мало.

- Это как же?

- Я объясню вам это впоследствии, но если вы с предубеждением, то, значит, я в вас ошибся, и нам лучше прекратить этот разговор.

- Продолжайте, продолжайте! - настойчиво повторила она.

- Когда мы достигнем главного - богатства, тогда от нас будет зависеть пойти под венец или нет. Быть может, поделив добычу, мы захотим разойтись, вы или я, мы будем свободны.

- Но средства к достижению этого богатства - преступления? - робко задала она вопрос.

- Вас пугают страшные слова, - усмехнулся он. - Не открытые преступления - не преступления.

- А если откроют?

- Значит, мы глупы и нам поделом.

- Страшно.

- Волков бояться - в лес не ходить. Впрочем, это зависит от вашей воли, вы можете остаться при перспективе читать книги из вашей собственной библиотеки и няньчить детей вашей богатой сестры.

- Я ваша! - порывисто склонилась она к нему.

В его глазах блеснул огонек неудержимой страсти и он заключил ее в свои объятия.

Раздался первый поцелуй.

Он был печатью заключенного договора.

Столетние дубы и вязы "старого парка" были одни немыми свидетелями тайного союза потомка немецкого жида с отпрыском древнего русского княжеского рода.

XXII

Адский замысел

Прошло несколько дней. Истинный и верный путь, к достижению желанных целей, открытие которого было куплено княжной Маргаритой Дмитриевной такою дорогою ценою при последнем свидании ее с Гиршфельдом в "старом парке", был пока известен ей лишь в общих чертах.

Николай Леопольдович не успел еще посвятить ее в отдельные детали.

Она знала лишь одно, что на этом пути ей не следует смущаться препятствиями, именуемыми на языке "пошляков", как говорил Гиршфельд, совестью, честью, стыдом, правдой, нравственностью, пороком, грехом и преступлением.

Она догадывалась также, что она должна будет вести подпольную борьбу со всем родом князей Шестовых, начиная со старика дяди и кончая, быть может, сестрой и двоюродным братом.

Это ее не смущало, тем более, что она была уверена, что выйдет с помощью ее друга и руководителя, из этой борьбы победительницей.

Она, несомненно, сделает зло всей этой семье, она составит ее несчастье, но зато она отомстит.

Сладкое удовлетворение своего дьявольского самолюбия находила она в этой мысли.

Отец, бросивший ее, как ей казалось, на произвол судьбы и няньчащяйся с этой "глупой Лидкой", дядя, неудовлетворяющийся мелкими уколами и оскорблениями ее, при жизни, а наносящий ей страшное оскорбление после своей смерти насмешкой в духовном завещании - не стоили пощады с ее стороны.

Они не оценили ее, и будут за это жестоко наказаны.

Поскорее бы только начать.

Она с нетерпением ждала удобного времени для второго свидания, когда она узнает все подробно.

Давнишняя злоба ее к дяде, князю Александру Павловичу, дошедшая до своего апогея, когда она узнала относящийся к ней пункт его завещания, еще более укрепилась в ней через день после свидания с Гиршфельдом.

Княжна получила телеграмму от одной своей подруги по курсам, что та проездом будет на станции Ломовис, куда и просила княжну выехать повидаться с ней минутку.

Маргарита Дмитриевна переговорила с княгиней и отдала приказание приготовить к утру следующего дня лошадей.

Проснувшись рано, она оделась и совсем готовая вышла садиться, но у подъезда экипажа не было.

- Узнай, скоро ли подадут! - обратилась она к проходившему через залу лакею.

- Его сиятельство приказали распречь! - почтительно отвечал тот.

- Как распречь? - вспыхнула она. - В чем же я поеду?

- А можете и не ездить, такая же будете, - вышел в это время из кабинета князь, находившийся с самого раннего утра в дурном расположении духа. - Стану ли я для всяких ваших проходимиц или, как они теперь называются, курсисток дорогих лошадей гонять. Заведите своих да и катайтесь сколько угодно.

- А! - могла только прошипеть сквозь зубы вся побагровевшая княжна и быстро ушла в свою комнату.

Князь уже кого-то распекал во дворе. Его голос был слышен в комнате княжны.

- Жестоко поплатишься ты мне за это, негодный старикашка, с тебя первого начну я уничтожение захудалого рода аристократов-тунеядцев! - со страшною, непримиримою ненавистью думала она.

Наконец, давно желанное второе свидание с Гиршфельдом состоялось.

Во время ее обычной прогулки, между вечерним чаем и ужином, по задним аллеям "старого парка", на дорожке, ведущей к "проклятому дубу", показался Николай Леопольдович.

Маргарита Дмитриевна бросилась ему навстречу.

- Наконец-то! - прошептала она. - Я уже думала, что ты никогда не выберешь время.

- Напрасно думала, о чем думать не следует... - улыбнулся он. - В нашем положении осторожность - первое условие успеха.

Они опустились на "скамейку старого князя".

Была чудная тихая ночь. Луна с безоблачнного, усыпанного мириадами звезд неба лила на землю кроткий волшебный свет, таинственно отражавшийся в оконечностях медных крестов на решетке, окружающей старый дуб. Вокруг "проклятого места" царило ужасное безмолвие. Поднявшийся с протекающей невдалеке реки туман окутывал берег и часть старого парка, примыкающего к нему, создавая между стволами и листвой вековых деревьев какие-то фантастические образы.

Нашим собеседникам, впрочем, было, видимо, не до созерцания окружающей их природы.

- Время дорого, приступим прямо к делу, - серьезно начал он. - Необходимо прежде всего уничтожить завещание князя.

- Да, да; но как это сделать?

- Способы есть, но надо выбрать лучший и выгоднейший. Можно уничтожить завещание еще при жизни князя, похитив его, но это рисковано, так как князь может хватиться и не найдя написать новое; можно, наконец, похитить его и уничтожить после смерти, но, во-первых, смерти этой надо ждать, а он, кажется, умирать и не собирается.

- Кажется! - злобно прошептала она.

- Во-вторых, кто нам поручится, что князь не передаст этого завещания при жизни на хранение в верные руки - своему брату, например, твоему отцу...

- Это предположение возможное... - задумчиво произнесла Маргарита Дмитриевна.

- Не это еще не все, нам необходимо, чтобы князь умер как можно скорее, чтобы умер он без завещания, так как кроме того, что из его состояния двести тысяч идут от нас твоей сестре, а она с таким приданым не засидится, и эти деньги, с момента ее замужества, пропадут для нас навсегда, сама княгиня по завещанию является очень ограниченною в своих правах на громадное состояние князя, а я желал бы, чтобы эти права ее были бы обширнее, так как, имею на нее влияние.

- И даже, как я заметила, очень большое! - съязвила княжна.

Гиршфельд посмотрел на нее.

- Ревность, кажется, не предусмотрена ни одним пунктом нашего договора.

- С чего это ты взял, что я буду ревновать к этой красивой развалине?

- В таком случае и предоставь этой развалине взять свою долю жизненного счастья. Поверь, она дорого поплатится за это.

- Не не могу же я уверить тебя, что мне приятно это видеть.

- Что делать, нет пути без терний. Я постараюсь, чтобы тебе реже все напоминало об этом. Вот единственная уступка, которую я могу сделать твоим пылким чувствам! - улыбнулся он.

- Хорошо, хорошо. Ведь я же понимаю, что не можешь же ты предпочесть меня ей для нее лично.

- Что правильно, то правильно. Я знал, что ты меня поймешь. Ты умная, рассудительная женщина. В наше время они, к сожалению, редкость.

Он привлек ее к себе.

- Что же делать, чтобы осуществить все, что ты говоришь?- начала она.

- Надо, чтобы князь окончил жизнь самоубийством, или, по крайней мере, был признан самоубийцей. Тогда, на основании 1472 ст. Уложения о наказаниях, духовное завещание его будет сочтено ничтожным. Этого только нам и надо.

- Значит, надо убить его? - резко спросила Маргарита Дмитриевна.

Она вспомнила все, вспомнила недавнее оскорбление и злобная радость прозвучала в тоне ее вопроса.

- Да, отравить; это очень удобно, так как он принимает опиум. Почтенный Август Карлович прописал, как он сам выразился, лошадиный раствор. Несколько десятков капель и князь уснет на веки. Положим, на самоубийство будет похоже мало, но, приняв во внимание, что Сергей Павлович Карамышев так же много смыслит по следственной части, как я в китайском языке, да и остальные ваши местные жрецы Фемиды довольно убоги - я полагаю, что они, за отсутствием мотивов для отравления князя посторонним лицом, поспешат покончить это дело именно в этом смысле.

Надо сознаться, что сам Николай Леопольдович плохо верил в то, что говорил княжне, но ему необходимо было как можно скорее устранить князя и сделать княгиню распорядительницей шестовских богатств. Он даже готов был поступиться двумя стами тысяч в пользу Лиды, надеясь и на них, впрочем, наложить впоследствии свою загребистую лапу, а потому ему было безразлично: умрет ли князь с завещанием, или же без него.

Говорил же он все это для княжны Маргариты, желавшей всеми силами души своей лишить сестру наследства, которое являлось смертельным для нее оскорблением.

Он надеялся таким образом добыть ее согласие. И он не ошибся.

- Кто же должен исполнить это, то есть влить опиум? - после некоторый паузы спросила княжна.

- Ты.

- Я! Но как?

- Камердинер князя приготовляет лекарство во время нашего обеда; после обеда князь идет на террасу, где курит трубку, которую ему приносит тот же камердинер из кабинета. Ты, будто бы идя в свою комнату, зайдешь в всегда отворенный кабинет и вольешь опиум, который стоит на письменном столе, около крайнего шкапчика, в коричневом пузырьке, в приготовленную на ночном столике рюмку, а затем пройдешь к себе. Это дело одной минуты. Князь уже впился в опиум. Он принимает его целый год. Он проглотит и не заметив количества. Принимающие опиум даже любят увеличение доз. Я уеду на это время для того, чтобы, как посторонний человек, не навлечь на себя подозрения.

- Ты уедешь? Куда? - тревожно спросила она.

- В Т. дня на два. Я уж устрою. До этого времени ты присмотрись к кабинету и к месту на столе, где стоит пузырек. Смотри, чтобы только никто не заметил.

Княжна молчала. В ней происходила борьба, но злоба против князя одержала верх.

- И так, решено? - спросил Гиршфельд.

- Хорошо, я делаю. Решено! - глухим голосом ответила она.

XXIII

В разлуке

Наступили первые числа августа.

Время мчалось для княжны Маргариты Дмитриевны с ужасающею быстротою.

Вступив на новый жизненный путь, связав на всю жизнь, как ей по крайней мере казалось, свою судьбу с избранным ею человеком, она зажила какою-то двойною жизнью. Ум ее лихорадочно работал, нервная система, доведенная до высшего напряжения, как бы закалилась; неведомая доселе страсть охватила все ее существо, а между тем, в душе царил какой-то страшный покой.

Она чувствовала себя далеко не самостоятельной, чувствовала, что находится в полном подчинении воле этого железного человека, но это самое подчинение доставляло ей величайшее наслаждение.

Ей казалось, что рука этого человека настолько твердая, непоколебимая опора, что она, княжна, может теперь спокойно и безмятежно смотреть в будущее, отдохнуть от пережитых треволнений, что он один доведет ее до цели, выведет ее на широкую желанную дорогу.

Она сознавала, что она не идет, а ее ведут, но, по крайней мере, она была уверена, что не собьется с дороги.

Этот относительный покой ее организма разливал в нем какую-то сладостную негу и истому.

Так заблудившийся в дремучем лесу в зимнюю стужу путник покойно вверяет себя первому встречному и следует за ним, с наслаждением предвкушая теплую комнату и мягкое ложе.

Встречный же для заблудившейся в жизненном лесу княжны не только ведет ее, но рассказал ей заранее дорогу, поручил даже расчищать путь по его указанию, то есть действовать самой для себя и даже для него в благодарность за то, что он ведет ее.

Без нее, быть может, и сам он не так скоро вышел бы на дорогу, к жилью. Она, следовательно, помогает ему, она ему необходима. Друг без друга они - ничто, вместе - сила. Это вполне удовлетворяло ее самолюбие.

Еще более странное чувство стало охватывать ее с некоторого времени.

Ей стало казаться, что если бы даже она убедилась, что помогает этому человеку в начертанном им плане исключительно для него, то и тогда бы она не постаралась разорвать приковывающую ее к нему цепь, лишь бы быть с ним, около него.

Она без ужаса не могла представить себя без него. Холодный пот выступал у ней на лбу при одной мысли о возможности остаться снова одной. Она поняла, что безумно, страстно любит его. Она полюбила его прежде всего за смелость, с которой он взял ее. Эта любовь, в течение каких-нибудь двух недель со дня рокового свиданья в "старом парке", возросла до самоотречения.

С трепетом ожидала она коротких с ним свиданий в самом отдаленном месте "старого парка", на "скамейке старого князя", между вечерним чаем и ужином. Там, на этом "проклятом месте", развивал он перед нею свои страшные планы, там предавалась она первым восторгам любви.

Опьяненная этими восторгами, благоговейно внимала она своему кумиру.

Даже страх перед опасностью раскрытия его страшного плана совершенно исчез из души княжны Маргариты Дмитриевны - так велика была в ней уверенность в уме, дальновидности и рассчетливости ее нового друга, союзника и соучастника.

Она была в каком-то чаду, а между тем в нем, как в чистом воздухе, дышала полною грудью.

Такая картина ее нравственного состояния, - последствия роковой для нее встречи, - предстала перед ней с полною ясностью во всех мельчайших деталях во дни первой, хотя и кратковременной разлуки.

Гиршфельд уехал.

Он поехал дня на два в Т. с какими-то поручениями от князя Александра Павловича.

Княжна сидела одна в комнате у окна, выходящего в парк.

Комната племянницы князя Александра Павловича находилась на одной линии с его кабинетом, комнаты через две, и была угловая, в два окна. Одно из них выходило в парк, а другое - во двор. Убрана она была сравнительно с другими княжескими апартаментами весьма скромно.

Штофная темно-синяя мягкая мебель и такие же занавески на окнах, темные обои придавали ей мрачный вид, и единственным светлым пятном на этом темном фоне выделялась постель княжны, покрытая белоснежным тканьевым одеялом с целою горою подушек.

Княжна спала почти сидя, иначе чувствовала страшные приливы к голове.

В углу, между окнами, стоял косяком большой письменный стол на шкафчиках. Он был завален книгами и тетрадями. Посредине лежала какая-то неоконченная рукопись.

Прислуге было отдано княжной строгое приказание не касаться ее письменного стола, который она убирала сама.

Судя по его настоящему внешнему виду, можно было сразу догадаться, что за ним не сидели давно. Довольно густой слой пыли на книгах и неоконченной рукописи указывал, что к ним не прикасались, по крайней мере, несколько дней.

Да и на самом деле, занятая совершенно иным, княжна бросила с некоторого времени свои научные работы.

Зная, что сегодня утром Николай Леопольдович уехал и должен вернуться лишь послезавтра, она накануне еще решила, что проведет эти дни за работой и таким образом не заметит двух дней горькой, как она почувствовала, для нее разлуки.

В эту ночь ей не спалось, она задремала лишь под утро и сквозь сон слышала, как, звеня колокольчиками, подъехала к крыльцу коляска, как уселся Гиршфельд, сопровождаемый громкими пожеланиями приятного препровождения времени со стороны князя Александра Павловича.

- Удастся ли тебе узнать, как он проводил время? - злобно подумала она с просонья, и с этою мыслью заснула крепче.

Было почти уже два часа, когда ее разбудил раздавшийся под самым ее окном резкий голос того же Александра Павловича, распекавшего возвратившегося со станции железной дороги кучера за то, что он дал слишком незначительный отдых лошадям.

- Загнал, негодяй, лошадей; хозяйское добро жалеть не ваше дело! - кричал князь.

Послышались звуки ударов нагайкой.

Она вздрогнула, точно ударили по ней самой, и проснулась. Быстро вскочила она с постели, оделась, распахнула окно, выходящее в сад, села у него и задумалась.

О предполагаемой работе она совершенно забыла.

Она просидела бы, быть может, очень долго, если бы дверь ее комнаты не отворилась и на ее пороге не появилась Стеши.

- Пожалуйте к княгине, наверх, - отрывисто обратилась она к ней.

- Сейчас,- отвечала та, вздрогнув и встала. Стеша ушла.

Она также была, видимо, не в своей тарелке. Грустила ли она также об отъезде Николая Леопольдовича, или же ее тревожила мысль - привезет, или не привезет он из города обещанный им дорогой подарок - неизвестно.

XXIV

В дороге

Княгиню Зинаиду Павловну княжна застала пьющей чай у себя наверху. Ссылаясь на мигрень, она не сошла даже вниз.

- Почитайте мне, ma chere, только потише. Я совсем больна, сама не могу.

Княжна взяла раскрытый французский роман, лежавший на столе, и принялась за чтение.

Княгиня почти не слушала. Мысли ее вертелись на Николае Леопольдовиче.

- Зачем он уехал? Зачем его услали? Противный князь!

В перспективе, менее чем через две недели, была еще более долгая разлука. Сын уезжал в Москву. Пребывание Гиршфельда в усадьбе теряло свое raison d'etre, и из последних нескольких дней вырвать целых два дня - это ужасно!

Княжна тоже читала машинально. Почти одинаковые с княгиней мысли бродили в ее голове, осложненные еще другим серьезным делом - предстоящим исполнением начертанного Гиршфельдом замысла.

Чтение, между тем, продолжалось.

Одна старалась сделать вид, что внимательно читает, другая - что внимательно слушает.

Виновник же тревоги и печали этих трех совершенно разнородных женщин был уже далеко и думал о них, но совершенно иначе, нежели они, каждая порознь, об этом воображали.

Николай Леопольдович с неделю, как замыслил уехать денька на два в Т.

Ему было необходимо обратить скопленные от великих милостей княгини Зинаиды Павловны деньжонки, в размере более двух тысяч рублей, в какие-нибудь бумаги, чтобы деньги не лежали без милых сердцу Гиршфельда процентов и занимали в бумажнике менее места.

Сделать это поблизости можно было только в одном Т.

Хотелось ему также познакомиться с отцом и сестрой княжны Маргариты Дмитриевны. С последней в особенности, так как она являлась наследницей двухсоттысячного капитала и, пока что, до сих пор состояла ею.

Княжна Маргарита, как он и не ошибся, дала на это свое согласие и даже благовидное поручение в форме письма к отцу и сестре.

Кроме того, как мы уже знаем, ему надо было провести дня два в отсутствии из княжеской усадьбы.

Задумав такую отлучку, Гиршфельд стал исподволь подготовлять к ней Александра Павловича, мельком роняя в разговоре с ним о своем желании посмотреть Т., исполнить, если было бы нужно, кстати, какие-нибудь его княжеские поручения.

Князь, исполняя желание своего любимца, придумал несколько таких, якобы неотложных поручений, в числе которых было отвезти письмо брату, а племяннице несколько снятых недавно приглашенным фотографом видов с усадьбы и окружающих ее живописных мест.

- Познакомьтесь, хороший, прямой человек, старый вояка! - аттестовал Александр Павлович брата.

Николай Леопольдович хотя и обрадовался возможности уехать, но поморщился от этого поручения.

- Впрочем, все равно, эти пустяки не помешают! - подумал он и согласился.

Князь выдал ему, в счет жалованья, двести рублей.

Сообщив княгине о желании князя, чтобы он ехал в Т. по делам, что подтвердил и сам князь, Николай Леопольдович успел у нее утянуть радужную на дорогу и укатил.

Полуразваляеь в покойной дорожной коляске, оставив быстро позади себя усадьбу, он не переставал думать о ее обитателях или, лучше сказать, обитательницах.

Княгиней он был недоволен. Она оказалась далеко не такой тароватой, как он надеялся, и старалась избегать денежных вопросов.

Быть может это происходило оттого, что она сама не располагала большими деньгами, глядя из рук мужа, но только ему приходилось прибегать к вымышленным рассказам о бедственном положении его семьи, о старых студенческих, его беспокоящих, долгах, о чем будто бы ему сообщают и напоминают в получаемых им из Москвы письмах, и только тогда княгиня, желая его утешить, раскошеливалась, но при этом, - он это заметил, - на ее лицо всегда набегала какая-то тень.

- Ужасная вещь иметь дело с этими стареющими красавицами, они уж чересчур щепетильны в финансовых вопросах, тревожась возникающим, вероятно, в их уме сознанием, что их любят не за увядшую красоту, а за деньги... - рассуждая про себя Николай Леопольдович.

Мысль его переносилась к молодой княжне.

Ею до сих пор он был чрезвичайно доволен. Он чувствовал, что она была вся в его руках, что она на самом деле отдалась ему беззаветно и бесповоротно, что она полюбила его со всею страстью молодого, нетронутого организма. Он глубоко верил только в такое плотское чувство и оно служило, по его мнению, верным залогом, что она не будет в будущем перечить его планам и не выдаст, если попадется.

- Ну, а как попадется? - мелькнуло в его уме.

Ему пока все-таки еще было жаль ее: она не потеряла для него еще обаяния новизны.

- Какова-то она, как исполнительница?

- Вернусь, увижу! - сказал он сам себе.

Кто давненько приелся ему и изрядно таки надоел, так это Стеша.

- С этой расправа коротка. Я уж несколько раз прогонял ее, дуется, ну и пусть... Привезу ей из города серьги и брошку... и баста!- решил он в своем уме.

- В усадьбе-то у нас, барин, опять нечисто стало! - обернулся к нему кучер Степан, молодой парень с лунообразным лицом, опушенным жидкою белокурою бородкою.

Уставших лошадей он пустил пройтись шагом.

- Как, нечисто стало? - встрепенулся пробужденный от своих дум Николай Леопольдович.

- Старый-то князь опять стал посиживать на своей скамеечке. Посмотрите, барин, быть беде.

- Ты откуда это знаешь? - спросил он.

Александр Павлович давно рассказал ему легенду проклятого места.

- Парни из деревни на рыбной ловле были и опозднились, мимо ехали, так его видели и не одного даже.

Николай Леопольдович побледнел. Он понял, что это видели его с княжной. Вдруг у него мелькнула мысль. Он улыбнулся.

- Все вздор, бабьи сказки! - оборвал он Степана.

Тот посмотрел на него с нескрываемым удивлением, но замолчал.

- Эй вы, пошевеливайтесь! - тронул он вожжами лошадей.

Вдали виднелась уже железнодорожная станция.

Среди княжеской дворни, действительно, за последнее время ходили слухи о появлении вновь старого князя на его скамейке.

- Стрясется, наверное, какая ни на есть беда! - решили все в один голос.

В день отъезда Гиршфельда с горькими слезами явился на кухне Степан, избитый князем под окном комнаты княжны Маргариты Дмитриевны.

Там он застал молодого франтоватого камердинера князя, всегда одевавшегося "по моде" и любившего ужасно цветные галстуки, Яков, так звали камердинера, считался среди дворни большим сердцеедом, и не одно женское сердце людской и деревни страдало по нем. Он всегда тщательно расчесывал свои черные кудри и красивые усы.

- Нашего сердцегрыза-то почище тебя угостили... - указал на Якова клубский повар, Коропат Иванович, выслушав рассказ Степана о барской с ним расправе.

Последний посмотрел на Якова и увидал на лице его три свежих красных рубца.

- Кто это вас, Яков Петрович? - участливо обратился он к нему.

- Кто? Известно кто, кто и вас... - злобно ответил Яков.

- Зачто?

- Трубка из рук, подлая, выскочила, янтарь отлетел, он меня и давай арапником полосовать, насилу убег. К барыне явился, пятишницу пожаловала, да разве этим залечишь! Долго не пройдут, проклятые, - отвечал тот, рассматривая свое лицо в снятое им со стены зеркало.

- Под колодцем умываться почаще, первое дело, - посоветовал другой повар, Сакердон Николаевич.

- И с чего это он таким зверем ходит? Прежде, кажись, на него реже находило! - недоумевал Степан.

- Перед смертью, смерть чует, мухи, вон, и те злее становятся, как дохнуть им приходится! - раздражительно заметил Яков, под впечатлением ходивших слухов о появлении "старого князя".

- Ну, кажись, смерти-то его еще не видать: гоголем ходит. Смотри, парень, тебя переживет и не раз еще разукрасит!- подзадорил Якова Коропат Иванович.

- Издохнет скоро, помяните мое слово, издохнет!- озлился Яков и, повесив зеркало на место, вышел из кухни, сильно хлопнув дверью.

- Ишь как его разобрало! - усмехнулся Сакердон Николаевич.

- Красоты поубавили, а это ему перед бабами зарез! - серьезно заметил Коропат Иванович.

Бывшие в кухне расхохотались.

XXV

В гостинице

Приехав на станцию Т., Николай Леопольдович, по получении железнодорожным сторожем багажа, приказал нанять ему извозчика в гостиницу "Гранд-Отель".

Эту гостиницу указал ему перед его поездкой князь Александр Павлович.

Город Т. отстоит от станции железной дороги не более как в полуверстном расстоянии. Это пространство занято немощеной площадью с низенькими строениями кругом, в которых помещаются разные лавчонки, портерные, питейные дома и даже ресторации.

Эта площадь, собственно говоря, могла бы считаться за начало города, если бы находящаяся в конце ее застава, состоящая их двух каменных, выкрашенных в белую краску столбов с гербами города, не указывала, где начинается городская черта.

Тотчас за заставою тянется прямая улица, носящая название Дворянская.

Гостиница "Гранд-Отель" находилась на углу Дворянской и Базарной улиц, в каменном трехэтажном доме.

Внизу помещались магазины.

Парадный подъезд ее выходил на Базарную, так как по Дворянской улице домов с парадными подъездами не было.

Все дома ее обнесены палисадниками с довольно густой растительностью, что летом придает, ей весьма красивый вид.

- Номер получше! - кинул Гиршфельд швейцару гостиницы, стоявшему у подъезда, быстро соскочив с пролетки подвезшего его извозчика.

- Вы не из усадьбы князя Шестова? - обратился к нему швейцар.

- Да, так что же?

- Пожалуйте-с! Для вас готов номер первый! - бросился швейцар вынимать из пролетки чемодан.

Николай Леопольдович остановился в недоумении.

- Мне приготовлен? Почему?

- Его сиятельство князь Шестов нарочного в контору изволили присылать с приказанием.

Такое внимание приятно поразило его.

- Добрый, бедный старик! - прошептал он, поднимаясь по лестнице в сопровождении несшего чемодан швейцара, и нечто вроде угрызения совести зашевелилось в его душе.

- Извозчику прикажете заплатить? - уничтожил это мимолетное настроение вопросом швейцар.

- Да, отдай там сколько следует... - отвечал Николай Леопольдович.

- Слушаю-с. Проводи в первый номер, - сдал швейцар чемодан выбежавшему на встречу нового постояльца коридорному и быстро спустился вниз.

- Пожалуйте! - распахнул коридорный двери одного из номеров коридора бельэтажа.

Николай Леопольдович вошел.

Это был лучший номер в гостинице. Он был угловой и состоял из двух больших комнат и передней.

Четыре окна приемной выходили: два на Дворянскую и два на Базарную улицы. На них были повешены традиционные белые шторы с фестонами и тюлевыми драпри.

В спальне было одно окно с репсовыми коричневого цвета, уже изрядно полинявшими гардинами.

Малиновая триповая мебель приемной тоже не отличалась свежестью и сильно потертый бархатный ковер под преддиванным столом оканчивал убранство.

Лакей поставил чемодан Николая Леопольдовича у входных дверей в передней, вынул затем из входной двери ключ с наружной стороны и воткнул его с внутренней

- Развяжи чемодан и открой его, - приказал Гиршфельд, подавая лакею ключ.

Тот начал исполнять приказание Чемодан был открыт.

Тем временем Николай Леопольдович подошел к окну, противоположному двери, распахнул его, так как воздух в номере показался ему спертым.

- Приготовь мне умыться, я выну сам, что мне нужно, - обратился он к слуге. Тот быстро поднялся с пола и исчез за дверью.

От сквозного ветра дверь сильно, с каким-то звоном хлопнула. Николай Леопольдович вздрогнул.

- Фи, как я разнервничался! - обозлился он сам на себя.

Вынув из чемодана необходимое платье, белье и привезенные фотографии, Николай Леопольдович запер его и приказал вернувшемуся с водой лакею перенести в спальню. Когда все это было исполнено, он, совершив свой туалет, взглянул на часы.

Было без десяти минут четыре.

Он приказал подать себе обед, решив, что после обеда отправится к Шестовым, прогулявшись предварительно по городу.

Обед оказался превосходным.

За чашкой кофе, Николай Леопольдович закурил дорогую сигару, из данных ему на дорогу князем Александром Павловичем, и обратился к убиравшему со стола лакею.

- Далеко, братец, отсюда дом князя Дмитрия Павловича Шестова?

- Никак нет-с. Два шага по Дворянской. Сейчас, как выйдете из подъезда, повернете налево, за угол, дойдете до бульварчика, что у Собрания, по правой стороне против бульварчика, второй дом будет, одноэтажный, в пять окон, окрашенный в дикую краску.

- Дворянская-то улица у вас, конечно, лучшая? Далеко они тянется?

- Никак нет-с, не лучшая, - осклабился лакей. - Лучшая - Дворцовая. Как бульварчик пройдете, в нее и упретесь.

- Городской сад есть?

- Как же-с, около дворца.

- Какого дворца?

- Так у нас губернаторский дом называется.

Докурив сигару и получив эти топографические сведения, он взял шляпу, захватил пакет с фотографиями и приказал подать себе пальто.

- Где же ключ? - посмотрел он на дверь, выходя. Лакей вернулся в номер.

На внутренней стороне двери ключа не оказалось. Лакей бросился искать на полу передней, в приемной, забежал даже в спальню, но бесполезно. Ключ исчез.

- Куда он мог запропаститься? - недоумевал слуга. - Я сам его вставлял в замок.

Он начал снова поиски, но снова безуспешно.

- Надо будет доложить хозяину, может у него найдется запасной, - решил он.

- Иди, докладывай, только поскорей! - сказал Николай Леопольдович. - Мне некогда.

Лакей побежал и через несколько времени возвратился с другим ключом, который и вручил Гиршфельду.

Тот запер дверь, положил ключ в карман и удалился.

- И куда он мог деваться? - продолжал рассуждать сам с собою лакей о пропавшем ключе, осматривая внимательно пол коридора, возле двери.

Поиски ключа отняли немало времени, а потому когда Николай Леопольдович дошел до указанного лакеем гостиницы бульварчика и посмотрел на часы, то оказалось, что было без четверти семь.

- Посижу четверть часика, а ровно в семь пойду - подумал он, опускаясь на одну из скамеек бульвара. В воздухе было жарко.

Небольшой бульварчик был обсажен густыми липами, дававшими прохладную тень, и Гиршфельд с наслаждением вдыхал распространяемую ими свежесть.

XXVI

Будущая наследница

Дом князя Дмитрия Павловича был весь виден с этой скамейки. Он выделялся среди других строений, несмотря на мрачную дикую окраску, своим уютным, приветливым видом. Стекла его пяти окон с зелеными ставнями были замечательно чисты и ярко блестели на солнце. За большими, окрашенными в такую же, как и дом, краску, отворенными настежь воротами виднелся усыпанный песком двор, содержавшийся в идеальной чистоте. Со двора направо, в дом вело парадное крыльцо, обтянутое чистой парусиной.

Каким-то теплом, радушием и гостеприимством веет от таких домиков, все реже и реже встречающихся на святой Руси, не только в столицах, но и в губернских городах. Они год за годом уступают место домам другого типа, - большим и красивым, но, увы, ни величина новых, ни вычурная красота их архитектурного стиля не могут скрыть от глаз наблюдателя, что в основу их постройки положен не комфорт отжившего старого барства, а гешефт новых народившихся дельцов Чувство какого-то покоя, чувство предвкушения приветливой встречи охватывает приближающегося к такому жилищу, непременно, так и кажется, добрых, бесхитростных, простого закала людей.

Такое же, или почти такое же чувство шевельнулось в душе Николая Леопольдовича, когда он подошел к парадному крыльцу и дернул за блестевшую, как золото, медную ручку звонка.

- Дома? - спросил он отворившего ему дверь казачка. Тот с недоумением посмотрел на него, видимо не привык к подобного рода вопросам

- Пожалуйте-с. Вы не из усадьбы? - спросил он, оглядывая с любопытством нового гостя.

- Да, из усадьбы. От князя Александра Павловича. Доложи.

- И здесь уже ждут! - подумал он про себя.

- Пожалуйте-с в гостиную, - произнес снова казачок, сняв с него пальто и указав на дверь, ведущую в залу.

Николай Леопольдович последовал его указанию.

Зала, в которую он вступил из передней, была большая.

Три окна выходили на улицу и два на двор. Убрана она была по-старинному. Два громадных зеркала в рамах из красного дерева висели в простенках. Под ними стояли ломберные столы. Слева, от входной двери, находилось старинное фортепиано, с потолка спускалась небольшая бронзовая люстра с хрустальными подвесками; на стенах было несколько бронзовых бра. На окнах с подъемными шторами ослепительной белизны стояла масса цветов. Пол, прочно выкрашенный под паркет, блестел как лакированный. Старинные стулья с высокими спинками и две старинных лампы, на высоких витых деревянных подставках, стоявшие в углах, дополняли меблировку.

Гостиная, убранная так же, как и зала, по-старинному, мебелью красного дерева, с лакированными спинками и мягкими подушками, обитыми коричневым сафьяном, атласными такого же цвета гардинами на окнах, заставленных жардиньерками, полными цветов, была бы мрачна, если бы не вышитые подушки на диване, скамеечки и разбросанные там и сям на столиках и креслах белоснежные вязаные салфеточки, придававшие ей уютный и приветливый вид и указывавшие, как и чистота залы, на заботливую аккуратную женскую руку. Старинный персидский ковер покрывал пол, а на преддиванном столе, покрытом бархатною скатертью, стояла дорогая касельская лампа.

- Ого! - подумал Николай Леопольдович. - Эта старина стоит и теперь хорошие деньги.

Не успел он прикинуть в уме приблизительно стоимость окружающей его обстановки, как дверь, ведущая во внутренние комнаты, бесшумно отворилась и на ее пороге появилась грациозная, худенькая блондинка, с заплетенными в одну роскошную косу золотисто-льняными волосами, видимо, оттягивавшими назад ее миловидную миниатюрную головку Она была одета в простенькое светло-голубое платье из легкой бумажной летней материи.

Это была княжна Лидия Дмитриевна.

- Вы Николай Леопольдович Гиршфельд, из Шестова? - с детской простотой подошла она к гостю, только что хотевшему представиться, и протянула ему руку

- К вашим услугам! - отвечал он.

- А я Лида, сестра Марго, которую вы знаете. Она, вероятно, вам говорила обо мне, а может и нет? - наивно вопросительно поглядела она на Николая Леопольдовича.

- Очень часто, и с восторгом!- поспешил успокоить ее Гиршфельд.

Княжна улыбнулась довольной улыбкой.

- Это и сделало то, что я с большим нетерпением ожидал удобной минуты вам представиться! - продолжал он.

Княжна покраснела.

- Что же это я говорю с вами, а не прошу сесть! Садитесь, пожалуйста!

Они уселись около преддиванного стола.

- Князь Александр Павлович просил меня передать вам вот эти фотографии, - подал Николай Леопольдович ей пакет.

- Фотографии? - переспросила она

- Да, виды, снятые нынешним летом с усадьбы и живописных мест Шестова.

- А, очень рада, очень рада, я так люблю Шестово, но папа болен, и я уже три года как не была там. Это баловник дядя для меня и задумал снять виды. Я уж знаю. Я ему как-то раз выразила желание... - затараторила Лидия Дмитриевна, развернув фотографии и любуясь ими.

- Вот и проклятый дуб, там никогда не бывала: страшно, а вы? - обратилась она к Гиршфельду.

- Я бывал! - усмехнулся тот.

- Ночью?

- И ночью.

- И ничего?

- Ничего.

Княжна посмотрела на него с каким-то суеверным страхом.

- Я сейчас скажу папе, его вам вывезут. Он ведь теперь совсем не может ходить... - с грустью сказала она и вышла в ту же дверь, оставив ее полуоткрытой

- Заманчивая штучка, особенно для сластолюбивых старичков! Грезовская головка - выражение невинности и глупости на лице! - подумал Николай Леопольдович, провожая ее глазами.

- Очень рад, очень рад, проси сюда к чаю, запросто! - послышался из соседней комнаты добрый старческий голос.

Княжна Лидия быстро впорхнула в гостиную.

- Папа просит вас в столовую, вы застали нас за чаем, так не хотите ли, запросто.

- С большим удовольствием! - поклонился Гиршфельд и последовал за княжной.

В небольшой столовой за столом, уставленным разного рода домашним печеньем, с кипевшим прекрасно вычищенным томпаковым самоваром-вазой, в кресле на колесах, сидел князь Дмитрий Павлович Шестов и какой-то молодой, скромно одетый, выразительный брюнет.

Князь Дмитрий Павлович был чрезвычайно симпатичный старик, с открытым, добродушным, чисто русским лицом. Остатки седых волос были тщательно причесаны по-старинному, на виски, густые седые брови, нависшие на добрых, юношески-свежих глазах, были бессильны придать им суровый вид. Длинные седые усы с подусниками сразу выдавали в нем старую военную складку, если бы даже он не был одет в серую форменную тужурку с светлыми пуговицами - его обыкновенный домашний костюм. Ноги старика были закрыты пледом.

В столовой было прохладно. Два окна, выходившие в сад, были открыты.

Николай Леопольдович представился князю и передал ему письма его брата и дочери.

- Очень рад познакомиться... - с чувством пожал князь ему руку.

- Вы позволите?- указал он на письма.

- Помилуйте, пожалуйста! - отвечал Гиршфельд. Князь распечатал письма и принялся за чтение.

- Антон Михайлович Шатов, Николай Леопольдович Гиршфельд! - представила княжна молодых людей и заняла свое место за самоваром.

Новые знакомые пожали друг другу руки. Княжна подала Гиршфельду стакан чаю, тот взял его, поклонившись, и присел к столу.

XXVII

Идеалист

Антон Михайлович Шатов был тот самый "идеальный друг" княжны Маргариты Дмитриевны Шестовой, мысль о котором, подобно голосу совести, возникла в уме княжны перед роковой для нее беседой с Гиршфельдом в "старом парке".

Княжна, впрочем, ни одним словом не обмолвилась об этом знакомстве своему новому другу.

В начале она даже позабыла о его существовании в вихре увлекшей ее страсти, а потом как-то инстинктивно не хотела профанировать чистое чувство этого человека перед практическим до цинизма спутником ее жизни.

Саркастическая улыбка, с которой непременно встретил бы Николай Леопольдович рассказ о начале романа ее юности и о герое этого романа, казалось ей, до боли потревожит память о ее прошлом, а эту память, несмотря на уверенность в счастии настоящего и будущего, она почему-то ревниво охраняла.

По окончании курса, Антон Михайлович поселился в доставшемся ему после смерти отца небольшом наследственном домике на окраине города Т., занялся практикою и стал готовиться к докторскому экзамену.

Молодой, внимательный и счастливый врач, он скоро заслужил доверие города и практиковал на славу.

Впрочем, не хорошая практика, не родной город и не родительский дом, с которыми связывали его столь дорогие для всех воспоминания раннего детства, привлекали его в Т.

Неразделенное чувство, как известно, сильнее и живучее.

Такое-то чувство сохранял он в своем сердце к княжне Маргарите Дмитриевне.

Она не ошибалась, чувствуя, что до сих пор ее пленительный образ занимает воображение молодого идеалиста, что до сих пор одно ее слово способно перевернуть весь склад его жизни.

Он давно уже подыскал в уме своем оправдания ее с ним поступка, ее поспешного бегства из Москвы, после того счастливого для него дня, когда он увидал в ее глубоких, как море, глазах светоч зарождающейся взаимности.

- Она боялась помешать мне и себе работать, сделаться полезными человечеству. Она испугалась мысли, чтобы время восторгов взаимной любви не стало для нас второй Капуей. Она принесла, быть может, свое личное чувство, возможность своего личного счастья на алтарь общего дела.

Он за это был от нее в восторге.

Новые встречи, новые люди успели на время заглушить в ней зародившееся к нему чувство, но он уверен, что оно еще тлеет под пеплом и будет время, когда оно разгорится, если не в пожар (он этого не хотел, он даже боялся этого), то в скромный приветливый костерок семейного счастья.

Дом ее отца, где он изредка, раз в год, мог видеть ее, где она провела свое детство и юность, где все напоминало о ней, стал для него тем любимым, укромным уголком, где он отдыхал, витая в прошедшем, мечтая о будущем.

Настоящее его было: работа, наука и практика.

За последнее, впрочем, время любовь его к княжне Маргарите, приезжавшей в отцовский дом раза три, или четыре, не то чтобы уменьшилась, а как-то притупилась. Мечты о возможности грядущего счастья хотя и не покидали его, но помимо его воли являлись закутанными в дымку сомнения.

Теплота дружеских отношений к нему князя Дмитрия Павловича, худо скрытое восторженное обожание со стороны княжны Лиды постепенно примиряли его с действительностью.

Порой даже у него являлась мысль: не в этой ли действительности следует искать ему столь желанной тихой пристани?

В доме князя Дмитрия Павловича Шатов был уже несколько лет почти ежедневным гостем, считался как бы родным. Отсутствие его за обедом или вечерним чаем было редким явлением.

- Кто это нынче увлек нашего молодого доктора? - обыкновенно говорил князь, не видя его за столом и лукаво поглядывая на краснеющую под взглядом отца Лмду.

Князь догадывался о чувствах его младшей дочери к молодому гостю, не подозревая чувств последнего к его старшей дочери.

К чести князя Дмитрия Павловича надо сказать, что он был весьма невысокого мнения о геральдических достоинствах, и молодого энергичного труженика науки далеко ее считал неравною партиею для княжны Шестовой.

Поведение Шатова, исполненное чисто братских чувств по отношению его к княжне Лиде, непоколебимая уверенность князя в высокой честности и чистоте взглядов его молодого друга делали то, что князь спокойно доверял ему свою дочь, и Шатов, к величайшему удовольствию влюбленной Лиды, был постоянным и бессменным ее кавалером на прогулках и редких выездах.

В городе все считали его женихом княжны Лидии Дмитриевны, необъявленного еще за юным возрастом невесты.

Никто, конечно, и не подозревал, что любовь к старшей сестре со стороны предполагаемого жениха препятствует счастью младшей.

Менее всех подозревала это сама княжна Лида.

Долгие беседы с Шатовым о княжне Маргарите, видимо, весьма для него приятные, доставляли и ей большое удовольствие.

Разделяемый им ее восторг по адресу старшей сестры она считала, лишь должною данью достоинствам княжны Маргариты.

Будучи еще совсем ребенком, княжна Лида не ведала страсти и ее вполне удовлетворяло то нежное внимание, с которым относился к ней любимый ею человек, отыскавший эту нежность в своем сердце, переполненном любовью к другой.

В альбоме Лиды, большой охотницы до стихов, находилось между прочими стихотворение Шатова, написанное по ее просьбе на второй год пребывания его в Т.

Восторженный медик был немножко и поэтом.

В этом стихотворении он сравнивал княжну Лидию с манящей его тихой пристанью, и ее сестру - с бурным морем, пробуждающим в нем желание мчаться вдаль.

Впрочем, с течением времени, как мы уже сказали, отношения Шатова к этим двум встретившимся на его пути девушкам несколько изменилось.

Привязанность к нему княжны Лиды, ежедневные встречи с ней, давшие ему возможность узнать ее близко и оценить все достоинства этой детской, нетронутой души, постепенно оттесняли в глубину его сердца яркий образ ее сестры, а братское нежное чувство дружбы превращалось незаметно для него самого в чувство тихой, без вспышек, страсти.

Ко времени нашего рассказа ему шел двадцать девятый год.

XXVIII

За чаем

Князь Дмитрий Павлович окончил чтение писем и передал их дочери.

- Брат Александр пишет, что в половине сентября приедет в город недели на две. Из письма Марго видно тоже, что она приедет к этому времени. Тебе тут тоже есть от нее записочка.

- Вот это хорошо, это очень кстати, что все будут в сборе! - радостно воскликнула она, бросив полный любви взгляд на Шатова, и занялась записочкой сестры.

От наблюдательности Гиршфельда не ускользнул это взгляд.

- Ого, - подумал он. - Дело-то у этих голубчиков, кажется, уже на мази. Ну, да Бог с ними. Двухсот тысяч тебе, голубчик, в приданое не получить!

- Очень, очень, повторяю, приятно мне вас видеть у себя. Заочно я уже давно знаком с вами, так как брат Александр в каждом письме упоминает о вас, расхваливая вас, как человека и как воспитателя и руководителя его сына... - обратился князь Дмитрий к Николаю Леопольдовичу. Тот, сделав сконфуженный вид, поклонился.

- Это не комплимент, я вполне убежден в ваших высоких качествах, так как без них приобрести дружбу и доверие брата, особенно в такое короткое время, невозможно. Мы с братом люди тяжелые, подозрительные и свое расположение даром и опрометчиво не даем.

Князь при последних словах своими добрыми глазами посмотрел на Антона Михайловича, занятого разговором в полголоса с княжной Лидой.

До навострившего уши Гиршфельда долетали слова: свадьба, Москва, экзамен.

Громкий голос князя мешал ему слышать более.

- Особенных достоинств я за собой не вижу, я только исполняю свой долг, - отвечал он на последние слова князя Дмитрия.

- Скромность - вот уже первое достоинство! - заметил тот.

Гиршфельд потупил глаза, все настойчиво прислушиваясь к разговору молодых людей на другом конце стола.

Чаепитие, между тем, окончилось.

Завязался общий разговор.

Из него Николай Леопольдович узнал профессию и положение своего нового знакомого - Шатова и увидал близость его отношений к дому князя Дмитрия.

Не ускользнула от него и нежная любовь к молодому другу дома, прорывающаяся в словах и взорах княжны Лиды.

Чувство злобного недоброжелательства, желчное настроение при виде чужого счастья напали на него.

- Не худо бы лишить этого молодца его лакомого кусочка, может и нам пригодится. Надо переговорить с Маргаритой... - пронеслось у него в голове.

- Папа, тебе пора спать, ты и так дурно себя весь день чувствовал... - сказала княжна Лида, взглянув на висевшие в столовой часы, показывавшие одиннадцать - время, в которое князь Дмитрий Павлович обыкновенно ложился спать. В доме князя Дмитрия не ужинали никогда.

- Мне теперь лучше, можно бы и посидеть для дорогих гостей, - заметил князь, сдерживая зевоту.

Гости поняли, что это любезность, и стали прощаться.

- Жду вас завтра к обеду, без церемонии, отказом обидите меня и молодую хозяйку, - крепко пожал князь Дмитрий руку Гиршфельду.

- Сочту за честь... - раскланялся последний.

- Лучше, если это доставит вам удовольствие, - отвечал князь,

- В этом едва ли можно сомневаться, - заметил Николай Леопольдович, с чувством пожимая на прощанье маленькую ручку княжны Лиды.

Он, впрочем, у всех хорошеньких женщин пожимал руки с чувством.

- Вас я не приглашаю, вы свой, - простился князь с Шатовым.

- Еще бы его приглашать теперь! - улыбнулась княжна Лида, подчеркнув последнее слово.

Молодые люди вышли из ворот княжеского дома. Была прелестная августовская свежая ночь

- Какая чудная ночь! Вам далеко? Я бы с удовольствием прогулялся! - обратился Гиршфельд к Шатову.

- Да, я живу довольно далеко, за Дворцовой улицей, за мостом, впрочем, что же я вам объясняю, ведь вы первый раз в городе?- отвечал тот.

- В первый, а потому и хотел обратиться к вам с вопросом, где бы у вас тут поужинать? Хотелось бы не дома, а на народе.

- В ресторане при гостинице "Гранд-Отель".

- Это будет дома - я там остановился.

- В Коннозаводском собрании.

- Это что за учреждение?

- Так называется местный клуб.

- Но там нужно, вероятно, записываться?

- Конечно, но я состою членом, хотя очень редко бываю, но могу вас, если хотите, записать: идти мне все равно мимо.

- А поужинать вместе? - предложил Гиршфельд.

- Нет, благодарю вас, я никогда не ужинаю и дома у меня спешная работа... - отказался Шатов.

- Так будьте так добры, запишите.

- С удовольствием.

Гиршфельд последовал за Шаговым.

Они прошли бульварчик, вышли на Дворцовую улицу и повернули налево.

- Какие, видимо, прекрасные люди эти Шестовы... - прервал молчание Николай Леопольдович.

- Князь образцовый человек, один из типов вырождающегося, к сожалению, поколения... - серьезно заметил Шатов.

- Ну, и в их поколении тоже много было сорной травы! - вставил Гиршфельд.

- Но зато были люди, каких теперь нет - носители идеалов.

- Каких идеалов?

- Честности, стойкости и неподкупности убеждений и бескорыстной любви.

- Почва была для возрастания этих сладостей за спиною крепостной, рабочей силы, - сквозь зубы проговорил Гиршфельд.

Шатов не ответил ни слова.

- Он куда дряхлей на вид князя Александра Павловича, не смотря на то, что моложе... - вышел из неловкого молчания, после своей неуместной фразы, Николай Леопольдович.

- Он серьезно болен, - печально отвечал Шатов, - кроме паралича ноги у него болезнь сердца. Бывший с ним сегодня перед обедом припадок меня очень беспокоит. Я боюсь, что княжна Лидия Дмитриевна скоро сделается сиротою.

- Вы думаете?

- К сожалению, почти уверен.

Они дошли до ярко освещенного здания - это и было Т-ское коннозаводское собрание.

Шатов записал Гиршфельда в клубную книгу и простился с ним.

- Поужинали бы вместе? - снова предложил Николай Леопольдович.

- С удовольствием посидел бы с вами, если бы не спешная работа... - извинился Шатов и вышел из швейцарского клуба.

Николай Леопольдович стал подниматься по освещенной лестнице.

XXIX

В клубе

Т-ский клуб был устроен по обыкновенному типу провинциальных клубов.

Запертая в обыкновенные дни танцевальная зала, несколько игорных, биллиардная и столовая с буфетной в глубине.

Посетителей было довольно много.

В игорных комнатах слышны были лишь карточные возгласы.

Из биллиардной доносились щелканье шаров и счет маклера.

В столовой было шумно.

Громкий говор и хохот указывали на собравшуюся веселую компанию.

Гиршфелъд направился туда.

Не успел он войти, как один из сидевших за столом вскочил и бросился к нему навстречу.

- Ба, кого я вижу, какими судьбами, откуда?

Это был Владимир Павлович Кругликов.

Гиршфелъд объяснил причины своего приезда в Т. и то, что он явился в клуб прямо от князя Дмитрия Павловича.

- Значит ужинать, потому у князя Дмитрия не поужинаешь. Я не говорю это в том смысле, как говорит русский народ "не пообедаешь" князь - сердечный человек, и в буквальном смысле пообедать у него можно очень даже вкусно... - затараторил Кругликов.

- Я завтра в этом надеюсь убедиться: зван обедать! - улыбнулся Гиршфелъд

- На кого сюда записались?

- Меня записал доктор Шатов, с которым я познакомился у князя.

- А, жених!

- Чей?

- Княжны Лидии Дмитриевны. Это держится пока под секретом, но в этой приятной должности он состоит давно. Чай записал, а сам драло?

- Да.

- Чудак, домосед, а хороший, душевный парень и прекрасно знает дело. Да что же мы стоим! Милости прошу к нашему шалашу. В компании веселее. Люди все собрались выпить не дураки. Ужинать еще рано. Красненького выпьем?

- Пожалуй,

- Человек, бургунского!

Владимир Павлович быстро представил Гиршфельда человекам около десяти, занимавшим почти половину громадного стола, назвал их по фамилиям.

- Это, господа, необыкновенный человек, - возгласил Кругликов, указывая на Николая Леопольдовича. - Несмотря на его молодость и красоту, князь Александр Павлович Шестов имеет к нему полное доверие. Он доверяет ему все, даже свою жену.

Присутствующие расхохотались.

- Это еще не все. Он образцовый ментор юридического сына князя Шестова.

Хохот усилился.

Особенно громко и задушевно хохотал сидевший тут же барон Павел Карлович Фитингоф, занимавший уже давно место правителя канцелярии губернатора и бывший правою рукою барона Фалька.

Павел Карлович, спустя полгода после свадьбы Зинаиды Павловны, женился на племяннице баронессы Ольги Петровны, на той самой, которая была неудачно выписана ею из Петербурга для обольщения князя Александра Павловича Он был уже отцом четырех дочерей.

Николай Леопольдович нашел нужным тоже улыбнуться и только укоризненно покачал головою по адресу Владимира Павловича,

- Когда вы перестанете балаганить?

- Кончил, дружище, кончил! - потрепал его по плечу Кругликов. - Вот кстати и бургунское.

Николай Леопольдович поместился рядом с Владимиром Павловичем.

Прерванный приходом Гиршфельда разговор возобновился.

Собравшиеся оказались все охотниками.

Разговор шел о собаках.

Говорил, впрочем, почти один Кругликов.

- Что вы там ни говорите, барон, про своего Арапа, собака, нет слов, хорошая, но до моего Артура ей далеко. На вид она у меня не мудреная, по душе скажу, даже и порода не чиста, но ума палата, да не собачьего, сударь вы мой, а человеческого ума. Не собака - золото; только не говорит, а заговорит - профессор. Вы что это, господин ментор, в усы смеетесь, или не верите? - обратился он к Гиршфельду.

- Нет, я ничего, так!- улыбнулся тот.

- То-то так! Нет, вы послушайте, я вам про моего Артура расскажу, диву дадитесь, благоговение почувствуете, зря хвалить не буду - не продавать. Не продажный он у меня. Генерал Куролесов полторы тысячи за него давал. За пятнадцать тысяч говорю, ваше превосходительство, не отдам. Так-то.

- Расскажите, расскажите, это интересно! - послышались голоса.

- А вот что расскажу я вам, государи мои, - начал Кругликов, - охотился это я прошлым летом, охота не задалась, еду я обратно. Артур возле дорога, по полю, бежит, вдруг стоп - остановился. Я попридержал, думаю, посмотрю, что такое. Вижу Артур стоит и как раз перед кочкой, как вкопанный. Заинтересовало это меня, сошел я с лошади, иду и как близко стал подходить - место низкое, вижу на кочке сидит дупель, а перед ним Артур стоит и оба не пошевельнутся. Я ближе, ни с места, и что же вы думаете, государи мои, шапкой я дупеля-то прикрыл. Это он, значит, под взглядом Артура окаменел, а может быть и загляделся, потому что при стойке - картина, а не собака.

- Да, это случай на самом деле из ряда вон... - заметили слушающие, едва сдерживая хохот.

- Да что тут случай, - продолжал Кругликов. - Года два тому назад с Артуром у меня случай был, так случай, кабы мне кто рассказал, не поверил бы, ей-ей, не поверил. Охотился я близ именья графа Панскова, чай все его знаете, а в самом именьи графа охота на диво, ну, да запрещает. Отправился, однако, я к нему сам, принял радушно, обедать оставил и приказ в контору дал охотиться мне у него не препятствовать. Денька это два спустя поплелся я с Артуром в его лесок. Молоденький этакий с кустарничком, самое тетеревиное место. Только это я ступил на опушку, Артур впереди и уже встал, а навстречу мне сторож. "Не приказано здесь охотиться, говорит".

- Мне, говорю, сам граф позволил, и фамилию свою назвал.

- Не можем знать, только не приказано.

- А далеко, говорю, контора?

- Да версты три с небольшим будет.

- На, говорю, тебе полтину, сходи спроси: Кругликову, дескать, дозволено ли охотиться? А до тех пор я выстрела не сделаю.

- Записал это я ему на бумажке мою фамилию и отправил, сказав, что тут же и подожду его. Парень пошел. Смотрю, а Артур все стоит. Сел это я на опушке, трубочку закурил, потом прилег, не идет мой парень назад. Соскучился я и вздремнул, с час с места таки проспал. Парень мой вернулся, разбудил.

- Виноват, говори, ваше высокородие, извольте пулять.

- Глянул я на Артура - все стоит. Пиль! - закричал я, выпалил, ну, две штуки на месте и положил. Вот это собака, а вы - Арап. Далеко вашему Арапу! - обратился Владимир Павлович к барону Фитингофу. -

Тот только улыбнулся.

- Я ничего не вижу особенного, - проговорил Гиршфельд, - собака у вас, значит, часа два простояла?

- Да-с, два часа, или около этого. Как же это ничего особенного? - налетел на него Кругликов.

- Да так! С одним моим знакомым был случай не в пример необыкновеннее вашего. Жил это он в своем имении Харьковской губернии, сад у него был при доме большой, а за садом болото. Вот он раз утречком взял ружье, собаку крикнул - Нормой звали - и отправился через сад на болото. Собака вперед убежала и на болоте уже стойку сделала, а он только что к нему подходить стал, как вдруг из дому лакей бежит.

- Пожалуйте, говорит, домой, эстафета.

- Вернулся мой приятель, получил известие о смерти своей тетки, жившей в ближайшем уездном городе. Сейчас это лошадей туда. Пока там, с похоронами возился, наследство кое-какое осталось ему по завещанию, пришлось в губернский город ехать - утверждать завещание. Все это он покончил, имущество принял, во владение ввелся. Месяца через два в имение к себе вернулся.

- А где же, говорит, Норма?

Хвать-похвать - нет собаки.

- Да ведь с тех пор, как вы тогда на охоту пошли, ее и не видать, - сообразили домашние.

Пошли на болото и что же? Собака скелет и дупель - скелет. Вот это стойка! - засмеялся Гиршфельд.

Присутствующие разразились неудержимым хохотом.

Владимир Павлович обиделся и стал глотками отпивать бургунское.

Это продолжалось, впрочем, недолго.

- Э, да вы большой руки шутник! - потрепал он его по плечу.

- Вывьем лучше.

Гиршфельд чокнулся.

Попойка, а затем и ужин пошли своим чередом.

В пятом часу утра Кругликов подвез Гиршфельда к подъезду гостиницы "Гранд-Отель".

XXX

Первый поцелуй

Николай Леопольдович, сказав себе, что дело у этих голубчиков, как он назвал Шатова и княжну Лиду, кажется, на мази - не ошибся.

Шатов накануне того дня, когда Гиршфельд приехал в Т., сделал предложение княжне Лидии Дмитриевне и получил согласие как ее, так и ее отца.

Это случилось для него совершенно неожиданно.

После обеда, когда князя Дмитрия Павловича увезли, по обыкновению, в кабинет подремать и молодые люди остались в гостиной одни, Антон Михайлович, между прочим, заговорил о своем отъезде в Москву для экзамена и защиты диссертации.

- Вы, конечно, туда не надолго? - испуганным голосом спросила Лида.

- Нет, вероятно, придется остаться в Москве, мне предлагают место ординатора при клинике, там более материала для нашей науки и отказаться перейти в столицу - грешно. Это значит пожертвовать наукой.

- А пожертвовать мной ничего не значит, расставшись навсегда? - вдруг каким-то неестественным голосом вскрикнула она и неудержимые слезы брызнули из ее глаз.

Он машинально опустился перед ей на колени.

Этот безыскусственный взрыв неподдельного горя детски чистой, наивной души произвел на него чарующее впечатление.

Разлука с этим плачущим, беззаветно любящим его ребенком представилась для него самого невозможной.

- Зачем же расставаться, можно и не расставаться, если вы только согласитесь быть моей женой! - сам не свой, прошептал он, отнимая руки княжны от ее лица.

Руки повиновались и упали ему на плечи.

Прелестное заплаканное личико, озаренное улыбкой счастья, более красноречивой, нежели всякое согласие, выраженное словами, приблизилось к его лицу.

- Милый, хороший! - шепнули ее губки. Их уста слились в долгом поцелуе. Княжна Лида опомнилась первая.

Быстро вскочила она с кресла и, снова закрыв лицо руками, бросилась вон из комнаты.

Шатов остался один.

Он почувствовал какое-то просветление, как-то особенно легко стало ему. Точно у него спала с глаз долго бывшая на них повязка, точно он сбросил со своих плеч какую-то долго носимую тяжесть.

Девственно чистый поцелуй, казалось ему, рассеял мрак, окутывавший его страсти, дал ему силу сбросить с себя гнет прошедшего.

Он возродился.

Твердою походкой бесповоротно, уже осмысленно решившегося человека направился он в кабинет князя Дмитрия, как бы предчувствуя, что его Лида должна быть именно там.

Он не ошибся.

Прямо из гостиной, после первого неожиданного для нее самой, подаренного ею любимому и любящему человеку поцелуя, бросилась она в кабинет к отцу, забыв даже, что он предается послеобеденному сну.

Быстрый вход дочери разбудил старика, дремавшего в кресле.

Он с удивлением увидал ее заплаканное лицо.

- Что случилось, что с тобой?

- Я счастлива, папочка, счастлива! - упала она к нему на грудь и зарыдала.

- Если счастлива, так чем же ты плачешь, разве плачут от счастья?

- Плачут, папочка, плачут, я так счастлива, что не могу ничего более делать, как плакать.

- Но в чем же дело, утри слезки и расскажи толком.

Она бросилась его целовать.

- Я люблю, папочка, и любима...

- Кем это? Вот им? - улыбнулся князь, указывая на входящего в кабинет Шатова.

- Им, им? - прошептала она и снова спрятала свое лицо на груди отца.

- Князь, я люблю вашу дочь и прошу ее руки. С ней я уже говорил - она согласна! - дрогнувшим от волнения голосом произнес Антон Михайлович.

- Во-первых, я для вас не князь, а Дмитрий Павлович, а во-вторых, надо бы прежде поговорить со мной... - с напускной суровостью проговорил он.

- Простите, это вышло для нас обоих так неожиданно... - стал оправдываться Шатов.

- Прощаю, прощаю. Возьмите ее от меня, пожалуйста, совсем, а то она мне все пальто слезами испортит, только чур, чтобы в жизни ее с вами были только такие слезы - слезы радости.

Князь нежно отстранил от себя рукою дочь, которую Шатов бережно принял в свои объятия. Она взглянула на него сквозь слезы.

- Милый, хороший! - прошептали ее губы.

- Будьте покойны, Дмитрий Павлович, что я не допущу печали коснуться этой ангельской души, что ценой целой жизни я буду бессилен заплатить за дарованное мне судьбой счастье! - уверенно произнес Антон Михайлович.

- Да благословит вас Бог! - произнес князь над коленопреклоненными дочерью и Шатовым.

- Я люблю вас, как сына и верю вам... - с чувством обнял он наклонившегося к нему после благословения Антона Михайловича и крепко поцеловал будущего зятя. - Поцелуйте теперь невесту.

Княжна Лида успела уже вытереть слезы и, вся зардевшись, исполнила приказание отца.

Увы, это уже был не тот - первый поцелуй.

- Прикажите выкатить меня в гостиную - там потолкуем.

Жених и невеста вышли из кабинета. В этот же вечер было решено до времени не объявлять о помолвке, а написать дяде и сестре в Шестово. Княжна Лида принялась писать письма. Князь со своей стороны написал брату. Письма были отправлены с тем же нарочным, который был прислан в город князем Александром Павловичем заказать номер в гостинице "Гранд-Отель" и уведомить князя Дмитрия о визите к нему Николая Леопольдовича Гиршфельда.

Нарочный уехал с вечерним поездом.

Долго, под наплывом новых ощущений, не могла заснуть в эту ночь княжна Лида. Ей представлялось, как обрадуется дядя, узнав о счастии своей любимицы, как будет довольна ее ненаглядная Марго.

Милый, хороший Тоня, как она мысленно называла Шатова, не выходил из ее головы.

Его поцелуи горели на устах.

Наконец, она заснула крепким сном юности, но сладостные грезы не переставали виться над ее золотистой головкой.

Не спал и Шатов.

Такая неожиданно близкая перспектива тихого семейного счастья, этого долго лелеянного им идеала, все еще казалась ему несбыточной мечтой и он с трудом верил в ее действительность.

Сон бежал от него, и картины одна другой заманчивее проносились в его воображении, а вдали, как бы в тумане, нет, нет, да и восставал все еще пленительный, но получивший какой-то мрачный оттенок, образ княжны Маргариты.

XXXI

Жизнь возле смерти

С тяжелой головой, после бессонной и бурно проведенной ночи, около двух часов дня проснулся в гостинице Николай Леопольдович.

Отперев дверь, он позвонил.

Явился лакей.

- Умываться и чаю скорей!

- К вам приходил человек от княжны Шестовой.

- От Лидии Дмитриевны?

- Так точно.

- Ко мне?

- К вам-с. Князь Дмитрий Павлович приказали долго жить.

- Умер?

- Скончались сегодня в ночь, под утро, я уж сбегал поклониться праху, на стол положили. Народищу страсть - весь город, любили их-с очень, хороший человек были, царство им небесное.

Николай Леопольдович остолбенел.

Весть о смерти вообще производит и на черствых людей тяжелое впечатление.

Это зависит от ее субъективности, от сознания неизбежности для каждого из нас переселения туда, "где нет ни печали, ни воздыхания", но где предстоит расплата за все совершенное в "земной юдоли".

Представление о такой окончательной расплате покоится на прирожденной в человеческом разуме идеи возмездия. Оно появляется рано или поздно у всех без изъятия, несмотря на глубокое убеждение иных в безотрадной "нирванне". Биографии величайших атеистов дают тому разительные примеры.

Вспомним Вольтера.

Известие же о переселении в лучшие миры человека, которого мы за несколько часов видели живым, надеющимся, не думающим о скорой разлуке с близкими, не помышляющим о том, что минуты его сочтены, что смерть, грозная, неизбежная, стоит буквально за его спиною - потрясающе.

Оно холодит мозг, мутит воображение.

Быстро одевшись и наскоро выпив стакан чаю, Гиршфельд прежде поспешил все же в банк, а затем в дом князя.

Вся улица около дома была запружена разнокалиберными экипажами, начиная с патриархальных долгушек и кончая венской изящной губернаторской коляской.

Весь город буквально съехался в дом ныне уже покойного т-ского аристократа.

Зала, где лежало на столе бездыханное, одетое в военный мундир тело князя, еще вчера так радушно принявшего Гиршфельда, была битком набита собравшейся на первую панихиду публикой.

Вся аристократия была в сборе, но кроме нее толпились люди и из других слоев т-ского общества, даже самых низших, что доказывало, что город потерял не только князя, но и человека.

Какая-то старушка на дворе искренними горькими слезами плакала и причитала о потере ею ее "родимого князюшки" и "благодетеля".

Гиршфельд протеснился в толпу.

Панихида уже оканчивалась.

По ее окончании, он благоговейно поклонился праху покойного, но взглянуть ему в лицо не посмел.

Среди собравшихся он увидел Кругликова и молча разменялся с ним кивком головы.

Бледный, мрачный Шатов стоял прислонившись к косяку двери, ведущей в гостиную.

Высказанное им вчера Гиршфельду пророчество сбылось так невозможно скоро.

Не успел он вчера же вернуться домой и сесть за работу, как за ним прислали от князя Дмитрия Павловича, с которым сделался второй припадок, сильнее первого.

Он поспешил туда и застал князя близким к агонии.

На коленях, у его постели, в белой юбке и кофте, стояла онемевшая от неожиданности случившегося, от инстинктивного предчувствия близкой потери, княжна Лида.

Роскошные распущенные волосы золотой волной падали на ее спину.

Ее позвали в тот момент, когда она делала свой ночной туалет.

- Вы пришли... это хорошо... не как доктор... а как будущий ее муж! - слабым голосом проговорил больной и повел уже затуманившимся взглядом в сторону дочери. - Как доктор... не надо... умираю...

Шатов держал князя за руку.

Пульс больного указывал на отлетающую жизнь.

Глаза Антона Михайловича наполнились слезами. Он отвернулся, чтобы скрыть их от больного, но не смог вымолвить неправды - слова утешения. Как врач, он видел, что помощь бессильна.

- Благословить... - прошептал больной. Шатов понял и опустился на колени рядом с Лидой. Больной сделал неимоверное усилие и положил на их головы свои руки.

В это время в дверях спальни появился священник - этот врач души, никогда не приходящий поздно.

Шатов встал и поднял свою невесту, которая машинально, как бы в забытьи, рука об руку вышла с ним из спальни умирающего отца.

Он привел ее в гостиную и усадил на то самое кресло, с которого так недавно, только третьего дня, она убежала к отцу сообщить ему о первом ее шаге в новую полную жизнь, о решимости исполнить первый долг женщины - стать любящею женою, а теперь в соседней комнате этот ее отец и друг, благословивший ее на этот акт, отдавал последний долг в своей оканчивающейся жизни.

Священник совершил таинство.

Их снова позвали к постели князя.

Княжна Лида послушно дала Шатову снова повести себя за руку.

На столике, около постели князя, лежал вынутый священником из стоявшего в углу киота образ в золотой ризе - тот самый, которым благословляли князя Дмитрия к венцу.

Тут же лежало снятое им с руки, с помощью священника, его обручальное кольцо.

- Исполняя последнюю волю вашего батюшки, я благословлю н обручу вас, - сказал священник вошедшим.

- Да, да, благословить... - чуть слышно произнес умирающий.

- Кольцо вашей покойной матушки у вас на руке. Снимите и дайте его мне, - обратился служитель алтаря к княжне Лиде.

Та видимо не поняла ничего.

Священник взял ее руку и снял сам гладкое золотое кольцо.

Благословение и обручение свершилось.

Священник удалился.

Княжна Лида снова опустилась на колени у постели отца.

Шатов стоял рядом.

- Простите... положите в Шестове, рядом с женой... - еле произнес князь.

Княгиня Станислава Владимировна Шестова была похоронена в фамильном склепе.

- Не оставляйте, сохраните...

Князь перевел с Шатова свой угасающий взгляд на дочь.

Раздался последний вздох.

Князя Дмитрия Павловича не стало.

Присутствующие на панихиде стали разъезжаться, справляясь у Шатова о здоровья княжны Лидии Дмитриевны, которой не было видно в зале.

Шатов не счел нужным скрывать ни от кого, что он состоит ее женихом, и многим даже передал обстановку их печального обручения, и то, что покойный князь, за день до его смерти, уведомил своего брата письмом о предстоящей свадьбе и что Лидия Дмитриевна тоже написала об этом в письме дяде и сестре.

Весть об этом моментально облетела всех присутствующих.

- Княжна в постели, - отвечал Антон Михайлович на расспросы, - она так потрясена смертью столь любимого ею отца, что я боюсь, чтобы это потрясение не имело дурных последствий. Безусловный покой и сила молодости могут одни поставить ее на ноги.

Николай Леопольдович был в числе тех, которым Шатов рассказал все.

- Послали уведомить в Шестово? - спросил его он.

- Как же, но только, увы, недавно; впопыхах, ошеломленный таким неожиданно скорым концом, я совсем растерялся и позабыл, так что, пропустив утренний поезд, нарочный поехал на лошадях.

- Я завтра еду туда, но вероятно возвращусь отдать последний долг, даже один, если все уже выедут сюда... - заметил Гиршфельд.

- Не лучше ли вам подождать их здесь? - вставил Шатов.

- Нет, этого нельзя, мой отпуск кончается сегодня. Я не знаю, как взглянет на мою просрочку князь Александр Павлович. Я человек наемный! - скромно потупил он глаза и распрощался с Шатовым.

На подъезде он встретился с вышедшим уже Крутиковым, который потащил его с собою обедать в клуб.

Проголодавшийся Николай Леопольдович не отказался.

XXXII

Князь спит!

Нарочный, посланный в Шестово с известием о смерти князя Дмитрия Павловича, прибыл туда, в виду невозможной проселочной дороги только в десятом часу вечера.

Князь Александр Павлович уже давно лег спать, на то указывали спущенные шторы в окнах его кабинета.

Княжна Маргарита Дмитриевна нервно ходила по дорожкам старого парка, проклиная долго тянувшееся в разлуке с Гиршфельдом время.

Завтра он должен был приехать.

Кроме горечи разлуки, тяжести одиночества, особенно в ее настоящем положении, на ее возбужденное состояние подействовало и полученное ею накануне письмо сестры Лидии.

Она невеста Шатова!

Она не могла простить ему, что ее, хотя им и не достигнутую, хотя его от себя и оттолкнувшую, он решился променять, и на кого же? На сестру, на эту кисейную аристократку.

- Нет, этот брак не должен состояться!

Ведь тогда лишение сестры наследства - ближайшая цель, для которой она предприняла работу последних дней, страшную работу, не достигнет цели.

- Они, эти люди, не доросшие до понимания значения денег, будут счастливы и в скромной, нажитой трудом обстановке - своим мещанским счастьем.

Княжна глубоко задумалась.

- Ваше сиятельство, ваше сиятельство, пожалуйте в дом, там нарочный из города приехал! - раздался около нее голос лакея.

- От отца?

- Из их дома... - уклончиво отвечал он.

Княжна отправилась в дом.

- Письмо? - обратилась она к посланному.

- Так точно, ваше сиятельство! - подал тот ей запечатанный конверт.

Адрес был написан рукою Шатова. Сердце Маргариты Дмитриевны сжалось. Она распечатала письмо и прочла следующее:

"Многоуважаемая Маргарита Дмитриевна!

Как жених вашей сестры Лидии Дмитриевны, беру на себя печальную обязанность уведомить как вас, так и князя Александра Павловича с семьею, о кончине вашего батюшки, последовавшей в ночь на сегодняшнее число. Лидия Дмитриевна сама написать вам не в состоянии, так как, потрясенная обрушившимся на нее так неожиданно несчастием, лежит в постели без памяти.

Имею честь быть вашего сиятельства

покорный слуга А. Шатов".

Княжна выронила письмо из рук и упала в обморок.

Княгиня Зинаида Павловна, сидевшая, по обыкновению, за пасьянсом в своей гостиной, получив доклад о прибытии нарочного из города, вышла в залу в момент обморока княжны.

- Что случилось?

Ей подали упавшее на пол письмо.

Она прочла его.

Смерть князя Дмитрия, которому она далеко не симпатизировала и он платил ей тем же и даже всячески старался отговорить брата от брака с нею, не произвела на нее сильного впечатления.

- Надо доложить князю! - сказала она, когда бесчувственную Маргариту Дмитриевну унесли в ее комнату.

- Они почивают-с! - ответил Яков с затертыми мелом синяками на лице.

- Надо разбудить.

- Я уж и то около получасу стучался, никакого ответа, верно очень крепко започивать изволили.

- Постучись погромче.

Яков отправился исполнять приказание. Княгиня с письмом в руках удалилась в гостиную и, как ни в чем не бывало, занялась снова пасьянсом.

Николай Леопольдович, тяжесть разлуки с которым она тоже чувствовала, не выходил у нее из головы.

- Похороны будут через два дня. Завтра он приедет, послезавтра мы поедем вместе в Т.

Эта мысль ей понравилась.

- А ну, как он там останется на похороны? - смутилась она.

- Невозможно-с добудиться: стучал изо всех сил - ничего не помогает! - доложил вошедший Яков.

- Оставьте его, пусть спит, теперь все равно нельзя ехать, завтра утром передадите ему это письмо, может поехать с княжной Маргаритой Дмитриевной. Меня не будить. Доложите князю, что я приеду прямо на похороны. Велите заложить тройку рыжих. Пусть отвезут князя и княжну и подождут на станции Николая Леопольдовича... - подала княгиня Якову письмо Шатова.

- Слушаюсь, ваше сиятельство! - взял тот письмо и вышел.

Княжна Маргарита вскоре пришла в себя.

Смерть отца, к которому за последние годы она была почти равнодушна, не особенно поразила ее.

Если она упала в обморок, то это произошло от нравственных потрясений, пережитых ею в эти дни, и от рокового совпадения смерти отца с первым шагом ее по пути, предначертанному ей Гиршфельдом.

Силою своей воли она заставила себя взглянуть на дело иначе.

Смерть болевшего уже несколько лет отца представилась ей весьма естественной.

Она успокоилась.

- Князю доложили? - обратилась она к прислуживающей ей горничной Дуняше, белокурой девушке лет двадцати.

Голос ее дрогнул.

- Не могли никак добудиться, - отвечала Дуняша, - ее сиятельство не приказали больше будить и велели Якову доложить завтра.

Какая-то внутренняя дрожь начала одолевать княжну. Ее било, как в лихорадке.

- Разбудите меня, Дуняша, завтра пораньше, как только начнут запрягать лошадей, я лягу, мне что-то нездоровится.

- Ложитесь, ложитесь, барышня, ваше сиятельство, как тут не нездоровиться с такого-то горя! - заметила та, оправляя постель.

Княжна разделась и легла. Сон ее был чуток и тревожен.

Она проснулась рано, нежели в ее комнату вошла Дуняща и доложила, что лошади готовы.

Княжна стала одеваться.

- Князь проснулся?

- Никак нет-с, и не придумаем, что с ним случилось. Яков с четырех часов на ногах и уже с час как стучится. Ни ответа, ни привета.

Одевшись во все черное, княжна вышла в залу, а потом на подъезд, у которого уже стояла коляска.

На дворе собралась вся дворня, толкуя между собой и разрешая на разные лады причины такого странного долгого сна князя Александра Павловича.

- Не ладно это, братцы! - слышались возгласы.

- Может быть и помер? - догадывались другие.

- Разбуди барыню и доложи ей! - увещевал Яков Стешу.

- Поди, попробуй, разбуди сам. Стану я их сиятельство из-за всяких пустяков тревожить.

- Какие же пустяки? Может он там на самом деле не живой.

- Держи карман, не живой, смотре живехонек и здоровехонек по деревне разгуливает, раньше тебя встал... - заметила Стеша.

- Это всего раз и было, что я его проспал... - оправдывался он.

- Было, значит и теперь может быть! - безапелляционным тоном решила она.

Некоторые из дворни вскарабкались на окна кабинета, но они были завешены темно-зелеными толстыми репсовыми шторами.

- Может быть князь и в самом деле ушел, так я поеду одна, а то еще опоздаю, - заметила княжна и села в коляску.

- Пошел! - сказала она кучеру. Коляска покатила.

Дворня, полуубежденная категорическим заявлением Стеши, стала расходиться, все еще рассуждая о той или другой возможной случайности.

Один Яков нет-нет да продолжал стучаться в запертую дверь кабинета своего барина.

Ответа на стук не было.

Первое лицо, которое встретила на т-ском вокзале княжна Маргарита Дмитриевна, был Николай Леопольдович.

Проведя последний день своего пребывания в Т. с Дмитрием Павловичем, он довольно рано вернулся домой и начал укладываться.

Открыв чемодан, к удивлению своему, нашел в нем потерянный накануне ключ от номерной двери, видимо случайно упавший в раскрытый чемодан, стоявший около двери, когда лакей уходя хлопнул последней.

Сперва он хотел позвать лакея и возвратить ему ключ, но потом раздумал.

- Возможно пригодится! - мелькнуло в его практическом уме.

Он положил ключ в карман.

Когда утром, перед отъездом на поезд, он потребовал счет, то хозяин гостиницы, толстенький, чистенький обрусевший немец, явился сам и объяснил, что по приказанию князя Александра Павловича, он все записал на его счет, а потому денег принять не может.

Он, между прочим, рассыпался в извинениях в причиненном постояльцу беспокойствии историей с ключом.

Николай Леопольдович уехал на вокзал.

Утром на станции Т. происходит скрещение поездов, и поезд, на котором в этот день ехала Маргарита Дмитриевна, прибывает ранее минут на десять.

Таким образом состоялась их встреча.

- А князь? - дрогнувшим голосом спросил он ее.

- Князь спит! - выразительно отвечала она ему.

- Спит! - повторил он машинально.

- Ни вчера, ни сегодня его не могли добудиться. Существует, впрочем, предположение, что он встал сегодня ранее обыкновенного и ушел, как это с ним не раз случалось, - продолжала она ровным голосом.

Он крепко пожал ее руку.

- Здесь тебя ждет горе и радость! - заметил он.

- Радость? - вопросительно поглядела на него она.

- Радость видеть счастье твоей сестры - невесты доктора Шатова.

- Ты знаешь?

- Это знает весь город.

- Вот как!

Он передал ей в коротких словах сцену обручения у постели умирающего и то, что Шатов после смерти князя Дмитрия счел нужным объявить всем о его положении в его доме.

- Он торопится! - сквозь зубы прошипела она.

- Что ты сказала? - недослышал он.

- Я говорю, что эта радость ничто в сравнении с постигшим нас горем и что свадьбу эту придется теперь, конечно, отложить, по крайней мере, на год.

- Это будет всецело зависеть от жениха и невесты. Быть может они пожелают, исполняя волю покойного, поспешившего с их обручением, обвенчаться тихо, без обычного торжества.

- Это было бы крайне бестактно. Свадьба до истечении года со дня смерти отца! На сестру я имею влияние... - вспыхнула княжна.

Гиршфельд проницательно посмотрел на нее.

- Ты недовольна выбором сестры?

Она вскинула на него глаза, горевшие зеленым огнем.

- Какое мне дело до ее выбора! - запальчиво произнесла она. - Но все-таки было бы лучше, если бы эта свадьба не состоялась никогда.

- Почему?

- У меня есть на это свои причины, я их, конечно, объясню тебе. Теперь же поверь мне на слово, что они основательны.

- Верю.

- Но сделать это будет трудно.

- Не труднее того, что уже сделано. Если ты говоришь, что нужно, чтобы свадьбы этой не было - ее и не будет.

- Ты говоришь так уверенно.

- Имею на это тоже свои причины и тоже, конечно, объясню их тебе. Поверь мне теперь тоже на слово.

- Верю.

- Господин Шатов мужем моей сестры не будет! - с расстановкой, как бы про себя, добавила она.

- Однако, прощай, - заметил он, - на нас могут обратить внимание, да и поезд уже пришел.

Московский поезд на самом деле в это время остановился у платформы.

- Понаблюдай за оставшимися деньгами и имуществом, - проговорил Николай Леопольдович.

- Не беспокойся, знаю сама, не маленькая... - бросила ему Маргарита Дмитриевна.

Они расстались.

XXXIII

В кабинете

Николай Леопольдович, приехав в усадьбу, застал там Августа Карловича Голь, только что, впрочем, перед ним прибывшего.

В усадьбе все были на ногах, все волновались.

Многие из дворни по собственной инициативе объездили соседних помещиков, но вернулись, убедившись, что князя Александра Павловича не видали нигде.

Относительно спокойной была одна Зинаида Павловна, беседовавшая в своей гостиной с доктором.

Она присоединилась к мнению, высказанному Стешей, и тревожно поджидала Гиршфельда, уверенная, что кроме него никто не в состоянии дать разумного совета.

Тут же сидел притихший князь Владимир.

Его детское сердце инстинктивно чуяло правду в толках прислуги, что с князем не ладно.

Прислуга и дворня были убеждены, что стряслось несчастье.

Недавнее появление старого князя на его скамейке подтверждало в их глазах его неизбежность.

Маленькому князю было страшно.

Это происходило не от опасения, что что-нибудь случилось с отцом.

Последний был суров, резок и ребенок не любил его.

Ему было как-то беспричинно страшно.

Тяжесть всей атмосферы усадьбы предвещала недоброе.

Явившийся Гиршфельд, поздоровавшись со всеми, выслушал рассказ княгини о происшедшем, отправился вместе с Яковом к кабинету.

- Стучи! - сказал он ему.

- Да я со вчерашнего вечера раз двадцать изо всех сил колотил... - заметил тот, но все-таки принялся стучать.

Ответа не последовало.

Гиршфельд наклонился и стал смотреть в замочную скважину.

- Ключа-с нет, я смотрел, но их сиятельство всегда вынимали, запираясь изнутри.

День был яркий. Солнце как раз ударяло в закрытые окна кабинета и маленькие полосы света едва освещали обширную комнату, пробиваясь по бокам темных штор.

Оттоманки, на которой спал обыкновенно князь, стоявшей у стены, где были двери, не было видно.

- Надо послать за полицией, за становым! - выпрямился Николай Леопольдович.

- Разглядели? - уставился на него Яков.

- Фуражка и арапник князя лежат на стуле, следовательно он в кабинете! - отвечал Гиршфельд.

- Ахти, грех какой, чуяло наше сердце! - ударил себя по коленкам Яков и бросился исполнять приказание.

Николай Леопольдович отправился к княгине и сообщил ей о своем открытии и распоряжении.

- Не лучше ли отворить самим, может быть нужна немедленная помощь? - вставил Голь.

- Отворять без надлежащей власти неудобно. Мы не знаем, что встретим в кабинете. Что же касается до помощи, то если это продолжается со вчерашнего, вечера, то какой-нибудь час не составит разницы - становая квартира в пяти верстах... - отвечал Гиршфельд.

- Вам юристу и книги в руки... - согласился Голь. Княгиня заволновалась.

- Что же могло с ним случиться?

- Умереть мог, князюшка, все мы под Богом ходим, - заметил Голь.

- Как умереть? Ведь он эти дни был совершенно здоров, весел, ни на что не жаловался. Вы, доктор, ничего не замечали в нем опасного?

- Ровно ничего. Я полагал, что он меня переживет.

- Так как же это?

- Все Бог.

- Вам следует, ваше сиятельство, приготовиться ко всему... - скромно вставил Гиршфельд.

Княгиня сделала грустный вид.

Николай Леопольдович переменил разговор и стал рассказывать о смерти князя Дмитрия и о странном обручении княжны Лиды и Шатова.

На дворе, между тем, у крыльца собралась толпа народа из дворни и даже соседних крестьян.

В передней и на крыльце толпились лакеи и горничные.

Тут же вертелась и знакомая нам Стеша, все еще продолжавшая настаивать, что все это одна пустая прокламация, и что князь живехонек и здоровехонек.

- Просто его Яков Петрович проспал, да и поднял весь этот сумбур... - ядовито замечала она.

Яков был серьезен и не обращал на нее ни малейшего внимания, что ее еще более подзадоривало.

В толпе шли громкие разговоры. Стоявшие у крыльца перекидывались замечаниями со стоявшими на крыльце и наоборот.

Несомненно было одно, что или в кабинете что-нибудь случилось, или же на самом деле князя не было в нем, так как иначе этот шум. непременно разбудил бы его и он прекратил бы его немедленно одним своим появлением с традиционным арапником.

Раздался звон колокольчика.

- Едет, едет! - послышались возгласы.

В ворота усадьбы вкатил тарантас, запряженный тройкой и остановился у подъезда.

Это приехал становой пристав, Петр Сергеевич Кошелев, из когда-то блестящего гвардейского офицера коловратностью судьбы превратившийся в скромного уездного полицейского чиновника, принадлежал к тогда только еще нарождавшемуся типу полицейских новой формации, изящных, предупредительных, любезных, умеющих деликатно поступать по всей строгости законов и в меру оказывать возможное снисхождение.

Этот тип выступил на смену классических "Держиморд", еще имевших много своих представителей в благословенной провинции.

Петр Сергеевич, несмотря на свой внешний лоск, был на счету дельного служаки и любимец губернатора, благосклонно принимавшего его у себя в доме даже запросто, к великому смущению местного исправника - полицейского старого закала.

Звон колокольчиков прискакавшей тройки донесся и до угловой гостиной.

Княгиня Зинаида Павловна, в сопровождении Гиршфельда и Голя, вышла в залу встретить приехавшего чиновника. Князя Владимира Николай Леопольдович отправил вниз и сдал на руки дядьке.

После обмена приветствий и любезностей, Гиршфельд подробно изложил Кошелеву причины, по коим они решились его беспокоить.

- Вы сами, надеюсь, согласитесь, что без вашего участия отпереть двери кабинета было бы рискованно и опрометчиво, - закончил он.

Кошелев, принявший с самого начала речи Гиршфельда серьезный, глубокомысленный вид, медленно и с расстановкой ответил:

- Вы совершенно правы. Дело представляет слишком серьезную загадку, чтобы решиться приступить к ее раскрытию без вмешательства надлежащей власти.

- Таково было и мое мнение! - заметил Николай Леопольдович.

Кошелев вышел на крыльцо, выбрал из стоявших на дворе крестьян двух грамотных понятых и распорядился послать за слесарем.

Последний тотчас явился и отпер дверь.

Становой пристав с понятыми, княгиня, Гиршфельд и Голь вошли в кабинет.

Кабинет князя Александра Павловича представлял из себя обширную комнату с тремя окнами, выходящими на двор. У среднего окна, перпендикулярно наружной стене, стоял огромный старинный письменный стол с этажерками и разными шкапчиками, заваленный бумагами, чертежами и уставленный пузырьками всевозможных размеров с разными лекарственными снадобьями, свидетельствовавшими о занятиях князя ветеринарным искусством.

Старинная мягкая мебель, крытая темно-зеленым сафьяном, громадная подставка для трубок с бесчисленным их количеством и несколько оригинальных картин на стенах дополняли убранство.

Пол был застлан войлоком и покрыт клеенкой с рисунком паркета.

Отоманка, служившая князю постелью, стояла у противоположной окнам стены, влево от входной двери. В кабинете от опущенных штор было темно.

Гирщфельд поднял штору у крайнего окна.

На отоманке спал, казалось, крепким сном князь Александр Павлович.

Он лежал на левом боку, лицом к окнам.

Одеяло из тигрового меха, с которым князь не расставался круглый год, было откинуто немного ниже плеч. Правая рука выбилась и лежала полусогнутой на одеяле.

Все сгруппировались около лежащего.

Один Гиршфельд стоял немного поодаль, у письменного стола.

От его зоркого взгляда не ускользнуло лежавшее на столе, поверх других бумаг, письмо, начинающееся словами: "Милый, дорогой дядя", с какой-то припиской сверху, сделанной княжеской рукой.

Князь имел обыкновение, не только на донесениях своих управляющих, но и на всех получаемых им письмах класть свои резолюции.

Некоторые из них были оригинальны. На иных письмах князь писал: "стоило тратить почтовую марку".

Николай Леопольдович тотчас сообразил, что это было письмо княжны Лиды, уведомляющей князя о предстоящем ее браке с Шатовым.

Голь первый подошел к лежащему князю и положил правую руку на его голову, а левую на его руку.

- Он мертв, и даже окоченел. Смерть последовала уже давно, вероятно еще вчера вечером, - отчетливо произнес врач.

Среди тишины кабинета эти роковые слова раздались как-то особенно громко.

Кто-то страшно крикнул.

Это княгиня Зинаида Павловна упала в обморок.

Все бросились к ней.

Гиршфельд, воспользовавшись переполохом, незаметно ни для кого, взял со стола заинтересовавшее его письмо и сунул в свой карман.

Явившаяся прислуга унесла княгиню наверх.

Кошелев тоже дотронулся своей изящной, выхоленной рукой до руки князя, но тотчас отдернул ее.

У отоманки стоял круглый столик, на нем свеча и пустая рюмка Голь взял рюмку, понюхал ее, покачал головою и вновь поставил на место.

- Что вы думаете? - обратился к нему Кошелев.

- Пока думаю, не переложил ли он опиуму, который принимал по моему предписанию от бессонницы.

Становой пристав сел у письменного стола и быстро составил акт первоначального осмотра, прочел его понятым, которые его и подписали.

Подписались также присутствовавшие Голь и Гиршфельд.

Затем он написал донесения исправнику, прокурору, следователю и председателю мирового съезда.

Эти бумаги тотчас были отправлены с нарочными.

Известие о смерти князя Александра Павловича моментально облетело всю усадьбу.

Толпа на дворе начала увеличиваться, но становой пристав и Гиршфельд распорядились удалить любопытных на задний двор.

Там зато шли оживленные толки.

По окончании официальной стороны дела, становой пристав, опечатав двери кабинета, отправился вместе с Голем и Гиршфельдом в столовую, где был накрыт запоздалый завтрак.

Николай Гейнце - В тине адвокатуры - 02, читать текст

См. также Гейнце Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :