Сергей Александрович Есенин
«Яр - 02»

"Яр - 02"

На рассвете ярко, цветным гужом, по лугу с кузовами и ведрами потянулись бабы и девки и весело пели песни.

Карев размахивал косой, и подрезанная трава тихо вжикала.

- Вж... Вж... - неслось со всех концов, и запотелые спины, через мокрые рубахи, обтяжно вырезали плечи и хребет.

Пахло травой, потом и, от слюнявых брусниц, глиной.

- Ох, и жара! - оглянулся Филипп на солнце. - До спада надо скосить. С росой-то легче.

Карев снял брусницу, подошел к маленькому, поросшему травой, озеру и стал ополаскивать.

Зачерпнув, он прислонил к губам потный подол рубахи и стал пить через него.

Потом выплеснул с букашками на траву и пошел опять на конец.

Филипп гнал уж ряд к озеру. Вдруг на косу его легло, как плеть, что-то серое и по косе алой струйкой побежала кровь.

- Утка, - поднял он, показывая ее Кареву, за синие лапы.

Из горла капала кровь и падала на мысок сапога.

С двумя работницами пришла Лимпиада и, сбросив кузов, достала с повети котел.

- Прось, - обратилась к высокой здоровенной бабе, - ты сходи за водой, а мы здесь кашу затогарим.

Костры задымили, и мужики бросили косить.

Карев подошел к старику и поплелся, размахивая фуражкой, за ним следом.

- Дед Иен, погоди, - крикнул отставший Филипп, - дакось понюхаем из табатерки-то.

-

К вечеру по окошенному лугу выросли копны и бабы пошагали обратно домой.

Дед Иен подошел к костру, где сидел Карев, и стал угощать табаком.

Мужики, махая кисетами, расселись кругом и стали уговаривать деда рассказать сказку.

- Эво, что захотели! - тыкал в нос щепоть зеленого табаку. - Вот кабы вы Петруху Ефремова послухали, так он вам наврал бы - приходи любоваться.

- Ну и ты соври что-нибудь, - засмеялся Филипп, - ты думаешь - мы поверять, что ль, будем.

78

Дед Иен высморкался, отер о полу халата сопли и очистил об траву.

- Имелася у одного попа собака, такая дотошная, ин всех кур у дьякона потяпала. Сгадал поп собаку поучить говорить по-человечьи. Позвал поп работника Ивана и грить ему так: "Пожжай, балбес, в Амирику, обучи пса по-людски гуторить. Вот тебе сто рублев, ин нехватки, так займи там. У меня оттулева много попов сродни есть". Хитрой был попина. Прихлопывал он за кухаркой Анисьей. Да тулился, как бы люди не мекали. Пшел Иван, знычит, в яр, надел собаке оборку на шею и бух в озер. Минул год, к попу стучится:

"Отопри-де, поп, ворота". Глазеет поп. Иван почесал за ухом и грить попу:

"Эх, батько, вышколили твою собаку, хлеще монаха псалтырь читала, только, каналья, и зазналась больно, не исть хлебушка, а давай-подавай жареного мяса; так и так, грю ей, батько, мол, наш не ахти богач, зря, касатка, не хрындучи. Никаких собака моих делов не хочет гадать. "К ирхирею, гарчит, побегу, скажу про него, гривана, что он с кухаркой ёрничает". Спугался я за тебя и порешил ее". - "Молодчина, - похвалил его поп. - Вот тебе еще сто рублей".

Дед Иен кончал и совал в бок соседа.

- Ну-с, Кондак, это только присказка, а ты сказку кажи.

Мужики слухали и, затаив дыхание, сопели трубками.

Полночь проглотила гомон коростелей. Карев поднялся и пошел в копну. В лицо пахнуло приятным запахом луга, и синее небо, прилипаясь к глазам, окутало их дремью.

-

Просинья тыкала в лапти травяниковые оборки и, опустив ногу на пенек, поправляла портянку.

Дед Иен подошел сзади и ухватил ее за груди.

- Ай да старик! - засмеялись бабы. - Ах ты, юрлов купырь! -

ухмыльнулась Просинья. - Одной ногой в гроб глядишь, а другой в сметану тычешь. Ну, погоди, я тебе сделаю.

Дед Иен взял, не унимаясь от смеха, косу и сел на втулке отбивать.

Из кармана выпала табакерка и откатилась за телегу.

Просинья подошла к телеге, взяла впотайку ее двумя пальцами и пошла на дорогу.

С муканьем проходили коровы, и на скосе дымился помет.

Просинья взяла щепку и, открыв табакерку, наклала туда помету.

Крадучись, она положила опять ее около его лаптей и отошла.

Дед слюнявил молоток и тонко оттягивал лезвие.

Он сунул руку в карман и, не замечая табакерки, пошел в шалаш.

Перетряхивал все белье, смотрел в котлы и чашки, но табакерки не было.

"Не выскочила ли? - подумал он. - Кажется, никуды не ховал".

Просинья, спрятавшись за шалаш, позвала народ, и, сквозь дырочки, стали смотреть...

- Ишь, где оставил, - гуторил про себя Иен, - забывать стал...

Эх-хе-хе!

Он открыл крышку и зацепил щепоть... Глаза его обернулись на запутавшуюся на веревке лошадь, и он не заметил, что в пальцах его было что-то мягкое.

В нос ударило поганым запахом, он поглядел на пальцы и растерянно стал осматривать табакерку.

- Ах ты, нехолявая, - ругал он Просинью, - погоди, отдыхать ляжешь, я с тобой не то сделаю. Ты от меня огонь почуешь в жилах.

- Сено перебивать! - закричали бабы и бросились врассыпную по долям.

Карев взял грабли и побежал с Просиньей.

Лимпиада побегла за ним и на ходу подтыкала сарафан.

- Ты куда же? - крикнул ей Филипп. - Там ведь Просинья. - Она замешливо и неохотно побегла к другой работнице и зашевелила ряды.

- Труси, труси, - кричал ей издалека Карев, - завтра навильники швырять заставим.

Лимпиада оглядывалась и, не перевертывая сена, метила, как бы сбить Просинью и стать с Каревым.

Она сгребла остальную копну и бросилась помогать им.

- Ты ступай вперед, - сказала она ей, - а я здесь догребу.

- Ишь какая балмошная! - ответила Просинья. - Так и норовит по-своему.

- Девка настойчивая, - шутливо кинул Карев.

- Молчи, - крикнула она и, подбежав, пихнула его в копну.

Карев увидел, как за копной сверкнули ее лапти и, развеваясь, заполыхал сарафан.

- Догонит, догонит! - кричала Лимпиаде с соседней гребанки баба.

Он ловко подхватил ее на руки и понес в копну.

Лимпиада почувствовала, как забилось ее сердце, она, как бы отбиваясь, обняла его за шею и стала сжимать.

В голове закружилось, по телу пробежала пена огня. Испугался себя и, отнимая ее руки, прошептал:

- Будя...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Карев лежал на траве и кусал тонкие усики чемерики.

Рядом высвистывал перепел и кулюкали кузнечики.

Солнце кропило горячими каплями, и по лицу его от хворостинника прыгали зайчики.

Откуда-то выбежал сельский дурачок и, погоняя хворостинного коня, помчал к лесу.

Приподняв картуз, Карев побрел за ним.

Был-праздник, мужики с покоса уехали домой, и на недометанные стога с криком садились галки.

Около чащи с зарябившегося озера слетели утки и, со свистом на полете, упали в кугу.

Дурачок сидел над озером и болтал ногами воду.

- Пей, - нукал он свою палку, - волк пришел, чуешь - пахнет?

- Поди сюда, - поманул он пальцем Карева. Отряхивая с лица накусанную траву, Карев подошел и снял фуражку.

- Ты поп? - бросил он ему, сверкая глазами.

- Нет, - ответил Карев, - я мельник.

- Когда пришел? - замахал он раздробленной палкой по траве.

- Давеча.

- Дурак.

Красные губы подернулись пьяникой, а подбородок задергал скулами.

- Разве есть давеча? Когда никогда - нонче.

- Дурак, - крикнул он, злобно вытаскивая затиснутую палку, и, сунув ее меж ног, поскакал на гору.

- Отгадай загадку, - гаркнул он, взбираясь на верхушку. - За белой березой живет тарарай.

- Эх, мужик-то какой был! - сказал, проезжая верхом, старик. -

Рехнулся, сердечный, с думы, бают, запутался. Вот и орет про нонче. Дотошный был. Все пытал, как земля устроена...

"Это, грил, враки, что Бог на небе живет".

Попортился. А може, и Бог отнял разум: не лезь, дескать, куды не годится тебе.

Озорной, кормилец, народ стал. Книжки стал читать, а уже эти книжки -

сохе пожар. Мы, бывало-ча, за меру картошки к дьячку ходили аз-буки узнать, а болей не моги.

Ин, можа, и к лучшему, только про Бога и шамкать не надо.

Желтой шалью махали облака, и тихо-тихо таял, замирая, чей-то напевающий голос: Догорай, моя лучина, догорю с тобой и я.

С Горки шли купаться на бочаг женихи, и, разводя ливенку на елецкую игру, гармонист и попутники кружились, выплясывая казачка.

Кто-то, махая мотней, нес, сгорбившись, просмоленный бредень и, спотыкаясь, звенел ведром.

На скошенной луговине, у маленького высыхающего озера, кружились с карканьем вороны и плакали цыбицы.

Карев взял палку и побежал, пугая ворон, к озерку. На дне желтела глина, и в осоке, сбившись в кучу, копошились жирные, с утиными носами, щуки.

"Ух, сколько!" - ужахнулся он про себя и стал раздеваться.

Разувшись, он снял подштанники, а концы завязал узлом.

Подошел к траве и, хватая рыбу, стал кидать в них.

Щуки бились, и надутые половинки означались, как обрубленные ноги.

- Вот и уха, - крякнул он, - да тут, кажется, лини катаются еще.

-

Не спалось в эту ночь Кареву.

"Неужели я не вернусь?" - удивлялся он на себя, а какой-то голос так и пошептывал: "Вернись, там ждут, а ты обманул их". - Перед ним встала кроткая и слабая перед жизнью Анна.

"Нет, - подумал он, - не вернусь. Не надо подчиняться чужой воле и ради других калечить себя. Делать жисть надо, - кружилось в его голове, - так делать, как делаешь слеги к колымаге".

Перед ним встал с горькой улыбкой Аксютка. "Так я хвастал..." -

кольнула его предсмертная исповедь.

Ему вспоминался намеднишний вечер, как дед Иен переносил с своего костра плахи к ихнему огню, костер завился сильней и обгоревшие полена дольше, как он заметил, держали огонь и тепло.

Из соседней копны послышался кашель и сдавленный испугом голос.

- Горим, - крикнул, почесываясь, парень, - пожар!

Карев обернулся на шалаш, и в глаза ударило пламя с поселка Чухлинки.

Бешено поднялся гвалт. Оставшиеся мужики погнали лошадей на село.

- Эй, э-эй! - прокатилось. - Вставай тушить!

К шалашу подъехал верхом Ваньчок. - Филипп! - гаркнул он над дверью. -

Ай уехали?

- Кистинтин здесь. - Прошамкал, зевая, дед Иен. - Что горит-то?

- Попы горят, - кинул Ваньчок. - Разве не мекаешь по кулижке?

- Ано словно и так, да слеп я, родной, стал, плохо уж верю глазам.

- Ты что, разве с пожара? - спросил Карев, приподнимая, здороваясь, картуз.

- Там был, из леса опять черт носил, целый пятерик срубили в покос-то.

- Кто же?

- Да, бают, помещик возил с работниками, ходили обыскивать. А разве сыщешь... он сам семь волков съел. Проведет и выведет... На сколько душ косите-то, - перебил разговор он, - на семь или на шесть?

- На семь с половиной, - ответил Карев. - Да тут, кажется, Белоборку наша выть купила.

- Ого, - протянул Ваньчок, - попаритесь; Липка-то, чай, все за ребятами хлыщет, - потянул он, разглаживая бороду.

- Не вижу, - засмеялся Карев. - Плясать вот - все время пляшет.

- Играет, - кивнул Ваньчок. - Как кобыла молодая.

Пахло рассветом, клубилась морока, и заря дула огненным ветерком.

- Чайничек бы догадался поставить, - обернулся он, слезая с лошади.

- Ано на зорьке как смачно выйдет: чай-то, что мак, запахнет.

-

Филипп положил в грядки сенца и тронулся в Чухлинку. Нужно было закупить муки и пшена.

Он ехал не по дороге, а выкошенной равниной.

Труском подъехал к перевозу и стал в очередь.

Мужики, столпившись около коровьих загонов на корточках, разговаривали о чем-то и курили.

Вдруг от реки пронзительно каркнул захлебывающийся голос: "Помогите!"

Мужики опрометью кинулись бегом к мосту и на середке реки увидели две барахтающиеся головы.

Кружилась корова и на шее ее прилипший одной рукой человек.

- Спасайте, - крикнул кто-то, - чего ж глазеть-то будем! - Но, как нарочно, в подводе ни одной не было лодки.

Перевозчик спокойно отливал лейкой воду и чадил, вытираясь розовым рукавом, трубкой.

Филипп скинул с себя одежу и телешом бросился на мост.

Он подумал, что они постряли на канате, и потряс им.

Но заметить было нельзя; их головы уже тыкались в воду.

Легким взмахом рук он пересек бурлившую по крутояру струю и подплыл к утопающим; мужик бледно-мертвенно откидывал голову, и губы его ловили воздух.

Он осторожно подплыл к нему и поднял, поддерживая правой рукой за живот, а левой замахал, плоско откидывая ладонь, чтобы удержаться на воде.

Корова поднялась и, фыркнув ноздрями, поплыла обратно к селу.

Шум заставил обернуться перевозчика, и он, бросив лейку, побежал к челну.

Филипп чуял, как под ложечкой у него словно скреблась мышь и шевелила усиками.

Он задыхался, быстрина сносила его, кружа, все дальше и дальше под исток.

-

Тихий гуд от воды оглушился криками, и выскочившая на берег корова задрала хвост, вскачь бросилась бежать на гору.

Невод потащили, и суматошно все тыкались посмотреть... Тут ли?

Белое тело Филиппа скользнуло по крылу невода и слабо закачалось.

- Батюшки, - крикнул перевозчик, - мертвые!

Как подстреленного сыча, Филиппа вытащили с косоруким на дно лодки и понеслись к берегу.

На берегу, засучив подолы, хныкали бабы и, заламывая руки, тянулись к подплывающей лодке.

В лодке, на беспорядочно собранном неводе, лежали два утопленника.

С горы кто-то бежал, размахивая скатертью, и, все время спотыкаясь, летел кубарем.

- Откачивай, откачивай! - кричали бабы и, разделившись на две кучи, взяв утопленников за руки и ноги, высоко ими размахивали.

Какой-то мужик колотил Филиппа колом по пятке и норовил скопырнуть ее.

- Что ты, родимец те сломай, уродуешь его, - подбежала какая-то баба. -

Дакось я те стану ковырять морду-то!

- Уйди, сука, - замахнулся мужик кулаком. - Сам знаю, что делаю.

Он поднял палку еще выше и ударил с силой по ляжкам.

Из носа Филиппа хлынула кровь.

- Жив, жив! - замахали сильней еще бабы и стали бить кругом ладошами.

- Что, стерва, - обернулся мужик на подстревшую к нему бабу, - каб не палка-то, и живому не быть! Измусолить тебя надыть.

- А за что?

- Не лезь куда не следует.

Филипп вдруг встал и, кашлянув, стал отплевываться.

- Рубахи? - обернулся он к мужику.

- Там они, не привозили еще.

Жена перевозчика выбежала с бутылкой вина и куском жареной телятины.

- Пей, - поднесла она, наливая кружку Филиппу. - Уходился, ин лучше станет.

Филипп дрожащими руками прислонил кружку к губам и стал тянуть.

Бабы, ободренные тем, что одного откачали, начали тоже колотить косорукого палкой.

Филипп телешом стал, покачиваясь, в сторонку и попросил мужика закурить.

Мимо, болезно взглядывая, проходили девки и бабы.

- Прикрой свои хундры-мундры-то, - подошла к нему сгорбившаяся старушонка и подала свою шаль.

Его трясло, и солнцепек, обжигая спину, лихорадил, но выпитая водка прокаливала застывшую кровь, горячила.

С подтянутого парома выбегли приехавшие с той стороны, и плечистый парень подал ему рубахи.

С шумом в голове стал натягивать на себя подштанники и никак не мог попасть ногой.

- Ничего, ничего, - говорил, поддерживая его, мужик, - к вечеру все пройдет.

Народ радостно заволновался: косорукий вдруг откинул голову и стал с кровью и водой блевать.

ГЛАВА ПЯТАЯ

- Ой, и дорога, братец мой, кремень, а не путь! - говорил, хлебая чай, Ваньчок.

- Болтай зря-то, - вылез из шалаша дед Иен.

- Сичас только Ляля приехал.

- Кочки, сказывает, да прохлябы. Это ты, видно, с вина катался так.

- Эй, заспорили! - гаркнул с дороги мужик. - Не слыхали, что Филька-то утонул.

- Мели, - буркнул дед.

- Пра.

Мужик сел, ковыляя, на плаху и стал завертывать папироску.

- Не верите, псы... Вот и уговори вас. А ведь на самом деле тонул.

И начал рассказывать по порядку, как было.

- И ничего, - заметил он. - Я пошел, а он на пожаре там тушит вовсю.

Косорукий, баил аптешник, полежит малость.

- Полежит, это рай! - протянул дел Иен. - А то б навечно отправился лежать-то. Со мной такой случай тоже был. В Питере, знычит, на барках ходили мы. Всю жисть помню и каждый час вздрагиваю. Шутка ли дело, достаться черту воду возить. Тогда проклянешь отца и матерю.

- А вправду это черт возит воду на них? - прошептал подползший малец.

- Вправду? Знамо ненароком.

- Мне так говорил покойный товарищ... водоливом были вместе, - что коли тонет человек, то, знычит, прямо норовит за горло схватить, если обманывает.

- Кто это? - переспросил малец.

- Кто?.. Про кого говорить нельзя на ночь.

Дед поднял шапку и обернулся к зареву.

- А прогорело, - сказал он, зевая.

- А как же обманывает-то? - спросил Ваньчок. - Ведь, небось, не сразу узнаешь.

- Эва, - протянул дед Иен. - Разве тут помнишь чего!

Ехали мы этось в темь, когда в Питере были; на барке нас было человек десять, а водоливов-то - я да Андрюха Сова. Качаю я лейку и не вижу, куды делся Сова. Быдто тут, думаю. А он вышел наверх да с лоцманом там нализался, как сапожник. Гляжу я так. Вдруг сверху как бултыхнет что-то. Оглянулся -

нет Совы. Пойду, спрошу, мол, не упало ли что нужное. Только поднялся, вижу

- лоцман мой руками воду разгребает. "Ты что делаешь?" - спрашиваю его.

"Дело, грить, делаю: Сова сичас утопился". Я туды, я сюды, как на грех, нигде багра не сыщу. Кричу, махаю: кидайте якорь, мол, человек утоп.

Смекнули накладники, живо якорь спустили, стали мы шарить, стали нырять, де-то, де-то и напали на него у затона.

Опосля он нам и начал рассказывать. Так у меня по телу муравьи бегали, когда я слушал.

"Упал, - говорит, - я как будто с неба на землю; гляжу: сады, все сады.

Ходят в этих садах боярышни чернобровые, душегрейками машут. Куды ни гляну, одна красивей другой. Провалиться тебе, думаю, вот где лафа-то на баб". А распутный был, - добавил дед Иен, кутаясь в поддевку. - Бывало, всех кухарок перещупает за все такие места... ахальник.

"Эх! - говорит. - Взыграло мое сердечушко, словно подожгли его. Гляжу, как нарочно, идет ко мне одна, да такая красивая, да такая пригожая, на земле, видно, такой и не было. Идет, как павочка, каблуками сафьяновыми выстукивает, кокошником покачивает, серьгами позвякивает и рукавом алы губки свои от меня заслоняет. Подошла и тихо молвит на ушко, как колокольчик синенький звенит: "Напейся, Иван-царевич, тебя жажда берет". Как назвала она меня Иван-царевичем, сердце мое закатилось. "Что ж, говорю, Василиса моя премудрая, я попью, да только из рук твоих". Только было прислонился губами, только было обнял колени лебяжьи, меня и вытащили"... Вот она как обманывает-то. Опосля сказывал ему поп на селе: "Служи, грить, молебен, такой-сякой, это царица небесная спасла тебя. Как бы хлебнул, так и окадычился".

- Тпру, - гаркнул, слезая с телеги, Филипп и запутал на колесо вожжи.

- Вот он, - обернулись они. - На помине легок.

- Здорово, братец, - крикнул, подбегая, Карев.

- З-з-дорово, - заплетаясь пьяным языком, ответил Филипп. -

От-от-отвяжи п-поди воз-жу-у...

- Ну, крепок ты, - поднялся дед Иен. - Вишь, как не было сроду ничего.

Филипп, приседая на колени, улыбался и старался обнять его, но руки его ловили воздух.

- Ты ложись лучше, - уговаривал дед Иен. - Угорел, чай, сердешный, ведь. Это не шутка ведь.

Дед Иен отвел его в шалаш и, постелив постель, накрыл, перекрестив, веретьем.

Филипп поднимался и старался схватить его за ноги.

- Голубчик, - кричал он, - за что ты меня любишь-то, ведь я тебя бил!

Бил! - произнес он с восхлипываньем.

- Из чужого добра бил... лесу жалко стало...

- Будя, будя, - ползал дед Иен. - Это дело прошлое, а разве не помнишь, как ты меня выручил, когда я девку замуж отдавал. Вся свадьба на твои деньги сыгралась.

Кадила росяная прохлада. Ночь шла под уклон.

От пожара нагоревшее облако поджигало небо.

Карев распряг лошадь и повесил дугу на шалаш. Оброть звякала и шуршала на соломе.

- За что он бил-то тебя? - переспросил около дверки деда Иена.

- За лес. Пустое все это... прошлое напоминать-то, пожалуй, и грех, и обидно. Перестраивал я летось осенью двор, да тесин-то оказалась нехватка.

Запряг я кобылу и ночью поехал на яр, воровать, знычит.

Ночь темная... ветер... валежник по еланке так и хрипит орясинами. Не почует, гадал я, Филипп, срублю две-три сосны, и не услышит при ветре-то.

Свернул лошадь в кусты, привязал ее за березу и пошел с топором выглядывать.

Выбрал я четыре сосны здоровых-прездоровых. - Срублю, думаю, а потом уж ввалю как-нибудь. - Только я стал рубить, хвать он меня за плечо и давай валтузить. Я в кусты, он за мной, я к лошади, и он туды; сел на дроги и не слезает. - Все равно пропадать, жалко ведь лошадь-то, узнает общество, и поминай как звали. "Филипп, - говорю, затулившись в мох, - пусти ради Бога меня". - Услышит это он мой голос - и шасть искать. А я прикутаю голову мохом, растянусь пластом и не дышу. Раза два по мне проходил, инда кости хрустели.

Потом, слышу, гарчет он мне: "Выходи, сукин сын, не то лошадь погоню старосте".

Вышел я да бух ему в ноги, не стал бить ведь боле. Потращал только. А потом, чудак, сам стал со мной рубить. Полон воз наклали. Насилу привез.

"Прости, - говорил мне еще, - горяч я очень". Да я и не взыскивал. За правду.

-

В частый хворостник, в половодье, забежали две косули. Они приютились у кореньев старого вяза и, обгрызывая кору, смотрели на небо.

Как из сита моросил дождь, и дул порывистый с луговых полян ветер.

В размашистой пляске ветвей они осмотрели кругом свое место и убедились, что оно надежно. Это был остров затерявшегося рукава реки. Туда редко кто заглядывал, и умные звери смекнули, что человеческая нога здесь еще не привыкла крушить коряги можжевеля.

Но как-то дед Иен пошел драть лыки орешника и переплыл через рукав рек на этот остров.

Косули услышали плеск воды и сквозь оконца курчавых веток увидели нагое тело. На минуту они застыли, потом вдруг затопали по твердой земле копытцами, и перекатная дробь рассыпалась по воде.

Дед Иен вслушался, ему почудилось, что здесь уже дерут лыки, и он, осторожно крадучись по тине, вышел на бугорок; перед ним, пятясь назад, вынырнула косуля, а за кустом, доставая ветку с листовыми удилами, стояла другая.

Он повернул обратно и ползком потянулся, как леший, к воде.

Косуля видела, как бородатый человек скрылся за бугром, и затаенно толкнула свою подругу; та подняла востро уши и, потянув воздух, мотнула головой и свесилась за белевшим мохрасто цветком.

Дед Иен вышел на берег и, подхватив рубашки, побежал за кусты; на ходу у него выпал лапоть, но он, не поднимая его, помчал в стоянке.

Филипп издали увидел бегущего деда и сразу почуял запах дичи.

Он окликнул согнувшегося над косой Карева и вытащил из шалаша два ружья.

- Скорей, скорей, - шепотом зашамкал дед Иен, - косули на острове.

Бегим скорей.

У таганов ходила в упряжи лошадь Ваньчка, а на телеге спал с похмелья Ваньчок.

Они быстро уселись и погнали к острову; вдогонь им засвистали мужики, и кто-то бросил принесенное под щавель решето.

Решето стукнулось о колесо и, с прыгом взвиваясь, покатилось обратно.

- Шути, - ухмыльнулся дед, надевая рубаху, - как смажем этих двух, и рты разинете.

- Куда? - поднялся заспанный Ваньчок.

- За дровами, - хихикнул Филипп. - На острове, кажут, целые груды пятериков лежат. - Но Ваньчок последних слов не слышал, он ткнулся опять в сено и засопел носом.

- И к чему человек живет, - бранился дед, - каждый день пьяный и пьяный.

- Это он оттого, что любит, - шутливо обернулся Карев. - Ты разве не слыхал, что сватает Лимпиаду.

- Лимпиаду, - членораздельно произнес дед. - Сперва нос утри, а то он у него в коровьем дерьме. Разве такому медведю эту кралю надо? Вот тебе это еще под стать.

Карев покраснел и, замявшись, стал заступаться за Ваньчка.

Но в душе его гладила, лаская, мысль деда, и он хватал ее, как клад скрытый.

- Брось, - сказал дед, - я ведь знаю его, он человек лесной, мы все медведи, не он один. Ты, вишь, говоришь, всю Росею обходил, а мы дальше Питера ничего не видали, да и то нас таких раз-два и обчелся.

Подвязав ружья к голове, Карев и Филипп, чтобы не замочить их, тихо отплыли, отпихиваясь ногами от берега.

Плыть было тяжело, ружья сворачивали головы набок, и бечевки резали щеки.

Филипп опустил правую ногу около куги и почувствовал землю.

- Бреди, - показал он знаком и вышел, горбатясь, на траву.

- Ты с того бока бугра, а я с этого, - шептал он ему, - так пригоже, по-моему.

Косули, мягко взбрыкивая, лизали друг друга в спины и оттягивали ноги.

Вдруг они обернулись и, столкнувшись головами, замерли.

Тихо взвенивала трава, шелыхались кусты, и на яру одиноко грустила кукушка.

-

- Ваньчок, Ваньчок, - будил дед, таская его за волосы. - Встань, Ваньчок!

Ваньчок потянулся и закачал головою.

- Ох, Иен, трещит башка здорово.

- Ты глянь-кась, - повернул его дед, указывая на мокрую, с полосой крови на лбу, косулю. - Другую сейчас принесут. А ты все спишь...

Ваньчок слез с телеги и стал почесываться.

- Славная, - полез он в карман за табаком. - Словно сметаной кормленная.

-

С полдня Филипп взял грабли и пошел на падины.

- Ты со мной едем, - крикнул он Ваньчку. - Навивать копна станешь.

- Ладно, - ответил Ваньчок, заправляя за голенище портянку.

Лимпиада с работницами бегала по долям и сгребала сухое сено.

- Шевелись, шевелись! - гаркала ей Просинья. - Полно оглядываться-то.

Авось не подерутся.

С тяжелым возом Карев подъехал к стогу и, подворачивая воз так, чтобы он упал, быстро растягивал с него веревку.

После воза метчик обдергивал граблями осыпь и, усевшись с краю, болтал в воздухе ногами.

Скрипели шкворни, и ухали подтянутые усталью голоса.

К вечеру стога были огорожены пряслом и приятно манили на отдых.

Мужики стали в линию и, падая на колени, замолились на видневшуюся на горе чухлинскую церковь.

- Шабаш, - крякнули все в один раз, - теперь, как Бог приведет, до будущего года.

Роса туманом гладила землю, пахло мятой, ромашкой, и около озера дымилась покинутая с пеплом пожня.

В бору чуть слышно ухало эхо и шомонил притулившийся в траве ручей.

Карев сел на пенек и, заряжая ружье, стал оглядываться на осыпанную иглами стежку.

Отстраняя наразмах кусты, в розовом полушалке и белом сарафане с расшитой рубахой, подобрав подол зарукавника, вышла Лимпиада.

На каштановых распущенных космах бисером сверкала роса, а в глазах плескалось пролитое солнце.

- Ждешь?

- Жду! - тихо ответил Карев и, приподнявшись, облокотился на ствол ружья.

"Фюи, фюи", - стучала крошечным носиком по коре березы иволга...

-

Шла по мягкой мшанине и полушалком глаза закрывала.

"Где была, где шаталась?" - спросит Филипп, думала она и, краснея от своих дум, бежала, бежала...

"Дошла, дошла, - стучало сердце. - Где была, отчего побледнела? Аль молоком умывалась?"

На крыльце, ловя зубами хвост, кружился Чукан.

Филипп, склонясь над телегой, подмазывал дегтем оси.

- Ты бы, Липка, грибов зажарила, - крикнул он, не глядя на нее, - эво сколища я на окне рассыпал, люли малина!

Лимпиада вошла в избу и надела черный фартук; руки ее дрожали, голова кружилась словно с браги.

Тоненькими ломтиками стала разрезать желтоватые масленки и клала на сковороду.

-

Карев скинул ружье и повесил на гвоздь, сердце его билось и щемило. Он грустно смахивал с волос насыпь игл и все еще чувствовал, как горели его губы.

К окну подошел Ваньчок и стукнул кнутовищем в раму.

- Тут Лимпиада-то? - кисло поморщился он. - Я заезжал; их никого не было.

- Нет, - глухо ответил Карев. - Она была у меня, но уж давеча и ушла.

- Ты что ж стоишь там, наружи-то? Входи сюда.

- Чего входить, - ответил Ваньчок. - Дела много: пастух мой двух ярок потерял.

- Найдутся.

- Какой найдутся, хоть бы шкуру-то поднять, рукавицы и то годится заштопать.

- Ишь какой скупой! - засмеялся, глухо покачиваясь всем телом.

- Будешь скупой... почти три сотни в лето ухлопал.

Все выпить и выпить. Сегодня зарок дал. На год. Побожился - ни капли не возьму в рот.

- Ладно, ладно, посмотрим.

- Так я, знычит, поеду, когда ушла. Нужно поговорить кой о чем.

-

Когда Ваньчок подъехал, Филипп, сердито смерив его глазами, вдруг просиял.

- Да ты трезвый никак! - удивился он.

Ваньчок кинул на холку поводья и, вытаскивая кошель, рассыпал краснобокую клюкву.

- Не вызрела еще, - нагнулась Лимпиада, - зря напушил только. Целую поставню загубил.

- Мало ли ее у нас, - кинул с усмешкой Филипп, - о крошке жалеть при целом пироге нечего.

- Ну, как же? - мигнул Ваньчок в сторону Лимпиады.

Филипп закачал головой, и он понял, что дело не клеится. По щекам его пробежал нитками румянец и погас...

-

Лимпиада подняла недопряденную кудель и вышла в клеть.

- Не говорил еще, - зашептал Филипп, - не в себе что-то она. Погоди, как-нибудь похлопочу.

- А ты мотри за ней, кабы того... мельник-то ведь прощалыга. Живо закрутит.

Филипп обернулся к окну и отворил.

- Идет, - толкнул он заговорившегося Ваньчка.

Лимпиада внесла прялку и поставила около скамейки мотальник.

- Распутывай, Ваньчок, - сказала, улыбаясь, она. - Буду ткать, холстину посулю.

- Только не обманывать, - сел на корточки он. - Уж ты так давно мне даешь.

- Мы тогда сами отрежем, - засмеялся Филипп. - Коли поязано, так давай подавай.

Лимпиада вспомнила, что говорили с Каревым, и ей сделалось страшно при мысли о побеге.

Всю жизнь она дальше яра не шла. Знала любую тропинку в лесу, все овраги наперечет пересказывала и умела находить всегда во всем старом свежее.

И любовь к Кареву в ней расшевелил яр. Когда она увидела его впервые, она сразу почуяла, что этот человек пришел, чтобы покинуть ее, - так ей ее сердце сказало. Она сперва прочла в глазах его что-то близкое себе и далекое.

Не могла она идти с ним потому, что сердце ее запуталось в кустах дремных черемух. Она могла всю жизнь, как ей казалось, лежать в траве, смотреть в небо и слушать обжигающие любовные слова Карева; идти с ним, она думала, это значит растерять все и расплескать, что она затаила в себе с колыбели.

Ей больно было потерять Карева, но еще больней было уходить с ним.

Ветры дорожные срывают одежду и, приподняв путника с вихрем, убивают его насмерть...

- Стой, стой! - крикнул Ваньчок. - Эк ты, сиверга лесная, оборвала нитку-то. Сучи теперь ее.

Лимпиада остановила веретеном гребешки и стала ссучивать нитку.

- Ты долго меня будешь мучить? - закричал Филипп. - Видишь, кошка опять лакает молоко.

- Брысь, проклятая! - подбежал Ваньчок и поднял махотку к губам. - А славно, как настоящая сметана.

- И нам-то какой рай, - засмеялся Филипп. - Вытянул кошкин спив-то, а мы теперь без всякой гребости попьем.

- Ладно, - протер омоченные усы. - Ведь и по муке тоже мыши бегают, а ведь все едят и не кугукнут. Было бы, мол, что кусакать.

В отворенное окно влетел голубь и стал клевать разбросанные крохи.

Кошка приготовила прыжок и, с шумом повалив мотальник, прижала его когтями.

- Ай, ай, - зашумел Филипп и подбежал к столу, но кошка, сверкнув глазами, с сердитым мяуканьем схватила голубя за горло и выпрыгнула в окно.

Лимпиада откинула прялку и в отворенную дверь побежала за нею.

- Чукан, - крикнула она собаку. - Вчизи, Чукан!

Собака погналась по кулижке вдогонь за кошкой напересек, но она ловко повернула назад и прыгнула на сосну.

Позади с Филиппом бежал Ваньчок и свистом оглушал тишину бора.

- Вон, вон она! - указывая на сосну, приплясывала Лимпиада. - Скорей, скорей лезьте!

Ваньчок ухватился за сук и начал карабкаться.

Кошка злобно забиралась еще выше и, положив голубя на ветвистый сук, начала пронзительно мяукать.

- А, проклятая! - говорил он, цепляясь за сук. - Заскулила. Погоди, мы те напарим. - Он уцепился уже за тот сук, на котором лежал голубь, вдруг кошка подпрыгнула и, метясь в его голову, упала наземь.

Чукан бросился на нее и с визгом отскочил обратно.

- Брысь, проклятая, брысь! - кинул в нее камень Филипп и притопнул ногами.

Кошка, свернув крючком хвост, прыгнула в чащу и затерялась в траве.

- Вот, проклятая-то, - приговаривал, слезая, Ваньчок, - прямо в голову норовила.

Лимпиада взяла голубя и, положив на ладони, стала дуть в его окровавленный клюв.

Голубь лежал, подломив шейку, и был мертв.

- Заела, проклятая, заела, - проговорила она жалобно. - Не ходи она лучше теперь домой и не показывайся на мои глаза.

- Да, кошки бывают злые, - сказал Филипп. - Мне рассказывал Иенка, как один раз он ехал на мельницу. "Еду, - говорит, - гляжу, кошка с котом на дороге. Я кнутом и хлыстнул кота, повернулся мой кот, бежит за мной - не отстает. Приехал на мельницу - и он тут; пошел к сторожу - и он за мной. Лег на печь и лежит, а глаза так и пышут.

Спугался я, подсасывает сердце, подсасывает. Я и откройся сторожу -

так, мол, и так. "Берегись, - грить, - человече; постелю я тебе на лавке постель, а как стану тушить огонь, так ты тут же падай под лавку".

Когда стали ложиться - то я прыг да под лавку скорей. Вдруг с печи кот как взовьется и прямо в подушку, так когти-то и заскрипели.

"Вылезай, - кличет сторож. - Наволоку за это с тебя да косушку". Глянул я, а кот с прищемленным языком распустил хвост и лежит околетый".

Вечером Лимпиада накинула коротайку и вышла на дорогу.

- Куда? - крикнул Филипп.

- До яру, - тихо ответила она и побежала в кусты.

Она шла к той липе, где обещала встретиться с Каревым; щеки ее горели, и вся она горела как в лихорадке, сарафан цеплялся за кусты, и брошками садились на концы подола репьи.

"Что я скажу? - думала она. - Что скажу? Сама же я сказала ему, куды хошь веди".

Коротайка расстегивалась и цеплялась за сучья. Коса трепалась, но она ничего не слышала, а все шла и шла.

- Пришла? - с затаенным дыханием спросил он.

- Пришла, - тихо ответила она и бросилась к нему на грудь.

Он гладил ее волосы и засматривал в голубые глаза.

- Ну, говори, моя зазуленька, - прислонился губами к ее лбу. - Я тебя буду слушать, как ласточку.

- Ох, Костя, - запрокинула она голову, - люблю, люблю я тебя, но не могу уйти с тобой. Будь что будет, я дождусь самого страшного, но не пойду.

- Что ж, - грустно поник Карев, - и я с тобой буду ждать.

Она обвилась вкруг его колен и, опустившись на траву, зарыдала.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Тяжба с помещиком затянулась, и на суде крестьянам отказали.

- Подкупил, - говорили они, сидя по завалинкам, - как есть подкупил.

Мыслимо ли - за правду в глаза наплевали! Как Бог свят, подкупил.

Ходили, оторвав от помела палку, огулом мерить. Шумели, спорили и глубокую-глубокую затаили обиду.

На беду появился падеж на скотину.

- Сибирка, - говорили бабы. - Все коровы передохнут.

Стадо пригнали с луга домой; от ящура снадобьем аптешника коровам мазали языки и горла.

Молчаливая боль застудила звенящим льдом на сердцах всех крестьян раны.

Пошли к попу, просили с молебном кругом села пройти. Поп, дай не дай, четвертную ломит.

- Ты, батюшка, крест с нас сымаешь, - кричали мужики. - Мы будем жаловаться ирхирею.

- Хоть к митрополиту ступайте, - ругался поп. - Задаром я вам слоняться не буду.

Шли с открытыми головами к церковному старосте и просили от церкви ключи. Сами порешили с пеньем и хоругвями обойти село.

Староста вышел на крыльцо и, позвякивая ключами, заорал на все горло:

- Я вам дам такие ключи, сволочи!.. Думаете - вас много, так с вами и сладу нет... Нет, голубчики, мы вас в дугу согнем!

- Ладно, ребята, - с кроткой покорностью сказал дед Иен, - мы и без них обойдемся.

Жила на краю села стогодовалая Параня, ходила, опираясь на костыль, и волочила расшибленную параличом ногу, и видела, знала она порядки дедов своих, знала - обидели кровно крестьян, но молчала и сказать не могла, немая была старуха. Знала она, где находилась копия с бумаг.

Лежала тайна в груди ее, колотила стенки дряблого закоченевшего тела, но, не находя себе выхода, замирала.

Проиграли мужики на суде Пасик, забилась старуха головой о стенку и с пеной у рта отдала Богу душу.

Разговорившись после похорон Парани о старине, некоторые вспомнили, что при падеже на скотину нужно опахивать село.

Вечером на сходе об опахиванье сказали во всеуслышанье и не велели выходить на улицу и заглядывать в окна.

При опахиванье, по сказам стариков, первый встречный и глянувший -

колдун, который и наслал болезнь на скотину.

Участники обхода бросались на встречного и зарубали топорами насмерть.

В полночь старостина жена позвала дочь и собрала одиннадцать девок.

Девки вытащили у кого-то с погреба соху, и дочь старосты запрягла с хомутом свою мать в соху.

С пением и заговором все разделись наголо, и только жена старосты была укутана и увязана мешками.

Глаза ее были закрыты, и, очерчивая на перекрестке круг, каждый раз ее спрашивали:

- Видишь?

- Нет, - глухо она отвечала.

После обхода с сохой на селе болезнь приутихла и все понемногу угомонились.

Но однажды утром в село прибежал с проломленной головой какой-то мужик и рассказал, что его избил помещик.

- Только хотел орешину сорвать, - говорил он, - как подокрался и цапнул железной тростью.

Мужики, сбежавшись, заволновались.

- Кровь, подлец, нашу пьет! - кричали они, выдергивая колья.

На кулижку выбежал дед Иен и стал звать мужиков на расправу.

- Житья нет! - кричал он. - Так теперь и терпеть все!..

Собравшись ватагой с кольями, побежали на Пасик. Брань и ругань царапали притихший овраг Пасика.

Помещик злобно схватил пистолет и побежал навстречу мужикам.

- Моя собственность! - грозил он кулаком. - Права не имеете входить; и судом признано - моя!..

- Бей его! - крикнул дел Иен. - Ишь, мошенник, как клоп нажрался нашего сока! Пали, ребята, его!

Он поднял булыжник и, размахнувшись, бросил в висок ему.

Взмахнул руками и, как подкошенный, упал в овраг.

- Бегим, бегим! - шумели мужики. - Кабы не увидали!

По лесу зашлепал бег, и косматые ели замахали верхушками.

На дне оврага, в осыпанной глине, лежал с мертвенными совиными глазами их ястреб. Руки крыльями раскинулись по траве, а голова была облеплена кровавой грязью.

Филипп взял посох и пошел на Чухлинку погуторить со старостой. Он выкатился на бугор и стал спускаться к леску.

Вдруг до него допрянул рассыпающийся топот и сдавленные голоса.

"Лес воруют", - подумал он и побежал, что силы, вдогон.

Топот смолк, и голоса проглотил шелест отточенных хвой.

Он побежал дальше и удивился, что ни порубки, ни людей не видно.

- Зря спугались, - пробасил неожиданно кто-то за его спиной. - Выходи, ребята, свой человек.

Из кустов вышли с кольями мужики, и сзади, с разорванным рукавом рубахи, плелся дед Иен.

- Молчи, не гуторь! - подошли все, окружив его. - Помещика укокошили. В овраге лежит.

Филипп пожал плечами, и по спине его закололи булавки.

- Как же теперь? - глухо открыл он губы и затеребил пальцами бороду.

- Так теперь, - отозвался худощавый старик, похожий на Ивана Богослова.

- Не гуторить, и все... Станут приставать - видом не видали.

- Следы тогда надо скрыть, - заговорил Филипп. - Вместе итить не гоже.

Кто-нибудь идите по Мельниковой дороге, с Афонина перекрестка, а кто -

стежками, и своим показываться нельзя. Выдадут жены работников.

- Знамо, лучше разбресться, - зашушукали голоса. - Теперь, небось, спохватились.

По дороге вдруг раздался конский топот. Все бросились в кусты и застыли.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

К помещику по Чухлинке прокатил на тройке пристав, после тяжбы с крестьянами он как-то скоро завязал дружбу с полицией и приглашал то исправника, то пристава в гости.

Конюх стоял у ограды и, приподняв голову, видел, как к имению, клубя пыль, скакали лошади.

Он поспешно скинул запорку, отворил ворота, снял, заранее приготовившись, шапку и стал ждать.

Когда пристав подъехал, он поклонился ему до земли, но тот, как бы не замечая, отвернулся в сторону.

- Где барин? - спросил он выбежавшую кухарку, расстилавшую ему ковер.

- В Пасике, ваше благородие, - ответила она. - Послать или сами пойдете?

- Сам схожу.

- Борис Петрович! - крикнул он, выпятив живот и погромыхивая саблей.

По оврагу прокатилось эхо, но ответа не последовало.

В глаза ему бросилась ветка желтых крупных орехов, он протянул руку и, очистив от листьев, громко прищелкивая языком, клал на зуб.

- Борис Петрович! - крикнул он опять и стал спускаться в овраг.

Глаза его застыли, а поседелые волосы поднялись ершом.

В овраге на осыпанной глине лежал Борис Петрович.

Он кубарем скатился вниз и стал осматривать, поворачивая, труп.

Рядом валялся со взведенным курком пистолет.

- Горячий еще! - крикнул вслух. - Мужики проклятые, не кто иной, как мужичье!

- Проехали, - свистнул чуть слышно Филипп, толкая соседа. - Трое, кажись, проскакали.

Впереди всех без куртуза пристав.

- Теперь, ребята, беги кто куды знает, поодиночке. Не то схватят, помилуй Бог.

Выскочив на дорогу, шмыгая по кустам, стали добираться до села.

Филипп проводил их глазами и пошел обратно к дому.

У окна на скамейке рядом с Лимпиадой он увидел Карева и, поманув пальцем, подошел к нему.

- Беда, Костя! - сказал он. - Могила живая.

- Что такое?

- Помещика убили.

Карев затрясся, и на лбу его крупными каплями выступил пот.

- Пристав поехал.

- Пристав, - протянул Карев и бросился бежать на Чухлинку.

Лимпиада почуяла, как упало ее сердце; она соскочила со скамьи и бросилась за ним вдогон.

- Куда, куда ты? - замахал переломленным посохом Филипп и, приставив к глазам от солнечного блеска руку, стал всматриваться на догонявшую Карева Лимпиаду.

- Вот сумасшедшие-то! - ворчал он, сердито громыхая щеколдой. - Видно, нарваться хотят.

Пристав, запалив лошадь, прискакал с работниками прямо под окно старосты.

- Живо сход, живо! - закричал он. - Ах вы, оглоеды, проклятые убийцы, разбойники!

Десятские бегом пустились стучать под окна.

- А... пришли! - кричал он на собравшуюся сходку. - Пришли, живодеры ползучие!.. Живо сознавайтесь, кто убил барина? В Сибирь вас всех сгоню, в остроге сгною сукиных детей! Сознавайтесь!

Мужики растерянно моргали глазами и не знали, что сказать.

- А... не сознаетесь, нехристи! - скрипел он зубами. - Пасик у вас отняли... Пиши протокол на всех! - крикнул он уряднику. - Завтра же пришлю казаков... Я вам покажу! - тряс он кулаком в воздухе.

Из кучки вылез дед Иен и, вынув табакерку, сунул щепоть в ноздрю.

- Понюхай, моя родная, - произнес он вслух. - Может, боле не придется.

- Ты чего так шумишь, - подошел он, пристально глядя на пристава. - У тебя еще матерно молоко на губах не обсохло ругаться по матушке-то. Ты чередом говори с неповинными людьми, а не собачься. Ишь ты тоже, какой липоед!

- Тебе что надо? - гаркнул на него урядник.

- Ничего мне не надо, - усмехнулся дед. - Я говорю, что я убил его и никого со мной не было.

ГЛАВА ВТОРАЯ

- Не тоскуй, касаточка, - говорил Епишка Анне. - Все перемелется в муку. Пускай гуторят люди, а ты поменьше слухай да почаще с собой говори. Ты ведь знаешь, что мы на свете одни-одинешеньки. Не к кому нам сходить, некому пожалиться.

- Ох, Епишка, хорошо только речи сыпать. Ты один, зато водку пьешь.

Водка-то, она все заглушает.

- Пей и ты.

- Пью, Епишка, дурман курю... Довела меня жизнь, домыкала.

В зыбке ворочался, мусоля красные кулачонки, первенец.

- Ишь какой! - провел корюзлым пальцем по губам его Епишка. - Глаза так по-Степкину и мечут.

Анна вынула его на руки и стала перевивать.

- Что пучишь губки-то? - махал головой Епишка. - Есть хочешь, сосунчик?

Сейчас тебе соску нажую.

Взял со стола черствый крендель и стал разжевывать.

Зубы его скрипели, выплюнул в тряпочку, завязал узелок и поднес к тоненьким зацветающим губам.

- У-ю-ю, пестун какой вострый! Гляди, как схватил. Да ты не соси, дурень, палец-то дяди, он ведь грязный. В канаве седня дядя ночевал.

Анна кротко улыбалась и жала в ладонь высунувшиеся ножки.

- Ничего, подлец, не понимаешь, - возился на коленях Епишка. - Хоть и смотришь на меня... ты ведь еще чередом не знаешь, хочется тебе есть али нет. А уж я-то знаю... Горе у матери молоко твое пролило... Ох, ты, сосунчик мой... Так, так, раба Божия Аннушка, - встал он. - Все мы люди, все человеки, а сердце-то у кого свиное, а у кого собачье.

Нету в нас, как говорится, ни добра, ни совести; правда-то, сказано, в землю зарыта... У него, у младенца-то, сердца совсем нету... Вот когда вырастет большой, Бог ему и даст по заслугам... Ведь я говорю не с проста ума. Жисть меня научила, а судьбина моя подсказала.

Анна грустно смотрела на Епишку и смахивала выкатившиеся слезы.

- Он-то ведь, бедный, несмысленный... Ничего не знает, ни в чем не виноват.

- Аннушка бедна, Аннушка горька, - приговаривал Епишка, - сидеть тебе над царем над мертвым тридцать три года... Нескоро твой ворон воды принесет... Помнишь?

-

Старая, плечи вогнуты, костылем упирается, все вдаль глядит. Коротайка шубейная да платок от савана завязаны. В Киев идет мощам поклониться.

В красной косыночке просфора иерусалимская... У гроба Господня склонялась.

Солнце печет, пыль щекочет, а она, знай, идет и ни на минуту не задумается, не пожалеет. У куста села, сумочку развязывает... сухарики гложет с огурчиком.

- Зубов нет, - шамкает побирушке, - деснами кусаю, кровью жую...

- Телом своим причащаешься, - говорит побирушка. - Так ин лучше Богу заслужишь... - Ходят морщины желтые, в ушах хруптит, заглушает.

- Берегешь копеечку-то? - спрашивает искоса побирушка.

- Берегу - всю жисть пряла, теперь по угодникам разношу. Трудовая-то жертва дорога.

По верхушкам сосен ветерок шуршит.

- Соснуть бы не мешало, - крестится побирушка.

Приминая траву, коротайку под голову положила. Мягка она, постель травяная, кости обсосанные всякому покою рады. О Киеве думает, ризы божеские бластятся.

"Ни сумы, ни сапог, ни поясов кожаных...", - голос дьякона соборного в ушах звенит...

"О-ох, грешная я", - думает.

"Фюи, фюи", - гарчет плаксиво иволга. Тени облачные веки связывают.

По меже храп свистит, побирушка на сучье привалилась.

Тихо кусты качаются... Тень Господня над бором ползает.

- Господи, - шепчут выцветшие губы, - помилуй меня, грешную.

"Ни сумы, ни сапог, ни поясов кожаных", - гудит в ушах.

- Тетенька, - будит прикурнувшую побирушку, - встань, тетенька.

- А-ат, - поднимается нищенка.

- Бедная ты, бездомная, возьми вот сумочку-то. Деньги тут.

- Ни сумы, ни сапог, в писании сказано... - плачет. Упокоилось сердце.

Комочком легла. Глаза поволоклись морокой.

"Фюи, фюи", - гарчет плаксиво иволга.

- Идем, - подвязывает лапти побирушка, - провожу... До Маркова доберемся, а там заночуешь.

В осиннике шаги аукают.

- Это, я думаю, ты не от сердца дала мне... Лишние они у тебя.

Глядит вдаль, а в глазах замерла безответность.

- Что молчишь-то? - дергает ее за руку.

- Ни сумы, ни сапог, тетенька, камни с души своей скинаю.

- То-то... камни... знаем мы вас, прохожалок. Нахапите с чужой крови-то, а потом раздаете.

- Ишь, и глаза, как озеро, пышут... Знаем мы вас, знаем!..

- Лазарь, ты мой Лазарь, - срывается кроткий шепот.

- Ничего у Бога нет непутевого, - ударяет клюкой по траве. - Все для человека припас Он... От всего оградил. Человек только жадничает. Вишь, мушки мокреть всю спили с травы. Прошли бы, оброснились.

- Чай, с снохами-то неладно жила? - пытливо глядит ей в глаза побирушка.

- Нет, родная, никого не обижала.

- Врешь, поди.

- Я к мощам иду, - тихо шепчет. - Что мне душу грязнить свою, непутевое говоришь. Не гневи Бога, не введи во искушение, - поют на клиросе.

- То-то, вот вы такие и искушаете, - сердито машет палкой. - Святоши, а деньги кроете.

- О-ох... Устала... - спускается на траву. - Прогневаю Бога ропотом.

Прости ты меня, окаянную.

Побирушка, зажав палку, прыгнула, как кошка. - У-у-у, - защелкала зубами.

Зычный хряст заглушил шелест трав. Кусты задрожали.

- Отдай деньги, проклятущая...

"Фюи, фюи", - гарчет иволга.

Глаза подернулись дымкой. К горлу подползло сдавленное дыханье, под стиснутыми руками как будто скреблась мышь.

-

Старый Анисим прилежным покаяньем расположил к себе игумена монастырского.

- Как ты, добрый человек, надоумил мир-то покинуть? Ведь старая кровь-то на подъем, ох, как слаба.

- Так, святой отец, - говорил Анисим. - Остался один, что ж, думаю, зря лежать на печи, лучше грехи замаливать.

Сын, вишь, у меня утонул. Старуха не стерпела, странствовать ушла. Дома молодайка есть, пусть, как хочет, живет. Сказывают, будто она несчастная была, и сын-то, может, погинул с неудачи... А мне дела до этого нет, такая она все-таки добрая, слова грубого не сказала, не обидчица была.

Похоронил Степан мать, сходил к Анисиму, получил с него деньги и дома остался жить. Оставила мать припадочного братишку; зорко заставила следить.

- Нет тебе счастья и талана, - сказала она. - Ползай, как червь по земле, если бросишь его.

Побоялся Степан остаться с Анной, а жениться на ней, гадал, - будут люди пенять.

"Что, мол, девок тебе, что ль, не хватает, бабу-то берешь".

Поехал он как-то в Коростово к тетке на праздник да остался заночевать.

На улице девчата под окнами слонялись, парни в ливенку канавушки пиликали.

- Поди, - сказала ему тетка, - тебя девки-то зманывают.

Степан надел поддевку, заломил набекрень шапку, пошел к девкам.

Девки с визгом рассыпались и скрылись.

- Кто? - окрикнули его парни.

- Свой.

- Нет, не свой, - заговорил кто-то. - По ухватке видно - не свой... У нас, брат, так девок не щупают. Больно хлесток...

- Невесту, что ль, взглядываешь? - спросил гармонист.

- Невесту, - тихо ответил Степан.

- Так ты, брат, видно, сам знаешь... у нас положение водится...

четверть водки поставь.

- Ладно, - сказал Степан, - поставлю, только не четверть, а три бутылки... Денег не хватает...

- Не хватает, не надо, - кивнул гармонист. - Мы не такие уж глоты, -

завозился на каблуках.

Степан отдал деньги ребятам и пошел к девкам.

Девки сидели на оглоблях пожарной бочки и, опершись на багор, играли песни.

Степан приглядывался, какая покрасивее, и, сильно затягивая папиросу, светил.

В середках одна все закрывалась рукавом, и он смекнул, что он ей нравится.

Зашел сзади и, потягивая к себе на колени, свалил.

Девка смеялась и, обхватив его за грудь, старалась повалить.

Закружив, начал целовать ее в щеки и отвел в сторону.

- Пусти ты, - отпихивалась она. - У, какой безотвязный... пусти!..

- Не пущу, - прижимался к ней Степан. - Хоть кричи, не пущу.

Прижал ее к плетню и силился расстегнуть коротайку.

-

- Ты, тетенька, меньше ста рублей не бери, - говорил он утром о приданом. - Ведь я не бобыль: две лошади, три коровы да овец сколько...

- Да чья она? - спрашивала тетка. - Куда идти-то мне?

- Черноглазая такая. Кудри на лоб выбиваются.

- А, ну теперь знаю, ишь, какую метишь, - она ведь писарева...

- Отдадут - сама говорила.

- То-то...

Она надела новую шубейку, покрыла белую тужильную по покойному мужу косынку и пошла свахой.

- Ты что, Марьяна, - спросила писариха и поманула ее ладонью.

- Посвататься, касатка, пришла, за племянника. Может, знавала Степку-то, без порток все у волости бегал махоньким.

- А, - протянула писариха. - Что ж, разве он не женат еще?

- Нет.

- Мы было хотели ведь погодить, с приданым никак не собрались.

- Да мы и немного берем-то.

- Сколько?

- Да как тебе сказать, не меней сотни.

- Ладно, - кинула в заслон мочалку, - сговорено.

- А он-то, - указала она на спящего на лавке писаря, - как же?..

Писариха подняла ногу и плюнула на каблук.

- В пятках он у меня, я с ним и разговаривать не стану.

Марьяна поклонилась и, подвязавшись, пошла обратно.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Откулева-то выползло на востоке черное пятнышко и, закружившись, начало свертываться в большой моток.

По яру дохнувший ветерок трепыхнул листочки кленов, и вдогон зашептал вихорь.

Шнырявшая в сединах осины синица соскользнула с ветки и, расплескав крылышки, упала в синь.

Карев сидел у плеса и слушал, как шумели вербы.

Волосы его трепались, и в них впутывалась мягкая сыпучая мшанина.

Он чувствовал на щеках своих брызги с плеса, и водяное кружево кидало в него оборванные клочья.

Сердце его кружилось с вихрем, думал, как легко бы и привольно слиться с грозою и унестись далеко-далеко, так далеко, чтобы потерять себя.

Яр зашумел, закачался, и застонала земля.

Протягивая к ветру руки навстречу, побежал, как ворон, к сторожке.

"Не шуми, мати зеленая дубравушка, дай подумать, погадать". Упал на траву. "Что ты не видел там, у околицы, чего ждешь? - шептал ему какой-то тайный голос. - В ожиданьях только погибель; или силы у тебя не хватает подняться и унестись отсюда, как вихорь?"

"Нет, все не то, - подумал он. - Это на бред похоже. Надо связать себя, заставить или сильней натянуть нить с початка кудели, или уж оборвать".

Яр шумел...

Черная навись брызнула дождем, и капли застучали, как дробь, по широким листьям лопушника.

Карев встал и, открыв рот, стал ловить дождь губами.

С бородки его, как веретено, сучилась холодноватая струйка, шел босиком по грязи, махал сапогами и осыпал с зеленых пахучих кустов бисер.

В прорванных тучах качалось солнце, и по дороге голубели лужи.

С околицы выбежала Лимпиада и зазвенела серебряным смехом.

Она была мокрая, и с косы ее капала роса.

- Дождь фартуком собирала, - сказала она и, приподнявшись на цыпочки, подставила ему алые губы.

Карев повесил перед солнцем на колья сапоги и стал отряхать с мокрых штанов грязь.

- Иди, замою... Филиппа нет, - обняла его за плечи. - Тес пилит.

Обмыл ноги и, сжав горсть, плеснул на нее. По щекам ее с черными мушками грязи покатилась вода, она подбежала к луже, хотела брызнуть ногой, но, поскользнувшись, упала.

Поднял и со смехом понес на крыльцо.

Лимпиада стирала рукавом рубахи грязь и, закрасневшись, качала ногами.

- Костя, - пристиснула она его голову, - милый, не уходи. Как хорошо-то!

Навстречу, повиливая хвостом, выбежал с веселым лаем Чукан и, оскаливая зубы, ловил мотавшийся на ноге Лимпиады башмак.

К вечеру в сторожку вернулся Филипп и стал рассказывать, как били деда Иена в холодной.

- В остроге сидит, сердешный, - говорил он. - Скоро, наверно, погонят.

- Жалко, - вздыхала Лимпиада, - хороший мужик был.

Прояснившееся небо опять заволоклось тучами, и сверкавшая молния клевала космы сосен.

Филипп чиркнул спичку и, подлезая под божницу, засветил лампадку.

В дверь кто-то заскребся; Лимпиада отворила и увидела кошку.

- Милая, - нежно протянула руки, - где ты пропадала? Я давно уж не сержусь на тебя.

Посадила на колени, стала гладить.

Облезлые волосы спадали на сарафан и белели, как нитки.

Кошка пучила глаза и, мурлыча, сама гладилась об ее руки.

-

- Ты убил... - покосился с пеной у рта пристав, - ты убил...

- Я, - отозвался дед Иен. - Говорю, что я.

- Связать его! - крикнул он мужикам. - Да с понятыми в холодную отправить.

Дед Иен сам протянул руки и заложил их назад.

- Вяжи покрепче, Петро, - сказал он мужику, - а то левая рука выскочит.

- Ладно, - мотнул головой Петро, - ты больно-то не горячись, мы ведь для близиру.

Спотыкаясь, пошел вперед, и на губах его застыла светлая улыбка.

Пристав толкнул его на крыльцо "холодной" и ударил по голове тростью.

По щеке зазмеилась полоска крови.

- Эй, - крикнул грозно Петро, - ты что делаешь! - и, схватив замахнувшуюся трость, сломал о худощавое колено пополам.

- Ты не хрундучи! - затопал пристав. - Я тебя, сукин сын, в остроге сгною!

- Видал?.. - показал ему кулак Петро. - Мы такую шваль-то видывали.

- Молчать, - крикнул, покраснев, как вареный рак, и ударил его по щеке.

Петро размахнулся, и кулак его попал прямо в глаз приставу.

Покачнулся и упал с крыльца в грязь. Над бровью вскочила набухшая шишка, и заплывший глаз сверкнул, как кровяное пятно.

- Ой, караул! - закричал он и, поднявшись на корточки, побежал к Пасику.

- Ну, дед, сиди, - сказал Петро, - а я теперь скроюсь, а то, пожалуй, найдут, по обличию узнают.

- Прощай, Петро, - обернулся дед, подавая развязать руки. - Мне теперь, видно, капут - дух вон и лапти кверху.

- Прощай, дед. Спасибо тебе за все доброе, век не забуду, как ты выручил меня в Питере.

- Помнишь?

- Не забуду.

Обнявшись, с кроткой печалью сняли шапки и расстались.

- Жалко, - ворчал Петро, - таких и людей немного остается.

Дед Иен велел сторожу открыть дверцу "холодной" и, присев на скамейку, стал перевертывать онучи.

- Бабка-то теперича у кого твоя останется? - болезно гуторил сторож.

- Э, родной, об этом тужить неча, общество знает свое дело. Не помрет с голоду.

- Так-то так, а как постареет, кто ходить за ней станет?

- Найдутся добрые люди, касатик. Не все ведь такие хамлеты.

Говор смолк. Слышно было, как скреблась за переборкой мышь. В запаутинившееся окно билась бабочка.

Наутро к селу с гудом рожков подъехали стражники. В руках их были плети и свистки.

Впереди ехал исправник и забинтованный пристав. Подъехали к окну старосты, собрали народ и стали читать протокол.

"Мы обязываем крестьян села Чухлинки выдать нам провожатого при аресте крестьянина Иена Иеновича Кавелина, - громко и раздельно произнес исправник.

- В противном случае общество понесет наказание за укрывательство".

- На вас креста нет, - зашумели мужики. - Неужели мы будем смотреть, кого кто-либо из вас посылает с каким поручением. Гляди на нас, - обернулись все лицами к приставу, - узнавай, кого посылал вчера.

- Мошенники, - кричал пристав, - мы вас на поселение сошлем!

- Куды хошь ссылай, нам все одно. Кому Сибирь, а нам мать родная.

Деда Иена привели на допрос под конвоем.

- Так ты заявляешь, Кавелин, что совершил убийство без посторонних?

- Да.

- В какую пору дня вы его убили?

- В полдень.

- Имеешь ли оправдания, при каких обстоятельствах совершилось убийство?

- Все имеем, - закричали мужики.

- Молчать! - застучал кулаком исправник.

- Вам известно, - сказал дед Иен, - болей я говорить не стану.

- Тридцать горячих ему! - закричал пристав и, вынув зеркало, поглядел на распухшую, с кровоподтеками губу.

Два стражника повалили его на землю и, расстегнув портки, навалились на ноги и плечи.

Взмахнула плеть, и по старому, желтому телу вырезалась кровяная полоса.

- Кровопийцы! - кричали мужики, налезая на стражников и выламывая колья.

- Прошу не буянить, - обратился исправник. - Староста, вы должны подчинить их порядку. Остановите.

- Братцы, - крикнул староста, - все равно ничего не поделаешь.

Угомонитесь на минутку.

- Ишь, какой братец заявился, - крикнул кто-то. - Сказали ему, а он и рад стараться.

Деда Иена подняли и развязали руки. Дрожа и путаясь руками, он стал застегивать портки.

- Прощайте, братцы, - кричал он, снимая шапку, - больше не свидимся.

- Прощай, - как стон, протянули мужики и с поникшими головами смотрели, как два стражника, посадив его на телегу, повезли в город.

Карев, прощаясь, сунул в руку деду пачку денег.

- Возьми обратно, - крикнул стражник. - Не полагается. Опосля суда...

Лимпиада стояла на колымаге и, закрывшись руками, вздрагивала от рыданий.

- Поедем, - сказал он ей, когда стражники скрылись за селом.

- Едем, - сказала она и, дернув вожжи, поворотила лошадь на проулки.

День заутренне гудел, и с бора несся неугомонный шум.

- Ну и изверги! - говорил Карев. - В глазах хватают за горло, кровь сосать.

По дороге летели звенящие паутинки и пряжей обвивали космы верб.

- Н-но, родная, - потрагивал Карев вожжами. - Тут, чай, за спуском недалече.

- Ну, как же ты думаешь? - спросил, обернувшись, заглядывая Лимпиаде в глаза. - Ведь ждать, кроме плохого, ничего не дождешься.

Лимпиада молчала, и ей как-то сделалось холодно от этого вопроса. Она сжалась комочком и привалилась к головням.

- Какое бесцветное небо, - сказала она после долгого молчания. - Опять гроза будет.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Карев решил уйти. Загадал выплеснуть всосавшийся в его жилы яровой дурман.

В душе его подымался ветер и кружил, взбудораживая думы.

Жаль ему было мельницы старой.

Но какая-то грусть тянула его хоть поискать, не оставил ли он чего нужного, что могло пригодиться ему в дороге.

"Сходи, взгляни и, не показываясь, уходи обратно. Так надо, так надо".

После этого, на другой день, Лимпиада заметила на лбу его складку, которой никогда не видела.

- Милый, ты о чем-нибудь думаешь? - спросила она. - Перестань думать.

Ты видишь, я тебя люблю, ничего не требую от тебя, останься только здесь, послушай хоть раз меня, ты уйдешь, я сама скажу, когда почую, что тебе уходить надо.

- Любая моя белочка, - говорил, лаская ее, Карев. - Ты словно плотвичка из тесного озера синего, которая видит с мелью ручей на истоке и, боясь погибели, из того не хочет через него выплеснуться в многоводную речку.

Послушай ты меня хоть раз, выпутай свои космы из веток сосен, отрежь их, если крепко они запутались. Я ведь и без кудрей твоих красивых буду любить тебя, оденься ты странницей, возьми из своего закадычного друга яра посох и иди. Ты можешь ведь весь этот яр унести с собою. Ты не бойся, что что-нибудь забудешь, - сердце ничего не теряет.

- Яр аукает, отвечает эхом, но никогда не принимает, что говорят ему.

Он отдает слова обратно, - сказала Лимпиада. - Если бы я была водяницей, я бы заманула тебя в омут и мертвого стала бы ласкать. Но я, лесная русалка, полюбила тебя живого, тут и я несчастлива, и ты.

- Эй вы, голуби! - крикнул Филипп. - Полно вам ворковать, помогли бы мне побросать на сушило сено, я бы вам спасибо сказал и чаем напоил.

- Дешево же ты, воробей, платишь, - засмеялся Карев и, подпоясав кушак, надел пахнущие кирпичом желтые рукавицы.

-

Анна спеленала своего первенца свивальником, надела на бессильную головку расшитую калпушку и пошла к бабке на зорю.

Не спал мальчик, по ночам все плакал и таял, как свечка.

Вошла в низенькую, с короткими сенцами хату и, став около порога, помолилась Богу.

- Здорово, бабушка.

- Поди здорово, касатка. Чего скажешь?

- Не спит он. Заговорить пришла, просто никак за ним не уходишь.

- Погоди, погоди, родимая, сейчас бросим камешки, жив ли он будет...

Боялась, что последняя радость покинет ее.

Бабка налила в полоник воды и бросила туда из жаровни засопевшие угли.

- С глазу, с глазу дурного, касатка, мучается младенчик. Люди злые осудили.

Достала из сумочки, пришитой к крестовому гайтану, три камешка и, посупив их, кинула в воду.

- Помрет, - сказала. - Не жилец на белом свету.

Анна побледнела и ухватилась за сердце.

- Бабушка, обмани хоть меня, - рыдая, судорожно забилась. - Не отнимай надежду мою.

- Погоди, касатка, сейчас на зорю сходим, может, ему и полегчает.

Вышли на крыльцо. Багрянец пенился в сини и красил кровью облака.

Бабка взяла ребенка и, повернув лицом на закат, стала заговаривать:

"Заря-зоряница, красная девица. Перва заря вечорошная, вторая полуношная, третья утрошная. Вынь, Господи, бессонницу у Алексея-младенца.

Спаси его, Господи, от лихова часу, от дурнова глазу, от ночнова часу. Вынь, Господи, его скорби изо всех жил, изо всех член".

"Умрет, умрет, - колола тоска Анну. - Опять одна... опять покинутая..."

- Ты не болезнуй, сердешная, может, с наговору-то и ничего не будет.

Прижала к груди, ножки его в кулачок и грела... в закрытые глаза засматривала.

- Милый, милый, малюсенький.

Шла, как ветер нес. Вдруг Епишка повстречался.

- Где была, куда Бог носил? - подошел он, заглядывая на ребенка.

- На заговор ходила.

- Ути, мой месяц серебряный, как свернулся-то... Один носик остался.

- Ты не плачь, Аннушка, - обратился он к ней, - а то и я плакать буду, ведь он мне что сын родной.

- Ох, Епишка, сердце мое не вынесет, если помрет он. Утоплюсь я тогда в любой канаве.

- Ты, голубушка, не убивайся так, может, Господь пожалеет его. Ты себя-то береги, пока жив он.

- Карев ушел, - сказал Филипп. - Он тебе, Липа, не говорил, когда вернется?

- Он, вишь, пристал к варнакам охотиться, - ответила Лимпиада. - Верно, после выручки.

- Экий расслоняй, все время бегает по ветру.

Лимпиада сидела за столом и ткала холсты.

- Я хотел с тобой поговорить, Липа, - начал Филипп. - За Карева, я чую, ты не пойдешь замуж, а оставаться в девках тебе невозможно... Ваньчок вот все просит твоего согласия, а то хоть завтра играй свадьбу...

- Что ты привязался с своим Ваньчком, разве мне еще женихов нету?

- Вот чудная такая! Ведь я знаю, что тебе советую. Ваньчок возьмет тебя, ты опять при мне останешься. Случись что со мной, если ты не выйдешь, тебя погонят ведь отсюда. А с ним... У него деньги...

- На что мне они, его деньги? - бросила Лимпиада. - Ими горло ему надо засыпать.

- Ну, как хошь, я тебя не насилую...

Филипп стал на лавочку и обмел на потолке копотные паутины. Веник осыпал березовые листья и разносил пряный пах. В окно стучался ветер.

С крыши срывалась солома и, закружившись, ныряла в чащу.

Летели листья, листья, листья и, шурша, о чем-то говорили.

- Пожар, - сказал Филипп, указывая на огненную осину. - Вот что делает холодная пора-то.

"Хорошо, - с сверкающими глазами подумала Лимпиада. - Лучше сгореть с этим бором, чем уйти от него..."

Ветер подсвистывал.

Карев ушел... Он выбрал темные ночи бабьего лета, подлинней расчесал свою бороду и надел ушастую шапку.

Сердце его билось, когда он подходил к своему селу; под окнами сидели девки и играли с ребятами в жгуты.

Боялся, оглядывался и нерешительными шагами стал подходить к дому.

Подкрался к вербе и стал всматриваться; горел огонь.

Из окна выглянула соседка.

- Епишка, - окрикнула она его, - поди, почитай письмецо.

Пристыл, но, спохватившись, быстро замахал на конец села.

Было тихо, и лишь изредка лаяли собаки. С реки подымался туман и застилал землю.

Сел околь гумна и глядел на жевавшую желтую траву лошадь.

"Дзинь-дзинь", - позвякивала она, прыгая, железным путом и, подняв голову, гривой махала.

- Коняш, коняш, - захрипел за плетнем старческий голос, и зашлепала оброть.

Как будто обжог почуял и бросился, зарывшись с головой, на солому.

Старик тпрукал лошадь и, кряхтя, отчаливал путо.

Стук копыт стал таять, и звенящая тишина изредка нарушалась петушьим криком.

Свежо, здорово, стелился туман.

-

Когда Анна вернулась, мальчику сделалось еще хуже. Она байкала его, качала, прижимая к груди, но он метался и опускал свислую головку.

Подстелив подушечку, положила на лавку и заботливо прислоняла к головке руку.

Что-то пугало ее, что-то грозило, и она вся трепетала при мысли, что останется одна.

Мальчик качнул головкой, дернул, вздрагивая ножками, и пустил пенистую слюну.

- Ах, - вскрикнула она и ухватилась за сердце.

Ноги ее сползли, и вся она грохнулась на пол.

Подбежал котенок и, покачивая бессильные пальцы, начал играть.

Через минуту она встала и уставилась в одну точку.

Понемногу она успокаивалась, но по крови ее желчью разливалась горечь и будила какую-то страшную решимость.

Она случайно повернулась к окну и вся похолодела. У окна, прилепившись к стеклу, на нее смотрело мертвое лицо Кости и, махнув туманом, растаяло.

- Зовет, - крикнула она, - умереть зовет, - и выбежала наружу.

Рассвет кидал клочья мороки, луга курились в дыму, и волны плясали.

В камышах краснел мокрый сарафан, и на берегу затона, постряв на отцветшем татарнике, трепался на ветру платок.

Черная дорога, как две тесьмы, протянулась, резко выдолбив колеи, и вилась змеей на гору.

С горы, гремя бадьей и бочкой, спускался водовоз.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Сказал старый Анисим игумену:

- Пусти меня домой, ради Бога, ноет вот тут, - указывал он на грудь. -

Так и чую, что случилось неладное...

- Иди, Бог с тобой, - благословил его игумен. - Святые отцы и те ворачивались заглянуть на своих родных.

Накинул Анисим подрясник, заломил свою смятую скуфью и поплелся, сгорбившись, зеленями шелковыми.

Идет, костылем упирается, в небо глядит, о рае поет, а у самого сердце так и подсасывает... что-то там дома творится?

Проезжие смотрят - всем кланяется и вслед глядит ласково-ласково.

На тройке барин какой-то едет, поровнялся, спрашивать стал:

- Разве ты меня знаешь - кланяешься-то?

- Нет, не знаю, и не тебе кланяюсь - лику твоему ангельскому поклон отдаю.

Улыбнулся барин, теплая улыбка сердце согрела. Может быть, черствое оно было сердце, а тут растопилось от солнца, запахло добром, как цветами.

- Прощай, старичок, помолись за меня угодникам да вот тебе трешница, вынимай каждый день просфору за раба Божьего Сергея.

"Не весна, а весной пахнет. Свете тихий, вечерний свет моей родины, приими наши святые славы", - шепчет он.

И опущенные белые усы ясно вырезают разрез посинелых губ.

- Здорово, дедушка, - встретили его у околицы ребятишки. - Анны-то нету дома... утопилась намедни она, как парень ее помер; заколочен дом-то ваш.

Вдруг почувствовал, ноги подкашиваются, и опустился.

- Устал, дедушка, посиди, мы тебе табуретку принесем.

- Спасибо, родные, спасибо, немного осталось, хоть на корточках доползу.

Встал и, еще более сгорбившись, поплелся мимо окон; ребятишки растерянными глазами провожали. Прохожие останавливались.

- Ой, Анисим, Анисим, не узнаешь тебя, - встретила у ворот соседка. -

Поди, закуси малость, небось ведь замытарился, болезный.

Слезу утирает, на закат молится.

- Как тебя Бог донес такую непуть? Ведь холод, чичер, а ты шел.

Ничего Анисим не ответил, застыл от печали глубокой.

С пьяной песней в избу взошел Епишка.

- "Я умру на тюремной постели, похоронят меня кое-как..." Мое почтенье, челом бью, дедушка Анисим, прости, что пою песню, я ведь теперь все на панихидный лад перевожу...

- Присаживайся, - подставила хозяйка скамью. - Гостем будешь, вместе горе поделим, мы все ведь какие-то бесталанные.

- Про то и пою, тетень, эх-а!.. "А, судьба ль ты моя роковая, до чего ж ты меня довела..." Не могу, ей-Богу, не могу... Слезы катятся, а умирать не хочется. Ведь могила-то, когда хошь, приют даст, жить бы надо, да что-то, как жестянка, ломается жизнь моя, и не моя одна.

- Ты, дедушка, меня в монахи возьми, можа, я там хоть пить перестану.

Ведь там нет вина, стены да церковь.

- Убежишь, - засмеялась старуха. - Не лезь уж, куды не надо. Так живи.

- Не хочу я так-то жить, мочи моей не хватает, с тоски помру.

Епишка был пришляк на село, он пришел как-то сюда вставлять рамы и застрял здесь. Десять лет уж минуло.

Где-то в дальней губернии у него осталась жена, которая пустила его на заработки.

Каждый год Епишка собирался набрать денег и отослать жене на перестройку хаты, но деньги незаметно переходили к шинкарке Лексашке, и хата все откладывалась.

Каждое Рождество он писал домой, что живет слава Богу, что скоро пришлет денег и заживет, как пан.

Но опять выпадал какой-нибудь невеселый для него день, и опять домой писалось коротенькое письмо с одним и тем же содержанием.

Жена его знала эту слабость, она писала ему, чтоб он вернулся, что дом давно перестроен, но он никогда не читал дальше поклонов. Не хотел, а может быть, и наперед чуял, что пишут.

- Возьми меня, дедушка, ради Бога возьми, там ведь жалованье платят, может, скоплю сколько-нибудь, домой пошлю.

Анисим молчал и грустно покачивал головою.

- Ты сегодня, Епишка, пьян, завтра ты по-другому скажешь. Ты лучше, вот что я тебе посоветую, выписывай сюда жену да живи на моей усадьбе. Дом-то мой ведь первый на селе. Я подпишу тебе все, ничего не оставлю. А коли помру, если хватит доброй совести, поставь мне крест на могилу.

- Родной ты мой, - упал Епишка на колени. - Спаситель, как мне тебя благодарить?

- Встань, Епишка, - сказал Анисим. - Пустое все это, ведь мне все равно ничего не надо. Ты закусывай лучше сейчас, ведь небось после Анны тебя никто не накормил.

- Нет, - всхлипнул Епишка, - разве я пойду просить... Стыдно... Была Анна, так она все понимала... Царство ей небесное, хорошая баба была.

Хозяйка начала рассказывать, как вытащили Анну из воды.

- Отец ты мой родной, - приговаривала, пришлепывая губами. - Как положили два гроба-то рядом, инда сердце кровью обливалось.

- Ты посмотри, - указал Епишка на разрубленный палец. - Гроб делал...

Как вспомню, что делаю для Анны, топор из рук валится, и рубанок не стругает, отцапал ведь до самой кости.

Анисим решил пождать жену Епишкину. "Пропьет еще все, - думал он. -

Баба-то лучше удержит".

Через неделю им пришел ответ, что жена Епишки три года тому назад померла, а оставшаяся вдовой дочь продала все пожитки и едет.

- "Как же так? - думал Епишка. - Неужели я три года не писал?.."

Он как-то состарился, съежился и жалел, что Анисим подписал ему свое имущество.

"Охо-хо! - думал он. - Уехал, девке-то десять годов было, уж вдова стала. Вот она какая жисть-то, самому сорок годов стукнуло, а я все думал -

тридцать".

"Как же она замуж вышла? - спрашивал себя. - И откуда набрали денег, когда присылу не было?.. Впрочем, что же, баба была здоровая, за семерых работать могла..."

Через два дня Епишка встретил на телеге молодую бабу и с слезами бросился целовать ее.

Старый Анисим сам не одну смахнул слезу. Жалко ему было Епишку...

Мыканец он.

"И в кого она у меня такая красивая, - думал Епишка, - ни на меня, ни на мать не похожа".

- Ты теперь брось пить-то, - говорил Анисим. - А ты, родная, поудерживай его, слаб он...

- Дедушка, ей-Богу, одну рюмочку, с радости. Ведь я сейчас словно причастился, весь мир бы обнял, да головы у него нет.

Дочь Епишки улыбалась и, налив себе рюмку, почомкалась.

- Ты ведь у меня единая, ненаглядная моя. Мы теперь тебе такого жениха сыщем, какой тебе и во сне не снился.

Погорбился старый Анисим за эту неделю, щеки ввалились, а подбородок качался, будто шептал.

Простился с Епишкой и дочерью его и пошел опять с костылем, сгорбившись еще ниже.

- Ты как-нибудь, папаша, лошадь купи, - говорила Марфа отцу, - пахать станем.

- Теперь мы с тобой заживем, Марфунька, - говорил Епишка. - Земли у нас много, хлеба много, скота семь голов рогатого, лошадей только, жаль, увели.

Недоглядки.

Плетется Анисим, на солнце поглядывает, до захода в монастырь надо попасть.

По дорожке воронье каркает, гуси в межах на отлет собираются.

Пришел в келью, к игумену, пыльный с дороги, постучался.

- Благослови, отче... Вернулся. Теперь не пойду.

- Ну что, не обмануло тебя сердце твое?

- Нет, отче, сноха утонула. Господь меня надоумил сходить... Господь.

- Ты отдохни поди, вишь, как выглядишь плохо. А что ж старуха-то твоя, не вернулась?

- Нима, отче; видно, к угодникам в подножие улеглась. Сильная духом была, знал я, что ей не вернуться.

В келью пришел свою, на столе просфора зачерствелая, невынутая.

Кусает зубами качающимися, молитву хлебу насущному читает.

И опять все, как было: на стене скуфья на гвоздике, у окошка на подставочке цветы доморощенные не поливаны.

На мешочном тюфяке в дырки солома выбилась, в коричневых выструганных сучьях клопы гнездятся.

- Слава Тебе, Христе Боже наш, Слава Тебе.

Около рукомойника рушничок висит, покойная сноха вышивала.

- Всех похоронил, теперь самому на покой пора. Ой, как тяжело хоронить!

Захолодало. По селу потянулись с капустой обозы.

Хорошо молиться в осень темной ночи за чью-нибудь непутевую душу.

Обронили вербы четки зеленые, краснотой подернулись листья - удила шелковые.

Вечер. Голоса на дороге про темную ноченьку поют.

Прощай, ты, пора нудная, томящая. Вылила ты из пота нашего колосья зернистые, кровью нашей напоила ягоды свои.

Марфа принялась за хозяйство. Сперва ей казалось все как-то по-чудному.

Ночью она не могла дверь найти спросонья, вместо порога к загнетке печной забиралась.

Стало подсасывать что-то опять Епишку, не сиделось ему дома, горько было на чужое добро смотреть. Чужое несчастье на счастье пошло.

Ходил в лес, осин с кореньями натаскал, а потом у окошка стал рассаживать.

- Марфунька, - кричал он, запихивая в землю скрябку, - воды неси поливать.

Люди засматривали, головой покачивали.

- Что это с Епишкой-то сталось: дочь привез, вино бросил пить и в церковь ходит.

В монастырь бегал причащаться, всю дорогу без отдышки бежал.

- Так ин, - говорит, - лучше Бог простит все... да и думы грешные в голову не полезут.

Старый Анисим просфорочку ему дал, советовал лучше кобылку купить, чем мерина.

- Ты кобылу-то купишь - через три года две лошади, ой-ой, каких будешь иметь!

Послухался Епишка старого Анисима, пришел домой и сказал Марфе, что хочет кобылу купить.

В базарный день повели продавать двух коров и выручили три сотни.

- Теперь ты, папаша, в город иди, там-то, чай, лучше купишь.

Снарядила Марфа отца в дорогу, зашила деньги в подштанники и проводила.

Приковылял Епишка в город, в трактирчик зашел отогреться. Люди винцо попивают, речи деловые гуторят. Подсела к Епишке девка какая-то, наянная такая, целоваться лезет.

- Жисть свою пропиваю, - кричит Епишка. - Хорошая ты моя, жалко мне тебя, пей больше, заливай свою тоску, не с добра, чай, гулять пошла.

Когда на другое утро Епишка полез в кошелек купить калачика, там валялась закрытая бумажкой единая заплесневелая старинная копейка.

Ждала Марфа отца и ждать отказалась, уж замуж успела выйти, мужа к себе приняла, а он как в воду канул.

Через два года, в такое же время, она получила письмо от него:

"Добрая доченька, посылаю тебе свое родительское благословение, которое может существовать по гроб твоей жизни и навеки нерушимо.

Дорогая Марфинька, об деньгах прошу тебя не сумлеваться, скоро приеду домой. Кобыла тут у меня на примете есть хорошая, о двух сосунков. Как только вернуся, заживем опять с тобой на славу".

-

Карев запер хату и пошел в другой раз к сторожке. Лимпиада просила оставить на память вырезанную им солоницу.

Филипп окапывал завалинку и возил на тачке с подгорья загрубелую землю.

- Отослал Иенке денег ай нет? - спросил он, не оборачиваясь, поправляя солому.

- Отослал... сам возил, прощаться ездил.

- То-то долго-то.

- Да.

- Ну, входи, - сказал Филипп, - Ваньчок приехал, чай пьют, дожидаются.

Ваньчок сидел в углу с примасленными, расчесанными на ряд волосами и жевал пышку.

Когда Карев ступил на порог, он недовольно поглядел на него и, приподняв руками блюдечко, чуть-чуть кивнул головой.

- Принес? - спросила Лимпиада и с затаенной болью, нагнувшись, стала рассматривать рисунки.

На крышке было вырезано заходящее солнце и волны реки.

Незатейливый рисунок очень много говорил Лимпиаде, и, положив солонку на окно, она задумалась.

Карев подвинул стакан к чайнику и налил чаю.

- Ну, ты что ж молчишь? - обратился он к Ваньчку. - Рассказывай что-нибудь.

- Чего рассказывать-то? - протянул Ваньчок. - Все пересказано давно.

- Ну, - засмеялся Карев, - это ты, наверно, не в духе сегодня. Ты бы послухал, как ты под "баночкой" говоришь, ты себя смехом кропишь и других заражаешь.

- Лучше Фильке пойду подсоблю, - сказал он, надевая картуз и затягивая шарф.

Когда Ваньчок вышел, Карев поднял на Лимпиаду глаза.

- Идешь? - спросил глухо он. - Я ухожу послезавтра. Пойдем. Жалеть нечего.

Лимпиада свесила голову и тихо, безжизненно прошептала:

- Иди, я не пойду.

-

- Прощай, больше, я думаю, говорить тебе нечего.

Лимпиада загородила ему дорогу и повисла, схватившись за него, на руках.

- Не уходи, милый Костя, - ради всего святого, пожалей меня.

- Нет, я не могу оставаться, - сказал Карев и отдернул ее руку.

На пороге показался Филипп.

- Ты что же, совсем уходишь?

- Да, совсем, проститься зайду. Не поминайте лихом, а если сделал чего плохого, то прошу прощенья...

Когда Карев ушел, Лимпиада проводила Филиппа к Ваньчку, а сама побежала на мельницу.

Хата была заперта, и на крыльце на скамейке лежала пустая пороховница.

"Куда же ушел?" - подумала она и повернула обратно. Вечерело.

Оступилась в колею и вдруг, задрожав, почувствовала, что под сердцем зашевелился ребенок.

- Ох, - вскрикнула тихо и глухо, побежала к дому, щеки горели, платок соскочил на плечи, но она бежала и ничего не замечала.

В открытых глазах застыл ужас, губы подергивались как бы от боли.

Прибежала и, запыхавшись, села у окна.

"Зачем же я бежала? Господи, откуда эта напасть? Что делать мне... что делать?.."

Думы вспыхивали пламенем и, как разбившаяся на плесе волна, замирали.

"Вытравить, избавиться", - мелькнула мысль. Она поспешно подбежала к печурке.

"Преступница", - шептал какой-то голос и колол, как шилом, в голову.

"Господи, - упала она перед иконой, - научи".

На брусе - для мора тараканов, в синей бумажке - в глаза ей бросилась спорынья.

С лихорадочной дрожью наскребла спичек и смешала с спорыньей.

Когда цедила из самовара воду, в ней была какая-то неведомая ей дотоле решимость.

Без страха поднесла к губам запенившуюся влагу и выпила.

Чашка, разбившись, зазвенела осколками, и, свалившись на пол плашмя, Лимпиада забилась, как в судороге.

Волосы, сбившись тонкими прядями, рассыпались по полу и окропились бившей клочьями с губ пеной; под окном ворковали голуби, и затихший бор шептался о чем-то зловещем.

Лицо ее было, как мел, и на нем отражалась лесная зеленая дремь.

Филипп не поехал к Ваньчку, он встретил чухлинского старосту и пошел оглядывать намеднишнюю вырубку.

Щепа пахла ладаном, на голых корнях в вырубях сверкала вода.

- Тут надо бы примерить, - сказал староста. - Сбегай-ка до дому за рулеткой.

Филипп сломил ветку калинника и побег к сторожке.

Чукан, свернувшись в кольцо у ворот, хотел схватить его за ногу.

В голову ударило мертвечиной, на полу в луже крови валялась Лимпиада и около нее разбитая чашка.

- Отравилась!.. - крикнул, как журавль перед смертью, и побежал к колодцу за холодной водой.

Поливал ей на грудь, пальцем разжимал стиснутые зубы.

Холодел.

Склонившись на колени, закрылся руками и заголосил по-бабьему.

- Ой, не ходила бы девка до мельника, не развивала бы свою кудрявую косу, не выскакивала бы в одной сорочке по ночам, не теряла бы ты девичью честь.

Ползал, подымал осколки чашки и подносил к носу.

- Ох ты, бесталанная головушка, при тебе спорынья в поле вызрела, и на погибель ты свою ее пожинала.

-

Ваньчок трепал за ухо своего подпаска.

- Ты опять, негодяй, потерял ярку. Ищи, харя твоя поганая, до смерти захлыщу.

- Я, дя-аденька, ни при чем, - плакал Юшка. - Вот те Христос, не виноват...

- Я те, сволочь, покажу, как отказываться. Ишь, сопляк какой подхалимный!

Возбужденный опять неудачей, напился к вечеру пьян и поехал опять сватать Лимпиаду.

Около околицы ему послышалось, что Филипп поет песню.

Он слез с телеги и, качаясь, выгаркивал осипло "Веревочку": Эх, да как на этой на веревочке Жисть покончит молодец...

С концом песни ввалился в избу и остолбенел.

- Это он, - крикнул с брызгами пены у рта. - Это он... Он весь яр поджег, дымом задвашил...

Красные глаза увидели прислоненную к запечью берданку.

Голова закружилась безумием и хмелем.

Схватив берданку, осмотрел заряды и выбежал на дорогу.

Ветер ерошил на непокрытой голове волосы и спускал на глаза.

Хвои шумели.

Вечерело. Карев ходил набрать грибов. Заготавливал на отход.

Шел с грустной думой о Лимпиаде и незаметно подошел к дому.

В хате светился огонь, и на полу сырой картошкой играл кот.

На крыльце он увидел темную тень и подумал, что его кто-то ожидает.

Прислоненная к перилам тень взмахнула ружьем.

"Филипп, - подумал Карев, - на охоту, видно, напоследок зовет..."

Грянул выстрел, и почуял, как что-то кольнуло его и разлилось теплом.

Упал... по телу пробегла дремная слабость. Показалось еще теплее, но вдруг к горлу хлынуло как бы расплавленное олово, и, не имея силы вздохнуть, он забился, как косач.

Стихало... От дороги слышались удаляющиеся шаги. Месяц, выкатившись из-за бугра долины, залил лунью крыльцо и крышу.

- Ку-гу, ку-гу... - шомонила за мельницей сова.

1916

Сергей Александрович Есенин - Яр - 02, читать текст