Лидия Алексеевна Чарская
«Дом шалунов - 01»

"Дом шалунов - 01"

Повесть для детей.

ГЛАВА I

Пропал мальчик.

Хорошенький, черноглазый, с золотистыми кудрями мальчик, по имени Ника, трех лет, пропал между 2-мя и 4-мя часами дня, во время прогулки, близ городского сада. Всех встретивших малютку убедительно просят дат знать его матери, которая живет на Энской улице, в доме N 3, кв. 24.

Молодая дама протянула бумажку, на которой было написано о пропаже мальчика, и подала ее сидевшему за конторкой пожилому конторщику в очках.

- Пожалуйста, нельзя ли напечатать это объявление в завтрашнем номере газеты, - сказала она дрожащим голосом.

Конторщик с удивлением взглянул на бледную молодую даму с заплаканными глазами, прочел внимательно поданную ею бумажку и спросил с участием:

- Это ваш сынок пропал, сударыня?

Молодая дама не в силах была ответить. Слезы душили горло, руки тряслись, она поминутно вздрагивала. Вместо ответа она закрыла лицо руками и глухо зарыдала.

В конторе газеты было много народа. Все окружили рыдавшую. Начались расспросы, советы, утешения. А молодая дама все плакала, плакала. Сквозь судорожные рыдания она могла только бессвязно пояснить, что пропал её Ника, её милый, маленький, дорогой мальчик, радость и утешение, пропал во время прогулки. Новые рыдания помешали говорить бедняжке.

Какая-то очень добрая на вид старушка протиснулась ближе всех к громко всхлипывавшей молодой даме и, дружески похлопывая ее по плечу, ласково проговорила:

- Не плачьте, голубушка... Отыщется ваш мальчик... Выпейте водички, успокойтесь и поезжайте с Богом домой... Завтра, как только люди прочтут в газете ваше объявление о пропаже мальчика, так те, которые нашли малютку, приведут его к вам... Наверное приведут... Плакать не надо... От слез только заболеете, чего доброго... Выпейте-ка водички лучше, милушка моя!

Голос доброй старушки проникал в самое сердце молодой дамы, вселяя в нее надежду, что её ненаглядный мальчик в самом деле найдется. Она вытерла слезы, выпила воды и, поблагодарив добрую старушку, наскоро расплатилась за напечатание объявления в газете и вышла на улицу, где, взяв первого попавшегося извозчика, велела ему ехать на Энскую улицу.

Ей теперь почему-то казалось, что её Ника уже найден и ждет ее дома. И она поминутно торопила извозчика ехать скорее, обещая ему хорошо заплатить за это. Извозчик немилосердно хлестал свою чахлую лошаденку, пролетка мягко подпрыгивала по ровным мощеным улицам, а сердце молодой дамы сильно билось в ожидании встречи с потерянным сынишкой...

ГЛАВА II

Горе маленького семейства.

- Динь! Динь! Динь! - оглушительно звенит-заливается колокольчик. - Динь! Динь! Динь! Динь!

Находившаяся в комнате старушка только что поставила вариться манную кашку и мешала в кастрюле большой серебряной ложкой, как неожиданно раздавшийся звонок заставил ее задрожать с головы до пяток.

- Господи! Никак привели Никушку! - вырвалось радостно из груди старушки, и она кинулась в переднюю со всех ног.

Трах-тах-тах! И тяжелый крюк с грохотом отскочил от двери под трепещущей рукой старушки. Дверь широко распахнулась. На пороге стояла та самая молодая дама, которая только что отнесла в газету объявление о потерянном мальчике.

- Ну, что, няня? Ника дома? Привели? - сорвалось с её губ, и красивые, печальные глаза впились в лицо няни.

- Не нашли нашего Никушку? - задала в свою очередь вопрос старушка-няня, и её морщинистые губы дрожали, а седая голова под темной наколкой заметно тряслась.

Рыдания снова подступили к горлу молодой дамы и что-то забилось, заклокотало в её груди... Сердце сжалось сильнее, мучительнее...

Вдруг быстро распахнулась дверь, и худенький, остриженный под гребенку, мальчик стремительно вбежал в прихожую.

У мальчика было некрасивое личико, капризно оттопыренные, точно надутые, губы и темные глазенки, сердито глядевшие исподлобья. Ему было не больше пяти лет.

Это был брат пропавшего Ники, по имени Жоржик.

- Мамочка! Когда же наконец найдется Ника? - недовольным голосом заговорил мальчик, обращаясь к тихо рыдавшей молодой даме, - мне не с кем играть без него. Мне скучно! Фроська все плачет, уткнувшись носом в угол, а няня занята на кухне и тоже плачет... Я отлично слышал, как она всхлипывала и сморкалась... А мне так хочется играть в солдатики, мама! Вели же Фроське перестать плакать и прикажи ей заниматься со мной!

Екатерина Александровна (так звали молодую даму) с грустью взглянула на мальчика.

"Как может он играть и веселиться, когда такое горе постигло всю семью?" - с тоскою подумала она, но тотчас же утешила себя тем, что Жоржик еще слишком мал, чтобы понять то, что случилось. И она тут же предложила ему поиграть с ним в солдатики. Жорж запрыгал от радости. Еще бы! Ведь маме, занятой службой, редко приходилось играть с ними - детьми.

И крепко вцепившись в руку матери, он потащил ее к себе.

ГЛАВА III

Никин барашек.

В маленькой комнате, где жили Ника и его брат Жоржик, все было по-старому. Солнце весело играло, заливая уютную, веселенькую комнату с розовыми обоями. Две маленькие кроватки стояли у стены, накрытые белыми пикейными одеяльцами. На одной из кроваток лежал белый маленький барашек, чуть-чуть замазанный, - любимая игрушка пропавшего Ники.

При виде кудрявого барашка сердце Екатерины Александровны сжалось сильнее. Еще так недавно хорошенький черноглазый Ника целовал и ласкал своего игрушечного барашка, кормил его кашей во время завтрака и укладывал спать в постельку рядом с собою. А теперь? Где то он милый, маленький, ласковый Ника?..

Глаза Екатерины Александровны затуманились слезами... В углу послышалось сдержанное рыданье... Это плакала Фроська у окна, положив на подоконник свою огненно-рыжую вихрастую голову.

Фроське было всего пятнадцать лет, и ее веснушчатое, остроносенькое лицо казалось совсем еще детским.

Екатерина Александровна не могла взять более солидную, нежели Фроська, прислугу на помощь няне. Взрослая девушка потребовала бы и большую плату. А у Екатерины Александровны хватало денег только-только в обрез. Рано оставшись вдовою после смерти Жоржиного и Никиного папы, она поступила на службу в управление одной из железных дорог. На свое небольшое жалование она содержала теперь всю семью, нанимала крошечную квартирку в три комнаты, платила жалование Фроське. Старушка няня после смерти папы от жалования отказалась, видя, как тяжело приходится молодой женщине, которую она вынянчила в свое время. Няню никто и не считал прислугой. На нее смотрели как на родную. Пока Екатерина Александровна бывала на службе, няня ходила на рынок или стряпала завтрак и обед, а детей нянчила Фроська. По большей части они гуляли в это время в ближайшем городском саду. Гуляли аккуратно каждый день с двух часов до самого обеда. Пошли гулять туда и накануне в те же часы на старое место, пошли все трое: Жоржик, Ника и Фроська. А вернулись только Жоржик с Фроськой вдвоем: Ника пропал!

Екатерина Александровна пришла со службы, узнав о случившемся, побледнела, как смерть, и залилась горькими слезами. Позвали дворников, велели им искать Нику по всем улицам, переулкам, садам, скверам. Позабыв про обед, сама Екатерина Александровна поехала в полицию заявить о пропаже Ники. Потом вернулась домой, отдала какие то приказания и, взяв извозчика, вдвоем с няней снова поехала искать Нику и кружила без конца по всем улицам, по всему городу. Вернулись поздно ночью, обе заплаканные и измученные. Вернулись без Ники.

Фроську не упрекали, не бранили. Только Екатерина Александровна не могла ее видеть больше и все махала на нее рукой, чтобы Фроська к ней не подходила... Фроська голосила на весь дом, как в деревне бабы голосят над покойниками. Всю ночь никто не ложился, все ждали Нику. Вот-вот, думали, приведут. Дрогнет звонок, и он вбежит, такой черноглазый, розовый, хорошенький... Но никто не приводил Нику. Ника не отыскивался.

* *** *

Тихие, крупные слезы падали из глаз Екатерины Александровны на сваленных в кучу оловянных солдатиков... Жоржик давно разделил войско на две половины: красных гусаров взял себе, желтых драгун отдал маме. Своих гусарчиков Жоржик, расставил давно, а мамины драгуны все еще лежали, сваленные в кучу. Мама точно совсем позабыла об игре.

Жорж надулся. Он заметил, что не на солдат вовсе, а на Никиного барашка смотрит, не отрываясь, мама. И Жорж закапризничал, заныл:

- Не хочу играть! Не буду! Разве это игра? Гусары выстроены в две шеренги, а драгуны лежат, точно раненые, когда они стоять должны... Нехорошо это... Не хочу...

И Жорж заплакал на всю комнату.

Фроська, как встрепанная, вскочила с подоконника, подбежала к Жоржу и повела его в гостиную, уговаривая по дороге:

- Не плачь, золотце, не плачь, кисонька, не плачь, маленький, не то маме еще горше станет! Молчи!

Но маме не могло быть горше от слез Жоржика. Фроська ошибалась. Мама, казалось, и не слышала даже его плача. Её глаза все смотрели и смотрели на милого беленького Никиного барашка...

Лишь только Жоржик и Фроська скрылись за дверью, как Екатерина Александровна вскочила со своего места, с живостью девочки подбежала к Никиной постельке, схватила барашка и, прижав его к груди, залилась слезами.

- Господи! - прошептала она, рыдая. - Ты добр и милосерден, верни мне Нику!.. Верни мне его, Господи, моего мальчугашку, крошку моего ненаглядного, птичку мою! верни мне его!.. Никушка, малюточка моя! Детка моя крохотная! Золотой ты мой птенчик! Сердечко мое, где ты? Где ты, птичка моя?

И она покрывала поцелуями беленького барашка.

ГЛАВА IV

Что случилось накануне печального дня.

Розовый хорошенький мальчик, с черными вишенками-глазами, с золотой, цвета спелой ржи, головенкой, отягощенной длинными мягкими, как лен, кудрями, стоял перед огромной, пестревшей цветами, клумбой городского сада.

Вот так цветочки! Каких тут только нет! И голубенькие анютины глазки, и плутоватый душистый горошек, который кажется таким простеньким и скромным на вид, а как хорошо пахнет! А вот и белые, точно снежные комочки, левкои. И еще много-много других красивых цветов, названия которых мальчик не знает.

В золотокудрой головенке мальчика является мысль: нарвать, как можно больше, цветов маме и поставить их перед её прибором в стакане с водою. "Вот то обрадуется мама! Вот расцелует то своего Никушку!" - думает мальчик.

Он даже причмокивает от удовольствия и, быстро наклонившись, рвет цветы и собирает их в букет: беленькие к беленьким, красные к красным, голубые к голубым!

Этот мальчик, собирающий букет для мамы был Ника. Он пришел вместе с Фроськой и Жоржиком. Но Фроська заболталась с подругами, такими же молодыми няньками, как и она сама, а Жоржик играет в мяч с нарядной девочкой в розовом платье на садовой площадке, и обоим в эти минуты очень мало дела до Ники. А Ника и рад.

Один... другой... третий!.. Еще, еще и еще!.. Ах, сколько он уже нарвал цветочков!.. Маленькие ручонки едва могут удержать огромный пучек.

И вдруг над ухом его раздается грозный голос:

- Как ты смеешь рвать цветы, негодный мальчишка! Вот я тебе задам! Постой ты у меня!

В один миг перед Никой вырастает какой то человек с бородою в пол лица, в сером кафтане с блестящими пуговицами и с толстой палкой в руках.

Ника знает кто этот человек. Это садовый сторож. Когда они с Жоржем расшалятся в саду, Фроська им говорит постоянно: - "Вот погоди-ка! Отдам сторожу. Он тебя отучит шалить!"

Ника очень боится сторожа. Да и нельзя его не бояться: сам он огромный и борода у него огромная, и палка тоже... Ой, какие борода и палка!.. И вот они теперь обе перед ним: и палка, и борода.

Глаза сторожа страшно и грозно смотрят на Нику. Вот-вот он поднимет палку и... и... Вне себя от страха Ника роняет цветы весь пучек, все до единого, и, не помня себя, бежит. Бежит по клумбе, по цветам, по хорошенькой пахучей куртине прямо к выходу из сада, прямо на широкий тротуар длинной улицы. Ему все кажется, что сторож гонится за ним по пятам. Но сторож и не думает гнаться. Он попугал только мальчика и теперь, с сокрушением покачивая головою, занялся исправлением клумбы, потоптанной маленькими ножонками Ники. А Ника все бежит, да бежит... Его красивое личико теперь красно, черные глазки горят страхом. Он бежит, не оглядываясь, по широкой улице, где в этот час мало пешеходов. Да и те, которые встречаются ему, и не думают остановить Нику.

- Ишь, бежит сердечный, верно няньку догоняет! - говорят они мимоходом, улыбнувшись красивенькому мальчику, и спешат дальше.

Ника бежит... Вот повернул направо, вот налево... Опять направо... Опять бежит. Широкая улица стала узкой... Или это другая?..

Дома кругом становятся меньше и реже. А дальше - поле, какие-то постройки и огороды, и река. Никина мама живет на самой окраине города, где квартиры значительно дешевле, и немудрено поэтому, если маленький Ника в какие-нибудь четверть часа очутился на самом конце Петербурга.

При виде реки Ника разом почувствовал, что ему уже давно хочется пить. И в крошечной головке, под золотыми кудрями, мелькнула внезапная мысль: спуститься к речке, лечь на её бережку и напиться прямо из реки так, как пьют собачки и лошади. Это очень забавно и весело! Задумано - сделано. Но берег крутой и скользкий, ножонки Ники скользят по траве, покрывающей его. Он хочет уцепиться за что-нибудь, но не может, скатывается и, помимо собственной воли, бежит вниз к реке...Маленькие ножонки все скользят и скользят...

Вот и вода... Близко, близко... Мальчик уже не может остановиться и все катится, катится к воде...

ГЛАВА V

Нику похищают.

- Ах!

Две цепкие, загорелые руки схватывают Нику и высоко поднимают на воздух, над самой рекой. Еще минута, одна минута, и маленький Ника утонул бы в быстрых холодных волнах реки.

Цепкие сильные руки крепко прижимают мальчика к груди. Над ним склоняется загорелое лицо крестьянки, повязанное черным платком. Её светлые глаза ласково глядят на скорее удивленного, нежели испуганного Нику.

- Не бойся, сыночек, не бойся! - говорит она грубым, но ничуть не сердитым голосом. - Худого тебе ничего не сделает тетка Матрена... Кабы не я, потонул бы ты, сердечный, свалился бы вниз и поминай как звали... Небось, жалко такого красивенького парнишку... Глянь-ка на меня, сынок! А и хорош же ты, маленький... Волоски-то что лен... мягкие, золотом отливают... А глазенки то, глазенки! Ишь ты!.. Чего смотришь, дурачок? Ты тетке Матрене самим Господом Богом послан... Да... да... Таких ребяток на утешенье людям Господь дает!.. Как моего Митюшку я хоронила, так думала от слез помру... А вот, вишь, другого Митюшку Господь мне дает!.. Поедем со мною в деревню, сынок... Любить тебя, холить буду... И мужу беречь велю, заместо сынка, то есть Митюшки нашего, покойничка!.. То-то заживешь у нас, сынок!..

И, говоря это, Матрена сжимала все крепче и крепче в своих объятиях Нику, покрывая поцелуями его нежные щечки, розовые губки и пышные волны золотых кудрей.

Но Нике были неприятны эти ласки чужой ему женщины с большими, жесткими, мозолями покрытыми, руками. Сухие, потрескавшиеся губы женщины кололи его. Её грубый голос неприятно звенел в ушах.

Нике разом представилась другая женщина: нежная, молоденькая, с мягкими душистыми ручками, с нежным голосом и нежными поцелуями, - ему вспомнилась мама.

- К маме хочу! - неожиданно закричал он и горько заплакал, затрепетав веем телом.

- Нет у тебя нынче другой мамы, окромя меня! Слышишь? - сердито крикнула крестьянка и, зажав своей грубой ладонью маленький, громко кричавший, ротик Ники, еще крепче прижала его к себе.

Мальчик должен был успокоиться поневоле.

Тогда женщина закрыла его с головой теплым байковым платком, покрывавшим до этого её тощие плечи, и куда-то понесла его, несмотря на то, что Ника, барахтаясь руками и ногами, всеми силами старался вырваться из её цепких рук.

ГЛАВА VI

Отъезд в деревню.

Матрена принесла Нику в какую-то избушку, одиноко стоявшую на самом конце большого огорода. В избе жил кум Матрены, огородник Вавила, со своею семьей. У них-то и останавливалась Матрена во время своих поездок в город, когда привозила из деревни на продажу деревенский холст.

Вавила, его жена и дети очень удивились при виде красавчика-барчонка, принесенного кумой к ним в избу

- В деревню к себе повезу... Заместо сынка, Митюшки моего, - пояснила им Матрена. - Сам Господь видно послал мне этого мальчика, не иначе как Он. Под старость кормить нас с Кузьмою будет сыночек мой богоданный! - заключила она,

- А полиции не боишься разве? Небось, это вроде кражи выходит... Чужого ребенка ведь ты украла, Матрена! - нерешительно заметил куме Вавила, умный, рассудительный мужик.

Но Матрена только рукой махнула.

- Чего украла? Как украла? Что ты говоришь-то? Бог с тобою! Господь послал. Вот и все!

И упрямо поджимая губы, она тотчас же стала собираться в дорогу, к себе в деревню.

Прежде всего она переодела Нику в деревенское платье, купленное ею тут же у огородника и принадлежавшее до сих пор его младшему сынишке. Потом строго наказала Нике называть ее "мамкой" и, покормив его досыта молоком с хлебом, попрощалась с семьей огородника и отправилась в путь.

Ехали они долго. Сначала по конке, потом в трамвае, наконец приехали на вокзал и сели в вагон... И опять ехали весь остаток дня и целую ночь вплоть до утра. Ника ничего не понимал, не видел и не слышал. Он крепко спал, измученный слезами и тоскою по своей маме, которую горячо любил всем своим маленьким сердечком.

После долгого пути, когда поезд подъезжал к станции Псков, Матрена разбудила Нику, сказав "приехали", связала в узелок все вещи, какие взяла с собой из Петербурга, и вышла с Никою из вагона.

От станции в Матренину деревню надо было ехать еще на лошадях верст двадцать. На станции Матрену встретил с телегой мужик, с черной бородою и черными же глазами. Он удивленным взором окинул Нику.

- Вот, Кузьма, сыночка нам Господь посылает! - умиленным голосом пояснила мужу Матрена, указывая ему на только что проснувшегося Нику, - глянь-ка, что за красивенький парнишка! Помощником тебе будет! - и она ласково провела своей шершавой рукой по золотистой кудрявой головке мальчика. Но Кузьма не разделял, казалось, восхищения своей жены и угрюмо посматривал на Нику.

- Еще чего! Нашла тоже дармоеда!.. Пока он вырастет, сколько на него денег уйдет - пропасть! - проговорил он сурово и сердито, блеснув глазами на нежданного негаданного нового члена своей маленькой семьи.

Ника вздрогнул от этого взгляда. Вздрогнул и заплакал.

Лицо у Кузьмы стало еще сердитее.

- Пореви ты у меня! А это видел?

И он погрозил ему кнутом, которым погонял лошадь. Потом он стал упрекать и бранить жену за то, что она "навязала" им обоим на шею такую обузу. Матрена тоже плакала и все гладила по головке Нику, крепко прижимая его к себе. Ника уже не плакал больше. Затих. Страшный мужик с кнутом приводил его в ужас. Маленькое сердечко мальчика сильно билось от страха.

ГЛАВА VII

Нику ищут.

Искали Нику всюду. Искала мама, няня, искали дворники, полиция, искали, прочитав объявление Екатерины Александровны в газете, чужие добрые люди. Искали и не нашли. А на следующее утро, после того как это объявление было напечатано в газете, один из дворников, проплутав всю ночь, нашел на берегу реки зацепившуюся за дерево старенькую Никину фуражку и принес ее Екатерине Александровне.

Екатерина Александровна сразу признала фуражку своего Ники. На ней был вышит красным шелком маленький флаг в отличие от Жоржиной фуражки, на которой был голубенький флаг. Едва только заикнулся дворник о том, где нашел фуражку, как Екатерина Александровна, дико вскрикнув, без чувств упала на руки подоспевших няни и Фроськи... Ее долго отливали водой, поили лекарством, давали нюхать спирт, всеми силами стараясь привести в чувство. Оправившись немного и пришедши в себя, Екатерина Александровна решила, что Ники уже нет в живых, что он утонул, бедный, маленький Ника!

Теперь у убитой горем Екатерины Александровны было одно желание - во что бы то ни стало найти маленькое бездыханное тельце Ники. Для этого наняли рыбаков с лодкой. Рыбаки ездили по реке, шарили баграми в воде и ничего не находили. Решили окончательно что, Ника утонул и что тело его застряло где-нибудь на дне реки. После того пригласили священников в маленькую квартирку, зажгли свечи и стали молиться за душу бедного погибшего Ники. Екатерина Александровна стояла на панихиде, молилась горячо и плакала, плакала безутешно...

Фроську отослали в деревню. Екатерина Александровна не могла ее видеть больше, считая девочку главной виновницей гибели своего Ники. С тех пор сама няня стала неустанно ходить за Жоржем.

С карточки Ники пересняли большой портрет, который Екатерина Александровна повесила в своей спальне. На портрете Ника вышел такой хорошенький, кудрявенький, веселый. Екатерина Александровна целыми ночами не спала, сидела на постели и все глядела и глядела на портрет, с которого точно улыбался Ника. Белый Никин барашек лежал тут же под портретом на столике, тут же лежала и найденная дворником у реки Никина фуражка - последнее воспоминание о Нике...

Все эти дорогие вещицы часто-часто целовала Екатерина Александровна, оставаясь одна. Она звала Нику, смотрела на портрет и плакала горькими-горькими слезами...

ГЛАВА VIII

Через шесть лет.

- Дай!

- Не отдам!

- Дай!

- Как же?!

- Дай!

- Не дам, тебе говорят! Раз!

Прежде чем Сенька успел опомниться, Миколка торжествующе восседал на его груди и собирался задать врагу порядочную трепку. Не помня себя, Сенька завизжал, как поросенок, и отшвырнул далеко от себя картуз, сорванный им ради шутки с головы Миколки. Но Миколка не удовольствовался этим и шлепнул раза три по спине Сеньку, прежде нежели выпустить его из своих цепких сильных ручонок.

- Вот тебе, не таскай чужих картузов в другой раз! - произнес он наставительно, гоном взрослого человека.

Сенька заревел. В ту же минуту с конца деревни по направлению к лугу, где находились оба мальчика, показалась бегущая ватага крестьянских ребятишек. Тут были и Ванька вихрастый, и Степка-козел, и Митяйка рыжий, и два Андрюшки - Андрюшка хромой и просто Андрюшка, и Прошка беззубый, и Ванька маленький, и Санька-толстяк, и другой Санька - обыкновенный. Все они устремились к двум находившимся на лугу мальчуганам, из которых один продолжал реветь во все горло.

- Чего глотку дерешь-то? - суровым тоном взрослого обратился к нему Степка-козел, самый большой и сильный из ребят.

- Чего глотку-то дерешь, спрашиваю? - еще суровее обратился Степка к ревущему Сеньке.

- Да все он... Все "чужак" забижает... Взлез, накинулся на меня и прибил! - всхлипывая, жаловался Сенька.

- Ты чего, "чужак", дерешься, а?

И Ванька вихрастый, грозно сжав в кулаки свои грязные ручонки, с задорным видом подступил к Миколке.

Миколка вспыхнул.

- Не ври, Сенька, не я тебя, а ты меня задрал первый, - произнес он, - я мирно лежал тутотка на опушке, стадо стерег, а он с меня, братцы, - пояснял черноглазый Миколка, - картуз от как сдерет... Да на дерево еще грозил закинуть... Ну, я его, значит, и того... Бока ему намял, што б не баловался!

И Миколка с гордостью оглянулся на окружающих ребят.

Он был меньше их ростом и казался стройнее и красивее всех. Ему было лет девять на взгляд. Золотисто русые кудрявые волосы так и горели на солнце; черные глаза сверкали умом. Тонкое загорелое личико дышало удалью и здоровьем. Он был одет беднее всех. На нем была одета старая рваная рубашонка, ноги были босые, широкие ситцевые штанишки, все заплатанные, едва держались на узеньком ремешке. Несмотря, однако, на этот рваный нищенский вид, мальчик казался настоящим красавчиком...

Окружающие ребята враждебно и зло поглядывали на него.

- Эге! Ты драться, брат! - значительно проговорил Андрюшка хромой, выковыливая вперед своей больной ногою, - так ты дра-а-аться! Братцы! - обратился он к товарищам, - "чужак" дерется. Давайте отлупим "чужака"!.. Больно зазнался! А?

- Отлупим его! Отлупим! - согласился Митяйка рыжий. - Чего с ним долго хороводиться! Хватай его, ребята! Раз, два, три!

И Митяйка первый подскочил с быстротой кошки к стоявшему неподвижно Миколке. Но Миколка только и ждал, казалось, этой минуты. Он смело выпрямился и сжал кулаки; черные глаза сердито сверкнули на смуглом от загара лице.

- Стой! - крикнул он.

И в тот же миг рыжий, как мяч, отскочил от Миколки, отброшенный его крепкими, не детски сильными, кулачками.

Митяйка взвыл во весь голос. Это послужило как бы сигналом к началу схватки. Ребята все разом ринулись на Миколку со всех сторон. Одна секунда, и мальчик был бы на земле, сбитый с ног своими врагами. Но быстрее молнии Миколка нагнулся, ловко подхватил с земли огромный сук, валявшийся тут же, по соседству, и, приняв боевую позу, произнес сурово, сверкая своими черными глазами:

- А этого хошь? Подойди-ка теперича! А-ну-кась!

Но подойти никто не решался. Сук был огромный, страшный. Но еще страшнее были черные глаза Миколки, ставшие из добрых и сияющих, вдруг разом сердитыми, почти злыми. Миколка сверкал ими и размахивал суком направо и налево с поразительной быстротою.

Мальчуганы поняли теперь, что им, пожалуй, не справиться с "чужаком". Они выругались громко и уже намеревались было покинуть поле битвы, как вдруг Прошка беззубый, самый лукавый из них всех, что-то оживленно зашептал на ухо Ваньке.

По лицу Ваньки проползла довольная улыбка. Что-то недоброе промелькнуло по его угрюмому лицу. И вдруг неожиданно лицо это сделалось испуганным, оробелым. Ванька широко раскрыл рот и заорал на весь луг громким пронзительным голосом:

- Глянь-ка, Миколка, глянь-ка! Волк твою Белянку дерет!

Ответный, еще более громкий и отчаянный, вопль пронесся по лугу. Миколка весь затрепетал с головы до ног, как былинка под дуновением ветра. В его прекрасных черных глазах отразился ужас. Лицо мальчика стало белее мела. Испустив новый громкий крик, отчаяннее первого, Миколка со всех ног ринулся к лесу, где паслось овечье стадо, вверенное его присмотру.

А мальчишки весело загоготали на разные голоса.Шутка им удалась вполне: они "надули" Миколку...

ГЛАВА IX

Печальные мысли Миколки.

Стадо, тихо позвякивая колокольчиками и пощипывая травку, мирно паслось на опушке леса. Любимая Миколкина овца, Белянка, гуляла тут же, с наслаждением лакомясь сочной травой. Миколка сразу понял, что никакого волка и не бывало, и что злые бессердечные мальчишки хотели только напугать его хорошенько. Черные глазенки Миколки снова загорелись. Он сжал в кулаки свои маленькие, сильные загорелые руки и погрозил ими в ту сторону, где еще пестрели на лугу цветные рубашонки его постоянных врагов-мальчишек.

Потом он быстро подошел к Белянке, доверчиво потянувшейся к нему навстречу своей милой, тупой овечьей мордочкой с добрыми, глупыми глазами, и произнес ласково, заглянув в эти глаза и обняв Белянку:

- Беляночка моя!.. Добренькая... И вы все овечки да барашки мои милые! Одни вы у меня. Как есть одни вы, да Кудлашка! Добрые вы мои, одни вы меня не обижаете, голубчики! Спасибо вам, родненькие... Ввек вас не забудет Миколка, право слово, не забудет никогда!

И мальчик прижал голову овцы к своему сильно бьющемуся сердцу...

Белянка доверчиво терлась о его грудь и руки и тихо, жалобно тянула свое неизменное: "Бэ!Бэ-бэ-бэ-бэ!" Она точно хотела сказать этим: - "Не горюй, не тоскуй, маленький Миколка, я с тобою, твой друг и приятель, Белянка с тобою!" И мальчику показалось, что он понял блеяние своей любимицы. Он крепко сжал кудрявую шею овцы и, закрыв глаза, опустился на траву рядом с нею. В тот же миг что-то неожиданно защекотало голую пятку Миколки, что-то шаршавое и влажное прикоснулось к ней. Мальчик испуганно открыл глаза, оглянулся и вдруг тихо, радостно рассмеялся

- Ты, Кудлашка? А и напугала же ты меня!

Черная, кудлатая, вполне оправдывающая свое прозвище, собака, с ласковым визгом отскочила от его ноги, около которой прилегла было тихохонько, и быстрым прыжком очутилась у груди своего друга.

Миколка ласкал Кудлашку, обнимал Белянку и чувствовал себя почти счастливым в эту минуту. Потом он прилег на мягкий мох, вскинул свои черные глаза к небу и стал думать: - "Почему они не любят меня? За что обижают постоянно? Что я им сделал такого, что они дразнятся кажинный день да прибить норовят? Неужто всем "чужакам" так горько на свете живется?"

Миколка был "чужак", то есть чужой мальчик, из другой деревни. "Своя" - Миколкина - деревня лежала за добрый десяток верст от этой... Здесь, в этой деревне, Миколка всего полтора года. Как это случилось, что он очутился здесь, Миколка помнит отлично. Помнит он свое детство, которое мирно и беззаботно протекало в той, "своей", деревне. Помнит и невеселое, но ласковое, морщинистое лицо "мамки"... Мамка его любила крепко... Никогда не била... Кормила пирогами с маком по воскресеньям, покупала медовых пряников в базарные дни... Мамка была добрая. И Миколка ее тоже любил. Он горько плакал, когда умерла мамка. Мамку схоронили, поставили крест на её могилке, на погосте... Тятька, и без того сердитый и суровый, сделался еще сердитее со дня мамкиных похорон, стал крепко скучать по мамке, стал пить водку с горя, а под пьяную руку бил Миколку... Вскоре и тятька помер, свезли и его на кладбище и схоронили подле жены. Теперь круглым сиротою остался Миколка. Один на свете... Собрались мужики со всей деревни и решили так: "кормить Миколку даром нельзя, у самих ребят куча. Надо отдать Миколку в соседнюю деревню в пастушки - овец пасти. Там требуется такой пастух. В соседней деревне живет к тому же одиноким бобылем отставной солдат Михей. У него изба большая. Больно велика для одного, Михей может взять к себе и Миколку заместо сына. Кормит же Миколку будет деревня за то, что он станет пасти овец".

Так и порешили.

Миколка поселился у Михея в избе, стал пасти баранов и овечек. Михей был злой мужик и под злую руку частенько колотил Миколку за всякий пустяк. Ребятишки не любили Миколку. Они чувствовали, что он особенный какой-то был, гордый, серьезный, не лгал никогда, не бранился - не им чета. Миколка тоже не любил ребятишек. Любил он только свое стадо, Кудлашку мохнатую, любил поднебесную высь голубую, лесную чащу любил... Радостно и любо ему было лежать так одному на зеленом мху, на мягкой мураве. Колокольчики овец звучат так серебристо и красиво... В лесу медом пахнет, диким левкоем, смолой... Птицы поют... Приветливо, звонко... Под этот звон, под это пение чудится странное что-то Миколке... Всегда одно и то же чудится, постоянно все одна и та же картина представляется ему: будто лежит он в белой мягкой постельке, будто пуховые перинки под ним, а голубое стеганое одеяльце его накрывает... И откуда взялись только перинка эта и это одеяльце? Где он, деревенский парнишка, мог видеть все это?... Но не только перинка да одеяльце чудились Миколке. Словно в облаке, тихо, неслышно приближается к нему женщина, молодая, прекрасная, с темными ласковыми глазами, с руками мягкими и нежными, гораздо более нежными, нежели шерсть на спине его Белянки. Женщина эта склоняется над ним, гладит его волосы своими нежными руками, целует его глаза, щеки и тихо поет...

И голос у неё нежный, нежный... "Должно быть у ангелов Божиих на небе бывают такие голоса!" - думается Миколке и сладко-сладко становится у него на душе... Сердечко мальчика так и замирает в груди... И любит он бесконечно и голос этот сладкий и нежный, и руки эти мягкие, и печальные, кроткие глаза, с такою любовью и лаской устремленные на него, Миколку.

Кто эта женщина, которую он часто видит, точно во сне, Миколка не знает, но он чувствует какую-то особенную радость, когда она является в его мечтах. Иногда ему кажется, что он когда-то, давно-давно, бывал с нею постоянно, и что она все время ласкала, лелеяла его и пела ему ту же сладкую песню... И сейчас он слышит эту песню, нежную и чудную, как дыханье ветерка: Утро синеет лучистое

В пышном уборе своем,

Солнце встает золотистое

Там, за зеленым холмом.

Небо безбрежное, ясное

Светится там высоко,

Но и во время ненастное

В сердце светло и легко!

Ты - мое солнышко жаркое,

Ты - мой серебряный луч,

Утро весеннее яркое,

Ясное утро без туч.

Мальчик мой, крошка прелестная,

О, как люблю тебя я!

Пташка моя поднебесная,

Радость, утеха моя!

И видит Миколка, точно во сне, как печальные глаза сияют, как белые мягкие руки нежно касаются его, Миколки...

- Милый мой, хороший мой, родной мой мальчик! - шепчет белая женщина, лаская золотистые волосы маленького пастушонка.

И сердце мальчика наполняется сладкой тоской, глаза невольно закрываются... Тихий сон сковывает его всего, с головы до ног...

- Бэ-бэ-бэ-бэ! - громким, отчаянным блеянием пронеслось по лесу. - Бэ-бэ-бэ-бэ!

- Гав-гав! - оглушительным лаем залилась Кудлашка.

- Что это? - Миколка в ужасе открыл глаза... Сердце так и упало... Холодный пот разом проступил на лбу. - Господи помилуй!

Огромный волк стоял, оскаля зубы, в каких-нибудь десяти шагах от него, как бы выжидая чего-то. И вдруг, в один прыжок, с горящими хищным огнем глазами, бросился на ближайшую овцу... Новое отчаянное блеяние пронеслось по лесу, и страшный хищник, повалив свою жертву, вцепился в нее острыми, оскаленными зубами...

ГЛАВА X

Волк

Все это случилось в один миг. В следующий же Миколка был уже на ногах... Ни светлого виденья, ни чарующей песенки как не бывало... Все исчезло, как сон, из его мыслей. Страшный серый хищник и несчастная овечка, еще бившаяся в зубах волка последними предсмертными судорогами, поглотили теперь все внимание маленького пастушонка. Миколка весь преобразился... Задыхающийся, взволнованный, не помня себя, он рванулся вперед, прямо к волку.

- Го-го-го-го! - дико закричал он сердитым, громким, не детским голосом и исступленно замахал на волка уцелевшим в его руках суком.

- Го-го-го-го! - пронеслось громким эхом по лесу.

В тот же миг с воем подскочила к волку и Кудлашка. Её шерсть топорщилась, глаза горели как уголья. Она так и рвалась к волку, заливаясь оглушительным лаем. Волк взвыл в свою очередь и, нехотя оставив добычу, стал быстро красться кустами обратно, мимо Миколки, в чащу. Он полз теперь по земле с оскаленными, свирепыми зубами и алчным взором... Глаза хищника горели страшным зеленым огнем... Еще минута... другая... Вот он в двух шагах от мальчика и как будто готовится броситься на него, но неожиданно что-то вдруг разом прыгнуло на спину волка и острыми зубами схватило его за шею... В ту же минуту волк и Кудлашка с диким воем забарахтались в одной сплошной куче... Миколка в один момент очутился подле них. Он бесстрашно нагнулся и изо всех сил крикнул чуть ли не в самое ухо волку:

- Го-го-го-го-го!

Волк подскочил, как очумелый, с минуту простоял на месте, ничего не понимая, и вдруг... Кинулся бежать со всех ног в чащу леса... К месту схватки подоспели крестьяне из деревни.

ГЛАВА XI

Злой дядя Михей. - Бегство.

"Что случилось? Чего орал, точно кто резал тебя? - так и накинулись прибежавшие мужики на Миколку, очевидно не понимая еще всего происшедшего перед тем. - Ну, говори же?!

Но Миколка молчал. Острая жалость защемила его сердечко. Перед ним лежала мертвая овца. Кровь лилась алым потоком из её перегрызенного волком горла. Миколка присел на траву подле овечки и нежно гладил ее мягкую, теперь липкую от крови, шерсть. Кудлашка, тяжело дыша, с высунутым языком, с видом победительницы, уселась тут же. Она, казалось, сочувствовала горю своего маленького хозяина и тоже печально смотрела на мертвую овцу, изредка лишь оглашая воздух лаем... О волке они как будто и позабыли оба.

Сильный удар по спине заставил Миколку быстро вскочить на ноги. Перед ним стоял дядя Михей, рыжий, страшный, рябой, с торчащими щетинистыми усами, с маленькими, злыми, во все стороны бегающими, глазками. Лицо дяди Михея было перекошено от злости. Он зашипел на Миколку и, больно дергая его за уши, произнес:

- Ты что же это, скверный парнишка, наделал, а? Волку овцу задрать позволил, а? Чай, по сторонам зевал, а? Вот постой ты у меня! Давно у меня руки о тебя чешутся... Отдеру я тебя, как Сидорову козу... Будешь ты меня помнить долго...

- И впрямь, дядя Михей, стоит проучить парнишку, - согласились остальные мужики, косо и сердито поглядывая на Миколку, - а то гляди-ка, как твою овцу-то волк испортил!

- Как мою овцу? - так и подпрыгнул Михей на месте, и вдруг, кинув быстрый взгляд на лежащую без движения окровавленную овечку, закричал во все горло:

- Ах, ты негодный! Ах, ты разбойник! Ах, ты душегуб этакий! И впрямь мою Кудрявку волк задрал. Ну, ладно же, постой ты у меня!

И, не помня себя от гнева, Михей схватил Миколку подмышку и быстро потащил его к опушке леса. Здесь он бросил мальчика на землю, потом приволок его к дереву и, быстро распоясавшись, стал привязывать снятым поясом Миколку к толстому стволу старого дуба. Мальчик не давался Михею, извивался и барахтался в руках мужика. Тогда, видя, что ему одному не справиться с Миколкой, Михей стал сзывать на подмогу других крестьян. Но тут случилось нечто такое, чего совсем не ожидал Михей. Миколка изловчился и изо всех сил оттолкнул его от себя так, что Михей едва удержался на ногах. Вслед затем Миколка стрелой помчался в лесную чащу.

- Держи! Лови его! - загремел на весь лес зычный голос Михея. - Убёг парнишка, держи его, ребята! - вопил он, не взвидя света от ярости и бессильной злобы. Но поймать Миколку было не так-то легко.

За деревьями леса крестьянам не видно было, куда побежал мальчик. Только треск сухих листьев разносился по лесу, да голос Михея нарушал тишину. Кое-кто из мужиков бросился было, однако, в погоню за Миколкой. Другие же махнули рукой на это дело.

- Ладно! Все едино домой вернется. Не больно-то ночью разгуляется с волками. А ими кишмя кишит лес, - решили они.

Вскоре отстали и те, кто погнался было за мальчиком, и Миколка мог немного перевести дух и бежать тише.

Ночь наступала понемногу, тёмная, теплая, пахучая июльская ночь. Деревья теряли в темноте свои настоящие формы и казались теперь огромными великанами, простиравшими к небу свои мохнатые руки-ветви. А Миколка все шел да шел вперед и вперед, пока не выбился из сил и не упал на влажную от росы траву.

Ночь совсем загустела. Стало темно, как в могиле. Темно и жутко. Ни зги не видать. Только изредка прорезывал тишину громкий, совсем как будто человеческий, голос филина, да откуда-то из чащи неслось голодное завывание волков. Сердце Миколки болезненно сжалось. При свете дня, даже вечером, в сумерках, он волков не боялся. Смелый и бесстрашный от природы, Миколка умел глядеть беде прямо в глаза. А вот ночью, во тьме, когда не видно было откуда крадется к нему скрытый мглою четвероногий враг, когда опасность являлась, прикрытая мглою, этого уже никак не мог не страшиться даже такой отважный мальчуган, каким был Миколка. И теперь, несмотря на ужасную усталость и желание уснуть, забыться, он отгонял от себя сон и таращил через силу в темноту свои широко раскрытые глазенки. И все-таки не выдержал в конце концов мальчик борьбы со сном. Сон оказался сильнее. Он подкрался незаметно и, точно невидимой паутиной, окутал голову Миколки. Голова перестала работать, мысли спутались, и Миколка крепко заснул, повалившись на мягкую росистую землю...

ГЛАВА XII.

Сладкий сон и страшное пробуждение.

Миколка спал. Ему грезилась во сне та добрая, кроткая, с белыми руками и печальными глазами женщина, о которой он так часто думал. Грезилось ему, - вот подходит она к нему, склоняется над ним, шепчет: "бедный мой мальчуган, милый, бедный маленький Миколка!" и целует его, и гладит его волосы своей нежной, мягкой рукой... Дух замирает от радости, от этих нежных поцелуев в груди Миколки... Он протягивает руки к светлой женщине, поднимается, тянется к ней навстречу, хочет обнять ее за шею, прижаться к ней, пожаловаться на злых мальчишек, на жестокого Михея, на всех, кто его обижает и притесняет, и... просыпается неожиданно и быстро.

Прежняя беспросветная тьма окутывает лес.

Удивленным взором оглядывается вокруг себя Миколка, не понимая, каким образом он очутился здесь, а не на лавке, в избе дяди Михея, и неожиданно короткий крик смертельного испуга замирает на его разом похолодевших губах... Прямо на него медленно надвигаются две горящие точки, два огненные глаза, светящиеся зеленым огнем среди сгустившейся темноты.

Это был волк, встречи с которым так опасался Миколка, тот, по всей вероятности, самый волк, из пасти которого они с Кудлашкой вырвали добычу. Теперь он, очевидно, пришел расплатиться с мальчиком в темноте ночи за отнятую овцу.

Ужас перед близкой гибелью сковал все маленькое тельце Миколки. Ноги разом ослабели, отказываясь служить... О бегстве не могло быть и речи. Только руки он вытянул вперед, как бы желая оттолкнуть ими страшное чудовище... А оно между тем все приближалось и приближалось. Его горящие глаза точно плыли по воздуху, прямо по направлению к тому месту, где притаился мальчик. Миколка боялся дышать... Он весь замер, съежился. Холодный пот выступил у него на лбу... Взгляд его не отрывался от горящих глаз волка, точно какая-то сила притягивала глаза мальчика к страшным глазам хищника... Еще минута, другая, третья... Огненные точки как будто остановились. Глаза волка не двигались больше. Очевидно хищник присел, чтобы ему легчё было сделать прыжок и кинуться на свою маленькую жертву.

- Тук!Тук!Тук!Тук!Тук! - мучительно колотилось сердце в груди Миколки. - Тук-тук-тук-тук!

Еще минута проползла, долгая, томительная и последняя, быть может, минута коротенькой жизни маленького Миколки...

Мальчик отлично понимал смертельную опасность, которая ему угрожала. Понимал, что минуты его были сочтены, что жить ему осталось немного, очень немного, что вот-вот он сделается добычею хищного волка, который не пощадит его конечно...

Бедный Миколка!

А глаза, между тем, вспыхнули ярче, страшнее... Потом исчезли сразу... Волк присел... Нацелился... Крах!

Хрустнули сухие ветки... Прыжок... Отчаянный крик... И горячее дыхание зверя пахнуло жарко в самое лицо Миколки...

ГЛАВА XIII

Верный друг.

Что это? Вместо острых зубов, нежное прикосновение шершавого, мокрого языка... Вместо страшного волчьего воя, какое-то нежное повизгивание... Что-то лижет лицо Миколки, его глаза, щеки, руки... Что-то мягкое, лохматое, теплое трется об его плечи, грудь,.. Миколка ничего не понимает в первую минуту. Но постепенно мысль его проясняется. Радостный крик срывается с губ: - Кудлашка!

Новый визг, и кто-то в темноте обнимает его мохнатыми, добрыми лапами.

- Кудлашка! ты? Милая, родненькая! Нашла-таки меня? Нашла, сердешная голубушка моя! - слышится прерывающийся от радости голос мальчика.

Миколка никогда не плакал. Даже тогда, когда дядя Михей бил его жестоко, даже и тогда не плакал Миколка. Сожмет только губы, зубы стиснет, но ни единой слезинки А тут заплакал. Навзрыд заплакал от радости, что нашел его верный друг, Кудлашка, незаменимый добрый мохнатый приятель.

Миколка крепко прижал к груди собаку, обнял за мохнатую шею. Плачет и шепчет:

- Нашла ты меня, Кудлашечка, родименькая, нашла? Вот спасибо тебе, дружок ты мой сердешный! Вот спасибо!

Кудлашка визжит и умильно крутит хвостиком в темноте.

- Миленькая ты моя! Нашла меня таки! - и новые слезы капают на нос Кудлашки.

Кудлашка визжит.

- Никогда таперича не расстанусь с тобою. Ей-богу! - решительно заявляет Миколка. Куда я, туда и ты. Ладно?

Кудлашка визжит так, что звон стоит в ушах от её визга. Кудлашенька!

Мальчик и собака обнимаются снова, потом ложатся рядком на траву и через минуту уже спят крепко и сладко.

ГЛАВА XIV

Беглецы идут дальше. - Голод.

Солнце стояло высоко на небе, когда все еще сонный Миколка почувствовал, что кто-то тянет его за рукав. Он вскочил, как встрепанный, протер глаза. Перед ним Кудлашка, тянет его за рубаху, тихонько урчит и виляет хвостиком по своему обыкновению.

- Миленькая! - шепчет счастливым голосом Миколка и чмокает Кудлашку прямо в её черный холодный влажный нос.

Потом решительно встряхивается от сна, оправляется и, обратившись к Кудлашке, говорит:

- Ну, брат, таперича мы махнем дальше, в лес. Куда-нибудь да выйдем. Идет, штоли?

Кудлашка неожиданно тявкает, точно хочет сказать:

- "Куда хочешь веди, всюду пойду за тобою!"

И оба пускаются в путь.

Солнце печет вовсю. Но жара не чувствуется. Деревья кругом стоят такие высокие, ветвистые и дают тень и прохладу. Зато нечто другое, более несносное, нежели жара, начинает мучить Миколку и Кудлашку.

Это голод. Не поужинав с вечера, мальчик чувствует неприятную пустоту в желудке. Чувствует голод и Кудлашка; она уже не прыгает, довольная и радостная, как прежде, а идет, уныло опустив голову, подле своего маленького хозяина... А лес, как нарочно, становится все гуще и гуще. Мало надежды скоро выбраться из него. Миколка приуныл. Голод все сильнее и сильнее точит его внутренности. К голоду присоединяется и жажда. Под ложечкой сосет. Язык стал тяжелый и шершавый - И пить, и есть хочется нестерпимо.

Вот солнце ниже. Вот оно красным огненным шаром спустилось к верхушкам деревьев. А они все идут... идут...

- Господи! поесть-то как охота! - невольно срывается с губ Миколки, и он с тоскою оглядывается на своего друга. Четвероногий друг мучится, видно, нестерпимо; он глядит на Миколку печальными, полными тоски глазами. Глядит и визжит.

Целые сутки без еды, шутка ли!

Но вот лес стал редеть понемногу.

Мальчик приободрился. Вдали заблестело что-то.

- Речка! - вскричал радостно Миколка. - Чуешь, Кудлашка, - речка близехонько? Верно и жилье есть. А где жилье, - там и еда, вестимо! Чуешь?

Кудлашка тявкнула и стрелою помчалась вперед. За нею, собрав последние силенки, побежал и Миколка.

Лес еще поредел. Светлая полоса реки засверкала ближе. Кудлашка, как безумная, метнулась к ней. За нею Миколка.

Оба скатились кубарем по берегу к воде. Миколка вместе с Кудлашкой стал жадно пить воду прямо из реки, лежа на самом берегу её. Вода бежала под самым лицом мальчика. Её серебристые струйки горели разноцветными искрами в лучах заходящего солнца. От этих искр, от их постоянного мелькания, от голода и усталости в глазах Миколки зарябило. Голова его закружилась. Темные круги заходили перед ним и, лишившись последних сил, мальчик, перекувырнувшись через спину, тяжело бухнул в воду...

ГЛАВА XV

Неожиданное происшествие.

Тише! Вам говорят: тише, пострелята! Кто только посмеет разбудить его, тому я дам здоровую взбучку. Гога Владин, ты знаком с моими кулаками! Сунься-ка!

- Уж ты бы помолчал, Алек Хорвадзе. Чего ты так важничаешь! Такой дылда, как ты, может одолеть любого малыша! Ты больше нас всех и оттого сильнее! Не мудрено это!

- Я годами не старше вас. Ну, а теперь марш отсюда, покуда целы...

И красивый, стройный чернокудрый мальчик, с черными, пламенными глазами, запер дверь перед самым носом детей разных возрастов, толпившихся на её пороге, и, снова подойдя к постели больного, склонился над ним.

- Что за красавчик-мальчуган! - произнес он, тщательно рассматривая лицо того, кто лежал перед ним, рассыпав золотистые кудри по белой наволочке подушки.

- Этакий красавчик! Подумать больно, что такой-то чуть не утонул в реке! - И высокий черноволосый Алек даже вздрогнул при одной мысли об этом.

Как раз в эту минуту больной приподнял веки. Два прекрасные черные глаза взглянули на Алека. Точно две горючие звезды зажглись в комнате.

- Где я? - произнес больной слабым голосом.

- У друзей, не бойся, малыш!.. - отвечал стройный Алек, - у друзей, которые тебя ничем не обидят.

- А где же Кудлашка? - снова с беспокойством проговорил больной.

Но едва он успел произнести это, как из-под постели неожиданно вынырнула потешная черная мордочка, и оттуда появилась и сама Кудлашка во всей своей красоте. С радостным визгом она кинулась прямо на постель больного, оставляя на чистом белом пикейном одеяле следы своих грязных лап. Темноволосый Алек покачал головою.

- Макака не похвалит, если увидит это, - произнес он серьезно, - и Кар-Кар тоже. Впрочем, я заступлюсь за тебя, когда понадобится, - заключил он тихо.

- А кто они будут? - спросил не без трепета больной, широко раскрывая свои и без того огромные глаза.

- Макака - это обезьяна... Она похожа очень на человека и ест руками, как мы, и вся покрыта волосами при этом. Но наша Макака вовсе не обезьяна. Вот ты убедишься сам, когда увидишь. А зовут нашу Макаку господином Марковым, Александром Васильевичем. Настоящая макака - злая, а наш Макака - добрый. Кар-Кар же - это помощник нашего Макаки. У Кар-Кара четыре глаза и две головы: одна - своя, другая - чужая.

Больной еще шире раскрыл глаза. Хотел спросить что-то и не успел.

Быстро распахнулась дверь, и из неё высунулось десятка два детских головенок. Тут были и черненькие, и белокурые, и рыжие, и русые. Смешные, любопытные рожицы изо всех сил тянулись вперед. Карие, черные, синие и серые глазенки устремились взорами на лежавшего в кроватке больного.

- Алек Хорвадзе! Алек Хорвадзе! Можно нам к нему? Можно посмотреть больного мальчика и собаку? Пожалуйста, Алек, пусти нас! - послышались звонкие детские голоса.

Но Алек не смог ни впустить, ни ответить, потому что в комнату вкатилась как раз в эту минуту, оттолкнув детей от двери, шарообразная толстая фигура, похожая на большой мяч. На плечах фигуры торчала круглая же, как шар, голова. Румяное лицо в очках лоснилось. Из-за стекол приветливо и добро смотрели маленькие глазки. Очки едва-едва держались на кончике румяного же носа. Фигурка несла тарелку в руках с дымящейся в ней вкусной похлебкой. Тут же на краю тарелки лежал ломоть белого хлеба.

Круглый человек подошел к постели и знаками стал показывать больному, что принес ему завтрак. Больной не заставил себя долго упрашивать и с жадностью набросился на еду.

ГЛАВА XVI

Круглый человечек и шалуны.

Больной ел. Круглый человечек сидел на стуле, кивал и улыбался, глядя на то, как - ел больной. За его спиной стояли двадцать мальчиков, которые тоже кивали, улыбались и делали все то, что делал круглый человечек. Почешет себе нос круглый человечек, и все двадцать мальчиков почешут себе носы. Начнет сморкаться толстяк, и тут-то поднимается настоящая музыка, потому что все двадцать мальчиков принимаются сморкаться, и начинают раздаваться такие трубные звуки, что можно подумать, что едет артиллерия. Даже Кудлашка, вылезшая, было, из-под постели, услыша эти звуки, издала продолжительный, жалобный вой.

Но вот круглая фигурка протянула руку и погладила по голове больного. В ту же минуту двадцать рук потянулись к золотистым кудрям лежавшего в постели мальчика, силясь проделать то же.

Тут случилось нечто неожиданное. Видя, что трогают её маленького хозяина, Кудлашка взвизгнула пронзительнее прежнего, потом тявкнула отчаянно и, вскочив на постель, рядом с Миколкой, сердито оскалила зубы.

Это случилось неожиданно, быстро. Но еще неожиданнее опрокинулся стул, на котором сидела круглая фигура, и толстенький человечек очутился на полу.

- Ach du liebe GЭte! (Ах, ты, Господи!) - произнес кругленький человечек и забарахтался отчаянно руками и ногами, силясь подняться.

В тот же миг двадцать мальчиков окружили его, громко крича:

- Я вас подниму, Карл Карлович!

- Нет, я!

- Нет, я!

- Бедный Карл Карлович!

- Ужасное падение!

- Вы не очень ушиблись, Карл Карлович?

- Обопритесь на меня!

- Вот вам моя рука, Карл Карлович!

И двадцать пар рук тут же потянулись на помощь упавшему. Но лишь только бедный немец (Карл Карлович был немец, и притом немец самый настоящий, приехавший лишь недавно из Германии и ни слова не говоривший по-русски) опирался на чью-либо руку, как мальчик, протянувший ему ее, моментально падал на пол подле Карла Карловича и, сделав испуганное лицо, кричал:

- Ах, вы меня перетянули, Карл Карлович! Вы ужасно тяжелый!

Один... другой... третий... четвертый... одиннадцатый, пятнадцатый... двадцатый... Вскоре все двадцать мальчуганов лежали вповалку вокруг Карла Карловича; точно отряд индейцев, мирно отдыхающих после битвы в самых живописных позах вокруг своего вождя.

Это было так смешно, что Миколка, все еще уписывавший похлебку, громко и весело расхохотался. Особенно смешон был Карл Карлович, который неистово дрыгал ногами, желая подняться с пола, и не мог.

Все это время сидевшая преважно на постели, рядом с Миколкой, Кудлашка вдруг насторожилась. Очевидно, беспомощно дрыгающие в воздухе ноги почтенного немца неожиданно привлекли собачье внимание. Кудлашке показалось, что с нею заигрывают ноги кругленького человечка, и она разом приготовилась к возне, взвизгнула и подскочила.

- Гоп-ля-ля!

Любой наездник позавидовал бы такому смелому прыжку.

- Ай-ай-ай-ай! - неожиданно закричал немец. Зубы Кудлашки мгновенно вцепились в его каблук.

Карл Карлович кричал, Кудлашка лаяла. Миколка хохотал, а все двадцать мальчиков шумели, кричали, свистали, пищали на двадцать разных голосов.

Лицо Карла Карловича из белого стало багрово-красным, как морковь. Жилы напряглись на его лбу и надулись, как веревки. Он сердито кричал что-то по-немецки, чего нельзя было разобрать за гамом, криками и свистками.

И вдруг все покрыл один громкий возглас:

- Довольно! Молчать! Перестать сию минуту! Что за травля! Рыцари! Сейчас же на ноги, вам говорят! Поняли!

И Алек Хорвадзе живо вскочил со своего места, находившегося около постели больного, подбежал к немцу и помог ему подняться на ноги. И все двадцать мальчиков тоже вскочили, как по команде.

Алек Хорвадзе был самый сильный из них, и мальчуганы отлично знали, что тягаться с ним не особенно-то легко.

Лишь только Карл Карлович поднялся на ноги и, отдышавшись как следует, привел в порядок свой костюм, он сердитыми глазами оглядел всех мальчиков и пропищал тоненьким голоском:

- Витик Зон! Komm hier! (Подойди сюда!).

Из толпы мальчиков выскочил один, белокурый, голубоглазый, хорошенький, со сверкающим бесшабашным, веселым взглядом.

Карл Карлович стал что-то оживленно говорить Витику по-немецки. Витик был единственный изо всех мальчиков, который отлично знал немецкий язык, потому что был сам немец по происхождению. Витик отвечал Карлу Карловичу, по-немецки же, очень серьезно и очень тихо, так тихо, что остальные мальчики не могли ничего расслышать. Потом Карл Карлович еще раз сердито оглядел их всех, покрутил головою, пошевелил своими белокурыми усами и быстро исчез за дверью.

- Жаловаться пошел Макаке! - произнес Витик, - скажет, как на него напала собака и хотела его укусить, и что мальчики уронили его на пол и стукнули ему колено и ляжку...

- Вот так история! Ну, будет нам на орехи, - произнес Миля Своин, бледный, хрупкий, худенький мальчик, боявшийся всякого рода волнений и передряг.

- Да уж здорово влетит от Макаки! - подхватили хором остальные мальчики.

- Влетит, конечно, если только Макака поймет нашего Кар-Кара, - лукаво усмехнулся Витик. - Ведь Макака ни в зуб толкнуть по-немецки, а Кар-Кар не знает совсем по-русски, да к тому же я приложил все старания к этому и научил его сказать так: "На меня упал бак и ушиб мне ложку и каблук". Ну-ка, разбери, что это такое! - со смехом заключил Витик и победоносным взглядом окинул своих друзей.

- Браво! Браво! Витик молодчина! - закричали мальчики, охваченные внезапным восторгом.

И, прежде чем Витик мог опомниться, сорок рук подхватили его на воздух и начали качать.

ГЛАВА XVII

Кое-что понемножку выясняется.

- Тебя как зовут?

- Какая кличка у твоей собаки?

- Ты деревенский?

- Издалека ты пришел?

- Как ты попал в реку?

- А что, страшно тонуть?

- А собака у тебя давно?

- Ты чувствовал, что умираешь, когда тонул?

- Почему ты такой рваный?

- Ты бедный?

- Ты знаешь куда попал

- А драться на кулачках умеешь?

- Прыгать через стулья ты можешь?

- А родители у тебя есть?

Двадцать мальчиков - и двадцать вопросов! Попробуйте-ка отвечать на них сразу! Задача нелегкая!

Миколка отвечал однако, что его зовут Миколкой, что он из деревни Старая Лесовка, что он сирота, что бежал от дяди Михея, который дерется больно шибко. Затем он рассказал, что сам не понимает, как упал в реку, не знает, кто его вытащил из воды, и где он очутился. Вот и все, что он мог отвечать.

Тогда заговорили мальчики, все вместе, разом, так что ровно ничего нельзя было разобрать. Наконец Алек Хорвадзе снова возвысил голос:

- Дайте мне сказать... Я буду говорить! - произнес он твердо.

Все стихло в один миг. Алек начал говорить степенно и обстоятельно, как взрослый, обращаясь к Миколке:

- Мы все, мальчики, купались вчера в реке с мосье Шарлем, гувернером, потому что Кар-Кар не купается: он очень толстый и боится, что может умереть в воде. Купаемся и слышим: за кустами шорох, потом крик, потом точно плюхнулось что-то в воду. Собака залаяла и опять плюхнулась... Побежали за кусты... Видим, кто-то тонет... А собака плывет к нему... Вот подплыла, вот схватила зубами, к берегу тянет... Вытащила тебя... Мы тебя на руки и прямо сюда. Здесь тебя качали на простыне... Думали, ты не очнешься... Ты лежал несколько времени бледный, точно мертвый, без движения... А затем очнулся и уснул. Теперь будешь жить - это уж наверное! - убежденно заключил свою речь Алек и похлопал Миколку по плечу.

Остальные мальчики тоже улыбались, закивали ему радостно головами и тоже похлопали его по плечу.

- А меня дяде Михею не вернут? - опасливо спросил Миколка мальчуганов.

- Ну вот еще! Мы не позволим! - вскричал немчик Зон. - А насильно не посмеют отнять: Алека побоятся. У него кинжал есть.

- Да, у меня кинжал есть! - не без гордости произнес Алек и блеснул своими черными глазами.

- Кинжал-то игрушечный! Тупой! - протянул тоненький высокий мальчик с насмешливым лицом и темными презрительно щурившимися глазами.

- Ну-ну, ты помалкивай, Гога Владин! Трусишка ты, каких мало. Уж молчал бы лучше! Ты с твоим графчиком тараканов и лягушек боитесь, - сердито заметил Алек.

- И мух тоже, - весело прибавил Арся Иванов, некрасивый, смуглый мальчик, но с большими умными глазами.

- Слушай ты, деревенщина, а ты высоко прыгать умеешь? - немного картавя, произнес, обращаясь к Миколке, маленький, худенький, но чрезвычайно пышно одетый в бархатную, несмотря на летнюю пору, куртку и клетчатые штаны, мальчик лет десяти, которого звали графом Никсом Гоптаровым и который очень важничал своим титулом и богатством.

- Ну, ты молчи, графчик картавый, не очень-то заносись! - прикрикнул на него Вова Баринов, вместе с другими не любивший Никса. - Вы с Гогой и ходить-то как следует не умеете, не то, что прыгать...

- А вот и сочиняешь! Я прыгаю отлично! - картавил Никс.

- И я тоже! - вторил ему Гога, задетый за живое.

- А вот посмотрим! Так сумеешь'?

И Вова быстро отбежал на край комнаты и в один миг перешагнул через высокую спинку стоявшего посредине её кресла.

Миколка даже крякнул от удовольствия при виде этого прыжка. Он сам был большой любитель до всякого рода скачек и вполне оценил Вовино искусство.

- Ага! Ты, небось, тоже так можешь прыгнуть?.. - торжествующе произнес Вова и взглянул на Миколку.

- Я выше смогу! - отвечал с живостью тот.

- Врешь!

- Не, не вру! Зачем врать? Бог врать не велел. Давайте перепрыгну! - предложил он тут же.

- Нет, тебе прыгать нельзя, - хором вскричали мальчики, - ты болен, тебя в постель положили.

- Эва! Болен! - рассмеялся Миколка. - Ничего не болен. Был малость уставши, теперича отошел. Тащи сюды, что повыше, живо перескочу.

- А через комод перескочишь? - спросил Арся Иванов, недоверчиво взглянув на Миколку.

- Перескочу!

- Ой, не перескочишь!

- Ой, перескочу!

- А ну-ка, братцы, выдвинем комод!

Антоша Горский, Павлик Стоянов, Алек Хорвадзе и Вова Баринов, четыре самые сильные мальчика, подбежали к комоду и стали двигать его на середину комнаты. Комод трещал, скрипел, визжал всеми своими пересохшими досками, но не двигался с места.

Миколке вскоре надоело лежать и смотреть, как четыре "барича" двигают "махину", а сдвинуть не могут. Быстрее молнии вскочил он с постели и, путаясь в длинной до пят ночной сорочке одного из мальчиков, надетой на него, очевидно, во время обморока, он подскочил к комоду. Поплевавши себе на ладони, он напряг все мышцы, уперся руками в комод и изо всей силы толкнул его вперед.

Трык!.. Комод, перевернутый на сторону, сдвинут с места. На пол вывалена целая куча всевозможных вещей.

Чего, чего тут только нет!..

Галстуки розовые, голубые, красные, лиловые, воротнички всех цветов и фасонов, шарфы; манжеты, запонки, бутылки с духами, коробки с зубным порошком, носки белые, носки цветные, жилеты полосатые, жилеты клетчатые и т. д., и т. д., - словом, целый модный магазин.

Комод этот принадлежал monsieur Шарлю, французу-гувернеру мальчиков, прозванному ими Жирафом. И все вещи, находившиеся в комоде, тоже принадлежали Жирафу. Он привез их в трех больших ящиках из Парижа и очень дорожил этими вещами.

- Вот-то скроит физиономию Жираф, когда увидит все свои жилеты и галстуки в таком виде! - весело вскричал Павлик Стоянов, высокий и прямой, как жердочка, мальчик, живой и веселый как бесенок.

- И поделом ему!.. Не придирайся к нам и не будь несправедливым! - подхватили остальные проказники на разные голоса.

- Братцы! я придумал штучку, - вскричал весельчак Витик Зон и залился серебристым смехом. Затем он быстро нагнулся и, пошарив в куче вещей, вынул оттуда огненно-красный галстук, розовый воротничок, четыре разноцветных носка и голубую манишку. Все это он спрятал за спинкой дивана, стоявшего в углу комнаты, и, как ни в чем не бывало, повернув к товарищам свою смеющуюся рожицу, произнес спокойно:

- Ну, а что же скачки?

- Будут, конечно! - отвечал за всех Павлик и, обратившись к остальным, крикнул:

- Поднимай комод, рыцари!

Мальчики бросились к комоду, втиснули в него кое-как всю груду жилетов, носков, галстуков и воротничков и поставили комод на середину комнаты. Когда все было готово, Миколка, как был, в одной рубашке и босой, отбежал в самый конец комнаты, опять поплевал на руки и весело крикнул: Раз, два, три, бери!

Коли скажешь, то не ври,

Коли больше, это врешь,

Знамо дело, пропадешь!

И он перескочил через комод.

ГЛАВА XVIII

Прыжок.

- Вот так скачок!

- Ну, это - мое поживаешь!

- Здорово, брат!

- Будем друзьями?

- Нет, его в рыцари в эту же ночь посвятить надо!

- В рыцари! В рыцари! Непременно!

- Штукенция, я вам скажу!

- Браво! Браво!

- Ей-богу же, молодчага!

Возгласы восторга, восхищения, похвал так и посыпались на Миколку.

Миколка, в одной рубашке, весь сияющий, довольный и торжествующий, сидел на комоде, с самым победоносным видом поглядывал на своих новых друзей и от удовольствия болтал босыми ногами. Мальчики окружали его теперь, как верные рыцари своего короля. Их возбужденные, разрумяненные лица обратились к нему. Синие, зеленые, серые и черные глазенки влажно и мягко сияли. Миколка оглядывал новых приятелей дружеским взором и вдруг насторожился разом. Улыбка сбежала с его лица. На него в упор смотрели два черные, сердитые глаза. Насмешливая улыбка кривила тонкие губы бледного высокого мальчика, стоявшего в стороне от других. Казалось, он хотел сказать этой улыбкой: "Ну, вот еще, нашли чем восхищаться тоже".

Алек Хорвадзе тоже заметил сердитое, насмешливое, бледное лицо со злыми глазами.

- Ты чего ехидничаешь, Гога? - обратился Алек к мальчику.

- Молчи, Хорвадзе! - отвечал презрительно Гога. - Ты такой же глупый, как и остальные! Нашли чем восхищаться тоже! Мужик умеет прыгать! Удивительно, подумаешь! Да он только и делал, что скакал и прыгал у себя в деревне. Нет, вы посмотрите лучше, как барин, настоящий барин может прыгать, как может быть ловок и грациозен даже в такую минуту!

- Это кто же, настоящий-то барин? Ты?

- А хотя бы я!

- Ха, ха, ха, ха, ха! Барин! Гога Владин - барин! - захохотали мальчики... Ну, прыгай, барин покажи свое искусство!

Гога отступил несколько шагов назад, отсчитал раз, два, три и бросился вперед. Прыжок и... отчаянный визг Кудлашки. Какая-то темная куча, хохот мальчиков... и сконфуженный Гога встал с пола или, вернее, с Кудлашки, о которую он запнулся по дороге и, прихрамывая на одну ногу, поплелся в угол.

- Барин посрамлен! Провалился барин! Ай, да Гога! Ай, да хвастун! - закидали его насмешливыми восклицаниями мальчики.

Один только графчик Никс не смеялся. Они были приятелями с Гогой и всегда стояли друг за друга горой. Никс подхватил под руку Гогу. Гога жаловался товарищу на "злых мальчишек" и собирался неистово зареветь. Реветь, однако, ему не пришлось...

ГЛАВА XIX

Кар-Кар, Жираф и Макака.

Дверь распахнулась. Вошли трое. Один был уже знакомый Миколке Карл Карлович или просто Кар-Кар, как его звали мальчики; другой - высокого роста, щеголеватый, смуглый человек в белом костюме, с ярко-красным галстуком и в высоком превысоком воротничке. Это был учитель-француз monsieur Шарль. Шея у француза была длинная-предлинная. За эту-то шею мальчики и прозвали monsieur Шарля "Жирафом". Но больше всего привлек внимание Миколки третий человек, вошедший с двумя остальными. У этого человека были чрезвычайно длинные руки, покрытые волосами, и коротенькие ноги с огромными ступнями. Мальчики нередко говорили, что в сапогах этого странного волосатого человека можно было с успехом кататься как в яликах по реке. Но что было удивительнее всего, так это лицо длиннорукого. Оно все сплошь заросло огромною, густою бородою. Борода эта шла чуть ли не от самых глаз, маленьких, зорких и добрых, добрых. Кроме глаз на лице этого человека, сплошь покрытого волосами, красовался еще нос, немного сплющенный на конце, с очень широкой переносицей. Доброго волосатого человека прозвали "Макакой", по названию обезьяны, на которую он будто бы походил. Это был директор пансиона для мальчиков, Александр Васильевич Макаров, чудеснейшее по доброте и чуткости существо в мире.

Лишь только он вошел в комнату, как мальчики все столпились на середину её и незаметно подтянулись в один миг. Только Миколка по-прежнему продолжал преважно восседать на комоде, болтать ногами и самым спокойным образом заниматься чисткою своего носа.

Александр Васильевич удивленно взглянул на мальчика, потом обвел всех пансионеров пристальным взглядом и строгим голосом спросил:

- Кто из вас шалил?

- Лил! - отвечало неожиданно эхо из последних рядов.

- Не сметь передразнивать меня! - топнул ногой господин Макаров.

Несмотря на свою доброту, Александр Васильевич был очень вспыльчивым.

- Ня, ня, ня, ня! - тихо, но все же слышно отвечало эхо.

- Молчать!

- Ать! - отвечало эхо.

- Я вам задам! - окончательно вышел из себя директор, сердито топая ногою.

- Ам, ам, ам, ам! - залаяло эхо.

Мг Шарль нахмурился, покраснел, подошел к директору и шепнул ему что-то. Директор покраснел токе и, оглядев внимательным взором мальчиков, произнес строго:

- Витик Зон, это ты! Я узнаю тебя, бездельник!

- Право же не я, Александр Васильевич, не я, а эхо... Вы кричите, а эхо передразнивает. Это уж всегда так бывает, что эхо повторяет, уверяю вас, - самым невинным образом отвечал Витик.

- Не смей меня морочить, ты, шалопай (это было любимое слово Александра Васильевича), - прикрикнул на него директор. - А ты там, тот, на комоде, слезай сейчас! - обратился он через головы остальных мальчиков к Миколке. - Сейчас же слезай... Больные не сидят на комодах, а лежат в постелях. Понял - заключил директор самым суровым тоном, какой только имелся в запасе у этого доброго человека.

Но Миколка не двигался. Он по-прежнему сидел на комоде, болтал босыми ногами и во все глаза глядел на странного, заросшего волосами человека, какого он в жизни своей еще и не видал.

Все в этом странном, волосатом человеке было чудно и диковинно для Миколки: и заросшее лицо, и длинные руки, и нос пуговкой, и узкие щелочки-глаза.

Monsieur Шарль видя, что мальчик не двигается, подошел к нему, взял за руки и потянул с комода.

- Гав! Гав! Гав! - неожиданно залилась Кудлашка и, кинувшись к французу, свирепо оскалила зубы на него.

Жираф побледнел. Он заметно испугался.

- Ах, ти, дрянной собашенк... Кусят меня хошеть!.. Пошель... пошель, дрянной собашенк! - за кричал он на расходившуюся Кудлашку.

Но "дрянной собашенк" и не думал уходить. Он уселся у ног Миколки и продолжал свирепо скалить зубы.

Глаза директора, внимательно и зорко оглядывавшие комнату, остановились между тем на грязном, запятнанном одеяле, покрывавшем постель.

- Кто запачкал одеяло? - произнес он, стараясь придать суровое, злое выражение своим добрым глазам. Молчание.

- Кто запачкал одеяло, спрашиваю я! - еще строже повторил свой вопрос Макака.

Опять молчание.

- Кто же, наконец?..

Мальчики молчат. Смотрят и молчат.

- Если сейшась ви не назваль вашему директор тот, кто пашкаль одеяль, все малыпик будуть остафлен сегодня без уяшнь! - сердито закричал monsieur Шарль, сверкающими глазами обводя разом притихших пансионеров.

Это была серьезная угроза. Остаться без ужина неприятно, а выдать собаку жалко. Чего доброго, ее прибьют и выгонят из дома.

Кудлашка всем нравилась. С ней успели подружиться. Выдавать ее было немыслимо. Вдруг чей-то тоненький голосок пискнул неожиданно:

- Александр Васильевич, это сделали не мы, а... собака...

Графчик Никс не докончил своей фразы, потому что Витик Зон, находившийся подле него, изо всех сил ущипнул его за руку.

- Вот тебе, не шпионь! - прошептал голос Витика под самым его ухом.

В ту же минуту стройный черноглазый красивый Алек выпрыгнул перед грозные очи своего начальства и сказал:

- Это сделал я, господин директор!

За ним выскочил Витик Зон.

- И я тоже! - произнес он.

За Витиком Антоша Горский.

- И я! И я тоже!

- И я, Александр Васильевич!

- И я!

- И мы!

- И мы тоже!

Павлик Стоянов, Вова Баринов, близнецы Тото и Ноно Вогурины, Миля Своин, словом, все мальчуганы, кроме Никса и Гоги, смело называли себя, выскакивая вперед. Им было жаль выдавать собачонку, такую умную, такую веселую и вдобавок героиню, так как она вытащила из воды этого смешного златокудрого мальчугана. И, не сговариваясь между собою, мальчики решили отстоять Кудлашку.

Макака, должно быть, сразу понял в чем дело, потому что сурово произнес:

- Вы все, марш отсюда! И ты тоже слезай, и пусть тебя оденут в чье-нибудь платье! - обратился он к Миколке. - Ты, очевидно, здоров! Ну, живо у меня, налево кругом, шагом марш!

И директор, который не мог долго сердиться и любил своих воспитанников, точно своих собственных детей, хлопнул в ладоши.

Как стая птиц шарахнулись мальчики к двери с веселым хохотом и визгом.

Миколка быстро соскочил с комода и кинулся вслед за остальными. За Миколкой помчалась и Кудлашка, оглушительно лая и хватая за икры бегущих. Кар-Кар, Жираф и Макака остались одни.

ГЛАВА XX

Директор решил оставить Миколку.

Лишь только мальчики исчезли за дверью, Макака, следя глазами за Миколкой, сказал:

- Красивый мальчуган. В нем есть что-то особенное. Глазенки так и горят умом. Я оставлю его в пансионе. Он сирота, и никто не явится за ним. Буду его учить всему, чему учат остальных. Мне кажется, что из него выйдет толк.

- О, господин директор, ви добра, как ангель! Но кто вам будет заплятить за новый мальчуган? - произнес Жираф, крепко пожимая руку директора..

- Бог заплатит мне за него, monsieur Шарль. Это Божье дитя. Упал к нам, как с неба... Удивительный мальчик! Не правда ли, Карл Карлович? - обратился он к немцу.

Карл Карлович ничего не понял, но все же закивал своей круглой головою, покрытой густыми и обильными для такого старого человека, волосами.

Дело в том, что Карл Карлович носил парик, но тщательно скрывал это и был твердо убежден, что никто этого не знает.

Директор был очень доволен, что Карл Карлович согласен с ним, и произнес решительным голосом:

- Итак, я беру этого бездомного крестьянского мальчика к нам в пансион и надеюсь, господа, при вашей помощи сделать его прилежным учеником, который будет служить примером для других...Пусть хоть один бедный мальчик воспитывается у нас бесплатно... Я убежден, Господь сторицей воздаст нам за это...

И пожав руки обоим воспитателям, добрый Макака пошел к себе, очень довольный своим решением.

Александр Васильевич Макаров всего несколько лет назад открыл свой пансион для мальчиков, и этот пансион приобрел сразу громкую известность, хотя он был совершенно не похож на обычные школы. Пансион предназначался, главным образом, для капризных, злых, сердитых, пустых или ленивых детей, которых отдавали господину Макарову "на исправление", так как в других учебных заведениях их бы скоро выключили. Пансион же Макарова славился тем, что в нем самые отчаянные шалуны исправлялись, самые ленивые становились прилежными, самые капризные - послушными и добрыми. Исправлял же своих воспитанников господин Макаров не жестокими наказаниями, а добрым, ласковым словом, отеческой заботливостью и только в крайних случаях строгим внушением. К наказаниям в пансионе прибегали редко и то в самых исключительных случаях, когда шалость или дерзость заходила слишком далеко и ее уже никак нельзя было простить.

Зато маленькие шалуны любили своего директора, как могут только дети любить родного отца.

И добрый "Макака" платил тем же своим маленьким пансионерам.

Кроме шалунов, проказников, лентяев и капризников, отдаваемых "на исправление", были в пансионе господина Макарова и просто слабые и хрупкие здоровьем дети, которые если и капризничали или плохо успевали, так только вследствие болезни. Живительный воздух Дубков, где находился пансион, тщательный уход со стороны господина Макарова и его помощников, разные упражнения на свободе, скромная, но здоровая пища, веселое, приятное препровождение времени среди других мальчиков, - все это делало таких больных мальчиков сильными и крепкими и превращало вялых и ленивых в смелых, бойких и трудолюбивых.

Зиму и лето пансионеры жили среди леса, в чудном живописном уголке, где находился пансион, вдали от прочего мира, под непосредственным и постоянным надзором самого директора и его ближайших помощников.

Вот в этот-то пансион и попал теперь Миколка.

ГЛАВА XXI

Посвящение в рыцари.

Ночь наступила безлунная, темная. Мальчики крепко спали в большой, полной воздуха, спальне или, по крайней мере, казались спящими. Один Миколка спал по настоящему и очень крепко, потому что его громкий храп разносился, точно грохот паровоза, по всей спальне.

В ногах его постели спала Кудлашка. Несмотря на неистовые крики monsieur Шарля, она успела таки вскарабкаться на кровать своего хозяина и улеглась там, очевидно, в убеждении, что никто не посмеет согнать ее.

Миколка спал и видел страшный сон: точно он бежит по лесу, а злой дядя Михей гонится за ним по пятам. Вот-вот настигнет его и схватит своими цепкими сильными руками...

- Вставай! Вставай, сонуля! Время идти посвящать тебя в рыцари! - слышится над его ухом веселый голос, и Алек Хорвадзе живо одергивает одеяло с Миколки.

Миколка вскакивает, как встрепанный, с постели. Вскакивает вслед за ним и Кудлашка.

Мальчики, в числе шести, стоят вокруг Миколки и торопят его. Они все до одного босы и в одних рубашках. Миколка разом узнает их всех: Павлик Стоянов, Алек, Вова Баринов, Арся Иванов, Антоша Горский и Витик Зон, - все самые отчаянные шалуны перед ним налицо. Правда, Алек как будто и не шалун: он степенный, серьезный на вид мальчик, но большой выдумщик на всякого рода проделки, а это стоит любой шалости. Хорошо, что Жираф и Кар-Кар спят каждый в своей комнате, как сурки, непробудно и не видят, как семь небольших фигурок в длинных ночных рубашках неслышно движутся по спальне и коридору, по столовой и оттуда на крыльцо, прямо в сад...

Впрочем, если бы Жираф с Кар-Каром, чего доброго, и проснулись, то им все равно не уйти далеко. Витик Зон предупредительно вылил четыре бутылочки гуммиарабика около постелей обоих гувернеров. Как только вскочили бы с кроватей воспитатели, их ноги приклеились бы к полу, к огромному удовольствию маленьких шалунов. Но после "посвящения" мальчики намеревались тщательно вытереть пол мокрой тряпкой, чтобы уничтожить самые следы своей выдумки.

Ночь... В саду ни шороха, ни звука... Только семь белых мальчиков тенями скользят по длинной аллее. Впереди всех Алек, позади Миколка. Кудлашку оставили в сенях. Она могла помешать торжественной церемонии.

Мальчики незаметно подошли к какому-то забору и уперлись в него. Дальше идти некуда. Чиркнула спичка... Ветер задул... Вторая... Опять задул... Экий противный! Наконец с трудом зажжен маленький огарок в фонаре, прихваченном Алеком с собою. Миколка оглянулся с любопытством. Кругом них чаща огромного сада. Деревья и кусты. Вдали белеют пансион и флигель директора. Над головами развесистые сучья огромного старого дуба. У мальчиков лица серьезные и важные. Не узнать их даже Миколке.

Алек поставил всех в круг, сам вошел в середину, потянул за руку и Миколку, затем сунул руку за пазуху и вытащил оттуда небольшой деревянный, оклеенный серебряной бумагой, кинжал.

- Встань на колени! - коротко и властно приказал он Миколке.

- Для ча? - удивился тот.

Ему не ответили.

Вова и Арся приблизились к нему и поставили на колени.

Миколка, широко раскрывая удивленные глаза, покорился невольно и ждал с любопытством, что будет дальше.

- Раз!

Что-то сильно ударило его по спине, немного ниже шеи. Рассерженный Миколка вскочил на ноги. Перед ним был тот же Алек с поднятым кинжалом. Рукояткой кинжала он видно, и ударил по спине Миколку.

- Ты того... не дерись!.. А не то и сам получишь по шее! - грозно сжав кулаки, подступил к нему Миколка.

Но тот только глазами сверкнул в ответ.

- Ничего, Миколка, молчи! Теперь ты рыцарь! - хлопнув по плечу мальчика, произнесис он дружески. - Выдержал удар, не заревел. Зато мы теперь тебя принимаем в свою среду... В наш рыцарский кружок, понимаешь? Только раньше ты должен произнести еще одну клятву. Повторяй ее за мною... Что я буду говорить, то и ты... Слышал?

Миколка слышал отлично, но ничего не понимал из того, что ему говорили... И какой такой рыцарь? И какая такая клятва? Бог весть!

Между тем Алек положил ему руку на плечо и произнес:

- Ты не бойся, здесь нет ничего дурного... Рыцарями назывались самые благородные люди в прежние времена... Они всегда заступались за обиженных, особенно за вдов и сирот, никогда не лгали и всегда свято держали данное слово. Они были храбрыми, смелыми воинами и, не задумываясь, шли на врагов... Вот в память этих рыцарей, всех вновь поступающих в наш пансион мальчиков, которые окажутся достойными этого, мы тоже посвящаем в рыцари. Понял? Ну, а теперь клади руку сюда, на кинжал, вот так, и повторяй за мной: "Клянусь защищать всех слабых и беззащитных".

- Клянусь защищать всех слабых и беззащитных! - повторил Миколка, которому начинала нравиться ночная затея.

- "Клянусь быть храбрым и смелым в битвах!"

- Клянусь быть смелым и храбрым в битвах! - повторил Миколка.

- "И мудрым, как змея!.."

- И мудрым, как... Ну это ты врешь! Змея подлая, лукавая... Я одну-то пришиб камнем... - вдруг спохватясь, с азартом заговорил Миколка.

- Молчи!.. Ты глуп и ничего не понимаешь! - выскочил вперед Вова Баринов. - Повторяй за Алеком, и баста!

- Повторяй за Алеком, и баста! - повторил за ним, как эхо, Миколка.

- Ха, ха, ха, ха, ха! - расхохотались мальчики, - этого не надо!.. Это лишнее!..

Но велико же было их изумление, когда и Миколка загоготал во все горло и рявкнул во всю:

- Ха, ха, ха, ха! Этого не надо! Это лишнее!

- Ха, ха, ха! - следом за ним раздалось откуда-то сверху, с ветвей дуба, - вот так рыцарь!

Мальчики подняли головы. Поднял голову и Миколка. Алек взял фонарь и старался осветить ветки дуба.

Миколка разинул рот и ахнул от удивления.

ГЛАВА XXII

Воздушное видение.

У самого ствола дуба, на крепком могучем суку его, стояло какое-то маленькое очаровательное существо, не то мальчик, не то девочка. Миколка еще не видывал такого. На очаровательном существе были надеты широкие штанишки и высокие сапоги, на узеньких плечах сидела широкая матроска, какую носят мальчики. На голове была лихо заломлена маленькая фуражка с козырьком, опять-таки совсем мужская фуражка, а из-под фуражки спускались две толстые пепельные косы ниже пояса. Лицо у странного существа было очень хорошенькое, но почти коричневое от загара, а на этом загорелом лице сверкали два светлые серые глаза, огромные, яркие и живые, от взора которых, казалось, ничто не могло ни уйти, ни укрыться... Миг... хрустнула ветка, и очаровательное существо, тряся своими толстыми косами и своей крошечной фуражкой, едва державшейся на макушке, очутилось среди мальчиков.

- Вот и я! - прозвучал звонкий, веселый голос, - видела, как вы посвящали в рыцари нового мальчишку. Здравствуй, мальчишка! - весело кивнула она головкой Миколке.

И маленькая черная загорелая ручка протянулась к нему. Миколка не протянул своей. Он преважно засунул обе руки за спину и серьезно взглянув на странное существо, проговорил:

- Ты меня, того, мальчишкой звать не моги, потому как теперича я лыцарь. Видала?..

- Ничего, Миколка, это свой человек! - успокоил его Витик, - это наш друг и приятель Женя. И хоть и девочка она, а любого мальчугана в удальстве и прыти заткнет за пояс...

- А коли ты девчонка, зачем в штанах ходишь и на деревья лазишь? - снова степенно обратился Миколка к странной, таинственной Жене.

- А вот почему, - весело отвечала она: - во-первых, хотя я и девочка, но совсем не умею сидеть сложа ручки, как девочка, и носить узкие платья и сапоги на каблуках; во-вторых - я больше всего на свете хотела бы быть мальчиком... Понимаешь? Мое самое большое удовольствие это прыгать через заборы и лазать по деревьям. Дядя Саша меня любит больше всего в мире, гораздо больше Маруси и всех вас, и ни в чем мне отказать не может, потому что я ему страшно напоминаю его покойного брата, то есть моего папу... Понимаешь? У других девочек должны быть иголка и ножницы в руках, а у меня - хлыст или палка... Вот я какая девочка! Понял?

Миколка, очевидно, понял и улыбнулся во весь рот. Женя решительно понравилась ему.

- Хочешь быть моим другом навеки, как Алек, Вова, Арся, Павлик, Антоша и Витик? - спросила она, видя впечатление, произведенное ею.

- Ладно! - отвечал тот и пожал протянутую руку.

Вслед за этим снова захрустели ветки, и Женя очутилась одним прыжком на суку. Затем она исчезла куда-то, и через минуту её белая матроска замелькала в самом конце дорожки. Мальчики побежали за ней.

ГЛАВА ХХ.

Новый пансионер и его жизнь.

Прошла неделя. Целая неделя. Миколка исчез с лица земли. То есть собственно не Миколка, а тот босоногий, рваный деревенский мальчуган, которого звали Миколкой. Теперь и в классе, где учились понемножку во время летних каникул маленькие пансионеры, и в столовой, где они сидели за завтраком, обедали и ужинали, с ними находился всюду совершенно новый, чисто одетый и причесанный мальчик, по имени Котя.

У господина Макарова существовал странный обычай: каждому вновь поступающему пансионеру он давал новое имя.

- Ты поступаешь в мой пансион, потому что родители или родственники твои хотят, чтоб ты исправился, стал человеком, - говорил он каждому новичку, - дома тебя баловали, здесь баловать не будут; дома ты ел всякие тонкости и разные сладости, ) здесь будешь есть щи с кашей да мясо с зеленью. Дома тебя звали Митенька или Митюшечка, здесь ты будешь Дима... Здесь баловства не увидишь... И имя носи другое, чтобы прежнего Митеньки-баловня не было и в помине...

Такие слова, с неболыпими лишь изменениями, г. Макаров повторял при приеме в свой пансион почти каждого нового воспитанника.

Приняв в пансион чудесно спасенного из реки Миколку, господин Макаров не мог, конечно, сказать, что тот "дома ел всякие тонкости". Поэтому речь, обращенная к Миколке, была короче и состояла лишь в том, что Александр Васильевич объяснил новому своему воспитаннику, что впредь он не будет называться болеше Миколка, а Котя.

- Как? - переспросил, смеясь громко, мальчик.

- Котя.

- Вон как! - громко произнес Миколка. - Чего, гляди, не выдумают! Ну Котя, так Котя! Не все ли равно, если вашему благородию так хочется...

Сообразительный Котя-Миколка быстро привык к новой жизни и к новой обстановке.

Всего неделя только прошла с его поступления в пансион, а уж он научился многому: он знал, что нельзя сморкаться пальцами, а для этого постоянно имеется платок в кармане, что плеваться на пол тоже нельзя. Есть руками - тоже... Чавкать при еде тоже. Икать за столом тоже не следует. И обтирать руки о спину соседа - тоже. Узнал, что такое азбука и какие в ней имеются буквы, и что земля - шар и вертится постоянно, а не стоит на трех китах, как ему пояснял как-то дядя Михей в добрую минуту.

Все мальчики, кроме Гоги и графчика, полюбили сразу Миколку. Полюбила его и веселая, шаловливая Женя. Её сестра, всегда серьезная, степенная девочка Маруся, тоже хорошо отнеслась к нему. Только на Кудлашку косились, - не мальчики, конечно, а "начальство", как Митя называл директора и воспитателей. С Кудлашкой были постоянные несчастья. То она выхлебывала "по ошибке" молоко, оставленное мальчикам на ужин, то съедала курицу, которую готовили на обед Макаке и его племянницам, то она норовила схватить за икры Кар-Кара или Жирафа в ту минуту, когда они меньше всего ожидали этого. Словом, с Кудлашкой было много всяких хлопот...

Стоял теплый августовский денек.

Мальчики сидели в классе и учили уроки.

День был праздничный, но уроки приказано было приготовить. Monsieur Шарль уже третий день был не в духе. Он заставил мальчуганов учиться в праздник в виде наказания. Дело в том, что в день своего рождения monsieur Шарль с утра хотел нарядиться в розовый воротник, новую белую манишку и ярко красный галстук, которого он ни разу еще не носил, полез в комод и - о, ужас!.. - не нашел ни того, ни другого, ни третьего. Любимых своих двух пар цветных носков тоже не мог доискаться monsieur Шарль.

Позвали кухарку Авдотью, заведовавшую всем хозяйством в пансионе.

Авдотья была прекрасная кухарка, но в собеседницы не годилась вовсе: она заикалась и говорила точно кудахтала. К тому же была глуха и глупа. Пока она оканчивала какую-нибудь фразу, можно было дойти до соседнего леса и с успехом вернуться обратно. Monsieur Шарль совсем забыл, что Авдотья обладает всеми этими качествами, и забросал ее вопросами

- Где мои носки? Где мои воротнички? Где мой галстук?

Авдотья потрясла головой и принялась кудахтать. Monsieur Шарль рассвирепел, потому что ничего не понял из того, что кудахтала Авдотья.

- Это шютки малчшик неготяй!.. - прогремел он на весь пансион так, что дрогнули стекла в доме.

И в наказание засадил детей за уроки в первое же воскресение.

Надо было выучить стихи.

Птичка Божие не знает

Ни заботы, ни труда,

Хлопотливо не свивает

Долговечного гнезда...

Так как monsieur Шарль очень плохо понимал по-русски, он ничуть не удивился, когда Павлик Стоянов вместо упомянутой "Птички" прочел другое, совсем особенное стихотворение собственного сочинения: Птичка Божие все пела,

Поперхнулась и вспотела.

А как голос потеряла,

Петь совсем уж перестала... и так далее.

Monsieur Шарль впрочем и не слушал. Он в это время думал о пропавших носках, галстуке и манишке и потому вообще мало обратил внимании на то, что ответил Павлик. Он качал только в такт стихам головою и похлопывал рукою по краю стола. Когда он перестал думать о носках и воротниках, в его мыслях стал носиться милый Париж, откуда monsieur Шарль был родом, и красивый дом на берегу Сены, где он нанимал крошечную комнату у своих друзей. Он так углубился в свои мысли, что не заметил, как распахнулась дверь и с оглушительным лаем в класс влетела Кудлашка. Дружный взрыв хохота встретил ее. Monsieur Шарль поднял задумчивые глаза, вскинул ими по направлению к двери и побледнел от злости.

На шее Кудлашки красовался блестящий розовый воротничок француза, повязанный роскошным ярко-красным галстуком; нежная голубая манишка прикрывала горло и грудь собаки. На всех четырех лапах Кудлашки было надето по цветному носку monsieur Шарля; два лиловых - на передних ногах, два золотисто-желтых - на задних.

К довершению всего на голове Кудлашки красовалось что-то странное, привязанное веревкой к шее.

Monsieur Шарль хотел броситься к Кудлашке, но она вихрем пронеслась мимо него, сбросила два носка, манишку, воротник, забралась под дальнюю скамейку и с остервенением стала сдирать с головы тот странный предмет, который был надвинут ей на самые уши...

В это время снова распахнулась дверь и весь красный, как рак, в класс влетел Карл Карлович. Он махал неистово руками и кричал что-то по-немецки. Но что, - никто не мог разобрать. Никто, кроме Витика Зона разве, который проскользнул за ним следом и теперь преспокойно сидел на своем обычном месте с невинным, спокойно улыбающимся лицом. Ему ничуть не странным показалось то, что, вместо обычных густых волос, на голове Кар-Кара, замечательно круглой, как мяч, красовался носовой платок, завязанный под подбородком.

Тайна круглой головы и носового платка была лучше, чем кому другому, известна Витику: сегодня он пробрался, после обеда, в комнату немца и, пока тот спал, стянул с головы Карла Карловича парик, для того чтобы нахлобучить его на мохнатую голову Кудлашки.

Он жё нарядил собаку и в принадлежности костюма monsieur Шарля, припрятанные накануне в укромном местечке, позади дивана.

Monsieur Шарль взглянул на господина Вейса (фамилия Кар-Кара), господин Вейс - на monsieur Шарля.

Monsieur Шарль позеленел, Кар-Кар побагровел.

Оба без слов поняли один другого.

Минуту они смотрели друг на друга. Но вот Кар-Кар быстро подошел к французу и, взволнованный, хотел начать что-то говорить, но вдруг, неожиданно, платок, очевидно от быстрого движения, соскользнул с головы Кар-Кара, и она предстала перед всеми пансионерами розовая, без единого волоска на темени, блестящая, гладкая и круглая как шар...

ГЛАВА XXIV

Совсем неожиданный конец.

Мальчишки хохотали. Кудлашка носилась по классу, как угорелая. За Кудлашкой носился господин Вейс, желая спасти парик. За Вейсом monsieur Шарль. Оба вспотевшие, оба красные, оба злые. А мальчики хохотали все громче и громче.

Наконец, Кар-Кару удалось схватить Кудлашку за хвост. Быстро протянулась рука немца к голове собаки. Хвать! И парик очутился в его пальцах... Но в каком виде! Вместо красивых волос, на верхушке парика зияла огромная дыра. Тем не менее Кар-Кар напялил парик на голову, так что дырка пришлась как раз посередине. Точно сияние получилось на голове почтенного немца. Это было очень смешно.

- Глядите, у нас в классе взошло солнце! - прокричал, хлопая в ладоши, Павлик Стоянов.

- Нет, это месяц выплыл из-за тучи! - вторил ему Арся Иванов.

И мальчики заливались хохотом.

Но ни Кар-Кар, ни Жираф не имели никакой охоты смеяться.

Между тем Кудлашка, освободившись от неудобного для неё головного украшения, принялась освобождаться и от других навязанных принадлежностей совершенно лишнего ей костюма... Она безжалостно теребила манишку, рвала воротничок и стягивала зубами со всех своих широких лап злополучные носки француза. Наконец, ей удалось освободиться... Последний носок упал. Кудлашка подпрыгнула на радостях так высоко, что попала лапами на стол. На столе стояла чернильница и лежал классный журнал. Миг - и чернильница опрокинута вверх ногами... Черный ручей потёк по журналу, по столу, с тихим журчаньем низвергаясь на пол...

- О! О! - воскликнул Кар-Кар и поднял, в знак своего ужаса, указательный палец к небу.

- О! О! - вторил ему Жираф и воздел обе руки к потолку.

Потом они, как по команде, бросив уничтожающий взгляд на мальчиков, исчезли за дверью класса.

Мальчики затихли сразу... Теперь было уже не до смеха. Что-то скажет директор, когда узнает все? Шутка зашла слишком далеко. Даже самые отчаянные шалуны поняли это.

ГЛАВА XXV

Печальная новость.

Прошло томительных полчаса. Мальчики сидели как на иголках. Каждый сознавал, что дело заварилось не шуточное. Особенно плохо себя чувствовал Витик Зон. Он выдумал эту затею, он устроил шутку и подвел товарищей. Его приятель, Павлик, чувствовал себя не лучше. Павлик Стоянов любил Витика, как родного брата. И когда наказывали Витю, Павлик чувствовал как бы наказанным самого себя. Поэтому он и вздрогнул с головы до ног, когда Витик вскочил на стол и крикнул оттуда не совсем спокойным голосом:

- Рыцари! Я самый большой шалун из вас всех!.. Недаром же папа, отдавая меня на исправление к Макаке, сказал: "Господин Макаров, если вам удастся исправить моего сына - это будет чудо"... Да, я сознаю, что я гадкий шалун... И в этот раз я поступил особенно скверно... Все это я сознаю... Но больше всего мне жаль, что, чего доброго, вас всех накажут из-за меня. Я один заслуживаю наказания и желаю быть наказанным. Поэтому вот что я решил. Слушайте! Отвезите меня на необитаемый остров, знаете, тот, что посреди реки, и оставьте меня там. Я читал, что Робинзон Крузо исправился на необитаемом острове. Я тоже исправлюсь...

- Там летучие мыши и совы живут... Там нехорошо тебе будет, Витик! - отозвался Бобка Ящуйко.

- Так что же? Пусть они ему нос отъедят, по крайней мере шалить меньше будет! - злорадно произнес Гога Владин, кидая на Витика презрительный взгляд.

- Гога! Еще одно только слово, и я тебе покажу, где раки зимуют! - крикнул Павлик Стоянов и покрутил перед самым лицом Гоги своим маленьким, но сильным кулачком.

- Вы так не смеете! Я пожалуюсь Александру Васильевичу! - запальчиво вскричал, заступаясь за Гогу, графчик Никс и встал в вызывающую позу

- А-а, ваше сиятельство, господин граф, и вы изъявили, наконец, желание испробовать трепку.

- Сейчас мы попотчуем вас! - и Павлик Стоянов решительно направился к графчику.

Графчик был не из смелых. Он завизжал на весь класс и внезапно юркнул за спины товарищей.

Мальчики захохотали на весь голос. Класс снова наполнился криком и визгом.

Вдруг оглушительный треск раздался за окном.

- Откройте скорей! - произнес тоненький голосок.

Алек Хорвадзе поспешил открыть окно. На подоконнике показалась живая, как ртуть, фигурка Жени.

Все мальчики кинулись к ней.

- Ура, Женя! Ура!

- Тсс! - таинственно произнесла Женя. - Я пришла сообщить вам новость, печальную новость. Раскройте уши и слушайте!

- Ну, Женя! Ну же, говори, что такое?

- Приготовьтесь, повторяю я, услышать печальную новость... Сейчас я очутилась случайно за дверью дядиного кабинета и слышала все. Дядя, Жираф и Кар-Кар совещались насчет Котиной собаки. "Мальчики от рук отбились с тех пор, как собака..." - говорил Шарль. А Кар-Кар все кивал и кивал головой, как всегда. И они решили: сегодня ночью, пока все будут спать, взять Котину собаку и приказать дворнику, чтобы он завел ее в лес подальше и оставил там или отдал в соседнюю деревню... Поняли?

Едва только Женя успела произнести последнее слово, как Котя закричал во весь голос:

- Не отдам Кудлашки!.. Ни за что не отдам!.. Помру вместе с нею!.. Лучше по...

Он не докончил. Руки Алека Хорвадзе легли ему на рот.

- Молчи!.. Понял?!. Молчи! Мы же придумаем что-нибудь, чтоб Кудлашку не обидели... Сейчас придумаем... А то если ты будешь кричать, то подведешь Женю.

Котя затих поневоле. Он только крепко обнял Кудлашку и прижал ее к груди, повторив еще раз, что не расстанется с нею ни за что на свете. Женя, с ловкостью мальчика, снова перепрыгнула через окно и исчезла в саду. Она исполнила свое дело. Рыцари между тем уселись в кружок и стали совещаться. Это было "тайное совещание вождей", как торжественно объявил всем Алек. Гога и Никс не были приняты в совещание и ходили по классу, язвительно улыбаясь. Им было досадно, что от них постоянно скрывают все. Совещались долго, но ничего придумать не могли.

- Пропало наше дело - не будет у нас Кудлашки, - произнес унылым голосом Павлик, и мальчики печально разбрелись по своим местам.

В ту же ночь Кудлашка исчезла. Это было большой неожиданностью для господина Макарова, который еще не успел отдать приказания увести ее со двора.

Все ходили пораженные таинственным исчезновением собаки. Не был удивлен один только мальчик. Он знал один, куда девалась Кудлашка. И этот мальчик был Котя.

ГЛАВА XXVI

Тайна.

Прошла еще неделя. За эту неделю Котя, под руководством директора, который самолично давал детям уроки русского языка, выучился плавно читать. Котя оказался очень способным мальчиком. Он быстро все запоминал и, присутствуя на уроках, внимательно слушал все, что рассказывал Александр Васильевич и чему учили его помощники, и даже выучил много немецких и французских слов.

- Положительно, совсем особенный мальчик! - говорил господин Макаров, очень довольный своим маленьким учеником, обращаясь к своим помощникам. - Он будет служить хорошим примером для наших шалунов и лентяев.

Кар-Кар и Жираф вполне согласились с мнением директора.

- Ein prДchtige Junge! (Великолепный мальчуган!) - повторял Кар-Кар, когда речь заходила про Котю.

Макака узнал от Коти, что он круглый сирота, что был у него злой дядя Михей, что убежал он от этого дяди, потому что тот бил его и обижал постоянно. Александру Васильевичу понравился правдивый, откровенный рассказ мальчика, и он еще больше привязался к Коте.

Одно только не нравилось господину Макарову: сколько он ни спрашивал Котю, где Кудлашка, Котя молчал. Он делался совсем красный при этом вопросе директора, потому что не умел лгать, и все-таки молчал. Это была тайна Коти, большая тайна. Никто о ней не знал, не только никто из "начальства" пансиона, но даже рыцари и Женя, хотя и они часто приставали к Коте, подозревая, что он один только знает тайну.

Но знал её также и Алек Хорвадзе.

ГЛАВА XXVII

Еще одна тайна.

Алек Хорвадзе и Котя сидели в самом отдаленном уголку сада и тихо разговаривали:

- Как ты думаешь, хорошо ей там? - спросил Алека тихим шепотом Котя.

- Ну, понятное дело! Ты ей снес воды утром?

- И воды, и хлебушка, и костей, всего вдоволь! - весело отвечал недавний Миколка, сверкнув глазами.

- Славная у тебя Кудлашка, умница!.. Я рад, что тебе удалось ее спасти! Когда я жил у себя в Кутаисе, у меня тоже была собака. Удивительная собака! Она прыгала через руку, в платок сморкалась и газету читала.

- Алек! - произнес тихо Котя и почесал затылок.

- Не чешись, - остановил его маленький грузин, - не хорошо это; ты теперь не Миколка, а Котя, и одни мужики чешут затылки.

Котя покраснел и опустил руку, потом посмотрел на Алека и неожиданно спросил:

- Слушай-ка, брат, как ты попал сюда? Ведь ты не здешний, а издалече.

- Надо говорить издалека, а не издалече! - снова степенно поправил приятеля Алек. - Да, я издалека... С Кавказа. Там, где я родился, хорошо! Солнце греет жарко, в долине цветов много, красных, голубых, розовых, всяких... И виноградники есть тоже... Ягоды спелые, синие или желтые, как янтарь. Хорошие!.. А дальше горы идут... Под самое небо... Красиво очень!.. Я люблю Кавказ... Ведь родина там моя!.. Ах, Котя, Котя!..

Алек вздохнул. В его прекрасных черных глазах блеснули слезы.

- А как же ты попал сюда? - спросил Котя.

- Меня привез один кавказский купец вместе с товарами, которые он взял с собою из Кутаиса... Кутаис на Кавказе, это город такой - в Грузии... Я ведь грузин... Купец, который меня привез, тоже грузин... Но так как он все разъезжает по разным городам и возить меня с собою ему неудобно, то он и решил отдать меня в пансион.

- Та-а-акс! - произнес протяжно Котя. - А кто он тебе будет, этот купец?

- Он? - тут Алек замялся. - Говорит, будто он мне родственник, дядя. Но только это неправда.

- Как так? - полюбопытствовал Котя.

- Видишь, Котя, я сирота, как ты. У меня нет ни отца, ни матери. Они умерли...

- Там, в Кутаисе? - спросил Котя.

- Нет, не в Кутаисе, а в замке близ Кутаиса... Надо тебе знать... - тут Алек оглянулся. - Ты думаешь, что я просто Алек Хорвадзе, грузин, племянник простого купца?.. Так вот знай - я царь! - неожиданно выпалил он.

- А?.. Что?.. - спросил Котя, подскочив на месте.

- Да, Котя, я царь, - спокойно ответил Алек. - Никому я этого до сих пор не говорил, но тебе скажу. Тебе одному. Я царь. То есть пока я только еще Алек Хорвадзе, но буду скоро царем... Около Грузии есть страна. Там был царь. Его убили злые люди. Остался сын у него... Сына выбрали в цари. Но сын боялся царствовать... Ведь и его убить могли... Он скрылся в горы и решил ждать, когда в стране все успокоится... Женился там... У него родился свой сын. Этот сын - я... Когда вырасту, я поеду в мою страну. Я сын царя, я внук царя, я царевич... И буду царствовать... И тогда я одену на голову золотую корону и буду сидеть на троне... И буду кормить, поить и одевать бедных людей, которые будут приходить ко мне за помощью...

Глаза Алека разгорелись. Лицо пылало. Губы улыбались.

- Пойдем! Мальчики ждут нас играть в индейцев, - сказал он вдруг уже другим тоном, кладя руку на плечо Коте.

Котя послушно последовал за ним.

- Когда я буду царем, то сделаю тебя своим первым генералом! - произнес торжественно Алек.

"Первый генерал" подпрыгнул от удовольствия и высморкался по забывчивости в руку. Потом спохватился, покраснел, как рак, и вприскочку побежал за Алеком.

Лишь только оба мальчика отошли подальше, ветви в кустах захрустели, кусты зашуршали, кто-то задвигался в траве, и на аллею сада выбежала девочка. Она была вся белокурая, нежная, с голубыми глазами. Загар, казалось, не тронул этого нежного, некрасивого, но удивительно милого личика. Глаза девочки смотрели мечтательно и кротко.

- Он - царь! - произнесла она тихо и, подпрыгивая по дорожке, побежала к дому.

Она казалась очень маленькой, хотя ей было 12 лет.

Добежав до крыльца флигеля, где жил директор, она вошла в первую комнату через небольшую террасу. Там сидела Женя в своих неизменных широких шароварах, с фуражкой на голове. В руках Жени была огромная зеленая лягушка. Женя кормила ее из рук мухами и комарами, которых ловила тут же на окне.

- Женя, знаешь, он царевич! - вскрикнула белокурая девочка, захлебываясь от восторга. - У нас царевич воспитывается в пансионе! Царевич! Ты слышишь меня?

Женя подпрыгнула так, точно ее в эту минуту ужалила оса.

- Что за чушь несешь ты, Маруся!

Но белокурая девочка, которую Женя назвала Марусей, даже покраснела от обиды.

- Не веришь? Спроси у него самого! Алек Хорвадзе - царь. Честное слово! Только это тайна, большая, страшная тайна! Никому не говори, Женя! Знаю только я да Котя. Мы двое из всего пансиона, и больше никто! Я тебе все подробно расскажу, но, пожалуйста, не говори никому, Женя...

- Ну, конечно! - пробурчала себе под нос Женя и снова принялась кормить ручную лягушку, которая у неё жила целое лето в особом аквариуме.

ГЛАВА XXVIII

Он - царь!

После вечерней молитвы, когда пансионеры шли парами ложиться спать, Женя пробралась в коридор большого дома и тихонько шепнула Павлику Стоянову:

- Павлик, ты можешь важничать на славу: ты спишь рядом с будущим царем и сидишь с ним за одним столом... Честное слово!

Павлик ахнул от удивления.

- Женя, ты в своем уме? - спросил он серьезно и даже потрогал голову девочки, желая убедиться, не слишком ли горяча она и не бредит ли, ненароком, Женя. Но все обстояло благополучно: голова была холодная, как у всех здоровых людей. Тогда Павлик спросил:

- Кто же этот царь?

- Алек Хорвадзе!..

- Алек Хорвадзе, говоришь ты?!. - начал Павлик тихо.

- Ну да, он царь! - торжественно заявила Женя. - Только никому не говори об этом, ради Бога... Мне Маруся рассказала, она все слышала... Сам Алек говорил в саду Коте... Только ты никому не говори!..

И Женя, идя рядом с Павликом, быстро передала ему все, что знала.

Monsieur Шарль, провожавший пансионеров в спальню, увидел белую матроску Жени и строгим голосом приготовился окликнуть ее. Но Женя быстро исчезла за поворотом коридора.

Павлик ущипнул за шею Вову Баринова, толстого, упитанного, крупного мальчугана, идущего впереди него, в паре с Димой Вортовым.

- Вова, а Вова, ты слышал новость?

Вова хотел дать хороший щелчок Павлику, но раздумал.

- Какая новость? - внезапно разгораясь любопытством спросил он.

- Алек Хорвадзе - царь. У него есть корона и мантия с хвостом, то есть со шлейфом. Только, пожалуйста, никому ни слова об этом!

- Царь? Мантия? Корона? Арся, а Арся!

Арся Иванов, уплетавший самым спокойным образом булку, оставшуюся от чая, взвизгнул, потому что Вова, чтобы обратить его внимание на себя, сунул ему за шиворот огромного майского жука... Майские жуки, лягушки и гусеницы всегда имелись в карманах Вовы. Он собирал из них коллекцию и говорил всем, что будет ученым.

- Не визжи, пожалуйста, - рассердился Вова. - Майский жук - самое безвредное насекомое.

- Но ты посадил его мне за шиворот! - не унимался Арся.

- Вздор!.. все вздор!.. Все вздор кроме того, что наш Хорвадзе - царь. Понимаешь! Алек - царь. У него огромный дворец в Грузии, и ему служат арапы с черными лицами. А ездит он там в коляске, в которую запрягают оленей с золотыми рогами... Право!

- Что ты врешь! - удивился Арся, смотря на Вову большими глазами.

- Правда! Только не смей никому говорить об этом. Ведь ты умеешь хранить чужие тайны, не правда ли, Арся?

- Ну, вот еще, разумеется!..

Арся наскоро дожевал свою булку и изо всех сил хлопнул по плечу Витика Зона, который шел перед ним с Мишей Своиным.

Витик даже подпрыгнул от неожиданности.

- Арся! Ты чего дерешься?

- Слушай, Зон, и ты, Бобка Ящуйко! - усиленно зашептал Арся. - Я вам сообщу тайну, ужасную тайну про то, что с нами живет сам царь. Да, да, сам царь! Он ест, спит, учится и ходит с нами в парах. Это Алек Хорвадзе!.. У него золотой дворец, весь осыпанный бирюзою. И деревья вокруг дворца тоже золотые. И лошади, и коровы, и овцы... А в виноградниках растет золотой виноград. И ездит в золотой карете, и ест одни конфеты. И суп из конфет, и жаркое из конфет... Алек - царь! Только вы никому этого не говорите!

Весть о том, что Алек - царь, в каких-нибудь полчаса разнеслась по всему пансиону. Все узнали и поверили. В темном лице Алека, в его необыкновенно черных глазах, в его чертах лица, резких и своеобразных, в его походке, в его способе говорить, в его повелительном рте - было что-то такое, что уже давно выделяло его среди его товарищей. Поверить известию было тем легче, что еще недавно директор во время урока рассказывал мальчикам о Кавказе, о кавказских землях, кавказских царствах, царях и царевнах...

- Да, Алек царь, несомненно царь, - решили все и сразу стали к нему относиться с каким-то особенным почтением.

Когда Алек появился в спальне вместе с Котей, взоры всех мальчиков направились на него.

Алек, не подозревая, что его "тайну" знают уже другие, преспокойно уселся на кровать и стал снимать сапоги.

- Не помочь ли тебе, Алек? - раздался вдруг десяток голосов. И не успел Алек еще ответить, как все мальчики бросились к нему: одни схватили его за одну ногу, другие уже принимались стягивать сапог с другой. Но Алек, хотя и царь, буркнул громко на всех:

- Оставьте! - и предпочел сам снять свои сапоги.

В это время к нему подошел Вова Баринов и предложил ему своих жуков и лягушек, а Павлик Стоянов - тетрадку с "собственными стихами", Тото и Ноно Вогурины, два близнеца, угостили Алека пирогом, оставленным от обеда, а Гога Владин поднес ему свой коврик.

Алек блаженствовал. Кому неприятно получать подарки и есть пироги, оставшиеся от обеда?

Котя сидел все это время на своей кровати и внимательно смотрел на Алека. Он видел, как Алек ел пирог, как ему подносили подарки.

"Хорошо быть царем, - подумал Котя. - Вот бы и мне тоже".

И вдруг, точно воспоминанием, в голове мальчика выплыла странная картина: уютная, светлая комнатка, ковер на полу, детская кроватка и голубое одеяльце на ней... В кроватке лежит он, Котя, а на краю кроватки сидит она, та прекрасная молодая женщина, у которой такие нежные руки и которая поет таким сладким, чудным голосом! Точь-в-точь царица! Да и впрямь царица... Нешто такие бывают всамделишные барыни? - подумал Котя. - И то, должно статься, царица она, а я, поди, царевич, а может тоже пожалуй, чего доброго, сам царь!

Хотя Котю и учили ежедневно говорить правильно "по-господски", но в мыслях он все же выражался по-своему, по-крестьянски. Это казалось мальчику куда легче и приятней.

Но не в том было дело, а в том, что Котя живо представил себя царевичем, о котором им читал недавно сказку директор, тем самым царевичем, которого украли у матери-царицы и повезли по белу-свету.

И не помня себя, он соскочил с кровати, ворвался в толпу мальчиков и закричал благим матом на всю спальню:

- Слушай, братцы! Я тоже царь! Право же царь, как Алек... Верно слово! Умереть мне на сем месте! И кроватка у меня была царская, и голубое одеяльце, и ковер... Все царское!.. Право слово, верно! Не вру!

Мальчики вытаращили глаза на Котю.

Павлик Стоянов не выдержал и первый расхохотался. За ним остальные.

Дружный хохот пансионеров огласил спальню. Смеялись громко, весело, смеялись несколько минут.

Но вот Гога Владин выскочил вперед и пискнул:

- Какой же ты царь? Ты просто мужик сиволапый!

- Что ты сказал?! - крикнул Котя.

Тут случилось нечто совсем неожиданное. Котя кошкой прыгнул на спину Гоги и стал его "тузить". Гога заревел.

В этот вечер у дверей спальни стояли в наказание два мальчика в длинных ночных сорочках. Это были наказанные Гога и Котя. Один за то, что дрался, другой за то, что довел до драки Котю.

Простояли они целый час, пока не пришел сам директор и не простил обоих. Котя быстро забыл обиду и даже пожелал Гоге спокойной ночи. Но Гога отвернулся и прошипел:

- Подожди, я тебе еще покажу что такое драться! Я тебе за все отплачу, мужик!

И злобно взглянув на Котю, Гога пошел к своей постели.

ГЛАВА XXIX

У маленьких шалунов бывает доброе сердце.

Всю неделю шел дождь. Стояла холодная, совсем не летняя погода, хотя лето еще не было на исходе. Мальчики сидели в беседке, стоявшей в углу сада и выходившей окнами на проезжую дорогу.

В противоположном углу беседки сидел Карл Карлович и читал газету. Ему было, очевидно, холодно, потому что он поминутно покрывал носовым платком то место головы, где у него была дыра на парике.

- Ему очень холодно! - проговорил Алек, тихонько указывая товарищам на беднягу-немца.

- Да, это верно! Ты прав, Алек, - произнес Арся, - ему очень холодно, должно быть.

- Когда мы вырастем и потеряем наши волосы, у нас будет лысина, мы будем тоже чувствовать холод, - с комической задумчивостью проговорил Павлик.

- Надо ему достать новый парик без дырки! - радостно вскричал Вова так громко, что Кар-Кар испуганно поднял на него глаза.

- Владимир Баринов! Ты глуп, как тулуп! - сострил Витик Зон, делая самую удивительную гримасу в сторону Вовы.

- Виктор Зон, вы забылись! Грубостей нельзя говорить! - дернул его за фалдочку куртки Антоша Горский.

- Бедненький, какой он синий! Ему ужасно холодно! - произнес Миша Своин, самый маленький пансионер, указывая глазами на Кар-Кара.

- Откуда бы ему раздобыть парик, а? - произнес Бобка Ящуйко, мигая по привычке своими беловатыми ресницами.

- Надо ему купить парик или даже не купить, а собрать денег на покупку. Деньги положить на столе в комнате Кар-Кара и пусть Зон, - он один еще пока умеет писать по-немецки, - пусть Зон напишет: "Кар-Кар, купите себе, пожалуйста, новый парик. Деньги эти вам принес орел с неба".

Все это Павлик Стоянов проговорил скоро-скоро, захлебываясь, боясь, чтобы ему не помешали кончить.

- Да, но откуда достать денег?

Мальчики переглянулись и все, как по команде, полезли в карманы. У "царевича" нашлась всего копейка, у близнецов Тото и Ноно - по две, у Павлика - вместо денег свисток, у Коти - краюшка хлеба, у Бобки - кусок сахару и старое стальное перо, у Арси - перочинный нож, три копейки и мертвая лягушка, у Вовы Баринова - четыре майские жука и крошечный слепой, но живой мышонок.

У остальных все богатство состояло: у кого - из одной копейки, у кого - из двух.

- Дело плохо, - произнес Алек, собрав все медные монеты, оказавшиеся налицо. - Всего восемь копеек и одна полушка. На это парика не купишь.

- Да, это верно, не хватит! - уныло подтвердили мальчики и поникли головами.

Печальное настроение охватило ребятишек. Рыцари притихли.

Вдруг Павлик кинул взгляд на дорогу, которая вилась прихотливой змеею мимо Дубков.

По дороге шел мужик с двумя мешками за спиною.

- Это торговец, он продает что-то! - произнес Вова.

Котя тоже выглянул в окно беседки и заявил в свою очередь:

- Это старьевщик, он покупает старые вещи... Ему можно продать что-либо и на вырученные деньги купить нашему немцу новую голову.

- Верно! Верно! - вскричали мальчики снова так громко, что Карл Карлович от испуга выронил газету.

- Что у вас опять? - спросил он, предчувствуя новую шалость своей буйной маленькой команды.

- Ничего, Карл Карлович, - проговорил Витик по-немецки, - только господин директор присылал за вами...

- А, директор! - подхватил Кар-Кар и, бросив газету, выбежал из беседки по направлению к дому искать директора.

Искал он его довольно долго, а когда вернулся, не найдя его нигде, то так и присел от неожиданности и испуга. Дело в том, что мальчики были в одних сорочках. Курточки их исчезли неизвестно куда. То есть собственно не исчезли, а перешли в огромный мешок старьевщика. Вместо них в кулаке Алека были зажаты три засаленные рублевые бумажки и сорок копеек медью и серебром.

Самый след старьевщика простыл. Его как ни бывало.

- Где ваше платье, несчастные? - вскричал обезумевший от испуга Вейс. .

Витик Зон, в одной рубашонке, выступил вперед и сокрушенно заговорил:

- Ах, добрейший Карл Карлович, с нами случилось несчастье. Мы хотели играть в индейцев и разделись. Налетел ветер, сорвал наше платье и унес в реку... Вы видите, оно плывет, Карл Карлович... Вон видите, вдали, белеет...

Кар-Кар поднял, было, глаза, но тут с ним случилось несчастье: очки не удержались на носу и упали. Теперь, без очков, Кар-Кар уже ничего не видел: ни реки, ни белевших, будто бы, на ней курток, ни той точки, которая двигалась поспешно по дороге, унося мешок, наполненный куртками мальчиков.

Карл Карлович впрочем сразу догадался, что мальчики придумали какую-нибудь шалость, и был в отчаянии. В не меньшем отчаянии был monsieur Шарль, который как раз пришел в это время в беседку. Но всех больше было отчаяние директора.

Стали допрашивать мальчиков по очереди, но они давали такие разноречивые и сбивчивые ответы, что ничего нельзя было понять. Один говорил про ветер, другой про индейцев и т. д. И директор и оба воспитателя догадались, что все это мальчики вsдумали, что тут кроется какая-то шалость. Но куда именно делось платье мальчиков, они так и не добились.

Тогда директор со своими помощниками держали совет, как проучить шалунов, а пока решили одеть всех в старые, грубого холста, простые картузы.

Но рыцари не унывали. Правда, холщевые картузы были очень некрасивы и неудобны, но сердца шалунов были полны счастьем. На ночном столике Карла Карловича лежал конверт; в конверте - записка и деньги, ровно три рубля сорок копеек, полученные от старьевщика. На записке значились по-немецки, измененным до неузнаваемости почерком Витика, следующие слова:

"Пожалуйста, купите себе новый парик. Эти деньги вам принес орел с неба".

ГЛАВА XXX.

"Штучка"

- Рыцари, слушайте! Я придумал славную штучку. Сегодня воскресенье и можно позабавиться вволю. Я выдумал нечто ужасно смешное!

И Витик Зон, сказав все это, с грохотом плюхнулся на стул, где в ожидании самовара сидели за чайным столом все остальные рыцари во главе с Алеком.

- Что ты придумал, Витик? Что? - так и посыпались на него вопросы со всех сторон.

Даже "царь" не утерпел и полюбопытствовал, как самый обыкновенный смертный, и спросил:

- Что ты опять придумал такое, Витик?

- Имейте терпение. Сейчас скажу. Я очень устал! Ах, ужасно! - отвечал с неистовым хохотом шалун. - У меня был сегодня урок...

- Как урок? В воскресенье? Что ты такое мелешь, Витик?

- Ах, какие вы все глупые!.. Извините, Алек, это замечание вас не касается! - самым серьезным образом обратился он в сторону Алека Хорвадзе и поклонился ему так низко, что ударился головой об стол, разлил сливочник на чистую скатерть и залил сливками сухарницу со сладкими воскресными крендельками.

- Извини, мой лоб, что я тебя ударил! - обратился он к самому себе под хохот товарищей и тут же прибавил, обращаясь ко всем:

- Слушайте все: вы знаете, что Кар-Кар по-русски ни бе, ни ме, то есть ровно ничего не знает, ничего не понимает. Но вот ему вздумалось обрадовать и потешить Макаку и заговорить с ним по-русски. Он обратился ко мне, чтоб я ему сказал, как надо говорить: "С добрым утром", "Как вы спали?", "Дай вам Бог всего хорошего". Тут я решил устроить ему "штучку" и сказал, что по-русски не говорят "С добрым утром", а говорят "Принесите нам самовар", и что вместо "Как вы спали?" надо говорить...

- Как? Как? - заволновались мальчики.

- Тсс! Кар-Кар идет! - предупредил Витик.

Все разом стихло. Мальчики поднялись со своих мест и отвесили молчаливый поклон немцу. Один Витик сказал за всех:

- Guten Morgen,(доброе утро) Карл Карлович!

Немец кивнул и улыбнулся. Он был в очень хорошем настроении духа, хотя на голове его все еще сидел по-прежнему злополучный парик с дыркой, так как Кар-Кар не захотел воспользоваться деньгами, "принесенными орлом с неба". Деньги эти по-прежнему лежали нетронутыми на столе Карла Карловича. Но погода снова установилась хорошая, теплая, и лысина немца под рваным париком не чувствовала холода. Кар-Кар кивал, улыбался по своему обыкновению, сидя между мальчиками, и терпеливо ожидал, когда Авдотья принесет самовар. Даже пролитый сливочник и подмокшие булки не могли особенно испортить его светлого настроения.

- Ай-ай! - произнес он только и показал на пятно своим толстым пухлым пальцем.

Он хотел еще сказать что-то, но не успел. Вошел директор.

Александр Васильевич тоже был в отличном настроении духа. Через три дня должен был праздноваться день рождения его любимицы Жени, и добрый дядя решил позабавить свою проказницу на славу. А когда являлась возможность позабавить Женю, Александр Васильевич расцветал как тюльпан. Его заросшее волосами лицо сияло, глаза блестели довольством.

Он кивнул пансионерам, улыбнулся им и весело крикнул:

- Здорово, мальчики!

И, все еще продолжая сиять, с протянутой рукою пошел навстречу Карлу Карловичу.

Карл Карлович вскочил со своего места и спешил, в свою очередь, приветствовать своего директора. И оба сияли, и оба улыбались при этом. Наконец они оба остановились посреди комнаты друг перед другом. Кар-Кар прижал левую руку к сердцу, шаркнул своей толстой, неуклюжей ножкой и, пожимая правой рукой протянутую руку Макарова, проговорил, как только мог вкрадчиво и умильно:

- Принесите нам самофар!

- Что-о-о-о?!.

Всякое сияние разом исчезло с лица Александра Васильевича. Он даже подпрыгнул на месте и лицо у него побелело так, точно кто-то по ошибке мазнул его мелом.

Кое-кто из пансионеров фыркнул в кулак. Другие сидели с разинутыми ртами и предвкушали нечто очень интересное, что должно было случиться сию минуту.

Кар-Кар, ничего не подозревая, еще крепче сжал руку директора и, тряся ее так сильно, как только мог, произнес, задыхаясь от восторга, вторую фразу:

- Фам гофорят! Слюшаться!

Александр Васильевич подскочил на этот раз, как мячик, и с силою вырвал свою руку из руки Вейса.

Теперь его лоб, нос и части щек, не покрытых бородою, сделались красными как свекла.

- Вы с ума сошли? - сорвалось с его трясущихся губ.

Но Кар-Кар только замотал головою, отступил назад и, прижимая на этот раз уже обе руки к сердцу, произнес, совсем замирая от избытка счастья:

- Ви плохой слюга.

И, довольный своим искусством, медленно отступил к столу.

Директор вспыхнул. Потом побледнел. Потом стал снова красный как мак на огороде. Ему в голову не пришло, что Кар-Кар просто повторял заученные русские слова, не понимая их настоящего смысла. Он даже забыл, что Кар-Кар не понимает по-русски, и, в ответ все еще улыбающемуся немцу, произнес резко, наполовину по-русски, наполовину по-немецки:

- Господин Вейс, я этого не потерплю! Вы меня оскорбили перед всем пансионом... Прошу вас сегодня же оставить пансион... Чтобы духу вашего не было в моем доме!

И директор пулей вылетел из столовой.

ГЛАВА XXXI

Гроза собирается.

Мальчики притихли. Никому и в голову не приходило смеяться. Они поняли, что шутка Витика оказалась очень нехорошей. Карл Карлович по уходе директора вскинул глазами на Витика, весь бледный, дрожащий.

Витик не выдержал этого взгляда и опустил взор. Карл Карлович проговорил, обращаясь к Витику, какую-то длинную немецкую фразу, зарыдал и выбежал из столовой, отчаянно махнув рукою.

Мальчики сидели совсем уже тихо, как мышки, не двигаясь, не шевелясь.

Витик Зон опомнился первый. Он упал на руки головой и горько заплакал.

- Не бойся, Витик, мы тебя не дадим в обиду, - произнес Павлик и обнял товарища. - Мы скажем, что все научили тебя сделать это. Понимаешь? Накажут всех, а не тебя одного...

- Ах, Па-авлик, - всхлипывал маленький шалун, - пусть лучше... меня накажут... Пу-усть прибьют, то-олько... бы... бы... Кар-Кар остался...

И. бедный Витик зарыдал еще громче, еще мучительнее.

- Как он плакал бедный Кар-Кар! Я думал, у него сердце разорвется! - вскричал Вова Баринов печальным голосом, сам едва удерживая слезы.

- Бедный Кар-Кар! Ведь он в сущности добрый и никогда нас не наказывал. Не то что Жираф! - повторил еще печальнее Бобка Ящуйко.

- Право, мне жаль несчастного, - прошептал Арся Иванов чуть слышно.

- Что он сказал, Витик, по-немецки, когда уходил отсюда? - робко осведомился Миля Своин.

- Да, да, что он сказал, Витик? - так и кинулся к проказнику Антон Горский.

- Он сказал... он сказал... что мы самые бессердечные мальчики в мире... что мы оставили его без хлеба и... и... и что... что он не сможет теперь найти себе места, потому что не умеет говорить по-русски...

И Витик громко зарыдал.

Все стихло.

Авдотья принесла самовар и снова унесла его, потому что все пансионеры единогласно отказались от чая. Унесли и хлеб, и масло. Никому и в голову не приходило есть.

Вдруг, неожиданно, ураганом ворвалась в столовую Женя. Её хорошенькое личико было бледно. Серые глаза сумрачны и печальны. Она, видно, бежала со всех ног, потому что очень запыхалась и с трудом переводила дыхание.

- Рыцари! - вскричала она своим звонким, теперь однако совсем не веселым голоском, - я "оттуда"! Сейчас только... Слушайте... все узнала...

- Что ты узнала? Что? Что? - так и встрепенулись рыцари, в один миг повскакав со своих мест и окружая Женю. - Что ты узнала, Женя? Да говори же, говори скорее!

Женя обвела всех быстрым взглядом, потом вскочила на стул, оттуда на стол, с которого уже успели взять посуду и скатерть, и произнесла мрачным тоном:

- Кар-Кар уложил свой чемодан...

- Ах! - вырвалось из груди двадцати мальчиков.

Женя помолчала немножко и произнесла с расстановкой, как бы желая, чтобы слова её произвели еще большее впечатление:

- Но Кар-Кар не уедет...

- Ах!..

Это "ах" было похоже скорее на вздох облегчения и радости.

- Кар-Кар остается, - тем же мрачным тоном произнесла Женя, - но уезжает... другой... уезжает совсем отсюда...

- Кто уезжает? Говори, Женя! - снова заволновались мальчики.

- Витик Зон, вот кто уезжает! - печально заключила девочка. - Дядя решил выключить его из пансиона и вернуть к родителям, если не найдется другой, который скажет, что это он научил Витю проделать такую шутку...

Новое "ах!"

Но какое унылое, какое печальное! Бедные маленькие рыцари почувствовали себя очень скверно. Никому из них не хотелось быть выключенным из пансиона, и поэтому никто не решился бы сказать, что это он научил Витика его "штучке".

"Если выключат не Витю, то выключат другого". У Вити хоть родители есть: мама, папа. Витю отдали на исправление в пансион господина Макарова потому, что он слишком много шалил дома. Неприятно, если его отправят отсюда, но другому, сироте-мальчику, пришлось бы еще хуже.

Так думали двадцать мальчуганов в эту минуту. Им было бесконечно жаль Витика, как доброго, веселого готового всегда на всякие шалости и проказы "рыцаря" и друга. Но никто не решился взять его вину на себя.

Все двадцать мальчиков сидели как в воду опущенные. У всех двадцати мысли были печальные и беспросветные. У Витика, конечно, хуже всех.

Бедный Витик!

Он не выдержал, наконец, вскочил со своего места и проговорил, захлебываясь от слез:

- Я самый скверный мальчишка на свете... Я дурной... Я обидел Макаку... Кар-Кара... Обоих... Всех... Я гадкий, но я не злой... Я и дома дурного ничего не делал никогда... А только шалил... И все выходило дурно... Когда мамочка отправляла меня сюда, она говорила: "Витик, если ты напроказишь там и тебя выключат из пансиона, это меня убьет... Помни, Витик!.." А я-то... Я... Мамочка такая слабенькая, худенькая!.. она не вынесет!.. Когда я... Я...

Слезы градом лились из глаз Витика. Он весь дрожал.

В ту же минуту дверь столовой распахнулась, и г. Макаров, в сопровождении Жирафа и Кар-Кара, появился на пороге.

Кто виновник?

В столовой сразу наступила полная тишина. Прошла минута, а быть может и десять, потому что время тянулось для двадцати проказников мучительно долго...

И вот господин Макаров позвал глухим, суровым голосом:

- Виктор Зон!

Витик вышел, пошатываясь, на середину столовой. Лицо его было бледно как смерть, сам он заметно дрожал.

- Виктор Зон! - снова произнес Александр Васильевич, - я больше не могу держать тебя в моем пансионе. Ты портишь мне остальных мальчиков. Есть шутки добрые и есть злые шутки. Насмехаться над начальством и воспитателем это очень злая шутка, и ее простить никак нельзя. Собирай свои пожитки, Зон, и пиши твоей матери, чтобы она приехала за тобою...

- О, о! - прорыдал Витик, - простите меня, моя мама умрет от стыда и горя... Простите меня, Александр Васильевич!

- Я прощу тебя только в том случае, если тот, кто научил тебя этой злой шутке, назовет себя, - отвечал господин Макаров.

- Мальчики! Слушайте! - обратился он ко всем остальным пансионерам, - если сейчас кто-нибудь из вас скажет мне, что он научил Витика так зло подшутить над нами, я оставлю Витика в пансионе и только примерно накажу его. Но того, кто научил его злой шутке, накажу еще строже.

И Александр Васильевич снова умолк, ожидая, что будет.

Ждать пришлось очень недолго. Какая-то суматоха произошла в толпе мальчиков, и, расталкивая их ряды, откуда-то сзади протиснулся Котя.

Его черные глаза горели. Горели золотом и белокурые волосы в лучах августовского солнца.

- Дяденька! А, дяденька! - послышался звонкий голос новенького пансионера. - Ты... того... не моги Витьку гнать... Это я сорудовал... Право слово, я! Вели меня выдрать покрепче, а Витьку не тронь! Пожалуйста, дяденька, не тронь Витьку...

Котя проговорил все это с большим увлечением, размахивая руками перед самым носом изумленного директора. От волнения он совсем позабыл, как надо говорить с "начальствующими лицами".

Александр Васильевич пришел в ужас.

- Как ты смеешь так разговаривать? Разве тебя так учили! - накинулся он на Котю. - Какой я тебя дяденька?.. Изволь говорить по-людски... Да не маши руками... Не маши, тебе говорят!..

Потом, когда Котя вытянул руки по швам, как его учили за эти три недели, Александр Васильевич окинул его долгим, пристальным взором и строго спросил:

- Ты научил Виктора проделать эту штуку?

- Я, Ляксандра Васильич, - покорно отвечал Котя.

- Не Ляксандра, а Александр Васильевич, - поправил его строго директор. - Ты будешь примерно наказан! - еще строже заключил он.

- Ладно! - невозмутимо произнес Котя и его красивое личико не дрогнуло ни одним мускулом.

- Не смей отвечать мне! - рассердился директор.

- Ладно! - уже совсем радостно проговорил Котя, очень довольный тем, что ему удалось спасти приятеля и принять его вину на себя.

- Молчать! - топнул ногою директор, который был так же вспыльчив, как и добр.

- Ладно! - с полной готовностью исполнить все, произнес покорно Котя и весело закивал головою.

- Ступай в спальню и сиди там, пока я не решу, как тебе наказать, - заключил директор и, сильно хлопнув дверью, вышел из класса. За ним поспешили Жираф с Кар-Каром, упрашивая директора не беспокоить себя и не расстраивать своего здоровья из-за проказ двух "негодных мальчишек".

Лишь только все трое исчезли за дверью, как рыцари подняли невообразимый шум.

Все окружили Котю, хлопали его по плечу, пожимали ему руки и гладили его по голове. Витик бросился в его объятия и покрыл все его лицо градом поцелуев.

- Спасибо, Котя! Молодец, Котя! Герой, Котя! - слышалось отовсюду.

Только Гога и Никс стояли в стороне, насмешливо улыбались и делали свои замечания.

- Хорош герой! Велика важность получить порцию розог!.. - произнес Гога, подергивая плечиками...

- Ну, разумеется! - картавил графчик. - его ведь в деревне наверное каждый день драли!..

В другой раз мальчики не поленились бы устроить хорошую драку с двумя нелюбимыми пансионерами, но сегодня им было не до того: все они были поражены геройством маленького Коти, всех окончательно покорил этот славный, великодушный и смелый мальчуган, принявший на себя чужую вину.

Если его полюбили с первого же дня его появления в пансионе, то теперь он завоевал уже полную и всеобщую любовь. Только два маленьких пансионера не разделяли этой общей к нему любви: Никс и Гога. Графчик Никс был гордый, чванливый мальчик. Его отдали сюда исключительно для того, чтобы в пансионе он мог потерять свое заносчивое тщеславие и чрезмерную гордость.

Гога Владин был не лучше его. Капризный, завистливый, всегда всем и всеми недовольный мальчик, он был отдан в пансион на исправление своей матерью, которая не могла дома справиться с его дурным характером. Теперь обоим мальчикам было неприятно видеть, как "рыцари" восторгаются Котиным поступком, как наперерыв ласкают его.

- А все-таки завтра, что там ни говори, его выдерут! - злорадно произнес Гога.

- И это будет великолепно, потому что он слишком зазнался, этот маленький мужичонок, - заключил с торжествующим видом Никс, засовывая руки в карманы своих клетчатых панталон.

ГЛАВА ХХХII

Беспокойная ночь. - Нянин рассказ.

Жене не спалось. Ночь была лунная, светлая. Месяц приветливо заглядывал в комнату и серебрил Женину постельку. Женина кроватка поэтому казалась совсем голубой в его приветливых лучах. Рядом стояла кровать Маруси. Маруся спала давным-давно крепким сном, как и полагается спать маленькой девочке её лет. Женя же спать не могла. Десятки беспокойных мыслей так и толпились в её голове.

Из них самыми важными были три, которые особенно не давали в эту ночь покоя Жене и не позволяли ей заснуть.

Во-первых, она начинала дрожать всем телом при одной мысли о том, что ожидало завтра её маленьких друзей, Витика и Котю... Эта первая мысль приводила в ужас девочку так сильно любившую своих маленьких друзей.

Вторая мысль была совсем иного рода.

Дядя велел ей подумать и сказать ему не позднее, как завтра утром, что она хочет получить от него ко дню своего рождения в подарок. Женя придумала, уже давно придумала. Она хочет лошадь. Маленькую верховую лошадь-пони, на которой она будет ездить по полям и лугам, окружающим Дубки. Женя знает, что дядя, обожавший свою баловницу, исполнит и это её желание. Ведь позволяет же он ей бегать и лазить по деревьям и ходить в костюме мальчика.

Ах, как хотелось бы Жене быть мальчиком! Она вот уже четвертый год проводит среди маленьких пансионеров и не умеет и не хочет играть с девочками. Верховая лошадь тоже ведь совсем "мальчиковское" удовольствие, но Женя знает, что отказа ей в нем не будет...

И, наконец, третья мысль, самая странная и самая любопытная, не перестает сверлить мозг Жени...

Вот уже скоро две недели, как аккуратно каждую ночь у неё под полом слышатся какая-то возня и глухие шаги в подвале, и всегда в один определенный час - около двенадцати ночи, как раз в то время, когда весь пансион погружается в тишину и сон. Женя по секрету сказала уже об этом старой няне Федосье, которая вынянчила их с Марусей и теперь жила чем-то вроде экономки в пансионе дяди. Няня Федосья только руками замахала на Женю и лицо у неё стало в тот миг испуганное и взволнованное.

- Молчи! Молчи, матушка! "Он" не любит, когда о нем говорят громко, - произнесла она шепотом, едва выслушав Женину тайну.

- Да кто же это, няня? - не унималась Женя.

- Да "он"... Домовой батюшка! Неужто не знаешь?

- Кто?

- Домовой!

- А что это такое за птица, няня? - не отставала Женя.

- Ой, не птица это, девонька, а дух... Весь мохнатый-мохнатый... с рогами и с хвостом, вроде зверя... А иной раз лицо у него будто человечье бывает, только темное, как земля. Он больше в конюшне живет, промеж лошадок, а иной раз и под полом, в подвале... Кого полюбит, того во время сна мягкой ладонью гладит и грезы сладкие навевает, а не полюбит, так, чего доброго, задушить может... Берегись!..

- Все это чушь, няня, глупости! - неожиданно расхохоталась Женя. - Все это одни выдумки деревенские. Никаких домовых нет на свете! Уверяю тебя!

Старуха обиделась.

- А коли так умна, что никому верить не хочешь, то и не лезь с расспросами к няньке! Умница-разумница какая нашлась! Старуху учит! - сердито заворчала она.

Жене ясно припомнился почему-то сейчас весь этот разговор с няней.

"А вдруг и впрямь у них домовой в подвале, - пронеслось быстрее молнии в голове девочки. - Кто же, как не он, там под полом стучит, бегает, возится и точно рычит даже? Крысы не могут так шуметь. Крысы маленькие". Да и потом крыс у них в доме и в заводе не бывало, насколько помнится Жене.

Неожиданно смелая мысль является в голове девочки.

- А что если пройти в подвал и посмотреть? В подвал ведет крошечная дверка. Для того, чтобы попасть к ней, надо выйти на крыльцо и пробежать немного по садовой дорожке.

- Все очень просто... Совсем даже просто!.. - мелькает в голове Жени.

- Пойду непременно! - решает проказница. - Если услышу опять возню в подвале, обязательно пойду и увижу, узнаю, какой такой домовой бывает!..

И она снова стала мечтать о прелестной гнедой (непременно гнедой!) лошадке, которую она попросит дядю подарить ей в день рождения.

Женя так ушла в свои мечты, что не заметила, как пролетело время.

Глухо и мерно отбили в соседней комнате стенные часы двенадцать ударов.

- Уже полночь! Как скоро! - удивилась Женя и вдруг вздрогнула всем телом.

Под полом спальни послышалась чья-то беготня... Прыжки... Глухое рычанье... И возня. Кто-то тихо ахнул и - все смолкло.

ГЛАВА XXXIV

Таинственное чудовище.

Женя вскочила с постели, набросила на плечи накидку, в два прыжка достигла двери, проскользнула в коридор, оттуда на террасу и выскочила на крыльцо.

Свежая ночь сразу охватила ее своим студеным дыханием. Ветер вздувал парусом длинную ночную сорочку и трепал густые длинные косы девочки. Но Женя не боялась ни холода, ни ветра. Она быстрой стрелой пронеслась по дорожке и очутилась у двери подвала. И вдруг остановилась, как вкопанная, и даже протерла глаза, как бы желая убедиться, не спит ли она, чего доброго.

Дверца подвала, всегда плотно прикрытая, теперь была раскрыта настежь.

Дверца была в аршин вышиною, и, чтобы попасть через нее, приходилось лечь на землю и ползти в подвал так, как вползают обыкновенно собаки в свою конуру.

Женя постояла с минуту в нерешительности - ползти или нет?

Несомненно, ползти очень неприятно.

Из подвала глядела на Женю жуткая, черная мгла. Слышались какие-то странные дикие звуки. Кто-то страшно хрустел зубами и возился в углу...

Но смелая девочка никогда не останавливалась ни перед каким препятствием. Недаром пансионеры любили за храбрость маленькую десятилетнюю Женю. К тому же ей непременно хотелось разузнать в чем дело.

- Посмотрим, что там за домовой такой возится и правду ли говорила няня! - произнесла она почти вслух и, тряхнув головкой так, что две толстые косы запрыгали и заплясали на её спине, отважно поползла прямо вперед, в темноту черного подвала.

Что-то шарахнулось в темноте в сторону и, прежде чем Женя могла опомниться, больно впилось в её плечо...

Луч месяца как раз упал в эту минуту в темное подполье и испуганная девочка увидела черное мохнатое существо, больно схватившее ее за плечо зубами, но тотчас же отскочившее назад...

В тот же миг что-то блеснуло перед глазами Жени... Подвал осветился... И она тихо ахнула при виде того, что представилось её глазам.

Лидия Алексеевна Чарская - Дом шалунов - 01, читать текст

См. также Чарская Лидия Алексеевна - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Дом шалунов - 02
ГЛАВА XXXV То, что представилось глазам Жени. Спичка в чьей-то невидим...

Дочь лесного царя.
Сказка I. Хорошо в лесу! Пахнет зеленой смолистой хвоей, пахнет белыми...