Лидия Алексеевна Чарская
«Люда Влассовская - 02»

"Люда Влассовская - 02"

ГЛАВА XI

Великолепная Нора. Гадюка.

Заговор

Новенькую одели в зеленое камлотовое платье, белый фартук и пелеринку.

Только белокурые косы ее остались висеть вдоль спины. Новенькая страдала мигренями, и волосы, уложенные жгутом на затылке, как это требовалось по форме, могли отяготить ее прелестную головку, потому ей, в виде исключения, разрешили носить косы.

В зеленом платье, безобразившем обыкновенно всех прочих институток, красота новенькой выступала еще рельефнее. Особенно нравились ее глаза под темными ресницами, всегда слегка прищуренные, насмешливые и вызывающие. Да не одни только глаза: вся она была как-то необыкновенно красива - куда лучше Вали Лер, "саксонской куколки", и Медеи - Вольской.

Класс как-то странно относился к Норе. Никто не задевал, не затрагивал ее. Все давали ей почтительно дорогу, как бы сознавая ее превосходство; при ее появлении смолкали беззаботные институтские речи: глупые шутки, наивные выдумки и остроты - все это не имело места в обществе Норы. Ее стеснялись, как посторонней. Чуткие девочки понимали, что эта красивая, бледная аристократка, поступившая на один год, чтобы усовершенствоваться в русском языке, не могла иметь ничего общего с детьми средних русских семей, преимущественно сирот, дочерей офицеров и служащих в военном ведомстве.

Даже Анна Вольская, гордая, не признающая ничьего превосходства, стушевалась как-то со времени поступления новенькой и сошла "на нет", как про нее с горечью говорила ее подруга Лер.

Даже Миля Корбина не смела открыто боготворить Нору и поклонялась ей втайне, точно подавленная ее превосходством над всеми. Одна Краснушка не желала, по-видимому, "признавать" совершенства Норы. Она открыто вела с нею нескончаемую войну, задевая ее ежеминутно, стараясь изо всех сил уронить достоинство новенькой и сравнять ее со всеми прочими институтками. Но Нора, казалось, и не замечала даже усилий Маруси. С великолепным спокойствием отмалчивалась она на все колкости и задирания Краснушки, и только привычная тонкая усмешка морщила по временам ее гордые губы. Когда же выходки Запольской превышали всякую меру терпения, Нора спокойно поднимала глаза от книги (она по большей части читала во время рекреаций английские романы, которые были нам недоступны по причине незнания языка) и, лукаво сощуриваясь, говорила безо всякой злости по адресу Запольской:

- Юпитер, ты сердишься - значит, ты не прав! - И этим еще больше выводила ту из себя.

Досадно было и то Марусе, что молодая Трахтенберг была отлично и разносторонне подготовлена по всем предметам. Учителя были в восторге от ее познаний. Особенно француз Torneur слушал декламацию Норы и читал ее сочинения с особенным восторгом.

- Mademoiselle Трахтенберг, - говорил он, обращаясь к Арно, сочувственно кивавшей ему головою, - великолепно читает.

Только двое из учителей не признавали Норы: это Терпимов, все еще не разучившийся краснеть со дня своего поступления, да батюшка, любивший все ласковое, простенькое и податливое в своих девочках, чего именно и недоставало Норе.

Как лютеранка, Трахтенберг не училась у отца Филимона. К ней ходил пастор два раза в неделю, но она присутствовала на наших уроках и, глядя пристально своими сощуренными глазами прямо в лицо священника, не пропускала, казалось, ни одного его слова. Зато, когда, по свойственной ему привычке, батюшка положил как-то ей на голову свою большую руку, Нора осторожно высвободила из-под рукава синей шелковой рясы свою красивую головку и, нисколько не смущаясь, отодвинулась в дальний угол скамейки, приглаживая чуть-чуть спутавшиеся под рукой батюшки волосы. Отец Филимон пристально посмотрел на девочку и уже больше никогда не гладил ее по голове.

С русским учителем у Норы вышло очень курьезное приключение.

Нора очень плохо объяснялась по-русски. Терпимов, уже несколько привыкший и ориентировавшийся в классе выпускных, вызвал как-то Нору к доске и задал ей классное сочинение на тему: "Человек как перл творения".

Нора долго стояла и думала у доски... Наконец смело взяла мелок и написала следующее:

"Животность человека дольше продолжается, нежели животность зверей, птиц, рыб, комарей и прочих гадостей".

Не успела она поставить точку, как весь класс дружно прыснул со смеху.

Терпимов поднял глаза на доску и тоже рассмеялся, прикрывая рот рукой и мучительно краснея.

- Mademoiselle Запольская, - произнес он, немного успокоившись, -

исправьте неточности в выражении mademoiselle Трахтенберг.

Краснушка злобно торжествовала, радуясь унижению врага. Она гордо вышла к доске и, зачеркнув фразу Норы, написала внизу: "Жизнь человека продолжается дольше жизни зверей, птиц, рыб, комаров и прочих насекомых".

- Ах, если б это было по-французски, я бы сумела написать, - заметила Нора с искренним сожалением о своем невежестве. На торжествующую Краснушку она даже и не взглянула.

Терпимов, несмотря на свою природную застенчивость, привыкал к классу с каждым уроком все больше и больше. Он преспокойно уже наставил ученицам несколько шестерок за неудачные ответы, ни на йоту не повышая при этом голоса и ничем не выражая своего беспокойства. Он был далеко не тем незначительным, добрым и безобидным существом, каким мы его сочли в день его поступления к нам. Прозвище Дон-Кихота теперь мало подходило к нему, и мы не долго думая переименовали его в Гадюку.

Действительно, Терпимов отчасти и оправдывал это название.

Он был хитер, лукав, пронырлив и до крайности застенчив при всем этом.

Открытого натиска со стороны преподавателя институтки никогда не боялись.

Напротив, дядю Гри-Гри мы особенно ценили за то, что он делал сбавки, прибавки под "злую руку", "с плеча", как говорится. Приготовив у него урок, воспитанница могла смело рассчитывать, что старое забудется и она получит желанную прибавку.

Терпимов не то. Начать с того, что он по входе в класс незаметно из-под руки, прикрывавшей его подслеповатые глаза, оглядывал с добрых пять минут девочек и, надо отдать ему справедливость, проявлял при этом удивительное чутье, так как сразу угадывал, кто не знает урока, и вызывал незнающих в первую же голову. Девочки, разумеется, попадались и получали единицы. Потом, к концу урока, поставив достаточное количество плохих отметок, Терпимов, как бы желая загладить впечатление, вызывал лучших учениц, дававших бойкие ответы. Особенно благоволил он к Крошке, обожавшей его и сумевшей подделаться под его требования.

- Вот это простота! Это гармония! - говорил, слушая ее декламацию, учитель, и Крошка рдела как пион от удовольствия.

Меня он терпеть не мог, несмотря на то что я училась у него не хуже, чем у других преподавателей.

- Это он тебе за Чуловского вымещает, - поясняла мне Маруся. - Он терпеть не может Чуловского и злится за все, что его напоминает: ты, Людочка, читаешь так, как учил Чуловский.

Не знаю, за то ли ненавидел меня Терпимов или за другое, но больше 10

баллов, несмотря на отличный ответ, он мне не ставил никогда.

Был понедельник. После вчерашнего праздника не успевшие еще очнуться институтки, думавшие больше о воскресном посещении родных, нежели об уроке русской словесности, слушали вяло и отвечали свои уроки неудачно. Терпимов злился, но тщательно скрывал это, по своему обыкновению.

- Mademoiselle Дергунова, - произнес наконец его неприятный фальцет, -

потрудитесь ответить заданное.

Кира обомлела. Она перед самым уроком дождалась Терпимова в коридоре и попросила его не вызывать ее сегодня, так как вчера у нее не было времени приготовить заданное.

Он только молча поклонился в ответ, что она и приняла за знак согласия с его стороны.

И вдруг такая измена! Такая подлая, предательская измена! О, это было уже слишком! Кира встала со своего места и пролепетала заикаясь:

- Monsieur Терпимов... вы не поняли меня... я просила...

Но он отлично ее понял, бедную Киру, потому что предательская усмешечка играла в уголках его тонкого рта.

- Mademoiselle Дергунова, потрудитесь ответить заданное! - самым сладеньким голоском и густо краснея при этом, повторил учитель.

Бедная Кира встала вне себя от волнения.

- Ничего, Кирунька, вывезем, - зашептала ей ее соседка Маня Иванова и, уткнувшись в книгу (она сама не знала ни слова из урока), стала усиленно подсказывать Дергуновой.

Маня считалась отличной "суфлершей". Она умела подсказывать урок не разжимая рта и не шевеля губами, смотря при этом самым невинным образом прямо в лицо учителя. Но на этот раз ни Кире, ни ей не повезло.

- Госпожа Иванова, - произнес Терпимов, - вы желаете также блеснуть своими познаниями? Пожалуйте-с в таком случае на середину класса и вы, госпожа Дергунова, также-с!

Названные девочки вышли и встали перед кафедрой, обе багрово-красные от смущения и стыда.

Разумеется, ни та, ни другая не знали урока, и, разумеется, обе соседки дружно получили по жирному колу в журнальной клеточке.

- Это уж Бог знает что такое! - кричала, выходя из себя, смугленькая Кира, когда по окончании урока Терпимов вышел из класса. - У-у, предатель, шпион, Гадюка противная!

- Никто не виноват, что вы ленитесь, - сухо произнесла Арно, в упор глядя на изводившуюся от бешенства Киру.

- Да поймите же, mademoiselle, - ударяя себя в грудь кулаками для вящего убеждения, возмущалась та, - ведь он не смел так делать, не смел...

Ведь я предупреждала его... Мы всегда так делаем... Кто не знает... та просит учителя не вызывать... И все согласны... а этот... предатель...

изверг!.. Я не...

Тут Кира не выдержала и зарыдала навзрыд...

- Кирушка... персик мой милый (Киру Дергунову называли Персиком или Персом - за сходство ее имени с Киром - царем персидским), не плачь...

противная Гадюка ни одной слезинки твоей не стоит! - утешала ее Маня.

- Нет, это уж Бог знает что такое! - вскакивая на скамью, а оттуда на пюпитр, кричала Зоенька Нерод - удивительно чувствительная в делах чести девочка. - Да как он смеет "продавать" нас! Что это за дикое отношение, в самом деле?.. Не реви, Кира, не стоит портить глаз! И Арношке нечего было изливаться! Они с Гадюкой одного поля ягода! Пугач и Гадюка, прелесть что за подбор!

- Только, mesdames, этого предательства так оставить нельзя! -

выскочила вперед, размахивая руками, Бельская. - Что это в самом деле! Мы не "седьмушки"!

- Нельзя, нельзя, - зашумели девочки со всех сторон. - Кира! Ты, как пострадавшая, можешь выдумать казнь Гадюке.

- Mesdam'очки, решайте сами! - мгновенно осушив слезы, произнесла повеселевшая Кира. - Только позволит ли казнить его Крошка?

- Маркова! Маркова! - снова закричали девочки. - Поди сюда!

Лида Маркова, решавшая к следующему дню математическую задачу, покорно встала, захлопнула учебник и подошла к толпе.

- Крошка, - торжественно заявила ей Краснушка, обожавшая всякого рода

"стычки и события", - мы хотим казнить Терпимова за предательство, ты ничего не имеешь против? Ведь он твой, ты его обожаешь!

- Ах; mesdam'очки, делайте что хотите, - беспомощно махнула рукою Крошка, - не могу же я идти против класса...

- Да... а кто "перенес" инспектрисе о том, что мы яблоки в снегу морозили? - сердито блеснув цыганскими глазами, напустилась на нее Кира.

- Эх, что вздумала! - оборвала ее Маруся. - "Кто старое помянет, тому глаз вон", и потом, передавала ли Маркова тетке о яблоках, или та сама увидела из окон, мы еще не знаем, и, следовательно, все это пустое. Главным образом, от тебя требуется, Крошка, - серьезно обратилась к Марковой Маруся, - чтобы ты отреклась от предателя Гадюки!

- Отрекаюсь, душка, Бог с ним! - покорно согласилась та.

- Ну и отлично... А теперь, заговорщики, за доску марш! - произнесла разошедшаяся Маруся. И, указывая пальцем на Дергунову, Бельскую, Иванову и Зою Нерод, скомандовала: - Ты... ты и ты... и ты! Идемте!

Четыре позванные девочки отделились от толпы и во главе с Марусей скрылись за доской, на которой висела карта с распределением Римской империи, приготовленная к последующему уроку древней истории.

Минут пять длилось совещание. Потом Маруся первая выбежала из-за доски и, сверкая заискрившимися глазами, вскочила на кафедру.

- Mesdames, - звонко прокричала она, - за подлость надо платить подлостью. Око за око, зуб за зуб. Великолепный закон, и я его первая последовательница. Я придумала такую штучку, что противная Гадюка никогда ее не забудет!

- Маруська, сумасшедшая, пожалей ты себя, - вмешалась я, - ведь ты опять нарвешься на ноль за поведение или еще на что-нибудь похуже...

- Не беспокойся, Люда! Я справедлива и хочу наказать виновного... Но только мое наказание будет очень строго, а в глазах начальства оно покажется неслыханной дерзостью, и потому, mesdam'очки, заговорщиков не выдавать! - звонко крикнула она девочкам, тесно обступившим кафедру.

- Не выдадим, не выдадим, не беспокойся, душка! - послышалось отовсюду.

- Даже и тогда не выдавать, - продолжала Маруся, - если накажут весь класс без рождественских каникул...

Это было самое строгое наказание в институте.

- Даже и тогда! - снова подтвердили дружные голоса.

- Все согласны?

- Все, все, все согласны! - хором отвечал класс.

Поведение Гадюки слишком возмутило и ленивых, и прилежных, и

"парфеток", и "мовешек", чтобы они могли равнодушно отнестись к этому происшествию.

- Я не согласна! - послышался вдруг звонкий голос с последней скамейки, где сидела за книгою Нора Трахтенберг, не принимавшая никакого участия в наших волнениях. - Я не согласна! - повторила она еще раз и, спокойно захлопнув книгу, вышла на середину класса.

- Mesdam'очки, слышите? - взвизгнула Маруся, разом теряя всякое самообладание. - Скандинавская дева не согласна и еще, пожалуй, выдаст нас.

- Если это будет необходимо, очень может быть, - еще спокойнее отвечала Нора.

- То есть как это! По какому праву? Ты предпочитаешь идти против класса и быть на стороне Гадюки?

- Я хочу быть справедлива, и больше ничего, - со своим иностранным акцентом произнесла Нора. - Дергунова должна была выучить урок. Нет правила останавливать учителя у класса и просить его не вызывать...

- Правила! Правила! Правила! - передразнила вся красная от злости Маруся. - Ты, кажется, вся соткана из твоих глупых правил, противная ледяшка!

- Не злись, это вовсе не убедительно, - произнесла Нора спокойно, - а только доказывает дурной характер и воспитание... Mesdames, - обратилась она ко всему классу, - делайте что хотите, но помните, что я не хочу страдать из-за ваших глупых выходок и быть наказанной заодно с вами как маленькая "седьмушка". Предупреждаю, mesdames, от меня не ждите ни укрывательства, ни лжи перед начальством!

И договорив последнюю фразу, Нора выделилась из толпы и спокойно направилась к своему месту, где снова уселась за прерванное чтение.

- Mesdam'очки, она нарочно! Не верьте ей! - отчаянно зашептала Миля Корбина, взволнованная и испуганная за своего кумира. - Она это говорит так, чтобы остановить вас! Она не выдаст! Ей-Богу же, не выдаст!

И Миля для подтверждения своих слов усиленно закрестилась на висевший в углу класса образ Богородицы.

- Пусть попробует только! - недобро усмехнулась Маруся и бросила в сторону склонившейся над книгой Норы взгляд, исполненный ненависти, злобы и вражды.

Покончив с заговором, девочки успокоились немного. Казнь Гадюки была решена.

ГЛАВА XII

Роковые булавки. Отверженная.

Суд и расправа

Это случилось ровно через три дня после "заговора".

Историк Козелло - смуглый, красивый брюнет небольшого роста, которого я обожала взапуски с Кирой и Милкой, - окончил рассказ о распадении римского государства, четко расписался в классном журнале и, кивнув нам своей характерной крупной головою, не торопясь вышел из класса.

Fraulein Hening, дежурившая в этот день, собственноручно открыла форточку для вентиляции воздуха и заторопила нас выйти в коридор, как это требовалось после каждого урока.

Маруся была особенно возбуждена в этот день. Она поминутно смеялась без причины, заглядывала мне в глаза и то напевала, то декламировала отрывки своих стихов. Ровно за минуту до начала урока, она кликнула Киру и Белку, и они втроем незаметно пробрались в класс и присели внизу кафедры, так что их не было видно. Я не подозревала, что они делали там, но когда мы все вошли в класс после коротенькой рекреации, три девочки как ни в чем не бывало сидели на своих местах и усердно повторяли уроки.

Тотчас же по первому звуку колокольчика в класс вошел Терпимов.

Я не видела его после случая с Кирой, и теперь он показался мне еще более противным и отталкивающим, чем когда-либо. Мне показалось даже, что при входе в класс он как-то особенно торжествующе взглянул на бедного Персика, присмиревшего на своем месте. Я взглянула на Марусю. Она вся была олицетворенное ожидание. Лицо ее побледнело... Губы дрожали, а искрящиеся, обыкновенно прекрасные, теперь злобные глаза так и впились в ненавистное лицо учителя.

- Маруся! Маруся! - прошептала я с отчаянием. - Что ты наделала?.. Я вижу по тебе, что ты...

Я не докончила...

Легкий крик, вылетевший из груди Терпимова, прервал меня... Учитель держался одною рукою за кафедру, другая была вся в крови, и он быстро-быстро махал ею по воздуху. Лицо его, искаженное страданием, бессмысленно смотрело на нас.

- Это ничего... это отлично... - шептала Маруся, охваченная припадком какой-то бешеной радости, - так ему и надо... противный, скверный Гадюка...

Око за око, зуб за зуб! Да... да... так и надо!

- Маруся, - прошептала я, замирая от страха, - что ты наделала?..

- Не я одна... успокойся, Людочка! не я... а все мы, слышишь, все...

мы воткнули под сиденье стула Гадюки три французских булавки.

- Боже мой! Что теперь будет, - пронеслось вихрем в моей голове, -

что-то будет теперь, Господи?

Терпимов все еще стоял на кафедре, тряся по воздуху рукою, с которой медленно скатывались капля за каплей тоненькие струйки крови. Его глаза смотрели на нас с гневом, смешанным со стыдом. Это длилось с минуту. Потом он словно очнулся от сна, будто внезапно поняв проделку девочек. Вынув здоровой рукой платок из кармана и зажав им больную руку, он обвел весь класс долгим вопрошающим взглядом и, поспешно сойдя с кафедры, не говоря ни слова, скрылся за дверью.

- Ну, теперь будет потеха! - прошептала испуганная насмерть всем происшедшим Миля Корбина.

Fraulein Hening тоже сразу поняла суть дела. Она вошла на кафедру, наклонилась к стулу и через две секунды три большие, длинные с бисерными головками булавки лежали подле чернильницы на столе.

Fraulein Hening была взволнована не менее нас самих.

- Дети, - начала она по-русски (в трудные минуты жизни добрая Кис-Кис всегда выражалась по-русски), - мне очень, очень грустно, что я ошиблась в вас... Я считала до сих пор моих девочек кроткими, сердечными созданиями, а теперь вижу, что у вас мохнатые, зачерствелые, звериные сердца. Можно простить шалость, непослушание, но злую проделку, умышленно нанесенный вред другому я не прошу никогда!.. никогда!..

Едва только Fraulein успела сказать это, как в класс вошла начальница в сопровождении инспектрисы, инспектора классов - толстенького, добродушного человечка и злополучного Терпимова с обернутою окровавленным платком рукою.

- Люди вы или звери? - вместо всякого предисловия произнесла Maman, и голова ее в белой наколке затряслась от волнения и гнева. - Барышни вы или уличные мальчишки? Это уже не шалость, не детская выходка! Это злой, отвратительный поступок, которому нет названия, нет прощения! Мне стыдно за вас, стыдно, что под моим начальством находятся девочки со зверскими наклонностями, с полным отсутствием сердечности и любви к ближнему! Я должна извиниться перед вашим учителем за невозможный, отвратительный поступок с ним - и кого же? - вверенных моему попечению взрослых девиц! За что вы так гадко поступили с monsieur Терпимовым? Что он вам сделал? Ну!

Отвечайте же, что же вы молчите?

Но мы поняли, что отвечать - значило бы признать себя виновными, выдать с головою друг друга, и потому виновато молчали, уставившись потупленными глазами в пол.

Молчала и инспектриса m-lle Еленина - худая, злющая старуха с выцветшими глазами. Молчал, укоризненно покачивая головою, инспектор, молчал и сам Терпимов - виновник происшествия, бегая взглядом по всем этим низко склоненным головкам юных преступниц.

Это была мучительная пауза, показавшаяся нам вечностью.

Это было затишье перед грозой, которая неминуемо должна была разразиться.

И она разразилась.

- Mesdemoiselles! - произнесла снова начальница (она только в минуты сильного раздражения называла нас так, а не "детьми", по обыкновению). -

Mesdemoiselles! Ваш бессердечный поступок поражает и возмущает меня до глубины души... Я не могу поверить, чтобы весь класс мог сообща сделать эту гнусность, почему и требую немедленно, чтобы виновные называли себя.

"Вот она, где настоящая-то расправа!" - промелькнуло в моей низко склоненной голове.

- Ну, mesdemoiselles, я жду! Даю вам пять минут на размышление. - И с этими словами Maman торжественно опустилась в кресло у бокового столика, за которым всегда помещалась классная дама.

Мы молчали. О выдаче виновных никому не могло прийти на ум. Класс строго придерживался правила "товарищества", по которому выдать виновную -

значило бы навлечь на себя непримиримую вражду целого класса.

Maman по-прежнему сидела молча, как грозная богиня правосудия. Мы же стояли как приговоренные к смерти... В классе была такая тишина, что слышно было, казалось, биение 40 встревоженных сердечек провинившихся девочек.

Минута, другая, третья, еще две последние минуты томительнее первых, и... Maman встала.

- Так как вы не желаете исполнить моего требования, mesdames, и виновная не отыскивается, то, значит, все вы признаете себя виноватыми... А всякий нераскаянный проступок требует наказания. И вы все будете строго наказаны. С сегодняшнего дня целый месяц класс будет стоять в столовой во время обедов и завтраков. Затем вы все останетесь без рождественских каникул... и в выпускном аттестате ни одна из вас не получит 12 за поведение!

Это было уже слишком!

Нас могли оставлять без передников, могли выставлять на позор всему институту и не пускать домой на святки, но "пачкать" наши аттестаты - о!

это было уже чересчур жестоко! Многие из нас должны были поступить в гувернантки после выхода из института, а иметь 11 за поведение при двенадцатибалльной системе - значило быть плохо аттестованной со стороны начальства. Этого мы боялись больше всего.

- Maman, ayez la bonte de nous pardonner! Pardon-neznous! Ayez pitie de nous (будьте добры простить нас! Простите нас! Сжальтесь над нами)! -

послышались здесь и там плаксивые голоса "парфеток".

- Non, mesdemoiselles! Je ne vous pardonne pas (нет, я не прощаю)! -

резко ответила, точно отрезала княгиня и, поднявшись со своего места, величественно направилась к двери.

На пороге она приостановилась немного и, обернувшись к нам вполоборота, сурово произнесла:

- Класс будет прощен, если виновная назовется. - После чего она снова взялась за ручку двери, готовясь уйти, как внезапная легкая суматоха в классе приостановила ее намерение.

Произошло заметное движение между партами, и бледная как смерть, но спокойная, как всегда, Нора Трахтенберг очутилась в одну минуту перед начальством, посреди класса.

- Княгиня, - произнесла она твердым голосом, - из-за одной провинившейся не должен страдать весь класс; потому я не считаю возможным покрывать ее: это сделала Запольская.

Новая пауза воцарилась на минуту, после которой лицо Maman стало мрачнее тучи и она произнесла, особенно ясно отчеканивая слова:

- Запольская! Подойди ко мне!

На Марусе, как говорится, лица не было. Ее плотно сжатые губы побелели, как у мертвой. Глаза потускнели разом, и что-то жесткое, недоброе засветилось в их глубине.

Твердой поступью вышла она на середину класса и остановилась в двух шагах от начальницы.

- Бранить тебя я не стану! - произнесла последняя. - Выговоры могут действовать на добрые, а не на бессердечные, глубоко зачерствелые натуры...

Твой поступок доказал твое бессердечие... Ты будешь исключена...

Весь класс тихо ахнул, как один человек. Ожидали всего, только не этого... Наказание было слишком сурово, слишком жестоко. У многих из глаз брызнули слезы. Кира Дергунова, считавшая себя почти одинаково виновной с Краснушкой, упала головой на свой пюпитр и глухо зарыдала.

- Прошу без истерик! - строго прикрикнула Maman. - Пощадите мои нервы.

- И, бросив на нас молниеносный взгляд, сопровождаемый фразою: "Vous autres

- vous etes toutes pardonnees (остальные - все прощены)", вышла из класса.

В один миг мы окружили Краснушку. Она стояла все еще на прежнем месте, но теперь потухшие было ее глаза сияли и сверкали воодушевлением и злобой.

Рот улыбался странной улыбкой, горькой и торжествующей в одно и то же время.

- Маруся! Несчастная Краснушечка! Бедняжечка родная! - лепетали мы наперерыв, обнимая и целуя ее.

- Стойте, mesdames! - слегка оттолкнув нас, произнесла Маруся внезапно окрепшим и неестественно звонким голосом. - Я не несчастная и не бедняжка... Напротив, я рада, я рада... что страдаю за правое дело... Я права... Мое сердце подсказывает мне это... Он сделал подлость, и я ему отплатила... С этой стороны все отлично, и я нисколько не раскаиваюсь в моем поступке и ничего не жалею! Скверно, отвратительно и мерзко только одно: в нашем классе есть предательница, изменница. Пусть меня гонят, пусть лишают диплома, пусть! Но и ей не место быть с нами, потому что она

"продала" нас! Она - шпионка.

Маруся стояла теперь перед самым лицом Норы и, вся дрожа, выкрикивала все это, сверкая своими разгоревшимися глазами. Мы сгруппировались тесным кругом вокруг обеих девушек, и сердца наши так и били тревогу.

Чувство жалости и любви к Краснушке, жгучей жалости до слез, травившей наши души, и, рядом с нею, нескрываемая ненависть к Скандинавской деве, дерзко нарушившей наши самые священные традиции, - вот что заполняло сердца взволнованных девочек. А холодная и невозмутимо спокойная Нора по-прежнему стояла теперь перед нами, готовыми уничтожить ее теперь потоками брани и упреков. И вдруг она заговорила.

- Я не шпионка ни в каком случае, - звенел ее голос, - слышите ли, не шпионка! Потому что не тихонько, не из-за угла донесла на Запольскую. Нет, я выдала зачинщицу и считаю себя правой. Пусть лучше страдает одна, нежели сорок девушек выйдут из института с испорченным дурной отметкой аттестатом.

Как будут смотреть на ту гувернантку, которая возьмется учить благонравию и приличию, когда сама не достигла этого? Да не только тем из нас, кто отдает себя педагогической деятельности, но и всем нам одинаково неприятно получать плохую отметку в выпускном листе.

- Чушь! Глупости! Вздор все это! - внезапно прервала ее, рыдая навзрыд, Кира. - Не слушайте ее, ради Бога, mesdam'очки! Не говорите с ней... Пусть она будет отвержена как предательница и шпионка!..

- Да-да, предательница! Предательница! - неслось отовсюду, и девочки с нескрываемой ненавистью смотрели теперь в красивое, бледное лицо Норы.

- Mesdames! Пусть класс знает раз навсегда, что тот, кто заговорит с нею, - взволнованно кричала Кира, - тот идет против класса и будет считаться нашим врагом.

- Да-да, - разом согласились горячие на всякие решения молодые головки. - Та будет чужою нам... хорошо, прекрасно!

- Милка! Это тебя больше всех касается! - крикнула Бельская по адресу притихшей Корбиной. - Ты ведь ее обожаешь!

- Что вы, mesdam'очки, - возмутилась та, - за кого вы меня считаете?..

Я готова трижды побожиться на церковной паперти (самая сильная клятва в институте), что отступаюсь от нее и ненавижу ее не менее вас. Даю вам честное слово!

Я взглянула на Нору...

Мне показалось, что на губах той играла презрительная, тонкая улыбка...

ГЛАВА XIII

Старенький папка. Убеждения Норы.

Горькая весть

Деревья обнажились... С последней аллеи несся резкой струею неприятный запах тления от сметенных в кучи и гнивших там листьев. С оглушительным карканьем метались между деревьями голодные вороны.

Я и Маруся ходили взявшись под руку по крытой веранде, где институткам полагалось гулять в сырое и дождливое время.

Маруся была бледна и печальна... Начальница написала ее отцу, бедному школьному учителю, об исключении дочери, и бедная девочка невыносимо страдала.

Она знала, что это известие больно поразит отца, обожавшего дочь и возлагавшего на нее все свои надежды. Но просить прощения, когда она считала себя "правой", гордая Маруся не могла да и не хотела.

- Пусть выключают! Все равно! Проживу и без их хваленого аттестата! Не умру с голоду! - твердила она поминутно, а глаза ее против воли наполнялись слезами. - Только тебя жаль, Галочка, жаль Fraulein и всех наших... - как бы оправдывая эти слезы, добавляла она и отворачивалась от меня, чтобы смахнуть их незаметно.

Мне было бесконечно жаль моего друга, но я была бессильна помочь ей в чем бы то ни было. Единственный совет о принесении повинной, который я давала ей неоднократно, она не хотела принять и даже запретила строго-настрого классу идти ходатайствовать за нее. Поэтому я только могла успокаивать Марусю моими ласками да еще немилосердно бранить Нору и Терпимова как злейших виновников нашего несчастья.

А Нора, казалось, и не замечала нашего отношения к ней: она преспокойно читала свои английские книги, целыми транспортами доставляемые ей из серого дома, и нимало не грустила, казалось, в своей новой роли

"отверженной".

Что же касается Терпимова, то он уже около недели не показывался к нам после истории с роковыми булавками. И это было к лучшему, потому что озлобленные на него за Марусю девочки проектировали устроить новый скандал Гадюке.

День исключения Маруси приближался... Срок ее пребывания в институте все уменьшался и уменьшался с каждым часом.

Этот злополучный час был теперь совсем близко, и мы с Краснушкой нестерпимо мучились при одной мысли о нем.

- Ты, Люда, пиши мне, обо всех пиши, только не об Арношке и не о Гадюке, я их ненавижу!.. - просила она меня, силясь удержать слезы.

- Мы будем просить, Маруся, чтобы Гадюку убрали от нас! Мы не захотим учиться у него после твоего...

Я запнулась, не желая произносить слова, могущего задеть ее больное самолюбие. Но Маруся только горько улыбнулась в ответ.

- Не стесняйся, Люда... - проговорила она, - ну да, после моего исключения, надо же называть вещи их именами! Ах, Люда, Люда моя, -

заключила она со стоном, - как мне жаль моего папку, моего бедного, старенького папку! Убьет его мое происшествие, Люда!..

- Бог милостив, Маруся, что ты! - утешала я ее.

- Ведь он у меня совсем старенький, Люда, - продолжала она с жаром, -

а какой умный, какой добрый! Все село его боготворит, все крестьяне, а о детях и говорить нечего! Если б ты только знала, как он отпускал меня в Петербург! "На тебя, говорит, Маша, вся моя надежда! В тебе вся радость моя!" А хороша надежда-то, Люда! Хороша радость! "Выключка" с волчьим паспортом! То-то радость, то-то счастье! - желчно рассмеялась она и, сжав маленький кулачок, погрозила им в пространство, прошептав озлобленно: -

Противные! Мучители! Ненавистные!

- Маруся, - едва сдерживая слезы, прошептала я, - попроси прощения, Маруся! Maman добрая, она простит...

- Никогда! Слышишь ли, никогда, Люда! Запольская, бедняга, дочь нищего сельского учителя, но у Запольской есть самолюбие, есть гордость, попирать которую она не позволит никому, никогда!

Ее захватил уже знакомый мне порыв бешенства, который делал неузнаваемой мою милую, добрую Краснушку. Я не ответила ей ничего, только молча поцеловала ее побледневшую щечку... Эта молчаливая ласка больше всего действовала на Марусю. Она посмотрела на меня своими яркими глазами и заговорила снова уже тише и спокойнее:

- Ах, Людочка, как бы мне хотелось, чтобы ты побывала у нас... Село у нас хоть и маленькое, но чистенькое, славное... Ребятишки в школе сытые, здоровые и так любят папку, что и сказать нельзя! Одно нехорошо... Бедны мы очень... Папка из сил бьется, а все-таки иной раз не хватает на самое необходимое. Ведь на двадцать пять рублей не проживешь, Галочка... Вот я и надумала: по соседству есть деревня Шепталовка... Там школу устраивают...

Нужна учительница... Хорошо было бы мне там с папкой по соседству... Да что тут мечтать. Все пропало, все погибло, Люда! Эхма!

И снова оживленное было за минуту личико Краснушки мгновенно побледнело, глаза потухли, и рот искривился жалкой улыбкой.

Я не могла без слез слушать ее. По-моему, Маруся была права. Больше того, я готова была признать ее героиней, пострадавшей безвинно. И страстное озлобление против Норы поднималось все сильнее и сильнее в моей груди.

В тот же день вечером я случайно столкнулась с Трахтенберг в верхнем дортуарном коридоре, куда она часто уединялась с неизменным своим другом -

книгой. Мои щеки пылали как в огне, когда я остановила ее:

- Трахтенберг! На два слова...

- А вы не боитесь, Влассовская, сказать эти два слова "отверженной"? -

иронически усмехнулась она.

- Бросьте ваши насмешки, Трахтенберг, они неуместны, - остановила я ее, - и лучше помогите мне.

- В чем? - вскинула она на меня большие, удивленные глаза.

- Вы погубили Запольскую, - горячо начала я, - ее выключают из-за вас...

- Вы ошибаетесь, Влассовская, - холодно поправила меня Нора, - ее выключают только из-за ее собственной грубости и пошлости!

- Ложь, ложь и ложь! Вы не знаете Маруси! - вскричала я, и обычная сдержанность покинула меня разом.

- Послушайте, Влассовская, не будьте ребенком, не горячитесь, - и она положила мне на плечо свою изящную аристократическую руку, - сознайтесь: Запольская поступила пошло и глупо! Месть - скажете вы... Прекрасно... Я понимаю месть, понимаю и признаю закон древних "око за око"... Но пусть эта месть будет достойна и благородна! А тут... Натыкать булавок в стул учителя! Бог знает что такое! То же убийство из-за угла! Унизительно и мерзко!

Я хотела возразить ей - и не могла. Я сознавала, что Нора была по-своему права.

- Но послушайте, - начала я снова, далеко уже не прежним убедительным тоном, - послушайте, Нора... Пусть Краснушка провинилась, пусть... но за что же такое наказание? У нее старик отец, бедный учитель... Это убьет его... Послушайте... вы должны поправить все это: пойдите к Maman и попросите ее не исключать Марусю.

- Никогда! - холодно оборвала меня Нора и, помолчав секунду, заговорила снова: - Запольская не ребенок. В семнадцать лет надо уметь рассуждать. Она знала, на что шла, затевая историю, и должна или покаяться чистосердечно, или понести должное наказание.

- Но вы можете спасти ее, Нора, - уже молила я, чуть не плача, -

княгиня послушает вас, если вы попросите за Краснушку.

- Глупо вы рассуждаете, Влассовская. Поймите же одно: я выше всего в мире ставлю убеждения. Мои убеждения запрещают мне поступить так, как вы просите. И я не сделаю по-вашему. Вам не понять меня, конечно! И это грустно.

Действительно, я не могла понять ее, эту великолепную Нору, с ее убеждениями, идеалами и бессердечием, возмущавшими всю мою душу.

Печально поникнув головою, я направилась в класс.

Еще у двери я заметила в нем необычайное оживление. Девочек не было на местах. Все они сгруппировались у кафедры, на которой стояла Fraulein

Hening.

- А-а, Люда! - кивнула она мне. - Хорошо, что ты пришла! Я должна сообщить классу очень печальную новость.

Я придвинулась к кафедре в ожидании ее слов.

- Дети, - произнесла Кис-Кис, - мне очень тяжело, что история с булавками может закончиться очень, очень печально...

- Как? Что такое? Что еще случилось? - послышались тревожные голоса девочек.

- Monsieur Терпимов серьезно болен. Булавка попала ему в сухожилие и вызвала местное воспаление. Он может остаться калекой на всю жизнь: если болезнь усилится - придется отнять руку.

Тяжкий вздох ужаса вырвался из 40 юных грудей. Сорок девочек побледнели, как смерть. Но их волнение и бледность были ничто в сравнении с состоянием Запольской. Маруся закрыла лицо руками и глухо рыдала надрывающими душу сухими рыданьями без слез.

ГЛАВА XIV

Черные дни. Неожиданная выходка.

Прощение

Это были сплошные, беспросветные дни мучения, тоски, ожидания... Мы почти не ели, и казенные обеды уносились нетронутыми со столов старшеклассниц. Мы чувствовали себя чуть ли не убийцами злополучного Терпимова, и никакие шутки, никакие радости не шли нам на ум. На Марусю страшно было смотреть. Глаза девочки ввалились и горели лихорадочным огнем, губы подергивались судорогой... Искорки в глубине ее зрачков сверкали как никогда... Мы ежедневно утром и вечером бегали в швейцарскую и, вызвав величественного на вид швейцара Петра, спрашивали его шепотом:

- Лучше господину Терпимову? Узнайте в учительской, ради Бога, Петр, лучше ли ему!

Петр узнавал и приносил один и тот же ответ, что господин Терпимов болен и находится все в том же положении.

- Господи, - после каждого такого ответа шептала в исступленном отчаянии Маруся, - Господи, не допусти! Смилуйся надо мною, Господи!

И она давала обет за обетом: и вышить пелену в институтскую церковь, и поехать на богомолье по прибытии в свое село, и отслужить молебен целителю-угоднику, и множество других. Самый факт ее исключения, казалось, перестал быть важным для нее.

- Пусть выключают, - говорила она, - лишь бы он не умер и не остался бы калекой!

В классе говорили шепотом, точно больной лежал тут же. Поминутно девочки отпрашивались у классных дам "пойти помолиться", и постоянно можно было видеть две-три коленопреклоненные фигуры на церковной паперти, молившиеся о здравии раба Божия Александра.

И Господь, казалось, тронулся нехитрыми молитвами бедных девочек.

Однажды вечером вошел в класс швейцар Петр и принес радостную весть:

- Господину Терпимову лучше. Он встал с постели.

Трудно было описать ту бурю восторга, которая охватила нас. Мы кружились как безумные по классу, бросались в объятия друг друга и целовались так, как, наверное, не целовались в дни Светлой Христовой Пасхи.

- Ему лучше! Он выздоровеет! Мы не будем преступницами! - лепетали мы без умолку, смеясь и плача.

Классная дама была не в силах удержать нас и хоть сколько-нибудь укротить нашу дикую радость.

Шум и крики продолжались до тех пор, пока не прибежала насмерть перепуганная, вообразившая новый бунт у первоклассниц Еленина и не оставила всех нас поголовно без шнурка в следующее воскресенье. Наказание несколько отрезвило девочек, и мы сократились. Но не надолго.

Дней через пять Терпимов должен был давать свой первый урок в старшем классе.

Это новое событие совпадало с кануном того дня, когда бедная Маруся Запольская должна была покинуть институт... Но и она думала об этом первом уроке выздоровевшего Терпимова не меньше других и как бы вовсе забыла о том, что назавтра ее ждала новая жизнь, полная забот, волнений и лишений.

Мы шумели и жужжали не умолкая целое утро. Уроки батюшки, любимого историка Козелло и физика Русе, изо всех сил надрывавшегося пояснениями элементов Бунзена и Граве, прошли без всякого внимания... Отвечали невпопад, из рук вон плохо... Все томительно ждали следовавшей за завтраком большой перемены, после которой был назначен урок Терпимова.

За завтраком подали наши любимые колдуны и пеклеванники с маслом и зеленым сыром к чаю, которые мы особенно любили, но никто на этот раз к ним даже не прикоснулся.

Наконец, к великому нашему волнению, большая перемена кончилась, и давно ожидаемый звонок возвестил начало урока русской словесности.

Мы притихли... Сердца наши забили тревогу... Все взгляды обратились на дверь...

Она отворилась, и Терпимов, исхудавший и побледневший до неузнаваемости, с забинтованной рукой, покоившейся на черной перевязке, вошел в класс.

Едкое чувство жалости защемило мне сердце... Непрошеные слезы обожгли глаза... Никогда еще это длинное, носастое лицо не казалось мне таким милым и симпатичным...

Я оглянулась на Марусю... Она сидела ни жива ни мертва на своем месте... Ее лицо подергивалось нервной судорогой...

- Я не могу! Не могу! - вдруг воплем вырвалось из ее груди, и, прежде чем кто-либо мог сообразить, опомниться и удержать ее, она стрелою кинулась к кафедре, упала на колени перед учителем, схватила обеими руками его здоровую руку и в один миг покрыла ее всю поцелуями, смешанными со слезами.

- Бедный monsieur Терпимов! - лепетала она сквозь рыдания. -

Никогда... никогда... больше... ничего подобного!.. Простите меня...

злую... недобрую... Христа ради... простите... Пусть меня выключают...

Только вы-то простите... снимите камень с души... пожалуйста... Ведь я покоя себе не найду, если...

Она задыхалась... Рыдания, не успевшие вырваться наружу, клокотали в горле, мешая ей говорить.

Терпимов был тронут до глубины души порывом девочки. Его обычная робость мгновенно исчезла. Он положил здоровую руку на склоненную перед ним золотисто-рыжую головку и произнес ласково, почти отечески нежно:

- Полно, госпожа Запольская, успокойтесь. Что было, то прошло... А кто старое помянет, тому глаз вон... Я очень рад, что успел уговорить княгиню простить вас... и вы останетесь с подругами и еще вдоволь порадуете меня вашими успехами! Простите и вы... если можно... Я был неправ во многом, -

обратился он смущенно ко всему классу.

- Бог простит! - послышались в ответ с задних скамеек расчувствовавшиеся голоса, и из карманов потянулись платки, послышались всхлипывания и сморкания...

Маруся все еще стояла у кафедры. Но теперь лицо ее алело румянцем, глаза сияли таким светом, что радостно было смотреть на нее.

- Смотрите, mesdam'очки, смотрите, - зашептала со своего места восторженная Милка, - Краснушка теперь точно святая! Смотрите!

- Это искупление! - торжественно произнесла Танюша Петровская и почему-то осенила себя крестным знамением.

С последней скамьи неожиданно поднялась Нора и, выйдя из "промежутка"

скамеек, подошла к Марусе.

- Запольская, - произнесла она отчетливо и громко, - дайте мне пожать вашу руку. Вы поступили благородно!

Класс замер от ожидания, глядя на обеих девочек, непримиримых врагов.

Вот-вот, казалось нам, побледнеет от гнева лицо Краснушки, и гордая Нора отойдет с носом!

Но ничего подобного не случилось. Напротив... На глазах всего класса Запольская положила в бледную, изящную руку Норы свои, не утерявшие еще обычной красноты, как у всех подростков, пальчики и произнесла восторженно и пылко:

- Охотно, Трахтенберг, я подаю вам мою руку, потому что, сознаюсь, вы во многом были правы!.. - И к довершению удивления, обе девушки обнялись и поцеловались тут же перед учительскою кафедрою.

Это был удивительный, совсем особенный урок русской словесности, который когда-либо давался в институтских стенах. Многие из нас долго не забудут его... И учитель, и ученицы, точно желая вознаградить себя за долгие томительные часы вражды, ненависти и злобы, теперь старались отличиться, кто как мог. Самые слабые выучили урок на 12 и отвечали без запинки. Терпимов, воодушевленный и обласканный добрым отношением к нему девочек, с неподражаемым искусством прочел лермонтовского "Мцыри", поднимая в нас целые бури восторга.

В этот вечер, счастливые и примиренные, разошлись мы по своим постелям.

Перед самым спуском газа за Краснушкой пришла девушка звать ее к "ее сиятельству княгине".

Я долго ворочалась с боку на бок, поджидая возвращения моего друга.

Она, неслышно ступая, проскользнула в дортуар, когда многие уже спали крепким, здоровым сном, и, бросившись ко мне, восторженно зашептала:

- Людочка моя... Maman простила... давно простила... Терпимов упросил ее... и папка ничего не знает... ему даже не писали ничего... Ах, как хорошо, как хорошо жить на свете, Люда, и как добры все люди!

И она, смеясь и плача, целовала меня, а лицо ее было омочено блаженными и чистыми слезами раскаяния, радости и восторга.

ГЛАВА XV

Скарлатина. Сердобольная Крестовица.

Елка

Приближалось Рождество. Многие из младших, живших за городом, уже разъехались. Им, по институтским правилам, разрешалось уезжать на каникулы раньше городских жительниц.

Мы ходили счастливые, радостные. Те, кто уезжал, были счастливы побыть дома, на свободе, среди семьи. Те, кому не было возможности ехать, радовались предстоящим развлечениям, которыми начальство баловало девочек, оставшихся на святки в институте. Им делалась елка, устраивался бал, где институтки танцевали не "шерочка с машерочкой", как это было принято обыкновенно, а с настоящими кавалерами, присылаемыми на такие балы по наряду из корпусов и училищ, а иногда и с приглашенными самими воспитанницами братьями, кузенами и просто знакомыми.

И вдруг все - и елка, и бал, и все праздничные радости рассеялись как дым по ветру... Беда словно караулила бедных девочек, чтобы нагрянуть неожиданно, врасплох, в самое чувствительное для них время: в институте появились случаи заболевания скарлатиной.

Первою захворала Мушка. Еще утром она смеялась, шалила, а вечером ее, всю горячую, с лихорадочно блестящими глазами увели в лазарет, и мы узнали от лазаретной Даши, пришедшей за ее вещами в дортуар, что бедненькая Мушка заболела скарлатиной.

Нас охватила паника... Скарлатина - перед праздниками! Скарлатина -

перед святками, сулившими нам столько радостей! Что могло быть хуже? Шутки замолкли, разговоры также.

Я заснула с невеселым чувством на душе. Ожидание ли предстоящих теперь скучных праздников угнетало меня или что другое, но сердце мое щемило тоской. Я проснулась наутро с больной головой, во рту пересохло, - мне казалось, что я сама заболеваю.

- Это от воображения, - авторитетно заявила на мою жалобу о недомогании Кира Дергунова, - это, душка, иногда бывает болезнь воображения.

У самой Киры ее цыганские глаза как-то неестественно поблескивали сегодня, да смуглые щеки пылали ярким румянцем.

Прошли еще сутки, и я была разбужена испуганным криком проснувшейся раньше меня Краснушки:

- Люда! Люда! Что с тобою?

Я положительно не знала, что со мною, но все мое тело горело как в огне, и дыхание с трудом вылетало из груди. Тогда, не говоря ни слова, Краснушка схватила ручное зеркальце и близко поднесла его к моему лицу. Все мои щеки, шея и грудь - все было сплошь покрыто зловещей красной сыпью.

Сомнений не оставалось: у меня была скарлатина.

- Это она! - произнесла я уныло и посмотрела на моего друга печальным, скорбным взглядом.

- Кто "она"? - переспросила, не поняв меня, Маруся.

- Это скарлатина! - пояснила я еще печальнее.

- Скарлатина! - вскрикнула Краснушка и вдруг, повиснув у меня на шее, зашептала в каком-то непонятном для меня волнении: - Если скарлатина, целуй меня, душка! Целуй покрепче!

- Ты с ума сошла! - стараясь вырваться из ее цепких объятий, говорила я испуганно. - Оставь меня, ради Бога! Ты можешь заразиться!

- Вот именно - заразиться! Вот именно то, что и надо! - продолжала лепетать как безумная Маруся, покрывая мое лицо и губы градом поцелуев.

- Батюшки! Какая трогательная история Ореста и Пилада или двух попугайчиков из породы inseparables (неразлучники), - попробовала было подтрунить над нею Валя Лер.

- Ах, молчи, пожалуйста, - оборвала ее Запольская, - ты смеешься, потому что завидуешь... Ведь сама бы ты ни за что не пожертвовала своим здоровьем для твоей Анны.

- Mesdam'очки, не ссорьтесь. Ведь скарлатина на носу! - пропищала из своего угла Зоя Нерод.

- Нет, покамест, слава Богу, на груди и щеках только, - сострила Белка и "окунулась" в "переулок", сконфуженная своей неудачной остротой.

- Боже мой, как глупо! - комически вздохнула Нора, окончательно принятая теперь в "круг" старшеклассниц после ее мира с Краснушкой. - И когда только вы перестанете быть детьми!

- Когда будем взрослыми! - послышался звонкий голосок Белки из ее засады.

- Вот это умнее! - похвалила Нора и, обратившись ко мне, уже серьезно произнесла: - Право, вы серьезно больны, Влассовская, пошли бы в лазарет!

Я сама прекрасно сознавала это и тотчас же после чая отправилась в перевязочную.

- Вот и еще одну красавицу привели! - добродушно прошамкала беззубым ртом лазаретная сиделка старушка Матенька, проведшая всю свою жизнь в институтской больнице.

- Mademoiselle Влассовская, милости просим, - стараясь шуткою замаскировать тревогу, вторила ей маленькая, толстенькая, симпатичная фельдшерица Вера Васильевна, - живите - не заживайтесь, сидите - да не засиживайтесь! - прибавила она со смехом, незаметно ощупывая пульс на моей руке.

Мне было не до шуток... Я была рада-радехонька добраться до постели и, тяжело повалившись на нее, тотчас же впала в дремотное забытье.

С этой минуты и потянулось бесконечное для меня время постоянного сна... Сквозь этот сон я слышала, как меня осмотрели, уложили в постель, напоили чем-то очень вяжущим и горьким, слышала знакомый голос нашего добрейшего институтского доктора Франца Ивановича, наказывавшего перевести всех "заразных" в верхний, сыпной лазарет... Потом, открыв на минуту глаза, увидела склоненную надо мной золотисто-рыжую головку Краснушки и милое личико, сплошь покрытое тою же красной сыпью, как и у меня... Потом все разом перепуталось и смешалось в моей голове: и Франц Иванович, и рыженькая головка, и горькое питье, и я почему-то увидела пирожки, много-много пирожков перед собою, которые я должна была есть, несмотря на то что они были мне противны. Пирожки наполняли комнату, постель, и им не было ни числа ни счета; казалось, они сами ползли в рот, в уши, в глаза... Я отмахивалась от них, плакала, кричала, звала на помощь...

Это был тяжелый кошмар труднобольной... Я узнала уже позднее, что я была в опасности, так как скарлатина осложнилась, и что я очень долго боролась между жизнью и смертью. Когда я открыла глаза, то тотчас же снова сомкнула их, потому что какой-то яркий маленький предмет, горевший огнем в полутьме комнаты, ослепил меня.

- Огонь! Огонь! Возьмите огонь! - закричала я сердитым голосом.

- Где вы видите огонь, дитя мое? - послышался ласковый голос надо мною, и блестящий предмет придвинулся ко мне вплотную.

Чиркнула спичка, и я увидела незнакомую женщину в сером платье, в белом переднике, с косынкой на голове и с золотым крестом на груди, который я и приняла сначала за огненный предмет.

- Не бойтесь. Я сестра Елена, - проговорила женщина в сером. - Я сиделка из общины Сердобольных Крестовиц и приставлена ухаживать за вами.

Скажите, лучше ли вам, дитя мое?

Какая-то лень сковывала мне члены, мешая говорить, и я только моргнула в ответ глазами. Сестра Елена взяла питье со столика, находившегося у моей постели, и осторожно поднесла его к моим запекшимся губам. Я проглотила несколько глотков какой-то приятной жидкости и, помолчав, спросила:

- У меня скарлатина?

- Теперь, слава Богу, ее уже нет больше! Она прошла, - поспешила ответить крестовица. - Поправляйтесь хорошенько! - И прикрыв свечу зеленым абажуром, она поправила на мне одеяло и отошла к соседней постели, где спала Кира, разметав по подушке свои длинные косы.

Неподалеку от меня лежала Маруся, потом Чикунина, Мушка, Петровская и Миля Корбина.

Ненавистная скарлатина выхватила шесть воспитанниц из класса выпускных и больше десятка младших, лежавших в соседнем отделении.

"Маруся, наверное, заразилась от меня", - мелькнула в моей голове внезапная мысль, и, к стыду моему, я не почувствовала никакого угрызения совести при этом.

Все мои члены, расслабленные от долгой и серьезной болезни, покоились на мягкой перине, и я вполне наслаждалась состоянием выздоравливающей, впервые почувствовавшей облегчение.

Через минут пять, не больше, я уже спала крепким сном безо всяких кошмаров, мучивших меня во все время болезни.

Проснулась я рано утром, как мне показалось по крайней мере в первую минуту... Но потом оказалось, что был день на дворе, которого мы, однако, не видели, так как лежали при спущенных шторах - для сбережения глаз, восприимчивых к заболеваниям после скарлатины.

Мне почему-то хотелось говорить и смеяться. Но ни говорить, ни смеяться я еще не могла, так как ужасная слабость разливалась по всему телу. И в то же время блаженное чувство радости от сознания минувшей опасности охватывало меня всю. Легкий стон, раздавшийся с ближайшей постели, поразил меня.

- Это Чикунина. Она опасно больна! - шепнула мне моя соседка Маруся, особенно осунувшаяся за время болезни.

Все проснувшиеся девочки со страхом покосились на кровать, где, разметавшись в жару, лежала красная, как пион, Варюша и тихо, жалобно стонала...

С этого дня началось выздоровление, а с ним и неизбежные капризы, сопряженные всегда с выздоровлением больных.

Мы капризничали напропалую и ревели, как маленькие дети, из-за всякого пустяка. Ревели из-за того, что проболели святки с их елкою, балом и поездкою в театр, ревели, что должны были принимать гадкие лекарства и что у нас со всего тела кожа лезла как перчатка. Словом, из-за всего.

Сестра Елена с редким терпением выносила все эти капризы. Ни один упрек не срывался с ее уст; она ни разу не оборвала не в меру расшумевшихся девочек, ни разу не возвысила голоса ни на одну из нас.

- Сестра Елена! - взывала со своей постели Краснушка. - Я не могу принимать больше такой гадости! Скажите Францу Ивановичу, что у меня от нее весь рот сожжен! - И необузданная Маруся, размахнувшись склянкой, швырнула ее в самый дальний угол комнаты.

Крестовица шла поднимать склянку и в то же время ублажала Марусю.

- Теперь в классе к приезду Государыни готовятся! - стонала Мушка, начиная всхлипывать, - я должна была марш в четыре руки играть с Зот... и не буду! Противная скарлатина! Гадкая!

Сестра Елена спешила к Мушке и, гладя ее по черной головке, приговаривала:

- Успокойтесь, детка, поправитесь к приезду Государыни, непременно поправитесь!

- У меня волосы прядями лезут! - ворчала Дергунова, приготовляясь плакать. - Сестра, придумайте же средство!

И сестра придумывала средства для спасения роскошных кос Киры. Все это делалось с полной готовностью помочь нам, без малейшей тени неудовольствия.

Я положительно удивлялась ее терпению.

Мы все безжалостно мучили ее, за исключением разве Варюши Чикуниной, которая была действительно очень плоха. Каждое утро и каждый вечер, когда Франц Иванович делал свой обход у заразных, мы замечали, что после осмотра Варюши он делался все серьезнее и печальнее и подолгу шепотом совещался с сестрой Еленой.

Был крещенский сочельник. Мы уже встали с постелей и бродили по палате, слегка пошатываясь от слабости и долгого лежания. У всех было смутно и нехорошо на душе. Мы проболели все святки, и нам предстояло еще отбывать долгий, скучный карантин, принимая ванны, прежде чем снова очутиться в классе. Больше всех грустила Краснушка... Живой, горячей девочке был невыносим строгий режим лазарета; она уже имела несколько стычек с самим добрейшим Францем Ивановичем и со всеми нами и только не поссорилась с одной сестрой Еленой, благодаря ангельскому терпению крестовицы. Мы чинно сидели каждая на своей кровати и говорили вполголоса, чтобы не потревожить задремавшую Варюшу.

- Вот тебе и праздники! Вот тебе и елка! - произнесла в отчаянии Кира.

- А наши-то, счастливые, пляшут теперь, рядятся! - подхватила Мушка. -

Мне Зот обещала из дому всякой всячины привезти. Да где уж теперь - не пропустят сюда гостинцев!

- Ах, mesdam'очки, черного бы хлебца теперь с солью, да побольше! -

мечтательно проговорила Миля.

- Душки, смотрите, смотрите, елка! - вскричала подошедшая было к окну Маруся.

Мы встрепенулись и бросились к ней. "Верхний" заразный лазарет выходил окнами на улицу, и можно было отлично видеть внутренность противоположного дома.

В большой, роскошно убранной комнате горела чудесная, громадная елка, украшенная красивыми бонбоньерками, фонариками и свечами. Вокруг елки толпились нарядные дети и еще более их нарядные взрослые... Они оживленно смеялись и разговаривали. Высокая, красивая дама, очевидно хозяйка дома, уселась за рояль, и мгновенно все закружилось, запрыгало и завертелось в веселом танце.

- Вот это я понимаю! Это жизнь! - вскричала Кира. - Как они веселятся... счастливые!..

Тесно прижавшись друг к другу, не проронив ни слова, стояли мы у окна, с завистью глядя на веселый праздник богатых, довольных и здоровых людей.

Каждая из девочек невольно перенеслась мыслью к своей семье, проводившей, может быть, так же весело рождественские праздники.

- Мне же не о ком было мечтать. У меня не было ни дома, ни семьи, ни близких... Вид чужого счастья не раздражал меня, но какая-то неясная тоска жалила мне сердце.

И вдруг нежные, дрожащие звуки слабого, надтреснутого голоса заставили меня живо обернуться.

Варюша Чикунина уже не дремала больше. Она сидела на своей постели, смотрела широко раскрытыми, воспаленными глазами на елку в чужом окне и своим слабым от болезни голоском выводила тропарь праздника.

- Варюша! Что ты, Господь с тобою! Разве можно тебе петь! - кинулись мы к ней.

- Оставьте, - прошептала она слабо, - дайте мне эту последнюю радость... Кто знает, может быть, это моя лебединая песнь!

- Что... что ты, Варя, опомнись! Можно ли думать о смерти теперь...

Ведь тебе лучше, Варюша, гораздо лучше.

Но Чикунина в ответ снова затянула своим тоненьким голоском прерванный тропарь, не отрываясь ни на минуту от чужой елки.

Грустно и больно было видеть исхудалую до неузнаваемости Варюшу с ее громадными, лихорадочно горевшими глазами, с трудом, через силу выводившую слова тропаря. Мы слушали затаив дыхание, не смея прервать ее...

И вдруг она смолкла на полуслове и откинулась, обессиленная, на подушку. Мне показалось, что она умирает в эту минуту, но это было только забытье.

Скоро она снова открыла глаза и окинула всех нас просветленным взглядом.

- Тебе худо, Варюша? - сочувственно спросил кто-то из девочек.

Она молча покачала головой, потом сделала мне знак приблизиться к ней.

Я поспешила исполнить ее желание.

- Люда, - произнесла она тихо, - я, может быть, и ошибаюсь в моем предчувствии и переживу вас всех... - Тут она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла слабая, жалкая, похожая скорее на гримасу. - Но если бы "это"

случилось... ты понимаешь, что я хочу сказать?.. то передай Анне Вольской мой камертон и скажи ей, что я поручаю хор ей... Пусть батюшка отец Филимон благословит ее быть первым регентом нашего клироса... - И с этими словами Варюша сняла с груди висевший у нее на черном шелковом шнурке металлический камертон, с которым она никогда не расставалась, и передала его мне.

- Умирать выдумала! Что ты, Варюша! Разве от этого умирают! -

старалась я проговорить весело и беспечно, в то время как спазма сжала мне горло.

- Конечно, не умирают! - подхватили наши. - Что ты выдумываешь, Варя!

- Я ничего, mesdam'очки, - силилась она снова улыбнуться, - только к слову пришлось... на всякий случай... ослабла я очень...

- Ну, то-то же! А то вот что выдумала! - беспечно рассмеялась Краснушка. - Ты должна жить для будущего, для сцены... Ведь ты будешь певицей, Варюша, знаменитой певицей, вот увидишь! Прогремишь на весь мир!

Ведь ты наш соловушка. Лучшего голоса не было и не будет в институте. Ты отдашь себя искусству, сцене!

- Да-да! - восторженно подхватила больная. - Сцена... слава...

цветы... много... много цветов... И я пою... Господи, как хорошо!.. И

Maman, и учителя, и вы все слушаете... хвалите... Ах, только бы поправиться! Только бы поправиться скорее!..

Она в изнеможении откинулась назад, и глаза ее, громадные, горящие глаза, были полны смертельной тоски и муки. Она, казалось, сама не верила в то, что говорила...

Когда она затихла, мы бесшумно отошли от ее постели...

- Как ты думаешь, Люда, умрет Варюша? - со страхом спрашивала меня в ту ночь не спавшая Маруся.

- Не знаю, - отвечала я тихо. - Все зависит от Бога... Но это было бы очень тяжело и грустно... Она такая тихая, такая светлая, наша Варя!

- А представь себе, Люда, что такие-то и умирают... Вспомни твою мать, Ниночку Джаваху, Альму Френц, умершую от дифтерита в 4-м классе, - все они были такие светлые, такие исключительно хорошие люди! И Варюша также...

Нет! Нет! Это ужасно, если она умрет! Надо молиться за нее! - произнесла она, помолчав немного, и ее миниатюрная фигурка, укутанная распустившимися прядями волос, скользнула с постели и, опустившись на пол, стала усердно отбивать земные поклоны.

В ту ночь Варюша особенно металась и стонала, а проснувшись утром, мы с удивлением заметили, что ее постель пуста.

Сестра Елена пояснила нам, что нашего бедного соловушку перенесли в маленькую комнату, где помещали только труднобольных.

ГЛАВА XVI

Тайна маленькой комнатки.

Нежданный посетитель

Несколько дней спустя, встав утром с постели, я была поражена голубым дымком, точно прозрачным облаком, окутавшим комнату. Легкая, едва уловимая струйка ладана потянулась в воздухе... Потом и запах ладана, и облако рассеялись, но я не могла уже отделаться от неприятного впечатления и с тревогой обратилась к только что проснувшейся Краснушке:

- Маруся, ты ничего не чувствуешь?

Она повела своим немного вздернутым носиком, и вдруг лицо ее разом побледнело.

- Чувствую! - прошептала она чуть слышно.

- Что?

Она приблизила ко мне свое побелевшее личико и произнесла таинственно и тревожно:

- Я чувствую, Люда... как пахнет покойником!

- Mesdam'очки, - послышался взволнованный голосок Мили Корбиной, - я слышала сквозь сон, как где-то пели... ужас что пели... mesdam'очки!..

И Миля сделала круглые глаза, что означало у нее высшую степень испуга.

- Ну, да говори же! Что ты слышала? - напустились на нее девочки.

Миля с минуту помолчала, потом произнесла таинственным шепотом:

- Я слышала ясно, как пели за стеною "Со святыми упокой". Вот что я слышала!

Мы вздрогнули и переглянулись.

Одна и та же мысль, казалось, поразила головы шести девочек:

"Что, если Варюши уже нет в живых?"

Вошла сестра Елена. Мы кинулись к ней:

- Сестра, голубушка, что с Варей?

- Она очень плоха, дети, - отвечала крестовица. - Будьте тихи сегодня... Варюша при смерти...

- Она умерла? - дико вскрикнула Мушка, самая слабенькая и впечатлительная из всех нас.

- Бог с вами, Катюша! - произнесла взволнованно сестра Елена. -

Чикунина жива, слава Богу! Ей только очень плохо...

Мы успокоились немного и стали проситься навестить Варю.

- Нет, нет, ни за что! - с непривычною для нее строгостью произнесла крестовица. - Вы только взволнуете ее, и ей будет хуже!

- Нам бы только хоть одним глазком посмотреть! - молила Милка своим детски-трогательным голоском.

- Нельзя, дети! Maman запретила не только навещать Варю, но и близко подходить к дверям ее комнаты, потому что всякое беспокойство, всякое волнение может страшно повредить вашей подруге.

Мы не возражали. Но в головах наших уже созрело решение во что бы то ни стало навестить больную.

- От ласки и участия не может быть вреда, - решила Маруся по уходе сестры Елены, - мы пойдем к ней вечером и отнесем ей розу... Она так любит палевые розы, бедная Варюша.

- Да-да, - подхватили мы все, - пойдем к ней и отнесем розу.

Задумано - сделано. Лазаретная Аннушка принесла нам великолепную желтую розу, приобретенную вскладчину на наши скромные средства.

Дождавшись, когда сестра Елена ушла на половину "младших" для вечернего обхода, мы бесшумной гурьбою на цыпочках двинулись к маленькой комнате, где поместили Варю. Впереди шла Маруся, как самая смелая из всех нас, с желтой розой в руках. У дверей Варюшиной палаты мы остановились на минуту, прислушиваясь. Потом Маруся храбро повернула ручку двери, и мы вошли.

Чикунина лежала на постели посреди комнаты, ноги были закрыты, руки сложены на груди... Свет лампады падал на ее лицо и длинные ресницы... В полумраке комнаты нам казалось, что она смотрит на нас.

- Ты не спишь, Варя? - приблизившись к ее постели, произнесла шепотом Краснушка. - Здравствуй! Мы пришли к тебе... мы соскучились без тебя... и принесли тебе розу... ты их так любишь!

Но Варюша не отвечала и не брала цветка.

- Она спит, mesdam'очки, - полуобернувшись к нам, проговорила Краснушка, - я положу ей розу на грудь и тихонько поцелую ее от всех нас...

Хорошо?

С этими словами девочка осторожно наклонилась к спящей и коснулась губами ее лба. И вдруг дикий, нечеловеческий вопль огласил своды маленькой комнатки.

Как безумная отпрянула Маруся от постели Вари и кинулась прочь. Толкая друг друга, охваченные паникой, ничего не понимая и не соображая, с плачем и криками мы кинулись за нею.

- Сестра! Сестра! Господи! Да что же это! Как страшно!

- Что, что такое? - взволнованная и перепуганная насмерть нашими криками, спрашивала подоспевшая крестовица.

- Там... там... в маленькой комнатке... - лепетала между истерическими всхлипываниями Маруся, - там Варюша лежит... вся холодная... как лед...

- Зачем вы ходили к ней, ведь я просила! - укоризненно произнесла крестовица и, помолчав немного, произнесла торжественно и грустно: - Варя Чикунина скончалась два дня тому назад... Помолитесь за нее, дети!

Скончалась!.. Умерла! Так вот почему мы слышали погребальные напевы, чувствовали запах ладана, тянувшийся от двери!

Умерла! Бедная Варюша! Бедный, милый, дорогой соловушка, ты никогда не споешь больше твоих чудесных песенок, никогда не осуществится твоя заветная мечта - отдать себя на служение искусству! Зароют тебя, милая девушка, и никогда уже более не услышим мы твоего за душу хватающего, грудного, звучного голоса!..

Мы были поражены настолько, что не могли плакать. Говорилось только о Варе, о мертвой Варе и ни о чем другом. Если кто-либо из нас громко разговаривал и смеялся по забывчивости, другие останавливали ее шепотом:

- Что ты? Или позабыла? Она еще там... Не тревожь ее!..

Тревожить мертвую считалось более ужасным, нежели обеспокоить больную.

Варюша не выходила из наших голов. Только по смерти ее мы почувствовали, как не хватало нам этой тихой, кроткой девочки с печальными глазами и пышной темной косой.

Покойников обыкновенно боятся в институте, но бояться покойной Варюши никому и в голову не приходило. Мы читали по очереди псалтирь над нею, а когда пришли, чтобы везти ее на кладбище (Варюша была круглою сиротою, и ее хоронили на средства института), мы без тени боязни приложились к ее мраморному лбу, на котором застыла величавая печать смерти.

Ее унесли с пением и молитвами...

Мы долго ходили как в воду опущенные, под тяжелым впечатлением недавней смерти.

- Mesdam'очки! А ведь ее душа здесь, с нами! - неожиданно заявила в день похорон Таня Петровская, самая сведущая по вопросам религии девочка.

- Где? - встрепенулась, оглядываясь со страхом по сторонам, Миля.

- Дурочка! Душа невидима! - поясняла Таня. - Ты ее не можешь видеть, но она здесь!

- Ай! - не своим голосом завопила Миля. - Петровская, противная, не смей делать "такие глаза"...

- Я делала глаза? Корбина, вы с ума сошли! - напустилась Таня. -

Mesdam'очки, будьте судьями.

- Стыдитесь! - прикрикнула неожиданно Краснушка. - Стыдись, Корбина:

"кого" ты боишься! Или ты думаешь, что это "ей" может быть приятно? Умереть

- и служить пугалом для своих же подруг.

Корбина сконфузилась. Мы замолчали. Краснушка была права: мертвую Варю было грешно и стыдно бояться.

Мясоед был короткий в этом году, и мы его провели в стенах лазарета, скучая, капризничая и злясь напропалую... С классом не было никаких сообщений из боязни перенесения заразы. Мы не имели ни книг, ни учебников

(скарлатина бросалась на глаза, и из опасения осложнений нам не позволяли читать). От ничегонеделания мы постоянно ссорились и придирались друг к другу.

- Бог знает что, - злилась Краснушка, - сколько уроков пропустили!

- Запольская, не ропщи, душка, - останавливала расходившуюся девочку религиозная Танюша, - роптать грех. Господь послал нам испытание, которое надо нести безропотно.

- Ах, отстань, пожалуйста, - огрызалась та, - надоела!

Мы брали ванны, нас натирали мазями по предписанию врача. Дни медленно тянулись... Еще медленнее, казалось, приближался заветный час, когда белый холстинковый халатик заменится зеленым форменным платьицем и мы присоединимся к нашим счастливицам подругам.

"Заразный" лазарет казался совсем отдельным миром, "позабытым людьми", как говорила Кира. Мы рвались отсюда всей душой в класс. Но как и в забытые уголки светит солнце, так и в нашу "щель", по выражению той же Киры, проник яркий луч света, радости, счастья...

Однажды, когда мы, нассорившись и накричавшись вволю, сидели сердитые и надутые каждая на своей постели, в палату вбежала взволнованная сестра Елена и проговорила, захлебываясь и переводя дыхание:

- Дети, оправьтесь! К вам сейчас будет генерал, посланный из дворца, от имени Государя, навестить вас и узнать о здоровье.

Мы встрепенулись, вскочили с постелей, обдернули холщовые халаты, белые косынки на груди, наскоро пригладили растрепавшиеся косы и устремили глаза на дверь в ожидании почетного гостя.

Он вошел не один. С ним был доктор Франц Иванович в белом балахоне. Но на почетном госте балахона не было. Его мощная, высокая фигура, облеченная в стрелковый мундир, дышала силой и здоровьем. Чисто русское, с окладистой бородою лицо приветливо улыбалось нам большими добрыми серыми глазами, проницательный и пытливый взгляд которых оглядел нас всех в одну минуту.

Полные, несколько крупные губы улыбались ласково и добродушно. Он страшно напоминал кого-то, но кого - мы решительно не помнили.

- Здравствуйте, дети, - прозвучал густой бас нашего посетителя, - я привез вам привет от Его Императорского Величества.

- Благодарим Его Величество! - произнесли мы разом, как по команде, низко приседая перед дорогим гостем.

- Ну, как вы поживаете? - продолжал он. - Хорошо ли поправляетесь? Как они? - обратился он к Францу Ивановичу.

- Слава Богу, всякая опасность миновала, - отвечал тот с глубоким поклоном.

- Его Императорское Величество соизволил спросить вас через меня, сыты ли вы, так как Государь знает, что аппетит у выздоравливающих всегда большой.

- Сыты! - отвечали мы хором.

- Пожалуйста, передайте Государю, - неожиданно выступила вперед Бельская, - чтобы Он приказал нам чего-нибудь солененького давать!

- Что? - не понял посетитель.

- Солененького, ваше превосходительство, ужасно хочется! - наивно повторила белокурая толстушка Бельская.

- Ах ты, гастрономка, - рассмеялся генерал и потрепал Белку по пухленькой щечке, - будет тебе солененькое... Распорядитесь, чтобы детям отпускали ежедневно икры, - обратился почетный посетитель к сестре Елене.

- Ну а еще не нужно ли чего кому-нибудь из вас? Государь приказал узнать у вас о ваших нуждах... - снова через минуту зазвучал мягкий бас нашего гостя.

Мы молчали, решительно не зная, что сказать. И вдруг рыжекудрая, бледная девочка отделилась из нашей толпы, и звонкий, дрожащий от волнения голосок Краснушки смело зазвучал по комнате:

- Ваше превосходительство... передайте Государю... что у меня есть папка... старенький... седенький папка... Он учителем в селе Мышкине и бедствует... ужасно бедствует, право!.. Когда я кончу институт, я буду помогать ему... но пока ему очень трудно... Пожалуйста, генерал, передайте это Государю... Я знаю, как добр наш Император и что он непременно поможет моему бедному папке.

В глазах Краснушки дрожали слезы, бледные пальчики нервно дергали рукав халатика, а личико, смело поднятое на гостя, дышало глубокой уверенностью в исполнении ее заветного желания.

Что-то неуловимое промелькнуло в глазах генерала. Его большая рука с драгоценным перстнем на указательном пальце легла на рыжие кудри девочки, а густой бас зазвучал необыкновенно мягко, когда он обратился к ней:

- Как твое имя, дитя мое?

- Мария Запольская! - твердо ответила та.

- Я передам твою просьбу Государю. Будь уверена, что твоему отцу будет оказана помощь и поддержка. Обещаю тебе устроить это именем нашего Монарха!

И потом, окинув всех нас ласковым взглядом, он спросил снова:

- А что передать мне от вас Его Величеству, дети?

- Что он наш ангел, дуся, что мы его обожаем! - помимо моей воли, с проступившими на глазах слезами, сорвалось с моих губ.

Это был какой-то торжествующий, радостный крик сердца, исполненного безграничным чувством любви к нашему общему отцу.

Это было так неожиданно, что я и окружающие меня подруги смутились.

Смутился и добрейший Франц Иванович, и сестра Елена.

Только почетный посетитель смотрел на меня теперь тем же пристальным, душу пронизывающим, ласковым взглядом, полным бесконечного участия и любви, каким смотрел за минуту до того на Краснушку.

Не знаю, показалось мне или нет, но в больших, глубоких глазах генерала блеснули слезы.

- Твое имя, девочка? - спросил он, и рука его прошла нежным отеческим движением по моему горевшему лбу.

- Влассовская! - отвечала я тихо.

- Славное имя славного героя! - ответил он раздумчиво. - Твой отец был убит под Плевной?

- Да, генерал.

- Заслуга его России незаменима... Государь хорошо помнит твоего отца, дитя; я знал его тоже, и рад познакомиться с его дочерью.

И, говоря это, почетный посетитель положил мне свою большую руку на плечо.

Не отдавая себе отчета, я схватила эту руку в обе свои и, прежде чем кто-либо опомнился, прижала ее к губам...

Наш гость еще раз кивнул нам всем головою и в сопровождении сестры Елены и доктора пошел из палаты. На пороге он задержался немного и обернулся к нам еще раз...

И снова поразительное сходство с кем-то бесконечно дорогим и милым сердцу поразило меня...

Какой-то необъяснимый восторг пронизал все мое существо... Я хотела броситься вперед, зарыдать и засмеяться в одно и то же время...

В ту же минуту сестра Елена, проводившая до двери почетного посетителя, вернулась к нам.

Лицо ее сияло, губы улыбались широкой, блаженной улыбкой.

- Дети, - произнесла она трепещущим от волнения голосом, - поздравляю вас... Это был Император!..

ГЛАВА XVII

Снова в класс. На балаганах.

Злополучная бутылка.

Кавалерийский юнкер

Только в начале вербной недели нас наконец выпустили из лазарета.

Появление наше в классе произвело переполох. Нас целовали, обнимали, осматривали со всех сторон, точно мы были не живые люди, а выходцы из могилы. Наши рассказы о приезде Государя слушались с захватывающим интересом.

- Да как же вы, душки, не узнали его? - удивлялись девочки. - Ведь по портретам он так похож, и помните, шесть лет тому назад Государь приезжал к нам, сопровождая Государыню.

Действительно, как мы не узнали его в первую же минуту, я решительно теперь не понимаю и объясняю это чересчур сильной и частой сменой впечатлений за время болезни.

О Варе Чикуниной говорили часто и много. Ее жалели, по ней плакали...

Я торжественно вручила камертон Анне Вольской в присутствии всего класса, исполняя последнюю волю усопшей.

Потом юношеская беспечность и жажда жизни взяли свое, и Варюшу скоро позабыли, как позабывается все на свете - и горе, и радость, и любовь, и дружба. Забыла я и моего бедного Соловушку, потому что жизнь кипела, бурлила и шумела вокруг меня, унося меня вместе с другими в своем водовороте.

На шестой неделе, в Лазарево воскресенье, за нами приехали придворные кареты, чтобы везти нас по издавна заведенному обычаю на вербы. Ездили только выпускные, младшие же классы оставались в институте и терпеливо ждали, когда старшие вернутся с верб и привезут им "американских жителей" в баночках, халвы, нуги и прочих "вербных" гостинцев.

Нас сажали по шести человек в карету с ливрейным лакеем и кучером, зашитым в галуны.

"Парфетки", как "надежные", ехали одни; "мовешек" помещали в две кареты, одну из которых конвоировала инспектриса, другую - m-lle Арно.

Бельская и Дергунова замешкались на подъезде, и вышло так, что обе шалуньи успели увильнуть от бдительного надзора обеих синявок и попали в карету, где сидели только "парфетки": Додо Муравьева, Таня Петровская, Анна Вольская и я - самые отъявленные святоши. Нора отказалась от поездки на балаганы, находя это удовольствие чересчур мещанским.

- Ух, Кирунька, - засмеялась Бельская, влезая в карету, - здесь святости не оберешься! С Божьими ангелами поедем!

Мы двинулись шагом по Невскому и Михайловской, медленно подвигаясь к Марсову полю, где находились в то время вербы с их неизбежными балаганами и каруселями.

- Господи! Свадьба немецкая, никак! Карет-то, карет! Батюшки мои!..

Ишь, нехристи! Не нашли другого времени венчаться, ведь пост, родимые, теперь! - разохалась какая-то бабенка с подозрительно красным носом, заглядываясь на нас.

- Дура, - огрызнулся на нее торговец с воздушными шарами, - чего ты?

Не видишь разве... Анституток на променаж вывезли!

Мы так и покатились со смеху. Нам было радостно и весело на душе...

Несмотря на середину марта, весна уже смело заявляла свои права... Снег почернел и размяк... Солнышко смеялось весело и ярко... А голубые небеса говорили уже о пышном, зеленом мае и близкой-близкой свободе...

- Mademoiselle Бельская здесь? - послышался молодой басок под окном кареты, и хорошенький кавалерийский юнкер с усиками в стрелочку и гладкой, как конфетка, физиономией, детски-наивной и веселой, заглянул в окно.

- Ah! Cousin Michel! Как я рада! - И Бельская протянула в окно пухленькую лапку, которую кузен небрежно мазнул своими тщательно прилизанными усиками.

- Ah, mesdemoiselles, - закивал он нам, - enchante de vous voir toutes

(Я в восторге, что вижу вас всех)!.. Et les "живые мощи", ou sont ils (где они)?

- "Живые мощи" в первой и второй карете везут, - поторопилась ответить Дергунова, отлично поняв, кого окрестил этим именем юноша.

- Ну-с, прекрасно! Извольте получить... Две коробки шоколаду от Крафта, тянушки от Рабон. - И cousin Michel, двоюродный брат Белки, которого все мы, старшеклассницы, отлично знали по институтским приемам и балам, бросил в карету три коробки, изящно перевязанные цветными лентами.

- А вот и я! - послышалось с другой стороны, и в противоположное окно просунулось веселое, румяное, так и сиявшее молодостью и задором лицо пажа Мухина, родного брата Мушки. - А где же сестра?

- Она с "мощами" в первой карете! Ведь Катиш "мовешка"! - ответила Бельская.

- А вы, Сонечка, давно ли в "парфетки" записались, и вы, Персик? С каких это пор? - расхохотался пажик, окидывая Киру и Белку добродушно-насмешливым взглядом.

- Ах, несносный, - вспыхнула ярким румянцем Кира, - еще смеет издеваться! А кто в прошлую среду без отпуска был оставлен? Нам Катя говорила.

- Ну Бог с вами, если вы "парфетка", то заслуживаете шоколаду, -

рассмеялся юнкер и положил на колени Киры новую коробку.

- Опять шоколад, - сокрушенно подхватила Белка. - Что вы, умнее ничего не могли придумать?.. Фи!.. конфеты... Мы их едим сколько угодно, а вот этой прелести, - указала она через окно на лоток с черными рожками, - не пробовали никогда!

Шедшие у окна кареты, шаг за шагом с нею, молодые люди так и залились веселым смехом.

- Да вы знаете ли, что это, Белочка?

- То-то что не знаю, оттого и прошу!

- Да может быть, это и не съедобное даже, - подхватил Michel.

- А вот я попробую и решу: съедобное или нет! Купите только!

Молодежь бросилась исполнять желание девочки, и через минуту мы с аппетитом уничтожали приторные на вкус, жесткие черные рожки, предпочитая их кондитерским конфетам и шоколаду от Крафта.

- А теперь бы выпить! - мечтательно произнесла Белка, доедая последний стручок.

- Comment? - не понял ее Michel. - Как "выпить"?

- Пить хочу! - протянула она тоном избалованного ребенка.

- И я также! - вторила ей Кира.

- Чего прикажете? Лимонаду, сельтерской, ланинской воды? - засуетился быстрый и живой как ртуть брат Мушки.

- Ах, нет! Мне кислых щей хочется... Голубчик Michel, купите мне кислых щей.

- Sapristi (черт возьми), где же я их достану? Ведь это суп, кажется?

- удивился юнкер.

- Вовсе не суп, - звонко рассмеялась Кира, - какой вы необразованный, право! Это питье вроде кваса; нам его институтский сторож Гаврилыч покупает...

- И приносит за голенищем! - подхватил пажик.

- Да, ужасно вкусно! Божественно, пять копеек бутылка, - восторженно произнесла Бельская.

- Недорого! - улыбнулся Мухин и со всех ног бросился исполнять новое поручение шалуньи.

- Ах, весело как! - захлопала в ладоши Белка. - И балаганы, и стручки, и щи! Божественно, mesdam'очки, правда?

Но мы не разделяли ее мнения. Мы, как "парфетки", пытались даже отговорить Бельскую от ее выдумки. Но Белка и слушать не хотела. Она чуть не вырвала из рук Коти Мухина поданную им в окно бутылку, вся сияя от счастья.

- Tenez... а как же раскупорить? Ведь это убежит... - недоумевал тот.

- Ничего, мы в институте раскупорим и выпьем за ваше здоровье! - со смехом заявила Кира, блестя своими цыганскими глазами.

- Ба! Что это такое? Остановка? Ну, Michel, спасайся, "мощи"

выползают! - неожиданно крикнул Мухин и, подхватив под руку товарища, как ни в чем не бывало зашагал в противоположную сторону от нашего экипажа.

Действительно, кареты остановились, и через две минуты у окна появилось нежданно-негаданно встревоженное и разгневанное лицо инспектрисы.

Белка быстрым движением сунула бутылку под себя и как ни в чем не бывало обдернула "клеку".

- Mesdames, - задребезжал неприятный голос Елениной, - я видела, как молодые люди передали вам что-то в окно. Лучше признайтесь сами, а то вы будете наказаны.

- Вот, mademoiselle, мы и не думали скрывать. Наши братья передали нам конфеты. - И, глядя самым невинным взором в лицо инспектрисы, Кира указала ей на коробки, лежащие у нее на коленях.

Инспектриса сомнительно покачала головою, однако не верить не было причин, и потому она ограничилась только следующим замечанием:

- Mademoiselle Вольская, идите на мое место в первую карету, а я останусь здесь.

Анна покорно, с помощью выездного, вылезла из экипажа, и ее место заняла Еленина.

Мы разом притихли и подтянулись, но ненадолго. Солнышко сияло так ласково с голубого неба, воробьи так весело чирикали, предвещая скорую весну, и жизнь кипела в нас неудержимым потоком, сдержать который не могли бы никакие земные силы. Мы восторгались всем - и игрушками, и сластями, и каруселями, и толпою.

М-lle Еленина сама точно смягчилась немного, потому что уже не с прежним сухим величием слушала нашу болтовню. Ей, должно быть, вспомнилось также ее светлое прошлое, когда она такой же молоденькой жизнерадостной институткой ездила на балаганы в экипаже, присланном от Двора.

И вдруг...

Нет, я никогда не забуду этой минуты... Вдруг оглушительный выстрел раздался в карете, и Белка как подстреленная упала ничком к нашим ногам.

- Взрыв! - отчаянно завопила Еленина и, схватив Бельскую за руку, простонала, сама чуть живая от страха: - Вы ранены? Убиты? Боже мой!

Но Белка была отнюдь не ранена; по крайней мере, то, что текло по ее рукам и "клеке", нельзя было назвать кровью, сочившейся из раны.

Это были... щи, кислые щи, пригретые под зимним платьем сидевшей на них девочки, разорвавшие бутылку и вылившиеся из нее.

К сожалению, мы поняли это слишком поздно... С Бельской сделалась форменная истерика и по приезде в институт ее отвели в лазарет.

Этот испуг и спас девочку... Maman ничего не узнала о случае с кислыми щами, и Еленина ограничилась собственным "домашним" наказанием, оставив виновницу взрыва без передника на целый день.

Радостное, так весело начавшееся вербное воскресенье могло бы окончиться очень плохо для неисправимой шалуньи Бельской.

ГЛАВА XVIII

Страстная неделя. Заутреня.

Шелковый мячик

Наступила страстная неделя, на которой говели три старшие класса. Во время нее мы ходили особенно тщательно причесанные, говорили шепотом, стараясь не ссориться и не "задирать друг друга".

Отец Филимон часто заходил к нам в класс и вел с нами "духовные беседы". Уроков не было, и мы бродили по всему обширному зданию института с божественными книгами в руках. В "певчей" комнате под регентством Анны Вольской разучивались пасхальные тропари.

В воздухе, вместе со звоном колоколов и запахом постного масла, чувствовалось уже легкое и чистое веяние весны.

Краснушка, получившая письмо от отца, где тот сообщал дочери о назначенном ему, по личному приказу Государя, крупном пособии, ходила как помешанная от счастья и вся словно светилась каким-то радостным светом.

- Пойми, Люда, - восторженно повторяла она, - ведь это Он, сам Он сделал! Господи, за что мне такое счастье?

- За то, что ты прелесть, - хотелось сказать ей, этой милой, восторженной девочке, - за то, что душа у тебя чистая как кристалл и что вся ты неподкупная, своеобразная, как никто!

В страстную пятницу мы исповедовались у отца Филимона.

Как ни добр и кроток был наш милый батюшка, мы все-таки шли к нему на исповедь с замиранием сердца.

За зелеными ширмочками на правом клиросе поставили аналой с крестом и Евангелием. Мы чувствовали, что там присутствовало что-то таинственное и великое, и нас охватывал религиозный трепет и заполнял собою сильно бьющиеся сердца девочек.

В ту минуту, когда я готовилась вслед за Марусей подойти к Царским вратам, где мы ждали нашей очереди, последняя взволнованно зашептала, оглядываясь кругом:

- Где Зот? Где Зот, ради Бога! Я виновата перед ней! Уйти нельзя, -

скоро моя очередь. Позови ее, Люда!

- Зот! Зот! Сюда! Скорее! - позвала я.

Зот, недоумевающая и встревоженная, подошла к нам.

- Ради Бога, Раиса, - прошептала Краснушка, не поднимаясь с колен, -

прости меня... Я тебя во вторник за завтраком назвала дурой... Ты не слышала, а я назвала... со злости... Прости, облегчи мою душу.

В другое время обиженная девочка вспыхнула бы как порох, но теперь это было неуместно. И Зот облегчила душу Маруси, простив ей.

Они пожали друг другу руки (целоваться в церкви не допускалось), и Краснушка с просветленным лицом вступила за ширмочки.

Мы выпросили позволения у начальницы причащаться в самую заутреню.

Это было из ряда вон выдающееся событие.

Старшеклассницы, одетые в новые форменные платья и тонкие батистовые переднички, свеженькие и невинные, как лесные ландыши весною, одна за другою, смиренно сложив на груди крестообразно руки, подходили к Святой чаше, под пение пасхального тропаря. Потом нас окружило начальство, учителя... Мы христосовались с классными дамами, друг с другом, глядя на всех просветленными, добрыми, радостными глазами. Жизнь казалась нам светлою и прекрасною в эту минуту, как сладкий сон юности... А с клироса наши певчие, между которыми особенно красиво выделялся вполне сформированный голос Вольской, пели радостное, ликующее и звонкое "Христос Воскресе!".

- Monsieur Терпимов! Христос воскресе!

Я и Краснушка стояли против учителя, озадаченного нашим внезапным появлением и приветом, и восторженно ему улыбались.

Краснушка держала в руке прелестный голубой мячик, сделанный из шелка.

Эти мячики заготовлялись у нас в громадном количестве к празднику Пасхи. Их подносили всем: начальнице, классным дамам, учителям и младшим, "бегавшим"

за нами. Краснушка сделала голубой мячик Терпимову, я розовый - Козелло.

От мячика Маруси пахло какими-то очень сильными, бившими по носу духами, напоминавшими не то помаду, не то розовое масло. На лице девочки играла смущенная радостная улыбка.

Терпимов взял мячик, с внезапно вспыхнувшим румянцем наклонился к Марусе и, прежде чем опомнилась девочка, поцеловал ее дрожащие пальчики.

- Я возвращаю вам ваш поцелуй, mademoiselle Запольская, который я не заслужил тогда! - сказал он тихим, взволнованным голосом.

Маруся загорелась вся как зарево, быстро присела чуть ли не до полу, и, схватив меня за руку, смешалась с толпою институток...

- Счастливица, - узнав о случае на паперти, говорили наши, - учитель ей руку поцеловал!.. Настоящий взрослый поцеловал, а не юнкер Michel! И не Котя Мухин!

- Ах, если бы мне так же! - мечтательно произнесла Иванова.

- Ну куда тебе, душка! Вон у тебя и клякса чернильная на ладони! -

серьезно произнесла Белка. - Такие руки не целуют... уверяю тебя!

- Mesdam'очки, разговляться! Разговляться к Маman, - послышались радостные голоса.

В квартире начальницы разговлялись только выпускные и "пепиньерки", остальные же классы - в столовой.

У Maman, в ее большой, красивой приемной расставили накрытые пасхальными яствами столы между громадными пальмами и фикусами, доставленными на этот торжественный день из придворных теплиц.

Девочки сидели вперемежку с начальством и учителями.

Хорошенькая Валя Лер едва прикасалась к еде, так как ее поместили рядом с ее кумиром - учителем танцев, изящным, высоким, но далеко не молодым красавцем Троцким.

Между мною и Краснушкой сидел Козелло, и мы наперерыв угощали его.

- Приходите, непременно приходите завтра на праздник! - молила Краснушка нашего молчаливого кавалера.

- Если успею, приду... В первый день Пасхи и отдохнуть не грешно бы.

- Так ведь это и будет отдых! Удовольствий-то, подумайте только: живые картины - раз, декламация - два, русский танец... тарантелла! Сколько всего разом! Мы целую зиму танцы готовили... А какую сцену в зале устроили, прелесть!..

Наивная Краснушка никак не могла понять, что до полусмерти уставшему за учебный сезон мученику учителю ни живые картины, ни тарантеллы, ничто другое не могли казаться соблазном. Девочки судили по себе... Завтрашний праздник, ежегодно даваемый по традициям института и ожидаемый ими чуть ли не полгода, представлялся им радостным, исключительно интересным событием.

ГЛАВА XIX

Живые картины. Морская царевна

Маруся сказала правду... Среди обширного институтского зала была выстроена сцена, отхватившая добрую треть громадного помещения. Мы с нетерпением ожидали вечера. В два часа к нам зашел танцмейстер Троцкий, приехавший с пасхальным визитом к Maman, весь сияя русскими и иностранными орденами.

- Барышни, не осрамите, - комически складывая на груди руки, молил он.

- Не ударьте в грязь лицом... Грации, грации побольше! Отличимся на славу!

Обещаете?

- Обещаем, Николай Петрович, обещаем! - кричали мы.

- А главное - воздержитесь... не объешьтесь, пожалуйста, за обедом...

Зеленые щи у вас, знаю, - продолжал шутить Троцкий, - щи, как помнится, не способствуют легкости.

- И поросенок заливной! - вскричала, облизываясь, подоспевшая Иванова.

- Стыдись, Маня. Обжора! Как не стыдно! - дернула ее за пелерину Вольская.

- Ах, отстань, - вспылила она, - есть не может быть стыдно! Вот вы разыгрываете воздушных фей с Валентиной, питаетесь для вида лунным светом и запахом фиалок, а по ночам они едят, Николай Петрович, ужас как едят, если бы вы знали! Недавно целую курицу собственную съели...

- То есть как это "собственную"? - не понял Троцкий, от души смеясь болтовне девочек.

- Так. Домашнюю курицу... из дома прислали... И ночью... Не смотрите, что они такие воздушные. Это только на взгляд!

- Маня, изменница, бессовестная! - злилась Лер, в то время как Вольская, с присущим ей одной тактом, добродушно смеялась вместе с другими.

В 7 часов вечера нас позвали в залу. В "зазальных" селюльках устроили уборные, где были развешаны костюмы, расставлены зеркала, частью собранные изо всех комнат классных дам, частью принесенные из квартиры начальницы.

Там шныряли девушки-прислуги в новых полосатых, туго накрахмаленных платьях, пахло пудрой, духами и палеными волосами.

Девочки без помощи парикмахера завивали и причесывали друг друга.

- Ай! - вопила не своим голосом Мушка, доверчиво подставившая было свою черненькую головку щипцам доморощенного парикмахера Бельской. - Ты мне ухо обожгла!

- Pour etre belle, il faut souffrir (чтобы быть красивой, надо страдать)! - послышался насмешливый голос Норы, собственноручно завивавшей свои белокурые косы.

- Вот еще, - разозлилась Мушка, - этак и пол-уха отхватят! Не хочу быть belle! Бог с ней и с красотою!

Но через минуту, успокоившись, она уже упрашивала отошедшую от нее Бельскую:

- Душка Белочка, подвей еще вот хоть этот локончик.

- А если опять обожгу? - язвила Белка.

- Ничего, Беленька, только подвей.

- А пищать не будешь?

- Нет, нет! Спасибо, душка!

Ровно в 8 часов приглашенный оркестр пожарной команды, с незаменимым дирижером Миллером во главе, проиграл торжественный гимн, сопровождаемый звонкими молодыми голосами институток.

Затем начальство, служащие и приглашенные гости заняли свои места, и занавес взвился.

Троцкий волновался совершенно напрасно... Тарантелла, исполненная шестью лучшими солистками нашего класса: Лер, Вольской, Мухиной, Рентоль, Муравьевой и Дергуновой, прошла мастерски.

Особенно хороша была Кира; ее полуцыганский, полуитальянский тип, ее гибкая фигурка и черные как ночь косы, в соединении с прелестным костюмом, делали ее настоящей итальяночкой. Она с неподражаемой удалью и огнем вела шеренгу из остальных пяти девочек, поблескивая и сверкая своими громадными глазами, полными восточной неги.

Тарантелла кончилась под гром аплодисментов.

Maman дала знак, и все шесть девочек скрылись за кулисами и через минуту стояли перед нею с блестящими от удовольствия глазами и зарумянившимися лицами. И почетные опекуны института, сидевшие в первом ряду, и учителя, и классные дамы, и остальные младшие воспитанницы наперерыв хвалили молоденьких танцовщиц.

Очередь была за мною и Краснушкой. Большей разницы в типах было трудно найти... Я - черная, смуглая, настоящее дитя "южной Украины", с моими

"томными", как о них говорилось в институте, глазами, одетая в пышный алый сарафан и русский кокошник, расшитый жемчугом, с массою бус на шее, была полной противоположностью рыжекудрому быстроглазому мальчику в дорогом боярском костюме и собольей шапке, лихо заломленной на золотых кудрях! Но в этой-то противоположности и была неподражаемая прелесть. Троцкий отлично знал, что делал, подбирая пару.

Едва мы вышли под звуки "По улице мостовой", в полутонах выводимые оркестром, как легкий шепот одобрения пронесся по зале:

- Какая прелесть! Какая красота!

Лицо Краснушки зарделось от удовольствия. Она ловко подбоченилась и подбежала ко мне.

Плавная, мелодичная музыка перешла в веселую плясовую, и мы понеслись и заскользили в плавной родимой пляске.

Развевались ленты, разлетались косы... глаза горели... дыхание спиралось в груди... и никогда еще не охватывал меня такой безумный порыв жажды и сознания счастья, как теперь...

Едва держась на ногах, опьяневшие от успеха, под гром аплодисментов сошли мы в зал выслушать похвалу начальницы.

- Спасибо, что отличились, - пожимая нам по дороге руки, шепнул сияющий Троцкий.

- Запольская! Бесстыдница! Смотрите, mesdam'очки, она в штанах!.. - в ужасе прошептал кто-то из второклассниц, очевидно завидовавших нашему успеху.

- Ну так что же! - лихо тряхнув кудрями, произнес рыженький боярин. -

Maman позволила! - И грациозным, чисто девичьим движением Маруся запахнула свой золотом шитый кафтан.

Мы поместились у ног начальницы, и праздник продолжался своей чередой.

Танцы кончились. Начались живые картины. Занавес снова взвился под звуки прелестного, мелодичного вальса.

На сцене, сплошь покрытой кусками ваты, с елками, расставленными в глубине и посредине ее, тоже покрытыми ватой, изображающей снег, стояла вся в белом пуховом костюмчике Крошка - Снегурочка... Ангельское личико Лидочки, освещенное красноватым бенгальским огнем, было почти неузнаваемо.

А под елкой сидел, скорчившись, седой старикашка Дедка Мороз, в котором уж никак нельзя было узнать шалунью Бельскую, спрятавшуюся под маской.

Картины сменялись картинами... Девочки в зале шумно восторгались девочками на сцене, совершенно изменившимися и чудно похорошевшими благодаря фантастическим одеяниям.

Особенный восторг возбудила трогательная картина: "Заблудившиеся дети в лесу". Детей - мальчика и девочку - изображали две "седьмушки", одетые в рубища и лежавшие под деревом на том же снегу из ваты, ангела же, стоявшего над ними с распростертыми руками и крыльями, представляла белокурая немочка Раиса Зот. После этой картины сделали маленький перерыв, так как последняя картина, служившая гвоздем вечера, требовала сложной постановки. Девочки, слышавшие о ней раньше и видевшие ее безо всякой обстановки на репетициях, ждали поднятия занавеса с явным нетерпением.

И наконец занавес взвился.

То, что мы увидели, превзошло все наши ожидания.

Среди группы пальм и латаний, среди белых лилий, за дымкой из легкой, прозрачной зеленой кисеи, дававшей полную иллюзию морской воды, на искусственной траве и водорослях, опираясь на плечо одной из подруг-русалок, полулежала красавица Нора, изображавшая морскую царевну.

На ней было легкое одеяние из белого шелка с запутанными в нем водяными лилиями и морскими травами. На белокуро-золотистых распущенных волосах Норы блестела маленькая корона. Перед нею лежал распростертый утопленник в костюме неаполитанского рыбака, в котором, несмотря на черные усики, мы узнали Танюшу Петровскую, разом похорошевшую в этом фантастическом и нежном зареве бенгальских огней.

Морская царевна указывала своим длинным и белым, как сахар, пальцем на утопленника окружавшим ее подругам-русалочкам. Жестокостью и надменностью веяло от всего существа Норы... В этом лице, лишенном проблеска сердечности и чувства, была какая-то роковая, страшная красота.

- En voila une beaute terrible (это страшная красота) ! - произнес кто-то из первого ряда.

Возглас достиг слуха Норы, но ни тени смущения не мелькнуло в этом холодном, словно из мрамора изваянном лице. В нем было только сознание своего торжества, своей редкой красоты.

Занавес опустился, и морская царевна, русалки и утопленник - все исчезло из глаз публики. Через минуту они все появились в зале. Нора со спокойной улыбкой светской девушки отвечала на все похвалы и любезности, в то время как другие девочки смущались, краснели и сияли от радости. И в этот вечер мы поняли лучше, чем когда-либо, что между скромными, наивными и восторженно-смешными институтками и великолепной скандинавской девой -

целая пропасть.

По знаку Maman стулья были убраны, и начальство перешло к уютному кругу мебели, расставленному в уголку залы; оркестр заиграл вальс из оперы

"Евгений Онегин", пользовавшийся тогда особенным успехом, и пары закружились. Некоторые из учителей присоединились к танцующим на радость развеселившимся девочкам. Одна Нора не танцевала... Она стояла безучастная к веселью, со своей неизменной холодной улыбкой на устах, в том же одеянии морской царевны, и казалась нам вся какой-то чудной сказкой - непонятной, неразгаданной, но прекрасной.

ГЛАВА XX

Письмо с Кавказа. Экзамены

Вместе с подкравшеюся незаметно красавицей весной наступило самое горячее для институток время. До выпуска оставался какой-нибудь месяц. А между тем за этот последний месяц сколько радостей, горестей, смеха и слез ждало девочек!

Наступали экзамены, выпускные экзамены - самые важные, самые строгие из всех, какие только могли быть в институтской жизни.

Девочки разбились на группы. "Сильные" взяли "слабых" в ученицы, и своды громадного здания огласились самой отчаянной зубрежкой. Зубрили всюду: и в дортуарах, и в классах, и в коридорах, и на церковной паперти.

Зубрили до полного изнеможения, до одури. С выпускными экзаменами шутить было нельзя. Отметка, получаемая на этих экзаменах, переводилась на аттестаты и могла испортить всю карьеру девочки, посвятившей себя педагогической деятельности. Мы отлично понимали это и потому зубрили, зубрили без конца.

Первый экзамен батюшки прошел блистательно. Впрочем, иного результата мы и не ожидали. "Срезаться" на Законе считалось величайшим позором. Да и отца Филимона никто бы не решился огорчить плохим ответом. Все по Закону Божьему учились на 12, и весь класс, как один человек, получил желанную высшую отметку. Отец Филимон был растроган до слез этим новым выражением детского чувства.

Экзамен Закона Божьего кончился, архиерея, присутствовавшего на нем -

высокого монаха в белом клобуке, - проводили с особенно отчетливым и звонким "Исполать, деспота", и институтки ревностно принялись за злополучную математику.

Май стоял в полном блеске. Я с моей группой учениц, набранных мною из самых слабеньких по этому предмету, стоя у доски, усердно объясняла девочкам Пифагорову теорему. В открытое окно лилась песня жаворонка, и солнце, светя нестерпимо ярко, заливало класс.

- Барышня Влассовская! Пожалуйте к княгине! - произнес внезапно появившийся на пороге класса Петр.

Я помертвела.

Четыре года тому назад так же неожиданно предстал он предо мною и так же позвал меня к княгине, от которой я узнала сразившую меня новость о смерти мамы и Васи.

- Люда, зачем? Бедняжечка! Милушка! - повторяли не менее меня испуганные девочки.

Я быстро оправилась и пошла вниз, в квартиру начальницы. Со страхом переступила я порог знакомой комнаты с тяжелыми красными гардинами, где днем и ночью царил одинаковый полумрак.

- Подойди ко мне, Люда (со времени моего сиротства начальница никогда не называла меня иначе). Не волнуйся, дитя мое, - прибавила она, кладя мне на голову свою белую руку, - ничего нет страшного... Успокойся... Я получила письмо из Гори, с Кавказа, с просьбою доставить после выпуска гувернантку в одну богатую грузинскую семью, и мой выбор пал на тебя...

Я низко присела.

- Merci, Maman, - произнесли мои губы.

- Pas de quoi, petite (не за что, малютка), - ласково произнесла начальница. - Там просят гувернантку-педагогичку, вполне подготовленную в смысле науки и воспитания... Ты серьезная и умная девушка, Люда, и вполне можешь оправдать мое доверие.

- Я постараюсь, Maman.

- Тебе знакома фамилия Кашидзе, дитя мое? - спросила начальница.

Кашидзе! Генерал Кашидзе! Так вот это кто!.. И в один миг перед моими мысленными взорами предстала высокая, прямая фигура троюродного деда Ниночки Джавахи, посетившего нас с мамой перед нашим отъездом в Малороссию в первые же каникулы моей институтской жизни.

Кашидзе!

Так вот куда забрасывает меня судьба! В Гори! В это чрево Грузии, на родину Нины, милой Нины, которая стоит в моей памяти как живая!

Я горячо поблагодарила Maman и побежала в класс поделиться приятной новостью со своими.

Они обрадовались не менее меня самой, засыпали меня расспросами, поцелуями...

В день экзамена математики, самого страшного изо всех экзаменов, мы ходили встревоженные, с бледными, взволнованными лицами.

"А что, как срежет?" - невольно мелькала страшная мысль не в одной черненькой, белокурой и рыжей головке.

За мой кружок я почти не боялась, только участь Мушки пугала меня.

Девочке не давалась математика, и она едва понимала мои объяснения теорем и задач. Я же не могла ради нее останавливаться и повторять объяснения, потому что надо было спешить с подготовкою остальных учениц, составлявших мою группу.

- Лишь бы не меньше семи поставили... За год у меня шестерка!.. Если на экзамене выведут 7, будет столько же и в среднем. Балл душевного спокойствия, - рассуждала тоскливо понурившаяся Мушка.

Девочки сочувствовали ей, жалели ее, но помочь не могли, вполне сознавая свое бессилие.

Наконец наступил страшный экзамен математики. С трепетом вошли мы в класс и заняли свои места. В числе ассистентов, приглашенных на экзамен, кроме начальницы, инспектора, почетного опекуна и учителей математики младших классов приехал и министр народного просвещения. Он поминутно кивал нам, добродушно улыбаясь, как бы желая ободрить притихших от страха девочек, и его доброе, окруженное седыми как лунь волосами лицо было полно сочувствия и ласки.

Дежурная прочла молитву, и все экзаменаторы заняли свои места вокруг зеленого стола.

- Госпожи Дергунова, Бельская, Иванова и Мухина, пожалуйте к доскам! -

необыкновенно отчетливо и громко произнес инспектор.

Это были самые слабые ученицы, а слабых всегда вызывали в первую голову.

Бледная как смерть Мушка, с дрожащими губами, вышла на середину класса; трепещущей рукой приняла она задачник из рук ободряюще улыбнувшегося ей Вацеля и, слегка пошатываясь, подошла к доске.

- Какая? Какая задача? - зашептали сидевшие на первых скамейках девочки.

Мушка, не смея отвечать "голосом" (ее доска находилась подле самого зеленого стола), показала на пальцах цифру задачи.

Я схватила учебник и отыскала задачу.

Она оказалась нетрудною. Но для бедной Мушки все задачи были одинаково трудны... Она стояла у доски, не зная, с чего начать, на что решиться, и безжалостно теребила кончик своего белого передника...

Минуты не шли, а бежали... Кира Дергунова давно уже справилась со своей работой и стояла довольная и улыбающаяся у доски в ожидании устного ответа. Белка тоже доцарапывала каракульки цифр на своей доске. Иванова смело постукивала мелком о черный аспид, исписанный уже до половины. И она, очевидно, поняла задачу.

А злополучная Мушка все еще стояла с мелком в одной руке, с книгой в другой перед совершенно чистою доскою. Ее лицо, бледное вначале, теперь покрылось багровыми пятнами румянца. Слезы готовы были брызнуть из глаз.

Девочка, очевидно, переживала самые неприятные минуты.

Мне было бесконечно жаль милую, добренькую Мушку. И вдруг внезапная мысль осенила мой мозг.

Я торопливо схватила клочок бумаги и, прочитав еще раз задачу, стала с лихорадочной быстротою решать ее. Дело кончилось скорее, нежели я ожидала.

Заглянув в конец учебника и сверив получившуюся цифру с решением в задачнике, я, к моему великому удовольствию, убедилась, что задача верна.

Тогда, скатав мой клочок с задачей в крошечный шарик и зажав его в кулак, я вскочила с места, зажимая горло обеими руками.

- Mademoiselle Арно, меня тошнит! - обратилась я шепотом к дежурной даме.

Пугач как ужаленная привскочила со стула и, подхватив меня под руку, повела из класса.

Проходя мимо доски, у которой стояла Мушка, я дернула злополучную девочку за передник и незаметно выпустила клочок с задачей на пол.

Экзаменаторы, занятые своим делом, ничего не заметили. Но пара зорких, злых глаз, следивших за всем, что происходило в классе, с прозорливостью хищника увидела мой маневр, и Арно раскрыла рот, чтобы выдать нас с Мушкой.

- Mademoiselle! - произнесла я шепотом и конвульсивно стиснула руку Пугача. - Ради Бога, не губите Мушку!.. Вы помните, mademoiselle... я тогда... не жаловалась... когда меня насмерть испугала ваша больная сестра... и теперь... я требую, как бы в награду за мое молчание, этой жертвы от вас...

Классная дама закусила губы. Мне показалось, что в ее маленьких, пронырливых глазках было нескрываемое презрение.

Но мне было решительно все равно в данную минуту, презирала ли или уважала меня Арно!.. Безумная радость того, что я спасла Мухину, захватила меня всю...

Когда я, после моей мнимой тошноты, вернулась в класс, на доске как бы разом ожившей Мушки красовалась блистательно решенная задача.

После экзамена девочка, обезумевшая от счастья, едва не задушила меня поцелуями. Класс, от которого не ускользнуло происшествие с задачей, признал меня героиней. Одна только Нора презрительно пожала плечами, сказав что-то на тему о чести. Но никто не обратил на нее внимания.

Правда, Пугач поглядывал на меня не то с сожалением, не то с презрением своими маленькими, зеленоватыми глазками. Но ни Нора с ее убеждениями, ни Арно с ее молчаливым упреком не произвели на меня никакого впечатления. Как это ни странно сознаться, но я не чувствовала ни малейшего угрызения совести, спасая таким оригинальным путем Мушку.

Экзамены чередовались и сменялись один другим. Едва окончив долбежку одного предмета, мы уже хватались за другой. Едва только одни книги уносились и прятались в помещении институтской библиотеки, как другие уже появлялись им на смену.

Но ничего не бывает в жизни, что бы не имело конца.

Сошел экзамен истории, где я отличилась на славу, во имя любви к предмету, но частью и ради "обожаемого", вечно молчаливого и вечно хмурого Козелло. Сошел и русский язык, на котором Краснушка со свойственной ей нервностью продекламировала "Светлану" Жуковского и "Мать" Майкова, заставив Maman уронить слезу умиления на классный журнал с экзаменационными отметками. И экзамены кончились, а с ними кончилась и горячечная работа выпускных.

В первое же утро после последнего экзамена мы сошли в столовую, опоздав к молитве, в собственной уже, франтоватой обуви и с распущенными косами за плечами, перевязанными разноцветными ленточками на концах.

- Mesdam'очки! Старые девы пришли! Старые девы пришли... - послышались звонкие голоса младших.

Период от окончания экзаменов и вплоть до самого выпуска назывался

"торжеством старых дев". Нас называли так за то, что мы, покончив с учением и занятиями, как бы состарились в глазах прочих институток. И "старые девы"

с юными, оживленными, радостными лицами заняли свои места за столами старшего класса.

Сегодняшний день имел громадное по своей важности значение для некоторых из девочек: медалисток везли во дворец для получения медалей из рук самой Государыни. Это было величайшее событие во всей институтской жизни. Многие старались учиться ради того только, чтобы удостоиться чести быть принятыми Державной Хозяйкой.

Я получала первую золотую медаль, Додо Муравьева - вторую, Вольская -

третью, первую серебряную - Лида Маркова и вторую серебряную - Лер. Награды в виде книг, за отличия в поведении и искусствах, давались в день выпуска на публичном акте.

- Медалистки, одеваться! Кареты приехали! - послышался крикливый голос инспектрисы, и мы, позабыв о чае, как безумные сорвались с места и понеслись в дортуар, где нас ждали девушки с праздничной формой, специально сшитой на этот случай.

- Счастливые! Счастливые! - неслись за нами вслед возгласы наших подруг.

Словно во сне срывали мы с лихорадочной поспешностью наши каждодневные платья, гладко причесывали и помадили волосок к волоску головы и, готовые, под предводительством Fraulein Hening спустились вниз, в квартиру начальницы.

Тщательным, как стрела пронзительным взглядом окинула нас Maman, одетая в пышный васильковый наряд с неизменным орденом кавалерственной дамы у левого плеча. Поправив два-три волоска, случайно отделившихся от чьей-то тщательно прилизанной головы, она кратко произнесла "Suivez moi", и мы двинулись в швейцарскую, ступая на цыпочках, как бы сознавая всю торжественность обстановки.

У подъезда нас ждали две придворные кареты. Петр помог нам разместиться, и мы тронулись в путь.

ГЛАВА XXI

К Августейшей Хозяйке

Это был чудесный, радостный сон, которого я никогда не забуду!

Словно заговоренные подъехали мы к зданию Зимнего дворца, у подъезда которого два величественных дворцовых гренадера держали караул.

Дежурный офицер, встретивший нас в вестибюле, небрежно кивнув на наш реверанс, торопливо шепнул:

- Depechez vous, mesdemoiselles (поторопитесь), все уже в сборе.

На площадке лестницы он передал нас второму офицеру, который и ввел нас в приемный зал, где уже ждали, собравшись вокруг своих начальниц, институтки Смольного, Екатерининского, Николаевского и Патриотического институтов и воспитанницы прочих учебных заведений, находившихся под ведомством Императрицы Марии.

Громадный белый, залитый золотом солнца и золотом убранства, роскошный зал поразил меня своим великолепием. Мои ноги скользили по гладко отполированному мозаичному полу, глаза невольно обращались к исполинским гобеленам, покрывавшим стены залы, и буквально разбегались во все стороны при виде всего этого золота, бронзы и хрусталя.

К нам подошел наш попечитель, седой почтенный генерал, и, машинально обдернув на мне пелеринку, сказал шепотом по-французски:

- Не забудьте прибавлять к каждой фразе: Ваше Императорское Величество.

Я заметила, что рука, оправлявшая мою пелеринку, дрожала. И этот трепет передался мне.

- Анна, - шепнула я на ухо моей соседке Вольской, - не правда ли, точно во сне?

- Ах, Люда, - услышала я восторженный ответ обыкновенно спокойной Вольской, - это сказка, дивная, чарующая...

Действительно, это была сказка... Более сотни девушек, перенесенных словно по волшебству в этот роскошный белый зал, не спускали жадных, напряженных глаз с двери, из которой должна была появиться Государыня.

И вдруг легкий, едва уловимый шелест пронесся по зале... Словно ветер зашелестел древесными листьями. Все присутствующие низко склонили головы...

Девочки присели чуть не до полу, и из сотни грудей вырвался один дружный возглас: "Nous avons l'honneur de saluer Votre Majeste Imperiale" (имеем честь приветствовать Ваше Императорское Величество).

Когда мы подняли головы, то увидели двух дам, которые стояли у стола, покрытого красным сукном, с разложенными на нем наградами. Одна из них, вся в белом, обшитом дорогими кружевами платье, была полная, высокая и седая дама... Другая...

Нет, кто сам близко не видел Императрицы, тот никогда не поймет всей прелести ее глубоких карих, необъяснимо выразительных, полных очарования глаз. Глядя в эти прекрасные, как звезды, ясные глаза, на эту молодую, гибкую, как у девушки, фигуру, охваченную белым, совершенно простым платьем, на эти улыбающиеся приветливо губы, хотелось благословлять и любить целый мир ради одного этого чарующего взгляда.

Седая дама, оказавшаяся фрейлиной, передала взятый со стола лист бумаги министру народного просвещения, и тот начал вызывать по фамилии воспитанниц.

Мне казалось, что я не доживу до моей очереди. Вот последняя из смолянок получила награду и отошла от стола. Вот потянулись екатерининки...

Вот двинулась шеренга Патриотического института. За ними наша очередь...

- Людмила Влассовская! - прозвучал знакомый голос министра, и я, еле живая от волнения, отделилась от группы "своих". Я смотрела и не видела ни белых фигур девочек, стоявших шпалерами вдоль стен зала, ни толпы придворных в залитых золотом мундирах, сгруппировавшихся у дверей, ни старичка министра, ободряюще кивавшего мне головою, и только видела одни карие прекрасные глаза, сиявшие мне призывом из-под тонкой дуги соболиных бровей...

С каждым моим шагом уменьшалось пространство, отделявшее меня от Императрицы, - и вот... я перед нею... Глаза уже близко... глаза уже тут...

передо мною. Они сияют мне, эти темные звезды, одной только мне в данную минуту. Она берет из рук фрейлины золотую медаль и передает ее мне. Я машинально принимаю награду и все гляжу, гляжу не отрываясь, восторженным взором в лицо Императрицы... Ее рука протягивается ко мне, я склоняюсь к ее белым пальчикам и как святыню подношу их к моим трепещущим губам...

Не объяснимый словами восторг охватывает всю мою душу... Мне хочется упасть на колени, к ее ногам, целовать подол ее платья и, рыдая, кричать о моей безграничной, громадной любви к ней...

Мне кажется, вот-вот сердце мое разорвется сейчас в груди, не имея возможности вынести эту страшную бурю восторга!..

Но я только делаю условный, глубокий реверанс и отхожу от стола, уступая место следующей счастливице...

По окончании раздачи наград нас отвели в соседние апартаменты, где уже лакеи, в парадных кафтанах, разносили подносы с тартинками, шоколадом и конфектами. Долго и молчаливо сдерживаемый восторг вылился наконец наружу: институтки, молчавшие все время, разом заговорили, и все в один голос - об одном и том же: о доброте Государыни и ее прекрасных глазах! Аудиенция кончилась. Императрица была уже далеко во внутренних покоях, и ничто не мешало выражению нашего бурного восторга. И вдруг, в самый разгар его, в зале появился стройный мальчик лет тринадцати в сопровождении англичанина-воспитателя. На нем была белая курточка-матроска, лицо улыбалось милой, лукаво-приветливой улыбкой, все пальцы были перепачканы чернильными пятнами. Очевидно, мальчик прибежал прямо с урока из классной.

Мы с недоумением заметили, как самые почтенные, седые головы наших опекунов и члены свиты почтительно склонялись перед стройным мальчиком в белой матроске.

- Великий князь! - пронеслось жужжание по зале.

И девочки низко присели перед младшим сыном Государя.

Великий князь живо перезнакомился с институтками, весело расспрашивал их обо всем, набивал их карманы печеньем и конфектами, прося не церемониться и кушать побольше, и вообще держал себя с обворожительною простотою.

- Как жаль, что Великие княжны в Гатчине сегодня, - произнес его звонкий голосок, - они были бы так довольны видеть вас всех!

Императрица еще раз выходила к нам, разговаривала с начальницами и детьми. Обезумевшие от счастья, возвращались мы в институт, где нас ждали подруги, расспросы и восклицания.

ГЛАВА XXII

Последнее слово. На вольную волю

В тот вечер - это было накануне выпуска - никто из нас, согласно обычаю, установившемуся в институте, не ложился спать. После вечерней молитвы нас позвали к начальнице для последней, прощальной беседы с нею.

В гостиной Maman были спущены драпировки и горела лампа под красным абажуром.

Сама Maman в темном фланелевом домашнем капоте уже не казалась нам строгой и взыскательной начальницей, а скорее доброй наставницей, позвавшей нас сказать свое последнее напутственное слово.

Она сделала нам знак садиться, и девочки вмиг окружили ее кресло и расселись все у ее ног на полу.

- Дети! - произнесла Maman, и голос ее дрожал от волнения. - Завтра великий день для всех вас! Завтра вы уже не будете прежними девочками, о которых неустанно печется институтское начальство. С завтрашнего дня вы должны будете сами следить за собою, предоставленные самим себе. Те, у кого есть родители, думайте о том, чтобы доставить им как можно больше приятного в совместной жизни с ними... Помните, что первое назначение ваше - быть хорошими семьянинками и приносить посильную помощь близким. Те, кого судьба направляет на трудный путь заработка, старайтесь угодить вашим будущим хозяевам... Будьте кротки и послушны и не забывайте вашу старушку Maman, которая искренно вас любит.

Начальница замолчала и приложила платок к глазам... Она плакала.

Плакали и мы, ловя и целуя ее руки.

Детские души отзывчивы на искреннее участие и ласку и умеют ценить их.

Через полчаса мы уже поднялись в дортуар, где должны были провести последнюю ночь перед выпуском. М-lle Арно, дежурившая в этот день, предпочла сон беседе с кончившими институтками, которых она, в сущности, никогда не понимала и не любила.

Зато Кис-Кис поднялась к нам из второго этажа, где была ее комната, и, сидя в кругу молодых девушек, ласково и участливо беседовала с ними. А в открытые окна дортуара врывалась светлая, белая, как призрак, майская ночь... Внизу под окном расцветала сирень, и ее пряный аромат вливался к нам благовонной волною...

- Как хорошо! Боже мой, как хорошо! - воскликнула, вдыхая в себя полною грудью ночную свежесть, Маруся.

Мы стояли у открытого окна, нежно обнявшись с нею.

- Что хорошо, милая? - спросила я ее.

- Да все! И Maman, и выпуск, и наша дружба, и самая жизнь - все хорошо, Люда!

- А ты не боишься ее, Маруся?

- Кого, Люда?

Ее бледное на фоне этой майской ночи личико сияло таким воодушевлением, темные глаза так смело смотрели куда-то вперед через верхушки лип и кленов, что мне стала разом смешна мысль о боязни и трепете за будущее. Ее восторженное состояние передалось и мне.

В самом деле! Что бы ни ждало нас за этой каменной оградой, отделившей нас от целого мира, - разве не хватит у нас силы, молодости и воли выйти победительницами из всех препятствий жизни?..

Мы долго беседовали всем классом, собравшись в одну тесную группу, все эти сорок молодых девушек, готовившихся вылететь на свободу.

Никто не думал о сне. Все нервы были подняты и напряжены при мысли о неведомом будущем и близкой разлуке.

Алая красавица заря застала нас такими же бодрыми и свежими, как и накануне. Сонливости и усталости не было и следа, и мы с радостными улыбками приветствовали эту первую зарю нашей "свободной" жизни.

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

Под небом Кавказа

ГЛАВА I

В старом гнезде

Дивная, теплая кавказская ночь окутала природу. Серебряный месяц обливал дрожащим светом маленькие домики предместья. Одуряющий запах роз и еще какой-то незнакомый мне аромат сладким дурманом туманил и кружил мне голову.

Еле живая от усталости и смены впечатлений, сидела я в коляске, нанятой на станции в Тифлисе.

Все четыре дня дороги я находилась как во сне. Прощание с подругами, начальством, любимыми учителями, последние объятия и поцелуи моей дорогой Маруси - и после трогательных звуков пропетой институтками кантаты, после заключительного напутствия старушки Maman, я, вместе с другими тридцатью девятью девушками, вылетела как птичка на волю из долго державшей меня институтской клетки...

Все прошлое, хорошее детское прошлое осталось далеко за мною...

Впереди было неведомое и таинственное будущее, пугающее меня этой своей таинственностью. Оно уже близко теперь от меня, это будущее... там, за этими группами домов, составляющими предместье Гори...

И вот я у цели. Предо мною спящий город, дома, деревья, виноградники и что-то плещется, словно стонет и жалуется, за ними внизу, под обрывом.

- Это Кура, - полуобернувшись ко мне и указывая кнутом по направлению обрыва, произнес возница-татарин.

Еще квартал, еще два квартала: один налево, другой направо - и мы в Гори.

- А ты хорошо знаешь дом князя Кашидзе, Ахмет? - спросила я.

На мой вопрос татарин только прищелкнул языком, не удостоив меня ответом.

Гори спал... Ни в одном окне не было света, и только изредка на пустынных улицах попадалась запоздалая фигура прохожего, да звучала где-то в отдалении печальная и заунывная кавказская песня. Коляска с грохотом катилась по узким улицам города. Под этот шум и грохот мы миновали пустынную рыночную площадь, проехали бесконечный армянский квартал с его бесчисленными ларьками менял и продавцов тканей и выехали на ровную, гладкую аллею между двумя рядами стройных исполинов-чинар.

- Какой это парк? - спросила я возницу, глядя на группу деревьев влево от дороги, на самом обрыве Куры.

- Это не парк, госпожа, а усадьба и сад одного горийского князя...

Богатый князь, знатный... Все его знают от Куры до Арагвы... и в Дагестане знают, и далеко в аулах у горцев и лезгин...

- Что же он, твой князь, и теперь живет тут в усадьбе? - спросила я.

- Зачем живет! - тряхнул головой татарин. - Йок - нет, не живет здесь... Усадьба пустая... Давно пустая стоит. Князь под Мцхетом со своим полком... Стоянка у них под Мцхетом... Большой воин князь - генерал!

Последние слова татарин произнес шепотом для пущей важности, как бы подчеркивая этим всю знатность князя, владельца забытой усадьбы.

Между тем мы проезжали около самых ворот усадьбы, почти укрытой от людских взоров густо разросшимися каштанами и громадными чинарами, словно сторожившими это старое гнездо. Я успела, однако, разглядеть густую, прямую как стрела аллею, ведущую к крыльцу дома, и самый дом, светлым пятном выделяющийся на бархате зелени, весь залитый серебряным сиянием молодого месяца.

И вдруг что-то точно кольнуло мне в сердце. Этот дом, с плоской кровлей, какие встречаются в аулах горцев, эта прямая аллея и розовые кусты, разбросанные по всему саду, напомнили мне что-то знакомое и дорогое, что я знала давно и что было так близко моему сердцу.

- Ага Ахмет, - спросила я в волнении, - скажи мне, как имя твоего князя?

- Чего ты испугалась, госпожа? - засмеялся татарин. - В усадьбе ты не встретишь даже маленького ребенка, и никто не остановит тебя и не помешает твоему пути.

- Не то, не то, - волновалась я, сгорая от нетерпения, - как имя?

Скорее скажи мне его имя, Ахмет!

- Изволь, госпожа, - удивленный моим нетерпением, произнес возница, -

хозяина усадьбы зовут князь Георгий Джаваха.

Так вот оно что!

Недаром сжалось мое сердце томительным и сладким предчувствием. Я около милого дома, в который никогда еще не ступала моя нога, но который мне был знаком по описанию до малейших подробностей, до самых сокровенных закоулков! Это был тот самый дом, в котором жила когда-то моя покойная теперь подруга княжна Нина Джаваха, которую я так горячо и беззаветно любила в дни моего детства и память о которой сохраню на всю жизнь.

Из дневника моей бедной Нины я знала этот дом, этот сад и эту чинаровую аллею так же хорошо и подробно, как если бы сама была здесь много-много раз...

Внезапная мысль мелькнула в моей голове.

- Ага Ахмет, - сказала я татарину, - остановись здесь и выпусти меня!

Я хочу посмотреть на этот дом поближе. А ты поедешь к князю Кашидзе, отвезешь мои вещи и сдашь слуге. Я приду туда через несколько времени, слышишь? А пока вот тебе плата за труды...

Но Ахмет, казалось, не понимал меня. Он стоял передо мной с широко выпученными от удивления глазами и смотрел с таким выражением, точно увидел на лице моем что-то необычайное. И только спустя несколько минут он произнес, заикаясь:

- Но что же будет делать госпожа тут одна ночью?

- Ничего, Ахмет, - поспешила пояснить я, - я много слышала интересного про эту старую усадьбу и хочу взглянуть на нее поближе.

- Храни тебя Аллах от такого решения, добрая госпожа, - со страхом произнес татарин, - это место проклято самим Аллахом. Много людей унесено отсюда черным Ангелом смерти. Горе и несчастье сторожат весь род князей Джаваха. Молодая княгиня, хозяйка дома, взятая из племени лезгин, умерла здесь. За нею - маленький князь, племянник генерала. Потом далеко-далеко, в столице вашего царя, зачахла молоденькая княжна, единственная дочь князя, и, наконец, старая княгиня Джаваха, охваченная припадком безумия, здесь же отдала свою душу Аллаху... Не ходи в старое гнездо, госпожа, там сам шайтан справляет свой праздник, и по ночам там бродят привидения, души умерших.

- Я не боюсь шайтана, Ахмет, - произнесла я, - ни шайтана, ни привидений.

- Шайтана нельзя не бояться, госпожа! - прошептал он с благоговейным ужасом. - Шайтан шлет гибель и смерть. Смотри, сколько смертей наслал он на дом князя...

- Вздор, Ахмет! - произнесла я решительно. - Ты сам говоришь, что жизнь и смерть одинаково посылаются в мир Аллахом...

- О, только не эти, - произнес он убежденно, - только не эти, госпожа!

- И потом, приблизив ко мне свое смуглое лицо с быстрыми черными глазами и выдающимися скулами, прошептал так тихо, что я скорее угадала, нежели услыхала его: - Я сам видел "его", проезжая ночью мимо сада! Я видел шайтана, госпожа!

Признаться, легкий озноб прохватил меня при этом сообщении, но только на мгновение. Через минуту я уже оправилась и сказала насколько могла спокойно:

- Все это вздор, Ахмет, тебе просто показалось.

- О, не говори так, госпожа, - произнес он, пугливо озираясь во все стороны. - Ахмет сказал тебе правду... Ахмет сказал тебе то, что видел.

Старая Барбале, что живет у князя Кашидзе, была раньше служанкой в доме Джавахи... Она часто ходит на могилу покойной княгини Марии, что зарыта на кладбище по ту сторону обрыва. Она же и говорила, что не раз видела душу молодой княжны, бродившей по саду... Княжну схоронили в дальней стороне, в чужом городе, и душа ее тоскует по родным местам.

- Довольно, Ахмет, - прервала я его, - только выжившие из ума старухи и маленькие дети могут поверить в эти глупости. Поезжай-ка в дом князя Кашидзе и скажи там, что я скоро приду.

- Как, госпожа, ты все-таки решаешься идти в это убежище шайтана? - с неподдельным ужасом вскричал татарин.

Но я только махнула ему рукой и, толкнув с трудом поддавшуюся мне садовую калитку, вошла в сад и углубилась в тенистую, развесистую, как исполинский шатер, чинаровую аллею.

Не скажу, чтобы я не ощутила никакого трепета, оставшись одна...

Напротив, нервы мои, не окрепшие еще после разлуки с друзьями и долгой дороги, были сильно напряжены от тайного страха и опасения. Но в то же время какое-то сладкое волнение, вызванное дорогими воспоминаниями, заставляло меня идти вперед и вперед к манившему меня дому. Я не верила слухам, переданным мне Ахметом, но все-таки мне было жутко. Таинственное появление призрака Нины я считала, разумеется, сказкой, но в глубине души мне хотелось верить в эту сказку, хотелось увидеть мою дорогую княжну, с ее черными змеями-косами, с ее тоскливыми глазами, с гордым бледным лицом, полным чарующей красоты Востока. Ее бы я не испугалась... ее, моей милой, дорогой Нины, моей далекой полночной звездочки восточного неба, если бы увидела ее здесь внезапно, всю облитую лунным сиянием среди кустов роз и магнолий, посылающих мне свой острый аромат.

За решеткой сада прогремели колеса отъезжающей коляски. Это Ахмет решился наконец оставить меня и поехал с моим поручением к дому князя Кашидзе.

С этими звуками колес как бы исчезла последняя моя связь с остальным миром. Теперь вокруг меня были только чинары, розы да дивная кавказская ночь, благоухающая цветами и сияющая нежной улыбкой молодого месяца. Еще звук... еще стук колес о камни мостовой, и все стало тихо-тихо кругом, как в могиле...

Я слышу теперь только чуть внятный шепот чинар да тихое трепетание на ветке розового куста какой-то сонной маленькой пташки. С легким замиранием сердца вступаю я в чинаровую аллею... Вот он - серый дом с колоннами, поддерживающими крытую террасу, окружающую его! Сколько раз пировали здесь товарищи и друзья князя Георгия!

Я не без трепета поднялась по шатким ступеням и толкнула дверь. Она не поддалась, так как была, должно быть, закрыта на ключ. Тогда, хорошо помня из дневника Нины расположение дома, я обошла его кругом и стала подниматься по узенькой витой наружной лестнице на плоскую кровлю. Шаткие ступеньки заскрипели подо мной... Вот и она - эта плоская кровля вроде балкона, на которой не раз плясала перед гостями родимую свою лезгинку, освещенная заревом заката, красавица Мария Джаваха. Здесь же умирала она, полная тоски по родине, с печальными песнями, вынесенными ею из аула.

Отсюда, с этой плоской кровли, я могла видеть и далекое кладбище, расположенное по ту сторону Куры, на котором покоились останки молодой княгини, и развалины старой крепости, говорившей о таинственных преданиях далекого прошлого Грузии, и весь Гори, залитый лунным сиянием, тихий и пленительный в своем сонном покое.

Я долго любовалась дивной картиной восточной ночи. Потом, внезапно вспомнив, что Ахмет уже давно приехал к Кашидзе и что там могут беспокоиться в ожидании меня, я стала медленно спускаться с кровли.

И снова таинственный, купающийся в серебряном сиянии сад принял меня в свои благоухающие объятия. Вот громадный кипарис, точно воин, стоящий на страже, гордо высится у окна второго этажа, где, по моему предположению, должна была быть спальня покойной княжны... Тут подолгу слушала она горийских соловьев, желанных гостей чинаровой чащи... Тут, по этим аллейкам, на которые легли колеблющиеся ночные тени, быстро бегали ее стройные ножки...

Теперь мне уже казалось, что я не одна, что стоит мне только взглянуть в глубь чинаровой аллеи - и я увижу тоненькую гибкую фигурку, стянутую голубым бешметом, с мингрельской шапочкой на матово-белом лбу...

Казалось, дух княжны Нины витал надо мною...

Я вздрогнула невольно: мне стало страшно. Я невольно пожалела теперь, что отпустила Ахмета и осталась одна в этом царстве покоя и смерти.

Меня неудержимо потянуло назад, к живым людям, из этого мертвого сада... Острое до боли, щемящее чувство страха пронизало мне душу...

Дыхание сперлось в груди... Я бессознательно прибавила шагу и почти побежала по направлению выхода...

Минуя дом с его верандой и плотно закрытой дверью, ведущей во внутреннее помещение, я приостановилась немного и, осенив его издали крестным знамением, тихо проговорила, обращаясь к памяти усопшего друга:

- Вечный покой тебе, моя бедная маленькая Нина!

Помимо чувства к покойной, мне хотелось еще звуком собственного голоса разогнать немного страх, навеянный молчанием этой ночи. Потом я сорвала с ближайшего куста пурпуровую розу, казавшуюся черной в этом фантастическом освещении, и спрятала ее на груди. Затем еще раз, как бы прощаясь, оглянулась на дом и...

Дикий крик вырвался из моей груди, страшным, потрясающим звуком прервав безмолвие ночи. Все волосы, казалось, отделились от кожи и поднялись на моей голове... Холод сковал члены... Сердце перестало биться...

Дверь на веранду из дома была открыта, и в темной раме дверного пространства стояла высокая человеческая фигура.

ГЛАВА II

Встреча

Не минуту, не две, не три, а целую вечность, казалось мне, длилось мучительное состояние страха, охватившее меня...

Я не думала о бегстве, потому что ноги мои подкашивались и отказывались мне служить. Я только умоляюще протягивала руки к небу, с трудом припоминая молитву отуманенной страхом головой.

Но вот высокий призрак отделился от двери, быстро миновал террасу, сошел со ступеней и стоял передо мной, весь ярко освещенный лучами месяца.

Я увидела прекрасное, гордое лицо, еще далеко не старое, но бледное как мрамор и высокий лоб под короной белых как лунь, седых кудрей. Черные, юношески живые, громадные глаза ярко горели, представляя собой странную противоположность этим старческим седым волосам.

Что-то знакомое мелькнуло мне в этих ярко горящих глазах, в этом бледном лице с прекрасными чертами.

Между тем призрак протянул мне руки, и я услышала голос, настоящий человеческий голос, мигом прогнавший и рассеявший весь мой страх:

- Я напугал вас, бедное дитя! Простите меня, Бога ради!

И так как я все еще молчала, собираясь с силами, он продолжал возможно спокойнее и ласковее:

- Как вы попали сюда? Кто вы? Вот уже семь лет, как в этом саду не слышалось человеческого голоса... Но вы все еще дрожите, бедняжка! Я появился так неожиданно, что испугал вас! Должно быть, вы приняли меня за призрак или привидение... Но взгляните на меня: во мне нет ничего страшного! Я владелец этого дома, этой старой усадьбы... Мое имя князь Георгий Джаваха.

Князь Георгий! Князь Джаваха! Отец моей дорогой Нины!.. Князь Георгий, которого я видела только раз мельком на похоронах его дочери, но которого любила как родного по рассказам Нины!.. Князь Георгий!.. Вот кто был предо мной!

Теперь я уже дрожала не от страха. Отрадное волнение охватило меня...

Я уже не чувствовала себя одинокой, потому что была уже не одна... Самый близкий человек, родной отец моей Нины, не мог бы оттолкнуть от себя ее осиротевшую подругу!

Между тем князь Джаваха, наклонившись ко мне своей не по летам стройной фигурой, говорил своим сильным грудным голосом с гортанным оттенком, отдаленно напоминающим нежный голосок его дочери:

- Бедное дитя! Объясните же, как вы сюда попали. Вероятно, вы знали, что дом мой пользуется дурной славой у горийского простолюдья, и хотели проверить слухи? А я еще явился так внезапно, как настоящий призрак! Но дело в том, что я ежегодно в эту ночь, накануне дня Святой Нины, покровительницы Грузии, приезжаю сюда из Мцхета, где стоит мой полк, и ночую здесь, в этом доме... Мою дочь звали Ниной, она скончалась далеко в Петербурге семь лет тому назад, еще в свою бытность в институте, где она воспитывалась... И, не имея возможности навещать ее дорогую могилу, я в день ангела покойной Нины приезжаю сюда... Мне кажется, что здесь я нахожусь ближе к ней. Весь этот старый дом, и сад, и усадьба полны воспоминаниями о моей дорогой девочке... О, вы не знали ее, милое дитя, что это была за дивная, исключительная натура! - произнес он с глубоким чувством, поднимая к небу свое разом изменившееся лицо.

- Вы ошибаетесь, князь Георгий! - произнесла я тихо. - Я ее знала!

- Вы знали ее? Вы знали мою Нину?! - вскричал он и вдруг осторожно повернул мою голову лицом к месяцу, ярко светившему в него, словно отыскивая во мне сходство с кем-то.

- Да, я знала ее! - подтвердила я и, вынув из-под корсажа платья медальон, оставленный мне моим покойным другом, подала его князю со словами: - Теперь вы можете мне поверить!

Он быстро схватил, почти вырвал его у меня из рук и, раскрыв медальон дрожащими руками, тихо вскричал:

- Это она!.. Она, моя незаменимая, моя несравненная малютка Нина!

Потом, возвращая мне вещь с портретом той, которую мы оба горячо любили, князь Джаваха сказал с чувством:

- Вы можете мне не говорить вашего имени. Вы - та, о которой так много писала мне моя малютка. Вы Людмила Влассовская. Я вас давно знаю по ее письмам... Но каким образом вы очутились здесь, за тысячи верст от Петербурга, и в эту ночь в нашей заброшенной усадьбе?

Я в коротких словах рассказала ему о приглашении меня его родственником в качестве гувернантки.

Он слушал меня с большим вниманием, разглаживая свои усы.

Когда я кончила, его горящие во мраке ночи глаза ласково остановились на мне и, положив мне на плечо свою сильную руку, он сказал:

- Я рад, Люда, - ведь вы позволите мне, старику, называть вас так в память моей дочери? - рад, что вы попадете в дом моего дяди Кашидзе. Это благородный человек, правда, несколько суровый и взыскательный, но справедливый. Его внучка Тамара, ваша будущая воспитанница, несколько беспокойное маленькое существо, но она, в сущности, добрый ребенок, и, надеюсь, вы не будете иметь слишком много хлопот с ней. Если же, -

продолжал князь Георгий, - вам будет хоть сколько-нибудь тяжело в доме моего родственника, возвращайтесь сюда, в это старое гнездо, и кликните клич старику Джавахе. Он прилетит сюда за десятки верст и позаботится о вашей дальнейшей судьбе, Люда... Мы тогда оживим старую усадьбу, чтобы поселить в ней гостью далекого севера! Помните, дитя мое, что отныне у вас есть друг. Отец Нины Джавахи не может считать вас чужой. Однако, -

спохватился он, - отсюда неблизко до дома Кашидзе, а уже давно полночь... Я провожу вас туда.

И, сказав это, князь Георгий тихо свистнул. В ответ послышалось продолжительное ржание невидимого коня.

- У вас здесь лошадь? - спросила я, удивленная этим новым открытием.

- Да. Со мной мой верный старый Шалый, с которым я неразлучен со времени смерти дочери. Это лошадь покойной Нины, спасшая однажды жизнь моей маленькой княжне. Вот он. Я никогда не привязываю его... Это бесполезно: он и так не уйдет от меня. Он понимает меня, как человек, и бесконечно любит.

Как бы в подтверждение слов князя в конце аллеи обрисовался стройный силуэт лошади. Она казалась волшебным конем из какой-то легендарной сказки благодаря засеребрившему ее лунному сиянию. Я не видала более благородного, более красивого животного.

- Я сниму седло и посажу вас на лошадь, Люда... Будьте покойны, быстрый, как вихрь, он умеет быть тихим, как овечка! Вы будете сидеть на нем, как в кресле, вам нечего бояться!

И, говоря это, князь Георгий погладил крутые бока Шалого и, подняв меня своими сильными руками, посадил на его шелковистую, лоснящуюся спину.

Потом он взял лошадь за повод и, велев мне ухватиться за ее гриву (Шалый был уже расседлан князем), осторожно повел ее к выходу из усадьбы вдоль чинаровой аллеи.

Через минуту мы были уже за оградой. Старый сад снова погрузился в безмолвие. Мы тронулись в путь.

Гори спал по-прежнему, тихо и безмятежно... Мы миновали несколько улиц, базарную площадь и вступили в большую, темную аллею, по обе стороны которой пышно разрослись виноградные кусты.

- Это начало сада Кашидзе, - пояснил мне мой спутник.

Через несколько минут мы уже стояли у большого одноэтажного дома старинной архитектуры, находящегося среди громадного старого сада. В одном из окон виднелся свет. Князь, не желая, должно быть, будить хозяев, прямо подошел к освещенному окну и тихо стукнул в стекло.

- Барбале! - позвал он тихо.

Окно мигом распахнулось, и старая служанка в национальном грузинском наряде высунула на улицу седую голову с надетой на ней мингрельской шапочкой. Она с минуту разглядывала нас и вдруг, узнав моего спутника, радостно вскричала:

- Батоно князь! Будь благословен твой приход в нашем доме!

- Я не зайду в дом, моя добрая Барбале, - произнес князь Георгий ласково, - сегодня с зарей я должен быть уже в Мцхете. А ты передай мой привет твоему господину и прими поласковее приезжую барышню.

И, говоря это, князь Джаваха снял меня с лошади и помог мне войти на крыльцо. Барбале стояла теперь уже со свечой на пороге дома. В свече не было никакой надобности, потому что месяц светил по-прежнему светло и ясно.

Мне сразу понравилось ее лицо, морщинистое и доброе, с пытливыми черными, как у всех грузинок, глазами. Она подняла свечу в уровень с моим лицом и, разглядывая его, произнесла с чувством:

- Честные глаза... открытый взгляд... добрая душа... хорошее сердце!

О, Барбале никогда не ошибается в людях... Сильно стара Барбале и много людей видела на своем веку... Господь посылает одного из своих ангелов в дом князя Кашидзе!

- Полно, полно, Барбале, - нетерпеливо проговорил князь, - не смущай барышню. Она и так устала и измучилась за дорогу. Отведи ее скорее в приготовленную для нее комнату и помни, что служить этой девушке ты должна так же, как когда-то служила Нине, которую ты так любила.

- Нина... джан... - прошептала старуха, и две крупные слезы выкатились из ее глаз, - княжна-звездочка... ласточка сизокрылая... тихая горлинка...

нет ее!.. умерла наша птичка райская, завяла лучшая из роз Востока.

- Перестань, Барбале! - со стоном вырвалось из груди князя Георгия. -

Не рви моего сердца, старуха!..

И потом, обернувшись ко мне лицом, в котором отражалась теперь такая смертная тоска, что больно было смотреть на него, он проговорил поспешно:

- Помните же, Люда: что бы ни случилось с вами - смело рассчитывайте на князя Георгия Джаваху.

И прежде чем я успела что-либо ответить, он вскочил на лошадь, послал мне последнее приветствие рукой и быстро исчез из виду.

- Пойдем, госпожа, я проведу тебя в твою комнату, - произнесла Барбале.

Я последовала за нею.

Длинным темным коридором мы прошли в самый отдаленный угол дома.

Барбале толкнула маленькую дверцу, и мы очутились в уютной горнице, убранной с восточной роскошью и богатством. Вся комната была застлана коврами, в простенке между двумя окнами тускло блестело громадное зеркало, всюду по стенам были развешаны восточные ткани, а вдоль стен стояли широкие тахты.

- Вот горница госпожи, - произнесла Барбале. - Если госпожа голодна, я принесу ей лавашей, лоби и кусок персикового пирога.

- О нет, благодарю вас, Барбале, - поторопилась я отказаться, - я не голодна нисколько! Но как же... - смущенно обратилась я к ней, - где же мне спать здесь, в этой роскошной комнате? Ведь это скорее гостиная для приема, нежели спальня скромной гувернантки!

Но Барбале только тихо засмеялась в ответ, очевидно очень удивленная моей наивностью. Подойдя к навесу из красивых шелковых тканей, собранных в виде драпировки, она откинула край ее, и я увидела громадную, высокую постель с грудой перин и подушек.

- Вот где будет спать госпожа, - не без гордости произнесла она и нежно провела рукой по мягкому, нежному ворсу роскошного одеяла. - Это все устраивала сама княжна, - добавила она таинственно, - и цветов принесла она же, гляди!

Я увидела громадный букет белых азалий, перемешанных с пурпуровыми розами, стоявший на туалете. На всем убранстве комнаты видна была заботливая рука, не забывшая ни одной мелочи, ни одной подробности для приема гостьи.

- Вы говорите, Барбале, - спросила я старушку, - что княжна Тамара сама позаботилась об устройстве моего помещения?

- Все она! - кивнула головой старуха. - Весь дом вверх дном перевернула... Затейница и шалунья наша княжна, а сердце у нее золотое... А все не такое, как у моей покойной Нины-джан, - произнесла она сокрушенно. -

Все не такое, - повторила она и, видя, что я в нерешительности стою среди комнаты, вдруг засуетилась и заволновалась: - О глупая, овечья голова у Барбале! Госпожа устала с дороги, а Барбале разболталась, как сорока. Дай я раздену тебя, миленькая госпожа, и уложу в постельку!

- Нет-нет, благодарю вас, Барбале, - отстранила я ее ласково, - я всегда раздеваюсь сама.

- Сама раздеваешься? - удивленно произнесла старуха. - Как так? Разве госпожа не знает, что у нас все знатные господа от мала до велика не расстегнут сами крючка на платье, а все предоставляют делать служанкам? На то и служанки в доме, чтобы помогать и служить госпожам! Княжна Тамара никогда не раздевается сама, она и спать не ляжет, если я не накрою ее одеялом и не расскажу ей сказки...

- То княжна, знатная барышня, Барбале, - пояснила я ей с улыбкой, - я же не барышня, а наемница, гувернантка и сама должна служить другим.

- Так-так, - произнесла сочувственно старуха, согласившаяся как будто с моим доводом. - Ну, дай Господь счастья на новом месте доброй госпоже!

Мир тебе, красавица! - ласково добавила она и, улыбнувшись мне еще раз ободряющей и приветливой улыбкой, вышла из комнаты.

Я осталась одна. Мне хотелось тщательно осмотреть каждую вещицу в моей комнате, поражавшей меня своей сказочной роскошью, но пережитые волнения, усталость и легкое недомогание от дороги разбили меня совсем. Едва держась на ногах, я быстро разделась, бросилась в мягкие перины этой поистине княжеской постели и в тот же миг уснула как убитая.

ГЛАВА III

Княжна Тамара

Меня разбудил звонкий смех над моей головой. Я не вполне, впрочем, была уверена, смех ли то был или просто звучал серебряный колокольчик где-то очень близко от меня. В то же время я почувствовала прикосновение чего-то мягкого и нежного к моему лбу и шее и открыла глаза.

Целый сноп золотых лучей врывался в открытые окна, играя яркими блестками на шитых шелками тахтах и коврах комнаты и разбиваясь на тысячу искр о хрустальную поверхность зеркального стекла. При дневном свете комната моя казалась еще роскошнее и наряднее, нежели ночью. Но не роскошь убранства поразила меня в первую минуту, а нечто совсем другое.

В ногах моей постели, звонко смеясь серебряным смехом и щекоча меня пышно распустившейся пурпуровой розой на длинном стебле, еще влажной от утренней росы, сидела девочка или, вернее, уже девушка лет четырнадцати-пятнадцати на вид. Черные кудри, спущенные вдоль спины, плеч и груди, скрывали часть лица девочки - подвижного и выразительного лица южанки. Черные, быстрые, как угольки сверкающие глазки, из которых глядела на меня целая поэма Востока, сверкали и сияли из-под нависших на лоб кудрей, как две великолепные звезды горийского неба. Все в этом юном лице, прелестном своей подвижностью и выразительностью, говорило о радости и довольстве жизнью. Только упрямо вырисованный, несколько крупный рот с припухшими губами портил общее впечатление. Одним своим очертанием он говорил уже о том, что его хорошенькая владелица должна быть своенравна и капризна.

Я поняла, что черноглазая девочка, так бесцеремонно вскарабкавшаяся ко мне на постель, была не кто иная, как моя будущая воспитанница - княжна Тамара Кашидзе.

Увидя, что я проснулась, она отбросила от себя розу, которой меня щекотала до сих пор, и с веселым смехом упала мне на грудь.

- Душенька! Милушка! Хорошенькая! - приговаривала она, покрывая градом поцелуев мое лицо, шею и глаза. - Вот счастье-то, что вы приехали к нам!

Как весело нам будет теперь с вами! Дедушка Кашидзе говорил, что приедет гувернантка старая и злющая, а приехала вон какая душечка! Молоденькая, пригоженькая, прелесть!

И она снова бросилась целовать меня, точно давно знала и любила меня.

- Ах, как весело нам будет с вами! Вы ведь не на много старше меня и будете играть со мною? Сколько лет вам, душенька моя?

- Не следует спрашивать лета у старших, Тамара! - заметила я, не переставая, однако, улыбаться ее милой болтовне.

- То у старших, - произнесла лукаво шалунья, - а вы разве старшая?

Дедушка Кашидзе старший, ему много-много лет, и Барбале также, и дядя Георгий Джаваха, а вы душечка, малюточка, крошечка, милочка моя!.. А как вам нравится ваша комната? - неожиданно принимая озабоченный вид, спросила девочка, мигом делаясь серьезной.

- Очень нравится, Тамара. Это вы украшали ее для меня? Спасибо вам!

- Ах, нет, не говорите мне "вы", душечка! Скажите "ты", Тамара, ну скажите же, а то я заплачу...

Действительно, она, казалось, уже собиралась плакать: рот ее капризно задергался, а в глубине ее прекрасных глаз заблестели слезы.

Переходы от радости к печали у нее были изумительны по быстроте.

- Успокойтесь, Тамара, - поспешила я сказать, - я буду вам говорить

"ты", как только узнаю вас покороче. Я говорю "ты" только моим друзьям, а чтобы быть моим другом, надо постараться мне понравиться.

- А что надо сделать, чтобы вам понравиться, душечка? - спросила с поспешностью девочка, устремляя на меня свой пытливый взгляд. - Ведь вот я не знала вас, а постаралась вам понравиться, - через секунду затараторила она снова, не ожидая моего ответа, - я убрала вашу комнату, стащила сюда ковры и ткани со всего дома, отдала вам мой собственный серебряный рукомойник, подаренный мне дедушкой, и набрала целый букет азалий!.. Разве это не хорошо?

- Я очень тронута вашими заботами, милая Тамара, - произнесла я насколько можно ласковее, - но все эти знаки внимания вашего ко мне ничто в сравнении с тем, что вы можете еще сделать.

- А что я могу сделать для вас, душечка?

- Вы можете еще больше порадовать меня, если будете хорошо вести себя, слушаться меня и прилежно учиться.

- Учи-ть-ся! - протянула она с недовольной гримаской, отчего ее хорошенькое личико разом потеряло всю свою привлекательность. - Ах, как это скучно - учиться!.. И к чему это? Ведь чтобы быть знатным и богатым, не надо быть ученым! - неожиданно заключила она.

- А для чего же вы живете на свете? - спросила я ее с улыбкой.

- Как для чего? Или вы шутите, душечка? - вскричала она, снова оживляясь и хорошея в одну минуту. - Я живу на свете, чтобы радовать других и себя... Особенно дедушку Кашидзе, который меня обожает... Я хорошенькая и очень богатая... А когда вырасту, стану еще богаче, потому что дедушка Кашидзе отдаст мне все, что имеет... Я живу для того, чтобы наряжаться и петь, смеяться и радоваться, бегать по саду целыми днями и есть засахаренные ананасы! Ко мне приходят подруги по праздникам, я показываю им мои наряды и драгоценности, которых у меня так много, много! А они чернеют при этом от злости, потому что у них нет ничего такого, чем бы они могли похвастаться. И мне любо, любо видеть, как они злятся!

- Ну хорошо! А потом что? - прервала я ее на минуту.

- А потом, - приостановившись на мгновение, произнесла снова Тамара, -

а потом я буду большая и выйду замуж за богатого князя. Непременно за князя Мингрельского или Алазанского, все равно, и буду растить моих детей так же, как росла сама.

- То есть вы будете рядить их напоказ, заставлять чернеть других от зависти и пичкать засахаренными ананасами? - насмешливо произнесла я.

- Да, да! - расхохоталась она звонко. - Какая же вы хорошая отгадчица, душечка моя!

- А знаете ли вы, зачем Бог создал человека, Тамара? - серьезно глядя в глубину ее черных глаз, спросила я.

- Конечно, чтобы жить и радоваться! - вскричала она, не задумываясь ни на минуту.

- Чтобы приносить пользу другим, - поправила я ее, - а лентяй, глупец и неуч не может приносить другим пользы. Для того-то и надо прилежно учиться, милая вы моя дикарочка!

- Как, как вы сказали? Как вы назвали меня, душечка? - так и встрепенулась она при моих последних словах, в то время как первая часть моей фразы пропала даром, так как она даже и не расслышала ее.

- Дикарочка! - повторила я, улыбаясь.

Она пронзительно взвизгнула совсем по-детски и обвилась руками вокруг моей шеи.

- Душечка! Ангелочек мой! Кошечка моя! - шептала она, ласкаясь ко мне.

- Сестрой вашей буду, рабой, собачонкой! Всем, чем хотите! Я так люблю вас!

Так рада вашему приезду! - И она душила меня все новыми и новыми поцелуями.

Я с трудом освободилась из ее объятий и напомнила ей, что мне надо одеваться. Тогда она быстро соскользнула с постели, послала мне несколько воздушных поцелуев и выпорхнула из комнаты с легкостью птички.

Через минуту до меня долетел обрывок какой-то печальной восточной песни, распеваемой звонким, жизнерадостным и таким прелестным, чистым голоском, что я не могла не заслушаться певуньи. Потом песня разом оборвалась. Послышался задушевный смех, потом чье-то ворчанье, потом веселый визг, и пучок белых роз, обрызганных росой, влетел через открытое окно в мою комнату и упал у моих ног.

Лидия Алексеевна Чарская - Люда Влассовская - 02, читать текст

См. также Чарская Лидия Алексеевна - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :