Фёдор Достоевский
«Подросток - 08»

"Подросток - 08"

II.

- Два месяца назад я здесь стоял за портьерой... вы знаете... а вы говорили с Татьяной Павловной про письмо. Я выскочил и, вне себя, проговорился. Вы тотчас поняли, что я что-то знаю... вы не могли не понять... вы искали важный документ и опасались за него... Подождите,

Катерина Николавна, удерживайтесь еще говорить. Объявляю вам, что ваши подозрения были основательны: этот документ существует... то есть был... я его видел; это - ваше письмо к Андроникову, так ли?

- Вы видели это письмо? - быстро спросила она, в смущении и волнении. -

Где вы его видели?

- Я видел... я видел у Крафта... вот у того, который застрелился...

- В самом деле? Вы сами видели? Что ж с ним сталось?

- Крафт его разорвал.

- При вас, вы видели?

- При мне. Он разорвал, вероятно, перед смертью... Я ведь не знал тогда, что он застрелится...

- Так оно уничтожено, слава богу! - проговорила она медленно, вздохнув, и перекрестилась.

Я не солгал ей. То есть я и солгал, потому что документ был у меня и никогда у Крафта, но это была лишь мелочь, а в самом главном я не солгал, потому что в ту минуту, когда лгал, то дал себе слово сжечь это письмо в тот же вечер. Клянусь, если б оно было у меня в ту минуту в кармане, я бы вынул и отдал ей; но его со мною не было, оно было на квартире. Впрочем, может быть, и не отдал бы, потому что мне было бы очень стыдно признаться ей тогда, что оно у меня и что я сторожил ее так долго, ждал и не отдавал. Все одно: сжег бы дома, во всяком случае, и не солгал! Я был чист в ту минуту, клянусь.

- А коли так, - продолжал я почти вне себя, - то скажите мне: для того ли вы привлекали меня, ласкали меня, принимали меня, что подозревали во мне знание о документе? Постойте, Катерина Николаевна, еще минутку не говорите, а дайте мне все докончить: я все время, как к вам ходил, все это время подозревал, что вы для того только и ласкали меня, чтоб из меня выпытать это письмо, довести меня до того, чтоб я признался... Постойте, еще минуту: я подозревал, но я страдал. Двоедушие ваше было для меня невыносимо, потому что... потому что я нашел в вас благороднейшее существо! Я прямо говорю, я прямо говорю: я был вам враг, но я нашел в вас благороднейшее существо! Все было побеждено разом. Но двоедушие, то есть подозрение в двоедушии, томило... Теперь должно все решиться, все объясниться, такое время пришло;

но постойте еще немного, не говорите, узнайте, как я смотрю сам на все это, именно сейчас, в теперешнюю минуту; прямо говорю: если это и так было, то я не рассержусь... то есть я хотел сказать - не обижусь, потому что это так естественно, я ведь понимаю. Что ж тут может быть неестественного и дурного?

Вы мучаетесь документом, вы подозреваете, что такой-то все знает; что ж, вы очень могли желать, чтоб такой-то высказался... Тут ничего нет дурного, ровно ничего. Искренно говорю. Но все-таки надо, чтобы вы теперь мне что-нибудь сказали... признались (простите это слово). Мне надо правду.

Почему-то так надо! Итак, скажите: для того ли вы обласкали меня, чтоб выпытать у меня документ... Катерина Николаевна?

Я говорил как будто падал, и лоб мой горел. Она слушала меня уже без тревоги, напротив, чувство было в лице; но она смотрела как-то застенчиво, как будто стыдясь.

- Для того, - проговорила она медленно и вполголоса. - Простите меня, я была виновата, - прибавила она вдруг, слегка приподымая ко мне руки. Я никак не ожидал этого. Я всего ожидал, но только не этих двух слов; даже от нее, которую знал уже.

- И вы говорите мне: "виновата"! Так прямо: "виновата"? - вскричал я.

- О, я уже давно стала чувствовать, что пред вами виновата... и даже рада теперь, что вышло наружу...

- Давно чувствовали? Для чего же вы не говорили прежде?

- Да я не умела как и сказать, - улыбнулась она, - то есть я и сумела бы, - улыбнулась она опять, - но как-то становилось все совестно... потому что я действительно вначале вас только для этого "привлекала", как вы выразились, ну а потом мне очень скоро стало противно... и надоело мне все это притворство, уверяю вас! - прибавила она с горьким чувством, - да и все эти хлопоты тоже!

- И почему, почему бы вам не спросить тогда прямехоньким образом? Так бы и сказали: "Ведь ты знаешь про письмо, чего же ты притворяешься?" И я бы вам тотчас все сказал, тотчас признался!

- Да я вас... боялась немного. Признаюсь, я тоже вам и не Доверяла. Да и вправду: если я хитрила, то ведь и вы тоже, - прибавила она, усмехнувшись.

- Да, да, я был недостоин! - вскричал я пораженный. - О, вы еще не знаете всех бездн моего падения!

- Ну уж и бездн! Узнаю ваш слог, - тихо улыбнулась она. - Это письмо, -

прибавила она грустно, - было самым грустным и легкомысленным поступком моей жизни. Сознание об этом поступке было мне всегдашним укором. Под влиянием обстоятельств и опасений я усумнилась в моем милом, великодушном отце. Зная, что это письмо могло попасть... в руки злых людей... имея полные основания так думать (с жаром произнесла она), я трепетала, что им воспользуются, покажут папа... а на него это могло произвести чрезвычайное впечатление... в его положении... на здоровье его... и он бы меня разлюбил... Да, - прибавила она, смотря мне ясно в глаза и, вероятно, поймав на лету что-то в моем взгляде, - да, я боялась тоже и за участь мою: я боялась, что он... под влиянием своей болезни... мог лишить меня и своих милостей... Это чувство тоже входило, но я, наверно, и тут перед ним виновата: он так добр и великодушен, что, конечно, бы меня простил. Вот и все, что было. А что я так поступила с вами, то так не надо было, - кончила она, опять вдруг застыдившись. - Вы меня привели в стыд.

- Нет, вам нечего стыдиться! - вскричал я.

- Я действительно рассчитывала... на вашу пылкость... и сознаюсь в этом, - вымолвила она потупившись.

- Катерина Николаевна! Кто, кто, скажите, заставляет вас делать такие признания мне вслух? - вскрикнул я, как опьянелый, - ну что бы вам стоило встать и в отборнейших выражениях, самым тонким образом доказать мне, как дважды два, что хоть оно и было, но все-таки ничего не было, - понимаете, как обыкновенно умеют у вас в высшем свете обращаться с правдой? Ведь я глуп и груб, я бы вам тотчас поверил, я бы всему поверил от вас, что бы вы ни сказали! Ведь вам бы ничего не стоило так поступить? Ведь не боитесь же вы меня в самом деле? Как могли вы так добровольно унизиться перед выскочкой, перед жалким подростком?

- В этом по крайней мере я не унизилась перед вами, - промолвила она с чрезвычайным достоинством, по-видимому не поняв мое восклицание.

- О, напротив, напротив! я только это и кричу!..

- Ах, это было так дурно и так легкомысленно с моей стороны! -

воскликнула она, приподнимая к лицу свою руку и как бы стараясь закрыться рукой, - мне стыдно было еще вчера, а потому я и была так не по себе, когда вы у меня сидели... Вся правда в том, - прибавила она, - что теперь обстоятельства мои вдруг так сошлись, что мне необходимо надо было узнать наконец всю правду об участи этого несчастного письма, а то я было уж стала забывать о нем... потому что я вовсе не из этого только принимала вас у себя, - прибавила она вдруг.

Сердце мое задрожало.

- Конечно нет, - улыбнулась она тонкой улыбкой, - конечно нет! Я... Вы очень метко заметили это давеча, Аркадий Макарович, что мы часто с вами говорили как студент с студентом. Уверяю вас, что мне очень скучно бывает иногда в людях; особенно стало это после заграницы и всех этих наших семейных несчастий... Я даже мало теперь и бываю где-нибудь, и не от одной только лени. Мне часто хочется уехать в деревню. Я бы там перечла мои любимые книги, которые уж давно отложила, а все никак не сберусь прочесть. Я

вам про это уж говорила. Помните, вы смеялись, что я читаю русские газеты, по две газеты в день?

- Я не смеялся...

- Конечно, потому что и вас это так же волновало, а я вам давно призналась: я русская и Россию люблю. Вы помните, мы все с вами читали

"факты", как вы это называли (улыбнулась она). Вы хоть и очень часто бываете какой-то... странный, но вы иногда так оживлялись, что всегда умели сказать меткое слово, и интересовались именно тем, что меня интересовало. Когда вы бываете "студентом", вы, право, бываете милы и оригинальны. Вот другие роли вам, кажется, мало идут, - прибавила она с прелестной, хитрой усмешкой. - Вы помните, мы иногда по целым часам говорили про одни только цифры, считали и примеривали, заботились о том, сколько школ у нас, куда направляется просвещение. Мы считали убийства и уголовные дела, сравнивали с хорошими известиями... хотелось узнать, куда это все стремится и что с нами самими, наконец, будет. Я в вас встретила искренность. В свете с нами, с женщинами, так никогда не говорят. Я на прошлой неделе заговорила было с князем -вым о

Бисмарке, потому что очень интересовалась, а сама не умела решить, и вообразите, он сел подле и начал мне рассказывать, даже очень подробно, но все с какой-то иронией и с тою именно нестерпимою для меня снисходительностью, с которою обыкновенно говорят "великие мужи" с нами, женщинами, если те сунутся "не в свое дело"... А помните, как мы о Бисмарке с вами чуть не поссорились? Вы мне доказывали, что у вас есть своя идея

"гораздо почище" Бисмарковой, - засмеялась вдруг она. - Я в жизни встретила лишь двух людей, которые со мной говорили вполне серьезно: покойного мужа, очень, очень умного и... бла-го-родного человека, - произнесла она внушительно, - и еще - вы сами знаете кого...

- Версилова! - вскричал я. Я чуть дышал над каждым ее словом.

- Да; я очень любила его слушать, я стала с ним под конец вполне...

слишком, может быть, откровенною, но тогда-то он мне и не поверил!

- Не поверил?

- Да, ведь и никто никогда мне не верил.

- Но Версилов, Версилов!

- Он не просто не поверил, - промолвила она, опустив глаза и странно как-то улыбнувшись, - а счел, что во мне "все пороки".

- Которых у вас нет ни одного!

- Нет, есть некоторые и у меня.

- Версилов не любил вас, оттого и не понял вас, - вскричал я, сверкая глазами.

Что-то передернулось в ее лице.

- Оставьте об этом и никогда не говорите мне об... этом человеке... -

прибавила она горячо и с сильною настойчивостью. - Но довольно; пора. (Она встала, чтоб уходить.) - Что ж, прощаете вы меня или нет? - проговорила она, явно смотря на меня.

- Мне... вас... простить! Послушайте, Катерина Николаевна, и не рассердитесь! правда, что вы выходите замуж?

- Это еще совсем не решено, - проговорила она, как бы испугавшись чего-то, в смущении.

- Хороший он человек? Простите, простите мне этот вопрос!

- Да, очень хороший...

- Не отвечайте больше, не удостоивайте меня ответом! Я ведь знаю, что такие вопросы от меня невозможны! Я хотел лишь знать, достоин он или нет, но я про него узнаю сам.

- Ах, послушайте! - с испугом проговорила она.

- Нет, не буду, не буду. Я пройду мимо... Но вот что только скажу: дай вам бог всякого счастия, всякого, какое сами выберете... за то, что вы сами дали мне теперь столько счастья, в один этот час! Вы теперь отпечатались в душе моей вечно. Я приобрел сокровище: мысль о вашем совершенстве. Я

подозревал коварство, грубое кокетство и был несчастен... потому что не мог с вами соединить эту мысль... в последние дни я думал день и ночь; и вдруг все становится ясно как день! Входя сюда, я думал, что унесу иезуитство, хитрость, выведывающую змею, а нашел честь, славу, студента!.. Вы смеетесь?

Пусть, пусть! Ведь вы - святая, вы не можете смеяться над тем, что священно...

- О нет, я тому только, что у вас такие ужасные слова... Ну, что такое

"выведывающая змея"? - засмеялась она.

- У вас вырвалось сегодня одно драгоценное слово, - продолжал я в восторге. - Как могли вы только выговорить предо мной, "что рассчитывали на мою пылкость"? Ну пусть вы святая и признаетесь даже в этом, потому что вообразили в себе какую-то вину и хотели себя казнить... Хотя, впрочем, никакой вины не было, потому что если и было что, то от вас все свято! Но все-таки вы могли не сказать именно этого слова, этого выражения!.. Такое неестественное даже чистосердечие показывает лишь высшее ваше целомудрие, уважение ко мне, веру в меня, - бессвязно восклицал я. - О, не краснейте, не краснейте!.. И кто, кто мог клеветать и говорить, что вы - страстная женщина? О, простите: я вижу мучительное выражение на вашем лице; простите исступленному подростку его неуклюжие слова! Да и в словах ли, в выражениях ли теперь дело? Не выше ли вы всех выражений?.. Версилов раз говорил, что

Отелло не для того убил Дездемону, а потом убил себя, что ревновал, а потому, что у него отняли его идеал!.. Я это понял, потому что и мне сегодня возвратили мой идеал!

- Вы меня слишком хвалите: я не стою того, - произнесла она с чувством.

- Помните, что я говорила вам про ваши глаза? - прибавила она шутливо.

- Что у меня не глаза, а вместо глаз два микроскопа, и что я каждую муху преувеличиваю в верблюда! Нет-с, тут не верблюд!.. Как, вы уходите?

Она стояла среди комнаты, с муфтой и с шалью в руке.

- Нет, я подожду, когда вы выйдете, а сама выйду потом. Я еще напишу два слова Татьяне Павловне.

- Я сейчас уйду, сейчас, но еще раз: будьте счастливы, одни или с тем, кого выберете, и дай вам бог! А мне - мне нужен лишь идеал!

- Милый, добрый Аркадий Макарович, поверьте, что я об вас... Про вас отец мой говорит всегда: "милый, добрый мальчик!" Поверьте, я буду помнить всегда ваши рассказы о бедном мальчике, оставленном в чужих людях, и об уединенных его мечтах... Я слишком понимаю, как сложилась душа ваша... Но теперь хоть мы и студенты, - прибавила она с просящей и стыдливой улыбкой, пожимая руку мою, - но нам нельзя уже более видеться как прежде и, и...

верно, вы это понимаете?

- Нельзя?

- Нельзя, долго нельзя... в этом уж я виновата... Я вижу, что это теперь совсем невозможно... Мы будем встречаться иногда у папа...

"Вы боитесь "пылкости" моих чувств, вы не верите мне?" - хотел было я вскричать; но она вдруг так предо мной застыдилась, что слова мои сами не выговорились.

- Скажите, - вдруг остановила она меня уже совсем у дверей, - вы сами видели, что... то письмо... разорвано? Вы хорошо это запомнили? Почему вы тогда узнали, что это было то самое письмо к Андроникову?

- Крафт мне рассказал его содержание и даже показал мне его...

Прощайте! Когда я бывал у вас в кабинете, то робел при вас, а когда вы уходили, я готов был броситься и целовать то место на полу, где стояла ваша нога... - проговорил я вдруг безотчетно, сам не зная как и для чего, и, не взглянув на нее, быстро вышел.

Я пустился домой; в моей душе был восторг. Все мелькало в уме, как вихрь, а сердце было полно. Подъезжая к дому мамы, я вспомнил вдруг о

Лизиной неблагодарности к Анне Андреевне, об ее жестоком, чудовищном слове давеча, и у меня вдруг заныло за них всех сердце! "Как у них у всех жестко на сердце! Да и Лиза, что с ней?" - подумал я, став на крыльцо.

Я отпустил Матвея и велел приехать за мной, ко мне на квартиру в девять часов.

Глава пятая

I.

К обеду я опоздал, но они еще не садились и ждали меня. Может быть, потому, что я вообще у них редко обедал, сделаны были даже кой-какие особые прибавления: явились на закуску сардины и проч. Но к удивлению моему и к горю, я застал всех чем-то как бы озабоченными, нахмуренными: Лиза едва улыбнулась, меня завидя, а мама видимо беспокоилась; Версилов улыбался, но с натуги. "Уж не поссорились ли?" - подумалось мне. Впрочем, сначала все шло хорошо: Версилов только поморщился немного на суп с клецками и очень сгримасничал, когда подали зразы:

- Стоит только предупредить, что желудок мой такого-то кушанья не выносит, чтоб оно на другой же день и явилось, - вырвалось у него в досаде.

- Да ведь что ж, Андрей Петрович, придумать-то? Никак не придумаешь нового-то кушанья никакого, - робко ответила мама.

- Твоя мать - совершенная противоположность иным нашим газетам, у которых что ново, то и хорошо, - хотел было сострить Версилов но игривее и подружелюбнее; но у него как-то не вышло, и он только пуще испугал маму, которая, разумеется, ничего не поняла в сравнении ее с газетами и озиралась с недоумением. В эту минуту вошла Татьяна Павловна и, объявив, что уж отобедала, уселась подле мамы на диване.

Я все еще не успел приобрести расположения этой особы; даже, напротив, она еще пуще стала на меня нападать за все про все. Особенно усилилось ее неудовольствие на меня за последнее время: она видеть не могла моего франтовского платья, а Лиза передавала мне, что с ней почти случился припадок, когда она узнала, что у меня лихач-извозчик. Я кончил тем, что по возможности стал избегать с ней встречи. Два месяца назад, после отдачи наследства, я было забежал к ней поболтать о поступке Версилова, но не встретил ни малейшего сочувствия; напротив, она была страшно обозлена: ей очень не понравилось, что отдано все, а не половина; мне же она резко тогда заметила:

- Бьюсь об заклад, ты уверен, что он и деньги отдал и на дуэль вызывал, единственно чтоб поправиться в мнении Аркадия Макаровича.

И ведь почти она угадала: в сущности я что-то в этом роде тогда действительно чувствовал.

Я тотчас понял, только что она вошла, что она непременно на меня накинется; даже был немножко уверен, что она, собственно, для этого и пришла, а потому я стал вдруг необыкновенно развязен; да и ничего мне это не стоило, потому что я все еще, с давешнего, продолжал быть в радости и в сиянии. Замечу раз навсегда, что развязность никогда в жизни не шла ко мне, то есть не была мне к лицу, а, напротив, всегда покрывала меня позором. Так случилось и теперь: я мигом проврался; без всякого дурного чувства, а чисто из легкомыслия; заметив, что Лиза ужасно скучна, я вдруг брякнул, даже и не подумав о том, что говорю:

- В кои-то веки я здесь обедаю, и вот ты, Лиза, как нарочно, такая скучная!

- У меня голова болит, - ответила Лиза.

- Ах, боже мой, - вцепилась Татьяна Павловна, - что ж, что больна?

Аркадий Макарович изволил приехать обедать, должна плясать и веселиться.

- Вы решительно - несчастье моей жизни, Татьяна Павловна; никогда не буду при вас сюда ездить! - и я с искренней досадой хлопнул ладонью по столу; мама вздрогнула, а Версилов странно посмотрел на меня. Я вдруг рассмеялся и попросил у них прощения.

- Татьяна Павловна, беру слово о несчастье назад, - обратился я к ней, продолжая развязничать.

- Нет, нет, - отрезала она, - мне гораздо лестнее быть твоим несчастьем, чем наоборот, будь уверен.

- Милый мой, надо уметь переносить маленькие несчастия жизни, -

промямлил, улыбаясь, Версилов, - без несчастий и жить не стоит.

- Знаете, вы - страшный иногда ретроград, - воскликнул я, нервно смеясь.

- Друг мой, это наплевать.

- Нет, не наплевать! Зачем вы ослу не говорите прямо, когда он - осел?

- Уж ты не про себя ли? Я, во-первых, судить никого не хочу и не могу.

- Почему не хотите, почему не можете?

- И лень, и претит. Одна умная женщина мне сказала однажды, что я не имею права других судить потому, что "страдать не умею", а чтобы стать судьей других, надо выстрадать себе право на суд. Немного высокопарно, но в применении ко мне, может, и правда, так что я даже с охотой покорился суждению.

- Да неужто ж это Татьяна Павловна вам сказала? - воскликнул я.

- А ты почему узнал? - с некоторым удивлением взглянул Версилов.

- Да я по лицу Татьяны Павловны угадал; она вдруг так дернулась.

Я угадал случайно. Фраза эта действительно, как оказалось потом, высказана была Татьяной Павловной Версилову накануне в горячем разговоре. Да и вообще, повторяю, я с моими радостями и экспансивностями налетел на них всех вовсе не вовремя: у каждого из них было свое, и очень тяжелое.

- Ничего я не понимаю, потому что все это так отвлеченно; и вот черта:

ужасно как вы любите отвлеченно говорить, Андрей Петрович; это -

эгоистическая черта; отвлеченно любят говорить одни только эгоисты.

- Неглупо сказано, но ты не приставай.

- Нет, позвольте, - лез я с экспансивностями, - что значит "выстрадать право на суд"? Кто честен, тот и судья - вот моя мысль.

- Немного же ты в таком случае наберешь судей.

- Одного уж я знаю.

- Кого это?

- Он теперь сидит и говорит со мной.

Версилов странно усмехнулся, нагнулся к самому моему уху и, взяв меня за плечо, прошептал мне: "Он тебе все лжет".

Я до сих пор не понимаю, что у него тогда была за мысль, но очевидно он в ту минуту был в какой-то чрезвычайной тревоге (вследствие одного известия, как сообразил я после). Но это слово "он тебе все лжет" было так неожиданно и так серьезно сказано и с таким странным, вовсе не шутливым выражением, что я весь как-то нервно вздрогнул, почти испугался и дико поглядел нa него; но

Версилов поспешил рассмеяться.

- Ну и слава богу! - сказала мама, испугавшись тому, что он шептал мне на ухо, - а то я было подумала... Ты, Аркаша, на нас не сердись; умные-то люди и без нас с тобой будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли нас друг у дружки не будет?

- Тем-то и безнравственна родственная любовь, мама, что она - не заслуженная. Любовь надо заслужить.

- Пока-то еще заслужишь, а здесь тебя и ни за что любят.

Все вдруг рассмеялись.

- Ну, мама, вы, может, и не хотели выстрелить, а птицу убили! -

вскричал я, тоже рассмеявшись.

- А ты уж и в самом деле вообразил, что тебя есть за что любить, -

набросилась опять Татьяна Павловна, - мало того, что даром тебя любят, тебя сквозь отвращенье они любят!

- Ан вот нет! - весело вскричал я, - знаете ли, кто, может быть, сказал мне сегодня, что меня любит?

- Хохоча над тобой, сказал! - вдруг как-то неестественно злобно подхватила Татьяна Павловна, как будто именно от меня и ждала этих слов. -

Да деликатный человек, а особенно женщина, из-за одной только душевной грязи твоей в омерзение придет. У тебя пробор на голове, белье тонкое, платье у француза сшито, а ведь все это - грязь! Тебя кто обшил, тебя кто кормит, тебе кто деньги, чтоб на рулетках играть, дает? Вспомни, у кого ты брать не стыдишься?

Мама до того вся вспыхнула, что я никогда еще не видал такого стыда на ее лице. Меня всего передернуло:

- Если я трачу, то трачу свои деньги и отчетом никому не обязан, -

отрезал было я, весь покраснев.

- Чьи свои? Какие свои?

- Не мои, так Андрей Петровичевы. Он мне не откажет... Я брал у князя в зачет его долга Андрею Петровичу...

- Друг мой, - проговорил вдруг твердо Версилов, - там моих денег ни копейки нет.

Фраза была ужасно значительна. Я осекся на месте. О, разумеется, припоминая все тогдашнее, парадоксальное и бесшабашное настроение мое, я конечно бы вывернулся каким-нибудь "благороднейшим" порывом, или трескучим словечком, или чем-нибудь, нo вдруг я заметил в нахмуренном лице Лизы какое-то злобное, обвиняющее выражение, несправедливое выражение, почти насмешку, и точно бес меня дернул:

- Вы, сударыня, - обратился я вдруг к ней, - кажется, часто посещаете в квартире князя Дарью Онисимовну? Так не угодно ли вам передать ему самой вот эти триста рублей, за которые вы меня сегодня уж так пилили!

Я вынул деньги и протянул ей. Ну поверят ли, что низкие слова эти были сказаны тогда без всякой цели, то есть без малейшего намека на что-нибудь.

Да и намека такого не могло быть, потому что в ту минуту я ровнешенько ничего не знал. Может быть, у меня было лишь желание чем-нибудь кольнуть ее, сравнительно ужасно невинным, вроде того, что вот, дескать, барышня, а не в свое дело мешается, так вот не угодно ли, если уж непременно вмешаться хотите, самой встретиться с этим князем, с молодым человеком, с петербургским офицером, и ему передать, "если уж так захотели ввязываться в дела молодых людей". Но каково было мое изумление, когда вдруг встала мама и, подняв передо мной палец и грозя мне, крикнула:

- Не смей! Не смей!

Ничего подобного этому я не мог от нее представить и сам вскочил с места, не то что в испуге, а с каким-то страданием, с какой-то мучительной раной на сердце, вдруг догадавшись, что случилось что-то тяжелое. Но мама не долго выдержала: закрыв руками лицо, она быстро вышла из комнаты. Лиза, даже не глянув в мою сторону, вышла вслед за нею. Татьяна Павловна с полминуты смотрела на меня молча:

- Да неужто ты в самом деле что-нибудь хотел сморозить? - загадочно воскликнула она, с глубочайшим удивлением смотря на меня, но, не дождавшись моего ответа, тоже побежала к ним. Версилов с неприязненным, почти злобным видом встал из-за стола и взял в углу свою шляпу.

- Я полагаю, что ты вовсе не так глуп, а только невинен, - промямлил он мне насмешливо. - Если придут, скажи, чтоб меня не ждали к пирожному: я немножко пройдусь.

Я остался один; сначала мне было странно, потом обидно, а потом я ясно увидел, что я виноват. Впрочем, я не знал, в чем, собственно, я виноват, а только что-то почувствовал. Я сидел у окна и ждал. Прождав минут десять, я тоже взял шляпу и пошел наверх, в мою бывшую светелку. Я знал, что они там, то есть мама и Лиза, и что Татьяна Павловна уже ушла. Так я их и нашел обеих вместе на моем диване, об чем-то шептавшихся. При моем появлении обе тотчас же перестали шептаться. К удивлению моему, они на меня не сердились; мама по крайней мере мне улыбнулась.

- Я, мама, виноват... - начал было я.

- Ну, ну, ничего, - перебила мама, - а вот любите только друг дружку и никогда не ссорьтесь, то и бог счастья пошлет.

- Он, мама, никогда меня не обидит, я вам это говорю! - убежденно и с чувством проговорила Лиза.

- Если б не эта только Татьяна Павловна, ничего бы не вышло, - вскричал я, - скверная она!

- Видите, мама? Слышите? - указала ей на меня Лиза.

- Я вот что вам скажу обеим, - провозгласил я, - если в свете гадко, то гадок только я, а все остальное - прелесть!

- Аркаша, не рассердись, милый, а кабы ты в самом деле перестал...

- Это играть? Играть? Перестану, мама; сегодня в последний раз еду, особенно после того, как Андрей Петрович сам и вслух объявил, что его денег там нет ни копейки. Вы не поверите, как я краснею... Я, впрочем, должен с ним объясниться... Мама, милая, в прошлый раз я здесь сказал... неловкое слово... мамочка, я врал: я хочу искренно веровать, я только фанфаронил, и очень люблю Христа...

У нас в прошлый раз действительно вышел разговор в этом роде; мама была очень огорчена и встревожена. Выслушав меня теперь, она улыбнулась мне как ребенку:

- Христос, Аркаша, все простит: и хулу твою простит, и хуже твоего простит. Христос - отец, Христос не нуждается и сиять будет даже в самой глубокой тьме...

Я с ними простился и вышел, подумывая о шансах увидеться сегодня с

Версиловым; мне очень надо было переговорить с ним, а давеча нельзя было. Я

сильно подозревал, что он дожидается у меня на квартире. Пошел я пешком; с тепла принялось слегка морозить, и пройтись было очень приятно.

II.

Я жил близ Вознесенского моста, в огромном доме, на дворе. Почти входя в ворота, я столкнулся с выходившим от меня Версиловым.

- По моему обычаю, дошел, гуляя, до твоей квартиры и даже подождал тебя у Петра Ипполитовича, но соскучился. Они там у тебя вечно ссорятся, а сегодня жена у него даже слегла и плачет. Посмотрел и пошел.

Мне почему-то стало досадно.

- Вы, верно, только ко мне одному и ходите, и, кроме меня да Петра

Ипполитовича, у вас никого нет во всем Петербурге?

- Друг мой... да ведь все равно.

- Куда же теперь-то?

- Нет, уж я к тебе не вернусь. Если хочешь - пройдемся, славный вечер.

- Если б вместо отвлеченных рассуждений вы говорили со мной по-человечески и, например, хоть намекнули мне только об этой проклятой игре, я бы, может, не втянулся как дурак, - сказал я вдруг.

- Ты раскаиваешься? Это хорошо, - ответил он, цедя слова, - я и всегда подозревал, что у тебя игра - не главное дело, а лишь вре-мен-ное уклонение... Ты прав, мой друг, игра - свинство, и к тому же можно проиграться.

- И чужие деньги проигрывать.

- А ты проиграл и чужие?

- Ваши проиграл. Я брал у князя за ваш счет. Конечно, это - страшная нелепость и глупость с моей стороны... считать ваши деньги своими, но я все хотел отыграться.

- Предупреждаю тебя еще раз, мой милый, что там моих денег нет. Я знаю, этот молодой человек сам в тисках, и я на нем ничего не считаю, несмотря на его обещания.

- В таком случае, я в вдвое худшем положении... я в комическом положении! И с какой стати ему мне давать, а мне у него брать после этого?

- Это - уж твое дело... А действительно, нет ни малейшей стати тебе брать у него, а?

- Кроме товарищества...

- Нет, кроме товарищества? Нет ли чего такого, из-за чего бы ты находил возможным брать у него, а? Ну, там по каким бы то ни было соображениям?

- По каким это соображениям? Я не понимаю.

- И тем лучше, что не понимаешь, и, признаюсь, мой друг, я был в этом уверен. Brisons-lа, mon cher, и постарайся как-нибудь не играть.

- Если б вы мне зараньше сказали! Вы и теперь мне говорите точно мямлите.

- Если б я зараньше сказал, то мы бы с тобой только рассорились, и ты меня не с такой бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай, мой милый, что все эти спасительные заранее советы - все это есть только вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в том, что этим маневром ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается, как ни вторгайся... и все тебя разлюбят.

- Я рад, что вы со мной начали говорить не об отвлеченностях. Я вас еще об одном хочу спросить, давно хочу, но все как-то с вами нельзя было.

Хорошо, что мы на улице. Помните, в тот вечер у вас, в последний вечер, два месяца назад, как мы сидели с вами у меня "в гробе" и я расспрашивал вас о маме и о Макаре Ивановиче, - помните ли, как я был с вами тогда "развязен"?

Можно ли было позволить пащенку-сыну в таких терминах говорить про мать? И

что ж? вы ни одним словечком не подали виду: напротив, сами "распахнулись", а тем и меня еще пуще развязали.

- Друг ты мой, мне слишком приятно от тебя слышать... такие чувства...

Да, я помню очень, я действительно ждал тогда появления краски в твоем лице, и если сам поддавал, то, может быть, именно чтоб довести тебя до предела...

- И только обманули меня тогда и еще пуще замутили чистый источник в душе моей! Да, я - жалкий подросток и сам не знаю поминутно, что зло, что добро. Покажи вы мне тогда хоть капельку дороги, и я бы догадался и тотчас вскочил на правый путь. Но вы только меня тогда разозлили.

- Cher enfant, я всегда предчувствовал, что мы, так или иначе, а с тобой сойдемся: эта "краска" в твоем лице пришла же теперь к тебе сама собой и без моих указаний, а это, клянусь, для тебя же лучше... Ты, мой милый, я замечаю, в последнее время много приобрел... неужто в обществе этого князька?

- Не хвалите меня, я этого не люблю. Не оставляйте в моем сердце тяжелого подозрения, что вы хвалите из иезуитства, во вред истине, чтоб не переставать нравиться. А в последнее время... видите ли... я к женщинам ездил. Я очень хорошо принят, например, у Анны Андреевны, вы знаете?

- Я это знаю от нее же, мой друг. Да, она - премилая и умная. Mais brisons-lа, mon cher. Мне сегодня как-то до странности гадко - хандра, что ли? Приписываю геморрою. Что дома? Ничего? Ты там, разумеется, примирился, и были объятия? Cela va sans dire. Грустно как-то к ним иногда бывает возвращаться, даже после самой скверной прогулки. Право, иной раз лишний крюк по дождю сделаю, чтоб только подольше не возвращаться в эти недра... И

скучища же, скучища, о боже!

- Мама...

- Твоя мать - совершеннейшее и прелестнейшее существо, mais... Одним словом, я их, вероятно, не стою. Кстати, что у них там сегодня? Они за последние дни все до единой какие-то такие... Я, знаешь, всегда стараюсь игнорировать, но там что-то у них сегодня завязалось... Ты ничего не заметил?

- Ничего не знаю решительно и даже не заметил бы совсем, если б не эта проклятая Татьяна Павловна, которая не может не полезть кусаться. Вы правы:

там что-то есть. Давеча я Лизу застал У Анны Андреевны; она и там еще была какая-то... даже удивила меня. Ведь вы знаете, что она принята у Анны

Андреевны?

- Знаю, мой друг. А ты... ты когда же был давеча у Анны Андреевны, в котором именно часу то есть? Это мне надо для одного факта.

- От двух до трех. И представьте, когда я выходил, приезжал князь...

Тут я рассказал ему весь мой визит до чрезвычайной подробности. Он все выслушал молча; о возможности сватовства князя к Анне Андреевне не промолвил ни слова; на восторженные похвалы мои Анне Андреевне промямлил опять, что

"она - милая".

- Я ее чрезвычайно успел удивить сегодня, сообщив ей самую свежеиспеченную светскую новость о том, что Катерина Николаевна Ахмакова выходит за барона Бьоринга, - сказал я вдруг, как будто вдруг что-то сорвалось у меня.

- Да? Представь же себе, она мне эту самую "новость" сообщила еще давеча, раньше полудня, то есть гораздо раньше, чем ты мог удивить ее.

- Что вы? - так и остановился я на месте, - а откуда ж она узнать могла? А впрочем, что ж я? разумеется, она могла узнать раньше моего, но ведь представьте себе: она выслушала от меня, как совершенную новость!

Впрочем... впрочем, что ж я? да здравствует широкость! Надо широко допускать характеры, так ли? Я бы, например, тотчас все разболтал, а она запрет в табакерку... И пусть, и пусть, тем не менее она - прелестнейшее существо и превосходнейший характер!

- О, без сомнения, каждый по-своему! И что оригинальнее всего: эти превосходные характеры умеют иногда чрезвычайно своеобразно озадачивать;

вообрази, Анна Андреевна вдруг огорошивает меня сегодня вопросом: "Люблю ли я Катерину Николаевну Ахмакову или нет?"

- Какой дикий и невероятный вопрос! - вскричал я, опять ошеломленный. У

меня даже замутилось в глазах. Никогда еще я не заговаривал с ним об этой теме, и - вот он сам...

- Чем же она формулировала?

- Ничем, мой друг, совершенно ничем; табакерка заперлась тотчас же и еще пуще, и, главное, заметь, ни я не допускал никогда даже возможности подобных со мной разговоров, ни она... Впрочем, ты сам говоришь, что ее знаешь, а потому можешь представить, как к ней идет подобный вопрос... Уж не знаешь ли ты чего?

- Я так же озадачен, как и вы. Любопытство какое-нибудь, может быть, шутка?

- О, напротив, самый серьезный вопрос, и не вопрос, а почти, так сказать, запрос, и очевидно для самых чрезвычайных и категорических причин.

Не будешь ли у ней? Не узнаешь ли чего? Я бы тебя даже просил, видишь ли...

- Но возможность, главное - возможность только предположить вашу любовь к Катерине Николаевне! Простите, я все еще не выхожу из остолбенения. Я

никогда, никогда не дозволял себе говорить с вами на эту или на подобную тему...

- И благоразумно делал, мой милый.

- Ваши бывшие интриги и ваши сношения - уж конечно, эта тема между нами неприлична, и даже было бы глупо с моей стороны; но я, именно за последнее время, за последние дни, несколько раз восклицал про себя: что, если б вы любили хоть когда-нибудь эту женщину, хоть минутку? - о, никогда бы вы не сделали такой страшной ошибки на ее счет в вашем мнении о ней, как та, которая потом вышла! О том, что вышло, - про то я знаю: о вашей обоюдной вражде и о вашем отвращении, так сказать, обоюдном друг от друга я знаю, слышал, слишком слышал, еще в Москве слышал; но ведь именно тут прежде всего выпрыгивает наружу факт ожесточенного отвращения, ожесточенность неприязни, именно нелюбви, а Анна Андреевна вдруг задает вам: "Любите ли?" Неужели она так плохо рансеньирована? (5) Дикое что-то! Она смеялась, уверяю вас, смеялась!

- Но я замечаю, мой милый, - послышалось вдруг что-то нервное и задушевное в его голосе, до сердца проницающее, что ужасно редко бывало с ним, - я замечаю, что ты и сам слишком горячо говоришь об этом. Ты сказал сейчас, что ездишь к женщинам... мне, конечно, тебя расспрашивать как-то...

на эту тему, как ты выразился... Но и "эта женщина" не состоит ли тоже в списке недавних друзей твоих?

- Эта женщина... - задрожал вдруг мой голос, - слушайте, Андрей

Петрович, слушайте: эта женщина есть то, что вы давеча у этого князя говорили про "живую жизнь", - помните? Вы говорили, что эта "живая жизнь"

есть нечто до того прямое и простое, до того прямо на вас смотрящее, что именно из-за этой-то прямоты и ясности и невозможно поверить, чтоб это было именно то самое, чего мы всю жизнь с таким трудом ищем... Ну вот, с таким взглядом вы встретили и женщину-идеал и в совершенстве, в идеале признали -

"все пороки"! Вот вам!

Читатель может судить, в каком я был исступлении.

- "Все пороки"! Ого! Эту фразу я знаю! - воскликнул Версилов. - И если уж до того дошло, что тебе сообщена такая фраза, то уж не поздравить ли тебя с чем? Это означает такую интимность между вами, что, может быть, придется даже похвалить тебя за скромность и тайну, к которой способен редкий молодой человек...

В его голосе сверкал милый, дружественный, ласкающий смех... что-то вызывающее и милое было в его словах, в его светлом лице, насколько я мог заметить ночью. Он был в удивительном возбуждении. Я весь засверкал поневоле.

- Скромность, тайна! О нет, нет! - восклицал я, краснея и в то же время сжимая его руку, которую как-то успел схватить и, не замечая того, не выпускал еe. - Нет, ни за что!.. Одним словом, меня поздравлять не с чем, и тут никогда, никогда не может ничего случиться, - задыхался я и летел, и мне так хотелось лететь, мне так было это приятно, - знаете... ну уж пусть будет так однажды, один маленький разочек! Видите, голубчик, славный мой папа, -

вы позволите мне вас назвать папой, - не только отцу с сыном, но и всякому нельзя говорить с третьим лицом о своих отношениях к женщине, даже самых чистейших! Даже чем чище, тем тут больше должно положить запрету! Это претит, это грубо, одним словом - конфидент (4) невозможен! Но ведь если нет ничего, ничего совершенно, то ведь тогда можно говорить, можно?

- Как сердце велит.

- Нескромный, очень нескромный вопрос: ведь вы, в вашу жизнь, знавали женщин, имели связи?.. Я вообще, вообще, я не в частности! - краснел я и захлебывался от восторга.

- Положим, бывали грехи.

- Так вот что - случай, а вы мне его разъясните, как более опытный человек: вдруг женщина говорит, прощаясь с вами, этак нечаянно, сама смотрит в сторону: "Я завтра в три часа буду там-то"... ну, положим, у Татьяны

Павловны, - сорвался я и полетел окончательно. Сердце у меня стукнуло и остановилось; я даже говорить приостановился, не мог. Он ужасно слушал.

- И вот, завтра я в три часа у Татьяны Павловны, вхожу и рассуждаю так:

"Отворит кухарка, - вы знаете ее кухарку? - я и спрошу первым словом: дома

Татьяна Павловна? И если кухарка скажет, что нет дома Татьяны Павловны, а что ее какая-то гостья сидит и ждет, - что я тогда должен заключить, скажите, если вы... Одним словом, если вы..."

- Просто-запросто, что тебе назначено было свидание. Но, стало быть, это было? И было сегодня? Да?

- О нет, нет, нет, ничего, ничего! Это было, но было не то; свидание, но не для того, и я это прежде всего заявляю, чтоб не быть подлецом, было, но...

- Друг мой, все это начинает становиться до того любопытным, что я предлагаю...

- Сам давал по десяти и по двадцати пяти просителям. На крючок! Только несколько копеек, умоляет поручик, просит бывший поручик! - загородила нам вдруг дорогу высокая фигура просителя, может быть действительно отставного поручика. Любопытнее всего, что он весьма даже хорошо был одет для своей профессии, а между тем протягивал руку.

III.

Этот мизернейший анекдот о ничтожном поручике я нарочно не хочу пропустить, так как весь Версилов вспоминается мне теперь не иначе как со всеми мельчайшими подробностями обстановки тогдашней роковой для него минуты. Роковой, а я и не знал того!

- Если вы, сударь, не отстанете, то я немедленно позову полицию, -

вдруг как-то неестественно возвысил голос Версилов, останавливаясь пред поручиком.

Я бы никогда не мог вообразить такого гнева от такого философа и из-за такой ничтожной причины. И заметьте, что мы прервали разговор на самом интереснейшем для него месте, о чем он и сам заявил.

- Так неужто у вас и пятелтышки нет? - грубо прокричал поручик, махнув рукой, - да у какой же теперь канальи есть пятелтынный! Ракальи! Подлецы!

Сам в бобрах, а из-за пятелтынного государственный вопрос делает!

- Городовой! - крикнул Версилов. Но кричать и не надо было: городовой как раз стоял на углу и сам слышал брань поручика.

- Я вас прошу быть свидетелем оскорбления, а вас прошу пожаловать в участок, - проговорил Версилов.

- Э-э, мне все равно, решительно ничего не докажете! Преимущественно ума не докажете!

- Не упускайте, городовой, и проводите нас, - настоятельно заключил

Версилов.

- Да неужто мы в участок? Черт с ним! - прошептал я ему.

- Непременно, мой милый. Эта бесшабашность на наших улицах начинает надоедать до безобразия, и если б каждый исполнял свой долг, то вышло бы всем полезнее. C'est comique, mais c'est, ce que nous ferons.

Шагов сотню поручик очень горячился, бодрился и храбрился; он уверял, что "так нельзя", что тут "из пятелтышки" и проч., и проч. Но наконец начал что-то шептать городовому. Городовой, человек рассудительный и видимо враг уличных нервностей, кажется, был на его стороне, но лишь в известном смысле.

Он бормотал ему вполголоса на его вопросы, что "теперь уж нельзя", что "дело вышло" и что "если б, например, вы извинились, а господин согласился принять извинение, то тогда разве..."

- Ну, па-а-слушайте, милостивый государь, ну, куда мы идем? Я вас спрашиваю: куда мы стремимся и в чем тут остроумие? - громко прокричал поручик. - Если человек несчастный в своих неудачах соглашается принесть извинение... если, наконец, вам надо его унижение... Черт возьми, да не в гостиной же мы, а на улице! Для улицы и этого извинения достаточно...

Версилов остановился и вдруг расхохотался; я даже было подумал, что всю эту историю он вел для забавы, но это было не так.

- Совершенно вас извиняю, господин офицер, и уверяю вас, что вы со способностями. Действуйте так и в гостиной - скоро и Для гостиной этого будет совершенно достаточно, а пока вот вам Два двугривенных, выпейте и закусите; извините, городовой, за беспокойство, поблагодарил бы и вас за труд, но вы теперь на такой благородной ноге... Милый мой, - обратился он ко мне, - тут есть одна харчевня, в сущности страшный клоак, но там можно чаю напиться, и я б тебе предложил... вот тут сейчас, пойдем же.

Повторяю, я еще не видал его в таком возбуждении, хотя лицо его было весело и сияло светом; но я заметил, что когда он вынимал из портмоне два двугривенных, чтоб отдать офицеру, то у него дрожали руки, а пальцы совсем не слушались, так что он наконец попросил меня вынуть и дать поручику; я забыть этого не могу.

Привел он меня в маленький трактир на канаве, внизу. Публики было мало.

Играл расстроенный сиплый органчик, пахло засаленными салфетками; мы уселись в углу.

- Ты, может быть, не знаешь? я люблю иногда от скуки... от ужасной душевной скуки... заходить в разные вот эти клоаки. Эта обстановка, эта заикающаяся ария из "Лючии", эти половые в русских до неприличия костюмах, этот табачище, эти крики из биллиардной - все это до того пошло и прозаично, что граничит почти с фантастическим. Ну, так что ж, мой милый? этот сын

Марса остановил нас на самом, кажется, интересном месте... А вот и чай; я люблю здесь чай... Представь, Петр Ипполитович вдруг сейчас стал там уверять этого другого рябого постояльца, что в английском парламенте, в прошлом столетии, нарочно назначена была комиссия из юристов, чтоб рассмотреть весь процесс Христа перед первосвященником и Пилатом, единственно чтоб узнать, как теперь это будет по нашим законам, и что все было произведено со всею торжественностью, с адвокатами, прокурорами и с прочим... ну и что присяжные принуждены были вынести обвинительный приговор... Удивительно что такое! Тот дурак жилец стал спорить, обозлился и рассорился и объявил, что завтра съезжает... хозяйка расплакалась, потому что теряет доход... Mais passons. В

этих трактирах бывают иногда соловьи. Знаешь старый московский анекдот а la

Петр Ипполитович? Поет в московском трактире соловей, входит купец "ндраву моему не препятствуй": "Что стоит соловей?" - "Сто рублей". - "Зажарить и подать!" Зажарили и подали. "Отрежь на гривенник". Я Петру Ипполитовичу рассказывал раз, но он не поверил, и даже с негодованием...

Он много еще говорил. Привожу эти отрывки для образчика. Он беспрерывно меня перебивал, чуть лишь я раскрывал рот, чтоб начать мой рассказ, и начинал говорить совершенно какой-нибудь особенный и не идущий вздор;

говорил возбужденно, весело; смеялся бог знает чему и даже хихикал, чего я от него никогда не видывал. Он залпом выпил стакан чаю и налил новый. Теперь мне понятно: он походил тогда на человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое письмо и которое тот положил перед собой и нарочно не распечатывает, напротив, долго вертит в руках, осматривает конверт, печать, идет распорядиться в другую комнату, отдаляет, одним словом, интереснейшую минуту, зная, что она ни за что не уйдет от него, и все это для большей полноты наслаждения.

Я, разумеется, все рассказал ему, все с самого начала, и рассказывал, может быть, около часу. Да и как могло быть иначе; я жаждал говорить еще давеча. Я начал с самой первой нашей встречи, тогда у князя, по ее приезде из Москвы; потом рассказал, как все это шло постепенно. Я не пропустил ничего, да и не мог пропустить: он сам наводил, он угадывал, он подсказывал.

Мгновениями мне казалось, что происходит что-то фантастическое, что он где-нибудь там сидел или стоял за дверьми, каждый раз, во все эти два месяца: он знал вперед каждый мой жест, каждое мое чувство. Я ощущал необъятное наслаждение в этой исповеди ему, потому что видел в нем такую задушевную мягкость, такую глубокую психологическую тонкость, такую удивительную способность угадывать с четверть слова. Он выслушивал нежно, как женщина. Главное, он сумел сделать так, что я ничего не стыдился; иногда он вдруг останавливал меня на какой-нибудь подробности; часто останавливал и нервно повторял: "Не забывай мелочей, главное - не забывай мелочей, чем мельче черта, тем иногда она важнее". И в этом роде он несколько раз перебивал меня. О, разумеется, я начал сначала свысока, к ней свысока, но быстро свел на истину. Я искренно рассказал ему, что готов был бросаться целовать то место на полу, где стояла ее нога. Всего краше, всего светлее было то, что он в высшей степени понял, что "можно страдать страхом по документу" и в то же время оставаться чистым и безупречным существом, каким она сегодня передо мной открылась. Он в высшей степени понял слово

"студент". Но когда я уже оканчивал, то заметил, что сквозь добрую улыбку его начало по временам проскакивать что-то уж слишком нетерпеливое в его взгляде, что-то как бы рассеянное и резкое. Когда я дошел до "документа", то подумал про себя: "Сказать ему настоящую правду или не сказать?" - и не сказал, несмотря на весь мой восторг. Это я отмечаю здесь для памяти на всю мою жизнь. Я ему объяснил дело так же, как и ей, то есть Крафтом. Глаза его загорелись. Странная складка мелькнула на лбу, очень мрачная складка.

- Ты твердо помнишь, мой милый, об этом письме, что Крафт его сжег на свечке? Ты не ошибаешься?

- Не ошибаюсь, - подтвердил я.

- Дело в том, что эта грамотка слишком важна для нее, и, будь только она у тебя сегодня в руках, то ты бы сегодня же мог... - Но что "мог", он не договорил. - А что, у тебя нет ее теперь в руках?

Я весь вздрогнул внутри, но не снаружи. Снаружи я ничем не выдал себя, не смигнул; но я все еще не хотел верить вопросу.

- Как нет в руках? Теперь в руках? Да ведь если Крафт ее тогда сжег?

- Да? - устремил он на меня огневой, неподвижный взгляд, памятный мне взгляд. Впрочем, он улыбался, но все добродушие его, вся женственность выражения, бывшая доселе, вдруг исчезли. Настало что-то неопределенное и расстроенное; он все более и более становился рассеян. Владей он тогда собой более, именно так, как до той минуты владел, он не сделал бы мне этого вопроса о документе; если же сделал, то наверно потому, что сам был в исступлении. Впрочем, я говорю лишь теперь; но тогда я не так скоро вникнул в перемену, происшедшую с ним: я все еще продолжал лететь, а в душе была все та же музыка. Но рассказ был кончен; я смотрел на него.

- Удивительное дело, - проговорил он вдруг, когда я уже высказал все до последней запятой, - престранное дело, мой друг: ты говоришь, что был там от трех до четырех и что Татьяны Павловны не было дома?

- Ровно от трех до половины пятого.

- Ну, представь же себе, я заходил к Татьяне Павловне ровнешенько в половину четвертого, минута в минуту, и она встретила меня в кухне: я ведь почти всегда к ней хожу через черный ход.

- Как, она встретила вас в кухне? - вскричал я, отшатнувшись от изумления.

- Да, и объявила мне, что не может принять меня; я у ней пробыл минуты две, а заходил лишь позвать ее обедать.

- Может быть, она только что откуда-нибудь воротилась?

- Не знаю; впрочем - конечно нет. Она была в своей распашной кофте. Это было ровнешенько в половине четвертого.

- Но... Татьяна Павловна не сказала вам, что я тут?

- Нет, она мне не сказала, что ты тут... Иначе я бы знал и тебя об этом не спрашивал.

- Послушайте, это очень важно...

- Да... с какой точки судя; и ты даже побледнел, мой милый; а впрочем, что же так уж важно-то?

- Меня осмеяли как ребенка!

- Просто "побоялась твоей пылкости", как сама она тебе выразилась, -

ну, и заручилась Татьяной Павловной.

- Но боже, какая это была проделка! Послушайте, она дала мне все это высказать при третьем лице, при Татьяне Павловне; та, стало быть, все слышала, что я давеча говорил! Это... это ужасно даже вообразить!

- C'est selon, mon cher. И притом же ты сам давеча упомянул о

"широкости" взгляда на женщину вообще и воскликнул: "Да здравствует широкость!"

- Если б я был Отелло, а вы - Яго, то вы не могли бы лучше... впрочем, я хохочу! Не может быть никакого Отелло, потому что нет никаких подобных отношений. Да и как не хохотать! Пусть! Я все-таки верю в то, что бесконечно меня выше, и не теряю моего идеала!.. Если это - шутка с ее стороны, то я прощаю. Шутка с жалким подростком - пусть! Да ведь и не рядил же я себя ни во что, а студент - студент все-таки был и остался, несмотря ни на что, в душе ее был, в сердце ее был, существует и будет существовать! Довольно!

Послушайте, как вы думаете: поехать мне к ней сейчас, чтобы всю правду узнать, или нет? Я говорил "хохочу", а у меня были слезы на глазах.

- Что ж? съезди, мой друг, если хочешь.

- Я как будто измарался душой, что вам все это пересказал. Не сердитесь, голубчик, но об женщине, я повторяю это, - об женщине нельзя сообщать третьему лицу; конфидент не поймет. Ангел и тот не поймет. Если женщину уважаешь - не бери конфидента, если себя уважаешь - не бери конфидента! Я теперь не уважаю себя. До свиданья; не прощу себе...

- Полно, мой милый, ты преувеличиваешь. Сам же ты говоришь, что "ничего не было".

Мы вышли на канаву и стали прощаться.

- Да неужто ты никогда меня не поцелуешь задушевно, по-детски, как сын отца? - проговорил он мне с странною дрожью в голосе. Я горячо поцеловал его.

- Милый... будь всегда так же чист душой, как теперь.

Никогда в жизни я еще не целовал его, никогда бы я не мог вообразить, что он сам захочет.

Глава шестая

I.

"Разумеется, ехать! - решил было я, поспешая домой, - сейчас же ехать.

Весьма вероятно, что застану ее дома одну; одну или с кем-нибудь - все равно: можно вызвать. Она меня примет; удивится, но примет. А не примет, то я настою, чтоб приняла, пошлю сказать, что крайне нужно. Она подумает, что что-нибудь о документе, и примет. И узнаю все об Татьяне. А там... а там что ж? Если я не прав, я ей заслужу, а если я прав, а она виновата, то ведь тогда уж конец всему! Во всяком случае - конец всему! Что ж я проигрываю?

Ничего не проигрываю. Ехать! Ехать!"

И вот, никогда не забуду и с гордостью вспомяну, что я не поехал! Это никому не будет известно, так и умрет, но довольно и того, что это мне известно и что я в такую минуту был способен на благороднейшее мгновение!

"Это искушение, а я пройду мимо его, - решил я наконец, одумавшись, - меня пугали фактом, а я не поверил и не потерял веру в ее чистоту! И зачем ехать, о чем справляться? Почему она так непременно должна была верить в меня, как я в нее, в мою "чистоту", не побояться "пылкости" и не заручиться Татьяной?

Я еще не заслужил этого в ее глазах. Пусть, пусть она не знает, что я заслуживаю, что я не соблазняюсь "искушениями", что я не верю злым на нее наветам: зато я сам это знаю и буду себя уважать за это. Уважать свое чувство. О да, она допустила меня высказаться при Татьяне, она допустила

Татьяну, она знала, что тут сидит и подслушивает Татьяна (потому что та не могла не подслушивать), она знала, что та надо мной смеется, - это ужасно, ужасно! Но... но ведь - если невозможно было этого избежать? Что ж она могла сделать в давешнем положении и как же ее за это винить? Ведь налгал же я ей давеча сам про Крафта, ведь обманул же и я ее, потому что невозможно было тоже этого избежать, и я невольно, невинно налгал. Боже мой! - воскликнул я вдруг, мучительно краснея, - а сам-то, сам-то что я сейчас сделал: разве я не потащил ее перед ту же Татьяну, разве я не рассказал же сейчас все

Версилову? Впрочем, что ж я? тут - разница. Тут было только о документе; я, в сущности, сообщил Версилову лишь о документе, потому что и не было больше о чем сообщать, и не могло быть. Не я ли первый предуведомил его и кричал, что "не могло быть"? Это - человек понимающий. Гм... Но какая же, однако, ненависть в его сердце к этой женщине даже доселе! И какая же, должно быть, драма произошла тогда между ними и из-за чего? Конечно из самолюбия!

Версилов ни к какому чувству, кроме безграничного самолюбия, и не может быть способен!"

Да, эта последняя мысль вырвалась у меня тогда, и я даже не заметил ее.

Вот какие мысли, последовательно одна за другой, пронеслись тогда в моей голове, и я был чистосердечен тогда с собой: я не лукавил, не обманывал сам себя; и если чего не осмыслил тогда в ту минуту, то потому лишь, что ума недостало, а не из иезуитства пред самим собой.

Я воротился домой в ужасно возбужденном и, не знаю почему, в ужасно веселом состоянии духа, хотя в очень смутном. Но я боялся анализировать и всеми силами старался развлечься. Тотчас же я пошел к хозяйке:

действительно, между мужем и ею шел страшный разрыв. Это была очень чахоточная чиновница, может быть и добрая, но, как все чахоточные, чрезвычайно капризная. Я тотчас их начал мирить, сходил к жильцу, очень грубому, рябому дураку, чрезвычайно самолюбивому чиновнику, служившему в одном банке, Червякову, которого я очень сам не любил, но с которым жил, однако же, ладно, потому что имел низость часто подтрунивать вместе с ним над Петром Ипполитовичем. Я тотчас уговорил его не переезжать, да он и сам не решился бы в самом-то деле переехать. Кончилось тем, что хозяйку я успокоил окончательно и, сверх того, сумел отлично поправить ей под головой подушку. "Никогда-то вот не сумеет этак Петр Ипполитович", - злорадно заключила она. Затем возился на кухне с ее горчишниками и собственноручно изготовил ей два превосходных горчишника. Бедный Петр Ипполитович только смотрел на меня и завидовал, но я ему не дал и прикоснуться и был награжден буквально слезами ее благодарности. И вот, помню, мне вдруг это все надоело, и я вдруг догадался, что я вовсе не по доброте души ухаживал за больной, а так, по чему-то, по чему-то совсем другому.

Я нервно ждал Матвея: в этот вечер я решил в последний раз испытать счастье и... и, кроме счастья, ощущал ужасную потребность играть; иначе бы было невыносимо. Если б никуда не ехать, я бы, может быть, не утерпел и поехал к пей. Матвей должен был скоро явиться, но вдруг отворилась дверь и вошла неожиданная гостья, Дарья Онисимовна. Я поморщился и удивился. Она знала мою квартиру потому, что раз когда-то, по поручению мамы, заходила ко мне. Я ее посадил и стал глядеть на нее вопросительно. Она ничего не говорила, смотрела мне только прямо в глаза и приниженно улыбалась.

- Вы не от Лизы ли? - вздумалось мне спросить.

- Нет, я так-с.

Я предупредил ее, что сейчас уеду; она опять ответила, что "она так" и сейчас сама уйдет. Мне стало почему-то вдруг ее жалко. Замечу, что от всех нас, от мамы и особенно от Татьяны Павловны, она видела много участья, но, пристроив ее у Столбеевой, все наши как-то стали ее забывать, кроме разве

Лизы, часто навещавшей ее. Причиной тому, кажется, была она сама, потому что обладала способностью отдаляться и стушевываться, несмотря на всю свою приниженность и заискивающие улыбки. Мне же лично очень не нравились эти улыбки ее и то, что она всегда видимо подделывала лицо, и я даже подумал о ней однажды, что не долго же она погрустила о своей Оле. Но в этот раз мне почему-то стало жалко ее.

И вот, вдруг она, ни слова не говоря, нагнулась, потупилась и вдруг, бросив обе руки вперед, обхватила меня за талью, а лицом наклонилась к моим коленям. Она схватила мою руку, я думал было, что целовать, но она приложила ее к глазам, и горячие слезы струей полились на нее. Она вся тряслась от рыданий, но плакала тихо. У меня защемило сердце, несмотря на то что мне стало как бы и досадно. Но она совершенно доверчиво обнимала меня, нисколько не боясь, что я рассержусь, несмотря на то что сейчас же пред сим так боязливо и раболепно мне улыбалась. Я ее начал просить успокоиться.

- Батюшка, голубчик, не знаю, что делать с собой. Как сумерки, так я и не выношу; как сумерки, так и перестаю выносить, так меня и потянет на улицу, в мрак. И тянет, главное, мечтание. Мечта такая зародилась в уме, что

- вот-вот я как выйду, так вдруг и встречу ее на улице. Хожу и как будто вижу ее. То есть это другие ходят, а я сзади нарочно иду да и думаю: не она ли, вот-вот, думаю, это Оля моя и есть? И думаю, и думаю. Одурела под конец, только о народ толкаюсь, тошно. Точно пьяная толкаюсь, иные бранятся. Я уж таю про себя и ни к кому не хожу. Да и куда придешь - еще тошней. Проходила сейчас мимо вас, подумала: "Дай зайду к нему; он всех добрее, и тогда был при том". Батюшка, простите вы меня, бесполезную; я уйду сейчас и пойду...

Она вдруг поднялась и заторопилась. Тут как раз прибыл Матвей; я посадил ее с собой в сани и по дороге завез ее к ней домой, на квартиру

Столбеевой.

II.

В самое последнее время я стал ездить на рулетку Зерщикова. До того же времени ездил дома в три, все с князем, который "вводил" меня в эти места. В

одном из этих домов преимущественно шел банк и играли на очень значительные деньги. Но там я не полюбил: я видел, что там хорошо при больших деньгах и, кроме того, туда слишком много приезжало нахальных людей и "гремящей"

молодежи из высшего света. Это-то князь и любил; любил он и играть, но любил и якшаться с этими сорванцами. Я заметил, что на этих вечерах он хоть и входил иногда со мной вместе рядом, но от меня как-то, в течение вечера, отдалялся и ни с кем "из своих" меня не знакомил. Я же смотрел совершенным дикарем и даже иногда до того, что, случалось, обращал на себя тем внимание.

За игорным столом приходилось даже иногда говорить кой с кем; но раз я попробовал на другой день, тут же в комнатах, раскланяться с одним господчиком, с которым не только говорил, но даже и смеялся накануне, сидя рядом, и даже две карты ему угадал, и что ж - он совершенно не узнал меня.

То есть хуже: посмотрел как бы с выделанным недоумением и прошел мимо улыбнувшись. Таким образом, я скоро там бросил и пристрастился ездить в один клоак - иначе не умею назвать. Это была рулетка, довольно ничтожная, мелкая, содержимая одной содержанкой, хотя та в залу сама и не являлась. Там было ужасно нараспашку, и хотя бывали и офицеры, и богачи купцы, но все происходило с грязнотцой, что многих, впрочем, и привлекало. Кроме того, там мне часто везло. Но я и тут бросил после одной омерзительной истории, случившейся раз в самом разгаре игры и окончившейся дракой каких-то двух игроков, и стал ездить к Зерщикову, к которому опять-таки ввел меня князь.

Это был отставной штабс-ротмистр, и тон на его вечерах был весьма сносный, военный, щекотливо-раздражительный к соблюдению форм чести, краткий и деловой. Шутников, например, и больших кутил там не появлялось. Кроме того, ответный банк был очень даже нешуточный. Играли же в банк и в рулетку. До сего вечера, пятнадцатого ноября, я побывал там всего раза два, и Зерщиков, кажется, уже знал меня в лицо; но знакомых я еще никого не имел. Как нарочно, и князь с Дарзаном явились в этот вечер уже около полуночи, воротясь с того банка светских сорванцов, который я бросил: таким образом, в этот вечер я был как незнакомый в чужой толпе.

Если б у меня был читатель и прочел все то, что я уже написал о моих приключениях, то, нет сомнения, ему нечего было бы объяснять, что я решительно не создан для какого бы то ни было общества. Главное, я никак не умею держать себя в обществе. Когда я куда вхожу, где много народу, мне всегда чувствуется, что все взгляды меня электризуют. Меня решительно начинает коробить, коробить физически, даже в таких местах, как в театре, а уж не говорю в частных домах. На всех этих рулетках и сборищах я решительно не умел приобрести себе никакой осанки: то сижу и упрекаю себя за излишнюю мягкость и вежливость, то вдруг встану и сделаю какую-нибудь грубость. А

между тем какие негодяи, сравнительно со мной, умели там держать себя с удивительной осанкой - и вот это-то и бесило меня пуще всего, так что я все больше и больше терял хладнокровие. Скажу прямо, не только теперь, но и тогда уже мне все это общество, да и самый выигрыш, если уж все говорить, -

стало, наконец, отвратительно и мучительно. Решительно - мучительно. Я, конечно, испытывал наслаждение чрезвычайное, но наслаждение это проходило чрез мучение; все это, то есть эти люди, игра и, главное, я сам вместе с ними, казалось мне страшно грязным. "Только что выиграю и тотчас на все плюну!" - каждый раз говорил я себе, засыпая на рассвете у себя на квартире после ночной игры. И опять-таки этот выигрыш: взять уж то, что я вовсе не любил деньги. То есть я не стану повторять гнусной казенщины, обыкновенной в этих объяснениях, что я играл, дескать, для игры, для ощущений, для наслаждений риска, азарта и проч., а вовсе не для барыша. Мне деньги были нужны ужасно, и хоть это был и не мой путь, не моя идея, но так или этак, а я тогда все-таки решил попробовать, в виде опыта, и этим путем. Тут все сбивала меня одна сильная мысль: "Ведь уж ты вывел, что миллионщиком можешь стать непременно, лишь имея соответственно сильный характер; ведь уж ты пробы делал характеру; так покажи себя и здесь: неужели у рулетки нужно больше характеру, чем для твоей идеи?" - вот что я повторял себе. А так как я и до сих пор держусь убеждения, что в азартной игре, при полном спокойствии характера, при котором сохранилась бы вся тонкость ума и расчета, невозможно не одолеть грубость слепого случая и не выиграть - то, естественно, я должен был тогда все более и более раздражаться, видя, что поминутно не выдерживаю характера и увлекаюсь, как совершенный мальчишка.

"Я, могший выдержать голод, я не могу выдержать себя на такой глупости!" -

вот что дразнило меня. К тому же сознание, что у меня, во мне, как бы я ни казался смешон и унижен, лежит то сокровище силы, которое заставит их всех когда-нибудь изменить обо мне мнение, это сознание - уже с самых почти детских униженных лет моих - составляло тогда единственный источник жизни моей, мой свет и мое достоинство, мое оружие и мое утешение, иначе я бы, может быть, убил себя еще ребенком. А потому, мог ли я не быть раздражен на себя, видя, в какое жалкое существо обращаюсь я за игорным столом? Вот почему я уж и не мог отстать от игры: теперь я все это ясно вижу. Кроме этого, главного, страдало и мелочное самолюбие: проигрыш унижал меня перед князем, перед Версиловым, хотя тот ничего не удостоивал говорить, перед всеми, даже перед Татьяной, - так мне казалось, чувствовалось. Наконец, сделаю и еще признание: я уже тогда развратился; мне уже трудно было отказаться от обеда в семь блюд в ресторане, от Матвея, от английского магазина, от мнения моего парфюмера, ну и от всего этого. Я сознавал это и тогда, но только отмахивался рукой; теперь же, записывая, краснею.

III.

Прибыв один и очутившись в незнакомой толпе, я сначала пристроился в уголке стола и начал ставить мелкими кушами и так просидел часа два, не шевельнувшись. В эти два часа шла страшная бурда - ни то ни се. Я пропускал удивительные шансы и старался не злиться, а взять хладнокровием и уверенностью. Кончилось тем, что за все два часа я не проиграл и не выиграл:

из трехсот рублей проиграл рублей десять - пятнадцать. Этот ничтожный результат обозлил меня, и к тому же случилась пренеприятная гадость. Я знаю, что за этими рулетками случаются иногда воры, то есть не то что с улицы, а просто из известных игроков. Я, например, уверен, что известный игрок

Афердов - вор; он и теперь фигурирует по городу: я еще недавно встретил его на паре собственных пони, но он - вор и украл у меня. Но об этом история еще впереди; в этот же вечер случилась лишь прелюдия: я сидел все эти два часа на углу стола, а подле меня, слева, помещался все время один гниленький франтик, я думаю, из жидков; он, впрочем, где-то участвует, что-то даже пишет и печатает. В самую последнюю минуту я вдруг выиграл двадцать рублей.

Две красные кредитки лежали передо мной, и вдруг, я вижу, этот жиденок протягивает руку и преспокойно тащит одну мою кредитку. Я было остановил его, но он, с самым наглым видом и нисколько не возвышая голоса, вдруг объявляет мне, что это - его выигрыш, что он сейчас сам поставил и взял; он даже не захотел и продолжать разговора и отвернулся. Как нарочно, я был в ту секунду в преглупом состоянии духа: я замыслил большую идею и, плюнув, быстро встал и отошел, не захотев даже спорить и подарив ему красненькую. Да уж и трудно было бы вести эту историю с наглым воришкой, потому что было упущено время; игра уже ушла вперед. И вот это-то и было моей огромной ошибкой, которая и отразилась в последствиях: три-четыре игрока подле нас заметили наше препинание и, увидя, что я так легко отступился, вероятно, приняли меня самого за такого. Было ровно двенадцать часов; я прошел в следующую комнату, подумал, сообразил о новом плане и, воротясь, разменял у банка мои кредитки на полуимпериалы. У меня очутилось их сорок с лишком штук. Я разделил их на десять частей и решил поставить десять ставок сряду на zйro, каждую в четыре полуимпериала, одну за другой. "Выиграю - мое счастье, проставлю - тем лучше; никогда уже более не буду играть". Замечу, что во все эти два часа zйro ни разу не выходило, так что под конец никто уже на zйro и не ставил.

Я ставил стоя, молча, нахмурясь и стиснув зубы. На третьей же ставке

Зерщиков громко объявил zйro, не выходившее весь день. Мне отсчитали сто сорок полуимпериалов золотом. У меня оставалось еще семь ставок, и я стал продолжать, а между тем все кругом меня завертелось и заплясало.

- Переходите сюда! - крикнул я через весь стол одному игроку, с которым давеча сидел рядом, одному седому усачу, с багровым лицом и во фраке, который уже несколько часов с невыразимым терпением ставил маленькими кушами и проигрывал ставку за ставкой, - переходите сюда! Здесь счастье!

- Вы это мне? - с каким-то угрожающим удивлением откликнулся усач с конца стола.

- Да, вам! Там дотла проиграетесь!

- Не ваше это дело, и прошу мне не мешать! Но я уже никак не мог выдержать. Напротив меня, через стол, сидел один пожилой офицер. Глядя на мой куш, он пробормотал своему соседу:

- Странно: zйro. Нет, я на zйro не решусь.

- Решайтесь, полковник! - крикнул я, ставя новый куш.

- Прошу оставить и меня в покое-с, без ваших советов, - резко отрезал он мне. - Вы очень здесь кричите.

- Я вам добрый же совет подаю; ну, хотите пари, что сейчас же выйдет опять zйro: десять золотых, вот, я ставлю, угодно? И я выставил десять полуимпериалов.

- Десять золотых, пари? это я могу, - промолвил он сухо и строго. -

Держу против вас, что не выйдет zйro.

- Десять луидоров, полковник.

- Каких же десять луидоров?

- Десять полуимпериалов, полковник, а в высоком слоге - луидоров.

- Так вы так и говорите, что полуимпериалов, а не извольте шутить со мной.

Я, разумеется, не надеялся выиграть пари: было тридцать шесть шансов против одного, что zйro не выйдет; но я предложил, во-первых, потому, что форсил, а во-вторых, потому, что хотелось чем-то всех привлечь к себе. Я

слишком видел, что меня никто здесь почему-то не любит и что мне с особенным удовольствием дают это знать. Рулетка завертелась - и каково же было всеобщее изумление, когда вдруг вышло опять zйro! Даже всеобщий крик раздался. Тут слава выигрыша совершенно меня отуманила. Мне опять отсчитали сто сорок полуимпериалов. Зерщиков спросил меня, не хочу ли я получить часть кредитками, но я что-то промычал ему, потому что буквально уже не мог спокойно и обстоятельно изъясняться. Голова у меня кружилась и ноги слабели.

Я вдруг почувствовал, что страшно сейчас пойду рисковать; кроме того, мне хотелось еще что-нибудь предпринять, предложить еще какое-нибудь пари, отсчитать кому-нибудь несколько тысяч. Машинально сгребал я ладонью мою кучку кредиток и золотых и не мог собраться их сосчитать. В эту минуту я вдруг заметил сзади меня князя и Дарзана: они только что вернулись с своего банка и, как узнал я после, проигравшись там в пух.

- А, Дарзан, - крикнул я ему, - вот где счастье! Ставьте на zйго!

- Проигрался, нет денег, - ответил он сухо; князь же решительно как будто не заметил и не узнал меня.

- Вот деньги! - крикнул я, показывая на свою золотую кучу, - сколько надо?

- Черт возьми! - крикнул Дарзан, весь покраснев, - я, кажется, не просил у вас денег.

- Вас зовут, - дернул меня за рукав Зерщиков. Звал меня уже несколько раз и почти с бранью полковник, проигравший мне пари десять империалов.

- Извольте принять! - крикнул он весь багровый от гнева, - я не обязан стоять над вами; а то после скажете, что не получили. Сосчитайте.

- Верю, верю, полковник, верю без счету; только, пожалуйста, так на меня не кричите и не сердитесь, - и я сгреб кучку его золота рукой.

- Милостивый государь, я вас прошу, суйтесь с вашими восторгами к кому другому, а не ко мне, - резко закричал полковник. - Я с вами вместе свиней не пас!

- Странно пускать таких, - кто такой? - юноша какой-то, - раздавались вполголоса восклицания.

Но я не слушал, я ставил зря и уже не на zйro. Я поставил целую пачку радужных на восемнадцать первых.

- Едем, Дарзан, - послышался сзади голос князя.

- Домой? - обернулся я к ним. - Постойте меня, вместе выйдем, я -

шабаш.

Моя ставка выиграла; это был крупный выигрыш.

- Баста! - крикнул я и дрожащими руками начал загребать и сыпать золото в карманы, не считая и как-то нелепо уминая пальцами кучки кредиток, которые все вместе хотел засунуть в боковой карман. Вдруг пухлая рука с перстнем

Афердова, сидевшего сейчас от меня направо и тоже ставившего на большие куши, легла на три радужных мои кредитки и накрыла их ладонью.

- Позвольте-с, это - не ваше, - строго и раздельно отчеканил он, довольно, впрочем, мягким голосом.

Вот это-то и была та прелюдия, которой потом, через несколько дней, суждено было иметь такие последствия. Теперь же, честью клянусь, что эти три сторублевые были мои, но, к моей злой судьбе, тогда я хоть и был уверен в том, что они мои, но все же у меня оставалась одна десятая доля и сомнения, а для честного человека это - все; а я - честный человек. Главное, я тогда еще не знал наверно, что Афердов - вор; я тогда еще и фамилию его не знал, так что в ту минуту действительно мог подумать, что я ошибся и что эти три сторублевые не были в числе тех, которые мне сейчас отсчитали. Я все время не считал мою кучу денег и только пригребал руками, а перед Афердовым тоже все время лежали деньги, и как раз сейчас подле моих, но в порядке и сосчитанные. Наконец, Афердова здесь знали, его считали за богача, к нему обращались с уважением: все это и на меня повлияло, и я опять не протестовал. Ужасная ошибка! Главное свинство заключалось в том, что я был в восторге.

- Чрезвычайно жаль, что я наверно не помню; но мне ужасно кажется, что это - мои, - проговорил я с дрожащими от негодования губами. Слова эти тотчас же вызвали ропот.

- Чтоб говорить такие вещи, то надо наверно помнить, а вы сами изволили провозгласить, что помните не наверно, - проговорил нестерпимо свысока

Афердов.

- Да кто такой? - да как позволять это? - раздалось было несколько восклицаний.

- Это с ними не в первый раз; давеча там с Рехбергом вышла тоже история из-за десятирублевой, - раздался подле чей-то подленький голос.

- Ну, довольно же, довольно! - восклицал я, - я не протестую, берите!

Князь... где же князь и Дарзан? Ушли? Господа, вы не видали, куда ушли князь и Дарзан? - и, подхватив наконец все мои деньги, а несколько полуимпериалов так и не успев засунуть в карман и держа в горсти, я пустился догонять князя и Дарзана. Читатель, кажется, видит, что я не щажу себя и припоминаю в эту минуту всего себя тогдашнего, до последней гадости, чтоб было понятно, что потом могло выйти.

Князь и Дарзан уже спустились с лестницы, не обращая ни малейшего внимания на мой зов и крики. Я уже догнал их, но остановился на секунду перед швейцаром и сунул ему в руку три полуимпериала, черт знает зачем; он поглядел на меня с недоумением и даже не поблагодарил. Но мне было все равно. и если бы тут был и Матвей, то я наверно бы отвалил ему целую горсть золотых, да так и хотел, кажется, сделать, но, выбежав на крыльцо, вдруг вспомнил, что я его еще давеча отпустил домой. В эту минуту князю подали его рысака, и он сел в сани.

- Я с вами, князь, и к вам! - крикнул я, схватил полость и отмахнул ее, чтоб влезть в его сани; но вдруг, мимо меня, в сани вскочил Дарзан, и кучер, вырвав у меня полость, запахнул господ.

- Черт возьми! - крикнул я в исступлении. Выходило, что будто бы я для

Дарзана и отстегивал полость, как лакей.

- Домой! - крикнул князь.

- Стой! - заревел я, хватаясь за сани, но лошадь дернула, и я покатился в снег. Мне показалось даже, что они засмеялись. Вскочив, я мигом схватил подвернувшегося извозчика и полетел к князю, понукая каждую секунду мою клячу.

IV.

Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль. Сердце мое замирало; я начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в каком положении я вбежал к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и был один.

Бледный и злой, шагал он по кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.

- Вы опять! - проговорил он, нахмурившись.

- А чтоб с вами покончить, сударь! - проговорил я задыхаясь. - Как вы смели со мной так поступить? Он глядел вопросительно.

- Если вы ехали с Дарзаном, то могли мне так и ответить, что едете с

Дарзаном, а вы дернули лошадь, и я...

- Ах да, вы, кажется, упали в снег, - и он засмеялся мне в глаза.

- На это отвечают вызовом, а потому мы сначала кончим счеты...

И я дрожащею рукой пустился вынимать мои деньги и класть их на диван, на мраморный столик и даже в какую-то раскрытую книгу, кучками, пригоршнями, пачками; несколько монет покатилось на ковер.

- Ах да, вы, кажется, выиграли?.. то-то и заметно по вашему тону.

Никогда еще не говорил он со мной так дерзко. Я был очень бледен.

- Тут... я не знаю сколько... надо бы сосчитать. Я вам должен до трех тысяч... или сколько?.. больше или меньше?

- Я вас, кажется, не вынуждаю платить.

- Нет-с, я сам хочу заплатить, и вы должны знать почему. Я знаю, что в этой пачке радужных - тысяча рублей, вот! - И я стал было дрожащими руками считать, но бросил. - Все равно, я знаю, что тысяча. Ну, так вот, эту тысячу я беру себе, а все остальное, вот эти кучи, возьмите за долг, за часть долга: тут, я думаю, до двух тысяч или, пожалуй, больше!

- А тысячу-то все-таки себе оставляете? - оскалился князь.

- А вам надо? В таком случае... я хотел было... я думал было, что вы не захотите... но, если надо - то вот...

- Нет, не надо, - презрительно отвернулся он от меня и опять зашагал по комнате.

- И черт знает, что вам вздумалось отдавать? - повернулся он вдруг ко мне с страшным вызовом в лице.

- Я отдаю, чтоб потребовать у вас отчета! - завопил я в свою очередь.

- Убирайтесь вы прочь с вашими вечными словами и жестами! - затопал он вдруг на меня, как бы в исступлении. - Я вас обоих давно хотел выгнать, вас и вашего Версилова.

- Вы с ума сошли! - крикнул я. Да и было похоже на то.

- Вы меня измучили оба трескучими вашими фразами и все фразами, фразами, фразами! Об чести, например! Тьфу! Я давно хотел порвать... Я рад, рад, что пришла минута. Я считал себя связанным и краснел, что принужден принимать вас... обоих! А теперь не считаю себя связанным ничем, ничем, знайте это! Ваш Версилов подбивал меня напасть на Ахмакову и осрамить ее...

Не смейте же после того говорить у меня о чести. Потому что вы - люди бесчестные... оба, оба; а вы разве не стыдились у меня брать мои деньги?

В глазах моих потемнело.

- Я брал у вас как товарищ, - начал я ужасно тихо, - вы предлагали сами, и я поверил вашему расположению...

- Я вам - не товарищ! Я вам давал, да не для того, а вы сами знаете для чего.

- Я брал в зачет версиловских; конечно, это глупо, но я...

- Вы не могли брать в зачет версиловских без его позволения, и я не мог вам давать его деньги без его позволения... Я вам свои давал; и вы знали;

знали и брали; а я терпел ненавистную комедию и своем доме!

- Что такое я знал? Какая комедия? За что же вы мне давали?

- Pour vos beaux yeux, mon cousin! - захохотал он мне прямо в глаза.

- К черту! - завопил я, - возьмите все, вот вам и эта тысяча! Теперь -

квиты, и завтра...

И я бросил в него этой пачкой радужных, которую оставил было себе для разживы. Пачка попала ему прямо в жилет и шлепнулась на пол. Он быстро, огромными тремя шагами, подступил ко мне в упор.

- Посмеете ли вы сказать, - свирепо и раздельно, как по складам, проговорил он, - что, брав мои деньги весь месяц, вы не знали, что ваша сестра от меня беременна?

- Что? Как! - вскричал я, и вдруг мои ноги ослабели, и я бессильно опустился на диван. Он мне сам говорил потом, что я побледнел буквально как платок. Ум замешался во мне. Помню, мы все смотрели молча друг другу в лицо.

Как будто испуг прошел по его лицу; он вдруг наклонился, схватил меня за плечи и стал меня поддерживать. Я слишком помню его неподвижную улыбку; в ней были недоверчивость и удивление. Да, он никак не ожидал такого эффекта своих слов, потому что был убежден в моей виновности.

Кончилось обмороком, но на одну лишь минуту; я опомнился, приподнялся на ноги, глядел на него и соображал - и вдруг вся истина открылась столь долго спавшему уму моему! Если б мне сказали заранее и спросили: "Что бы я сделал с ним в ту минуту?" - я бы наверно ответил, что растерзал бы его на части. Но вышло совсем иное, и совсем не по моей воле: я вдруг закрыл лицо обеими руками и горько, навзрыд, заплакал. Само так вышло! В молодом человеке сказался вдруг маленький ребенок. Маленький ребенок, значит, жил еще тогда в душе моей на целую половину. Я упал на диван и всхлипывал.

"Лиза! Лиза! Бедная, несчастная!" Князь вдруг и совершенно поверил.

- Боже, как я виноват перед вами! - вскричал он с глубокою горестью. -

О, как гнусно я думал об вас в моей мнительности... Простите меня, Аркадий

Макарович!

Я вдруг вскочил, хотел ему что-то сказать, стал перед ним, но, не сказав ничего, выбежал из комнаты и из квартиры. Я прибрел домой пешком и едва помню путь. Я бросился на мою кровать, лицом в подушку, в темноте, и думал-думал. В такие минуты стройно и последовательно никогда не думается.

Ум и воображение мое как бы срывались с нитки, и, помню, я начинал даже мечтать о совершенно постороннем и даже бог знает о чем. Но горе и беда вдруг опять припоминались с болью и с нытьем, и я опять ломал руки и восклицал: "Лиза, Лиза!" - и опять плакал. Не помню, как заснул, но спал крепко, сладко.

Глава седьмая

I.

Я проснулся утром часов в восемь, мигом запер мою дверь, сел к окну и стал думать. Так просидел до десяти часов. Служанка два раза стучалась ко мне, но я прогонял ее. Наконец, уже в одиннадцатом часу, опять постучались.

Я было закричал опять, но это была Лиза. С нею вошла и служанка, принесла мне кофей и расположилась затоплять печку. Прогнать служанку было невозможно, и все время, пока Фекла накладывала дров и раздувала огонь, я все ходил большими шагами по моей маленькой комнате, не начиная разговора и даже стараясь не глядеть на Лизу. Служанка действовала с невыразимою медленностью, и это нарочно, как все служанки в таких случаях, когда приметят, что они господам мешают при них говорить. Лиза села на стул у окна и следила за мною.

- У тебя кофей простынет, - сказала она вдруг. Я поглядел на нее: ни малейшего смущения, полное спокойствие, а на губах так даже улыбка.

- Вот женщины! - не вытерпел я и вскинул плечами. Наконец служанка затопила печку и принялась было прибирать, но я с жаром выгнал ее и наконец-то запер дверь.

- Скажи мне, пожалуйста, зачем ты опять запер дверь? - спросила Лиза.

Я стал перед нею:

- Лиза, мог ли я подумать, что ты так обманешь меня! - воскликнул я вдруг, совсем даже не думая, что так начну, и не слезы на этот раз, а почти злобное какое-то чувство укололо вдруг мое сердце, так что я даже не ожидал того сам. Лиза покраснела, но не ответила, только продолжала смотреть мне прямо в глаза.

- Постой, Лиза, постой, о, как я был глуп! Но глуп ли? Все намеки сошлись только вчера в одну кучу, а до тех пор откуда я мог узнать? Из того, что ты ходила к Столбеевой и к этой... Дарье Онисимовне? Но я тебя за солнце считал, Лиза, и как могло бы мне прийти что-нибудь в голову? Помнишь, как я тебя встретил тогда, два месяца назад, у него на квартире, и как мы с тобой шли тогда по солнцу и радовались... тогда уже было? Было?

Она ответила утвердительным наклонением головы.

- Так ты уж и тогда меня обманывала! Тут не от глупости моей, Лиза, тут, скорее, мой эгоизм, а не глупость причиною, мой эгоизм сердца и - и, пожалуй, уверенность в святость. О, я всегда был уверен, что все вы бесконечно выше меня и - вот! Наконец, вчера, в один день сроку, я не успел и сообразить, несмотря на все намеки... Да и не тем совсем я был вчера занят!

Тут я вдруг вспомнил о Катерине Николавне, и что-то опять мучительно, как булавкой, кольнуло меня в сердце, и я весь покраснел. Я, естественно, не мог быть в ту минуту добрым.

- Да в чем ты оправдываешься? Ты, Аркадий, кажется, в чем-то спешишь оправдаться, так в чем же? - тихо и кротко спросила Лиза, но очень твердым и убежденным голосом.

- Как в чем? Да мне-то что теперь делать? - вот хоть бы этот вопрос! А

ты говоришь: "в чем же?" Я не знаю, как поступить! Я не знаю, как в этих случаях поступают братья... Я знаю, что заставляют жениться с пистолетом в руке... Поступлю, как надо честному человеку! А я вот и не знаю, как тут надо поступить честному человеку!.. Почему? Потому что мы - не дворяне, а он

- князь и делает там свою карьеру; он нас, честных-то людей, и слушать не станет. Мы - даже и не братья с тобой, а незаконнорожденные какие-то, без фамилии, дети дворового; а князья разве женятся на дворовых? О, гадость! И, сверх того, ты сидишь и на меня теперь удивляешься.

- Я верю, что ты мучишься, - покраснела опять Лиза, - но ты торопишься и сам себя мучаешь.

- Торопишься? Да неужели же я недостаточно опоздал, по-твоему! Тебе ли, тебе ли, Лиза, мне так говорить? - увлекся я наконец полным негодованием. -

А сколько я вынес позору, и как этот князь должен был меня презирать! О, мне теперь все ясно, и вся эта картина передо мной: он вполне вообразил, что я уже давно догадался о его связи с тобой, но молчу или даже подымаю нос и похваляюсь "честью" - вот что он даже мог обо мне подумать! И за сестру, за позор сестры беру деньги! Вот что ему было омерзительно видеть, и я его оправдываю вполне: каждый день видать и принимать подлеца, потому что он -

ей брат, да еще говорит о чести... это сердце иссохнет, хоть бы и его сердце! И ты все это допустила, ты не предупредила меня! Он до того презирал меня, что говорил обо мне Стебелькову и сам сказал мне вчера, что хотел нас обоих с Версиловым выгнать. А Стебельков-то! "Анна Андреевна ведь - такая же вам сестрица, как и Лизавета Макаровна", да еще кричит мне вслед: "Мои деньги лучше". А я-то, я-то нахально разваливался у него на диванах и лез, как ровня, к его знакомым, черт бы их взял! И ты все это допустила! Пожалуй, и Дарзан теперь знает, судя по крайней мере по тону его вчера вечером...

Все, все знают, кроме меня!

- Никто ничего не знает, никому из знакомых он не говорил и не мог сказать, - прервала меня Лиза, - а про Стебельков этого я знаю только, что

Стебельков его мучит и что Стебельков этот мог разве лишь догадаться... А о тебе я ему несколько раз говорила, и он вполне мне верил, что тебе ничего не известно, и вот только не знаю, почему и как это у вас вчера вышло.

- О, по крайней мере я с ним вчера расплатился, и хоть это с сердца долой! Лиза, знает мама? Да как не знать: вчера-то, вчера-то она поднялась на меня!.. Ах, Лиза! Да неужто ты решительно во всем себя считаешь правой, так-таки ни капли не винишь себя? Я не знаю, как это судят по-теперешнему и каких ты мыслей, то есть насчет меня, мамы, брата, отца... Знает Версилов?

- Мама ему ничего не говорила; он не спрашивает; верно, не хочет спрашивать.

- Знает, да не хочет знать, это - так, это на него похоже! Ну, пусть ты осмеиваешь роль брата, глупого брата, когда он говорит о пистолетах, но мать, мать? Неужели ты не подумала, Лиза, что это - маме укор? Я всю ночь об этом промучился; первая мысль мамы теперь: "Это - потому, что я тоже была виновата, а какова мать - такова и дочь!"

- О, как это злобно и жестоко ты сказал! - вскричала Лиза с прорвавшимися из глаз слезами, встала и быстро пошла к двери.

- Стой, стой! - обхватил я ее, посадил опять и сел подле нее, не отнимая руки.

- Я так и думала, что все так и будет, когда шла сюда, и тебе непременно понадобится, чтоб я непременно сама повинилась. Изволь, винюсь. Я

только из гордости сейчас молчала, не говорила, а вас и маму мне гораздо больше, чем себя самое, жаль... - Она не договорила и вдруг горячо заплакала.

- Полно, Лиза, не надо, ничего не надо. Я - тебе не судья. Лиза, что мама? Скажи, давно она знает?

- Я думаю, что давно: но я сама сказала ей недавно, когда это случилось, - тихо проговорила она, опустив глаза.

- Что ж она?

- Она сказала: "носи!" - еще тише проговорила Лиза.

- Ах, Лиза, да, "носи"! Не сделай чего над собой, упаси тебя боже!

- Не сделаю, - твердо ответила она и вновь подняла на меня глаза.

- Будь спокоен, - прибавила она, - тут совсем не то.

- Лиза, милая, я вижу только, что я тут ничего не знаю, но зато теперь только узнал, как тебя люблю. Одного только не понимаю, Лиза; все мне тут ясно, одного только совсем не пойму: за что ты его полюбила? Как ты могла такого полюбить? Вот вопрос!

- И, верно, тоже об этом мучился ночью? - тихо улыбнулась Лиза.

- Стой, Лиза, это - глупый вопрос, и ты смеешься; смейся, нo ведь невозможно же не удивляться: ты и он - вы такие противоположности! Он - я его изучил - он мрачный, мнительный, может быть, он очень добрый, пусть его, но зато в высшей степени склонный прежде всего во всем видеть злое (в этом, впрочем, совершенно как я!). Он страстно уважает благородство - это я допускаю, это вижу, но только, кажется, в идеале. О, он склонен к раскаянью, он всю жизнь беспрерывно клянет себя и раскаивается, но зато никогда и не исправляется, впрочем, это тоже, может быть, как я. Тысяча предрассудков и ложных мыслей и - никаких мыслей! Ищет большого подвига и пакостит по мелочам. Прости, Лиза, я, впрочем, - дурак: говоря это, я тебя обижаю и знаю это; я это понимаю...

- Портрет бы верен, - улыбнулась Лиза, - но ты слишком на него зол за меня, а потому и ничего не верно. Он с самого начала был к тебе недоверчив, и ты не мог его всего видеть, а со мной еще с Луги... Он только и видел одну меня, с самой Луги. Да, он мнительный и болезненный и без меня с ума бы сошел; и если меня оставит, то сойдет с ума или застрелится; кажется, он это понял и знает, - прибавила Лиза как бы про себя и задумчиво. - Да, он слаб беспрерывно, но этакие-то слабые способны когда-нибудь и на чрезвычайно сильное дело... Как ты странно сказал про пистолет, Аркадий: ничего тут этого не надо, и я знаю сама, что будет. Не я за ним хожу, а он за мною ходит. Мама плачет, говорит: "Если за него выйдешь, несчастна будешь, любить перестанет". Я этому не верю; несчастна, может, буду, а любить он не перестанет. Я не потому все не давала ему согласия, а по другой причине. Я

ему уже два месяца не даю согласия, но сегодня я сказала ему: да, выйду за тебя. Аркаша, знаешь, он вчера (глаза ее засияли, и она вдруг обхватила мне обеими руками шею) - он вчера приехал к Анне Андреевне и прямо, со всей откровенностью сказал ей, что не может любить ее... Да, он объяснился совсем, и эта мысль теперь кончена! Он никогда в этой мысли не участвовал, это все намечтал князь Николай Иванович, да напирали на него эти мучители,

Стебельков и другой один... Вот я и сказала ему за это сегодня: да. Милый

Аркадий, он очень зовет тебя, и не обижайся после вчерашнего: он сегодня не так здоров и весь день дома. Он взаправду нездоров, Аркадий: не подумай, что отговорка. Он меня нарочно прислал и просил передать, что "нуждается" в тебе, что ему много надо сказать тебе, а у тебя здесь, на этой квартире, будет неловко. Ну, прощай! Ах, Аркадий, стыдно мне только говорить, а я шла сюда и ужасна боялась, что ты меня разлюбил, все крестилась дорогою, а ты -

такой добрый, милый! Не забуду тебе этого никогда! Я к маме. А ты его полюби хоть немножко, а?

Я горячо ее обнял и сказал ей:

- Я, Лиза, думаю, что ты - крепкий характер. Да, я верю, что не ты за ним ходишь, а он за тобой ходит, только все-таки...

- Только все-таки "за что ты его полюбила - вот вопрос!" - подхватила, вдруг усмехнувшись шаловливо, как прежде, Лиза и ужасно похоже на меня произнесла "вот вопрос!". И при этом, совершенно как я делаю при этой фразе, подняла указательный палец перед глазами. Мы расцеловались, но, когда она вышла, у меня опять защемило сердце.

Фёдор Достоевский - Подросток - 08, читать текст

См. также Достоевский Фёдор - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :