Лидия Алексеевна Чарская
«Записки институтки - 01»

"Записки институтки - 01"

Моим дорогим подругам, бывшим воспитанницам Павловского института выпуска 1893 года, этот скромный труд посвящаю.

Автор

Когда веселой чередою Мелькает в мыслях предо мною Счастливых лет веселый рой, Я точно снова оживаю, Невзгоды жизни забываю И вновь мирюсь с своей судьбой...

Я вспоминаю дни ученья, Горячей дружбы увлеченья, Проказы милых школьных лет, Надежды силы молодые И грезы светлые, живые И чистой юности рассвет...

ГЛАВА I

Отъезд

В моих ушах еще звучит пронзительный свисток локомотива, шумят колеса поезда - и весь этот шум и грохот покрывают дорогие моему сердцу слова:

- Христос с тобой, деточка!

Эти слова сказала мама, прощаясь со мною на станции.

Бедная, дорогая мама! Как она горько плакала! Ей было так тяжело расставаться со мною!

Брат Вася не верил, что я уезжаю, до тех пор пока няня и наш кучер Андрей не принесли из кладовой старый чемоданчик покойного папы, а мама стала укладывать в него мое белье, книги и любимую мою куклу Лушу, с которой я никак не решилась расстаться. Няня туда же сунула мешок вкусных деревенских коржиков, которые она так мастерски стряпала, и пакетик малиновой смоквы, тоже собственного ее приготовления. Тут только, при виде всех этих сборов, горько заплакал Вася.

- Не уезжай, не уезжай, Люда, - просил он меня, обливаясь слезами и пряча на моих коленях свою курчавую головенку.

- Люде надо ехать учиться, крошка, - уговаривала его мама, стараясь утешить. - Люда приедет на лето, да и мы съездим к ней, может быть, если удастся хорошо продать пшеницу.

Добрая мамочка! Она знала, что приехать ей не удастся - наши средства, слишком ограниченные, не позволят этого, - но ей так жаль было огорчать нас с братишкой, все наше детство не расстававшихся друг с другом!..

Наступил час отъезда. Ни я, ни мама с Васей ничего не ели за ранним завтраком. У крыльца стояла линейка; запряженный в нее Гнедко умильно моргал своими добрыми глазами, когда я в последний раз подала ему кусок сахару. Около линейки собралась наша немногочисленная дворня: стряпка Катря с дочуркой Гапкой, Ивась - молодой садовник, младший брат кучера Андрея, собака Милка - моя любимица, верный товарищ наших игр - и, наконец, моя милая старушка няня, с громкими рыданиями провожающая свое "дорогое дитятко".

Я видела сквозь слезы эти простодушные, любящие лица, слышала искренние пожелания "доброй панночке" и, боясь сама разрыдаться навзрыд, поспешно села в бричку с мамой и Васей.

Минута, другая, взмах кнута - и родимый хутор, тонувший в целой роще фруктовых деревьев, исчез из виду. Потянулись поля, поля бесконечные, милые, родные поля близкой моему сердцу Украины. А день, сухой, солнечный, улыбался мне голубым небом, как бы прощаясь со мною...

На станции меня ждала наша соседка по хуторам, бывшая институтка, взявшая на себя обязанность отвезти меня в тот самый институт, в котором она когда-то воспитывалась.

Недолго пришлось мне побыть с моими в ожидании поезда. Скоро подползло ненавистное чудовище, увозившее меня от них. Я не плакала. Что-то тяжелое надавило мне грудь и клокотало в горле, когда мама дрожащими руками перекрестила меня и, благословив снятым ею с себя образком, повесила его мне на шею.

Я крепко обняла дорогую, прижалась к ней. Горячо целуя ее худенькие, бледные щеки, ее ясные, как у ребенка, синие глаза, полные слез, я обещала ей шепотом:

- Мамуля, я буду хорошо учиться, ты не беспокойся.

Потом мы обнялись с Васей, и я села в вагон.

Дорога от Полтавы до Петербурга мне показалась бесконечной.

Анна Фоминишна, моя попутчица, старалась всячески рассеять меня, рассказывая мне о Петербурге, об институте, в котором воспитывалась она сама и куда везла меня теперь. Поминутно при этом она угощала меня пастилой, конфектами и яблоками, взятыми из дома. Но кусок не шел мне в горло. Лицо мамы, такое, каким я его видела на станции, не выходило из памяти, и мое сердце больно сжималось.

В Петербурге нас встретил невзрачный, серенький день. Серое небо грозило проливным дождем, когда мы сходили на подъезд вокзала.

Наемная карета отвезла нас в большую мрачную гостиницу. Я видела, сквозь стекла ее, шумные улицы, громадные дома и беспрерывно снующую толпу, но мои мысли были далеко-далеко, под синим небом моей родной Украины, в фруктовом садике, подле мамочки, Васи, няни...

ГЛАВА II

Новые лица, новые впечатления

Было 12 часов дня, когда мы подъехали с Анной Фоминишной к большому красному зданию в Х-й улице.

- Это вот и есть институт, - сказала мне моя спутница, заставив дрогнуть мое и без того бившееся сердце.

Еще больше обомлела я, когда седой и строгий швейцар широко распахнул передо мной двери... Мы вошли в широкую и светлую комнату, называемую приемной.

- Новенькую-с привезли, доложить прикажете-с княгине-начальнице? -

важно, с достоинством спросил швейцар Анну Фоминишну.

- Да, - ответила та, - попросите княгиню принять нас. - И она назвала свою фамилию.

Швейцар, неслышно ступая, пошел в следующую комнату, откуда тотчас же вышел, сказав нам:

- Княгиня просит, пожалуйте.

Небольшая, прекрасно обставленная мягкой мебелью, вся застланная коврами комната поразила меня своей роскошью. Громадные трюмо стояли между окнами, скрытыми до половины тяжелыми драпировками; по стенам висели картины в золоченых рамах; на этажерках и в хрустальных горках стояло множество прелестных и хрупких вещиц. Мне, маленькой провинциалке, чем-то сказочным показалась вся эта обстановка.

Навстречу нам поднялась высокая, стройная дама, полная и красивая, с белыми как снег волосами. Она обняла и поцеловала Анну Фоминишну с материнской нежностью.

- Добро пожаловать, - прозвучал ее ласковый голос, и она потрепала меня по щечке.

- Это маленькая Людмила Влассовская, дочь убитого в последнюю кампанию Влассовского? - спросила начальница Анну Фоминишну. - Я рада, что она поступает в наш институт... Нам очень желанны дети героев. Будь же, девочка, достойной своего отца.

Последнюю фразу она произнесла по-французски и потом прибавила, проводя душистой мягкой рукой по моим непокорным кудрям:

- Ее надо остричь, это не по форме. Аннет, - обратилась она к Анне Фоминишне, - не проводите ли вы ее вместе со мною в класс? Теперь большая перемена, и она успеет ознакомиться с подругами.

- С удовольствием, княгиня! - поспешила ответить Анна Фоминишна, и мы все трое вышли из гостиной начальницы, прошли целый ряд коридоров и поднялись по большой, широкой лестнице во второй этаж.

На площадке лестницы стояло зеркало, отразившее высокую, красивую женщину, ведущую за руку смуглое, кудрявое, маленькое существо, с двумя черешнями вместо глаз и целой шапкой смоляных кудрей. "Это - я, Люда, -

мелькнуло молнией в моей голове. - Как я не подхожу ко всей этой торжественно-строгой обстановке!"

В длинном коридоре, по обе стороны которого шли классы, было шумно и весело. Гул смеха и говора доносился до лестницы, но лишь только мы появились в конце коридора, как тотчас же воцарилась мертвая тишина.

- Maman, Maman идет, и с ней новенькая, новенькая, - сдержанно пронеслось по коридорам.

Тут я впервые узнала, что институтки называют начальницу "Maman".

Девочки, гулявшие попарно и группами, останавливались и низко приседали княгине. Взоры всех обращались на меня, менявшуюся в лице от волнения.

Мы вошли в младший класс, где у маленьких воспитанниц царило оживление. Несколько девочек рассматривали большую куклу в нарядном платье, другие рисовали что-то у доски, третьи, окружив пожилую даму в синем платье, отвечали ей урок на следующий день.

Лишь только Maman вошла в класс, все они моментально смолкли, отвесили начальнице условный реверанс и уставились на меня любопытными глазами.

- Дети, - прозвучал голос княгини, - я привела вам новую подругу, Людмилу Влассовскую, примите ее в свой круг и будьте добрыми друзьями.

- Mademoiselle, - обратилась Maman к даме в синем платье, - вы займетесь новенькой. - Затем, обращаясь к Анне Фоминишне, она сказала: -

Пойдемте, Аннет, пусть девочка познакомится с товарками.

Анна Фоминишна послушно простилась со мной.

Мое сердце екнуло. С ней уходила последняя связь с домом.

- Поцелуйте маму, - шепнула я ей, силясь сдержать слезы.

Она еще раз обняла меня и вышла вслед за начальницей.

Лишь только большая стеклянная дверь закрылась за ними, я почувствовала полное одиночество.

Я стояла, окруженная толпою девочек - черненьких, белокурых и русых, больших и маленьких, худеньких и полных, но безусловно чужих и далеких.

- Как твоя фамилия? Я не дослышала, - спрашивала одна.

- А зовут? - кричала другая.

- Сколько тебе лет? - приставала третья.

- А ты любишь пирожные? - раздался голос со стороны.

Я не успевала ответить ни на один из этих вопросов.

- Влассовская, - раздался надо мною строгий голос классной дамы, -

пойдемте, я покажу вам ваше место.

Я вздрогнула. Меня в первый раз называли по фамилии, и это неприятно подействовало на меня.

Классная дама взяла меня за руку и отвела на одну из ближайших скамеек. На соседнем со мною месте сидела бледная, худенькая девочка с двумя длинными, блестящими, черными косами.

- Княжна Джаваха, - обратилась классная дама к бледной девочке, - вы покажете Влассовской заданные уроки и расскажете ей правила.

Бледная девочка встала при первых словах классной дамы и подняла на нее большие черные и недетские серьезные глаза.

- Хорошо, мадмуазель, я все сделаю, - произнес несколько гортанный, с незнакомым мне акцентом голос, и она опять села.

Я последовала ее примеру.

Классная дама отошла, и толпа девочек нахлынула снова.

- Ты откуда? - звонко спросила веселая, толстенькая блондинка с вздернутым носиком.

- Из-под Полтавы.

- Ты - хохлушка! Ха-ха-ха!.. Она, mesdames, хохлушка! - разразилась она веселым раскатистым смехом.

- Нет, - немного обиженным тоном ответила я, - у мамы там хутор, но мы сами петербургские... Только я там родилась и выросла.

- Неправда, неправда, ты - хохлушка, - не унималась шалунья. - Видишь, у тебя и глаза хохлацкие и волосы... Да ты постой... ты - не цыганка ли?

Ха-ха-ха!.. Правда, она - цыганка, mesdames?

Мне, уставшей с дороги и смены впечатлений, было крайне неприятно слышать весь этот шум и гам. Голова моя кружилась.

- Оставьте ее, - раздался несколько властный голос моей соседки, той самой бледной девочки, которую классная дама назвала княжной Джавахой. -

Хохлушка она или цыганка, не все ли равно?.. Ты - глупая хохотунья, Бельская, и больше ничего, - прибавила она сердито, обращаясь к толстенькой блондинке. - Марш по местам! Новенькой надо заниматься.

- Джаваха, Ниночка Джаваха желает изображать покровительницу новенькой... - зашумели девочки. - Бельская, слышишь? Попробуй-ка

"нападать", - поддразнивали они Бельскую.

- Куда уж нам с сиятельными! - с досадой ответила та, отходя от нас.

Когда девочки разошлись по своим местам, я благодарно взглянула на мою избавительницу.

- Ты не обращай на них внимания; знаешь, - сказала она мне тихо, - эта Бельская всегда "задирает" новеньких.

- Как вас зовут? - спросила я мою покровительницу, невольно преклоняясь перед ее положительным, недетским тоном.

- Я - княжна Нина Джаваха-алы-Джамата, но ты меня попросту зови Ниной.

Хочешь, мы будем подругами?

И она протянула мне свою тоненькую ручку.

- О, с удовольствием! - поспешила я ответить и потянулась поцеловать Нину.

- Нет, нет, не люблю нежностей! У всех институток привычка лизаться, а я не люблю! Мы лучше так... - И она крепко пожала мою руку. - Теперь я тебе покажу, что задано на завтра.

Пронзительный звонок не дал ей докончить. Девочки бросились занимать места. Большая перемена кончилась. В класс входил француз-учитель.

ГЛАВА III

Уроки

Худенький и лысый, он казался строгим благодаря синим очкам, скрывавшим его глаза.

- Он предобрый, этот monsieur Ротье, - как бы угадывая мои мысли, тихо шепнула Нина и, встав со скамьи, звучно ответила, что было приготовлено на урок. - Зато немец - злюка, - так же тихо прибавила она, сев на место.

- У нас - новенькая, une nouvelle eleve (новая ученица), - раздался среди полной тишины возглас Бельской.

- Ah? - спросил, не поняв, учитель.

- Taisez-vous, Bielsky (молчите, Бельская), - строго остановила ее классная дама.

- Всюду с носом, - сердито проговорила Нина и передернула худенькими плечиками.

- Mademoiselle Ренн, - вызвал француз, - voulez-vous repondre votre lecon (отвечайте урок).

Очень высокая и полная девочка поднялась с последней скамейки и неохотно, вяло пошла на середину класса.

- Это - Катя Ренн, - поясняла мне моя княжна, - страшная лентяйка, последняя ученица.

Ренн отвечала басню Лафонтэна, сбиваясь на каждом слове.

- Tres mal (очень плохо), - коротко бросил француз и поставил Ренн единицу.

Классная дама укоризненно покачала головою, девочки зашевелились.

Тою же ленивой походкой Ренн совершенно равнодушно пошла на место.

- Princesse Djiavaha, allons (княжна Джаваха), - снова раздался голос француза, и он ласково кивнул Нине.

Нина встала и вышла, как и Ренн, на середину класса. Милый, несколько гортанный голосок звонко и отчетливо прочел ту же самую басню. Щечки Нины разгорелись, черные глаза заблестели, она оживилась и стала ужасно хорошенькая.

- Merci, mon enfant (благодарю, дитя мое), - еще ласковее произнес старик и кивнул девочке.

Она повернулась ко мне, - прошла на место и села. На ее оживленном личике играла улыбка, делавшая ее прелестной. Мне казалось в эту минуту, что я давно знаю и люблю Нину.

Между тем учитель продолжал вызывать по очереди следующих девочек.

Предо мной промелькнул почти весь класс. Одни были слабее в знании басни, другие читали хорошо, но Нина прочла лучше всех.

- Он вам поставил двенадцать? - шепотом обратилась я к княжне.

Я была знакома с системой баллов из разговоров с Анной Фоминишной и знала, что 12 - лучший балл.

- Не говори мне "вы". Ведь мы - подруги, - и Нина, покачав укоризненно головкой, прибавила: - Скоро звонок - конец урока, мы тогда с тобой поболтаем.

Француз отпустил на место девочку, читавшую ему все ту же басню, и, переговорив с классной дамой по поводу "новенькой", вызвал наконец и меня, велев прочесть по книге.

Я страшно смутилась. Мама, отлично знавшая языки, занималась со мною очень усердно, и я хорошо читала по-французски, но я взволновалась, боясь быть осмеянной этими чужими девочками. Черные глаза Нины молча ободрили меня. Я прочла смущенно и сдержанно, но тем не менее толково. Француз кивнул мне ласково и обратился к Нине шутливо:

- Prenez garde, petite princesse, vous aurez une rivale (берегитесь, княжна, у вас будет соперница), - и, кивнув мне еще раз, отпустил на место.

В ту же минуту раздался звонок, и учитель вышел из класса.

Следующий урок был чистописание. Мне дали тетрадку с прописями, такую же, как и у моей соседки.

Насколько чинно все сидели за французским уроком, настолько шумно за уроком чистописания. Маленькая, худенькая, сморщенная учительница напрасно кричала и выбивалась из сил. Никто ее не слушал; все делали, что хотели.

Классную даму зачем-то вызвали из класса, и девочки окончательно разбушевались.

- Антонина Вадимовна, - кричала Бельская, обращаясь к учительнице, - я написала "красивый монумент". Что дальше?

- Сейчас, сейчас, - откликалась та и спешила от скамейки к скамейке.

Рядом со мною, согнувшись над тетрадкой и забавно прикусив высунутый язычок, княжна Джаваха, склонив головку набок, старательно выводила какие-то каракульки.

Звонок к обеду прекратил урок. Классная дама поспешно распахнула двери с громким возгласом: "Mettez-vous par paires, mesdames" (становитесь в пары).

- Нина, можно с тобой? - спросила я княжну, становясь рядом с ней.

- Я выше тебя, мы не под пару, - заметила Нина, и я увидела, что легкая печаль легла тенью на ее красивое личико. - Впрочем, постой, я попрошу классную даму.

Очевидно, маленькая княжна была общей любимицей, так как m-lle Арно

(так звали наставницу) тотчас же согласилась на ее просьбу.

Чинно выстроились институтки и сошли попарно в столовую, помещавшуюся в нижнем этаже. Там уже собрались все классы и строились на молитву.

- Новенькая, новенькая, - раздался сдержанный говор, и все глаза обратились на меня, одетую в "собственное" скромное коричневое платьице, резким пятном выделявшееся среди зеленых камлотовых платьев и белых передников - обычной формы институток.

Дежурная ученица из институток старших классов прочла молитву перед обедом, и все институтки сели за столы по 10 человек за каждый.

Мне было не до еды. Около меня сидела с одной стороны та же милая княжна, а с другой - Маня Иванова - веселая, бойкая шатенка с коротко остриженными волосами.

- Влассовская, ты не будешь есть твой биток? - на весь стол крикнула Бельская. - Нет? Так дай мне.

- Пожалуйста, возьми, - поторопилась я ответить.

- Вздор! Ты должна есть и биток, и сладкое тоже, - строго заявила Джаваха, и глаза ее сердито блеснули. - Как тебе не стыдно клянчить, Бельская! - прибавила она.

Бельская сконфузилась, но ненадолго: через минуту она уже звонким шепотом передавала следующему "столу":

- Mesdames, кто хочет меняться - биток за сладкое?

Девочки с аппетитом уничтожали холодные и жесткие битки... Я невольно вспомнила пышные свиные котлетки с луковым соусом, которые у нас на хуторе так мастерски готовила Катря.

- Ешь, Люда, - тихо проговорила Джаваха, обращаясь ко мне.

Но я есть не могла.

- Смотрите на Ренн, mesdames'очки, она хотя и получила единицу, но не огорчена нисколько, - раздался чей-то звонкий голосок в конце стола.

Я подняла голову и взглянула на середину столовой, где ленивая, вялая Ренн без передника стояла на глазах всего института.

- Она наказана за единицу, - продолжал тот же голосок.

Это говорила очень миловидная, голубоглазая девочка, лет восьми на вид.

- Разве таких маленьких принимают в институт? - спросила я Нину, указывая ей на девочку.

- Да ведь Крошка совсем не маленькая - ей уже одиннадцать лет, -

ответила княжна и прибавила: - Крошка - это ее прозвище, а настоящая фамилия ее - Маркова. Она любимица нашей начальницы, и все "синявки" к ней подлизываются.

- Кого вы называете "синявками"? - полюбопытствовала я.

- Классных дам, потому что они все носят синие платья, - тем же тоном продолжала княжна, принимаясь за "бламанже", отдающее стеарином.

Новый звонок возвестил окончание обеда. Опять та же дежурная старшая прочла молитву, и институтки выстроились парами, чтобы подняться в классы.

- Ниночка, хочешь смоквы и коржиков? - спросила я шепотом Джаваху, вспомнив о лакомствах, заготовленных мне няней.

Едва я вспомнила о них, как почувствовала легкое щекотание в горле...

Мне захотелось неудержимо разрыдаться. Милые, бесконечно близкие лица выплыли передо мной как в тумане.

Я упала головой на скамейку и судорожно заплакала.

Ниночка сразу поняла, о чем я плачу.

- Полно, Галочка, брось... Этим не поможешь, - успокаивала она меня, впервые называя меня за черный цвет моих волос Галочкой. - Тяжело первые дни, а потом привыкнешь... Я сама билась, как птица в клетке, когда привезли меня сюда с Кавказа. Первые дни мне было ужасно грустно. Я думала, что никогда не привыкну. И ни с кем не могла подружиться. Мне никто здесь не нравился. Бежать хотела... А теперь как дома... Как взгрустнется, песни пою... наши родные кавказские песни... и только. Тогда мне становится сразу как-то веселее, радостнее...

Гортанный голосок княжны с заметным кавказским произношением приятно ласкал меня; ее рука лежала на моей кудрявой головке - и мои слезы понемногу иссякли.

Через минут десять мы уже уписывали принесенные снизу сторожем мои лакомства, распаковывали вещи, заботливо уложенные няней. Я показала княжне мою куклу Лушу. Но она даже едва удостоила взглянуть, говоря, что терпеть не может кукол. Я рассказывала ей о Гнедке, Милке, о Гапке и махровых розах, которые вырастил Ивась. О маме, няне и Васе я боялась говорить, они слишком живо рисовались моему воображению: при воспоминании о них слезы набегали мне на глаза, а моя новая подруга не любила слез.

Нина внимательно слушала меня, прерывая иногда мой рассказ вопросами.

Незаметно пробежал вечер. В восемь часов звонок на молитву прервал наши беседы.

Мы попарно отправились в спальню, или "дортуар", как она называлась на институтском языке.

ГЛАВА IV

В дортуаре

Большая длинная комната с четырьмя рядами кроватей - дортуар -

освещалась двумя газовыми рожками. К ней примыкала умывальня с медным желобом, над которым помещалась целая дюжина кранов.

- Княжна Джаваха, новенькая ляжет подле вас. Соседняя кровать ведь свободна? - спросила классная дама.

- Да, m-lle, Федорова больна и переведена в лазарет.

Очевидно, судьба мне благоприятствовала, давая возможность быть неразлучной с Ниной.

Не теряя ни минуты, Нина показала мне, как стлать кровать на ночь, разложила в ночном столике все мои вещи и, вынув из своего шкапчика кофточку и чепчик, стала расчесывать свои длинные шелковистые косы.

Я невольно залюбовалась ей.

- Какие у тебя великолепные волосы, Ниночка! - не утерпела я.

- У нас на Кавказе почти у всех такие, и у мамы были такие, и у покойной тети тоже, - с какой-то гордостью и тихой скорбью проговорила княжна. - А это кто? - быстро прибавила она, вынимая из моего чемоданчика портрет моего отца.

- Это мой папа, он умер, - грустно отвечала я.

- Ах да, я слышала, что твой папа был убит на войне с турками. Maman уже месяц тому назад рассказывала нам, что у нас будет подруга - дочь героя. Ах, как это хорошо! Мой папа тоже военный... и тоже очень, очень храбрый; он - в Дагестане... а мама умерла давно... Она была такая ласковая и печальная... Знаешь, Галочка, моя мама была простая джигитка; папа взял ее прямо из аула и женился на ней. Мама часто плакала, тоскуя по семье, и потом умерла. Я помню ее, какая она была красивая! Мы очень богаты!.. На Кавказе нас все-все знают... Папа уже давно начальник - командир полка. У нас на Кавказе большое имение. Там я жила с бабушкой. Бабушка у меня очень строгая... Она бранила меня за все, за все... Галочка, - спросила она вдруг другим тоном, - ты никогда не скакала верхом? Нет? А вот меня папа выучил... Папа очень любит меня, но теперь ему некогда заниматься мной, у него много дел. Ах, Галочка, как хорошо было ехать горными ущельями на моем Шалом... Дух замирает... Или скакать по долине рядом с папой... Я очень хорошо езжу верхом. А глупые девочки-институтки смеялись надо мной, когда я им рассказывала про все это.

Нина воодушевилась... В ней сказывалась южанка. Глазки ее горели как звезды.

Я невольно преклонялась перед этой смелой девочкой, я - боявшаяся сесть на Гнедка.

- Пора спать, дети, - прервал наш разговор возглас классной дамы, вошедшей из соседней с дортуаром комнаты.

М-lle Арно собственноручно уменьшила свет в обоих рожках, и дортуар погрузился в полумрак.

Девочки с чепчиками на головах, делавших их чрезвычайно смешными, уже лежали в своих постелях.

Нина стояла на молитве перед образком, висевшим на малиновой ленточке в изголовье кроватки, и молилась.

Я попробовала последовать ее примеру и не могла. Мама, Вася, няня -

все они, мои дорогие, стояли как живые передо мной. Ясно слышались мне прощальные напутствия моей мамули, звонкий, ребяческий голосок Васи, просивший: "Не уезжай, Люда", - и мне стало так тяжело и больно в этом чужом мне, мрачном дортуаре, между чужими для меня девочками, что я зарылась в подушку головой и беззвучно зарыдала.

Я плакала долго, искренно, тихо повторяя милые имена, называя их самыми нежными названиями. Я не слышала, как m-lle Арно, окончив свой обход, ушла к себе в комнату, и очнулась только тогда, когда почувствовала, что кто-то дергает мое одеяло.

- Ты опять плачешь? - тихим шепотом произнесла княжна, усевшись у моих ног.

Я ничего не ответила и еще судорожнее зарыдала.

- Не плачь же, не плачь... Давай поболтаем лучше. Ты свесься вот так, в "переулок" (переулком назывались пространства между постелями).

Я подавила слезы и последовала ее примеру.

В таинственном полумраке дортуара долго за полночь слышался наш шепот.

Она расспрашивала меня о доме, о маме, Васе. Я ей рассказывала о том, какой был неурожай на овес, какой у нас славный в селе священник, о том, как глупая Гапка боится русалок, о любимой собаке Милке, о том, как Гнедко болел зимой и как его лечил кучер Андрей, и о многом-многом другом. Она слушала меня с любопытством. Все это было так ново для маленькой княжны, знавшей только свои горные теснины Кавказа да зеленые долины Грузии. Потом она стала рассказывать сама, увлекаясь воспоминаниями... С особенным увлечением она рассказывала про своего отца. О, она горячо любила своего отца и ненавидела бабушку, отдавшую ее в институт... Ей было здесь очень тоскливо порою...

- Скорее бы прошли эти скучные дни... - шептала Нина. - Весной за мной приедет папа и увезет меня на Кавказ... Целое лето я буду отдыхать, ездить верхом, гулять по горам... - восторженно говорила она, и я видела, как разгорались в темноте ее черные глазки, казавшиеся огромными на матово-бледном лице.

Мы уснули поздно-поздно, каждая уносясь мечтами на свою далекую родину...

Не знаю, что грезилось княжне, но мой сон был полон светлых видений.

Мне снился хутор в жаркий, ясный, июльский день... Наливные яблоки на тенистых деревьях нашего сада, Милка, изнывающая от летнего зноя у своей будки... а на крылечке за большими корзинами черной смородины, предназначенной для варенья, - моя милая, кроткая мама. Тут же и няня, расчесывающая по десять раз в день кудрявую головенку Васи. "Но где же я, Люда?" - мелькнуло у меня в мыслях. Неужели эта высокая стриженая девочка в зеленом камлотовом платьице и белом переднике - это я, Люда, маленькая панночка с Влассовского хутора? Да, это - я, тут же со мной бледная княжна Джаваха... А кругом нас цветы, много-много колокольчиков, резеды, левкоя...

Колокольчики звенят на весь сад... и звон их пронзительно звучит в накаленном воздухе...

- Вставай же, соня, пора, - раздался над моим ухом веселый окрик знакомого голоса.

Я открыла глаза.

Звонок, будивший институток, заливался неистовым звоном. Туманное, мглистое утро смотрело в окна...

В дортуаре царило большое оживление.

Девочки, перегоняя друг друга, в тех же смешных чепчиках и кофточках, бежали в умывальню. Все разговаривали, смеялись, рассказывали про свои сны, иные повторяли наизусть заданные уроки. Шум стоял такой, что ничего нельзя было разобрать.

Институтский день вступал в свои права.

ГЛАВА V

Немецкая дама. Гардеробная

Торопясь и перегоняя друг друга, девочки бежали умываться к целому ряду медных кранов у стены, из которых струилась вода.

- Я тебе заняла кран, - крикнула мне Нина, подбирая на ходу под чепчик свои длинные косы.

В умывальной был невообразимый шум. Маня Иванова приставала к злополучной Ренн, обдавая ее брызгами холодной воды. Ренн, выйдя на этот раз из своей апатии, сердилась и выходила из себя.

Крошка мылась подле меня, и я ее разглядела... Действительно, она не казалась вблизи такой деточкой, какою я нашла ее вчера. Бледное, худенькое личико в массе белокурых волос было сердито и сонно; узкие губы плотно сжаты; глаза, большие и светлые, поминутно загорались какими-то недобрыми огоньками. Крошка мне не нравилась.

- Медамочки, торопитесь! - кричала Маня Иванова и, хохоча, проводила зубной щеткой по оголенным спинам мывшихся под кранами девочек. Нельзя сказать, чтобы от этого получалось приятное ощущение. Но Нину Джаваху она не тронула.

Вообще, как мне показалось, Нина пользовалась исключительным положением между институтками.

Вбежала сонная, заспанная Бельская.

- Пусти, Влассовская, ты после вымоешься, - несколько грубо сказала она мне.

Я покорно уступила было мое место, но Нина, подоспевшая вовремя, накинулась на Бельскую.

- Кран занят мной для Влассовской, а не для тебя, - строго сказала она той и прибавила, обращаясь ко мне: - Нельзя же быть такой тряпкой, Галочка.

Мне было неловко от замечания Нины, сделанного при всех, но в то же время я была бесконечно благодарна милой девочке, взявшей себе в обязанность защищать меня.

К восьми часам мы уже все были готовы и становились в пары, чтобы идти на молитву, когда в дортуар вошла новая для меня классная дама, фрейлейн Генинг, маленькая, полная немка с добродушной физиономией. Она была совершенной противоположностью сухой и чопорной m-lle Арно.

- Ах, новенькая!.. - воскликнула она, и ее добрые глаза засияли лаской. - Komm herr, mein Kind (подойди сюда, дитя мое).

Я подошла, неистово краснея, и молча присела перед фрейлейн.

Но каково же было мое изумление, когда классная дама наклонилась ко мне и неожиданно поцеловала меня... В горле моем что-то защекотало, глаза увлажнились, и я чуть не разрыдалась навзрыд от этой неожиданной ласки.

- Видишь, какая она у нас добрая, - шепнула мне Маня Иванова, заметя впечатление, произведенное на меня наставницей.

Мы сошли в столовую. После молитвы, длившейся около получаса (сюда же входило обязательное чтение двух глав Евангелия), каждая из иноверных воспитанниц прочла молитву на своем языке. Когда читала молитву высокая, белокурая, с водянистыми глазами шведка, я невольно обратила внимание на стоявшую подле меня Нину. Княжна вся вспыхнула от радости и прошептала:

- Она выздоровела, ты знаешь?

- Кто выздоровел? - шепотом же спросила я ее.

- Ирочка... ах! да, ведь ты ничего не знаешь; я тебе расскажу после.

Это - моя тайна.

И она стала горячо молиться.

За чаем Нина сидела как на иголках, то и дело поглядывая на дальние столы, где находились старшие воспитанницы и пепиньерки. Она, видимо, волновалась.

- Когда ж ты мне откроешь свою тайну? - допытывалась я.

- В дортуаре... Фрейлейн уйдет, и я тебе все расскажу, Галочка.

До начала уроков оставалось еще полчаса, и мы, поднявшись в класс, занялись диктовкой.

Едва я тщательно вывела обычную немецкую фразу: "Wie schon ist die grune Viese" (как прекрасен зеленый луг), как на пороге появилась девушка-служанка, позвавшая меня в гардеробную.

- Gehe, mein Kind (ступай, дитя мое), - ласково отпустила меня фрейлейн, и я в сопровождении девушки спустилась в нижний этаж, где около столовой, в полутемном коридоре, помещались бельевая и гардеробная, сплошь заставленная шкафами. В последней работало до десяти девушек, одетых, как и моя спутница, в холстинковые полосатые платья и белые передники. На столах были беспорядочно набросаны куски зеленого камлота, старого и нового, а между девушками сновала полная дама, Авдотья Петровна Крынкина, с сантиметром на шее. Это была сама "гардеробша" - как ее называли девушки.

- Вы - новенькая? - недружелюбно поглядывая на меня поверх очков, задала она мне довольно праздный, по моему мнению, вопрос, так как мое

"собственное" коричневое платьице наглядно доказывало, что я была новенькая.

Я присела.

Не избалованная вежливым обращением, старуха смягчилась.

Она еще раз посмотрела на меня пристальным взглядом, смерив с головы до ног.

- Я вам дам платье с институтки Раевской, которую выключили весной: новое шить недосуг, - ворчливым голосом сказала она мне и велела раздеться.

- Маша, - обратилась она к пришедшей со мной девушке, - сбегай-ка к кастелянше и спроси у нее белье и платье номер 174, знаешь, - Раевской; им оно будет впору.

Девушка поспешила исполнить поручение.

Через полчаса я была одета с головы до ног во все казенное, а мое

"собственное" платье и белье, тщательно сложенное девушкой-служанкой, поступило на хранение в гардероб, на полку, за номером 174.

- Запомните этот номер, - резко сказала Авдотья Петровна, - теперь это будет ваш номер все время, пока вы в институте.

Едва я успела одеться, как пришел парикмахер с невыразимо душистыми руками и остриг мои иссиня-черные кудри, так горячо любимые мамой. Когда я подошла к висевшему в простенке гардеробной зеркалу, я не узнала себя.

В зеленом камлотовом платье с белым передником, в такой же пелеринке и

"манжах", с коротко остриженными кудрями, я совсем не походила на Люду Влассовскую - маленькую "панночку" с далекого хутора.

"Вряд ли мама узнает меня", - мелькнуло в моей стриженой голове, и, подняв с пола иссиня-черный локон, я бережно завернула его в бумажку, чтобы послать маме с первыми же письмами.

- Совсем на мальчика стали похожи, - сказала Маша, разглядывая мою потешную маленькую фигурку.

Я вздохнула и пошла в класс.

ГЛАВА VI

Сад. Тайна Нины.

Ирочка Трахтенберг

Едва я переступила порог, как в классе поднялся шум и гам. Девочки, шумя и хохоча, окружили меня, пользуясь переменой между двух уроков.

- Ну, Галочка, ты совсем мальчишка, - заявила серьезно Нина, - но знаешь, ты мне так больше нравишься, - кудри тебя портили.

- Стрижка-ерыжка! - крикнула Бельская.

- Молчи, егоза, - заступилась за меня Маня Иванова, относившаяся ко мне с большой симпатией.

Следующие два урока были рисование и немецкий язык. Учитель рисования роздал нам карточки с изображением ушей, носов, губ. Нина показала мне, что надо делать, как надо срисовывать. Учитель - добродушнейшее, седенькое существо - после первой же моей черточки нашел меня очень слабой художницей и переменил карточку на менее сложный рисунок.

В то время как я, углубившись в работу, выводила палочки и углы, ко мне на пюпитр упала бумажка, сложенная вчетверо. Я недоумевающе развернула ее и прочла:

"Душка Влассовская! У тебя есть коржики и смоквы. Поделись после завтрака.

Маня Иванова".

- От кого это? - полюбопытствовала княжна.

- Вот прочти, - и я протянула ей бумажку.

- Иванова ужасная подлиза, хуже Бельской, - сердито заметила княжна, -

она узнала, что у тебя гостинцы, и будет нянчиться с тобой. Советую не давать... А то как хочешь... Пожалуй, еще прослывешь жадной. Лучше уж дай.

Я повернула голову и, увидя Иванову, сидевшую возле Ренн на последней скамейке, кивнула ей в знак согласия. Та просияла и усиленно закивала головой.

Презрительная гримаска тронула строгие губы моей соседки. Гордое бескорыстие княжны нравилось мне все больше и больше.

- Нина, а твоя тайна? - напомнила я ей.

- Подожди немного, на гулянье, а то здесь услышат.

Я сгорала от нетерпения, однако не настаивала.

Урок рисования сменился уроком немецкого языка.

Насколько учитель-француз был "душка", настолько немец - "аспид".

Класс дрожал на его уроке. Он вызывал воспитанниц резким, крикливым голосом, прослушивал заданное, поминутно сбивая и прерывая замечаниями, и немилосердно сыпал единицами. Класс вздохнул свободно, заслыша желанный звонок.

После завтрака, состоявшего из пяти печеных картофелин, куска селедки, квадратика масла и кружки кофе с бутербродами, нам роздали безобразные манто коричневого цвета, называемые клеками, с лиловыми шарфами и повели в сад. Большой, неприветливый, с массой дорожек, он был окружен со всех сторон высокой каменной оградой. Посреди площадки, прилегавшей к внутреннему фасаду института, стояли качели и качалка.

Едва мы сошли со ступеней крыльца, как пары разбились и воспитанницы разбрелись по всему саду.

- Фрейлейн в свое дежурство позволяет ходить на последнюю аллею, -

почему-то шепотом сообщила Нина, - пойдем, Галочка.

Я последовала за ней на самую дальнюю дорожку, где нам попадались редкие пары гуляющих. Под нашими ногами шелестели упавшие листья... Там и сям каркали голодные вороны.

Мы сели на влажную от дождя скамейку, и Нина начала:

- Видишь ли, Галочка, у нас ученицы младших классов называются

"младшими", а те, которые в последних классах, - это "старшие". Мы, младшие, "обожаем" старших. Это уже так принято у нас в институте. Каждая из младших выбирает себе "душку", подходит к ней здороваться по утрам, гуляет по праздникам с ней в зале, угощает конфетами и знакомит со своими родными во время приема, когда допускают родных на свидание. Вензель

"душки" вырезывается перочинным ножом на "тируаре" (пюпитре), а некоторые выцарапывают его булавкой на руке или пишут чернилами ее номер, потому что каждая из нас в институте записана под известным номером. А иногда имя

"душки" пишется на стенах и окнах... Для "душки", чтобы быть достойной ходить с ней, нужно сделать что-нибудь особенное, совершить, например, какой-нибудь подвиг: или сбегать ночью на церковную паперть, или съесть большой кусок мела, - да мало ли чем можно проявить свою стойкость и смелость. Я никогда не обожала еще, Галочка, я была слишком горда, но недавно-недавно... - тут вдруг прервала она: - Побожись мне три раза, что ты никому не выдашь мою тайну.

- Изволь, - и я исполнила ее желание.

- Видишь ли, - продолжала Нина оживленно, - незадолго до твоего поступления к нам я была больна лихорадкой и сильно кашляла. Пока я лежала в жару, в мое отделение привели еще одну больную, старшую, Ирочку Трахтенберг. Она так ласково обращалась со мной, ничем не давая мне понять, что я младшая, "седьмушка", а она первоклассница. Мы вместе поджаривали хлеб в лазаретной печке, целые ночи болтали о доме. Ирочка - шведка, но ее родители живут теперь здесь, в Петербурге; она непременно хочет познакомить меня с ними. Ее отец, кажется, консул или просто член посольства - не знаю, только что-то очень важное. Ирочка почему-то молчит, когда я ее об этом спрашиваю. У них под Стокгольмом большой замок. Ах, Галочка, какая она милочка, дуся! Какие у нее глаза, синие, синие... и волосы, как лен!

Впрочем, ты сама сейчас увидишь. Только ты никому, никому не говори, Галочка, о моем обожании, а то Бельская и Крошка поднимут меня на смех. А я этого не позволю: княжна Джаваха не должна унижать себя.

Последние слова Нина произнесла с гордым достоинством, делавшим особенно милым ее красивое личико.

- Теперь ты увидишь "душку"!.. - таинственно сообщила она мне.

В последнюю аллею стали приходить старшие, в таких же безобразных клеках, как и наши, но на их тщательно причесанных головках были накинуты вместо полинялых лиловых косынок "собственные" шелковые шарфы разных цветов.

Они разгуливали чинно и важно и разговаривали шепотом.

- Смотри, вот она, - и Нина до боли сжала мне руку.

В конце аллеи появились две институтки в возрасте от 16 до 18 лет каждая. Одна из них темная и смуглая девушка с нечистым цветом лица, другая

- светлая льняная блондинка.

- Вот она, Ирочка, - волнуясь, шептала княжна, указывая на блондинку,

- с ней Анюта Михайлова, ее подруга.

Девушки поравнялись с нами, и я заметила надменно вздернутую верхнюю губку и бесцветные, водянистые глаза на прозрачно-хрупком, некрасивом личике.

- Это и есть твоя Ирочка? - спросила я.

- Да, - чуть слышно, взволнованным голосом ответила княжна.

"Душка" Нины мне не понравилась. В ее лице и фигуре было что-то отталкивающее. А она, моя милая княжна, вся вспыхнув от удовольствия, подошла поцеловать Ирочку, ничуть не стесняясь ее подруги, очевидно, посвященной в тайну... Белокурая шведка совершенно равнодушно ответила на приветствие княжны.

- Ты ее очень любишь? - спросила я Нину, когда молодые девушки были далеко от нас.

- Ужасно, Галочка! Я ее люблю первой после папы!.. За нее я готова претерпеть все гонения "синявок"... Я ее буду обожать до самого выпуска.

Все это было сказано так восторженно-пылко, что у меня на душе, где-то далеко-далеко, зашевелилось незнакомое мне до сих пор чувство ревности. Я ревновала мою милую, славную подружку к "белобрысой" шведке, как я уже мысленно окрестила Ирочку Трахтенберг.

ГЛАВА VII

Суббота. В церкви.

Письмо.

Прошло шесть дней с тех пор, как стены института гостеприимно приняли меня. Наступила суббота, так страстно ожидаемая всеми институтками, большими и маленькими. С утра субботы уже пахло предстоявшим праздничным днем. Субботний обед был из ряда вон плох, что нимало не огорчало институток: в воображении мелькали завтрашние пирожные, карамели, пастилки, которые приносились "в прием" добрыми родными. Надежда на приятное

"немецкое" дежурство в воскресенье тоже немало способствовала общему оживлению. М-lle Арно, Пугач, как ее называли институтки, была дружно презираема ими; за то милая, добрая Булочка, или Кис-Кис, - фрейлейн Генинг

- возбуждала общую симпатию своим ласковым отношением к нам.

В половине шестого нас отвели наверх в дортуар и приказали переодеться перед всенощной в чистые передники.

За последние шесть дней я не жила, а точно неслась куда-то, подгоняемая все новыми и новыми впечатлениями. Моя дружба с Ниной делалась все теснее и неразрывнее с каждым днем. Странная и чудная девочка была эта маленькая княжна! Она ни разу не приласкала меня, ни разу даже не назвала Людой, но в ее милых глазках, обращенных ко мне, я видела такую заботливую ласку, такую теплую привязанность, что моя жизнь в чужих, мрачных институтских стенах становилась как бы сноснее.

В тот день мы решили после "спуска газа", то есть после того как погасят огонь, поболтать о "доме". Нина плохо себя чувствовала последние два дня; ненастная петербургская осень отразилась на хрупком организме южанки. Миндалевидные черные глазки Нины лихорадочно загорались и тухли поминутно, синие жилки бились под прозрачно-матовой кожей нежного виска.

Сердитый Пугач не раз заботливо предлагал княжне "отдохнуть" день-другой в лазарете.

- Ни за что! - говорила она мне своим милым гортанным голоском. - Пока ты не привыкнешь, Галочка, я тебя не оставлю.

Мне хотелось в эти минуты броситься на шею моей добровольной покровительнице, но Нина не терпела "лизанья", и я сдерживалась.

Суббота улыбалась нам обеим. Мы еще за три дня решили посвятить время после церкви на писание писем домой.

Ровно в шесть часов особенный, тихий и звучный продолжительный звонок заставил нас быстро выстроиться в пары и по нашей "парадной" лестнице подняться в четвертый этаж.

На церковной площадке весь класс остановился и, как один человек, ровно и дружно опустился на колени. Потом, под предводительством m-lle Арно, все чинно по парам вошли в церковь и встали впереди, у самого клироса, с левой стороны. За нами было место следующего, шестого класса.

Небольшая, но красивая и богатая институтская церковь сияла золоченым иконостасом, большими образами в золотых ризах, украшенных каменьями, с пеленами, вышитыми воспитанницами. Оба клироса пока еще пустовали. Певчие воспитанницы приходили последними. Я рассматривала и сравнивала эту богатую по убранству церковь с нашим бедным, незатейливым деревенским храмом, куда каждый праздник мы ездили с мамой... Воспоминания разом нахлынули на меня...

Вот славный весенний полдень... В нашей церкви служба по случаю праздника Св. Троицы. На коврике с правой стороны, подле стула, склонилась милая головка мамы... Она, в своем сереньком простом оческовом "параде", с большим букетом белой сирени в руках, казалась мне такой нарядной, молодой и красивой. Рядом Вася, в новой красной канаусовой рубашечке и бархатных штанишках навыпуск, с нетерпением ожидал причастия... Я, Люда, в скромном и изящном белом платьице маминой работы, с тщательно расчесанными кудрями...

Невдалеке Гапка, обильно напомаженная коровьим маслом, в ярком розовом ситце... Сзади нас старушка няня, кряхтя и вздыхая, отбивает поклоны... А в открытые окна просятся развесистые яблони, словно невесты, разукрашенные белыми цветами... Тонкий и острый аромат черемухи наполняет церковь...

Наш деревенский старичок священник - мой духовник и законоучитель, -

еле внятно произносивший шамкающим ртом молитвы, и несложный причт, состоящий из сторожа, дьячка и двух семинаристов в летнее время, племянников отца Василия, тянущих в нос, - все это резко отличалось от пышной обстановки институтского храма.

Здесь, в институте, не то... Пожилой, невысокий священник с кротким и болезненным лицом - кумир целого института за чисто отеческое отношение к девочкам - служит особенно выразительно и торжественно. Сочные молодые голоса "старших" звучат красиво и стройно под высокими сводами церкви.

Но странное дело... Там, в убогой деревенской церкви, забившись в темный уголок, я молилась горячо, забывая весь окружающий мир... Здесь, в красивом институтском храме, молитва стыла, как говорится, на губах, и вся я замирала от этих дивных, как казалось мне тогда, голосов, этой величавой торжественной службы...

Около меня все та же неизменная Нина, подняв на ближайший образ Спаса свои черные глазки, горячо молилась...

Я невольно поддалась ее примеру, и вдруг меня самое внезапно охватило то давно мне знакомое религиозное чувство, от которого глаза мои наполнились слезами, а сердце билось усиленным темпом.

Я очнулась, когда соседка слева, Надя Федорова, толкнула меня под локоть.

Мы с Ниной поднялись с колен и посмотрели друг на друга сияющими сквозь радостные слезы глазами.

- О чем ты молилась, Галочка? - спросила она меня, осветленное личико ее улыбалось.

- Я, право, не знаю, как-то вдруг меня захватило и понесло, - смущенно ответила я.

- Да и меня тоже...

И мы тут же неожиданно крепко поцеловались. Это был первый поцелуй со времени нашего знакомства...

Придя в класс, усталые девочки расположились на своих скамейках.

Я вынула бумагу и конверт из "тируара" и стала писать маме.

Торопливые, неровные строки говорили о моей новой жизни, институте, подругах, о Нине. Потом маленькое сердечко Люды не вытерпело, и я вылилась в этом письме на дальнюю родину вся без изъятия, такая, как я была, -

порывистая, горячая и податливая на ласку... Я осыпала мою маму самыми нежными названиями, на которые так щедра наша чудная Украина: "серденько мое", "ясочка", "гарная мамуся" писала я и обливала мое письмо слезами умиления. Испещрив четыре страницы неровным детским почерком, я раньше, нежели запечатать письмо, понесла его, как это требовалось институтскими уставами, m-lle Арно, торжественно восседавшей на кафедре. Пока классная дама пробегала вооруженными пенсне глазами мои самим сердцем диктованные строки, я замирала от ожидания - увидеть ее прослезившеюся и растроганною, но каково же было мое изумление, когда "синявка", окончив письмо, бросила его небрежным движением на середину кафедры со словами:

- И вы думаете, что вашей maman доставит удовольствие читать эти безграмотные каракули? Я подчеркну вам синим карандашом ошибки, постарайтесь их запомнить. И потом, что за нелепые названия даете вы вашей маме?.. Непочтительно и неделикатно. Душа моя, вы напишете другое письмо и принесете мне.

Это была первая глубокая обида, нанесенная детскому сердечному порыву... Я еле сдержалась от подступивших к горлу рыданий и пошла на место.

Нина, слышавшая все происшедшее, вся изменилась в лице.

- Злюка! - коротко и резко бросила она почти вслух, указывая взглядом на m-lle Арно.

Я замерла от страха за свою подругу. Но та, нисколько не смущаясь, продолжала:

- Ты не горюй, Галочка, напиши другое письмо и отдай ей... - и совсем тихо добавила: - А это мы все-таки пошлем завтра... К Ирочке придут родные, и они опустят письмо. Я всегда так делала. Не говори только нашим, а то Крошка наябедничает Пугачу.

Я повеселела и, приписав, по совету княжны, на прежнем письме о случившемся только что эпизоде, написала новое, почтительное и холодное только, которое было благосклонно принято m-lle Арно.

ГЛАВА VIII

Прием. Силюльки. Черная монахиня

Утро воскресенья было солнечное и ясное. Открыв заспанные глаза и увидя приветливое солнышко, я невольно вспомнила другое такое утро, когда, глубоко потрясенная предстоящей разлукой, я садилась в деревенскую линейку между мамой и Васей...

Сладко потягиваясь, стала я одеваться. Некоторые из девочек встали "до звонка", будившего нас в воскресные и праздничные дни на полчаса позже.

Крошка и Маня Иванова - две неразлучные подруги - чинно прохаживались по "среднему" переулку, то есть по пространству между двумя рядами кроватей, и о чем-то шептались.

Обе девочки туго заплели волосы на ночь в мелкие косички и в чистых передниках, тщательно причесанные, выглядели очень празднично. Подле меня, широко раскинувшись на постели, безмятежно спала моя Нина.

- Сегодня у нас чай с розанчиками, - неожиданно выкрикнул чей-то звонкий голосок, разбудивший княжну.

- Влассовская, завяжи мне, душка, "оттажки", - говорила, подойдя к моей постели, Таня Петровская, рябая, курносенькая брюнетка, удивительно, до смешного похожая на Гапку.

Я завязала ей передник красивым бантом и, полюбовавшись несколько секунд своим произведением, принялась натягивать на ноги грубые нитяные казенные чулки.

Фрейлейн Генинг, Булочка или Кис-Кис, как ее прозвали институтки, вышла из своей комнаты, помещавшейся на другом конце коридора, около девяти часов и, не дожидаясь звонка, повела нас, уже совсем готовых, на молитву.

Дежурная пепиньерка Корсак, миниатюрная блондинка - "душка" Мани Ивановой,

- особенно затянулась в свое серое форменное платье и казалась почти воздушной.

- Увидишь, ее выведут сегодня из церкви, - говорила Нина, с нескрываемым удивлением оглядывая осиную талию Корсак, - ее каждый раз выводят.

Слова Нины оправдались. Леночка Корсак не достояла и половины службы: ей сделалось дурно. Ее едва успела подхватить стоявшая у стула Кис-Кис и при помощи другой классной дамы вывела из церкви.

Обедня прошла с еще большей торжественностью, нежели всенощная.

В 12 часов мы уже шли завтракать. Воскресный завтрак состоял из кулебяки с рисом и грибами. На второе дали чай с вкусными слоеными булочками.

Тотчас после завтрака, когда мы не успели еще подняться в класс, раздался звонок, возвещающий о приеме родных.

На лестницу уже поднимались желанные посетители с разными тюричками и корзиночками для своих любимиц.

- Знаешь, - оживленно шептала Миля Корбина своей "паре" Даше Муравьевой, - сегодня тетя обещала мне принести в муфте пузырек горячего кофе.

- Смотри, как бы не поймали, - озабоченно шепнула серьезная не по летам Даша, или Додо, как ее прозвали институтки.

- Дежурные в приеме, в зал, - раздался голос оправившейся после обморока Корсак.

Несколько девочек, и в том числе княжна, вышли на середину класса. Это были наши "сливки", то есть лучшие по поведению и учению институтки.

- M-lle Корсак, позвольте мне вам сказать по секрету, - робко произнес гортанный голосок Нины.

- Говори, малютка, - и Корсак, любившая покровительствовать маленьким, обняла Нину и отошла с ней к сторонке.

- Мне хочется уступить мою очередь кому-нибудь, - просящим шепотом говорила княжна.

При всем моем желании услышать, что говорила Нина, я не могла, только видела, как глаза ее поблескивали да бледные щечки вспыхивали румянцем.

Корсак улыбнулась, погладила княжну по головке и перевела глаза на меня.

- Влассовская, - сказала она, - Джаваха передает свою очередь дежурства в приеме из-за вас. Если бы вы были назначены с ней, она не лишила бы себя этого удовольствия. Вы только что поступили, но я попрошу фрейлейн Генинг назначить и вас дежурить в приеме. Одна ваша дружба с Ниной говорит уже за вас.

И, поцеловав княжну, симпатичная девушка пошла просить за нас классную даму.

Кис-Кис, разумеется, согласилась, и мы, веселые, торжествующие, побежали в приемный зал.

- Право, она премилая, эта Леночка Корсак, - говорила по дороге Нина,

- и я жалею, что смеялась над ней. Знаешь, Галочка, мне кажется, что она вовсе не затягивается.

- Спасибо, - горячо поблагодарила я мою добрую подружку.

- Э, полно, - отмахнулась она, - нам с тобой доставит удовольствие порадовать других... Если б ты знала, Галочка, как приятно прибежать в класс и вызвать к родным ту или другую девочку!.. В такие минуты я всегда так живо-живо вспоминаю папу. Что было бы со мной, если бы меня вдруг позвали к нему! Но постой, вот идет старушка, это мама Нади Федоровой, беги назад и вызови Надю.

Я помчалась исполнять данное мне Ниной поручение. Когда я вернулась в зал, меня поразило шумливое жужжанье говора, по крайней мере, двух сотен голосов. Княжна подвинулась и дала мне место на скамейке у дверей, между собой и Дашей Муравьевой.

- Ты тоже дежуришь, привыкай, - со своим чуть заметным немецким акцентом шепнула мне фрейлейн Генинг и углубилась в вязание трехаршинного шарфа.

Невдалеке от нас сидела Маня Иванова со своим маленьким гимназистиком-братом. Она разделила принесенное им сестренке большое яблоко на две половины, и оба, смеясь и болтая, уплетали его. Еще дальше вялая Ренн, сидя между матерью и старшей сестрой, упорно молчала, поглядывая на чужие семьи, счастливые кратким свиданьем.

- Смотри, это к Ирочке, - воскликнула, вся вспыхнув, моя соседка, и, прежде чем я успела сказать что-либо, Ниночка приседала перед высоким седым господином почтенного и важного вида.

- Мадмуазель Трахтенберг сейчас выйдет, - произнесла она и бросилась звать свою "душку".

Постоянные посетители приема, увидя незнакомую девочку между всегдашними дежурными, спрашивали фрейлейн - новенькая ли я. Получив утвердительный ответ, они сочувственно-ласково улыбались мне.

Побежав вызывать кого-то из наших, я столкнулась в дверях 5-го

"проходного" класса с княжной.

- Я отдала Ирочке твое письмо, будь покойна, оно будет сегодня же опущено в почтовый ящик... - шепнула она мне, вся сияющая, счастливая.

Снова бежала я в класс и снова возвращалась. Прием подходил к концу. Я с невольной завистью смотрела на разгоревшиеся от радостного волнения юные личики и на не менее довольные лица родных. "Если б сюда да мою маму, мою голубушку", - подумала я, и сердце мое замерло. А тут еще совсем близко от меня Миля Корбина, нежно прильнув к своей маме белокурой головенкой, что-то скоро-скоро и взволнованно ей рассказывает. И ее мама, такая добрая и ласковая, вроде моей, внимательно слушает свою девочку, тщательно и любовно приглаживая рукой ее белокурые косички...

Мне стало больно-больно.

"Больше полугода без тебя, моя дорогая мамуся", - горько подумала я и сделала усилие, чтоб не разрыдаться.

Прием кончился... Тот же звонок прекратил два быстро промелькнувшие часа свидания... Зашумели отодвинутые скамейки. Родители торопливо целовали и крестили своих девочек, и, наконец, зала опустела.

- Миля, давай меняться, апельсин за пять карамелек! - кричит Маня Игнатьева Миле Корбиной.

- Хорошо, - кивает та.

- Федорова, тебе принесли чайной колбасы, дай кусочек, душка, -

откуда-то из-за шкапа раздается голос Бельской, на что Надя, податливая и тихенькая, соглашается без колебаний.

Мы идем в столовую.

Еще в нижнем коридоре передается отрадная новость: "Mesdam'очки, на третье сегодня подадут кондитерское пирожное".

Обед прошел с необычайным оживлением. Те, у которых были родные в приеме, отдавали сладкое девочкам, не посещаемым родителями или родными.

После молитвы, сначала прочитанной, а затем пропетой старшими, мы поднялись в классы, куда швейцар Петр принес целый поднос корзин, коробок и мешочков разных величин, оставленных внизу посетителями. Началось угощение, раздача сластей подругам, даже мена. Мы с Ниной удалились в угол за черную классную доску, чтобы поболтать на свободе. Но девочки отыскали нас и завалили лакомствами. Общая любимица Нина, гордая и самолюбивая, долго отказывалась, но, не желая обидеть подруг, приняла их лепту.

Надя Федорова принесла мне большой кусок чайной колбасы и, когда я стала отнекиваться, пресерьезно заметила:

- Ешь, ешь или спрячь, ведь я же не отказывалась от твоих коржиков.

И я, чтобы не обидеть ее, ела колбасу после пирожных и карамелей.

Наконец с гостинцами было покончено. Полуопустошенные корзины и коробки поставили в шкап, который тут же заперла на ключ дежурная; пустые побросали в особый ящик, приютившийся между пианино и шкапом, и девочки, наполнив карманы лакомствами, поспешили в залу, где уже играли и танцевали другие классы.

Институтки старших классов, окруженные со всех сторон маленькими, прохаживались по зале.

Ирочка Трахтенберг, все с той же неизменной Михайловой, сидели на одной из скамеек у портрета императора Павла.

- Княжна, пойдите-ка сюда, - кликнула Михайлова Нину.

Но моя гордая подруга сделала вид, что не слышит, и увлекла меня из залы на маленькую лесенку, где были устроены комнатки для музыкальных упражнений, называемые "силюльками".

- Если б меня позвала Ирочка, я бы, конечно, пошла, - оправдывалась Нина, когда мы остались одни в крохотной комнатке с роялем и табуретом, единственной в ней мебелью, - но эта противная Михайлова такая насмешница!

И снова полилась горячая дружеская беседа. Из залы доносились звуки рояля, веселый смех резвившихся институток, но мы были далеки от всего этого. Тесно усевшись на круглом табурете, мы поверяли друг другу наши детские похождения, впечатления, случаи... Начало темнеть, звуки постепенно смолкли. Мы заглянули сквозь круглое окошечко в зал. Он был пуст...

- Пойдем, Галочка, мне страшно, - вдруг шепнула Нина, и ее личико сделалось мертвенно-бледным.

- Что с тобой? - удивилась и вместе встревожилась я.

- Потом, потом, скорее отсюда! Расскажу в дортуаре.

И мы опрометью кинулись вон из силюлек.

В тот же вечер я услышала от Нины, что наш институт когда-то, давно-давно, был монастырем, доказательством чего служили следы могильных плит в последней аллее и силюльки, бывшие, вероятно, келейками монахинь.

- Не раз, - говорила Нина, - прибегали девочки из силюлек все дрожащие и испуганные и говорили, что слышали какие-то странные звуки, стоны. Это, как говорят, плачут души монахинь, не успевших покаяться перед смертью. А раз, это было давно, когда весь институт стоял на молитве в зале, вдруг в силюльках послышался какой-то шум, потом плач и все институтки, как один человек, увидели тень высокой, черной монахини, которая прошла мимо круглого окна в коридорчик верхних силюлек и, спустившись с лестницы, пропала внизу.

- Ай, замолчи, Нина, страшно! - чуть не плача, остановила я княжну. -

Неужели ты веришь в это?

- Я? Понятно, верю, - и, подумав немного, она прибавила задумчиво: -

Конечно, потому что иногда я сама вижу мою покойную маму...

- Джаваха, дай спать, ты мешаешь своим шептанием, - нарушила тишину дортуара Бельская.

Скоро весь дортуар затих, погруженный в сон.

Мне было невыразимо жутко. Я натягивала одеяло на голову, чтоб ничего не слышать и не видеть, читала до трех раз "Да воскреснет Бог", но все-таки не выдержала и улеглась спать на одну постель с Ниной, где тотчас же, несмотря ни на какие страхи, уснула как убитая.

ГЛАВА IX

Вести из дому. Подвиг Нины

Проходили дни и недели со дня моего поступления в институт.

Однажды, когда мы собирались спускаться завтракать, в класс вошел швейцар.

Появление швейцара всегда особенно волновало сердца девочек. Появлялся он единственно с целью вызвать ту или другую воспитанницу в неприемный час к посетившим ее родственникам. Поэтому один вид красной, расшитой галунами ливреи заставлял замирать ожиданием не одну юную душу.

На этот раз он никого не вызвал, а молча подал письмо дежурной даме и исчез так же быстро, как вошел. Кис-Кис вскрыла конверт и, едва пробежав первую страницу мелко исписанного листка, громко позвала меня:

- Влассовская, du hast einen Brief von deiner Mama bekommen (тебе письмо от твоей мамы).

Вся вспыхнув от неожиданной радости, я приняла письмо дрожащими руками.

Письмо было действительно от мамы.

"Деточка ненаглядная! - писала моя дорогая. - Долго не писала тебе, так как Вася был очень болен: бедняжка схватил корь и пролежал две недели в постели. Теперь наш мальчик поправляется. Он так часто вспоминает свою далекую сестренку. Даже в бреду он поминутно кричал: "Люда, Люда, позовите ко мне Люду".

Очень рада, деточка, что ты начинаешь привыкать к новой жизни...

Поблагодари и крепко поцелуй от меня твою милую маленькую княжну за те заботы, которыми она окружила тебя. Бог да воздаст сторицей доброй девочке!

У нас стоит ясная, сухая украинская осень. Теперь заготовляем к зиме капусту. Пшеницу - увы! - продала не всю, и вряд ли мне придется увидеть тебя до лета, моя ясочка; ты знаешь, что наши средства так скромны.

Тебя крепко-крепко целуют няня и Вася; он просит переслать тебе вот этот цветок настурции, чудом уцелевший на клумбе. Гапка, Ивась, Катря -

словом, все-все шлют тебе поклоны. Вчера была у отца Василия; он заочно благословляет тебя и молит Господа за твои успехи.

Пусто в нашем хуторе с твоего отъезда, моя деточка; даже Милка приуныла и долго искала тебя по саду и двору; теперь она не отходит от Васи и все время его болезни пролежала у кроватки нашего мальчика.

Ну прости, моя дорогая девочка, радость, счастье мое. Теперь я буду писать чаще. А пока горячо обнимаю мою стриженую головенку и благодарю за присылку милого черного локона. Христос Бог да поможет тебе в твоих занятиях. Не грусти, голубка, сердце мое, ведь о тебе день и ночь думает твоя Мама".

Институтки, длинная столовая с бесконечными столами, давно стынувшая котлетка - все было забыто...

Слезы капали на дорогие строки, поднявшие во мне целый рой воспоминаний. Она стояла передо мной как живая, моя милая, чудная мамуня, и грудь моя разрывалась от желания горячо поцеловать дорогой призрак. А между тем вокруг меня шумел и жужжал неугомонный рой институток. Они о чем-то спорили, кричали, перебивая друг друга.

- Все это вздор, mesdam'очки, одни глупые сказки, - важно произнесла Петровская.

- В чем дело? - спросила я сидевшую подле Нину, сразу как бы разбуженная от сладкого сна.

- Видишь ли, хвастаются, что они ничего не боятся, да ведь ложь, трусишки они все. Вот та же Петровская боится выйти в коридор ночью... А Додо утверждает, что видела ночью лунатика.

- Что это такое - "лунатик"? - заинтересовалась я.

- А ты разве не знаешь? - закричала через стол Маруся Запольская, которую прозвали Краснушкой за ее ярко-красного цвета волосы.

- Нет.

- Это болезнь такая. Человек, у которого расстроены нервы, - объясняла с комической важностью Иванова, - вдруг начинает ходить по ночам с закрытыми глазами, взбирается на крыши домов с ловкостью кошки, ходит по карнизам, но избави Бог его назвать в такие минуты по имени: он может умереть от испуга. Вот таких больных и называют лунатиками.

Девочки, обожавшие все таинственное, слушали с жадным вниманием сведущую подругу.

- А ты кого видела, Додо? - набросились они разом на Муравьеву.

- Я, mesdam'очки, - таинственно сообщала Даша, - пошла пить воду под кран вчера ночью и вдруг вижу - в конце коридора, у паперти, идет что-то белое, будто привидение. Ну я, понятно, убежала в дортуар.

- И все ты врешь, душка, - недоверчиво оборвала ее Краснушка. - Верно, у кого-нибудь из старших зубы болели, а ты, на, уж и решила, что это лунатик.

- А-а, - разочарованно протянули девочки, недружелюбно поглядывая на Краснушку, так грубо сорвавшую маску таинственности с интересного случая.

- Ну да, ты ничему не веришь, ты и в черную монахиню не веришь, и в играющие на рояле в семнадцатом номере зеленые руки не веришь, -

рассердилась Додо.

- Нет, в монахиню верю и в руки тоже, - призадумалась Краснушка, - а в лунатика не верю... Это чушь.

- Mesdam'очки, - вдруг раздался гортанный голосок до сих пор молчавшей княжны, - хотите, я сегодня же ночью пойду и узнаю, какой такой появился лунатик? - И глазки предприимчивой Нины уже засверкали от одушевления.

- Ты, душка, сумасшедшая! Тебя, такую больнушку, и вдруг пустить на паперть! Да и потом ты у нас ведь из лучших, из "сливок", "парфеток", а не

"мовешка" - тебе плохо будет, если тебя поймают.

("Сливками" или "парфетками" назывались лучшие ученицы, записанные за отличие на красной доске; "мовешки" - худшие по поведению.)

- Ну сотрут с доски - и все! - тряхнула беспечно головкой Нина. -

Только ты, Крошка, не насплетничай, - крикнула она сидевшей на противоположном конце стола и внимательно прислушивавшейся к разговору Крошке.

Та презрительно передернула плечиками.

- Я правду говорю, - не унималась княжна, - от кого Арно узнала, что ее Пугачом называют, а? Ты передала. А что Вольской репу в прием принесли, ты тоже съябедничала, - горячилась княжна. - Нет, Маркова, уж ты не оправдывайся лучше - нехорошо.

И Нина отвернулась от нее, не желая замечать, как личико Крошки покрылось пятнами.

- А на паперть караулить лунатика я все-таки пойду, - неожиданно добавила княжна, задорно оглядывая нас своими черными глазами.

- Ниночка, тебя моя мама целует и благодарит, - сказала я, желая отвлечь подругу от неприятного предприятия.

- Спасибо, Галочка, - ласково улыбнулась она и крепко пожала своей тоненькой, но сильной ручкой мои пальцы.

Весь остальной день Нина вела себя как-то странно: то задумается и станет вдруг такая сосредоточенная, а то вдруг зальется громким, долго не смолкающим смехом. За уроком француза Нина особенно ясно и безошибочно перевела небольшой рассказ из хрестоматии, за что получила одобрение преподавателя.

За Ниной вызвали Крошку Маркову. Крошка вспыхнула: она не успела повторить урока, уверенная, что сегодня ее не вызовут, и переводила сбивчиво и бестолково.

Monsieur Ротье недоумевающе приподнял брови. Крошка шла одной из лучших учениц класса, а сегодняшние ее ответы были из рук вон плохи.

- Qu'avez-vous, petite? Je ne vous reconnais plus (что с вами? Я не узнаю вас больше)! Вы хорошо училь и зналь ваш урок, et maintenant (а сегодня...) oh, мне только остает хороший ученица маленькая princesse et plus personne (княжна и больше никто).

Monsieur Ротье в исключительные минуты жизни всегда объяснялся по-русски, немилосердно коверкая язык.

Я видела, как краска то отливала, то приливала к щекам взбешенной и сконфуженной Крошки.

- Ну, Ниночка, - сказала я моей соседке, - этого она тебе не простит никогда.

Нина только передернула худенькими плечиками и ничего не ответила.

В девять часов, когда фрейлейн, послав свое обычное "gute Nacht"

лежащим в постелях девочкам, спустила газ и, побродив бесшумно по чуть освещенному дортуару, скрылась из него, меня охватил страх за Нину, которая еще раз до спуска газа подтвердила свое решение во что бы то ни стало проверить, правду ли говорят о лунатике институтки.

- Ну не ходи, Нина, милая, если не из-за меня, то хоть ради Ирочки, -

молила я свою храбрую подружку.

- Нет, Люда, я пойду, ты не проси лучше... ради нее-то, ради Ирочки, я и пойду. Ведь я еще ничего особенного не сделала, чтобы заслужить ее дружбу, вот это и будет моим подвигом. И потом я уже объявила всем, что пойду. А княжна Джаваха не может быть лгуньей.

- Ну в таком случае позволь мне пойти с тобой.

- Ни за что! - пылко воскликнула она. - Иначе мы поссоримся.

И молча одевшись и накинув на плечи большой байковый платок, Нина осторожно выскользнула из дортуара.

Где-то чуть скрипнула дверь, и снова все стихло.

Долго ли, нет ли пролежала я, прислушиваясь к ночным звукам и замирая от страха за свою подружку, но наконец не вытерпела и, быстро накинув на себя грубую холщовую нижнюю юбку и платок, прокралась с величайшей осторожностью мимо спящих в умывальной прислуг в коридор, едва освещенный слабо мерцающими рожками.

Все двери, ведущие в дортуары остальных классов и в комнаты классных дам, расположенные по обе стороны длинного коридора, были плотно заперты. Я миновала его, дрожа от холода и страха, и подошла к высоким, настежь раскрытым стеклянным дверям, ведущим на площадку лестницы перед церковью, называемую папертью, и притаилась в углу коридора за дверью, где, не будучи сама замечена, могла, хотя не без труда, видеть происходящее на паперти.

Она была не освещена, и только свет из коридорных рожков, слабо боровшийся с окружающей темнотой, позволил мне разглядеть маленькую белую фигурку, прижавшуюся к одной из скамеек.

То была она, моя взбалмошная, смелая Нина!

Она не двигалась... Я еле дышала, боясь быть открытой в моей засаде.

Прошло, вероятно, не менее часа. Мои ноги затекли от сидения на корточках, и я начала уже раскаиваться, что напрасно беспокоилась, -

княжне, очевидно, не грозила никакая опасность, - как вдруг легкий шелест привлек мое внимание. Я приподнялась с пола и замерла от ужаса: прямо против меня в противоположных дверях стояла невысокая фигура вся в белом.

Холодный пот выступил у меня на лбу. Я чуть дышала от страха... Княжна между тем встала со своего места и прямо направилась к белому призраку.

Тут я не помню, что произошло со мной. Я, кажется, громко вскрикнула и лишилась чувств.

ГЛАВА X

Первая ссора. Триумвират

Очнулась я в дортуаре на моей постели. Около меня склонилось озабоченное знакомое лицо нашей немки.

- Лучше тебе, девочка? - спросила она. - Может быть, не свести ли тебя в лазарет, или подождем до утра?

В голове моей все путалось... Страшная слабость сковывала члены. Я вся была как разбитая.

- Где Нина? - спросила я классную даму.

- Sie schlaft bleib'ruhig! (она спит, будь покойна!) - строже произнесла Кис-Кис и, видя, что я успокоилась, хотела было отойти от моей постели, но я не пустила ее, схвативши за платье.

- Фрейлейн, что же это было? Что это было, ради Бога, скажите? -

испуганно вырвалось у меня при внезапном воспоминании о белой фигуре.

- Dumme Kinder (глупые дети)! - совсем уже сердито воскликнула редко сердившаяся на нас немка. - Ишь, что выдумали! Просто запоздавшая прислуга торопилась к себе в умывальню, а они - крик, скандал, обморок! Schande

(стыд)! Тебе простить еще можно, но как это княжна выдумала показывать свою храбрость?.. Стыд, срам, Петрушки этакие! (Петрушки было самое ругательное слово на языке доброй немки.) Если б не я, а кто другой дежурил, ведь вам бы не простилось, вас свели бы к Maman, единицу за поведение поставили бы!

- хорохорилась немка.

- Да мы знали, что вы не выдадите, фрейлейн, оттого и решились в ваше дежурство, - попробовала я оправдываться.

- И не мы, а она! - сердито поправила она меня, мотнув головой на княжну, спящую или притворявшуюся спящей. - Это вы мне, значит, за мою снисходительность такой-то сюрприз устраиваете, danke sehr (очень благодарна)!

- Простите, фрейлейн.

- Ты что, ты - курица, а вот орленок наш и думать забыл о своем проступке, - смягчившись, произнесла менее ворчливым голосом фрейлейн и вторично взглянула на спавшую княжну.

Лишь только она скрылась, я приподнялась на локте и шепотом спросила:

- Нина, ты спишь?

Ответа не было.

- Ты спишь, Ниночка? - немного громче позвала я.

Новое молчание.

Я посмотрела с минуту на милое личико, казавшееся бледнее от неровного матового света рожков. Потом, зарывшись с головой под одеяло, я заснула крепким и тяжелым сном.

Проснулась я от громкого говора институток. Кто-то кричал, ссорился, спорил. Открыв глаза, я увидела Нину почти одетую, с бледным, нахмуренным лицом и сердитыми, глядящими исподлобья глазками.

- Никогда и ничем я не хвасталась, - холодно и резко говорила она Крошке, старательно заплетавшей свои белокурые косички. - Никогда!

Оправдываться ни перед тобой, ни перед классом не буду. Я не струсила и шла на паперть одна. Больше я ничего не скажу и прошу меня оставить в покое!

- Ниночка, в чем они тебя обвиняют? - встревоженно спросила я моего друга.

- Ах, оставь, пожалуйста, меня в покое. Ты мне только испортила все, все! - с сердцем и горячностью воскликнула она и, круто повернувшись, отошла от кровати.

Я видела ее ожесточенное выражение лица, слышала ее холодный, недружелюбный голос, и сердце мое упало. Как жестоко и несправедливо было ее обвинение!

Я быстро оделась, еле сдерживая накипавшие в груди слезы, и пошла искать Нину. Она стояла у окна в коридоре с тем же сердито-нахмуренным лицом.

- Нина! - подошла я к ней и положила на плечо руку.

- Уйди, не зли меня! Из-за тебя, из-за твоего глупого вмешательства они, эта Маркова и Иванова, издеваются над моей трусостью... Уйди!..

- Ниночка, - растерявшись, произнесла я, - сейчас же пойду и скажу им, что ты ничего не знала, что я сама прокралась за тобой...

- Этого еще недоставало! - вспыхнула она гневом и даже с силой топнула ножкой: - Уйди, пожалуйста, ты ничего умного не придумаешь! Ты меня только злишь! Я видеть тебя не хочу!

И она почти с ненавистью взглянула на меня и резко повернулась ко мне спиной.

Все было кончено...

Точно что-то перевернулось у меня в сердце.

Нина, моя милая Нина, мой единственный друг разорвал со мной тесные узы дружбы!..

Опустив голову, молча двинулась я назад в дортуар, чувствуя себя бесконечно одинокой и жалкой.

"Мамочка! - рыдало что-то внутри меня. - За что, за что? Ты не слышишь, родная, свою девочку, не знаешь, как ее обидели! И кто же? Самая близкая, самая любимая душа в этих стенах! Ты бы не обидела, ты не обидела ни разу меня, дорогая, далекая, милая!"

Я точно нарочно растравляла еще сильнее этими причитаниями мою глубоко возмущенную детскую душу, стараясь задеть самые болезненные, самые чувствительные струны ее.

Дойдя до своей постели, я повалилась на нее и, скрыв лицо в подушках, зарыдала горько, неутешно, стараясь заглушить мои рыдания.

Вдруг чья-то маленькая ручка коснулась меня.

"Нина! - мелькнуло в моей голове. - Нина, она раскаялась, она пришла!"

И счастливая от одной этой мысли, я подняла голову и отшатнулась.

Но это была не Нина.

Белокурая Крошка стояла передо мной и улыбалась приветливо и ласково.

Эта улыбка делала чрезвычайно обаятельной ее недоброе, капризное личико.

- Ты поссорилась с Джавахой? - спросила она меня.

- Нет, я не ссорилась, я не понимаю, за что рассердилась Нина и прогнала меня... Мне это очень больно...

- Больно? - И красивое личико Крошки исказилось гримаской. - Ну так пойди, проси у нее прощения, может быть, она и простит тебя! - насмешливо проговорила Крошка.

Эти ее слова точно хлестнули меня по душе... Хитрая девочка поняла, чем можно поддеть меня. Во мне заговорило врожденное самолюбие, гордость.

"В самом деле, что за несчастье, если княжна дуется и капризничает? -

подумала я. - Чего я плакала, глупенькая, точно я в самом деле виновата? Не хочет со мной дружить, так и Бог с ней!"

И я постаралась улыбнуться.

- Ну вот и отлично, - обрадовалась Крошка, - охота была портить глаза.

Глаза-то одни, а подруг много! Да вот, чего откладывать в долгий ящик, хочешь быть со мной подругой?

- Я, право, не знаю... - растерялась я. - Да ты ведь с Маней Ивановой, кажется, дружна?

- Так что же! Это не помешает нисколько; мы будем подругами втроем, будем втроем гулять в перемены: я - в середине, как самая маленькая, ты -

справа, Маня - слева, хорошо? Теперь как-то все по трое подруги; это называется в институте "триумвират". Ты увидишь, как будет весело!

Я не знала, что ответить. Крошка была враг Нины, я это отлично знала, но ведь Нина первая изменила своему слову и прогнала меня от себя. А Крошка успокоила, обласкала да еще предлагает свою дружбу!.. Что ж тут думать, о чем?

И не колеблясь ни минуты я протянула ей руку:

- Хорошо, я согласна!

Мы обнялись и поцеловались. Позвали Маню Иванову и с ней поцеловались.

"Триумвират" был заключен.

Раздался звонок, призывающий к молитве и чаю. Сейчас вслед за m-lle Арно, вышедшей из своей комнаты, вошла Джаваха.

Увидя меня между Ивановой и Марковой, она, очевидно, сразу поняла, в чем дело. Краска залила ее бледные щеки, глаза загорелись ярко-ярко.

- Какая гадость - поступать так, - сквозь зубы произнесла она, глядя на меня в упор пронизывающим душу взглядом.

Я невольно опустила глаза. Сердце как-то екнуло... Но минута, другая -

и все мое колебание исчезло.

Возвращаться назад было незачем да и неловко перед моими новыми подругами... С прежней дружбой все счеты были кончены...

Началась новая жизнь, новые друзья, новые разговоры, новые тайны.

Крошка и Маня Иванова, в особенности же первая, целиком завладели всем моим существом.

Я невольно подпадала под влияние Марковой, умевшей, несмотря на ее детские годы, подчинять меня своей воле. Что была, в сущности, Крошка, я не могла докопаться никаким образом. Очень неровна, минутами страшно капризная, настойчивая, любившая властвовать и, очень метко подмечая чужие недостатки, издеваться над ними, - она, однако, считалась одной из лучших воспитанниц. Лишь только ей приходилось попасться на глаза классной дамы или учителя, капризное личико принимало почтительно-кроткое выражение и вся она казалась маленьким ангелом. Уходило начальство - и исчезало кроткое ангельское выражение с лица Крошки... Классные дамы, не постигшие всей несимпатичной двойственности маленького существа, любили Крошку, относя ее к числу "парфеток", то есть лучших учениц класса.

Зато подруги единодушно ненавидели Маркову, называя за глаза

"фискалкой". Что касается последнего недостатка Крошки, то уличить ее в нем было невозможно. Ее подозревали в том, что она бегает жаловаться своей тетке - инспектрисе, но доказать этого никто не решался, и потому Крошка благополучно выносила все из класса, а класс ее ненавидел всеми силами, хотя отчасти и побаивался втайне. Ее дружба с Маней Ивановой заключалась в полном подчинении последней Крошке. Маня была добрая, славная, несколько ленивая девочка, имевшая один страшный недостаток, по мнению институток: она любила поесть. Есть Маня могла во всякое время, не разбирая что и как.

Иногда после целой коробки мармеладу, уничтоженной в один присест, она тут же, не передохнув, как говорится, принималась за калач, намазанный маслом и густо посыпанный зеленым сыром. Как-то раз на пари, призом которого был назначен апельсин, Маня Иванова съела восемь штук больших институтских котлет. Второй слабостью Мани было "обожание" Крошки, о которой она отзывалась самыми восторженными похвалами.

- Лидочка - прелесть, - говорила она мне, пережевывая кусок чего-нибудь и вся сияя удовольствием, - они ее не понимают и дуются; да ты вот подружишь с нами подольше и тогда сама узнаешь.

А Лидочка неимоверно злоупотребляла дружбой Мани. Она командовала ею, заставляла оказывать ей тысячу мелких услуг и, к довершению всего, подняла на подругу целое гонение за то, что Маня "обожала" Леночку Корсак. Несмотря на недостатки Мани, меня тянуло гораздо больше к ней, нежели к лукавой, неискренней Крошке.

Крошка замечала это и всеми силами старалась скрепить наши недавние узы дружбы.

Не знаю цели, заставлявшей Крошку так ухватиться за меня, но думаю, что она руководилась местью к княжне, которую считала своим злейшим врагом.

Или просто ей хотелось заручиться преданной душой среди недружелюбно относящегося к ней класса.

С первых же часов моей новой дружбы я поняла, что сделала непростительную ошибку.

Холодная и эгоистичная Крошка, ничего не делавшая спроста, и веселая сладкоежка Маня не могли мне заменить моего потерянного друга. А ссора с Ниной вышла нешуточная. Она сидела на уроках на одной со мной скамейке, ходила в одной паре и спала подле. Но я видела, как это стесняло ее. Всеми силами Нина старалась выказать мне свое полное негодование, почти ненависть. Она отодвигалась от меня на самый кончик скамейки, за обедом она передавала тарелки не через меня, а за моей спиной; она не ходила со мной под руку в паре, как это было принято; приходя в дортуар, она ложилась скоро, скоро и засыпала, еще до спуска газа, как бы боясь разговоров и объяснений с моей стороны.

Так прошло много времени. Я изнывала и не могла найти исхода. Крошка все ловчее и ловчее опутывала меня еле уловимыми сетями своей дружбы, а я, по свойственному моей натуре малодушию и слабости, не могла сбросить с себя этой власти, всем сердцем продолжая любить мою единственную, дорогую Ниночку. Последняя очень изменилась со времени нашей ссоры. Всегда сдержанная и сосредоточенная прежде, любившая тихие, долгие беседы о Кавказе, о доме, она вдруг стала неузнаваемо весела. Целые досуги проводила она в бесцельной визгливой беготне по зале с "мовешками", в рисовании на доске смешных фигурок или пробиралась на половину старших и прогуливалась там с Ирочкой и Михайловой, не боясь "накрытия синявок".

Последние не могли не заметить перемены, происшедшей с примерной воспитанницей, но относили это к болезненным проявлениям слабого организма княжны и смотрели сквозь пальцы на выходки Нины.

К довершению всего, Нина подружилась с Бельской - "разбойником" класса

- и была постоянной ее спутницей и соучастницей в проказах.

Маме я ничего не писала о случившемся, инстинктивно чувствуя, ведь это сильно огорчит ее, тем более что она, ничего не подозревая, писала мне длинные письма, уделяя в них по странице на долю "милой девочки", как она называла мою дорогую, взбалмошную, так незаслуженно огорчившую меня княжну...

ГЛАВА XI

Невинно пострадавшая

Однажды после завтрака, в большую перемену, гуляя по саду в обществе моих двух новых подруг, я была удивлена необычайным оживлением, господствовавшим на последней аллее. День был сырой, промозглый - одним словом, один из тех осенних дней, на которые так щедр петербургский ноябрь.

Мы прибавили шагу, желая поскорее узнать, в чем дело.

Посередине аллеи неуклюже прыгала, громко, беспомощно каркая, большая черная ворона. Правая лапка и часть крыла были у нее в крови. За ней бежало несколько седьмушек с Ниной Джавахой и Бельской во главе.

- Осторожнее, клюнет! - кричала Петровская, всячески удерживая княжну.

Но Нина не обратила внимания на ее слова. Вся красная от волнения и тщетных попыток поймать птицу, она наконец изловчилась и бесстрашно схватила ворону, забившуюся у ножек садовой скамейки.

- Поймала! - сказала она, торжествующе обводя глазами маленькое общество.

- Какая ты храбрая, Ниночка, - заметила Надя Федорова, подобострастно глядя на смелую подругу.

Ворона билась и каркала в руках Нины, но девочка ловко закутала ее в платок, надетый внизу под клекой, и понесла ее в класс.

- Сохрани Бог, синявки узнают, - замирая, шептала Федорова.

- Нет! Куда им! Бельская, беги за бинтом в лазарет.

К счастью, ворона притихла и ничем не обнаруживала своего присутствия.

Ее посадили в корзинку с крышкой, в которой мать Тани Петровской в прошлое воскресенье привезла яблок. Мигом был принесен бинт из лазарета.

Дождавшись, когда дежурный в этот день Пугач вышел из класса, Нина быстро перевязала поломанное крыло вороны, предварительно обмыв его хорошенько.

Потом птицу силой накормили оставшейся у кого-то в кармане от чая булкой и усадили в корзину, прикрыв сверху казенным платком.

Следующий урок был батюшкин. Славный был наш добрый институтский батюшка! Чуть ли не святым прослыл он в наших юных понятиях за теплое, чисто отеческое отношение к девочкам.

Рассказывает ли он о страданиях Иова или о бегстве иудеев из Египта, глаза его ласково и любовно останавливаются на каждой из нас по очереди, а рука его гладит склоненную перед ним ту или другую головку...

Батюшка никогда не сидел на кафедре. Перед его уроком к первой скамейке среднего ряда придвигался маленький столик, куда клались учебники, журнал и ставилась чернильница с пером для отметок. Но батюшка и за столом никогда не сидел, а ходил по всему классу, останавливаясь в промежутках между скамейками. Особенно любил он Нину и называл ее "чужестраночкой".

- Я, батюшка, русская, - немного обидчиво говорила она.

- Ну что ж, что русская, а из какой дали к нам прилетела!

И широкий рукав нарядной шелковой рясы совсем прикрывал бледное личико и глянцевитые косы.

Батюшку мы все буквально боготворили. Мы поверяли ему наши детские невзгоды, чистосердечно каялись в содеянных шалостях, просили совета или заступничества и никогда ни в чем не терпели от него отказа. Худых баллов батюшка не ставил. Выйдет ленивая, не знающая урока ученица, вроде Ренн, он ее самыми немудреными и легко понятными вопросами наведет на ответ так, что урок она хотя слабо, а все-таки ответит и получит 11 в классном журнале.

Зато не знать урока у батюшки считалось преступлением, за которое "нападал"

весь класс без исключения. Да, впрочем, таких случаев, к нашей чести будь сказано, почти не случалось. Девочки-"парфетки" следили за девочками-"мовешками", заботясь, чтобы урок Закона Божьего был выучен. Даже Ренн не имела меньше 11 баллов.

После класса мы все окружали батюшку, который, благословив теснившихся вокруг него девочек, садился на приготовленное ему за столиком место, мы же располагались тесной толпой у его ног на полу и беседовали с ним вплоть до следующего урока.

Всех нас он знал по именам и вызывал на уроках не иначе как прибавив к фамилии ласкательное имя девочки:

- А ну-ка, Манюша Иванова, расскажите о явлении Иеговы праведному Моисею.

И Манюша рассказывала звонко, ясно, толково.

Так было и в этот день, но едва Таня Покровская, особенно религиозная и богобоязненная девочка, окончила трогательную повесть о слепом Товии, как вдруг из корзины, плотно прикрытой зеленым платком, раздалось продолжительное карканье. Весь класс замер от страха. Дежурившая в этот день в классе m-lle Арно вскочила со своего места, как ужаленная, не зная, что предпринять, за что схватиться. Батюшка, недоумевая, оглядывал весь класс своими добрыми, близорукими глазами...

"Кар-кар", - зловеще неслось из угла.

- В классе - ворона, - вдруг произнес, дрожа от злости, Пугач, - это не шалость, а безобразие, и виновная будет строго наказана!

И вся зеленая от негодования она бросилась искать ворону. Но последняя не заставила себя долго ждать: вылезши из корзины, она стала ковылять по полу с громким, пронзительным карканьем.

Классная дама кричала, девочки шикали, чтобы прогнать ворону, суматоха была невообразимая.

Я взглянула на княжну: она была белее своей белой пелеринки.

Между тем раздался звонок, возвещающий окончание урока, и батюшка, поспешно осенив нас общим крестом, вышел из класса.

Мы притихли.

М-lle Арно приказала дежурной воспитаннице позвать коридорную девушку, чтобы убрать "этот ужас", как она назвала ворону, а сама помчалась доносить инспектрисе о случившемся.

Лишь только классная дверь закрылась за ней, как Бельская вскочила на кафедру и громко на весь класс прокричала:

- Mesdam'очки, не выдавайте Нину, слышите! Нам всем ничего не будет, а ее, пожалуй, за эту шалость сотрут с красной доски и выключат из

"парфеток".

- Нет, зачем же классу страдать из-за одной? Я непременно сознаюсь, -

пробовала запротестовать княжна.

- И думать не смей! - зашумели девочки со всех сторон. - Мы все хотели взять ворону... все... только боялись ее клюва, а ты бесстрашная... Всему классу это сойдет, а тебе нет.

Между тем коридорная девушка ловила виновницу случая - ворону, но никак не могла поймать.

- Ну-с, так решено: Нины не выдавать и у батюшки просить всем классом прощения, что это случилось на его уроке, - проповедовала Бельская.

- Ты, Феня, не выбрасывай ее на двор, - просила Джаваха коридорную девушку, одолевшую наконец злополучную ворону, - ворона ведь больная.

- А куды ж я с ней денусь? Еще от начальства влетит, беда будет. Нет, барышня, отнесу-ка я ее в сад на прежнее место... И что за птицу вы облагодетельствовали! Ведь падаль жрет, - у, глазастая! - И Феня потащила нашу протеже из класса, куда в этот миг входила инспектриса.

Мы снова присмирели, предчувствуя грозу.

Худая, длинная как жердь инспектриса производила впечатление старушки, но двигалась она быстро и живо, поспевая всюду.

Тон ее был раздражительный, сухой, придирчивый. Мы ненавидели ее за ее брезгливое пиление.

Худая фигурка в синем шелковом платье с массой медалей у левого плеча грозно предстала поднявшемуся со своих скамеек классу.

- Кто осмелился принести в класс ворону? - резко прозвучал среди восстановившейся мигом тишины ее визгливый голос.

Молчание.

- Кто? - снова повторила инспектриса.

Новое молчание было ответом.

- Что же, у вас языков нет? - еще грознее наступала она. - Я требую, чтобы виновная призналась.

- Мы все, все виноваты, - раздались одиночные голоса.

- Все! - хором повторил весь класс.

- Трогательное единодушие, - проговорила с недоброй усмешкой инспектриса, - но будьте уверены, я все узнаю, и виновная будет строго наказана.

- Маркова насплетничает, непременно насплетничает, - зашептали девочки, когда инспектриса вышла из класса, а мы стали спускаться с лестницы.

Меня охватил внезапный страх за милую княжну, согласившуюся на защиту и покрывательство класса. Я предвидела, что княжне это не пройдет даром.

"Крошка непременно выдаст", - подумала я, и вдруг внезапная мысль осенила меня. Я слишком еще любила княжну, чтобы колебаться.

И, не откладывая в долгий ящик своего решения, я незаметно выскользнула из пар и бегом возвратилась обратно, делая вид, что позабыла что-то в классе.

Там, подождав немного, когда, по моему мнению, "седьмушки" достигли столовой, я быстро направилась через длинный коридор на половину старших, в так называемый "колбасный переулок", где жила инспектриса. Почему он назывался колбасным, я до сих пор себе не уяснила, да и вряд ли кто из институток мог бы это сделать. Там находились комнаты классных дам, и в том числе комната инспектрисы. Я со страхом остановилась у двери, трижды торопливо прочла: "Господи, помяни царя Давида и всю кротость его!" - как меня учила няня делать в трудные минуты жизни - и постучала в дверь с вопросом: "Puis-je entrer" (могу войти)?

- Entrez (войдите)! - прозвучало в ответ, и я робко вошла.

Комнатка инспектрисы, разделенная пополам невысокой драпировкой темно-малинового цвета, поразила меня своей уютностью. Там стояла очень хорошенькая мебель, лежал персидский ковер, висели на стенах группы институток и портрет начальницы, сделанный поразительно удачно.

Сама m-lle Еленина - так звали инспектрису - сидела за маленьким ломберным столиком, накрытым белой скатертью, и завтракала.

Она подняла на меня свои сердитые, маленькие глазки с вопросительным недоумением.

- Medemoiselle, - начала я дрожащим голосом, - я пришла сказать, что... что... ворону принесла я.

- Ты? - И еще большее недоумение отразилось в ее взоре.

- Да, я, - на этот раз уже ясно и твердо отчеканила я.

- Отчего же ты не созналась сразу, в классе?

Я молчала, мучительно краснея.

- Стыдись! Только что поступила, и уже совершаешь такие непростительные шалости. Зачем ты принесла в класс птицу? - грозно напустилась она на меня.

- Она была такая исщипанная, в крови, мне было жалко, и я принесла.

Боязнь за Нину придала мне храбрости, и я говорила без запинки.

- Ты должна была сказать m-lle Арно или дежурной пепиньерке, ворону бы убрали на задний двор, а не распоряжаться самой, да еще прятаться за спиной класса... Скверно, достойно уличного мальчишки, а не благовоспитанной барышни! Ты будешь наказана. Сними свой передник и отправляйся стоять в столовой во время завтрака, - уже совсем строго закончила инспектриса.

Я замерла. Стоять в столовой без передника считалось в институте самым сильным наказанием.

Это было уже слишком. На глазах моих навернулись слезы. "Попрошу прощения, может быть, смягчится", - подумала я.

"Нет, нет, - в ту же минуту молнией мелькнуло в моей голове, - ведь я терплю за Нину и, может быть, этим поступком верну если не дружбу ее, то, по крайней мере, расположение".

И, стойко удержавшись от слез, я быстро сняла передник, сделала классной даме условный поклон и вышла из комнаты.

Мое появление без передника в столовой произвело переполох.

Младшие повскакали с мест, старшие поворачивали головы, с насмешкой и сожалением поглядывая на меня.

Я храбро подошла к m-lle Арно и заявила ей, что я наказана инспектрисой. Но за что я наказана, я не объяснила. Затем я встала на середину столовой. Мне было невыразимо совестно и в то же время сладко.

Лицо мое горело, как в огне. Я не поднимала глаз, боясь снова встретить насмешливые улыбки.

"Если б они знали, если б только знали, за что я терплю эту муку! -

вся замирая от сладкого трепета, говорила я себе. - Милая, милая княжна, чувствуешь ли ты, как страдает твоя маленькая Люда?"

Наши "седьмушки", видимо, взволновались. Не зная, за что я наказана, они строили тысячу предположений, догадок и то и дело оборачивались ко мне.

Я подняла голову. Мой взгляд встретился с Ниной. Я не знаю, что выражали мои глаза, но в черных милых глазках Джавахи светилось столько глубокого сочувствия и нежной ласки, что всю меня точно варом обдало.

"Ты жалеешь меня, милая девочка", - шептала я восторженно, и, стряхнув с себя ложный, как мне казалось, стыд, я подняла голову и окинула всю столовую долгим, торжествующим взглядом.

Но меня не поняли, да и не могли понять эти беспечные, веселые девочки.

- Смотрите-ка, mesdames наказана, да еще и смотрит победоносно, точно подвиг совершила, - заметил кто-то с ближайшего стола пятиклассниц.

В ответ я только равнодушно пожала плечами.

Лицо мое между тем горело все больше и больше и стало красное как кумач. У меня сделался жар - неизменный спутник всех моих потрясений.

М-lle Арно со своего места обратила внимание на мои пылающие щеки, на неестественно ярко разгоревшиеся глаза и, оставив свое место, подошла ко мне.

- Тебе нехорошо?

Я отрицательно покачала головой, но она, приложив руку к моей пылающей щеке, воскликнула:

- Но ты больна, ты вся горишь! - и, подхватив меня под руку, поспешно вывела из столовой мимо еще более недоумевающих институток.

Пытка кончилась.

Меня отвели в лазарет.

ГЛАВА XII

В лазарете. Примирение

Лазарет начинался тотчас за квартирой начальницы. Это было большое помещение с просторными палатами, полными воздуха и света. Этот свет исходил, казалось, от самих чисто выбеленных стен лазарета. Вход в него был через темный коридорчик, примыкавший к нижнему длинному и мрачному коридору. Первая комната называлась "перевязочная", сюда два раза в день, по лазаретному звонку, собирались "слабенькие", то есть те, которым прописано было принимать железо, мышьяк, кефир и рыбий жир. Заведовали перевязочной две фельдшерицы: одна - кругленькая, беленькая, молодая девушка, Вера Васильевна, прозванная Пышкой, а другая - Мирра Андреевна, или Жучка по прозвищу, раздражительная и взыскательная старая дева.

Насколько Пышка была любима институтками, настолько презираема Жучка. В дежурство Пышки девочки пользовались иногда вкусной "шипучкой" (смесь соды с кислотою) или беленькими мятными лепешками...

- Меня тошнит, Вера Васильевна, - говорит какая-нибудь шалунья и прижимает для большей верности платок к губам.

И Пышка открывает шкап, достает оттуда коробку кислоты и соды и делает шипучку.

- Мне бы мятных лепешек от тошноты, - тянет другая.

- А не хотите ли касторового масла? - добродушно напускается Вера Васильевна и сама смеется.

Пропишет ли доктор кому-либо злополучную касторку в дежурство Веры Васильевны, она дает это противное масло в немного горьковатом портвейне и тем же вином предлагает запить, между тем как в дежурство Жучки касторка давалась в мяте, что составляло страшную неприятность для девочек.

Из перевязочной вели две двери: одна - в комнату лазаретной надзирательницы, а другая - в лазаретную столовую. В столовой стоял длинный стол для выздоравливающих, а по стенам расставлены были шкапы с разными медицинскими препаратами и бельем.

Из столовой шли двери в следующие палаты и маленькую комнату Жучки.

Палат было, не считая маленькой, предназначенной для больных классных дам, еще две больших и третья маленькая для труднобольных. Около последней помещалась Пышка. Затем шли умывальня с кранами и ванной и кухня, где за перегородкой помещалась Матенька.

Матенька была не совсем обыкновенное существо нашего лазарета.

Старая-старенькая ворчунья, нечто вроде сиделки и кастелянши, она, несмотря на свои 78 лет, бодро управляла своим маленьким хозяйством.

- Матенька, - кричит Вера Васильевна, - лихорадочную привели, пожалуйста, дайте липки.

И липка, то есть раствор липового цвета, поспевает в две-три минуты по щучьему велению.

- Матенька, помогите забинтовать больную. - И Матенька забинтовывает быстро и ловко.

И откуда силы брались у этой славной седенькой старушки?!

Ворчлива Матенька была ужасно, но и ворчание ее было добродушное, безвредное: сейчас побранит, сейчас же прояснится улыбкой.

- Матенька, - увивается около нее какая-нибудь больная, - поджарьте булочку, родная.

- Ну вот что выдумала, шалунья, чтобы от Марьи Антоновны попало! Не выдумывайте лучше!

А через полчаса, смотришь, на лазаретном ночном столике, подле кружки с чаем, лежит аппетитно подрумяненная в горячей золе булочка. Придется серьезно заболеть институтке, Матенька ночи напролет просиживает у постели больной, дни не отходит от нее, а случится несчастье, смерть, она и глаза закроет, и обмоет, и псалтырь почитает над усопшей.

Такова была обстановка лазарета, мало, впрочем, меня интересовавшая.

M-lle Арно дорогой старалась проникнуть в мою душу - и узнать, почему я наказана, но я упорно молчала. Настаивать же она не решалась, так как мои пышущие от жара щеки и неестественно блестящие глаза пугали ее.

- Что с девочкой? - спросила Вера Васильевна, когда мы пришли в перевязочную.

И, не теряя ни минуты, она усадила меня на диван и поставила градусник для измерения температуры.

- Mademoiselle Арно, оставьте ее у нас, видите, какая горячая, -

посоветовала фельдшерица.

- Ведите себя хорошенько! - холодно бросила мне классная дама и поспешила выйти из перевязочной.

- Вы простудились, да? - допрашивала меня добрая девушка.

- Да... нет... да... право, не знаю! - путалась я.

Действительно, может быть, я простудилась как-нибудь. Я не сознавала, что последние неприятности разрыва с Ниной могли так подействовать на меня.

- У вас повышенная температура, - озабоченно покачала головой Пышка.

- Матенька, - крикнула она, - прикажите постлать постель в средней палате и приготовьте липки.

Поспела постель, поспела и липка. Меня раздели и уложили. Голова моя и тело горели. Обрывки мыслей носились в усталом мозгу.

Точно тяжелый камень надавил сердце.

Едва я забылась, как передо мной замелькали белые хатки, вишневая роща, церковь с высоко горящим крестом и... мама. Я ясно видела, что она склоняется надо мною, обнимает и так любовно шепчет нежным, тихим, грустным голосом: "Людочка, сердце мое, крошка, что с тобой сделали?"

Я открываю глаза, в комнате полумрак. Ноябрьский день уже погас. Около меня кто-то плачет, судорожно, тихо.

Я приподнимаюсь на подушках.

"Мама?" - вдруг мелькает в моей голове безумная мысль.

Нет, не мама.

Надо мной склонилось знакомое бледное личико, все залитое обильными слезами; глянцевитые черные косы упали мне на грудь.

- Княжна! Нина! - каким-то диким, не своим голосом вырвалось из моей груди, и, полузадушенная рыданиями, я широко распахнула объятия.

Мы замерли минуты на две, сжимая друг друга и обливаясь слезами.

- Галочка, моя бедная! - шептала между поцелуями Нина. - Что я с тобой сделала!

И опять слезы, горячие, детские слезы потерянного и вновь обретенного счастья.

- Ах, милая, глупая! Зачем ты... - лепетала Нина. - За меня ведь ты наказана, за меня больна! Какая я злая, скверная! Боже мой! Простишь ли ты меня, Люда?

- Родная! - могла только выговорить я, потрясенная до глубины души.

- Но как же ты узнала? - спросила я, когда прошли первые острые минуты радости.

- Инспектриса пришла в класс и сказала, за что ты наказана... Ну...

- Ну?.. - невольно дрожащим голосом проговорила я.

- Я созналась, и меня стерли с доски и выключили из "парфеток", а тобой все восхищаются... Ты стоишь этого, Людочка; ты такая прелесть, ты ангел! - шептала княжна.

- Но, Ниночка, ведь тебя стерли с доски, - встревожилась я.

- Так что же? А ты что претерпела за меня! Я этого никогда не забуду!

- И княжна горячо поцеловала меня.

- Да, теперь мы будем подругами на всю жизнь! - торжественно произнесла я.

- А как же "триумвират"? - лукаво шепнула княжна.

- А как же Бельская? - не потерялась я.

И обе мы звонко расхохотались.

Княжна прилегла головой ко мне на подушку и, поглаживая мои непокорные стриженые вихры, говорила, как тяжело ей было без меня последнее время.

- Ни есть, ни спать не хотелось.

- Как же ты ко мне пробралась?

- А вот! - И она торжествующе в полутьме подняла свою правую ручку, обвязанную чем-то белым.

- Что это?

- Взяла чинить карандаш, да и обрезала палец перочинным ножом, ну и попала на перевязку, - гордо зазвенел ее гортанный голосок.

В ответ она обняла меня и чуть слышно прошептала:

- А что ты за меня вынесла, Люда!

"Люда!" Как восхитительно звучало мне мое имя в милых губках княжны: не Галочка, а Люда.

- Вы что, шалуньи, притаились, - вдруг прозвучал у нас над ухом знакомый голос Матеньки. - Вы ведь, ваше сиятельство (она всегда так обращалась к княжне), под кран идти изволили ручку смочить, а сами к подруге больной свернули... Не дело... Им покой нужен.

- Матенька, милушка, дайте еще посидеть, - упрашивала Нина.

- Ни-ни, что вы, матушка! А как в классе хватятся? Пойдите, родимая, -

ответила старушка.

- Завтра приду, если не выпишешься! - шепнула Нина, целуя меня.

- Выпишусь, - с уверенностью произнесла я, находя себя совсем здоровой.

Она ушла, а я еще чувствовала ее около себя - милую, добрую, великодушную Нину!

В эту ночь я уснула крепким, здоровым сном, унесшим с собою всю мою болезнь.

На другой день к вечеру я уже выписалась из лазарета.

Едва я появилась в классе, девочки устроили мне шумную овацию. Меня обнимали, целовали наперерыв, громко восхваляя за геройский подвиг. Потом всем классом просили инспектрису простить Нину - и на красной доске снова появилось ее милое имя.

Только двое из всего класса не приветствовали меня и бросали на нас с княжной сердитые взгляды. То были мои две прежние подруги, так не долго господствовавшие надо мной. Им обеим - и Крошке и Мане - было крайне неприятно распадение "триумвирата" и мое примирение с их врагом - моей милой Ниной.

ГЛАВА XIII

Печальная новость. Подписка.

- Mesdam'очки, mesdam'очки, знаете новость, ужасную новость? Сейчас я была внизу и видела Maman, она говорила что-то нашей немке -

строго-строго... A Fraulein плакала... Я сама видела, как она вытирала слезы! Ей-Богу...

Все это протрещала Бельская одним духом, ворвавшись ураганом в класс после обеда... В одну секунду мы обступили нашего "разбойника" и еще раз велели передать все ею виденное.

- Это Пугач что-нибудь наговорил на фрейлейн начальнице, наверное, Пугач, - авторитетно заявила Надя Федорова и сделала злые глаза в сторону Крошки: "Поди, мол, сплетничай".

- Да, да, она! Я слышала, как Maman упрекала фрейлейн за снисходительность к нам, я даже помню ее слова: "Вы распустили класс, они стали кадетами..." У-у! противная, - подхватила Краснушка.

- А вдруг фрейлейн уйдет! Тогда Пугач нас доест совсем! Mesdam'очки, что нам делать? - слышались голоса девочек, заранее встревоженных событием.

- Нет, мы не пустим нашу дусю, мы на коленях упросим ее всем классом остаться, - кричала Миля Корбина, восторженная, всегда фантазирующая головка.

- Тише! Кис-Кис идет!

Мы разом стихли. В класс вошла фрейлейн. Действительно, глаза ее были красны и распухли, а лицо тщетно старалось улыбнуться.

Она села на кафедру и, взяв книгу, опустила глаза в страницу, желая, очевидно, скрыть от нас следы недавних слез. Мы тихонько подвинулись к кафедре и окружили ее.

Додо, наша первая ученица и самая безукоризненная по поведению из всего класса, робко произнесла:

- Fraulein!

- Was wollen sie, Kinder (что вам угодно, дети)? - дрожащим голосом спросила нас наша любимица.

- Вы плакали?.. - как нельзя более нежно и осторожно осведомилась Додо.

- Откуда вы взяли, дети?

- Да-да, вы плакали... Дуся наша, кто вас обидел? Скажите! -

приставали мы...

Кис-Кис смутилась. Добрые голубые глаза ее подернулись слезами... Губы задрожали от бесхитростных слов преданных девочек.

- Спасибо, милочки. Я всегда была уверена в вашем расположении ко мне и очень, очень горжусь моими детками, - мягко заговорила она, - но успокойтесь, меня никто не обижал...

- А зачем же вы давеча плакали в коридоре, когда разговаривали с

Maman? Я все видела! - смело вырвалось у Бельской.

- Ах ты, всезнайка! - сквозь слезы улыбнулась фрейлейн. - Ну, если видела, придется сознаться: я как мне ни грустно, а должна буду расстаться с вами, дети...

- Расстаться? - ахнул весь класс в один голос. - Расстаться навсегда!

За что? Разве мы обидели вас, дуся? За что вы бросаете нас? - раздавались здесь и там печальные возгласы "седьмушек".

Потерять горячо любимую фрейлейн нам казалось чудовищным. Многие из нас уже плакали, прижавшись к плечу подруг, а более сильные духом осаждали кафедру.

- Но, Fraulein, дуся, - говорила Нина, встав за стулом нашей любимицы,

- зачем же вы уйдете? Разве мы огорчили вас?

Глаза "Булочки" уже начали разгораться.

- О, нет! Вы были всегда милые, добрые детки, - ласково потрепав по щечке княжну, произнесла она. - Я вас очень, очень люблю и знаю, что вы не огорчите вашу сердитую Fraulein, но другие находят, что я очень слаба с вами и что вы поэтому много шалите.

- Я знаю, кто это сказал... У-у! Это противный Пугач, это Арно! -

пылко воскликнула княжна.

- Wie kannst du so sprechen (как ты позволяешь себе так говорить)?! -

строго остановила ее фрейлейн и, сильно нахмурясь, добавила: - Вы должны уважать ваших классных дам.

- Мы вас уважаем и очень любим, Fraulein, дуся! - вырвалось, как один голос, из груди 36 девочек.

- Да-да, знаю... я тронута, спасибо вам, ich danke sehr fur ihre Liebe

(благодарю вас за вашу любовь), но вы не меня одну должны любить, у вас есть еще другая дама - mademoiselle Арно...

- Мы ее ненавидим! - звонко крикнула Бельская и юркнула за спины подруг.

- Стыдись, Бельская, так отзываться о mademoiselle Арно, твоей наставнице. Она заботится о вас не меньше меня. Она строгая - это правда, но добрая и справедливая, - усовещивала Кис-Кис.

- А за что она Запольскую с доски прошлый месяц стерла? - не унимались девочки. - А почему Нюшу в прием не пустила? Иванову за что в столовой поставила?..

- Ну, Иванова стоит, - серьезно произнесла Нина, недолюбливавшая Иванову.

- Ну довольно, genug! Что делать, что делать, расстаться нам с вами все-таки придется, - покачала головою добрая фрейлейн.

- Нет-нет, мы вас не пустим, мы знаем, что на вас наябедничали, и

Maman, верно, что-нибудь вам неприятное сказала, а вы и уходите! Да-да, наверное!

Бедная немка не рада была, что допустила этот разговор.

Тихая и кроткая, она не любила историй и теперь раскаивалась в том, что посвятила пылких девочек в тайну своего ухода из института.

А девочки волновались, кричали, окружили фрейлейн, целовали ее по очереди и даже по нескольку сразу, так что чуть не задушили, - одним словом, всячески старались выразить искреннюю привязанность своих горячих сердечек.

Растроганная и напуганная этими шумными проявлениями любви, Кис-Кис кое-как уговорила нас успокоиться.

Весь остаток дня мы всеми способами старались развлечь нашу любимицу.

Мы не отходили от нее ни на шаг, рано выучили все уроки и безошибочно, за некоторым разве исключением, ответили их дежурной пепиньерке и, наконец, тесно обступив кафедру, старались своими незатейливыми детскими разговорами занять и рассмешить нашу любимую немочку. Краснушка, самая талантливая в подражании, изобразила в лицах, как каждая из нас выходит отвечать уроки, и добилась того, что фрейлейн смеялась вместе с нами.

Придя в дортуар, мы поскорее улеглись в постели, чтобы дать отдых нашей любимице. Газ был спущен раньше обыкновенного, и ничем не нарушимая тишина воцарилась в дортуаре.

Утром держали совет всем классом и после долгих споров решили: 1)

изводить всячески Пугача, не боясь наказаний; 2) идти в случае чего к начальнице и просить не отпускать Fraulein; 3) сделать любимой немочке по подписке подарок.

К исполнению последнего решения было приступлено немедленно.

Распорядителем-казначеем по покупке подарка выбрали Краснушку, славившуюся у нас знанием счета.

В следующий же прием все посещаемые родными "седьмушки" выпросили у своих родных денег, кто рубль, кто двадцать - тридцать копеек, каждая сколько могла, и отдали эти деньги Краснушке на хранение.

Краснушка тщательно пересмотрела, пересчитала серебро и уложила в большой ящик от печенья, на крышке которого она старательно вывела самыми красивыми буквами: "Касса".

- А как же я дам денег? Присланные мне мамой десять рублей находятся у

Fraulein? - искренно взволновалась я.

- Ты, Людочка, не беспокойся, - ласково проговорила княжна (она уже давно заменила данное мне ею же прозвище ласкательным именем). - У меня еще много своих денег у Пугача. Завтра спрошу себе и тебе.

- А если она спросит, зачем?

- Тогда я прямо скажу, что мы собираем на подарок.

- Ай да молодец, Нина! Ужели так и скажешь? - восторгались наши.

- Так и скажу, ведь я ненавижу Пугача! Воображаю, как она озлится, когда узнает, что мы все за нашу немку.

И действительно, в французское дежурство Джаваха смело подошла просить из своих денег, отданных на попечение Арно, три рубля.

- Зачем так много? - удивилась та.

- Мы хотим делать по подписке подарок нашей Fraulein. Дайте мне, пожалуйста, mademoiselle, для меня и на долю Влассовской, она отдаст, как только мы купим подарок, а то ведь ее деньги у Fraulein, и она, наверное, не даст ей, узнав, на что мы берем деньги.

- Пустые выдумки! - процедила озлобленно m-lle Арно, однако отказать не решилась и выдала княжне три рубля. Краснушка торжественно присовокупила их к сумме, лежащей уже в кассе.

После вторичного совещания решили купить на собранные деньги альбом, в котором все должны написать что-нибудь самым лучшим почерком на память.

"Только из своей головы, а не выученное", - прибавила Додо Муравьева, враг зубрежки. Альбом было поручено купить матери Федоровой, которая охотно исполнила нашу просьбу. В ближайшее же воскресенье Надя Федорова не без труда притащила в класс тяжелый, в папку увязанный сверток. Краснушка влезла на кафедру и, развязав бумаги, торжественно извлекла альбом из папки. Все мы запрыгали от радости.

Это оказалась прелестная, крытая голубым плюшем и с бронзовыми застежками книга, с золотыми кантами, с разноцветными страницами. В правом углу на бронзовой же доске было четко награвировано: "Незабвенной и дорогой нашей заступнице и наставнице Fraulein Гертруде Генинг от горячо ее любящих девочек". В середине был вензель Кис-Кис. Каждая из нас должна была оставить след на красивых листах альбома, и каждая по очереди брала перо и, подумав немного, нахмурясь и поджав губы или вытянув их забавно трубочкой вперед, писала, тщательно выводя буквы. Краснушка, следившая из-за плеча писавшей, только отрывисто изрекала краткие замечания: "Приложи клякс-папир... тише... не замажь... Не спутай: е, а не е... ах какая!.. Ну вот, кляксу посадила!" - пришла она в неистовство, когда Бельская действительно сделала кляксу.

- Слижи языком, сейчас слижи, - накинулась она на нее.

И Бельская не долго думая слизала.

Лишь только надписи были готовы, Краснушка на весь класс прочла их.

Тут большею частью все надписи носили один характер: "Мы вас любим, любите нас и будьте с нами до выпуска", - и при этом прибавление самых нежных и ласковых наименований, на какие только способны замкнутые в четырех стенах наивные, впечатлительные девочки.

Не обошлось, конечно, без стихов.

Петровская, к величайшему удивлению всех, написала в альбом:

Бьется ли сердце, ноет ли грудь, Скушай конфетку и нас не забудь.

- Ну уж и стихи! - воскликнула Федорова, заливаясь смехом.

- А ты, Нина, тоже напишешь стихи в альбом? - спросила Бельская.

- Нет, - коротко ответила княжна.

Я невольно обратила внимание на надпись Нины.

"Дорогая Fraulein, - гласили каракульки моего друга, - если когда-нибудь вы будете на моем родимом Кавказе, не забудьте, что в доме князя Джавахи вы будете желанной гостьей и что маленькая Нина, доставившая вам столько хлопот, будет рада вам как самому близкому человеку".

- Как ты хорошо написала, Ниночка! - с восторгом воскликнула я и недолго думая, взяв перо, подмахнула под словами княжны:

"Да, да, и в хуторе под Полтавой тоже.

Люда Влассовская".

Когда все уже написали свое "на память", решено было торжественно всем классом нести альбом в комнату Кис-Кис.

- Мы попросим ее остаться, а если она не согласится - пойдем к начальнице и скажем ей, какая чудная, какая милая наша Fraulein, - пылко и возбужденно говорила Федорова.

- Да-да, идем, идем, - подхватили мы и толпою бросились через коридор на лестницу, пользуясь минутным отсутствием Арно.

- Куда? Куда? - спрашивали нас с любопытством старшие.

- "Седьмушки" бунтуют! - кричали нам вдогонку наши соседки - шестые, ужасно важничавшие перед нами своим старшинством.

Никому ничего не отвечая, мы миновали лестницу, церковную паперть и остановились перевести дыхание у комнаты Fraulein.

- Ты, ты говори, - выбрали мы Нину, пользовавшуюся у нас репутацией очень умной и красноречивой.

- Kann man herein (можно войти)? - произнесла княжна, постучав в дверь.

Голос ее дрожал от важности возложенного на нее поручения.

- Herein (войдите)! - раздалось за дверью.

Мы вошли. Fraulein Генинг, донельзя удивленная нашим появлением, встала из-за стола, у которого сидела за письмом. На ней была простая утренняя блуза, а на лбу волосы завиты в папильотки.

- Was wunscht Ihr, Kinder (что вы желаете, дети)?

- Fraulein, дуся, - начала Нина, робея, и выступила вперед, - мы знаем, что вас обидели и вы хотите уйти и оставить нас. Но,

Frauleinehen-дуся, мы пришли вам сказать, что "всем классом" пойдем к Maman просить ее не отпускать вас и даем слово "всем классом" не шалить в ваше дежурство. А это, Fraulein, - прибавила она, подавая альбом, - на память о нас... Мы вас так любим!..

Голос княжны оборвался, и мы увидели то, чего никогда еще не видали: Нина плакала.

Тут произошло что-то необычайное. Весь класс всхлипнул и разревелся, как один человек.

- Останьтесь!.. любим!.. просим!.. - лепетали, всхлипывая, девочки.

Fraulein, испуганная, смущенная и растроганная, с альбомом в руках, не стесняясь нас, плакала навзрыд.

- Девочки вы мои... добренькие... дорогие... Liebchen... Herzchen... -

шептала она, целуя и прижимая нас к своей любящей груди. - Ну как вас оставить... милые! А вот зачем деньги тратите на подарки?.. Это напрасно...

Не возьму подарка, - вдруг рассердилась она.

Мы обступили ее со всех сторон, стали целовать, просить, даже плакать, с жаром объясняя ей, как это дешево стоило, что Нина, самая богатая, и та дала за себя и за Влассовскую только три рубля, а остальные - совсем понемножку...

- Нет, нет, не возьму, - повторяла Кис-Кис.

С трудом, после долгой просьбы, удалось нам уговорить растроганную Кис-Кис принять наш скромный подарок.

Она перецеловала всех нас и, обещав остаться, отослала скорее в класс,

"чтобы не волновать mademoiselle Арно", прибавила она мягко.

- И чтобы это было в последний раз, - заметила еще Кис-Кис, - никаких больше подарков я не приму.

Этот день был одним из лучших в нашей институтской жизни. Мы могли наглядно доказать нашу горячую привязанность обожаемой наставнице, и наши детские сердца были полны шумного ликования.

Уже позднее, через три-четыре года, узнали мы, какую жертву принесла нам Fraulein Генинг. Ее действительно не любили другие наставницы за ее слишком мягкое, сердечное отношение к институткам и не раз жаловались начальнице на некоторые ее упущения из правил строгой дисциплины, и она уже решила оставить службу в институте. Брат ее достал ей прекрасное место компаньонки в богатый аристократический дом, где она получала бы вчетверо больше скромного институтского жалованья и где занятий у нее было бы куда меньше... Уход ее был решен ею бесповоротно. Но вот появилось ее "маленькое стадо" (так она в шутку называла нас), плачущее, молящее остаться, с доказательствами такой неподкупной детской привязанности, которую не купишь ни за какие деньги, что сердце доброй учительницы дрогнуло, и она осталась с нами "доводить до выпуска своих добреньких девочек".

Лидия Алексеевна Чарская - Записки институтки - 01, читать текст

См. также Чарская Лидия Алексеевна - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Записки институтки - 02
ГЛАВА XIV 14 ноября Тезоименитство Государыни Императрицы - 14 ноября ...

ЗАПИСКИ МАЛЕНЬКОЙ ГИМНАЗИСТКИ - 01
Повесть Глава I В чужой город, к чужим людям Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук...