Фёдор Достоевский
«БЕСЫ - 11 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ»

"БЕСЫ - 11 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ"

II.

- Видите, друг мой, вы позволите мне называть себя вашим другом, n'est-ce pas? - торопливо начал Степан Трофимович, только что тронулась бричка. - Видите, я... J'aime le peuple, c'est indispensable, mais il me semble que je ne l'avais jamais vu de pres. Stasie... celavasans dire qu'elle est aussi du peuple... mais le vrai peuple, то-есть настоящий, который на большой дороге, мне кажется, ему только и дела, куда я собственно еду... Но, оставим обиды. Я немного как будто заговариваюсь, но это, кажется, от торопливости.

- Кажется, вы нездоровы-с, - зорко, но почтительно присматривалась к нему Софья Матвеевна.

- Нет, нет, стоит только закутаться, и вообще свежий какой-то ветер, даже уж очень свежий, но, мы забудет это, Я главное, не то бы хотел сказать. Chere et imcomparable amie, мне кажется, что я почти счастлив, и виною того - вы. Мне счастье невыгодно, потому что я немедленно лезу прощать всех врагов моих...

- Что ж, ведь это очень хорошо-с.

- Не всегда, chere innocente. L'Evangile... Voyez-vous, desormais nous le precherons ensemble, и я буду с охотой продавать ваши красивые книжки. Да, я чувствую, что это пожалуй идея, quelque chose de tres nouveau dans ce genre. Народ религиозен, c'est admis, но он еще не знает Евангелия. Я ему изложу его... В изложении устном можно исправить ошибки этой замечательной книги, к которой я, разумеется, готов отнестись с чрезвычайным уважением. Я буду полезен и на большой дороге. Я всегда был полезен, я всегда говорил им это et а cette chere ingrate... О, простим, простим, прежде всего простим всем и всегда... Будем надеяться, что и нам простят. Да, потому что все и каждый один пред другим виноваты. Все виноваты!..

- Вот это, кажется, вы очень хорошо изволили сказать-с.

- Да, да... Я чувствую, что я очень хорошо говорю. Я буду говорить им очень хорошо, но, но что же я хотел-было главного сказать? Я все сбиваюсь и не помню... Позволите ли вы мне не расставаться с вами? Я чувствую, что ваш взгляд и... я удивляюсь даже вашей манере: вы простодушны, вы говорите слово-ерс и опрокидываете чашку на блюдечко... с этим безобразным кусочком; но в вас есть нечто прелестное, и я вижу по вашим чертам... О не краснейте и не бойтесь меня как мужчину. Ch&egarve;re et imcomparable, pour moi une femme c'est tout. Я не могу не жить подле женщины, но только подле... Я ужасно, ужасно сбился... Я никак не могу вспомнить, что я хотел сказать. О, блажен тот, кому бог посылает всегда женщину и... и я думаю даже, что я в некотором восторге. И на большой дороге есть высшая мысль! вот - вот что я хотел сказать про мысль, вот теперь и вспомнил, а то я все не попадал. И зачем они повезли нас дальше? Там было тоже хорошо, а тут - cela devient trop froid. A propos, j'ai en tout quarante roubles et voilа cet argent, возьмите, возьмите, я не умею, я потеряю и у меня возьмут, и... Мне кажется, что мне хочется спать; у меня что-то в голове вертится. Так, вертится, вертится, вертится. О, как вы добры, чем это вы меня накрываете?

- У вас верно совершенная лихорадка-с, и я вас одеялом моим накрыла, а только про деньги-с я бы...

- О, ради бога, n'en parlons plus, parce que cela me fait mal, о, как вы добры!

Он как-то быстро прервал говорить и чрезвычайно скоро заснул лихорадочным, знобящим сном. Проселок, по которому ехали эти семнадцать верст, был не из гладких, и экипаж жестоко подталкивало. Степан Трофимович часто просыпался, быстро поднимался с маленькой подушки, которую просунула ему под голову Софья Матвеевна, схватывал ее за руку и осведомлялся: "Вы здесь?" точно опасался, чтоб она не ушла от него. Он уверял ее тоже, что видит во сне какую-то раскрытую челюсть с зубами, и что ему это очень противно. Софья Матвеевна была в большом за него беспокойстве.

Извозчики подвезли их прямо к большой избе в четыре окна и с жилыми пристройками на дворе. Проснувшийся Степан Трофимович поспешил войти и прямо прошел во вторую, самую просторную и лучшую комнату дома. Заспанное лицо его приняло самое хлопотливое выражение. Он тотчас же объяснил хозяйке, высокой и плотной бабе, лет сорока, очень черноволосой и чуть не с усами, что требует для себя всю комнату, "и чтобы комнату затворить и никого более сюда не впускать, parce que nous avons а parler".

- Oui, j'ai beaucoup а vous dire, chere amie. Я вам заплачу, заплачу!" замахал он хозяйке.

Он хоть и торопился, но как-то туго шевелил языком. Хозяйка выслушала неприветливо, но промолчала в знак согласия, в котором впрочем предчувствовалось как бы нечто угрожающее. Он ничего этого не приметил и торопливо (он ужасно торопился) потребовал, чтоб она ушла и подала сейчас же как можно скорее обедать, "ни мало не медля". Тут баба с усами не вытерпела.

- Здесь вам не постоялый двор, господин, мы обеда для проезжих не содержим. Раков сварить, аль самовар поставить, а больше нет у нас ничего. Рыба свежая завтра лишь будет.

Но Степан Трофимович замахал руками, с гневным нетерпением повторяя: "заплачу, только скорее, скорее". Порешили на ухе и на жареной курице; хозяйка объявила, что во всей деревне нельзя достать курицу; впрочем согласилась пойти поискать, но с таким видом, как будто делала необычайное одолжение.

Только что она вышла, Степан Трофимович мигом уселся на диване и посадил подле себя Софью Матвеевну. В комнате были и диван и кресла, но ужасного вида. Вообще вся комната довольно обширная (с отделением за перегородкой, где стояла кровать), с желтыми, старыми, порвавшимися обоями, с мифологическими ужасными литографиями на стенах, с длинным рядом икон и медных складней в переднем углу, с своею странною сборною мебелью, представляла собою неприглядную смесь чего-то городского и искони-крестьянского. Но он даже не взглянул на все это, даже не поглядел в окошко на огромное озеро, начинавшееся в десяти саженях от избы.

- Наконец мы отдельно, и мы никого не пустим! Я хочу вам все, все рассказать с самого начала.

Софья Матвеевна с сильным даже беспокойством остановила его:

- Вам известно ли, Степан Трофимович...

- Comment, vous savez dejа mon nom? - улыбнулся он радостно.

- Я давеча от Анисима Ивановича слышала, как вы с ним разговаривали. А я вот в чем осмелюсь вам с своей стороны...

И она быстро зашептала ему, оглядываясь на запертую дверь, чтобы кто не подслушал, - что здесь в этой деревне, беда-с. Что все здешние мужики, хотя и рыболовы, а что тем собственно и промышляют, что каждым летом с постояльцев берут плату, какую только им вздумается. Деревня эта не проезжая, а глухая, и что потому только и приезжают сюда, что здесь пароход останавливается, и что когда пароход не приходит, потому чуть-чуть непогода, так он ни за что не придет, то наберется народу за несколько дней, и уж тут все избы по деревне заняты, а хозяева только того и ждут; потому за каждый предмет в три цены берут, и хозяин здешний гордый и надменный, потому что уж очень по здешнему месту богат; у него невод один тысячу рублей стоит.

Степан Трофимович глядел в чрезвычайно одушевившееся лицо Софьи Матвеевны чуть не с укором и несколько раз делал жест, чтоб остановить ее. Но она стала на своем и досказала: по ее словам, она уже была здесь летом с одною "очень благородною госпожей-с" из города и тоже заночевали, пока пароход не приходил, целых даже два дня-с, и что такого горя натерпелись, что вспомнить страшно. "Вот вы, Степан Трофимович, изволили спросить эту комнату для одного себя-с... Я только потому, чтобы предупредить-с... Там в той комнате уже есть приезжие, один пожилой человек и один молодой человек, да какая-то госпожа с детьми, а к завтраму полная изба наберется до двух часов, потому что пароход, так как два дня не приходил, так уж наверно завтра придет. Так за особую комнату и за то, что вы вот спросили у них обедать-с и за обиду всем проезжим они столько с вас потребуют, что и в столицах не слыхано-с"...

Но он страдал, страдал истинно:

- Assez, mon enfant, я вас умоляю; nous avons notre argent, et apres - et apres le bon Dieu. И я даже удивляюсь, что вы, с возвышенностию ваших понятий... Assez, assez, vous me tourmentez, - произнес он истерически: - пред нами вся наша будущность, а вы... вы меня пугаете за будущее...

Он тотчас же стал излагать всю историю, до того торопясь, что сначала даже и понять было трудно. Продолжалась она очень долго. Подавали уху, подавали курицу, подали наконец самовар, а он все говорил... Несколько странно и болезненно у него выходило, да ведь и был же он болен. Это было внезапное напряжение умственных сил, которое, конечно, - и это с тоской предвидела Софья Матвеевна во все время его рассказа, - должно было отозваться тотчас же потом чрезвычайным упадком сил в его уже расстроенном организме. Начал он чуть не с детства, когда "с свежею грудью бежал по полям"; через час только добрался до своих двух женитьб и берлинской жизни. Я впрочем не посмею смеяться. Тут было для него действительно нечто высшее и, говоря новейшим языком, почти борьба за существование. Он видел пред собою ту, которую он уже предызбрал себе в будущий путь, и спешил, так сказать посвятить ее. Его гениальность не должна была более оставаться для нее тайною... Может быть он сильно насчет Софьи Матвеевны преувеличивал, но он уже избрал ее. Он не мог быть без женщины. Он сам по лицу ее ясно видел, что она совсем почти его не понимает, и даже самого капитального.

"Се n'est rien, nous attendrons, а пока она может понять предчувствием"...

- Друг мой, мне всего только и надо одно ваше сердце! - восклицал он ей, прерывая рассказ, - и вот этот теперешний, милый, обаятельный взгляд, каким вы на меня смотрите. О, не краснейте! Я уже вам сказал...

Особенно много было туманного для бедной попавшейся Софьи Матвеевны, когда история перешла чуть не в целую диссертацию о том, как никто и никогда не мог понять Степана Трофимовича, и как "гибнут у нас в России таланты". Уж очень было "такое все умное-с", передавала она потом с унынием. Она слушала с видимым страданием, немного вытаращив глаза. Когда же Степан Трофимович бросился в юмор и в остроумнейшие колкости насчет наших "передовых и господствующих", то она с горя попробовала даже раза два усмехнуться в ответ на его смех, но вышло у ней хуже слез, так что Степан Трофимович даже наконец сам сконфузился и тем с большим азартом и злобой ударил на нигилистов и "новых людей". Тут уж он ее просто испугал, и отдохнула она лишь несколько, самым обманчивым впрочем отдыхом, когда собственно начался роман. Женщина всегда женщина, будь хоть монахиня. Она улыбалась, качала головой и тут же очень краснела и потупляла глаза, тем приводя Степана Трофимовича в совершенное восхищение и вдохновение, так что он даже много и прилгнул. Варвара Петровна вышла у него прелестнейшею брюнеткой ("восхищавшею Петербург и весьма многие столицы Европы"), а муж ее умер, "сраженный в Севастополе пулей", единственно лишь потому, что чувствовал себя недостойным любви ее и уступая сопернику, то-есть все тому же Степану Трофимовичу... "Не смущайтесь, моя тихая, моя христианка! - воскликнул он Софье Матвеевне, почти сам веря всему тому, что рассказывал, - это было нечто высшее, нечто до того тонкое, что мы оба ни разу даже и не объяснились во всю нашу жизнь". Причиною такого положения вещей являлась в дальнейшем рассказе уже блондинка (если не Дарья Павловна, - то я уж и не знаю кого тут подразумевал Степан Трофимович). Эта блондинка была всем обязана брюнетке и в качестве дальней родственницы выросла в ее доме. Брюнетка, заметив наконец любовь блондинки к Степану Трофимовичу, заключилась сама в себя. Блондинка, с своей стороны, заметив любовь брюнетки к Степану Трофимовичу, тоже заключилась сама в себя. И все трое, изнемогая от взаимного великодушия, промолчали таким образом двадцать лет, заключившись сами в себя. "О, что это была за страсть, что это была за страсть!" восклицал он, всхлипывая в самом искреннем восторге. Я видел полный расцвет красоты ее (брюнетки), видел "с нарывом в сердце" ежедневно, как она проходила мимо меня, как бы стыдясь красоты своей. (Раз он сказал: "стыдясь своей полноты".) Наконец он убежал, бросив весь этот горячешный двадцатилетний сон. - Vingt ans! И вот теперь на большой дороге...

Затем, в каком-то воспалительном состоянии мозга, принялся он объяснять Софье Матвевне, что должна означать сегодняшняя "столь нечаянная и столь роковая встреча их навеки веков". Софья Матвевна в ужасном смущении встала наконец с дивана; он даже сделал попытку опуститься пред нею на колени, так что она заплакала. Сумерки сгущались; оба пробыли в запертой комнате уже несколько часов...

- Нет, уж лучше вы меня отпустите в ту комнату-с, - лепетала она, - а то пожалуй ведь что люди подумают-с.

Она вырвалась наконец; он ее отпустил, дав ей слово сейчас же лечь спать. Прощаясь пожаловался, что у него очень болит голова. Софья Матвеевна, еще как входила, оставила свой сак и вещи в первой комнате, намереваясь ночевать с хозяевами: но ей не удалось отдохнуть.

В ночи со Степаном Трофимовичем приключился столь известный мне и всем друзьям его припадок холерины - обыкновенный исход всех нервных напряжений и нравственных его потрясений. Бедная Софья Матвевна на спала всю ночь. Так как ей, ухаживая за больным, приходилось довольно часто входить и выходить из избы через хозяйскую комнату, то спавшие тут проезжие и хозяйка ворчали и даже начали под конец браниться, когда она вздумала под утро поставить самовар. Степан Трофимович все время припадка был в полузабытьи; иногда как бы мерещилось ему, что ставят самовар, что его чем-то поят (малиной), греют ему чем-то живот, грудь. Но он чувствовал почти каждую минуту, что она была тут подле него; что это она приходила и уходила, снимала его с кровати и опять укладывала на нее. Часам к трем пополуночи ему стало легче; он привстал, спустил ноги с постели и, не думая ни о чем, свалился пред нею на пол. Это было уже не давешнее коленопреклонение; он просто упал ей в ноги и целовал полы ее платья...

- Полноте-с, я совсем не стою-с, - лепетала она, стараясь поднять его на кровать.

- Спасительница моя, - благоговейно сложил он пред нею руки: - Vous &ecurc;tes noble comme une marquise! я - я негодяй! О, я всю жизнь был бесчестен...

- Успокойтесь, - упрашивала Софья Матвеевна.

- Я вам давеча все налгал, - для славы, для роскоши, из праздности, - все, все до последнего слова, о, негодяй, негодяй!

Холерина перешла таким образом в другой припадок, истерического самоосуждения. Я уже упоминал об этих припадках, говоря о письмах его к Варваре Петровне. Он вспомнил вдруг о Lise, о вчерашней встрече утром: "Это было так ужасно и - тут наверно было несчастье, а я не спросил, не узнал! Я думал только о себе! О, что с нею, не знаете ли вы что с нею?" умолял он Софью Матвеевну.

Потом он клялся, что "не изменит", что он к ней воротится (то-есть к Варваре Петровне). "Мы будем подходить к ее крыльцу (то-есть все с Софьей Матвеевной) каждый день, когда она садится в карету для утренней прогулки, и будем тихонько смотреть... О, я хочу, чтоб она ударила меня в другую щеку; с наслаждением хочу! Я подставлю ей мою другую щеку comme dans votre livre! Я теперь, теперь только понял, что значит подставить другую... "ланиту", Я никогда не понимал прежде!"

Для Софьи Матвеевны наступили два страшные дня ее жизни; она и теперь припоминает о них с содроганием. Степан Трофимович заболел так серьезно, что он не мог отправиться на пароходе, который на этот раз явился аккуратно в два часа пополудни; она же не в силах была оставить его одного и тоже не поехала в Спасов. По ее рассказу, он очень даже обрадовался, что пароход ушел:

- Ну и славно, ну и прекрасно, - пробормотал он с постели; - а то я все боялся, что мы уедем. Здесь так хорошо, здесь лучше всего... Вы меня не оставите? О, вы меня не оставили!

"Здесь", однако, было вовсе не так хорошо. Он ничего не хотел знать из ее затруднений; голова его была полна одними фантазиями. Свою же болезнь он считал чем-то мимолетным, пустяками, и не думал о ней вовсе, а думал только о том, как они пойдут и станут продавать "эти книжки". Он просил ее почитать ему Евангелие.

- Я давно уже не читал... в оригинале. А то кто-нибудь спросит, и я ошибусь; надо тоже все-таки приготовиться.

Она уселась подле него и развернула книжку.

- Вы прекрасно читаете, - прервал он ее с первой же строки. - Я вижу, вижу, что я не ошибся! - прибавил он неясно, но восторженно. И вообще он был в беспрерывном восторженном состоянии. Она прочитала нагорную проповедь.

- Assez, assez, mon enfant, довольно... Неужто вы думаете, что этого не довольно!

И он в бессилии закрыл глаза. Он был очень слаб, но еще не терял сознания. Софья Матвеевна поднялась-было, полагая, что он хочет заснуть. Но он остановил:

- Друг мой, я всю жизнь мою лгал. Даже когда говорил правду. Я никогда не говорил для истины, а только для себя, я это и прежде знал, но теперь только вижу... О, где те друзья, которых я оскорблял моею дружбой всю мою жизнь? И все, и все! Savez-vous, я, может, лгу и теперь; наверно лгу и теперь. Главное в том, что я сам себе верю, когда лгу. Всего труднее, в жизни жить и не лгать... и... и собственной лжи не верить, да, да, вот это именно! Но подождите, это все потом... Мы вместе, вместе! - прибавил он с энтузиазмом.

- Степан Трофимович, - робко попросила Софья Матвеевна, - не послать ли в "губернию" за доктором?

Он ужасно был поражен.

- Зачем? Est-ce que je suis si malade? Mais rien de serieux. И зачем нам посторонние люди? Еще узнают и - что тогда будет? Нет, нет, никто из посторонних, мы вместе, вместе!

- Знаете, - сказал он помолчав, - прочтите мне еще что-нибудь, так, на выбор, что-нибудь, куда глаз попадет.

Софья Матвевна развернула и стала читать.

- Где развернется, где развернется нечаянно, - повторил он.

- "И Ангелу Лаодикийской церкви напиши"...

- Это что? что? Это откуда?

- Это из Апокалипсиса.

- О, je m'en souviens, oui, l'Apocalypse. Lisez, lisez, я загадал по книге о нашей будущности, я хочу знать, что вышло; читайте с ангела, с ангела...

- "И Ангелу Лаодикийской церкви напиши: так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания божия: Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч, о, если б ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател, и ни в чем не имею нужды, а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг".

- Это... и это в вашей книге! - воскликнул он, сверкая глазами и приподнимаясь с изголовья; - я никогда не знал этого великого места! Слышите: скорее холодного, холодного, чем теплого, чем только теплого. О, я докажу. Только не оставляйте, не оставляйте меня одного! Мы докажем, мы докажем!

- Да не оставлю же я вас, Степан Трофимович, никогда не оставлю-с! - схватила она его руки и сжала в своих, поднося их к сердцу, со слезами на глазах смотря на него. (Жалко уж очень мне их стало в ту минуту, передавала она.) Губы его задергались как бы судорожно.

- Однако, Степан Трофимович, как же нам все-таки быть-с? Не дать ли знать кому из ваших знакомых али может родных?

Но тут уж он до того испугался, что она и не рада была, что еще раз помянула. Трепеща и дрожа умолял он не звать никого, не предпринимать ничего; брал с нее слово, уговаривал: "Никого, никого! Мы одни, только одни, nous partirons ensemble".

Очень худо было и то, что хозяева тоже стали беспокоиться, ворчали и приставали к Софье Матвеевне. Она им уплатила и постаралась показать деньги; это смягчило на время; но хозяин потребовал "вид" Степана Трофимовича. Больной с высокомерною улыбкой указал на свой маленький сак; в нем Софья Матвеевна отыскала его указ об отставке или что-то в этом роде, по которому он всю жизнь проживал. Хозяин не унялся и говорил, что "надо их куда ни на есть принять, потому у нас не больница, а помрет, так еще пожалуй что выйдет; натерпимся". Софья Матвеевна заговорила было и с ним о докторе, но выходило, что если послать в "губернию", то до того могло дорого обойтись, что уж конечно надо было оставить о докторе всякую мысль. Она с тоской воротилась к своему больному. Степан Трофимович слабел все более и более.

- Теперь прочитайте мне еще одно место... о свиньях, - произнес он вдруг.

- Чего-с? - испугалась ужасно Софья Матвеевна.

- О свиньях... это тут же... ces cochons... я помню, бесы вошли в свиней и все потонули. Прочтите мне это непременно; я вам после скажу для чего. Я припомнить хочу буквально. Мне надо буквально.

Софья Матвеевна знала Евангелие хорошо и тотчас отыскала от Луки то самое место, которое я и выставил эпиграфом к моей хронике. Приведу его здесь опять:

"Тут же на горе паслось большое стадо свиней, и бесы просили его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы вышедши из человека вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, увидя происшедшее, побежали и рассказали в городе и в селениях. И вышли видеть происшедшее, и пришедши к Иисусу нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же рассказали им как исцелился бесновавшийся".

- Друг мой, - произнес Степан Трофимович в большом волнении, - savez-vous, это чудесное и... необыкновенное место было мне всю жизнь камнем преткновения... dans ce livre... так что я это место еще с детства упомнил. Теперь же мне пришла одна мысль; une comparaison. Мне ужасно много приходит теперь мыслей: видите, это точь-в-точь как наша Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней - это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века! Oui, cette Russie, que j'aimais toujours. Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности... и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли уже может быть! Это мы, мы и те, и Петруша... et les autres avec lui, и я может быть первый, во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на это ведь и хватит. Но больной исцелится и "сядет у ног Иисусовых"... и будут все глядеть с изумлением... Милая, vous comprendrez apres, а теперь это очень волнует меня... Vous comprendrez apres... Nous comprendrons ensemble.

С ним сделался бред, и он наконец потерял сознание. Так продолжалось и весь следующий день. Софья Матвеевна сидела подле него и плакала, не спала почти совсем уже третью ночь и избегала показываться на глаза хозяевам, которые, она предчувствовала, что-то уже начинали предпринимать. Избавление последовало лишь на третий день. На утро Степан Трофимович очнулся, узнал ее и протянул ей руку. Она перекрестилась с надеждою. Ему хотелось посмотреть в окно: "Tiens, un lac, - проговорил он; - ax боже мой, я еще и не видал его..." В эту минуту у подъезда избы прогремел чей-то экипаж и в доме поднялась чрезвычайная суматоха.

III.

То была сама Варвара Петровна, прибывшая в четырехместной карете, четверней, с двумя лакеями и с Дарьей Павловной. Чудо совершилось просто: умиравший от любопытства Анисим, прибыв в город, зашел-таки на другой день в дом Варвары Петровны и разболтал прислуге, что встретил Степана Трофимовича одного в деревне, что видели его мужики на большой дороге одного, пешком, а что отправился он в Спасов, на Устьево, уже вдвоем с Софьей Матвеевной. Так как Варвара Петровна, с своей стороны, уже страшно тревожилась и разъискивала как могла своего беглого друга, то об Анисиме ей тотчас же доложили. Выслушав его и главное о подробностях отъезда в Устьево вместе с какою-то Софьей Матвеевной в одной бричке, она мигом собралась и по горячему следу прикатила сама в Устьево. О болезни его она еще не имела понятия.

Раздался суровый и повелительный ее голос; даже хозяева струсили. Она остановилась лишь осведомиться и расспросить, уверенная, что Степан Трофимович давно уже в Спасове; узнав же, что он тут и болен, в волнении вступила в избу.

- Ну, где тут он? А, это ты! - крикнула она, увидав Софью Матвеевну, как раз в ту самую минуту показавшуюся на пороге из второй комнаты; - я по твоему бесстыжему лицу догадалась, что это ты. Прочь, негодяйка! Чтобы сейчас духа ее не было в доме! Выгнать ее, не то, мать моя, я тебя в острог навек упрячу. Стеречь ее пока в другом доме. Она уже в городе сидела раз в остроге, еще посидит. И прошу тебя, хозяин, не сметь никого впускать, пока я тут. Я генеральша Ставрогина и занимаю весь дом. А ты, голубушка, мне во всем дашь отчет.

Знакомые звуки потрясли Степана Трофимовича. Он затрепетал. Но она уже вступила за перегородку. Сверкая глазами, подтолкнула она ногой стул и, откинувшись на спинку, прокричала Даше:

- Выйди пока вон, побудь у хозяев. Что за любопытство? Да двери-то покрепче затвори за собой.

Несколько времени она молча и каким-то хищным взглядом всматривалась в испуганное его лицо.

- Ну, как поживаете, Степан Трофимович? Каково погуляли?-вырвалось вдруг у нее с яростною иронией.

- Chere, - залепетал не помня себя Степан Трофимович, - я узнал русскую действительную жизнь... Et je precherai l'Evangile...

- О бесстыдный, неблагородный человек! - возопила она вдруг, сплеснув руками. - Мало вам было осрамить меня, вы связались... О, старый, бесстыжий развратник!

- Chere...

У него пресекся голос, и он ничего не мог вымолвить, а только смотрел, вытаращив глаза от ужаса.

- Кто она такая?

- C'est un angе... C'etait plus qu'un ange pour moi, она всю ночь... О, не кричите, не пугайте ее, chere, chere...

Варвара Петровна вдруг гремя вскочила со стула; раздался ее испуганный крик: "воды, воды!" Он хоть и очнулся, но он все еще дрожала от страху и бледная смотрела на исказившееся его лицо: тут только в первый раз догадалась она о размерах его болезни.

- Дарья, - зашептала она вдруг Дарье Павловне, - немедленно за доктором, за Зальцфишем; пусть едет сейчас Егорыч; пусть наймет здесь лошадей, а из города возьмет другую карету. Чтобы к ночи быть тут.

Даша бросилась исполнять приказание. Степан Трофимович смотрел все тем же вытаращенным, испуганным взглядом; побелевшие губы его дрожали.

- Подожди, Степан Трофимович, подожди, голубчик! - уговаривала она его как ребенка; - ну подожди же, подожди, вот Дарья воротится и... Ах, боже мой, хозяйка, хозяйка, да приди хоть ты, матушка!

В нетерпении она побежала сама к хозяйке.

- Сейчас, сию минуту эту опять назад. Воротить ее, воротить!

К счастию, Софья Матвеевна не успела еще выбраться из дому и только выходила из ворот с своим мешком и узелком. Ее вернули. Она так была испугана, что даже ноги и руки ее тряслись. Варвара Петровна схватила ее за руку, как коршун цыпленка, и стремительно потащила к Степану Трофимовичу.

- Ну, вот она вам. Не съела же я ее. Вы думали, что я ее так и съела.

Степан Трофимович схватил Варвару Петровну за руку, поднес ее к своим глазам и залился слезами, навзрыд, болезненно, припадочно.

- Ну успокойся, успокойся, ну голубчик мой, ну батюшка! Ах боже мой, да ус-по-кой-тесь же! - крикнула она неистово. - О, мучитель, мучитель, вечный мучитель мой!

- Милая, - пролепетал наконец Степан Трофимович, обращаясь к Софье Матвеевне, - побудьте, милая, там, я что-то хочу здесь сказать...

Софья Матвеевна тотчас же поспешила выйти.

- Cherie... cherie... - задыхался он.

- Подождите говорить, Степан Трофимович, подождите немного, пока отдохнете. Вот вода. Да по-дож-ди-те же!

Она села опять на стул. Степан Трофимович крепко держал ее за руку. Долго она не позволяла ему говорить. Он поднес руку ее к губам и стал целовать. Она стиснула зубы, смотря куда-то в угол.

- Je vous aimais! - вырвалось у него наконец. Никогда не слыхала она от него такого слова, так выговоренного.

- Гм, - промычала она в ответ.

- Je vous aimais toute ma vie... vingt ans!

Она все молчала - минуты две, три.

- А как к Даше готовился, духами опрыскался... - проговорила она вдруг страшным шопотом. Степан Трофимович так и обомлел.

- Новый галстук надел...

Опять молчание минуты на две.

- Сигарку помните?

- Друг мой, - прошамкал было он в ужасе.

- Сигарку, вечером, у окна... месяц светил... после беседки... в Скворешниках? Помнишь ли, помнишь ли, - вскочила она с места, схватив за оба угла его подушку и потрясая ее вместе с его головой. - Помнишь ли, пустой, пустой, бесславный, малодушный, вечно, вечно пустой человек! - шипела она своим яростным шопотом, удерживаясь от крику. Наконец бросила его и упала на стул, закрыв руками лицо. - Довольно! - отрезала она выпрямившись. - Двадцать лет прошло, не воротишь; дура и я.

- Je vous aimais, - сложил он опять руки.

- Да что ты мне все aimais да aimais! Довольно! - вскочила она опять. - И если вы теперь сейчас не заснете, то я... Вам нужен покой; спать, сейчас спать, закройте глаза. Ах, боже мой, он может быть завтракать хочет! Что вы едите? Что он ест? Ах, боже мой, где та? Где она?

Началась было суматоха. Но Степан Трофимович слабым голосом пролепетал, что он действительно бы заснул une heure, а там - un bouillon, un the... enfin il est si heureux.

Он лег и, действительно, как будто заснул (вероятно, притворился). Варвара Петровна подождала и на цыпочках вышла из-за перегородки.

Она уселась в хозяйской комнате, хозяев выгнала и приказала Даше привести к себе ту. Начался серьезный допрос.

- Расскажи теперь, матушка, все подробности; садись подле, так. Ну?

- Я Степана Трофимовича встретила...

- Стой, молчи. Предупреждаю тебя, что если ты что соврешь или утаишь, то я из-под земли тебя выкопаю. Ну?

- Я со Степаном Трофимовичем... как только я пришла в Хатово-с... - почти задыхалась Софья Матвеевна...

- Стой, молчи, подожди; чего забарабанила? Во-первых, сама ты что за птица?

Та рассказала ей кое-как, впрочем в самых коротких словах, о себе, начиная с Севастополя. Варвара Петровна выслушала молча, выпрямившись на стуле, строго и упорно смотря прямо в глаза рассказчице.

- Чего ты такая запуганная? Чего ты в землю смотришь? - Я люблю таких, которые смотрят прямо и со мною спорят. Продолжай.

Она досказала о встрече, о книжках, о том, как Степан Трофимович потчевал бабу водкой...

- Так, так, не забывай ни малейшей подробности, - ободрила Варвара Петровна. Наконец, о том, как поехали и как Степан Трофимович все говорил "уже совсем больные-с", а здесь всю жизнь, с самого первоначалу, несколько даже часов рассказывали.

- Расскажи про жизнь.

Софья Матвеевна вдруг запнулась и совсем стала в тупик.

- Ничего я тут не умею сказать-с, - промолвила она чуть не плача, - да и не поняла я почти ничего-с.

- Врешь; - не могла совсем ничего не понять.

- Про одну черноволосую знатную даму долго рассказывали-с, - покраснела ужасно Софья Матвеевна, заметив впрочем белокурые волосы Варвары Петровны и совершенное несходство ее с "брюнеткой".

- Черноволосую? - Что же именно? Ну говори!

- О том, как эта знатная дама уж очень были в них влюблены-с, во всю жизнь, двадцать целых лет; но все не смели открыться и стыдились пред ними, потому что уж очень были полны-с...

- Дурак! - задумчиво, но решительно отрезала Варвара Петровна.

Софья Матвеевна совсем уже плакала.

- Ничего я тут не умею хорошо рассказать, потому сама в большом страхе за них была и понять не могла, так как они такие умные люди...

- Об уме его не такой вороне как ты судить. Руку предлагал?

Рассказчица затрепетала.

- Влюбился в тебя? - Говори! Предлагал тебе руку? - прикрикнула Варвара Петровна.

- Почти что так оно было-с, - всплакнула она. - Только я все это за ничто приняла, по их болезни, - прибавила она твердо, подымая глаза.

- Как тебя зовут: имя-отчество?

- Софья Матвеевна-с.

- Ну так знай ты, Софья Матвеевна, что это самый дрянной, самый пустой человечишко... Господи, господи! За негодяйку меня почитаешь?

Та выпучила глаза.

- За негодяйку, за тиранку? - Его жизнь сгубившую?

- Как же это можно-с, когда вы сами плачете-с?

У Варвары Петровны действительно стояли слезы в глазах.

- Ну садись, садись, не пугайся. - Посмотри мне еще раз в глаза, прямо; чего закраснелась? Даша, поди сюда, смотри на нее: как ты думаешь, у ней сердце чистое...

И к удивлению, а может еще к большему страху Софьи Матвеевны, она вдруг потрепала ее по щеке.

- Жаль только, что дура. Не по летам дура. Хорошо, милая, я тобою займусь. Вижу, что все это вздор. Живи пока подле, квартиру тебе наймут, а от меня тебе стол и все... пока спрошу.

Софья Матвеевна заикнулась-было в испуге, что ей надо спешить.

- Некуда тебе спешить. - Книги твои все покупаю, а ты сиди здесь. Молчи, без отговорок. Ведь если б я не приехала, ты бы все равно его не оставила?

- Ни за что бы их я не оставила-с, - тихо и твердо промолвила Софья Матвеевна, утирая глаза.

Доктора Зальцфиша привезли уже поздно ночью. Это был весьма почтенный старичок и довольно опытный практик, недавно потерявший у нас, вследствие какой-то амбициозной ссоры с своим начальством, свое служебное место. Варвара Петровна в тот же миг изо всех сил начала ему "протежировать". Он осмотрел больного внимательно, расспросил, и осторожно объявил Варваре Петровне, что состояние "страждущего" весьма сомнительно, вследствие происшедшего осложнения болезни, и что надо ожидать "всего даже худшего". Варвара Петровна, в двадцать лет отвыкшая даже от мысли о чем-нибудь серьезном и решительном во всем, что исходило лично от Степана Трофимовича, была глубоко потрясена, даже побледнела:

- Неужто никакой надежды?

- Возможно ли, чтобы не было отнюдь и совершенно никакой надежды, но...

Она не ложилась спать всю ночь и едва дождалась утра. Лишь только больной открыл глаза и пришел в память (он все пока был в памяти, хотя с каждым часом ослабевал), приступила к нему с самым решительным видом:

- Степан Трофимович, надо все предвидеть. - Я послала за священником. Вы обязаны исполнять долг...

Зная его убеждения, она чрезвычайно боялась отказа. Он посмотрел с удивлением.

- Вздор, вздор! - возопила она, думая, что он уже отказывается: - теперь не до шалостей. Довольно дурачились.

- Но... разве я так уже болен?

Он задумчиво согласился. И вообще я с большим удивлением узнал потом от Варвары Петровны, что нисколько не испугался смерти. Может быть просто не поверил и продолжал считать свою болезнь пустяками.

Он исповедывался и причастился весьма охотно. Все, и Софья Матвеевна, и даже слуги, пришли поздравить его с приобщением святых таин. Все до единого сдержанно плакали, смотря на его осунувшееся и изнеможенное лицо и побелевшие, вздрагивавшие губы.

- Oui, mes amis, и я удивляюсь только, что вы так... хлопочете. Завтра я вероятно встану, и мы... отправимся... Toute cette ceremonie... которой я, разумеется, отдаю все должное... была...

- Прошу вас, батюшка, непременно остаться с больным, - быстро остановила Варвара Петровна разоблачившегося уже священника. - Как только обнесут чай, прошу вас немедленно заговорить про божественное, чтобы поддержать в нем веру.

Священник заговорил; все сидели или стояли около постели больного.

- В наше греховное время, - плавно начал священник, с чашкой чая в руках, - вера во всевышнего есть единственное прибежище рода человеческого во всех скорбях и испытаниях жизни, равно как в уповании вечного блаженства, обетованного праведникам.

Степан Трофимович как будто весь оживился; тонкая усмешка скользнула на губах его.

- Mon pere, je vous remercie, et vous etes bien bon, mais...

- Совсем не mais, вовсе не mais! - воскликнула Варвара Петровна, срываясь со стула. - Батюшка, - обратилась она к священнику, - это, это такой человек, это такой человек... его через час опять переисповедать надо будет! Вот какой это человек!

Степан Трофимович сдержанно улыбнулся:

- Друзья мои, - проговорил он, - бог уже потому мне необходим, что это единственное существо, которое можно вечно любить...

В самом ли деле он уверовал, или величественная церемония совершенного таинства потрясла его и возбудила художественную восприимчивость его натуры, но он твердо и, говорят, с большим чувством произнес несколько слов прямо в разрез многому из его прежних убеждений.

- Мое бессмертие уже потому необходимо, что бог не захочет сделать неправды и погасить совсем огонь раз возгоревшейся к нему любви в моем сердце. И что дороже любви? Любовь выше бытия, любовь венец бытия, и как же возможно, чтобы бытие было ей неподклонно? Если я полюбил его и обрадовался любви моей - возможно ли, чтоб он погасил и меня и радость мою и обратил нас в нуль? Если есть бог, то и я бессмертен! Voilа ma profession de foi.

- Бог есть, Степан Трофимович, уверяю вас, что есть, - умоляла Варвара Петровна, - отрекитесь, бросьте все ваши глупости хоть раз в жизни! (она, кажется, не совсем поняла его profession de foi).

- Друг мой, - одушевлялся он более и более, хотя голос его часто прерывался, - друг мой, когда я понял... эту подставленную ланиту, я... я тут же и еще кой-что понял... J'ai menti toute ma vie, всю, всю жизнь! я бы хотел... впрочем завтра... Завтра мы все отправимся.

Варвара Петровна заплакала. Он искал кого-то глазами.

- Вот она, она здесь! - схватила она и подвела к нему за руку Софью Матвеевну. Он умиленно улыбнулся.

- О, я бы очень желал опять жить! - воскликнул он с чрезвычайным приливом энергии. - Каждая минута, каждое мгновение жизни должны быть блаженством человеку... должны, непременно должны! Это обязанность самого человека так устроить; это его закон - скрытый, но существующий непременно... О, я бы желал видеть Петрушу... и их всех... и Шатова!

Замечу, что о Шатове еще ничего не знали, ни Дарья Павловна, ни Варвара Петровна, ни даже Зальцфиш, последним прибывший из города.

Степан Трофимович волновался более и более, болезненно, не по силам.

- Одна уже всегдашняя мысль о том, что существует нечто безмерно справедливейшее и счастливейшее чем я, уже наполняет и меня всего безмерным умилением и - славой, - о, кто бы я ни был, что бы ни сделал! Человеку гораздо необходимее собственного счастья знать и каждое мгновение веровать в то, что есть где-то уже совершенное и спокойное счастье, для всех и для всего... Весь закон бытия человеческого лишь в том, чтобы человек всегда мог преклониться пред безмерно великим. Если лишить людей безмерно великого, то не станут они жить, и умрут в отчаянии. Безмерное и бесконечное так же необходимо человеку, как и та малая планета, на которой он обитает... Друзья мои, все, все: да здравствует Великая Мысль! Вечная, безмерная Мысль! Всякому человеку, кто бы он ни был, необходимо преклониться пред тем, что есть Великая Мысль. Даже самому глупому человеку необходимо хотя бы нечто великое. Петруша... О, как я хочу увидеть их всех опять! Они не знают, не знают, что и в них заключена все та же вечная великая Мысль

Доктор Зальцфиш не был при церемонии. Войдя внезапно, он пришел в ужас и разогнал собрание, настаивая, чтобы больного не волновали.

Степан Трофимович скончался три дня спустя, но уже в совершенном беспамятстве. Он как-то тихо угас, точно догоревшая свеча. Варвара Петровна, совершив на месте отпевание, перевезла тело своего бедного друга в Скворешники. Могила его в церковной ограде и уже покрыта мраморною плитой, Надпись и решетка оставлены до весны.

Все отсутствие Варвары Петровны из города продолжалось дней восемь. Вместе с нею, рядом, в ее карете, прибыла и Софья Матвеевна, кажется, навеки у нее поселившаяся. Замечу, что едва лишь Степан Трофимович потерял сознание (в то же утро), как Варвара Петровна немедленно опять устранила Софью Матвеевну, совсем вон из избы, и ухаживала за больным сама, одна до конца; а только лишь он испустил дух, немедленно позвала ее. Никаких возражений ее, ужасно испуганной предложением (вернее приказанием) поселиться навеки в Скворешниках, она не хотела слушать.

- Все вздор! я сама буду с тобой ходить продавать Евангелие. Нет у меня теперь никого на свете!

- У вас, однако, есть сын, - заметил было Зальцфиш.

- Нет у меня сына! - отрезала Варвара Петровна и - словно напророчила.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

Заключение.

I.

Все совершившиеся бесчинства и преступления обнаружились с чрезвычайною быстротой, гораздо быстрее, чем предполагал Петр Степанович. Началось с того, что несчастная Марья Игнатьевна, в ночь убийства мужа, проснулась пред рассветом, хватилась его и пришла в неописанное волнение, не видя его подле себя. С ней ночевала нанятая тогда Ариной Прохоровной прислужница. Та никак не могла ее успокоить и, чуть лишь стало светать, побежала за самой Ариной Прохоровной, уверив больную, что та знает, где ее муж и когда он воротится. Между тем и Арина Прохоровна находилась тоже в некоторой заботе: она уже узнала от своего мужа о ночном подвиге в Скворешниках. Он воротился домой часу уже в одиннадцатом ночи, в ужасном состоянии и виде; ломая руки, бросился ничком на кровать и все повторял, сотрясаясь от конвульсивных рыданий: "Это не то, не то; это совсем не то!" Разумеется, кончил тем, что признался приступившей к нему Арине Прохоровне во всем - впрочем только ей одной во всем доме. Та оставила его в постели, строго внушив, что "если хочет хныкать, то ревел бы в подушку, чтоб не слыхали, и что дурак он будет, если завтра покажет какой-нибудь вид". Она таки призадумалась и тотчас же начала прибираться на всякий случай: лишние бумаги, книги, даже может быть прокламации, успела припрятать или истребить до тла. За всем тем рассудила, что собственно ей, ее сестре, тетке, студентке, а может быть и вислоухому братцу бояться очень-то нечего. Когда к утру прибежала за ней сиделка, она пошла к Марье Игнатьевне не задумавшись. Ей, впрочем, ужасно хотелось поскорее проведать, верно ли то, что вчера испуганным и безумным шопотом, похожим на бред, сообщил ей супруг о расчетах Петра Степановича, в видах общей пользы, на Кириллова.

Но пришла она к Марье Игнатьевне уже поздно, отправив служанку и оставшись одна, та не вытерпела, встала с постели и, накинув на себя что попало под руку из одежи, кажется, очень что-то легкое и к сезону не подходящее, отправилась сама во флигель к Кириллову, соображая, что может быть он ей вернее всех сообщит о муже. Можно представить, как подействовало на родильницу то, что она там увидела. Замечательно, что она не прочла предсмертной записки Кириллова, лежавшей на столе, на виду, конечно в испуге проглядев ее вовсе. Она вбежала в свою светелку, схватила младенца и пошла с ним из дома по улице. Утро было сырое, стоял туман. Прохожих в такой глухой улице не встретилось. Она все бежала, задыхаясь, по холодной и топкой грязи, и наконец начала стучаться в дома; в одном доме не отперли, в другом долго не отпирали; она бросила в нетерпении и начала стучаться в третий дом. Это был дом нашего купца Титова. Здесь она наделала большой суматохи, вопила и бессвязно уверяла, что "ее мужа убили". Шатова и отчасти его историю у Титовых несколько знали: поражены были ужасом, что она, по ее словам, всего только сутки родивши, бегает в такой одеже и в такой холод по улицам, с едва прикрытым младенцем в руках. Подумали было сначала, что только в бреду, тем более, что никак не могли выяснить, кто убит: Кириллов или ее муж? Она, смекнув, что ей не верят, бросилась было бежать дальше, но ее остановили силой и, говорят, она страшно кричала и билась. Отправились в дом Филиппова, и через два часа самоубийство Кириллова и его предсмертная записка стали известны всему городу. Полиция приступила к родильнице, бывшей еще в памяти; тут-то и оказалось, что она записки Кириллова не читала, а почему именно заключила, что и муж ее убит - от нее не могли добиться. Она только кричала, что "коли тот убит, так и муж убит; они вместе были!" К полудню она впала в беспамятство, из которого уж и не выходила, и скончалась дня через три. Простуженный ребенок помер еще раньше ее. Арина Прохоровна, не найдя на месте Марьи Игнатьевны и младенца, и смекнув, что худо, хотела было бежать домой, но остановилась у ворот и послала сиделку "спросить во флигеле, у господина, не у них ли Марья Игнатьевна и не знает ли он чего о ней?" Посланница воротилась, неистово крича на всю улицу. Убедив ее не кричать и никому не объявлять, знаменитым аргументом: "засудят", она улизнула со двора.

Само собою, что ее в то же утро обеспокоили, как бывшую повитуху родильницы; но немногого добились: она очень дельно и хладнокровно рассказала все, что сама видела и слышала у Шатова, но о случившейся истории отозвалась, что ничего в ней не знает и не понимает.

Можно себе представить, какая по городу поднялась суматоха. Новая "история", опять убийство! Но тут уже было другое: становилось ясно, что есть, действительно есть тайное общество убийц, поджигателей-революционеров, бунтовщиков. Ужасная смерть Лизы, убийство жены Ставрогина, сам Ставрогин, поджог, бал для гувернанток, распущенность вокруг Юлии Михайловны... Даже в исчезновении Степана Трофимовича хотели непременно видеть загадку. Очень, очень шептались про Николая Всеволодовича. К концу дня узнали и об отсутствии Петра Степановича и, странно, о нем менее всего говорили. Но более всего в тот день говорили "о сенаторе". У дома Филиппова почти все утро стояла толпа. Действительно начальство было введено в заблуждение запиской Кириллова. Поверили и в убийство Кирилловым Шатова и в самоубийство "убийцы". Впрочем начальство хоть и потерялось, но не совсем. Слово "парк", например, столь неопределенно помещенное в записке Кириллова, не сбило никого с толку, как рассчитывал Петр Степанович. Полиция тотчас же кинулась в Скворешники, и не по тому одному, что там был парк, которого нигде у нас в другом месте не было, а и по некоторому даже инстинкту, так как все ужасы последних дней или прямо, или отчасти связаны были с Скворешниками. Так по крайней мере я догадываюсь. (Замечу, что Варвара Петровна, рано утром и не зная ни о чем, выехала для поимки Степана Трофимовича.) Тело отыскали в пруде в тот же день к вечеру, по некоторым следам; на самом месте убийства найден был картуз Шатова, с чрезвычайным легкомыслием позабытый убийцами. Наглядное и медицинское исследование трупа и некоторые догадки с первого шагу возбудили подозрение, что Кириллов не мог не иметь товарищей. Выяснилось существование Шатово-Кирилловского тайного общества, связанного с прокламациями. Кто же были эти товарищи? О наших ни об одном в тот день и мысли еще не было. Узнали, что Кириллов жил затворником и до того уединенно, что с ним вместе, как объявлялось в записке, мог квартировать столько дней Федька, которого везде так искали... Главное томило всех то, что из всей представлявшейся путаницы ничего нельзя было извлечь общего и связующего. Трудно представить, до каких заключений и до какого безначалия мысли дошло бы наконец наше перепуганное до паники общество, если бы вдруг не объяснилось все разом, на другой же день, благодаря Лямшину.

Он не вынес. С ним случилось то, что даже и Петр Степанович под конец стал предчувствовать. Порученный Толкаченке, а потом Эркелю, он весь следующий день пролежал в постели повидимому смирно, отвернувшись к стене и не говоря ни слова, почти не отвечая, если с ним заговаривали. Он ничего таким образом не узнал во весь день из происходившего в городе. Но Толкаченке, отлично узнавшему происшедшее, вздумалось к вечеру бросить возложенную на него Петром Степановичем роль при Лямшине и отлучиться из города в уезд, то-есть попросту убежать: подлинно, что потеряли рассудок, как напророчил о них о всех Эркель. Замечу кстати, что и Липутин в тот же день исчез из города, еще прежде полудня. Но с этим как-то так произошло, что об исчезновении его узналось начальством лишь только на другой день к вечеру, когда прямо приступили с расспросами к перепуганному его отсутствием, но молчавшему от страха его семейству. Но продолжаю о Лямшине. Лишь только он остался один (Эркель, надеясь на Толкаченку, еще прежде ушел к себе), как тотчас же выбежал из дому и, разумеется, очень скоро узнал о положении дел. Не заходя даже домой, он бросился тоже бежать куда глаза глядят. Но ночь была так темна, а предприятие до того страшное и многотрудное, что, пройдя две-три улицы, он воротился домой и заперся на всю ночь. Кажется, к утру он сделал попытку к самоубийству: но у него не вышло. Просидел он, однако взаперти почти до полудня и - вдруг побежал к начальству. Говорят, он ползал на коленях, рыдал и визжал, целовал пол, крича, что недостоин целовать даже сапогов стоявших перед ним сановников. Его успокоили и даже обласкали. Допрос тянулся, говорят, часа три. Он объявил все, все, рассказал всю подноготную, все что знал, все подробности; забегал вперед, спешил признаниями, передавал даже ненужное и без спросу. Оказалось, что он знал довольно, и довольно хорошо поставил на вид дело: трагедия с Шатовым и Кирилловым, пожар, смерть Лебядкиных и пр. поступили на план второстепенный. На первый план выступали Петр Степанович, тайное общество, организация, сеть. На вопрос: для чего было сделано столько убийств, скандалов и мерзостей? он с горячею торопливостью ответил, что "для систематического потрясения основ, для систематического разложения общества и всех начал; для того, чтобы всех обескуражить и изо всего сделать кашу, и расшатавшееся таким образом общество, болезненное и раскисшее, циническое и неверующее, но с бесконечною жаждой какой-нибудь руководящей мысли и самоохранения - вдруг взять в свои руки, подняв знамя бунта и опираясь на целую сеть пятерок, тем временем действовавших, вербовавших и изыскивавших практически все приемы и все слабые места, за которые можно ухватиться". Заключил он, что здесь в нашем городе устроена была Петром Степановичем лишь первая проба такого систематического беспорядка, так-сказать программа дальнейших действий и даже для всех пятерок, - и что это уже собственно его (Лямшина) мысль, его догадка и "чтобы непременно попомнили и чтобы все это поставили на вид, до какой степени он откровенно и благонравно разъясняет дело и стало быть очень может пригодиться даже и впредь для услуг начальства". На положительный вопрос: много ли пятерок? отвечал, что бесконечное множество, что вся Россия покрыта сетью, и хотя не представил доказательств, но, думаю, отвечал совершенно искренно. Представил только печатную программу общества, заграничной печати, и проект развития системы дальнейших действий, написанный хотя и начерно, но собственною рукой Петра Степановича. Оказалось, что о "потрясении основ" Лямшин буквально цитовал по этой бумажке, не забыв даже точек и запятых, хотя и уверял, что это его только собственное соображение. Про Юлию Михайловну он удивительно смешно и даже без спросу, а забегая вперед, выразился, что "она невинна и что ее только одурачили". Но замечательно, что Николая Ставрогина он совершенно выгородил из всякого участия в тайном обществе, из всякого соглашения с Петром Степановичем. (О заветных и весьма смешных надеждах Петра Степановича на Ставрогина Лямшин не имел никакого понятия.) Смерть Лебядкиных, по словам его, была устроена лишь одним Петром Степановичем, без всякого участия Николая Всеволодовича, с хитрою целью втянуть того в преступление и стало быть в зависимость от Петра Степановича; но вместо благодарности, на которую несомненно и легкомысленно рассчитывал, Петр Степанович возбудил лишь полное негодование и даже отчаяние в "благородном", Николае Всеволодовиче. Закончил он о Ставрогине, тоже спеша и без спросу, видимо нарочным намеком, что тот чуть ли не чрезвычайно важная птица, но что в этом какой-то секрет; что проживал он у нас так-сказать incognito, что он с поручениями, и что очень возможно, что и опять пожалует к нам из Петербурга (Лямшин уверен был, что Ставрогин в Петербурге), но только уже совершенно в другом виде и в другой обстановке и в свите таких лиц, о которых может быть скоро и у нас услышат, и что все это он слышал от Петра Степановича, "тайного врага Николая Всеволодовича".

Сделаю нота-бене. Два месяца спустя, Лямшин сознался, что выгораживал тогда Ставрогина нарочно, надеясь на протекцию Ставрогина и на то, что тот в Петербурге выхлопочет ему облегчение двумя степенями, а в ссылку снабдит деньгами и рекомендательными письмами. Из этого признания видно, что он имел действительно чрезмерно преувеличенное понятие о Николае Ставрогине.

В тот же день, разумеется, арестовали и Виргинского, а сгоряча и весь дом. (Арина Прохоровна, ее сестра, тетка и даже студентка теперь давно уже на воле; говорят даже, что и Шигалев будто бы непременно будет выпущен, в самом скором времени, так как ни под одну категорию обвиняемых не подходит; впрочем это все еще только разговор.) Виргинский сразу и во всем повинился: он лежал больной и был в жару, когда его арестовали. Говорят, он почти обрадовался: "с сердца свалилось", проговорил он будто бы. Слышно про него, что он дает теперь показания откровенно, но с некоторым даже достоинством и не отступает ни от одной из "светлых надежд" своих, проклиная в то же время политический путь (в противоположность социальному), на который был увлечен так нечаянно и легкомысленно "вихрем сошедшихся обстоятельств". Поведение его при совершении убийства разъясняется в смягчающем для него смысле, кажется, и он тоже может рассчитывать на некоторое смягчение своей участи. Так по крайней мере у нас утверждают.

Но вряд ли возможно будет облегчить судьбу Эркеля. Этот с самого ареста своего все молчит или по возможности извращает правду. Ни одного слова раскаяния до сих пор от него не добились. А между тем он даже в самых строгих судьях возбудил к себе некоторую симпатию, - своею молодостью, своею беззащитностью, явным свидетельством, что он только фанатическая жертва политического обольстителя, а более всего, обнаружившимся поведением его с матерью, которой он отсылал чуть не половину своего незначительного жалованья. Мать его теперь у нас; это слабая и больная женщина, старушка не по летам; она плачет и буквально валяется в ногах, выпрашивая за сына. Что-то будет, но Эркеля у нас многие жалеют.

Липутина арестовали уже в Петербурге, где он прожил целых две недели. С ним случилось почти невероятное дело, которое даже трудно и объяснить. Говорят, он имел и паспорт на чужое имя и полную возможность успеть улизнуть за границу, и весьма значительные деньги с собой, а между тем остался в Петербурге и никуда не поехал. Некоторое время он разыскивал Ставрогина и Петра Степановича и вдруг запил и стал развратничать безо всякой меры, как человек, совершенно потерявший всякий здравый смысл и понятие о своем положении. Его и арестовали в Петербурге где-то в доме терпимости и нетрезвого. Носится слух, что теперь он вовсе не теряет духа, в показаниях своих лжет и готовится к предстоящему суду с некоторою торжественностью и надеждою (?). Он намерен даже поговорить на суде. Толкаченко, арестованный где-то в уезде, дней десять спустя после своего бегства, ведет себя несравненно учтивее, не лжет, не виляет, говорит все что знает, себя не оправдывает, винится со всею скромностию, но тоже наклонен покраснобайничать; много и с охотою говорит, а когда дело дойдет до знания народа и революционных (?) его элементов, то даже позирует и жаждет эффекта. Он тоже, слышно, намерен поговорить на суде. Вообще он и Липутин не очень испуганы, и это даже странно.

Повторяю, дело это еще не кончено. Теперь, три месяца спустя, общество наше отдохнуло, оправилось, отгулялось, имеет собственное мнение и до того, что даже самого Петра Степановича иные считают чуть не за гения, по крайней мере "с гениальными способностями". "Организация-с!" говорят в клубе, подымая палец кверху. Впрочем все это очень невинно, да и немногие говорят-то. Другие, напротив, не отрицают в нем остроты способностей, но при совершенном незнании действительности, при страшной отвлеченности, при уродливом и тупом развитии в одну сторону, с чрезвычайным происходящим от того легкомыслием. Относительно нравственных его сторон все соглашаются; тут уж никто не спорит.

Право не знаю, о ком бы еще упомянуть, чтобы не забыть кого. Маврикий Николаевич куда-то совсем уехал. Старуха Дроздова впала в детство... Впрочем остается рассказать еще одну очень мрачную историю. Ограничусь лишь фактами.

Варвара Петровна по приезде остановилась в городском своем доме. Разом хлынули на нее все накопившиеся известия и потрясли ее ужасно. Она затворилась у себя одна. Был вечер; все устали и рано легли спать.

Поутру горничная передала Дарье Павловне, с таинственным видом, письмо. Это письмо, по ее словам, пришло еще вчера, но поздно, когда все уже почивали, так что она не посмела разбудить. Пришло не по почте, а в Скворешники через неизвестного человека к Алексею Егорычу. А Алексей Егорыч тотчас сам и доставил, вчера вечером, ей в руки, и тотчас же опять уехал в Скворешники.

Дарья Павловна с биением сердца долго смотрела на письмо и не смела распечатать. Она знала от кого: писал Николай Ставрогин. Она прочла надпись на конверте: "Алексею Егорычу с передачею Дарье Павловне, секретно".

Вот это письмо, слово в слово, без исправления малейшей ошибки в слоге русского барича, несовсем доучившегося русской грамоте, несмотря на всю европейскую свою образованность:

"Милая Дарья Павловна,

"Вы когда-то захотели ко мне "в сиделки" и взяли обещание прислать за вами, когда будет надо. Я еду через два дня и не ворочусь. Хотите со мной?

"Прошлого года, я, как Герцен, записался в граждане кантона Ури, и этого никто не знает. Там я уже купил маленький дом. У меня еще есть двенадцать тысяч рублей; мы поедем и будем там жить вечно. Я не хочу никогда никуда выезжать.

"Место очень скучно, ущелье; горы теснят зрение и мысль. Очень мрачное. Я потому что продавался маленький дом. Если вам не понравится, я продам и куплю другой в другом месте.

"Я нездоров, но от галюсинаций надеюсь избавиться с тамошним воздухом. Это физически; а нравственно вы все знаете; только все ли?

"Я вам рассказал многое из моей жизни. Но не все. Даже вам не все! Кстати, подтверждаю, что совестью я виноват в смерти жены. Я с вами не виделся после того, а потому подтверждаю. Виноват и пред Лизаветой Николаевной; но тут вы знаете; тут вы все почти предсказали.

"Лучше не приезжайте. То, что я зову вас к себе, есть ужасная низость. Да и зачем вам хоронить со мной вашу жизнь? Мне вы милы, и мне, в тоске, было хорошо подле вас; при вас при одной я мог вслух говорить о себе. Из этого ничего не следует. Вы определили сами "в сиделки" - это ваше выражение; к чему столько жертвовать? Вникните тоже, что я вас не жалею, коли зову, и не уважаю, коли жду. А между тем и зову и жду. Во всяком случае в вашем ответе нуждаюсь, потому что надо ехать очень скоро. В таком случае уеду один.

"Я ничего от Ури не надеюсь; я просто еду. Я не выбирал нарочно угрюмого места. В России я ничем не связан, - в ней мне все так же чужое как и везде. Правда, я в ней более чем в другом месте не любил жить; но даже и в ней ничего не мог возненавидеть!

"Я пробовал везде мою силу. Вы мне советовали это, "чтоб узнать себя". На пробах для себя и для показу, как и прежде во всю мою жизнь, она оказывалась беспредельною. На ваших глазах я снес пощечину от вашего брата; я признался в браке публично. Но к чему приложить эту силу - вот чего никогда не видел, не вижу и теперь, несмотря на ваши одобрения в Швейцарии, которым поверил. Я все так же, как и всегда прежде, могу пожелать сделать доброе дело и ощущаю от того удовольствие; рядом желаю и злого и тоже чувствую удовольствие. Но и то и другое чувство, попрежнему, всегда слишком мелко, а очень никогда не бывает. Мои желания слишком несильны; руководить не могут. На бревне можно переплыть реку, а на щепке нет. Это чтобы не подумали вы, что я еду в Ури с какими-нибудь надеждами.

"Я попрежнему никого не виню. Я пробовал большой разврат и истощил в нем силы; но я не люблю и не хотел разврата. Вы за мной в последнее время следили. Знаете ли, что я смотрел даже на отрицающих наших со злобой, от зависти к их надеждам? Но вы напрасно боялись; я не мог быть тут товарищем, ибо не разделял ничего. А для смеху, со злобы, тоже не мог, и не потому чтобы боялся смешного, - я смешного не могу испугаться, - а потому что все-таки имею привычки порядочного человека и мне мерзило. Но если б имел к ним злобы и зависти больше, то может и пошел бы с ними. Судите, до какой степени мне было легко и сколько я метался!

"Друг милый, создание нежное и великодушное, которое я угадал! Может быть вы мечтаете дать мне столько любви и излить на меня столько прекрасного из прекрасной души вашей, что надеетесь тем самым поставить предо мной наконец и цель? Нет, лучше вам быть осторожнее: любовь моя будет так же мелка, как и я сам, а вы несчастны. Ваш брат говорил мне, что тот, кто теряет связи с своею землей, тот теряет и богов своих, то-есть все своя цели. Обо всем можно спорить бесконечно, но из меня вылилось одно отрицание, без всякого великодушия и безо всякой силы. Даже отрицания не вылилось. Все всегда мелко и вяло. Великодушный Кириллов не вынес идеи и - застрелился; но ведь я вижу, что он был великодушен, потому что не в здравом рассудке. Я никогда не могу потерять рассудок и никогда не могу поверить идее в той степени как он. Я даже заняться идеей в той степени не могу. Никогда, никогда я не могу застрелиться!

"Я знаю, что мне надо бы убить себя, смести себя с земли как подлое насекомое; но я боюсь самоубийства, ибо боюсь показать великодушие. Я знаю, что это будет еще обман, - последний обман в бесконечном ряду обманов. Что же пользы себя обмануть, чтобы только сыграть в великодушие? Негодования и стыда во мне никогда быть не может; стало быть, и отчаяния.

"Простите, что так много пишу. Я опомнился и это нечаянно. Этак ста страниц мало и десяти строк довольно. Довольно и десяти строк призыва "в сиделки".

"Я, с тех пор как выехал, живу на шестой станции у смотрителя. С ним я сошелся во время кутежа пять лет назад в Петербурге. Что там я живу, никто не знает. Напишите на его имя. Прилагаю адрес.

"Николай Ставрогин".

Дарья Павловна тотчас же пошла и показала письмо Варваре Петровне. Та прочитала и попросила Дашу выйти, чтоб еще одной прочитать; но что-то очень скоро опять позвала ее. - Поедешь? - спросила она почти робко. - Поеду, - ответила Даша. - Собирайся! Едем вместе! Даша посмотрела вопросительно. - А что мне теперь здесь делать? Не все ли равно? Я тоже в Ури запишусь и проживу в ущельи... Не беспокойся, не помешаю. Начали быстро собираться, чтобы поспеть к полуденному поезду. Но не прошло получаса, как явился из Скворешников Алексей Егорыч. Он доложил, что Николай Всеволодович "вдруг" приехали поутру, с ранним поездом, и находятся в Скворешниках, но "в таком виде, что на вопросы не отвечают, прошли по всем комнатам и заперлись на своей половине"... - Я помимо их приказания заключил приехать и доложить, - прибавил Алексей Егорыч с очень внимательным видом. Варвара Петровна пронзительно поглядела на него и не стала расспрашивать. Мигом подали карету. Поехала с Дашей. Пока ехали, часто, говорят, крестилась. На "своей половине" все двери были отперты, и нигде Николая Всеволодовича не оказалось. - Уж не в мезонине ли-с? - осторожно произнес Фомушка, Замечательно, что следом за Варварой Петровной на "свою половину" вошло несколько слуг; а остальные слуги все ждали в зале. Никогда бы они не посмели прежде позволить себе такого нарушения этикета. Варвара Петровна видела и молчала. Взобрались и в мезонин. Там было три комнаты; но ни в одной никого не нашли. - Да уж не туда ли пошли-с? - указал кто-то на дверь в светелку. В самом деле всегда затворенная дверца в светелку была теперь отперта и стояла настежь. Подыматься приходилось чуть не под крышу по деревянной, длинной, очень узенькой и ужасно крутой лестнице. Там была тоже какая-то комнатка. - Я не пойду туда. С какой стати он полезет туда? - ужасно побледнела Варвара Петровна, озираясь на слуг. Те смотрели на нее и молчали. Даша дрожала. Варвара Петровна бросилась по лесенке; Даша за нею; но едва вошла в светелку, закричала и упала без чувств. Гражданин кантона Ури висел тут же за дверцей. На столике лежал клочек бумаги со словами карандашом: "Никого не винить, я сам". Тут же на столике лежал и молоток, кусок мыла и большой гвоздь, очевидно припасенный про запас. Крепкий шелковый снурок, очевидно заранее припасенный и выбранный, на котором повесился Николай Всеволодович, был жирно намылен. Все означало преднамеренность и сознание до последней минуты. Наши медики по вскрытии трупа совершенно и настойчиво отвергли помешательство.

ПЕРЕВОД ИНОЯЗЫЧНЫХ ВЫРАЖЕНИЙ:

(1) Со мной обошлись, как со старым ночным колпаком! (франц.)

(2) может разбить мою жизнь (франц.)

(3) в любой стране (франц.)

(4) я лишь простой приживальщик и ничего более! Н-ничего более! (франц.)

(5) у этих семинаристов (франц.)

(6) дорогой друг (франц.)

(7) "букетом императрицы" (франц.)

(8) для нашей святой Руси (франц.)

(9) но давайте же различать (франц.)

(10) между нами говоря (франц.)

(11) Верне-Монтре (франц.)

(12) дражайший друг (франц.)

(13) эти нескончаемые русские слова! (франц.)

(14) Вы знаете, у нас... Одним словом...

(15) чтоб показать вам свою власть (франц.)

(16) одним словом (франц.)

(17) однако это весьма любопытно (франц.)

(18) очаровательных дам (франц.)

(19) вы знаете эти псалмы и книгу Иова (франц.)

(20) и он показал свою власть (франц.)

(21) что за дикая мысль! (франц.)

(22) вы знаете (франц.)

(23) с такой спесью (франц.)

(24) право же? (франц.)

(25) мой добрый друг (франц.)

(26) прелестное дитя (франц.)

(27) но, дорогая моя... (франц.)

(28) Но, мой дорогой друг... (франц.)

(29) и потом, так как монахов всегда встречаешь чаще, чем здравый смысл... (франц.)

(30) право, дорогая... (франц.)

(31) и потом (франц.)

(32) милый, милый друг (франц.)

(33) вспыльчив, но добр (франц.)

(34) О, это ужасно глупая история! Я ждал вас, мой добрый друг, чтобы рассказать вам... (франц.)

(35) Все одаренные и передовые люди в России были и всегда будут картежники и пьяницы, которые пьют запоем... (франц.)

(36) но, между нами говоря... (франц.)

(37) мой дорогой, я... (франц.)

(38) любезный друг (франц.)

(39) но, мой милый друг... (франц.)

(40) Но она ведь еще ребенок! (франц.)

(41) Да, я оговорился. Но... это все равно. (франц.)

(42) Да-да, я не в состоянии... (франц.)

(43) этим чудным ребенком (франц.)

(44) милого сына (франц.)

(45) такой недалекий (франц.)

(46) все равно, это жалкий человек... (франц.)

(47) и, наконец, это смехотворно (франц.)

(48) Я каторжник, Баденже (франц.)

(49) Мне наплевать на это! (франц.)

(50) Человек, который смеется (франц.)

(51) Я на это плюю и объявляю себя свободным. К дьяволу Кармазинова! К дьяволу Лембке! (франц.)

(52) Не правда ли, вы меня поддержите как друг и свидетель. (франц.)

(53) именно так (франц.)

(54) что-то в этом роде (франц.)

(55) я помню. В конце концов... (франц.)

(56) он напоминал идиотика (франц.)

(57) Как! (франц.)

(58) нашего бедного друга (франц.)

(59) нашего вспыльчивого друга (франц.)

(60) нашей святой Руси (франц.)

(61) но это пройдет (франц.)

(62) происшествия. Вы будете меня сопровождать, не правда ли? (франц.)

(63) О великий и милостивый Боже! (франц.)

(64) и начинаю верить (франц.)

(65) В Бога? Во Всевышнего, который так велик и так добр? (франц.)

(66) в Бога, который так велик и так добр? (франц.)

(67) Он делает все, что я хочу. (франц.)

(68) Боже! Боже! ... наконец-то мгновение счастья! (франц.)

(69) Вы и счастье, вы приходите одновременно! (франц.)

(70) я был так взволнован и болен, и к тому же...

(71) Это местный фантазер. Это лучший и самый вспыльчивый человек на свете. (франц.)

(72) вы совершите благодеяние (франц.)

(73) благодеяния (франц.)

(74) наконец, это смешно (франц.)

(75) Этот Маврикий ... все-таки добрый малый (франц.)

(76) эта бедняжка... в конце концов (франц.)

(77) этот дорогой друг (франц.)

(78) эта бедная тетя (франц.)

(79) этот Липутин... вот чего я не понимаю (франц.)

(80) Я - неблагодарный! (франц.)

(81) все решено ... это ужасно (франц.)

(82) эта бедная (франц.)

(83) это ангел (франц.)

(84) право (франц.)

(85) наконец (франц.)

(86) бедняжка (франц.)

(87) Двадцать лет! (франц.)

(88) Это чудовище; и наконец... (франц.)

(89) Этот Маврикий (франц.)

(90) тем не менее, добрый малый (франц.)

(91) Эти люди полагают человеческую природу и общество иными, чем их создал Бог и что они есть в действительности (франц.)

(92) с этой подружкой (франц.)

(93) но поговорим о другом (франц.)

(94) в Швейцарии (франц.)

(95) это было глупо, но что делать, все решено (франц.)

(96) словом, все решено (франц.)

(97) всемилостивый Господь (франц.)

(98) если чудеса бывают (франц.)

(99) и пусть все будет кончено! (франц.)

(100) так называемый "венец" (франц.)

(101) оставьте меня, мой друг (франц.)

(102) вы видите (франц.)

(103) Да что с вами, Лиза! (франц.)

(104) дорогая кузина (франц.)

(105) Юлия... милая кузина (франц.)

(106) Но, дорогой и добрейший друг, в каком беспокойстве... (франц.)

(107) болезненный тик (франц.)

(108) мадам Лефебюр (франц.)

(109) словом, это пропащий человек и что-то вроде беглого каторжника (франц.)

(110) Это бесчестный человек, и я даже думаю, что он беглый каторжник или что-то в этом роде (франц.)

(111) Петя, дитя мое! (франц.)

(112) дитя мое! (франц.)

(113) и вы правы (франц.)

(114) возвышенно (франц.)

(115) сын, милый сын (франц.)

(116) Он смеется. (франц.)

(117) Оставим это... (франц.)

(118) поднимать шум вокруг своего имени (франц.)

(119) Он смеется. Он много, слишком много смеется. (франц.)

(120) Он вечно смеется. (франц.)

(121) Тем лучше. Оставим это. (франц.)

(122) Я хотел переубедить ... а эта бедная тетя, хорошенькие же вещи она услышит!

(123) В этом есть нечто темное и подозрительное (франц.)

(124) Они просто лентяи (франц.)

(125) Вы лентяи! Ваше знамя - тряпка, дрянь! (франц.)

(126) какая-то глупость в этом роде (франц.)

(127) Вы не понимаете. Оставим это (франц.)

(128) понимаете? (франц.)

(129) Интернационале (франц.)

(130) протеже (франц.)

(131) бешеную активность (франц.)

(132) ворчун-благодетель (франц.)

(133) Пусть нечистая кровь напоит наши нивы! (франц.)

(134) "Моего милого Августина" (нем.)

(135) Ни пяди нашей земли, ни камня наших крепостей (франц.)

(136) Да, такое сравнение позволительно. Как донской казачок, плясавший на собственной могиле. (франц.)

(137) я забыл (франц.)

(138) Жребий брошен! (лат.)

(139) бесцеремонности (франц.)

(140) не подавая вида (франц.)

(141) буквально: к сведению читателя; здесь: имейте в виду (франц.)

(142) если это и неправда... (то хорошо придумано) (итал.)

(143) Наконец-то друг! ... Вы понимаете? (франц.)

(144) прощайте (франц.)

(145) понимаете? (франц.)

(146) Простите, запамятовал, как его зовут. Он не здешний .... в выражении лица что-то тупое и немецкое. Его фамилия Розенталь.

(147) Вы его знаете? В его облике есть что-то тупое и чрезвычайно самодовольное, однако же, очень строгое, неприступное и важное. ... я в этом разбираюсь. (франц.)

(148) да, припоминаю, он употребил это слово. ... Он держался на расстоянии ... Словом, он, по-видимому, думал, что я сейчас же наброшусь на него и начну его нещадно колотить. Все низшее сословие таково... (франц.)

(149) Я уже двадцать лет готовлюсь к этому. (франц.)

(150) Я держался спокойно и с достоинством. (франц.)

(151) словом, все это. (франц.)

(152) и некоторые из моих исторических, критических и политических набросков... (франц.)

(153) да, это так (франц.)

(154) он был один, совсем один... в передней, да, я это помню, и потом... (франц.)

(155) Видите ли, я был вне себя от волнения. Он говорил, говорил... столько всего ... Я был вне себя от волнения, но держался с достоинством, уверяю вас! (франц.)

(156) Дорогой... Знаете, он упомянул Телятникова ... который, кстати, еще должен мне пятнадцать рублей за ералаш. Словом, я не очень понял. (франц.)

(157) Как вы полагаете? В конце концов он согласился... (франц.)

(158) и ничего более (франц.)

(159) по-дружески, я совершенно доволен (франц.)

(160) мои враги... и потом, что толку от этого прокурора, от этой свиньи нашего прокурора, который два раза был со мной невежлив и которого в прошлом году от души вздули у очаровательной и прекрасной Натальи Павловны, когда он спрятался в ее будуаре. К тому же, друг мой... (франц.)

(161) когда держишь в комнате такие вещи и приходят тебя арестовывать... (франц.)

(162) уберите ее (франц.)

(163) и потом это мне докучает (франц.)

(164) надо, видите ли, быть готовым ... каждую секунду... (франц.)

(165) видите ли, дорогой мой (франц.)

(166) это началось еще в Петербурге (франц.)

(167) Вы меня равняете с этими людьми! (франц.)

(168) с этими вольнодумцами от подлости! (франц.)

(169) Знаете ли вы ... что я произведу там какой-нибудь скандал (франц.)

(170) Мой жизненный путь сегодня закончен, я это чувствую. (франц.)

(171) я вам клянусь (франц.)

(172) что вы об этом знаете... (франц.)

(173) мой жизненный путь кончен (франц.)

(174) что она скажет (франц.)

(175) Она всю свою жизнь будет меня подозревать... (франц.)

(176) это невероятно... И потом женщины... (франц.)

(177) С Лембке надо держаться достойно и спокойно. (франц.)

(178) О, поверьте мне, я буду спокоен! (франц.)

(179) на высоте всего что только есть самого святого... (франц.)

(180) Дорогой мой ... идемте! (франц.)

(181)"Все к лучшему в этом лучшем из возможных миров". Вольтер, Кандид.

(182) мой час пробил (франц.)

(183) вы делаете одни только глупости... (франц.)

(184) этот милый человек (франц.)

(185) и так как повсюду чаще находишь монахов, чем здравый смысл (франц.)

(186) это прелестно, о монахах (франц.)

(187) и на этом кончим, мой дорогой (франц.)

(188) этому дорогому другу (франц.)

(189) полностью (франц.)

(190) сударыни (франц.)

(191) это квинтэссенция глупости, что-то вроде химического элемента (франц.)

(192) между прочим (франц.)

(193) агент-провокатор (франц.)

(194) Прости вас Господь, друг мой, и храни вас Господь (франц.)

(195) потом, со временем (франц.)

(196) что до меня (франц.)

(197) у этих бедных людей встречаются иногда прелестные, полные философского смысла выражения (франц.)

(198) дитя мое (франц.)

(199) это жалкие мелкие негодяи, и ничего более, жалкие дурачки - именно так! (франц.)

(200) о, вчера он был так остроумен (франц.)

(201) столько остроумия (франц.)

(202) какой стыд! (франц.)

(203) Вы меня простите, прелестнейшая, не правда ли?

(204) детям (франц.)

(205) вы простите меня, не правда ли? (франц.)

(206) несчастная мать! (франц.)

(207) напротив (франц.)

(208) па-де-де (франц.)

(209) Глас народа - глас божий (лат.)

(210) Милая, милая... ... Вы несчастны, не правда ли? (франц.)

(211) Мы все несчастны, но надо их всех простить. Простим, Лиза... (франц.)

(212) нужно прощать, прощать и прощать! (франц.)

(213) двадцать два года! (франц.)

(214) у этого купца, если он вообще существует, этот купец... (франц.)

(215) вы несчастны? (франц.)

(216) но знаете ли вы, который час? (франц.)

(217) существует ли Россия? А, это вы, дорогой капитан! (франц.)

(218) милая Лиза (франц.)

(219) О Боже мой (франц.)

(220) да здравствует республика (франц.)

(221) Да здравствует демократическая, социальная и всемирная республика - или смерть!.. (франц.)

(222) Свобода, равенство, братство - или смерть! (франц.)

(223) "Кириллов, русский дворянин и гражданин мира" (франц.)

(224) русский дворянин-семинарист и гражданин цивилизованного мира (франц.)

(225) урожденной Гариной (франц.)

(226) как (франц.)

(227) этого купца (франц.)

(228) да здравствует большая дорога (франц.)

(229) у меня всего сорок рублей; он возьмет эти рубли и все равно убьет меня (франц.)

(230) благодарение Богу (франц.)

(231) и потом (франц.)

(232) это начинает меня успокаивать (франц.)

(233) это очень успокоительно (франц.)

(234) это в высшей степени успокоительно (франц.)

(235) я - другое дело (франц.)

(236) но, наконец (франц.)

(237) это чудесно (франц.)

(238) Да, это можно перевести именно так (франц.)

(239) Это еще лучше. У меня всего сорок рублей, но... (франц.)

(240) то есть (франц.)

(241) друзья мои (франц.)

(242) она этого хотела (франц.)

(243) но... это прелестно. (франц.)

(244) глоточек водки (франц.)

(245) самую малость (франц.)

(246) "Я совсем болен, но быть больным не так уж плохо". (франц.)

(247) она именно походила на даму (франц.)

(248) Э... кажется, это Евангелие... (франц.)

(249) вы, что назвается... (франц.)

(250) я ничего не имею против Евангелия и... (франц.)

(251) мне кажется, что все едут в Спасов (франц.)

(252) но это дама, и вполне приличная (франц.)

(253) этот кусочек сахару - пустяк (франц.)

(254) в высшей степени приличное (франц.)

(255) вам нет и тридцати лет (франц.)

(256) но Боже мой (франц.)

(257) эти негодяи, эти презренные люди!.. (франц.)

(258) Ба, да я становлюсь эгоистом (франц.)

(259) Но что надо этому человеку? (франц.)

(260) Боже мой, друзья мои (франц.)

(261) Но, мой милый новый друг... (франц.)

(262) Что поделаешь, да я в восторге! (франц.)

(263) не правда ли? (франц.)

(264) Я люблю народ, это необходимо, но мне кажется, что я никогда не видел его вблизи. Настасья ... само собой разумеется, она тоже из народа... но настоящий народ (франц.)

(265) дорогой и несравненный друг (франц.)

(266) милая простушка. Евангелие... Видите ли, отныне мы будем проповедовать его вместе (франц.)

(267) нечто совершенно новое в этом роде (франц.)

(268) это установлено (франц.)

(269) и этому милому неблагодарному созданию (франц.)

(270) Милая и несравненная, для меня женщина - это все. (франц.)

(271) становится слишком холодно. Кстати, у меня всего сорок рублей, и вот эти деньги... (франц.)

(272) не будем больше об этом - это причиняет мне боль (франц.)

(273) потому что нам надо поговорить. Да, мне многое нужно вам сказать, милый друг (франц.)

(274) Как, вы уже знаете мое имя? (франц.)

(275) Довольно, дитя мое, я вас умоляю; у нас есть деньги, а после - а после милосердный Господь поможет (франц.)

(276) довольно, довольно, вы меня мучаете (франц.)

(277) ничего, мы подождем (франц.)

(278) вы благородны, как маркиза! (франц.)

(279) как в вашей книге (франц.)

(280) полно, полно, дитя мое (франц.)

(281) а знаете (франц.)

(282) Разве я так болен? Да ведь ничего серьезного. (франц.)

(283) О, припоминаю, да, Апокалипсис. Читайте, читайте (франц.)

(284) мы отправимся вместе (франц.)

(285) эти свиньи (франц.)

(286) в этой книге (франц.)

(287) одно сравнение (франц.)

(288) Да, Россия, которую я всегда любил (франц.)

(289) и вместе с ним другие(франц.)

(290) вы поймете после... Вы поймете после... Мы поймем вместе (франц.)

(291) вот как, тут озеро (франц.)

(292) и я буду проповедовать Евангелие (франц.)

(293) Это ангел... Она была для меня больше чем ангел... (франц.)

(294) любимая, любимая (франц.)

(295) Я вас любил! (франц.)

(296) Я вас любил всю свою жизнь... двадцать лет! (франц.)

(297) "любил" да "любил" (франц.)

(298) часок... бульону, чаю... наконец, он так счастлив (франц.)

(299) да, друзья мои (франц.)

(300) все эти церемонии (франц.)

(301) Батюшка, благодарю вас, вы очень добры, но... (франц.)

(302) вот мой символ веры (франц.)

(303) я всю жизнь лгал (франц.)

(304) Настасья (франц.)

(305) tres peu

(306) в стране Макара и его телят (франц.)

(307) перст (лат.)

(308) поражение (итал.)

Фёдор Достоевский - БЕСЫ - 11 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ, читать текст

См. также Достоевский Фёдор - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :