Алексей Павлович Чапыгин
«Гулящие люди - 02»

"Гулящие люди - 02"

1* Коник - конец лавки.

- Все подам, боярыня, окручу, обверчу - только личико умыть потребно, черницы, горлица, не белятца, не вапятца, под глазками подчерним да тоненько угольком морщинки намажем...

- Нет, сватьюшка! На ворону походить не мыслю... в сутемках сурьму кто разберет?...

- Твое то дело, разумница... учена от меня и будет! Давайко крутиться, рядиться...

- Еще вот там, у зеркала, в ящичке, сватьюшка, патриарший змеевик 2*, византийской с архангелом, подай, а то забуду... и неравно стража, а мне Кремлем идти.

2* Змеевик - плоский медальон, с одной стороны архангел, с другой - змеи.

- А пошто он страже надобен?

- Знак патриарший... стража знает его, не удержит... Проводи, ключи есть у тебя, запри дверь... у меня два ключа, к своей и патриаршей палате...

- Поди, поди, моя светлоглазая... Надо ежели, то постерегу... Помочь раздеться?

- Ну... разденусь сама - не пекись...

- Да будет тебе, моя горлица, пухом дорожка укладена... Боярыня ушла задним крыльцом. Сватьюшка заперла за ней дверь на ключ, подымаясь обратно лестницей, думала: "Муж за делами да забавами... молодой, пригожей пошто тайком не погулять... И царевны наверх, уж крепко их держат, а чернцов да уродов зовут в рядне, в веригах, скинут рубища да хари писаные, глянь - под ними молодцы - веди в терем!" Потрепала себя шутиха за бородавку большую на подбородке и тихо вслух сказала:

- А коя боярыня явно мужа в блудном деле сыщется, той плетка по телу холеному...

Боярыня дверью под крыльцом вышла, прошла дверкой сквозь тын... На дворе в дальнем углу залаяли собаки и скоро утихли.

На ширине кремлевской площади боярыне жарко сделалось.

Она потрогала на груди под покрывалом змеевик: "Недаром тебя византийцы сочли талисманом... он, он горячит..."

За кремлевской стеной, в стороне Москвы-реки, далеко полыхал пожар - мутно розовели главы кремлевских церквей, зубцы стены то рыжели, то вновь становились черными.

В Кремль чужих не пускали, но в Успенском шла служба для бояр и служилых людей. В тусклом свете чернели, шевелились головы...

- Бояре у службы, неладно, если кто увидит. А, да я - черница! Наряд свой забыла, будто хмельная...

Прошел, мутно светя остриями бердышей, стрелецкий караул, на женщину в черном не обратил внимания.

Когда отпирала тайную дверь на лестницу в крестовую палату, Малке стало холодно:

- Иду незваная... и имени не знаю, к кому иду...

Смутно помнила, что лестница приведет ее в коридор, туда, где кельи.

В коридоре у самых дверей со свечой в руках встретил ее патриарший дьякон Иван.

- А... боярыня! Разве того тебе не сказано, что святейший уехал?

- Не к нему пришла я... Вот возьми и молчи!

Боярыня сняла с пальца дорогой перстень. Дьякон отстранил ее руку:

- Посулов не беру... Кого надо тебе?...

- Не тебя! Но вас тут двое. - Семен спит.

- Вот его дверь... я войду к нему.

- Нет, не можно. Святейший знает все!

- Я ничего и никого не боюсь! Боюсь преград на пути моем... Берегись, диакон Иван Шушерин! Моя власть выше твоей.

- Твоей власти, боярыня Меланья, не боюсь я!

- Ты берегешь меня, как эвнух, для ради святейшего?

- Нет! Берегу отрока от грозы и кары! Ему и так дана работа свыше сил... Ты не помышляешь, что будет с парнем, если еще раз соблазнишь его?

- Пошто знать, что будет со мной, с вами завтра? Так я хочу делать сегодня! Разве мы не во мраке ходим? Завтра ни ты, ни я не знаем. Чего ты сторожишь его? Он не женщина...

- Да, но через тебя зачнется так, что он перестанет быть мужем. Уйди, боярыня!

- Ты несчастен, Иван! Иссох, глаза впали, власы ронишь, скоро будешь плешат... Тебе завидна любовная радость других?

- Нет, боярыня, я счастлив... У меня любовь - книги, иму борзописанье, я благословлен в своей доле.

- Послушай мало, Иван диакон! Не будем вражами... я не пойду к нему, но ты разбудишь его, он меня доведет к дому - одной опасно.

- Дай слово, боярыня, не увлечь к себе парня.

- Слово тебе даю, - отпустить его вскорости. Дьякон разбудил Сеньку.

Не доходя тына, боярыня сказала Сеньке:

- Погаси факел! Здесь молвим слово...

- Чую тебя, боярыня.

- Завтра, Семен, когда ударит на Фроловской час с полудня, приходи на Варварский крестец в часовню Иверской. Буду одета черницей...

- Прощай, боярыня, приду!

- Чтоб ты не забыл, дай поцелую.

- Ой, то радостно, да боюсь...

- Бояться не надо! Вот! Ну, еще - вот! А теперь - идешь ко мне?

- Нет... слово дал Ивану.

- Ивану твоему колода гробовая и крест! Не забудь - завтра...

Боярыня скрылась в темноте.

Утром Сенька справился в путь по городу. Диакон Иван сказал:

- Жди мало... Святейшему по сану его не дано опоясывать себя мечом... едино лишь меч духовный дан ему, но у него имется келья под замком - ключ тоя кельи у меня...

- Какая та келья, отец, и пошто она?

- Оружейная келья... Святейший дарит из нее бояр и детей боярских патриарших тем, что помыслит... Пойдем в нее - тебя он благословил двумя пистолями.

Войдя в келью узкую с узким окном, Сенька увидел на стенах сабли, бердыши, пистоли. На длинном столе тоже разложено оружие.

- Вот твое, Семен! - сказал диакон. Сенька потрогал подарок, отстранил:

- Чуй, отче Иван, благослови взять вон ту палицу!

- Не можно... боюсь рушить волю патриарха.

- Пистоли заряжать долго, кремни, зелейный рог, свинец беречь надо, пойдем - ничего не беру я!

- Экой парень! Ну что тебе люб шестопер?

- У него, шестопера, вишь, рукоятка с пробоем, в пробой ремень петлей уделан, будто для меня... подвесить у пояса под кафтан - и добро!

- Дурак ты! Пистоль пуще устрашает, к пистолю не всяк полезет, к шестоперу с топором мочно, он не боевой, а знак военачалия... Што с тобой - бери, коли потребует господин - вернешь.

- Едреной он, харлужной! Вот те спасибо...

- Не зарони... еще вот - это от меня. - Иван подвел Сеньку к сундуку под окном, большому, окованному по углам железными узорами. - Тут, парень, пансыри... под кафтаном не знатно, сила у тебя есть таковую рубаху носить - будет она тебе замест вериг...

- Пошто мне, отец Иван?

- Берегчись надо... могут ножом порезать сзади, а мне жалко тебя... - И как бы про себя прибавил диакон: - На трудный путь послал отрока господине наш!

- Уж разве угодное тебе створить? Дай, отец, вон тот, что короче, с медным подзором.(87)

Сенька, сбросив кафтан, надел кольчугу. Под кольчугой - она была короткая - по рубахе натянул ремень, к ремню привесил шестопер. Повязался голубым кушаком по скарлатному розовому кафтану.

- Добро, Иван! Диакон перекрестил его:

- Мир болеет, и злой он! Иди в него, отрок, яко да Ослябя инок.(88)

Они обнялись, Сенька ушел...

Чем ближе подходил он к Варварскому крестцу, тем сильнее била в голову кровь, и весь он раскраснелся. В ушах звенело. Сенька боялся, что не услышит Спасских часов. Он думал и не мог прибрать мыслей-что отвечать ей... боярыне, что? "Манит... и я не могу терпеть без нее... Беда от патриарха! А ну, уйду с Тимошкой!"

Время тянулось долго... Потом ударило на Фроловской башне получасье с полдня, и Сенька увидал, как высокая черница с лицом, повапленным белилами да сурьмой, вошла, помолившись, в распахнутую часовню, зажгла свечу к образу Спаса.

Он подошел к дверям. Она, едва сдерживая себя, шагнула к нему... В дороге боярыня спешила больше и больше. Когда не было встречных, ловила его руку тяжелую, непослушную и прижимала к своей груди. Рука его содрогалась от ударов ее сердца. Они ничего и никого не замечали, а навстречу им шли люди с носилками, на носилках лежали, стонали больные, носилки приносились к ближней церкви, ставились у паперти, выходил из церкви поп с напутствием, бормотал отходную. Заунывно звонили в разных концах города...

- Долго, долго! Ходить борзо не умею...

Обошли часть Кремля по-за стены, пришли в слободу Кисловку. В Кисловке жили царицыной мастерской палаты швеи и рукодельницы. Старая опрятная баба отперла им.

- Кто? Кого бог дает? Крещеные ли? Боярыня сдернула с кики куколь.

- Радость ты моя! Матушка боярыня! Вот кому молиться буду, как богу, о Феклушке сестрице...

- Горницу нам, Марфа! Да чтоб чужой глаз чей не видел...

- Ой, матушка, кому нынче доглядывать? Все текут к церквам, кто богобойной, а тот, кто лихой да бражник, - у кабака до сутемок... болесть кого куда гонит...

Они прошли в горницу. Старуха ушла, боярыня заперла дверь на щеколду. Спешно падали на пол черные одежды, а на черное - комком и боярское платье вместе с шитым золотом повойником.

- Ух, какая на тебе рубаха! Сколь звону в ней, сколь весу... Сенька стащил с плеч панцирь.

- Семен! Месяц мой полунощный...

- Боярыня!

- Кличь Малка! Меланья... Малка, Малка!

- Ты как в мале уме...

- Хи, хи... Я и впрямь малоумна... от тебя малоумна, месяц мой!

Боярыня раскраснелась, будто кумач. Кармин да белила с нее наполовину сошли, притираньем замарало Сеньке щеки и губы.

Когда садились к столу, Марфа сказала Сеньке, помочив рушник у рукомойника:

- Оботрись-ко, счастливчик писаной! - И сама обтерла ему лицо.

Она с поклонами угощала боярыню гвоздишным медом, сахарными коврижками, вареньем малиновым, садилась не к столу, а на скамью в стороне, потом куда-то, хромая на одну ногу, шла, приносила настойки, фрукты в сахаре и говорила без умолку:

- Боярыня матушка! Беда с моей Феклушкой, лихо неизбывное... Бабила Феклушка царевичев Симеона да Ивана Алексеевичей(89) и царевен, она ж, Феклушка, коих бабила... и сколь годов вверху у царицы Марьи Ильинишны выжила... Ты кушай, пей - молодца потчуй... Экой он красавец!

- Смиренник мой... Не пьет, не ест, сыт любовью... Сказывай!

- И... и что злоключилось! Феклушка, мать боярыня, с глупа ума взяла в мыльне государевой со сковороды царицыной гриб... завсе для царицы, царевен тож грибы в мыльне жарят, а то и лук пекут, а боярыня у жаркова да по банному делу была Богдана Матвеича Хитрово(90) жена, сказывать тебе нече - злая да хитрая, допросила Феклушку, потом царице в уши довела, царица указала: "Взять-де ее на дыбу! На государское-де здоровье лихо готовила". А то позабыла, что Феклушка двадцать лет при ей живет... да еще: "Поганая-де холопка, посмела имать яство с государевой посуды!" И бабку мою Феклушку, мать боярыня, на дыбу подняли, у огня пекли - руки, ноги ей вывернули да опалили, волосье тож, а нынче сидит старуха за приставы и прихаживать к ей не велят... Попроси, матушка боярыня, святейшего, пущай заступит, пропадет сестрица за гриб поганой...

- Худое дело, Марфа! Из пуста государево дело сделали. Пуще гордость тут царская: "Смела-де поганить посуду". Я попрошу за бабку! Человека ниже себя родом за собаку чтут, и бояре оттуда ж берут меру почета и гордости - холоп, смерд не человек есть, пес и худче того, сами без холопей шагу не умеют ступить... наряжены в бархаты, а хмельны и будто пропадужина вонючи...

- Вот так, матушка боярыня, так...

- Бери, бабица Марфа, деньги! Это тебе за привет, брашно и приют...

- Ой, благодетельница! Пошто мне с тебя деньги? Благо, что другие дают... с них соберу - я уступаю иной раз горницы кое-кому попить, погулять, полюбиться мало...

- Бери и молчи, как о других молчишь. Да берегись поклепа... поклеплют, и тебя на правеж(91) потянут...

- Пасусь, матушка, незнамых людей не пущаю...

- Ну, мы еще пройдем наверх в горницу, побудем мало - и в путь.

- Пройдите, погостите, да задним крыльцом, благослови вас господь, в путь-дорогу.

Боярыня с Сенькой ушли наверх.

Боярин Никита Зюзин заспался в бане, а вышел-хватился боярыни.

- Зови, холоп!

- Ушла она, боярин! - ответил дворецкий.

- Ушла... в каком виде?

- Черницей обрядилась, ушла одна.

- А сватья?

- Дурка-т? Та в терему да в девичьей...

- Давай яство! Костей собери на поварне, мяса, кое похудче, поем, попью - медведя наведаю... По пути кличь ко мне сватью!

- Чую, боярин! - Дворецкий ушел.

Сватьюшка пришла в новом наряде. На ней был шушун. Половина шушуна малинового бархата, на рукавах вошвы желтые, другая половина желтого атласа, а вошвы малиновые, на голове тот же колпак-шлык с бубенчиком. Чедыги на сватье сафьяна алого, на загнутых носках тож навешаны бубенчики.

Дворецкий принес любимое кушанье боярина - пряженину с чесноком.

- Садись, сватья, испей да покушай с боярином.

- Не хотца, боярин батюшка!

- Чего так?

- Не след сидеть дурке за столом боярина.

- Знаешь порядок, баальница!(92)

- Ой, боярин, да што ты, батюшка! Не колдовка я, спаси бог...

- Не баальница, так сводница... не впусте сватьей кличут, потатчица!

- И такого нету за сватьей...

- А ну-ка, сказывай, куда пошла боярыня Малка?

- Помолиться, боярин, нынче все к богу липнут...

- Расплодила вас, бахарей, Малка, нищие с наговорами ходят - ужо всех изгоню... к воротам поставлю ученого медведя, и будет он кого грабать, а кого и мять!

- Ой уж, а чем я тебе не угодна содеялась?

- Потатчица затеям боярыни... ну вот! Покуда боярыня спасается, ты мне потехи дуркины кажи, кувырнись, чтоб подолы кверху!

- Стара я, боярин, через голову ходить.

- Ништо! У меня вон медведь из лесу взят, вольной зверь, да чему захочу - обучу... Человека старого плясать мочно заставить. Ну-ка, пей!

Боярин зачерпнул из ендовы стопу крепкого меду.

- И, боярин батюшка... худо и так ноги носят, с меду валитца буду.

- Не отговаривай!

- Не мочно мне - уволь!

- Архипыч, - спросил боярин стоявшего у дверей слугу, - медведь кормлен?

- Не, боярин! Тишка ладил кормить, да ты от сна восстал, он и закинул: "Сам-де боярин то любит!"

- Добро! Должно, судьба - укормить зверя этой бабкой...

- Мохнатой бес, охальник, медвежье дитё - не боярин ты, вот кто!

- Лаяться?

- А то што глядеть? У меня, зри-ко, родня чутку меньше твоей - захудала только...

- Вишь, она захудала, а ты в дурки пошла, честь тебе малая нынче. Пей!

- Широк Ерема, да ворота узки - не вылезешь!

- Не вылезу?

Скамья затрещала под боярином. Сватьюшка замахала руками.

- Не вставай, не вставай, боярин!

- Пей!

Шутиха выпила стопу крепкого меду, закашлялась, утерлась полой шушуна, отдышалась.

- Все едино колесом не пойду!

- Шути, чтоб складно было, а то царь Иван Васильевич одного шута, как и ты из дворян, щами горячими за худую шутку облил да нож в бок ему тыкнул. Играй песни альбо стань бахарем! - Боярин, подтянув тяжелую ендову с медом переварным, глотнул из нее через край, утер усы и бороду рукавом бархатного кафтана, прибавил: - Играй песни!

- Ужли первой день меня чуешь? Голоса нету - хошь, кочетом запою аль псом завою... еще кошкой мяучить могу...

- Не потребно так, зачни бахарить.

- Вот то могу - сказывать, и не укладно иной раз, да мочно... Только дай слово боярское медведем не пужать!

- Черт с тобой, баальница, - даю!

- Тьфу ты, медвежье дитё.

Села сватьюшка на скамью в стороне, положила колено на колено, в верхнее уперла локтем, на ладонь прислонила щеку, поросшую бородавками, и начала негромко бахарить:

Шел по полю, полю чистому Удалой молодец, гулящий гулец...

А пришел тот детина к столбу Тесаному, камню сеченому...

А на том столбе на каменном Рукописание висит писанное, неведомо кем виранное...

И читал молодец надпись реченную...

"От меня ли, столба подорожного, Кой пройдет ли, проедет человечище, Стороной ли пройдет, едет шуйцею, Аль пройдет, проедет он десной страной -

То по шуйцей стране быть убитому, По десной стране быть замученну, А как прямо пойдет, стретит бабицу!"

Ухмыльнулся тому гулящий молодец, Ухмыляясь стоял, про себя гадал:

"А и нет со мной меча булатного, Шелепуги(93) - клюки не случилося...

Со крестом на шее бреду по свету.

Мне со смерткой встречаться корысти нет, Мне мученье терпеть, лучше смерть принять.

Да в миру молодец я грабал женушек, На пиру веселых, все приветливых, Так ужели во поле укатистом Ужилась какая баба пакостна?"

И пошел молодец дорогой прямоезжею.

Боярин пил, ел, со стуком кидал под стол обглоданные кости. Сватьюшка будто вспоминала сказку - как дальше? Боярин крикнул:

- Зачала лгать, так кончай! Лги, куда пришел детина?

А идет молодец дорогой прямоезжею, Он бредет песком, в ногах шатаетца, Убрести боится в худу сторону.

Шел он долго ли, коротко, то неведомо, Да набрел на стену смуру, каменну...

Городной оплот детинушка оглядывал, За оплотом чьи насельники, не познано...

Он гадал, судил, себя пытал:

"Уж не тут ли моя кроется судьбинушка?

Уж не здесь ли он, мой Китеж-град?

Нету лаза к стене, нету мостика".

У стены же овражек глубоконькой, Да на дне овражка частик, тычины дубовые...

Походил, посмекал и набрел на ворота высокие.

В тех воротах стоит велика, широка баба каменна, И помыслил гулебщик удал-голова:

"Вот-то баба, так баба стоит!

Растопырила лядви могучие...

Ох, пролезть бы до бабы той каменной?"

Он позрел круг себя да и посторонь, Ни мосточка к ней нету, ни жердочки...

"Как и всех иных, ждала и тебя..." - .

Взговорила тут баба воротная...

Шевельнулися губы тяжелые,у путь в самой Китеж-град, А из града того поворота нет -

Там и пенье ему, там и ладаны..."

Опустилась утроба камень-кремень, И еще сказала баба на последний раз:

"Ты гони, скачи да ко мне вскочи!"

Разогнался парень по сыру песку, Как скочил он к бабе через тот овраг, Как вершком главы он ударил в пуп, И убился смертно до смерти, Как упал он в яму на колье дубовое, Он пропал, молодец, без креста, Без пенья панафидного...

- И поделом дураку! Без пути не ездят, не ходят... Скамья затрещала. Сказав, боярин встал.

- Теки к себе, баальница! Не скормил медведю, да берегись, следи за боярыней, а нынче вот медведя с цепи спущу... Эй, Филатко! Огню дай.

Из сеней голос доезжачего ответил:

- Даю, боярин!

Боярыня шла медленно, шаталась. Сенька сказал! - Дай, моя боярыня, я понесу тебя!

- Нет, месяц полуношный, не можно, всяк встречной скажет: "Гляньте, мирской человек черницу волокет!" - и тут уж к нам приступят...

- Кой приступит, я шестопером оттолкну... Дай снесу, ты ослабла.

- Нет, не можно!... Скажи, Семен, мой боярин - он книгочий, гистории любит чести, а ты грамотен?

- Я учился... в монастыре Четьи-Минеи(94) чел и еще кое-что... ведаю грамматику и прозодию мало учил...

- Вот ладно! А я так "Бову Королевича" чла-там есть Полкан богатырь, потом чла книжку, с фряжского переложенную, как и Бова, - в той книжке о полканах много писано, будто они женок похищали, и как их потом всех перебили, только по-фряжскому полканы зовутся кентаврами... Обе эти книжки- Бову и о кентаврах - узрел святейший да в печь кинул, в огонь, а мне дал чести "Триодь цветную(95)".

Не доходя Боровицких ворот, разошлись на толпу. Толпа все густела, были тут калашники, блинники, мастеровые каретного ряда, кузнецы и кирпичники, а пуще гулящие молодцы с попами крестцовскими. Один из крестцовских попов кричал, другие слушали, сняв шапки...

- Никон, братие, повелел кремлевские ворота запереть!

- То ведомо! Не Никон, боярин Волынской да Бутурлин(96)...

- Те бояре Никоново слово сполняют... они городом и слободами ведают по Никонову решению!

- Ишь ты, антихрист!

- В Кремле, братие, укрыта святыня, срачица христова, присланная в дар великому государю Михаилу Федоровичу от шаха перского.

- То ведомо!

- И нынче, братие, болеет народ, а срачица христова в Успенском соборе сокрыта, и туда люду болящему пути нет!

- Сломать ворота в Кремль!

- То своевольство! Бояр просить, Артемья боярина да Бутурлина.

- Поди-ка, они те отопрут!

- Они те стрельцов нарядят да бердышем в шею!

- А что я не впусте сказываю об исцелении от той срачицы господней, так вот она, древняя баба, и еще есть, кто про то скажет...

- Говори, старица!

Впереди толпы вышли двое: молодая девка, кривая, и старуха в черном. Девка заговорила, слегка картавя:

- С Углича я, посадского(97) человека Фирсова дочь, Яковлева, девица я, Федорой зовусь, и еще со мной старица Анисья... Не видела я, Федора, одним глазом десять лет и другим глазом видела только стень человеческую, а старица Анисья не видела очами десять же лет и в лонешнем году...

- Ты кратче молви, кратче!

- Обе мы в лонешнем году, на седьмой неделе, после велика дни, обвещались прийти к Москве в соборную церковь пречистые богородицы к ризе господней, и мне, Федоре, от того стало одному глазу легше, а старица...

- Была одноглаза - кривой осталась!

- Высунь, батя, иного, кой скажет кратче!

- Вон он, говори, сыне!

Вышел бойкий русоволосый мужик малого роста, без шапки, заговорил, кланяясь перед собой:

- Я Новгородского уезду, государевы дворцовые Вытегорские волости...

- Кратче! Время поздает.

- Крестьянин Исак Никитин! Был немочен черною болезнью четыре года, кои минули от рожоства Ивана Предотечи, учинилось мне на лесу, как пахал пашню, и мало тут меня бил нечистый дух...

- Ты и теперь худо запашист!

- Чего зубоскалите?!

- В огонь меня не единожды бросало - вишь, руки опалены... гляди, православные!.,

- Впрямь так!

- Верим, говори!

- Ходил я, православные, ко пречистой в Печорской монастырь, и там мне милости божией не учинилось... И после того учинилась весть в великом Новеграде, что на Москве есть от ризы христовы милость божия, и я пошел в Москву полугодье тому назад, и пели молебен в храме Успения, и я исцелился, перестало бить!

- Вот, вишь, исцелился!

- И нынче исцелимся от срачицы той...

- Ворота в Кремль сломать! Сенька сказал:

- Лгет мужик! Дайте пройти, крещеные.

- Пошто лгет? Ты, боярской кафтан!

- Дайте пройти!

- Нет, ты скажи, пошто лгет?

- Не имай за ворот!

- А за што тебя брать?

- Лгет оттого, что в Киеве не помогло, а в Москве исцелился- не едина ли благодать господня, ежели она есть?

- Нет, не едина! Кремль вы, боярские прихвостни, заперли.

- Нам подавай ход к Успению!

- Он, робята, гляди, не один - черницу с собой волокет!

- Правда!

- Эй, черной шлык! Бога молите, а бес в боярском кафтане на вороту виснет.

Кто-то дернул боярыню по чернецкому куколю. Куколь соскочил на спину, под ним заблестел повойник, шитый золотом с жемчугами.

Пропойца поп, седой и грязный, заорал, указывая на Малку:

- Вишь, крещеные, для че надобны боярам чернецкие ризы! Для глума...

- Да штоб людей зреть, а себя не казать!

- Кончай с молодшим! - сказал кто-то в толпе.

Из толпы выдвинулся низкорослый широкоплечий парень в валяной шапчонке, в епанче замаранной, шагнул к Сеньке, подскочив, ножом ударил его между лопаток. Нож прорезал кафтан, скользнул и согнулся. Сенька вполоборота наотмашь мелькнул шестопером, хрястнуло по черепу. Парень упал навзничь, засучил ногами, также дрыгала правая рука, блестел в ней нож с загнутым вбок концом.

- Убил?

- Убил Демидка, шиш боярской!

Сенька, подхватив боярыню на левую руку, махая правой, сверкая шестопером, гнал на стороны толпу.

- Чего зрим? Бей его, робята!

В толпе появился еще поп, такой же потрепанный, как и тот, что ораторствовал, крикнул:

- Пасись народ! Этот убил Калину, он патриарший служка!

- У патриарха, браты, бес из Иверского привезен!

- Ну-у?!

- Правду сказываю! Никон его в рукомойнике закрестил.

- То Иоанн Новгороцкой!(98)

- Никон тоже... сказываю...

Сенька унес боярыню в Боровицкие ворота.

Из караульного дома вышел навстречу им решеточный, но, увидав Сеньку, которого знал по приметам, ушел обратно. Сенька, пройдя ворота, хотел опустить боярыню на ноги, но она была в обмороке. Не думая долго, понес ее к дому Зюзина.

- Где ты наглядел боярыню, паренек? - спросил ласково боярин, когда Малку слуги унесли наверх.

- У Боровицких! Зрю, шумит толпа, с боярыни ободрали чернецкие одежды и того гляди стопчут, а она едва жива... Я ее из толпы унес, а с ней худо...

- Так, так, добро. А как звать тебя?

- Пошто тебе, боярин?

- Как пошто? Такой старатель, да пошто?

- Семеном зовусь...

- Так, так... А не тебя ли зрел я у святейшего в хлебенной келье? Питие нам разливал... кратеры с медом сдымал?

- Я - слуга святейшего.

- Так, так... угощал боярина с боярыней, да еще послуга нынче, оно все такое дорого стоит, пойдем ко мне, и я угощу! Эй, Архипыч!

- Чую, боярин!

- Принеси-ка нам с пареньком меду да яства, какое сойдется...

- Чую, боярин, я митюгом, борзо!

- Садись, садись! Хорош, пригож... Не ровня боярину, старому, мохнатому, когтистому, едино медведю... Меня вон пакостница-дурка кличет "медвежье дитё"!

- Мне бы к дому, боярин! Я сытой...

- К дому? К дому поспеешь!

Подали мед, боярин налил Сеньке большую чару, себе тоже.

- Давай позвоним чарами! Родня ведь мы, да еще и ближняя родненька... Во-о-т!

Сенька, чокнувшись, выпил ковш меду, подумал:

"Этот, как святейший, знает все!"

Он мало ел за день, взял кусок баранины, жадно проглотил, кровь заходила по телу, Сенька решил: "Пущай слуг зовет - узрит, что будет!" На боярина он посмотрел, как на врага.

- А ну - по другому ковшу!

- Мне, благодарение тебе, пить будет - к дому пора!

- Похвалил бы тебя за память, что холопу за боярским столом долго быть не гоже, и не хвалю - мыслю иное: оттого-де у него спех велик, что яство мясное у боярина уволок, так брюхо ноет?

- Я не холоп!

- Кто ж ты есте?

- Стрелецкий сын!

- Хо, хо! Да малый служилой тот же холоп! Ну, ежели пора, - дай провожу с почетом!

Боярин шел обок и слегка отжимал Сеньку к стене коридора. Недалеко засветлел выход, боярин сильно толкнул Сеньку в плечо, парень ударился головой в верх двери, в доски, дверь распахнулась - Сенька, потеряв опору, запнувшись о высокий порог, упал, на него пахнуло хлевом.

- Го, го! - заорал боярин и, поймав дверь, захлопнул... На дубовый зуб накинул замет.

"Свиньи съедят!" - наскоро решил Сенька. Хотел встать на скользком полу, но почувствовал, как сел на него кто-то тяжелый. По сопенью и сильному дыханью понял, что кинут зверю. Зверь вцепился ему в плечи, на кольцах панциря трещали когти, скользили, Сенька, упершись ногой в порог, оттолкнул зверя и выдернул шестопер. В серой мути по сверкающим глазам и горячему дыханию понял быстро, куда ткнуть шестопером, и по локоть всунул руку вместе со сталью в глотку зверю. Когда зверь стал давиться, слабо кусая его руку, с храпом попятился от него, то Сенька, выдернув руку, вскочил на колени и изо всей силы шлепнул впереди себя, попал по мягкому, повторил удар, - зверь не лез больше. Сенька встал на ноги, навалился на дверь, вспомнил, что она отворяется внутрь... Тогда он плечом погнул доски, пошатал и с треском дерева в щель просунул рукоятку шестопера.

- Ага! - сказал он, налегая сильно. Шестопер выдержал, а дубовый зуб наружу двери сломался, замет упал, он перешагнул порог и вылез в коридор.

Когда Сенька проходил, то вид имел страшный. Доезжачий, прижавшись к стене, светил факелом: он вышел, дожидаясь зова боярина, думая, что тот возится с медведем. Сенька, не задевая слуги, шагнул на двор. На плечах его блестел панцирь, а кафтан клочьями висел. Клочья кафтана болтались на кушаке. Голове было прохладно, - Сенька в подклете боярском потерял шапку.

- Ладно, что лист патриарший на груди за панцирем - тож потерял бы!

Боярыня лежала нераздетая на кровати, в повойнике и башмаках, чернецкая одежда валялась на полу.

Боярин вошел в светлицу, перекрестился на образ в углу, сел на скамью к столу, положил большую лапу на бархатную скатерть. Боярыня глядела гневно, молчала. Боярин заговорил:

- Где была, о ком поклоны била, боярыня Малка?

- Не по тебе, боярин Никита!

- Не мешает и по мне молиться, да еще прибавь нынче в синодик молитву за душу раба Семена.

- Что ты сделал с ним?

Боярин молчал. Дурка сватьюшка возилась у коника в сундуке. Боярин крикнул:

- Пошла вон, баальница! Дурка ушла.

- Боярин Никита, что сделал ты с парнем?!

- Что сделал, то сделал... Довольно того, что делю ложе с одним святейшим чертом! Нужа велит...

- Скажи же, боярин! - Боярыня приподнялась на подушках, сорвала с головы повойник, кинула в ноги. - Знай, что я его влекла, не он липнул ко мне...

- Закрой волосы! Скажу.

Боярыня покорно надела повойник, вдавила под него пряди волос

- Ведаешь ли, Малка, такое: холоп сидел за боярским столом, пил мед с боярином... А чем ему платить? Денег не беру, в гости к нему не пойду... так за честь столованья в боярских хоромах пущай платит шкурой... И еще за тело белое чужой жены, то и головы мало...

- Ты его куда дел?!

У двери завозились робкие шаги, дверь приоткрылась, голос дворецкого спросил:

- Можно ли к боярину?

- Можно ли к боярыне, холоп! К боярину можно...

- Хоть черт - пущай приходит!

- Входи! - крикнул боярин.

Слегка хмельной дворецкий вошел, покрестился на огонь лампады, поклонился поясно боярыне, сказал, поправляя пальцами косой фитиль горевшей перед боярином свечи:

- Меня, боярин Микита Олексиевич, доезжачий Филатко направил... сам я не пошел бы тамашиться в боярыниной светлице... не чинно, а ежели не чинно, то и не след ходить куда не можно...

- Ну, что Филатко?

- Так Филатко, как малое робятко, молыт такое, что и слушать срамно.

- Сказывай толком! Опять с Уварком бражничали?

- Мы, боярин, маненько - за твое здоровье...

- Скажи толком, кратко: что Филатко?

- А Филатко молыт: "Подь, Архипыч, к боярину и доведи ему немешкотно, что гость-де, кой боярыню вынес, медведя твово убил... и мимо ево шел-де такой страшенной, весь в, крови да навозе, худче-де, чем сам боярин..."

Боярин вскочил так, что у скамьи лопнула одна нога:

- Черт это был, не гость!

Боярин быстро шагнул вон из терема, хлопнув дверью. Когда его шаги опустились по трескучей лестнице, боярыня встала с кровати, сняла повойник, разгладила волосы и перекрестилась, припадая к полу земным поклоном.

В патриаршу палату Сенька поднялся по лестнице заднего крыльца. Дьякон Иван встретил его в коридоре со свечкой. Свеча в руке патриаршего церковника заколебалась и чуть не погасла.

- Сыне мой! Что злоключилось?

- Ништо, отче! Умоюсь да одежу сменю - и все.

- Где тебе кафтан ободрали, лицо и рука в крови?

- Забрел к боярину в гости, да вишь убрался цел! Сенька снял с себя панцирь и в своей келье зажег свечи, стал мыться, раздевшись донага. Церковник не гасил свечи, стоял около.

- Ножом резали, не порезали, медведем травили или кем, не разобрал, не затравили... Зверь мне руку ел, кафтан ободрал, а я ушел жив, и тебе, отец Иван, поклон земной!

- За што мне?

- За пансырь... ежели не он, то не ведаю - жив был бы ай нет?

- Вот, сыне! Радуюсь я, что домекнул...

- Нынче, отец, надо быть готовыми стоять за палату, кою оставил нам патриарх беречь... Думно мне, что народ сломает ворота, залезут в Кремль, а там неведомо, как будет...

- Ой, сыне, пошто народ полезет?

- Бояться нам не надо, заготовим кади многи воды, на случай пожога, багор да топоры и упасемся.

- Сыне мой, Семен, как же стрельцы, караул завсегдашний? Оно, правду молыть, мало учинилось стрельцов, - кои перемерли, а иные разбрелись, болящие. Нынче зрел - седьмь стрельцов увезли болящих.

- Вот оно так, а кои остались, будут шатки - хлынет народ мног, они к нему, гляди, приткнутся. Народ на Кремль идти подбивают крестцовские попы, а пуще, мыслю я, - Тимошка мутит...

- Кто, сыне, тот Тимошка?

- Мой учитель по книгочийству, кой учил меня в Иверском канорхать(99), коего святейший указал имать мне же.

- Не пришел час имать его, сыне, ежели народ с ним!

- Да, отец, народу того много, сам зрел, и еще поднимутся.

- А как им не подняться, когда бояре Бутурлин да Волынской разогнали с крестца попов и нищих от церквей, - то от веков грабежники... Ты молыл, к боярину в гости залез, - кой боярин тот?

- Зюзин, отче Иван.

- Никита Алексеевич? Ну, тогда все знатко! Он, сыне, за жену тебя имал. Скажи: ты до того был с ней?

- Был, отче Иван.

- И... любился?

- Да, любился и вел ее, а потом в дом принес!

- Эх, и богатырь ты у меня, какое у тебя дивное телесо... А ты бы, сыне, кинул эту боярыню. Увяза она тебе и угроза жизни твоей.

- Отче! отче! Не могу я ее покинуть.

Сенька упал церковнику в ноги, как был голый.

- Встань, сыне, облекись!... Я не доведу на тебя святейшему, но сам ты на нож тычешься... Боярин Никита мне давно ведом, - упрям, себя не щадит, своенравен и горд до ума помрачения... Злобится он! Да как ему не злобиться? Жена пошла любить раба!

- Я гулящий, но вольной человек, отец Иван!

- Ты вольной, да для него - раб! Боярыня Малка - ух, баба! Она еще боле его своенравна... Изведут они тебя, моего лепого отрока!

- Отче Иван! Когда убил я первого человека - попа, кой лез на меня с топором, страшно было... Руки, ноги тряслись, - волок его под крыльцо... Нынче убил еще, тот с ножом кинулся ко мне, и было не страшно убить... А ежели боярин Никита приткнется, как те, то и его решу!

- Пасись, сыне, он друг святейшего.

- Теперь, отче Иван, ничего не боюсь я!

- Эх, сыне, сыне! Когда разгулялась твоя рука и сердце загорелось, мне все будто-те в тонце сне видится... Иной раз думал я, а нынче прозрел: худо и беда наша, что мы служим патриархам, а через них подколенны боярам и царю... Они высшие помытчики, приказчики дел наших, и мы, трудясь на них, их кормим... Мы терпим от них не едины лишь обиды, а и смерть, когда они того возжаждут... И мыслил я: можно ли иное? Можно ли рабу, кой телом прекрасен, как ты, - можно ли быти господином? Да, сыне, можно! Но можно, когда народ правду познает, что не господин казнит и милует, а он - раб - народ! Ведать той правды не дают ни царь, ни патриарх, ни бояре, а покуда народ той правды не спознает, быти нам рабами и на все обиды молчать, крепко сомкнувши уста... Ту правду народу сказывать надо тайно, а кто силу свою чует, показывать явно... За ту правду имают, ибо от нее не стоять ни царю, ни патриарху. Аминь!

- Тимошка, отче Иван, говорил подобное...

- Не ведаю того Тимошки... Вот зрю - правая рука у тебя кровоточит, дай раны твои посыплем толченым сахаром.

- Зверь изъел, когда в глотке его крутил шестопером... Ништо, я платом обверчу.

Иван поцеловал Сеньку в голову.

- Почивай, сыне, и мне ко сну. - Церковник ушел.

- Так сказываешь ты, Иван, сын Бегичев(100), дворянин захудалой, что мног люд помирает в твоей вотчине Коломенской?

- Много мрут, Семен Лукьяныч, а что я захудалой, молыть лишне, сам ведаю...

- Пришел ко мне на обиду свою печаловаться... Так? Агафошка! Панцирь и бехтерцы(101) в сундук клади - поеду, не надену...

- То знамо, боярин, - в сундук, да я приложил туда немецкой доспех с пупом... Ладно ли?

- Добро! Теперь иди. Слуга поклонился, ушел.

Дворянин Иван Бегичев в армяке нараспашку, под армяком потертый скарлатный кафтан, запояска, цветной кушак. Он ерзал на скамье, ворошил, пригибая сзаду наперед, бороденку с проседью, и без того торчащую клином, думал:

"Дядя государев, а неумной! Ратной царев советчик - судьба вишь, а я захудал - то моя судьба!"

- Чего примолк, Иван?

- Думаю, Семен Лукьяныч!

- Пустое думать, себя томить... шел бы на поварню да кушать велел дать... с дороги, я чай, брюхо гудёт?... Прати о боге нынче некогда - возки наладят, стрельцы да холопи уряд соберут, и едем!

- О боге испишу особо, как оборотит боярин с похода.

- Пиши! Не первый раз обличительные письма чту от тебя...

- Мало обличаю, а вот ты, боярин, даром ославил меня богоотступником христовым... Это тебе Верейский с товарыщи в уши надул?

Боярин помолчал и прямо на вопрос не ответил, начал стороной:

- Борзописание твое, Иван, не осмыслено для меня. Нарядные письма(102) делать, изография твоя худая... иное испишешь, я до конца и честь не могу.

- Пошто мне нарядные письма, Семен Лукьяныч? Не подьячий я! Не крамольник, не зломыслитель...

- Послугу я тебе не малую кой раз учинил - упросил великого государя по нездоровью твоему отпустить и службы с тебя не брать, и ты, как боярин на покое, да и боярину чести такой нет, - служи; поехал: бей челом о той езде царю. Ты ж за то, чул стороной, бражничая с друзьями, скаредные вести про меня пустил: Семен-де Лукьяныч и в своем дому чинит безбожие. Да и Никону, чаю я, довел тоже?...

- Вот он - поклеп! Вот что вороги мои вложили тебе, боярин, против меня... Нет, такого за Бегичевым не бывало... Не велика моя честь, но честью клянусь, - поклеп, Семен Лукьяныч!

- А к Никону, врагу моему, ушел в подворотники, или куда еще? В истопники мыльны(103) патриаршей?...

- Никона, Семен Лукьяныч, святейшего патриарха, почитаю...

- Почитай! От меня же прими нелюбье... Кого возлюбил? Смерда в поповском платье! Скорбен ушми, не чуешь, как весь народ зовет его иконоборцем? Византийскую правду древних царей и святителей ищет, а она, та правда, давно попрана новыми греками... Греки свои священные книги у веницейцев, латинян печатают и ныне по тем книгам наши древние переправливают. До Никона жили люди по старине. Молись, как было, и все тут...

- А нет, боярин! Никон узрел правильно, - худые попы церкви заронили... священное писание завирали.

- С чего мятеж зачинается и тишина рушится, то правдой я не зову! У Никона, Иван, дело не в молитве... не в крепости церковных правил - это лишь видимость - власть ему прельстительна и самовозвеличие... Не впусте расколыцики учат о двух апокалипсических рогах зверя: "Един рог - это царь, другой- Никон!" Власть свою он ставит выше государевой...

"Ужели ошибся я? То, что про Византию молвил, - разумно..." - подумал Бегичев.

- Мрут люди, сказываешь, а от кого? От Никона!

- То лжа, боярин! Прости меня...

- В отъезде кого оставил Никон Москвой ведать? Старика Волынского да Бутурлина, еще дьяка какого?

- Рыкова, боярин, - дельной дьяк!

- Пошто Никон своеволит? А по то, что хочет быть превыше царя, - малую1 думу выборных государевых людей упразднил, посадил бояр и неродовитых, да угодных ему, оттого расправные дела запустели... Вот, ты видишь, поди, что чинят на Коломне рейтары(104) и датошные люди?

- Своевольство и грабежи, боярин, но дело то не прямое патриархово... По тому пути боярин Илья Данилович(105)... Пришел я, боярин, с тобой не о вере прати и не обиду свою излить...

- Так зачем же пришел, Иван, сын Бегичев?

- А за тем пришел, что мыслил так: делал-де он мне послуги - может, и ныне гнев на милость переложит, поговорит за меня великому государю...

- О чем еще?

- Дело малое, только путаное, - чтоб великий государь дал мне, холопу, быть беломестцем(106) своей слободы на Коломне...

- Пошто тебе надобно?

- Суконная сотня(107) меня, боярин, принимает и избрать ладит в кабацкие головы... Я же захудал, сидя без службы...

- Головой кабацким садись - место веселое, Иван, только бороду отрасти, чтоб драть было за что!

- Глумись, боярин, а помоги! Покуда я дворянин, не беломестец, головой не изберут... без тягла.

- Впрягись в тягло!

- Тогда с черными уравняюсь...

- Да, уж так...

- Посрамлю свой род!

- Он и без того не высоко стоит, местничать не с кем.

- Упроси, боярин, великого государя не ронить дворянство- быть беломестцем, беломестцы без тягла живут...

- Служилые... казаки и боярские дети, а ты не служилой...

- Пригожусь, боярин, головой послужу честно, альбо на таможню сяду.(108)

- Никаких дел тем, кто ушел к Никону, не делаю... никаких послуг!

- Что я тебе о книге "Бытия" впоперечку сказал, - не сердись... доведи государю...

- Поди и попроси Никона, а не меня!

- Да кабы святейший был на Москве, тогда иное дело... к нему ба, не к тебе пришел!

- К нему поди! И мне пора, люди ждут! В головы кабацкие садись - род свой захудалой поднимешь...

Дворянин Бегичев, трогая боярскую шапку с запоной, из которой вынут и продан на торгу яхонт добрый, встал и пошел, не кланяясь Стрешневу. Боярин крикнул ему вслед:

- Чуй, Иван! Не бежи.

- А, ну? - Бегичев, нагнув голову вперед, мотаясь, встал, не оборачиваясь.

- Ты ба не носил боярскую шапку: и драна, да не к лицу тебе она.

- Тьфу, бес! - шагая в сени, отплюнулся Бегичев. В сенях, не запирая дверей, повернулся к Стрешневу лицом, сняв шапку, стал креститься надверному образу.

- Ормяк ба сменил! На корове седло - шапка боярская, ормяк - холопий.

Бегичев не раз ругался с боярином за насмешки, теперь, разозлясь, крикнул:

- Чтоб тебя там под Смоленском поляки удавили-и! - и вышел, громко стуча по лестнице.

Боярин смеялся, ему нравилось, когда злились:

- Ха, ха, ха! Иван, чуй же, упрошу великого государя. Доведу ему, что ты просишься в тягло черной сотни!(109)

Бегичев с улицы крикнул:

- Глуменник окаянный! Безбожник!

А Стрешнев смеялся:

- Развеселил, пес! Борода твоя и на куделю не гожа-а! Идя по палате, боярин крикнул:

- Эй, холопи!

- Чуем, боярин!

- Без меня, чтоб пожога не случилось, погасить лампадки!

- Сполним!

Иконы в просторных горницах Семена Лукьяныча висели не в углах, а на стенах вперемежку с парсунами. Боярина потешало то, что гость, придя, искал икону, не найдя в углу, молился на стену, стоя боком к хозяину, и смущался. Одетый в чугу малинового бархата, Стрешнев шел к выходу. Спросил дворецкого, молчаливо стоявшего в стороне:

- А как моя Пеганка?

- Живет здорово, боярин, ныне у ней родины.

- Опять мешкота? Влас! Приготовить кадь с водой...

- Кадь готова, - не впервой, ведаем...

- И свечи?

- Ту свечи, боярин!

- Лепи и зажигай! Да прикажи настрого холопам не говорить, что ведется в моем дому, - скажут, дам на дыбу!

- Немотны все! Кто посмеет, боярин?

К медной кади прикрепили церковные свечи и зажгли. Девку приставили - куму, а Мартьянка истопника - кумомг

- Где щенята?

- В зобельке, боярин, - вот!

Корзину открыли, выволокли четырех щенков, трех пестрых, четвертого лисой шерсти. Боярин, накинув поверх короткорукавой чуги коц(110) дорожный бурого бархата с прозеленью, делая руками, будто одет в фелонь, погружал щенков, утопив, передавал русому парню с круглым в рябинах лицом и девке также. Парня и девку боярин по очереди спрашивал:

- Отрекаешься ли Никона?

- Отрешаюсь, боярин!

- Боярин - лишне! А сказывать надо не отрешаюсь - отрекаюсь. Ну, дунь, плюнь!

- Отрекаешься ли Никона?

- Отрекаюсь!

- Дунь, плюнь! Так. - Лисого щенка боярин погладил, не утопил. - Родильнице снести, радости для. - Боярин вышел в сени.

С крыльца, мотая хвостом, ласково осклабясь, бежал черный песик с курчавой шерстью. Боярин строго спросил:

- Никон, ведаешь ли свой чин? Песик, встав на задние лапы, ответил:

- Гау! га-у!

Боярин опустился, привстав на одно колено.

- Благослови!

Песик передней правой лапой помотал перед боярином.

- Влас! - позвал дворецкого боярин. - Покорми его тем, что он любит... и береги!

- Будет сполнено, боярин! Стрешнев вышел на крыльцо.

Борис Иванович Морозов, наслышавшись об ужасах моровой язвы, не выезжал из дому. Надо бы боярину совсем покинуть Москву, да боярыне занемоглось крепко, а хворую куда повезешь, и Борис Иванович, вздев на нос очки, чаще всего сидел в своей крестовой, читал "Златоструй(111)", "Смарагд" или же Четьи-Минеи. У боярина в крестовой большой иконостас, весь светящийся позолотой, ризами, украшенными драгоценными камнями, образа темные греческого письма, их мрачных ликов не могли оживить огни многих лампад. Рядом с иконостасом на стене висит образ Христа в терновом венце, списанный боярскими иконниками с картины итальянца Гвидо Рени. Перед этой копией с фрязя теплилась особая цветная лампада.

В крестовую к боярину без зова не шли, а сам он никого не звал. Сегодня часу в третьем утра(112) дворецкий, приоткрыв дверь, тихо сказал:

- Боярин! Пришла молодая братца твово Глеба, Федосья Прокопьевна.(113)

- Пусти, Петр, невестушку.

Боярыня сняла с себя опашень объяринный, темно-коричневый, струящийся золотыми полосами, передала своей служанке, вошла в крестовую к боярину в черном бархатном повойнике, очелье повойника в жемчугах и лалах, в распашнице вишневого бархата. Повойник плотно закрывал волосы боярыни, лишь на висках тонкие пряди чуть золотились. В ушах не было серег.

Боярыня молча низко поклонилась Борису Ивановичу,

- Здорово ли живешь? Каково радуешься, невестушка? Боярин встал, поцеловал невестку в щеку:

- Здравствуй, здравствуй!... Брат Глеб старый охотник, ни кречета, ни сокола не пускал в поднебесье, а лебедушку белую поймал...

На бледном красивом лице боярыни между густыми бровями складка будто от тяжелой думы, оттого глаза, большие, отливающие голубизной, казались серьезными и грустными...

- Захвалил меня, боярин, родненька моя, - дело забыла... Боярыня шагнула к иконостасу, начала истово двуперстно креститься, плотно пригнетая персты ко лбу и груди, а когда кланялась она в землю, ее тонкая фигура казалась монашеской. Помолившись темным образам, боярыня покосилась на образ Христа и отвернулась.

- Садись, садись, золотая! Помолилась, а тому образу, кой избегаешь, я пуще молюсь - лепота дивная...

Боярыня села на обитую бархатом скамью, боярин не садился, она заговорила:

- Свет ты мой, родненький боярин! Не люблю еретического, фряжского, латынского: так заповедал учитель наш блаженный Аввакум... Клянет он, батюшко, никонианские новины...

- Хе, хе! Невестушка - и Никон тож не любит фряжского да немецкого письма, а от сих мест и батюшко твой Аввакум лжет по иконному уряду. Никон норовит срывать такие иконы, как мой фряжский образ... Я же образ тот, за красоту его, укажу ко мне в гроб положить... Ну, што молышь еще?

- Боярыню бы мне, Анну Ильинишну поглядеть...

- Боюсь к ней тебя повести... крепко недужит, уехать бы нелишне отселе, да с того вот мешкаю...

- Ну, бог даст оправится боярыня... Пришла я ее поглядеть да еще от мужа, моего господина, Глеба Ивановича и от батюшки Прокопия к тебе, боярин Борис Иванович, поклоны воздать и с великой докукой, штоб ты, большой боярин, побил государю челом за учителя нашего Аввакума, и может статься, великий государь нелюбье с него снимет, содеет нас с праздником, воротит из дальних мест праведника...

- Да, лебедушка белая, невестушка, боярыня моя, ай неведомо тебе, что государь под Смоленском, как ему туда докучать и не о том нынче его забота.

- Ведаю, ох ведаю, боярин! Да хоть бы поослабили ему там в житье, в странствии по Даурии дикой... И ты бы, Борис Иванович, сам отписал туда дьякам да воеводе - кому ближе... Студено там, тяжко и голодно...

- То, Федосья Прокопьевна, боярыня моя, дело несподручное- от великого государя люди к тому данные ведают протопопа... Воеводы, паче дьяки, ослабить или нагнести в житье Аввакумовом и мало не могут...

- Боюсь, Борис Иванович, боярин, - изведут они, злодеи, нашего батюшку.

- Ну, ты, невестушка, не печалуйся! Оборотит государь, бывает, што труды ратные прискучат, - вернет к нам, тогда исполню просьбу твою, попрошу царя, а только, прости ты меня, родненька милая, - юродивой твой Аввакум батько! Ой, юродивой...

- Святой он! За Иисусову истинную веру гоним от антихриста- страждет отец наш...

- Уж и Никон гордость безмерная, да и батько ваш Аввакум и малость не погнется.

- Гнуться, боярин, в антихристову правду - грех творить, губить душу...

- Вот видишь, Прокопьевна, черное на головке юной, панафидную зуфь(114) указуешь своим наплечным кроить на распашницы - худо это... Едва успела в замужество пасть, а глядишь в монастырь... От зуфи и до власяницы близко...

- Государь мой, боярин родненька, не из зуфи мой наряд, бархат двоеморх, а што о власянице молышь, то власяница святое дело, близкое мне.

- Попрошу за батьку протопопа, только свет ты мой, Прокопьевна, сердце чует - наделает тебе бед Аввакум! Ох, бед наделает. Помысли: великий государь возлюбил Никона, протопоп клянет, плюется Никону, а проклиная, Аввакум и волю царскую попирает! Ты же и весь ваш род Соковниных с младых лет в ученье и послушестве Аввакумовом... Ой, беды от того, золотая мод, много, много... Нынче умы метутся; тот, кто и о вере не помышлял, поднялся, ропщет... День ото дни смут церковных множится, распрей двоится, троится... ой, беда! А тут еще гнев божий - моровая язва... Горе народу и всему царству.

Боярин круто зашагал по крестовой. По темному кафтану его бархатному прыгали кольца серебристых кудрей, тряслась курчавая борода, руки, вздетые за спину в замок, хрустели пальцами.

- Беда от Никона по гордолюбью его безмерному и от Аввакума по великому его юродству!

Боярин остановился, глядя на Федосью Морозову зорко, строго спросил:

- Пишет што Аввакум? Пришла ко мне за тем, - письмена его уязвили твое сердце?

Боярыня потупилась и неохотно сказала:

- Пишет...

- Что он пишет, неистовый поп?

- Ох, не надо так, боярин! Отселе ничего не скажу я.

- Не буду - говори, лебедушка!

- Пишет он, родненький наш, чтоб мы с сестрой Авдотьей не убоялись пути христова, страдного, и ежели надо, то прияли бы все...

- Што же все? И нелюбье великого государя?...

- Может быть... Готовы бы были и крепко стояли за перстосложение... И нищих да юродов пригревали бы, ибо в них живет благодать господня...

- А ведомо ли тебе, невестушка, што Никон повелел разогнать нищих от церквей?

- Никон - антихрист! Он делает все угодное сатане...

- Да... Вековые устои ломает... а среди убогих есть-таки пакостники всякие, тати и худче того, чул про то...

- Ох, бояринушко, и ты, понимаю я, погнулся к Никону...

- Погнулся ли нет, но о беде твоей - Аввакуме - буду просить великого государя... Слово мое крепко!

- И за то благодарение тебе вековечное, боярин Борис Иванович!

- И еще: прими мой совет, невестушка, не помрачай красоту свою нарядами черными, поспеешь обрядиться христовой невестой!... Благочестие хвалимо и богу угодно, не надо лишь юродствовать, о земном помнить потребно, и богу помыслы о храмине и порядне, домоустройстве людском, я чай, не отвратны есть...

Дворецкий, снова приоткрыв дверь и не показываясь, сказал:

- От патриарха Никона детина пришел со стрельцы, боярин! Боярин спокойно, тихим голосом ответил:

- Пусть ждет, когда уйдет боярыня! Федосье Морозовой боярин прибавил:

- О вере и Христе, Федосьюшка, чуй Аввакума, не рони только сана своего и не опрощайся... В том ему отпор дай, а теперь иди, иди другим выходом к возку своему, - там тебя и одежут слуги.

Направив Морозову внутренним ходом, не тем, которым вошла боярыня, Морозов пошел в горницу перед крестовой, там у дверей стоял Сенька в новом кафтане и темном армяке, накинутом на широкие плечи.

Сенька поклонился боярину.

- Пошто явился в дом мой, холоп?

- Не холоп я!... Ризничий великого государя святейшего патриарха!

- Што потребно патриарху в моих хоромах и пошто явился со стрельцы?

- Стрельцы, большой боярин Борис Иванович, на крыльце, а взяты они мной по указу святейшего на тот случай, ежели ты не будешь сговорен и не отдашь с божницы своей спасителя фряжского, работы твоих боярских иконников.

- Есть у тебя с собой указ патриарха, холоп? - Боярин подошел к большому столу, сказал еще: - Подойди ближе.

- Указ есть, вот патриарший лист... - Дай, буду честь его!

Сенька подал боярину лист. Боярин читал медленно, лист оглядел, даже с исподки, сказал:

- Добро! Не навалом пришел, не самовольством, но вот!

Боярин от креста и начальных букв до подписи и печати патриаршей лист разорвал, потом разорвал поперек и каждую часть малую разорвал в клочки.

Сенька остолбенело глядел, опустив тяжелые руки.

- Скажи своему пастуху с Мордовского заполья, штоб ведал он, к кому идет! К кому холопей шлет своих, и еще скажи - обиды этой я не прощу ему! И добро, парень, что ведешь себя мирно и тихо, а то бы мои слуги наладили тебя под крыльцо в шею...

- Слуг, боярин, твоих не боюсь я... Лист изодрал - то худче для меня самой лихой беды!

Он ушел и, выйдя, распустил стрельцов: - Не надобны! - идите к себе.

Сенька спешно вернулся в патриаршу палату, сбрасывая армяк, сказал дьякону Ивану:

- Беда, отче Иван!

- Ну што опять, сыне?

- Пришел я в дом боярина Морозова фряжскую икону забрать, а боярин вышел тихой, да, чулось мне, сговорной, попросил патриарший лист, и я его дал, а он подрал тот лист в клочья... Чаю я, - от того дела гневен на меня учинится святейший: "Заронил-де, и все тут!"

- Оно-таки худо, сыне, а што при том молвил боярин?

- Облаял святейшего пастухом мордовским и еще: "обидыде такой ему не прощу, што он холопей шлет в мой дом..."

- Ну вот, слова боярина, сыне, в оправдание твое, боярин - он таков, от слов своих не отречется, а патриарх на него за обиду будет бить челом государю... Худо едино тут, нынче и указанного тебе злодея взять не можно... Как его там? Тимошку... или?

- Он же Таисий... Не можно, отче, - стрельцы без указа не пойдут... Я нынче помешкаю мало и отлучусь родню навестить.

Сенька побыл с Иваном до отдачи дневных часов, а когда зазвонили ко всенощной, поднялся и вышел из кельи:

- Отче Иван!

- Чую, сын мой!

- Дай мне те пистоли, кои святейший дарил!

- Вот, вот, сыне!

Дьякон принес два небольших пистолета, рог пороху и кожаный мешочек с кусками рубленого свинца.(115)

Сенька оглядел кремни, зарядил оба пистолета. Приправу сунул в карман армяка.

- И где ты, сыне, обучился с оружием ладить?

- Дома, брату Петрухе не раз заправлял пистоли... Думаю я, отец Иван, от гнева патриарша уйти куда... Добра мне не зреть, с ним живя...

- Ой, сыне! Пошто? Я буду сколь сил хватит говорить за тебя святейшему... Уймется... Не помышляй, сыне, да вот, когда будет тебе опасно, - я тебя упрежу, покуда не входи во искушение боязни...

- Зрю - лицо у тебя стало иное, и очи похмурились... голосом тож не весел...

- Полюбил я тебя, сыне, сказывал уж, а еще помышляю: беда твоя не в том, что изодран лист... В том беда, когда боярин Зюзин поклеплет на тебя святейшему, тогда и тяжко мне, да придется моего богатыря отпустить в безвестное... ныне же спи спокойно, Иван диакон и днем и ночью в храмине патриаршей опасет главу твою...

Сенька вышел на Иванову площадь. Поравнявшись с дьячьей палаткой, приткнутой задом к Ивановой колокольне, увидал стаю голодных собак. Собаки часто разрывали прохожих на улицах. Их расплодилось много, так как хозяева домов перемерли, также перемерли и дворники постоялых дворов. Псы накинулись на Сеньку, отбиться нечем, шестопер короток, он выдернул из-под скарлатного армяка пистолет и гулко выстрелил. Двух собак повалил выстрел, одному псу разворотило череп, другому сломало переднюю лапу.

Собаки кинулись от Сеньки прочь.

Сверкая лезвиями бердышей, на Сеньку от Архангельского собора спешно двинулись трое стрельцов в красных кафтанах, издали кричали:

- Стой, детина!

Сенька остановился.

- Указ ведом? В Кремле не стреляют.

Всегда тихий, миролюбивый, Сенька, удивляясь сам себе, гневно закричал:

- А вы, служилые доглядчики, чего зрите?! Псы от застенков в Кремль лезут, заносят моровую язву.

- Ах ты, собачий сын! Уволокем в Стрелецкий приказ, у пытки станешь, будешь знать, как рушить государево слово, - вскидывая с плеча бердыш, заорал один.

- А ну, пытай, волокчи - увидишь, кто в ответе будет! - Сенька шагнул навстречу стрельцам. Смелость выручила: один сказал миролюбиво:

- Проходи, не стрели больше.

Сенька ушел; стрельцы говорили:

- Должно, переодетый пятидесятник, караулы доглядывать вышел?

- Никонов приспешник, боярской сын!... Зрел его не раз.

- Да караулы от нас таки худы стали, много стрельцов в нетях.(116)

Сенька, проходя Боровицкими, пролезая решетку, сказал сторожу:

- Не забудь меня, решеточный, запоздаю, - пусти.

- Иди, пущу - ведаю тебя!

Пробираясь в Стрелецкую слободу, Сенька глядел на зеленеющее к морозу небо. В небе на всех крестцах высились резные деревянные колоколенки, то на церкви, то отдельно, они казались ему отлитыми из льда. Щипало ветром лицо, был бесснежный октябрь, голая земля стучала под ногами, трещал сухолед в выбоинах. Комковатая грязь застыла глыбами... Идя, стрелецКий сын думал:

"И не пойму, што мне сердце гложет? Пошто стал я такой, рука бою просит, попадись кто немирной ко мне, - убью... чую крепко, - убью!"

Потом показалось будто отражение на воде - красивое лицо- и расплылось, а вот, колеблясь, засиял боярский кокошник золотом и заушными тяжелыми серьгами...

- Малка, лик твой?! Ой, то опять глава колокольны... Чудно! Сколь мыслил не думать о ней, Малке... Иван тоже молыт: "Закинь боярыню, сыне!" Эх, не могу! Не могу я... не кинуть...

Когда Сенька добрался до дому, то в нижней клети увидел старуху в черном, будто черницу. Она кормила за знакомым ему С детства столом двух грязных нищих, кланялась им:

- Кушайте, божьи люди, страннички, насыщайтесь. - Ты ба сменила нам чего иного, матушка!

- Беда моя, што постного боле нету, а скорому вам грех вкушать.

- В миру - везде грехи, вкушаем, мати наша!

- Вкушаем и скоромное! Сенька поклонился матери:

- По добру ли живешь, матушка Секлетея Петровна?

- Зрю, зрю тебя, антихристов слуга! - сказала мать, как будто чужому.

- Антихристов!

- Антихристов?! Тьфу ты... - оборванцы плюнули под стол.

- Да, вот, блаженненькие, сын был, а нынче худче чужого - Никону служит!

- Поганой, мати, поганой никониянец! Какой те сын!... - Што не молишься? Позрю, как ты персты слагаешь. Сенька, чтоб не злить старуху, стал молиться.

- Не крепко он, мати, слагает персты!

- Худо ко лбу гнетет! - уплетая жареное мясо, ворчали нищие, наблюдая за Сенькой.

- Вы, дармоеды, молчите! - сказал Сенька, - кабы моя воля, я бы вас за ворот взял и вышиб за дверь.

- Ой, ой, мати, боимся!

- Он у тебя бешеной!

- Умолкни, антихристов слуга... Ишь возрос! И то молыть, сколь лет блудишь по свету... Чего лепкой к молитве, поди бражник да бабник стал?

Нищие вылезли из-за стола, оба, неистово колотя себя в плечи и грудь, стали креститься, расстилаясь по полу:

- Спаси, богородица!

- Спаси, боже, благодетельницу, рабу твою Секлетею!

- Где же отец, матушка?

- Пожди - придет! Отец тож потатчик... в вере шаток, все ему служба да торг, будто уж мирское дело больше божьего... Шпынял меня сколь за тебя: "В стрельцы-де парня надо, а ты угнала в монастырь!" Ой, греха на себя кучу навалила, с бражником чернцом Анкудимкой пустила недоумка... зрела нынче того Анкудимку у кабака, в шумстве лаял мне с глумом великим: "Ужо-де, Секлетея, никониане обучат твое детище в посты конину жрать!"

Пришел отец, скупо покрестился, снял с себя мушкет, поставил в угол, покосился на нищих, потом взглянул на Сеньку, улыбнулся и развел руками:

- Мекал-ужли Секлетухе моей новой какой кормленник объявился, ан то Семка! Дай же поцолую.

Сенька с отцохм поцеловались. Отец умылся, потащил его за стол:

- Хмуро в клети - надо свечи! Эй, хозяйка! Секлетуха... у меня праздник, а у тебя как?

- Чему радоваться мне? Антихристов слуга, да еще на странных божьих людей грозит, а того не ведает, как большая боярыня Федосья Прокопьевна нищих призревает, они за нее бога денно и нощно молют!

- Огню давай! Не ропоти даром... Ай да Семка! Ростом велик, лицом краше Петрухи будет! Пра, краше!

- Тятя, пошто нет тебя в Кремле у караула? Как ни гляну - все чужие бродят...

- Указ есть, Семушка! Не ведаю, от кого он - только старых стрельцов всех перевели в караулы к монастырям, где любит молитца великая мати, Марья Ильинишна, государыня... Да мне нынче легше - неделанную мою неделю удлинили в половину, я чай...

Секлетея Петровна зажгла две свечи в медных подсвечниках, сунула на стол.

- Эй, баба старая, подавай нам с сыном яство, волоки питие к тому делу, меду, пива - чего найдется.

- Помешкаете... вот уже блаженных спать уложу...

- Порхаешься в навозе, как куря в куретнике... Торопись, нынче, сынок, безотменно в стрельцы запишу, мушкет на тебя возьму, поручусь!

- Не можно, тятя, - я патриарший ризничий... Секлетея Петровна, возясь в стороне, плюнула:

- Вишь, он кто?!

- Ой, не может того быть!

- Я не бахарь! Правду сказываю.

- Чул я, да не верил... хотел пойти до тебя, дела мешали и помоги нет - Петруха уехал с Никоном царицу провожать, може, скоро оборотит. Старая баба, чего ты тамашишься, не подаешь яство?!

- Поспеете... Опоганили вот последыша, теперь к столу не сяду, опрично от вас пить, есть буду!

- Ешь хоть под печью - нам же давай чего погорячее.

- Подсудобил родителям пакостник Анкудимко! Увел малого - погубил навек...

- Анкудим монах доброй, бражник лишь, да и то около бога ходит, таковому ему и быти подобает!

- Ой, рехнулся старой! Богохульник, ой, Палыч! Плотно поужинав и выпив гвоздичного меду, отец с сыном пошли наверх в горницу:

- Сними-ка ормяк, сидишь в верхней одежке, будто к чужим пришел.

- А, нет, тятя, сижу и мыслю - повидал своих, пора к дому - там у меня патриарше добро стеречи остался единый отче Иван! Ныне опас большой... много развелось лихих людей... навалом лезут. Давай на дорогу попьем табаку - у нас того делать не можно.

Сенька вынул рог с табаком, они выпили две трубки добрых.

- Хорош ты, и лицом красен! Эй, сынок, неужели тебе в стрельцах не быть?

- Может статься, буду, а ты, батя, не давал бы матушке примать в дом нищих, нынче такое опасно... занесут, зри, моровую язву - беда!

- Ну как их не пустишь? Из веков вся родня нищих звала и чествовала...

- Як тому сказываю, что слышал, как патриарх наказывал боярину: "Не примать и гнать их, заразы для!"

- Ох, и Секлетея моя Петровна...

Старый стрелец не кончил речи, мать, подслушав их, ворвалась в горницу. Горница плавала в табачном тумане. Старуха закашлялась, заплевалась и, топая ногами на сына, погнала его вон из дома:

- Вон, еретик! Антихристово отродье, - я тебе от сих мест не мать!

- Ну, полно, старуха! - пробовал примирить сына с матерью Лазарь Палыч.

- Ты-то молчи, потатчик... Не уйдет, побегу к боярину Артемью Волынскому, все обскажу, нос ему, еретику, выродку, отрежут за табашное зелье(117), палочьем изобьют по торгам. Уходи по добру - тьфу, сатана!

- Уйду, матушка!

- Я тебе не матушка, окаянному! Блудник-на убогих людей наговаривать!...

Сенька обнял отца, спустился вниз и, не глядя на мать, вышел за ворота. Отец остановил его:

- Стой-ко, сынок, возьми фонарь, без фонаря натычешься носом - дорога ухаб на ухабе...

- Убреду авось, фонарь дай.

Отец зажег слюдяной фонарь, дал Сеньке, а когда сын шагнул от ворот, крикнул:

- Чуй, Семушка?!

- Ну, батя, - чую!

- Заходи к Новодевичьему, - эту неделю мой караул там.

- За-ай-ду-у!

После светлой горенки, где давно горели свечи и теплилась большая лампада, Сеньке показалось, что он идет к черной стене. Фонарь светил слабо, освещал только место, куда ногой ступить. В одном кочковатом пространстве, не заметив глубокой выбоины, он провалился одной ногой и упал. Фонарь ударился в мерзлую грязь, слюда разорвалась, огарок свечи, забелев, укатился куда-то в сторону. Сенька бросил фонарь.

- Палочья не надо - пистоль за кушаком! - Он ощупал, не выронил ли оружие.

Когда погас фонарь, идти стало не под силу, но Сенька различил мутно белевший перилами мост и, держась за перила, мост перешел. Угадывая в черном кремлевские стены, пошел, держась близко, рискуя упасть во рвы. За стеной он слышал гул кабака, что стоит недалеко от моста, и не пошел в кабак. В кабаках гуляли лихие люди да гольцы и тут же многие от моровой язвы валились насмерть. Медленно идя, натолкнулся на балясины крыльца часовни, взглянув вверх, увидал высоко у образа в фонаре огонек лампадки. Тогда он вспомнил, что это та часовня подворья Богородского монастыря, о которой патриарху била челом смотрительница подворья, "что-де часовню срыть надо... строена она из байдашных(118) досок, сгнила, а кабак стоит близ, то питухи - мужие и жоны пьянии - остаиваются у часовни и скаредное творят под образами, блюют и матерне лают..."

Идти было дальше опасно - упасть в ров или просто падать и изорвать одежду. Сенька поднялся на четыре ступени крыльца часовни, ощупью добрался до дверей, сел перед дверьми у порога, решил дождаться рассвета. Он встал на ноги, пригнул голову, под крышей крыльца увидав огни факелов... Черная тень человека с факелом шла впереди, а две таких же черных фигуры сзади, с боков воза. Воз тащили две лошади.

"Сойти, купить у них огонь?..."

Но, вглядываясь в воз и людей с факелами, понял, что божедомы собирают мертвецов, павших на улицах от моровой язвы. Воз был битком набит мертвецами.

"Нет, того огню не надо!" - Сенька снова сел.

Воз исчез в черной хмари.

Слышал царапающие по гололедице шаги и голоса. Шаги прибрели к крыльцу часовни.

- Тут, милай, того, садись!

- А, не - я... лягу!

- И ложи-и-сь! Эка ночь, хоть рожей в рожу-у!

- Тверезым беда, хмельным полгоря - убредем!

- Так сказываю тебе про Анкудимку... чуешь?

- Ну-у?

- Указал он нам троих подьячих, того, сказывает, - они сыщики...

- Ну-у?

- Они, того, сказывает, подьячие-де дьяка Ивана Степанова, их кончайте...

- А вы ка-а-к?

- Кончили, того... Головы собаки растащили... Тулово кто найдет - одежку содрали...

- Хе-хе-хе... тьфу!

- Ты чего?

- Ни-че-го-о! Только тот Анкудимко - не Анкудимко... дознал я, - звать Тимошкой...

- То как?

- И еще... при ем звать Тимошкой бойся-а... - Пошто?

- Кто ё знат, как кой обзовет Тимошкой, так и сгинул...

- Сгинул? Во!

- Сгинул, потому имя-то его - колдовское... Колдун ён... баальник.

- То ведомо, того, - колдун, а нам сказал: "Как Фроловское часомерие загорит(119), тогды кидайтесь в Кремль!"

- Да, вороты?

- Ворота, сказывает, Боровицкие да Чертольские не опущаютца... колеса спускные сбиты, одни решетки в их... того...

- А кой час идти в Кремль?

- Ночью указал - а ночи нет указа... "Там-де в боярских домах узорочья много!"

- Ну коли побредем до иного кабака!

Сенька хотел было тоже идти, а когда встал, то показалось, что ночь еще чернее. Ему дремалось, он сел, сидя согрелся, только панцирь, надетый на кафтан, холодил.

"Тимошка от своего не отступается", - подумал он, склонясь затылком головы к притолоке двери, а как только голова коснулась опоры, почувствовал, что устал за день, и спать давно пора, да еще по обычаю и в полдень не спал...

"Вот теперь бы под шубу, и дело крыто... Кого я видел во сне? Ко-ко-ко-ш-ни-ки... то - колокольня?" - Как бывало часто, Сенька неожиданно и быстро уснул.

Когда Сенька, направляясь в Стрелецкую, вышел из Кремля, в то время боярин Никита Зюзин с псарями и доезжачими выехал на охоту. Протрубили рога и замолкли. Боярыня Малка подошла к окну, а в это время в светлицу, мягко ступая сафьянными чедыгами, прокралась сватьюшка. Прибрела сзади к боярыне, тронула осторожно госпожу по мягкой спине.

- Ой, кто? А, сватьюшка!

- Уж не хочет ли касатка моя светлоглазая погостить да милого навестить?

- Хочу, сватьюшка, только боюсь, а ну, как оборотит мой медвежатник?

- Не оборотит медвежье дитё! Выслушала кое, иное выглядела, третье выведала: на три дня провалом провалится - засиделся, и охота опять ведьмедя залучить...

- Тогда давай одеваться в черное, и если меня Ивашко Шушера не пустит к нему, то уманю к себе, а ты, сватьюшка, прими нас и девок с дороги убери...

- Все, моя светлоглазая, будет спроворено, только с молодшим управься...

Как лишь смерклось, боярыня знакомой лестницей поднялась в патриаршу палату. Там же со свечой в руке ее встретил дьякон Иван.

- По-здорову ли живет патриарший верный слуга?

- Спасибо, боярыня! Семена нету. Боярыня зашаталась на ногах:

- Где же он, Иване?

- Не час, боярыня, чтоб тебе в ногах шататься... но тот час прийти может! Пойдем...

Она покорно пошла за патриаршим служкой. У иконостаса в большой палате Иван-дьякон снял ключ, отпер северную дверь, они спустились в пытошный подклет.

При свете в углах пытошной пылавших факелов боярыня увидала кровь на стенах, дыбные ремни и веревки, бревна под дыбой, замаранные человеческим навозом с кровью, клещи, хомуты железные с винтами, куда с головой и ногами для свинчивания в кучу мяса сажали упорных раскольников, все это ужаснуло боярыню, она остановилась и попятилась.

- Куда ведешь, Иване? Пошто глумишься?!

- Чего боишься ты? Твоя любовь похожа на эту клеть!

- Нет! Я люблю светло и крепко.

- Да... но ты любишь раба, - рабу в боярской ложвицебыть едино, что у пытки... С великим господином живешь в блуде, то ты ведаешь - так ведай же и дела его... Гнева патриарша не страшишься, чего же бежишь вспять от мертвых вещей, оставленных палачами?

- Едино знала я, - внизу палач, вверху патриарх!

- Ныне зри и познай множае...

- Зачем же привел меня? Испугать?

- Нет! Здесь есть патриарший покой, где он живет, чтоб чуять сказку у пытки... седни палачи ушли, им нет работы, а твой боярин ходит как дома по всей храмине, едино лишь тут не бывал...

- Мой боярин в отъезде - к патриарху не вернет... - Время опричное ныне, боярыня Малка! В сие время, может статься, и отсутствующий оборотит. Глухой станет чуять и слепой попытает узреть.

Иван привел боярыню в келью, увешанную коврами, в углу образ, свечи и лампады. Дьякон из ящика у иконостаса вытащил толстую свечу, воткнув перед образом Спаса в подсвечник, зажег. Покрестился, сказал, указывая на софу, обитую фиолетовым атласом:

- Жди Семена тут и за огнем гляди пожога для! - Он придет?

- Должен быть... Иван ушел.

Боярыня, ложась на софу, подумала:

"Недаром любит его патриарх... мудрый этот дьякон!"

Сеньке приснилось, что стоит под колоколом, бьет в набат, и слышит Сенька: много людей говорят и шаги многие слышит, а спина ноет, будто на спине лежит пласт льда. Он потянулся, голова скользнула на порог часовни, Сенька, ударившись затылком, проснулся, панцирь холодил спину. Проснувшись, услыхал в самом деле набат, а когда вышел из-под навеса часовни, то увидал, что в Кремле горит и мимо часовни идет толпа людей, спешит в Кремль. Он тоже заспешил туда же.

Добравшись до Боровицких ворот, нашел их выломанными, вспомнил, как пьяные лихие у часовни говорили о Тимошке. Не разглядывая пожара, спешно пошел к патриаршей палате. В рыжем сумраке увидал приставленные к окнам две лестницы, а на них по два человека, лихие вырубали ставни у окон. Двое их помощников держали лестницы. Вывернув шестопер, он подобрался к одному, ударил. Ему в лицо брызнуло густым, горячим. Другой с криком:

- Зри, браты! пасись! - убежал во тьму. Сенька опрокинул лестницы, трое сломали ноги, а четвертый тоже убежал во тьму, рыжеющую от пожара все больше и больше. Упавших и не могущих уйти грабителей добил тем же своим оружием. Отперев ключом, найденным не сразу в кармане кафтана, прошел в коридор, где, к стене прислонясь, закрыв руками лицо, взывал дьякон Иван:

- Чур меня, чур! Спаси, богородице, спаси! Толстая свеча, брошенная им, пылала на полу, от нее тлел цветной половик.

- Отче, это я, Семен!

- Ой, сыне! Ой, спаси бог! А мыслил я - идут убить разбойники.

Сенька поднял свечу, затоптал половик.

- С грабителями кончено. Позрю пойду, нет ли иных?

- Поди, сыне! Ой, бог тебя навел вовремя.

Сенька вышел, поглядел вдаль, у кремлевских стен и башен и церквей мелькали стрельцы с факелами, они тушили пожар Фроловой башни, иные тащили воду к церквам, но церкви не горели. Сенька ушел к себе, заперев дверь ключом. Иван-дьякон, приоткрыв из хлебенной кельи подрубленный ставень, глядел в темноту, пеструю от пожара.

- Спас бог! Еще пождем... а потом тебе радоваться. Сенька Ивана не слушал, он ждал шагов к дому и, наконец, сказал:

- Можно, отче Иван, опочивать мирно, - грабители скончались, смена караула стрелецкого пришла!

- Грабители, сыне, спалили Фролову башню, давно она им пытошным местом глаза мозолила... Часомерие пало, и колокольца часовые побились... то-то горе великому государю... Любил он сие часомерие...

- Новое состроят...

- Нет, сыне, многих тысячей стоило то дивное творение рук человеческих... Сними панцирь, смени одежу, умойся и выходи... Спать будешь в иной келье... Пожду я.

Сенька всегда повиновался дьякону, исполнил все, они пошли.

- Куда идем мы, отче? - спросил Сенька, когда спускались под палату.

- Не говори, сыне...

Они прошли пытошный подклет, Иван открыл дверь патриаршей кельи, слегка толкнул Сеньку вперед, сказал:

- Тебя для грех примаю с отрадой! Любись, но погаси огонь.

На высоком месте построен коломенский кремль, - он широко раскинулся, скрыв за своими стенами пять каменных церквей, женский монастырь и деревянные большие палаты епископа на каменном фундаменте. На главной въездной башне - многопудовый набатный колокол, когда пожар, грабеж или воинское нашествие, тогда гул набата из коломенского кремля почти до Москвы слышен, а до Москвы от Коломны девяносто верст.

Стены кремля в четыре яруса. Ярус над другим высится саженными зубцами. Зубцы и стены кирпичного цвета. Башни сделаны наклонно, кои глядят на Москву-реку, иные - на Коломенку.

Въездные - осьмиугольные, их четыре башни, остальные - затинные(120), круглые, они ниже въездных, но из них глядят жерла пушек.

Над воротами въездных башен образ, вделанный в стену, за стеклом, перед каждым образом фонарь с зажженной в нем лампадой. Над образами навес железный, по низу навеса узор золоченый. На главной въездной - икона Христа в рост человека с поднятой благословляющей рукой, но от непогоды и копоти, приставшей к стеклу, кажется, что бог с башни грозит кулаком в сторону Москвы-реки. Кругом кремля рвы, бока рвов выложены камнем.

В кремль против въездов мосты каменные.

На Москве-реке широкая бревенчатая пристань, на ней каждый четверг и понедельник торг большой с возами и переносными ларями. Много в торг толпится людей тутошних и приезжих.

По обычаю, издревле площадные подьячие собирают тамгу на "государя, монастыри и ямы(121)". Тут же воевода со стрельцами имает "сволочь"(122) - беглых мужиков, пришедших из лесу на базар купить снеди. Немало мужиков живет в бегах и промышляет разбоем, так как тяготы пахотные да повинности ямские и дорожные и хлебные стали выколачиваться безбожно и без совести, а воеводина налога и того хуже. Дьяки, выколачивая поборы, приговаривают:

- Воевода боле самого царя! Воевода - бог... мясо ему дай, калачи тоже, а богу лепи свечу да кланяйся, чтоб помиловал.

На то народ отшучивается:

- А чего богу молиться, коли не милует!

- Да бог-то ништо - живет и голодом, а воеводе пить-есть надо сладко, в золоте ходить потребно, он-то царя кормленщик!(123)

На речке Коломенке много мельниц - шумит вода, работы требует, но колеса не плещут, не бегает колотовка по жернову, с нар из мешков не течет зерно:

- Черная смерть!

- Панафиды петь некому! - говорит народ.

Из-за зубчатых стен кремля неизменно каждые полчаса бьют колокола с осьмигранной, с шатровым куполом колокольни. Звон часов разносит ветром над унылыми посадами и слободами, их улицы серыми широкими полосами лежат от кремля и до окраин. В кремле что ни день все печальнее напев монастырский, и день ото дня все реже и тише он.

Моровая язва! Черная смерть! Она ходит по кельям, не пугаясь молитв и заклинаний, бредет по боярским хоромам, заглядывает и в царские палаты... Мрут монахини в кремле, не кончив напева "богородична". Их часто увозят, закинутых дерюгой, - попы бегут от могил.

- Забыли попы бога!

- За свое пьяное житие боятся... - шутят иные.

- Оттого и торг запустел!

- Целовальники с бочкой вина выезжать перестали...

- Пить некому - солдаты своеволят!

Не меньше чумы коломничи боятся солдат, они отнимают у питухов купленное на кружечном дворе "питие", переливают в свои фляги и вместе со своим, куренным на становищах, продают чарками. Если заспорит питух: "Мое-де вино - двожды не хочу покупать!" - то пинают и бьют по роже.

- Да, браты, ныне воля солдацкая.

- Все оттого, что маюр Дей норовит солдатам!

- Ужо на того немчина бесова управа придет!

- Ну-у?!

- Да... сказываю вправду!

- Прохоров Микифор, кабацкой голова, грамоту послал боярину Милославскому...

- Эво-о!

- Да... Илье боярину - в Иноземской приказ!(124)

- Вам все бы водка! Воза с харчем на торг не везут.

- Едино, што и водку, солдаты воза грабят!

- То верно, крещеные! Ныне избили - тамгу отымали - подьячего, и воевода не вступаетца...

- Боитца солдат, а може, как и маюр Дей, норовит им! Поговорив, расходятся засветло, а по ночам после барабанного боя по площадям и улицам ходят только солдаты.

Боярыне Малке ночь была коротка, под утро она сказала:

- Я так тебя люблю, мой месяц полунощный, что сердце ноет, и будто я ныне тобой последний раз любуюсь.

Сенька, ласкаясь к ней, не сказал, что, может быть, видит она его последний раз. Он твердо решил идти искать Тимошку и быть с ним по слову его "в мире заедино". Думая медленно и нескладно, Сенька набрел на мысль, что не один боярин Зюзин, а все бояре враги ему, оттого боярину не жаль толкнуть его в пасть зверю, в огонь или воду... И не потому лишь, что Сенька отбил боярскую женку: "Не я к ней - она пришла..." - понял Сенька, что от законов царских и от гордости боярской мира и дружбы меж ним с боярами быть не может, а не может, то и служить им все одно, что воду толочь, и хоть живот за них положи-им все мало... патриарх тот же боярин, служить ему - лишь себя изнурять.

Как только пал и осел сумрак над Кремлем, помог боярыне надеть свое черное платье поверх боярского, пошел проводить боярыню Малку.

Иван сказал ему на путь:

- Сыне! Виду и следу своего близ дома боярского не кажи.

- Слушаю, отец!

Вернувшись в патриаршу, Сенька провел ночь, и лишь утро заалело зарей на кремлевских зубцах, оделся в армяк, повязался кушаком, спрятав под широкой одеждой пистоли и шестопер.

- Отче! Благослови - иду по Тимошку. Иван, не зная всех мыслей Сеньки, обнял его. - Иди, пасись лиха! Злодей один не живет.

- Лихо, отец, в сем дому худчее идет на меня... - Так ли это? Узрю, скажу.

Проходя Красной площадью, Сенька увидал пустые торговые лари и лавки. Передний полукруг рядов зевал на площадь, как рот гнилыми зубами, черным десятком незакрытых помещений.

Пробегали страшные Сеньке крысы с оскаленными зубами, иные падали и корчились. Бродили голодные свиньи, серые от грязи, волоча рыло по земле. Кое-где мычали покинутые, одичавшие коровы.

Сперва Сенька решил пройти в Стрелецкую, проститься с отцом и родным домом, поглядеть каурого, поиграть с ним. Было еще рано, Сенька знал, что отец не вернулся с караула, а мать не примет и выгонит.

Он пошел плутать без цели, чтоб убить время, а вместе с тем поглядеть вымирающую Москву. Шел, прислушиваясь к голосам редких прохожих. Перед ним брели двое - старик вел такую же древнюю, одетую в черное, старуху. Сенька слышал слова, старуха была глухая, старик кричал ей:

- Сказываешь, ваша боярыня попам, чернцам на монастыри да церкви свое добро отписывает?

- Да... да, Саввинскому монастырю.

- Пиши! Все едино смерть попов тоже не щадит... Ох, дожили до гнева господня!

- Все оттого, что патреярх - антихрист сущий! Куда ведешь-то, вож слепой?

- А, чого?

- Того! вот того! Тут гнездо сатаниилово-кручной двор. Старик остановился, вгляделся:

- Знамо так, - идем-ка посторонь!

Они свернули прочь от Кузнецкого моста, а за мостом шумел кружечной. Сеньке смутно послышался оттуда знакомый голос, он решил:

- Може, там и Тимошка? - прошел воротами тына к питейным избам.

На кружечном собралась нищая братия и лихи "люди.

Будто глумясь над моровой язвой, пестрое собрание пило, плясало и пело. Тут же пристали и бабы-лиходельницы - оборванные, пьяные, грязные от навоза и блевотины.

- Меня мать не родила - изблевала-а! - услыхал Сенька, подымаясь по лестнице.

Он увидал, что поддерживал этот адский шабаш хромой монах Анкудим, тот, что когда-то свел его в Иверский.

Анкудим был за целовальника, разливал водку, черпая и поливая ковшом в железные кружки. За спиной Анкудима на стене висела грязная бумага с кабацкими законами:

"Питухов от кабаков не гоняти", дальше было оторвано - остался лишь хвост конца, где можно было разобрать:

"В карты и зернью не играти, не метати" - еще оторвано, и на конце обрывка стояло: "а скоморохов с медведи и бубны..."

Если кто бросал на стойку кабака по незнанию или пьяной привычке деньги, Анкудим подбирал деньги, сбрасывал их за стойку в целовальничий сундук. Наливая всем, кто подходил, монах кричал через головы питухов хмельным басом:

- Люди хрещеные и нехристи! Часомерие боем своим показует яко да целостна башня, в коей угнездено часомерие... Сердце человеков трепытанием указует, цело ли телесо наше праведное, а цело телесо, то жива и душа, алчущая пити, чтоб здравой быта!

По бороде у него текло, Анкудим время от времени рукавом подрясника бороздил себя по лицу. Кто-то сказал:

- Анкудим сей, будто дьяк на лобном месте читает и кричит указы государевы.

Другой, сильно хмельной, заорал к Анкудиму:

- Бес ты в монашьей шкуре! Не ведаешь, што ли? Часомерие кремлевско рушилось, колоколо пало - сокрушило палатку-у!

Двое, потрезвее, видимо бывалые люди, говорили про себя. Сенька их слышал:

- Ладной был пожог учинен, Фролова сгорела, да поживиться добрым в Кремле стрельцы не дали...

- Караулов не держат, бегут, царевы собаки, - на то они стрельцы, чтоб мешать шарпать нам!

- Пусто нынче в Кремлю! В царевых палатах, сказывают, и то двое - карла попугаев кормит, да дурак, прозвищем Ян...

- А што такое попугай?

- Птича... перье зеленое...

- Слышь-ко!

- Ну-у?

- Анкудим объявился, да не тот, кой в Кремль вел?

- Тот, чул я, - в Коломенском(125)... Он Тимошка... Солдат мутит... К ему ба... Там кабаков много, а здеся последний зорим...

- А, давай коли течем к тому Тимошке в Коломенско!

- Тише... чтоб нас кто?

- Ништо, тут все пьяны...

Сенька осторожно отошел к двери кабака.

Крыша и потолок с питейной избы сорвани, разрыты, печь за переборкой раскидана по кирпичу, видимо, целовальники боялись пожара, водку они успели наполовину вылить, у иных бочек были вышиблены уторы, но толпа отбила у целовальников кабак.

Среди бочек, пустых и огромных, тоже пустых кадей с пивом кривлялся пьяный скоморох, припевая:

Сани поповы!

Оглобли дьяковы, Хомут не свой, Погоняй, не стой!

- А худо играешь, дай подвеселю тя! Питух дал скомороху по уху.

- Ты его за што тюкнул? - Чтоб ходил веселяе!

- Так вот же тебе!

Началась драка. Кто плясал, иные дрались. Сеньку задели грязные лохмотья, - он вышел на двор.

"Черная смерть и в платье живет!" - подумал он, сходя с крыльца, у которого осталась только платформа, перила были сломаны.

По двору валялись люди с почерневшими лицами, иные умерли от моровой язвы, иные залились.

С крыльца сыпались во двор люди и падали. Сеньке стало казаться, что весь двор покрывается мертвецами.

Двери кабака сорваны, притворы и те выворочены, видимо, целовальники не сразу уступили царев кабак питухам.

Стойка кабака против дверей, за стойкой в одну ступень рундук целовальничий, с него было видно далеко. Анкудим вгляделся, узнал стоящего на дворе Сеньку, закричал:

- Праведники, пиющие вино мое! Влеките ко мне на питейный помост сына моего духовного, ибо он восстал из мертвых в трет день по писанию, и тому, кой от нас вознесется на небо, подобает пити и в ангельских чинах быти! Того самого, в коричневом армяке-е!

На Сеньку потянулись руки пьяных, но, растолкав питухов, Сенька ушел за ворота.

Пробираясь в Стрелецкую, Сенька видел на крестцах улиц горевшие костры, в них божедомы сжигали платье умерших от моровой язвы.

"Сегодня постой сыщу дома... завтра надо узнать место, где нет загородок, - в Коломну пойти по Тимошку..." - думал он.

Деревянные дома, рубленные в лапу, крытые берестой и лишь редкие - тесом, гнилые столбы на перекрестках, верх таких столбов домиком с кровлей, в нем за рваной слюдой икона. Небо тусклое, как из овчин серых овец, небо без единого просвета, а в нем стаи воронья с картавым граем и воронье на заборах, а на перекрестках же недально от столбов с иконами огни, и у огней зяблые руки и лица нищих из божьего дома...

На сердце у Сеньки от неведомого будущего муть и тупая боль.

Вспомнились слова Ивана-дьякона: "Искал, сыне, я волю, да воля без куска хлеба завела в неволю".

- А, нет! Из неволи иду, туга моя оттого, что у чужих пригрелся... надо искать своих... В кинутой жисти один лишь Иван свой - его жаль...

От костров по улицам шел тряпичный смрад. Сеньке стало казаться, что и грязь густая, черная пахла тем же смрадом.

В одном месте, близ Москворецкого моста, дворянин-жилец(126) в рыжем бархатном кафтане и трое его холопов стащили с лошади какого-то горожанина, избивали плетьми, приговаривая:

- Ты, собачий сын, шлюхин выкидыш, и перед митрополитом чинил бы свое воровство...

Горожанин, встретясь, не слез с лошади и шапки не снял.

Сенька скрозь кафтан потрогал шестопер, но не вступился за избитого: "Надо быть мене знаему и видиму столь же..."

Свой дом стрелецкий сын нашел пустым, зловеще молчаливым, с раскрытыми пустыми хлевами и конюшнями.

Он кинулся в клеть - никого. Взбежал по лестнице в горницу и у порога распахнутой настежь двери остановился: в большом угЛу под образами, где горели три восковые свечи, лежали рядом отец Лазарь и мать Секлетея, оба закинутые одним одеялом. У матери лицо завешено до глаз, у отца открытое, борода сплошь в крови.

- Сынок, не подходи... - сказал отец.

- Ах, батюшко ты мой! Родитель ты бедный мой! - вырвалось у Сеньки.

- Да вот, как мекал ты, так оно и изошло - все она со своими убогими... приволокла-таки падаль в дом, погибель всему добру и жисти...

- Божья кара... - глухо завешенным ртом с трудом сказала Секлетея, - погибаем за грехи антихристовы... - Помолчала кратко, прибавила: - Тебя, сын Семен, прощаю! Никона беги, борони душу!

- Ушел от Никона! Не он повинен в вашей смерти.

Сенька двинулся ближе, но из темного угла, разжегши кадило, разогнулся черный поп, помахал, дымя и посыпая искрами кадила, на Сеньку, проговорил:

- Не иди! Кончина их близко.

Сенька заплакал. Повернувшись, пошел на двор. Темнело, идти было некуда, но и в доме лечь спать он боялся. Нашел в конце двора у забора сарай, Лазарь Палыч хотел его срыть, мать не дала. В сарае том она укрывала, ежели была какая тревога, раскольников.

Крыша того сарая по толстому слою дерна поросла травой, бревна снаружи позеленели, а изнутри поросли мхом. На стене сарая, но не в самом углу, а около, висел черный образ спаса древнего письма, к низу образа прилеплена восковая свеча, под образом две скамьи - на них затхлая солома.

Сенька срыл солому на середину сарая, наломал в конюшне у яслей перекладин и загородок, принес и запалил огонь, скинул армяк, вынул из-за ремня пистолеты, отстегнул шестопер, подостлал кафтан, сел на скамью, стал пить табак из рога. Рог с табаком бережно хранил завернутым в ирху.(127)

Он курил и слушал. Было тихо, но к полуночи затопали по лестнице в горенку, и послышалось, будто кто-то читал молитву.

- Поп божедомов послал хоронить!

Спустя часа два или больше снова топали по лестнице, но осторожнее, и слышал Сенька многие шаги по горницам повалуши и клети.

- Грабь все, только берете, лихие, на лихо вам! Как-то, проходя по Москве, Сенька слышал говор:

- Лихие люди могилы с мертвыми роют - берут одежу!

- Ведомо так! Потому Волынской боярин да Бутурлин указали одежу ту палить огнем...

Мало спал Сенька. Утром вышел, не надеясь больше зреть родной дом.

Пробираясь за город мимо караулов городской черты, вышел за земляной вал, подошел к церкви. Какая была та церковь - не знал и не спрашивал, только в ней не было колод с мертвецами и больных не видно было, которых привозили к церквам на покаяние. Зато у церкви собралось нищих с добрую сотню. Они спорили меж собою, дрались и лгали:

- Вы нищие не наши - вы Васильевские(128)! - кричала старуха четырем оборванцам.

- Врешь, дьяволица! Мы вчерась туто стояли, да тебя, вишь, не было...

- А теи воно успенские!(129)

- Коли успенские, так тех гони, а мы тутошние!

- Ужо вас побьют Христа для, вы и скажетесь откелешные! Нищие лезли из центра к окраинным церквам, полагая, что черная смерть не сыщет их, а она сторожила бродяг, прячась в их лохмотьях.

Уходя из Москвы, Сенька знал, что встреча с нищими была последней.

"Завтра буду в Коломне!"

В слободе, на берегу реки Коломенки, среди мелких домишек уселся двухэтажный деревянный дом с искривленными временем дверьми и окнами...

Тот большой дом дворянина Бегичева Ивана Трифоновича, захудалого, а в прежние времена богатого и хлебосольного. Дом Бегичева с садом, с большим двором и во дворе, обнесенном тыном, с гнилыми избами, сараями, мыльней, поварней и даже псарней, в которой давно уж перевелись собаки. Дворни у Бегичева много, только вся она голодна и ободрана.

Сегодня, в половине октября, хозяин зазвал гостей, которым за обедом решил прочесть цедулу, написанную им в укор и свое оправдание к боярину Семену Стрешневу.

Но гости, зная былую любовь и нынешнее нелюбье Стрешнева к Бегичеву, не поехали, а может быть, и потому не пожаловали гости, что знали наперед скудость в яствах прежнего хлебосола.

"Слова у него велегласные, да щи постные!" - думали все, кроме кабацкого головы и старого протопопа, - эти двое к Бегичеву пришли пеше.

Голову Прохорова зазвал Бегичев ради своей корысти: самого его думают выбрать головой кабацким, а дела того Бегичев не знал, да еще и солдат боялся, кои всю Коломну заполонили, - так до-тонку распознать, чтоб...

Протопопа зазвал хозяин затем, что без лица духовного никакой пир не живет.

В ожидании обеда гости угощались водкой. На многих тарелках оловянных была разложена политая постным маслом редька, резанная ломтиками, переложенная кружками резаного лука.

Стол длинный, дедовский, на точеных круглых ножках, дубовый, скатерть сарпатная, с выбойкой синих петухов. Тарелок с закуской и водки довольно, а на двоих гостей даже чрезмерно.

Говорить о кабацком деле хозяин не торопился, при протопопе даже и невозможно.

Протопоп сидел по чину под божницей в углу, голова рядом с ним, и меж собой негромко беседовали.

Сам хозяин не садился, пил с гостями стоя и, наскоро закусив, выходил в другую комнату с такой же убогой мебелью, как и эта: по стенам голые лавки, правда, чисто вымытые. Кругом стола для гостей скамьи, крашенные в бордовый цвет. Над одним из окон полка с рядом медных подсвечников с сальными свечами - на случай, если день помрачится.

- Медлят-таки с обедом! - сказал Бегичев и, выпив с гостями, снова пошел глянуть в окно: "Не едут ли иные кто?"

Выйдя в другую комнату, увидал человека, молящегося усердно в угол малому образу Николы. Человек длинноволосый, бородат изрядно, в левой руке дьячья потертая шапка с опушкой из лисицы.

Помолясь, ломая спину углом, человек Бегичеву низко поклонился.

- По-здорову ли живет почетный дворянин Иван сын Бегичев? - сказал незнакомый и левой рукой погладил бороду.

Бегичев, разглядывая, когда молился человек, не мешал, молчал, теперь же строго спросил:

- Спасибо, человече, но кто пропустил тебя в мои дедовские чертоги?

- Прошу прощения! Сам я, не видя твоих рабов, зашел и с тем явился, что слышал - искал ты борзописца искусного, так и буду я таковой...

- Так, и еще тако... борзописец ты? Хе! Борзописец мне не надобен - сам я бреду рукописаньем с младых лет, а вот не дано мне росчерком красовитым владеть.

- Потребен тебе писец, так росчерк мой полуустав, надо и скоропись - вязь с грамматикой, с прозодией...

- Добро! Только в цене за твое рукописанье сойдемся ли?

- В этом мы сойдемся! Што положишь - приму... не от нужды пришел к тебе, а так - люблю чинить послугу доброму дворянину, ты есть таковой - слава о тебе идет.

- Ну ин, милости прошу в горницу к столу! Пропустив впереди себя пришедшего, Бегичев покосился последний раз в окно, решив:

- Возгордились! Не удостоят...

Здесь, как и в первой горнице, человек дьячего вида помолился на образа, шагнув к лавке, положил на нее шапку и чинно, не без достоинства, перед тем как сесть, поклонился особым поклоном протопопу, потом голове. Хозяин налил ему стопу водки, он, приняв стопу, встал, сказал:

- За здоровье доброго дворянина Бегичева! - выпил и, не садясь, опрокинул посудину на макушку головы.

Дедовский обычай, да еще царский, всем понравился. Когда гость закусил, с ним пожелали выпить все трое. Хозяин, чокнувшись последним, спохватился:

- Я дворянин Бегичев Иван! А ты, борзописец и новый наш гость, кто будешь именем?

- Еган Штейн, хозяин доброй.

- Ты бусурманин, ай крещен по-нашему?

- Крещен я, хозяин, в младости, как и уподоблено православным, имя мое Иван, а так што служил в лонешних годах на немецком дворе в Новугороде, то русское имя свое забываю часто...

Тут уж вступился протопоп:

- Грех забывать! И ныне - пущий грех, сын мой, - кальвинщик сугубо на Руси укрепляется, не подобает нам множить имен, отметников чужестранных!

- Ошибся я, отец, простите все тут пребывающие...

- Зовись Иваном! Ну, моя учредительница пиршества таки мешкотна - томит... Иван, а как дальше?

- Иван Каменев, хозяин.

- Вот, Иван Каменев, пока управляются с обедом, идем ко мне в моленную, и ежели очи твои зрят, а рука тверда, то показуй борзописание, росчерк... ибо и самозванцев в сем деле довольно...

- С великим усердием к тому!

Новый гость пошел за Бегичевым. Бегичев привел его в малую камору. Под образом спаса, у которого тускло тлел огонь лампады, чаднил деревянным маслом, из оконца лился дневной свет на крышку покатую небольшого стола под образом. На столе лежала бумага, перо, стояла на отдельном выступе из стены чернильница не поясная - большая и набедренная с ремешком песочница. В углу на столике раскрыта книга Четьи-Минеи с картинами житий.

Здесь Бегичев читал, молился, а пуще всего упражнялся в борзописании.

- Ну, Иван Каменев, указуй свое рукописанье... Да-а. Бегичев пьяно, а потому подчеркнуто вежливо поклонился, привычно выдвигая левой рукой вперед острую, мохнатую бороденку.

Гость перекрестился на образ, подошел ближе, взял перо, оглядел чиненый конец и, обмакнув в чернилах, написал четко и красиво: "Благодарение великому имени твоему".

- Добро, добро... Только, гость ты мой случайный, едино буду править в тебе - у буквы твердо ты крылы вниз опустил, не спущай! Когда крылы вверх, то лепее и древнему подобно.

- Спасибо, совет добрый и мудрый.

Они вышли к столу, у стола хлопотали два поваренка-подростка в белых фартуках, закрывающих синие крашенинные портки в заплатах, а среди них главная особа-красивая, статная баба в суконном белом сарафане, изрядно широком в талии.

Гость, Иван Каменев, глядя на бабу, подумал: "Ежели кая тревога, то хозяин под этим бабьим нарядом может укрыться..."

Рукава сарафана, как у боярской чуги, короткие, сквозь них пропущены длинные белой хамовой рубахи, у кистей рук узкие, плотно застегнутые, На голове особы кокошник синий камкосиный со очельем голубым, а по очелью бусы красные и смазни.

Особа с поварятами, стуча оловянными тарелками, бойко собрала обед из мелкой жареной рыбы, щей с осетриной да перед горячим к водке закуску - мелко резанную вареную брюкву, грибы вареные, посыпанные зеленым луком. Сказала, кланяясь:

- Бью челом, не обессудьте и перемен не ожидайте.

Хозяин на бабу махнул досадливо рукой, она с поварятами скоро ушла.

Бегичев с Каменевым сели за стол рядом, оба, крестясь, пропустили по большой стопе водки и принялись за яство.

Протопоп, любя столовый чин, встал, отряхнул серебристую, лопатой, бороду, крестясь, прочел "Отче наш", подняв свою стопу, чокнулся с головой, а так как хозяин, поучая гостя - как лепее выводить буквы твердо, добро и мыслете, не обращал на них в большой угол внимания, то они взялись за ложки, захлебнули выпивку. Голова, выпивая и закусывая, косился в окно, прислушиваясь к звукам улицы, и неожиданно приподнялся - ему показалось, что на дворе шумят, потом он потянул протопопа за широкий рукав его рясы, сказал тихо:

- Зри на двор, отец протопоп!

- Ой, рабе божий Микифор, течи нам немешкотно - маюр попов велит имать да в дом к ему волокчи...

Хозяин обратил внимание на протопопа с головой кабацким:

- Чего мои гости беспокойны?

- Как тебе, Иван Трифоныч, а нам с отцом протопопом новый гость, кой жалует сюда, страховит...

- Кто ж там?

- Маюр с солдаты! Укажи иной ход и прощай.

- Вот ты што-о! Сюда, за мной!

Иван Бегичев пошел вперед, за ним голова и протопоп. Он свел их вниз по лестнице, открыл окно в сад.

- Кустами проберетесь до тына, в ём дверка, и будете на берегу Коломенки, а тут близ мельница - до тьмы пождете, уйдете с миром...

- Спасибо, гости, Иван Трифоныч, к нам на кружечной... - Пожду быть на кружечном! Ныне же хозяина не обессудьте.

Когда Бегичев вернулся кончать обед, то увидал: его гость, Иван Каменев, стоял, обернувшись лицом к двери, откуда он еще недавно пришел.

За раскрытой дверью в прихожей горнице медленно шел на Каменева пьяный военный. Толстый, лысый, низкорослый, рыжие усы торчали на стороны, как щетки, темные глаза выпучены и не мигали. По синему короткому мундиру ремень, на нем привешена шпага в металлических ножнах. Шпага откинута назад, при каждом шаге коротких толстых ног стучала и позванивала ножнами.

У входных дверей стоял солдат в серой епанче, в железной шапке, в берестовых лаптях - по серым онучам цветные оборки. Солдат держал барский шишак с коротким еловцем.(130)

- M?ge der Geschwдnzte euch verschlucken, Ihr H?llenge - w?rm! Wo finde ich den Schenkengildenmeister? gebt ihn zur Stelle.(131)

- Euer Wohlgeboren! Ausser meiner Wenigkeit, als Gast dieses Edlen, eines Mannes von Adel, belieben Sie hier niemanden zu finden(132), - ответил громко Иван Каменев.

Майор, нетвердо шагая, двинулся вперед, сказал:

- Was?! Er sei ein Deutscher?(133)

- Zu Ihren Diensten, ja, der bin ich.(134)

- Dann m?ge der B?se dich fressen! Wie ich, - Major Deiger - auch Du ein Narr seiest!(135)

- Euerer Worte Sinn kann ich nicht fassen(136)...

- Weil den Dienst bei Narren und Barbaren ich auf mich nahm, der Last nur s?uferischen Buben ertr?glich, den N?chteren w?rden Sie schrecken.(137)

Бегичев, не понимая немецкого говора, испуганно глядел и прятался за угол изразцовой печки у стены,

- Эй, казаин! - закричал майор, входя в горницу. Бегичев выскочил из-за печки, спросил:

- Что потребно маюру?

- Потребны? Ви, дюрак! - Он показал рукой на Каменева:- То меин камрад! И нам благородный немец ти давал пить вотка!

- Господине маюр, водка на столе, прошу сесть.

Майор отстегнул шпагу, кинул на лавку, тяпнул на скамью, неуклюже перетаскивая под стол тяжелые ноги, взялся за водку:

- Позвольте хозяину налить вам, маёр Дейгер?

- Казаину? Ти дюрак! На Коломна я казаин и мой золдат! Und, Kamerad, wie ist dein Name?(138)

- Stein... Johannes Stein, mit Verlaub.(139)

- Пием, Иоганн, о пием! Наш добрый немец писаль о Москау шонес лид, пием, Иоганн, а то, хорошо помню и часто говору, даже пою - о, хо-х!

Майор, не обращая внимания на хозяина, дворянина Бегичева, выпивая и чокаясь с Иваном Каменевым, мотая оловянной стопой и брызгая водкой, декламировал громко:

Kirchen, Bilder, Kreulze, Glocken,

Weiber, die qeschminkt als Docken,

Huren, Knoblauch Branntewein

Sein in Moscow sehr gemein.

- Вот что видаль наш на Москау!

Потом, выпив водки, широкой лапой с короткими пальцами майор захватил с тарелки горсть мелких рыб, сунул в рот, прожевав, еще громче продолжал:

Auf dem Marckle m?ssig gehen,

Vor dem Bad entbl?sset stehen,

Mittag schlafen, V?llerei,

Rultzen, fartzen ohne Scheu,

Zansken, peitschen, stehlen, morden

Ist auch so gemein geworden

Dass sich niemand mehr dran kehrt

Weil man s t?glich sieht h?rt!(140)

Кончив декламацию, майор хлопнул по плечу Ивана Каменева, кричал:

- Solch Volk von Knechten und Barbaren nur der Verachtung w?rdig ist! Je mehr Du sie bespeiest und mit Hieben traktierst, desto modestierter wird es, desto h?her steigest Du bei ihm in Gunst und Ehr!(141)

Вспомнив цель своего прихода, майор закричал Бегичеву - он сидел в стороне на лавке:

- Ти дольжен казайт, куда шель колова Прогороф?!

- Прохоров - голова кабацкой? Не ведаю, маюр, того голову...

- О, ти лжошь! Голова на мине поклеп писал - я полутшил отписка. Hier lese Er, Landsmann(142)! Ти по Москау знаешь чести?

- Да, знаю, господин маёр!

- Чети-и! Мине жаловани тцар, кайзер клаль с клеймо цванциг талер, ефимков... Дияк клаль цеен - о, хо-х! Кто ист гроссер, рюски кайзер, одер дияк? Ихь прозиль Моросов, Зоковнин, то ист больший бояр и нейт! Диак не слушиль... Welchem Hundsfott in Europas Landen gilt des K?nigs Wort und Siegel nicht mehr als eigen Leben?! Und hier in Barbarenlanden vermesset sich, als sei vom B?sen er besessen, dies Gew?rm der Djak dem Zarenworte nicht Folg zu leisten(143)!! Во-о-т, из Москау...

Из внутреннего кармана синего с медными пуговицами мундира майор вытащил желтый измятый свиток бумаги, подал Каменеву. Иван Каменев, видимо привыкший читать указы, встал, читал громко:

"Лета 1654 октября в пятый день, по государеву цареву и великого князя Алексия Михайловича всея Русии самодержца указу.

Память майору Ондрею Дею... Ведомо нам государю и великому князю всея Русии учинилось, что салдаты воруют, бражничают и зернью играют, людей побивают, грабят и всякую налогу чинят, а ты их от воровства не унимаешь и на Коломне у кружечного двора поставил салдатов, чтоб они вина не покупали для своей бездельной корысти, а ты с кружечного двора вино покупаешь и сам салдатам в деньги продаешь, и ты Ондрей ведомой винопродавец. И про такое дело велено на Коломне сыскати, и будет так, и ты то делаешь не гораздо...

И как к тебе ся память придет и ты б впред так не делал, смотрил и товарищам своим начальным людем заказ учинил накрепко, чтоб они того смотрили, чтоб салдаты, будучи на Коломне, жили смирно и бережно и воровства б от них к коломничам посацким и всяких чинов людем не было и сами бы они меж себя не дрались, жили смирно".

- И то колова! И я ему знать буду... Камерад Иоганн, идом до меня!

Провожая майора, радуясь его уходу, Иван Бегичев приостановил Каменева на крыльце:

- Когда оборотишь ко мне?

- Жди завтра, хозяин! На дворе майор кричал:

- Золдатен! Дай нога, - марш!

За тыном двора забил барабан, и слышен был тяжелый шаг солдат.

Утром Каменев, придя, сказал:

- Остаюсь у майора секретарем - иначе в дьяках! Иван Бегичев, приказав закуски и водки, ответил:

- Добро! А как тебе, Иван, спасибо говорить - не ведаю...

- За што, хозяин?

- Этакого пьяного беса вчера угомонил! Во хмелю он бедовой... Не седни ведаю его... хмельной бедовой, а тверезый редко живет... Голову кабацкого Никифора ненавидит, везде ищет - добро сказать - утекли-таки с протопопом в пору.

Они прошли в моленную, где были вчера для пробы почерка. Бегичев заботливо перед огнем лампады оглядел листы, лучший выбрал, дал Каменеву:

- Кое буду сказывать, иное честь по-писаному, гость Иван, а ты пиши... Эта цедула составлена мной не первая... Боярину, коему пишем, я писал не единожды... Ведаю, что не до конца чел он меня, пишу, вишь - иное и сам долго мекаю - как было? Твое он до конца изочтет!

- Сказывай, внимаю.

- Мешкай мало - вот оно, мое виранье, - пиши! "Большой боярин Семен Лукьяныч! Десять лет истекло, как мы спознались на лове зверином, и ты меня, малого дворянина Ивана Трифонова, сына Бегичева, любил и жаловал до тех мест, покуда у тебя не объявились ласкатели, а мои хулители. Пуще же загорелось нелюбье твое, когда патриарх Никон сел на свой стол главы церкви святой и меня приметил, а ты отметил сие и вознегодовал... От сих мест и зачал клеветать на меня... Обличаешь ты меня, что будто бы в некий день слышал ты от меня таковые богохульные глаголы, будто я возмог тако сказать, "что божие на землю схождение и воплощение не было, а что и было, то все действо ангельское". Одно воспоминаю, когда с тобою я шествовал из вотчины твоей, зовомой "Черная грязь", на лов звериной, тогда ты изволил беседовать со мною на пути и сказывал мне от "Бытейских книг второго исхода", "что егда восхоте бог дати закон Моисею, и тогда сниде сам бог на гору и беседовал со пророком лицом к лицу; и показал ему бог задняя своя..."

Бегичев, поворачивая свой лист для дальнейшей диктовки, сказал:

- А ну, Иван, кажи, каково идет наше писанье?

- Гляди, хозяин.

- Эх и добро! Где ж обучился так красовито и грамотно исписывать?

- Много меж двор брожу...

- Людей; немало ходит семо-овамо, да мало кто может не то писать, а и прочесть толково. Пишем!

"...И тогда дерзнул я прекословием пресечь глаголы твои и сказал: "Коя нужда богу беседовать к людям и явитися самому, кроме плотского смотрения. Возможно бо есть и ангела послати да тоже сотворити по воле его". Ужели еще и за это, что я дерзнул молвить тебе встречно, ты поднялся на меня гневом своим и клеветою? И слепым мощно есть разумети, яко не только задняя или передняя при бозе глаголати и мнети, но и единые части не мощно есть не только телесным оком зрети, но и разумным ни мало уразумети... А ты дерзаеши тако рещи, яко Моисей задняя божия видел! Я человек простой, учился буквам единым, дабы мог прочесть и написать что-либо ради своей надобности и чтобы можно было душу мою грешную спасти, а дальнего ничего не разумею и с мудрыми философами и рачителями истины, которые искусны и благорассудны в божественных писаниях, никогда не беседовал... И не дивно, что возможно мне и погрешить, ради моего скудоумия и небрежения, но дивно то, что ты клеветою поносишь меня..."

- Стой, Иван Каменев!

- Слышу.

- А все же изография твоя дивна и мне годна гораздо, что только буду платить тебе? Разве что подарить кую девку? Есть красивые, едино лишь приодеть - от боярских не будет разнствовать, сработаем ей отпускную, объявим в Холопьем приказе(144) и с богом!

- Моя послуга, хозяин, не стоит того, и деться с ней некуда... Вот ежели ты, когда мне будет потребно, пустишь на постой меня или кого от своего имени пошлю тебе, то и благодарствую много...

- Тебя? - Бегичев замахал своим косо исписанным листом. - Да я тебе любую избу во дворе дам, или живи где любо - в горницах.

- Я на тот случай, что у майора ежели шумно будет...

- Кто с бражником маюром уживет? Пьян денно и нощно... жена от него ушла - в дому застенок завел, солдаты, что лишь сумрак, волокут к нему коломничей, кой побогаче... бой, шумство - приходи скоро, а ныне давай кончать!

- Готов!

..."Клеветою поносишь меня, не только..." - пожди, сам себя не разберу! - "не только о сказанном мною, но прилагаешь еще больше и свои умышления, а сам и в малой части не искусен в божественных писаниях, как и шепотники твои Никифор Воейков с товарищи. Сами они с выеденное яйцо не знают, а вкупе с тобою роптать на меня не стыдятся. И все вы, кроме баснословные повести, глаголемые еже "О Бове-королевиче", о которой думается вами душеполезной быти, что изложено есть для младенец".

- Ныне сие пресечем! Я боярину много писывал, да вот нынче лишь до конца все доведу... Глумился в дому своем, я и лаял его... Хорош тем, что породой не кичлив и на брань не сердится... Таких неспесивых бояр мало.

- Подпись надобна, хозяин!

- Подпишу и еще помыслю - припишу. О Никоне припишу. Поклепы одно, Никон пуще - Никона он ненавидит... Никон же меня и примечает мало, его я почитаю, что уложение государево царю в глаза лает - зовет "проклятою и беззаконною книгою". Уложение меня разорило - в гроб сведет. И за старину идет Никон по-иному, чем Аввакум и наш Павел Коломенской... Ну, будет! Идем вкусить чего и водки выпить.

Когда выпили, Бегичев, еще худо проспавшийся со вчерашнего, быстро захмелев, кричал:

- Право, бог тебя послал! Дай поцелуемся, Иван... - Царапая бородой, торчащей клином вперед, Бегичев полез целоваться.

Провожая изографа-борзописца, говорил, пуще кричал:

- Ведаешь немецкий язык, уломаем черта маюра, Никифора кабацкого голову, пущай лишь отчитается с приказом Большой приход(145), - сместим, сяду головой, а ты, друг Иван, со мной безотлучно будешь! И такие дела! Эх, только бы бог пособил, да будет его воля! Кому писали - с глумом говорил: "Садись-де кабацким головой, место веселое!" Сам, хитрец, ведал, что сести не можно - маюра с солдаты ведал и беспорядков не унял Никона для, чтоб государю лишнее поклепать... Маюра в руки заберем, тогда и сести можно!

Каменев ушел довольный. У него на уме было иное...

Сенька, придя в Коломенское и зная, что слухи розыска по Тимошке вернее всего добыть в кабаках, пошел на кружечный двор. По двору кружечного бродили без команды пьяные датошные люди, солдаты и пешие рейтары. Если заходил на двор питух, то окружали его и, вынув из-под полы епанчи фляги, предлагали купить вино чарками. Сеньку также окружили, он отговорился:

- Не за вином иду, послан по делу к целовальникам!

- Ежели лжешь, то наших все едино не миновать!

Среди кружечного двора Сенька избрал самую большую питейную избу, полуразрушенным крыльцом вошел.

В избе стоял густой дым от табаку. Солдаты темной массой облепили длинный питейный стол. Все они курили трубки, редкие пили табак из рога. Сенька вынул свой рог, стал тоже пить табак, чтоб не кашлять от вони едкого табачного и сивушного воздуха. Стены заплеваны, они черны от дыма, сруб избы курной. Большое дымовое окно вверху выдвинуто, из него на питейный стол, занятый солдатами, падали скупые лучи тусклого дня. На столе солдаты играли в карты. В глубине сруба за большой дубовой стойкой четыре целовальника в сермяжных кафтанах, запоясанных кушаками, - за кушаками целовальников по два пистолета. Целовальники хмуры и бородаты.

Служителей Сенька увидал много, они вооружены: кто с топором, всунутым спереди за кушак, у иного и пистоль торчал. Служители вертелись за спинами целовальников около поставов больших с полками, где стояла винная посуда мелкая и лежали калачи. На каждом поставе вверху черная закопченная икона, ликов не разобрать.

За стойкой был прируб и там печь, у печи тоже ютились служители. Вооружение кабацких слуг не обычное, так что боялись грабежа царева вина и напойной казны, по тому же и целовальников много.

- Народ-де в моровую язву дерзкой, да и солдатов тьмытем.

С левой стороны от входа, загораживая лаз за стойку, угнездилась шестиушатная куфа с пивом - у ней шумели питухи, пиво было приправлено водкой. За обруч кади цепью прикреплена железная кружка вместимостью с добрую половину ендовы.

Питухи и кабацкие женки пили пиво, кидая за выпитую кружку деньги на стойку ближнему к кади целовальнику, кричали, когда кружку брали в руки:

- Един круг!(146)

- Два круга!

- Пей! Чту, сколь пьешь, - отвечал целовальник.

У кади с пивом, на крючьях в стене и на веревках, натянутых вверху над кадью, висела заложенная рухлядь питухов. Пропив последние деньги, раздевались, крича целовальнику:

- Кафтан рядной - морх на морх, троеморх! Сколь пить?

- Три круга пей!

- Вешаю лопотье - зри!

- Пей, считаю я... - отвечал целовальник. Иногда с веревки или крюка повешенная рухлядь падала в кадь с пивом, широкая утроба куфы принимала грузную, пропитанную потом грязную одежду, она опускалась на дно...

Питухи, подступая к кади, шутили:

- Глянь, браты, на бабью исподницу! - Чего зреть!

- Да вишь огажена и в пиве утопла!

- Ништо-о! Митькины портки два дни в куфе мокнут, да пиво от того не худче...

- Целовальник подсластил, влил в пойло пивное ендову водки-и!

- То угодник нашему веселью!

- Добро - пиво с водкой, в ем што ни пади, все перепреет!

На стене сруба за стойкой и в углах коптили факелы, дым от них подымался столбами, сливаясь с табачным, люди при свете факелов, как в аду. Многие раздеты до штанов, тут же кабацкие женки, вывалив отвислые груди и закрыв срам чем попало, толпились, пили и обнимались, матерясь, с теми, у кого остались крест на шее да штаны на пояснице.

Медные кресты ошалело мотались на жилистых шеях, как и руки, и взлохмаченные волосы. На грязном, мокром полу спали пьяные, безобразно кривились их лица и рты, когда наступали им на руки или запинались за них.

За стойкой между поставов с посудой висит крупная, замаранная и закопченная надпись. Сенька прочел: "В государевы царевы и великого князя Алексия Михайловича, самодержца всея Русии кабаки не ходити скоморохам с медведи, козы и бубны и со всякими глумы, чтоб народ не совращати к позору(147) бесовских скоканий и чутью душегубных плищей(148)".

Но теперь, когда целовальники в страхе от толпы и солдат, скоморохи в углу питейной избы собрались, звенит бубен, слышна плясовая:

Ой, моя жена не вежливая На медведе не езживала!

На лисице не боранивала, Ох, подолом воду нашивала, Воеводу упрашивала...

Не давай мужу водку ту пить!

Все в питейной избе сумрачно: стены, потолок в густой саже, лица, заросшие до глаз бородами, скупо озаренные огнем факелов... Лишь изредка распахнется с крыльца дверь, проскочит дневной свет, и опять сумрак, да в сумраке том взвякнет ножна шпаги рейтара, шагнет проигравший деньги от стола на избу, и белый блеск его оружия кинет изогнутые полосы на мокрый пол, и снова сумрак. От сумрака почудилось Сеньке, что видит он сон тяжелый... Коротко мелькнуло в его мозгу воспоминание детства и тут же ввязалось прожитое недавно - любовь Малки, страшная смерть отца Лазаря и матери, возненавидевшей его за Никона. Он тряхнул кудрями:

- А ну, тоску-тугу кину! - подошел к стойке, сказал: - Лей стопу меду!

Целовальник, поковыряв пальцем в бороде, спросил: - Малую те ай среднюю?

- Лей большую и калач дай!

Целовальник с постава, где стояли с водкой штофы, достал медную стопу, позеленевшую, захватанную грязными руками, нагнулся в ящик у ног, зацепил грязными пальцами кусок меду, сунул в стопу, подавил мед деревянной толкушкой, налил водки и той же толкушкой смешал. Положил на стойку рядом со стопой калач крупитчатый, густо обвалянный мукой:

- Гони два алтына!

Сенька, подавая деньги, сказал:

- Едино что скоту пойло даешь! Стопа грязная... - И, обтерев пальцами края стопы, выпил мед.

- Ты тяглой?(149)

- К тому тебе мало дела!

- Ормяк на те холопий, а тяглец и холоп едино что скот...

- Бородатый бес, кем ты жив? Народом! И не радеешь ему.

- Всем питухам радить - без порток ходить! - отшутился целовальник, зазвенев кинутыми в сундук деньгами.

Сенька оглянулся на шум у пивной кади, там один питух упал навзничь, лицо его смутно белело в сумраке, из горла, окрашивая седую бороду питуха черным, хлынула кровь.

- Худая утроба! Пиво пил, блюет кровью... Питуха, чтоб не мешал пить, отволокли за ноги. Сенька громко сказал:

- Пасись, люди, то черная смерть, мой отец схоже помирал - борода в крови!

- Детина, не мути народ! - крикнул целовальник.

От питейного стола к павшему с бородой в крови, гремя ножнами шпаги, шагнул рейтаренин, за ним повскакали еще солдаты с криком:

- Волоките ево на двор, а то все помрем!

Сенька пил редко, оттого выпитое его неожиданно взволновало и озлило - сила в нем запросилась к движению, глаза както по-иному впивались в сумрак избы-теперь в дыму под потолком он увидал черную доску образа:

- Везде грозят - царь и бог! Эй, люди, коломничи, кто поволокет палого, всяк помрет! А вот - зрите!

Подскочив к кади, Сенька шестопером выбил уторы, пиво хлынуло на пол.

- Ой, бес! Пить не дал.

- Так! Ай да молодший, - кричали солдаты, вскакивая за столом на скамьи, так как по полу разливалось мокро.

- Зрите на дно кади!

Много глаз уткнулось на дно куфы, много рук протянулось туда и выволокли питухи раскисшее лохмотье.

- Кафтан!

- А во ище! Бабья рубаха с поясом, нижняя...

- Штаны!

- Пусти-ка, там ище есть!

- Полу-шу-ба-ак!

- Ах, сволочь! - закричал рейтаренин. - Чем поит люд крещеный...

- Утопим, товарищи, целовальников в бочках вина-а! - кричали солдаты.

- Остойтесь! - крикнул Сенька. - Пущай ближний к кади целовальник выволокет хворобого...

- Какой те хворобой - мертвец!

- Вот вам его! - Сенька, подскочив к целовальнику, схватив, перекинул через стойку на избу.

- О, черт! - Целовальника солдаты за волосы поволокли на двор, пиная.

Один из целовальников выстрелил из пистолета в дверь на улицу и убежал, крича служителям:

- Спасайте казну государеву-у!

Рейтаренин в ответ тоже выстрелил, попал в полку со штофами, с полки полилась водка, с потолка посыпалась сажа.

- Лови, лупи дьяволов, товарыщи! - хлюпая лаптями, вскочив на стойку, заорал датошный солдат. Спрыгнув, он поймал одного целовальника, волок его за волосы к выходу, другого поймали солдаты и также за волосы утащили на двор. Иные норовили отнять у служек кабацких мешки с напойной казной.

- Маёру гожи, и нам перепадет!

На дворе кружечного появился в черном мундире, с виду капитан в медном шишаке; он, выдернув прямую, тонкую шпагу, шагнул на крыльцо избы, где солдаты громили посуду и отбивали деньги у служек, иные наливали водку в свои фляги, носимые под полой.

- Гоже, продадим!

За забором кружечного, за пряслом звена к слободам, кричал убежавший от побоев целовальник:

- Грабят напойну казну государеау-у! Бей в на-а-бат!

В ближней слободской церкви ударили в колокол, медный звон завыл над посадами.

Черный немчин, капитан, стоя в дверях, крикнул:

- Солдаты, подбери ноги - борзо! Стрельцы с коломничами двор окружат, имать будут.

Когда грабили, Сенька стоял, глядел, он ничего не брал и не пил больше. Теперь на знакомый голос черного капитана кинулся с радостью.

- Таисий, брат!

- Семен!

- Тебя ищу! Заедино чтоб...

- Давно жду - идем! Что это лицо и волосы в саже?

- Стреляли... сажа с потолка, сухая - ништо-о! - Сенька выволок из-за пазухи шапку, отряхнув шапкой кудри, накрыл голову.

- Мекал я, Семен, быть твоей голове под двором князей Мстиславских.

- Это как?

- Поспешай! Слышишь набат? Скажу о том после.

Ночью в моленной, сидя на скамье перед огнем большой лампады, горевшей у образа Пантократора, кабацкий голова писал в Иноземский приказ в Москву: "Боярину Илье Даниловичу Милославскому, да дьякам Василыо Ртищеву, да Матвею Кулакову пишем мы, с Коломны кружечного двора голова Микифор Прохоров с товарыщи: По государеву цареву и великого князя Алексия Михайловича всея Русии указу... Велено мне, холопу государеву, с кружечного двора казну - сборные деньги - сбирати на государя на веру в правду... Ныне в те дни, в которые продавать нам питье не велено - в великий пост, и по светлой неделе, и в успенский пост, и в воскресные дни - салдатского строю служилые люди приходят на коломенской кружечной двор и продают вино изо фляг явно, а в которые дни кружечной двор бывает отперт, и в те дни салдаты, ходячи около кружечного двора, на торгу, и по рядам, и на посаде в слободах на дворах, и на улицах вино продают беспрестанно, а маюр, как и доводили мы ранее сей отписки, от винной продажи салдатов не унимает и во всем им норовит... Многажды с вином к ему салдатов приводили, он их освобождает без наказанья... Салдаты по вся дни собираютца на кружечном дворе в избах, играют в карты, а как салдатов учнут с кружечного двора сбивать, чтоб не играли, и они меня и целовальников бранят и хотят бить... А ныне вот в декабре в шестой день салдаты собрався на государев кружечной двор человек с двесте учали в избах ломать поставы и питье кабацкое лить, и целовальников, волоча из избы, бить кольем, готовы и до смерти... а мы, Микифор с товарыщи, учали бить в колокола и едва государеву напойную казну отстояли..."

Голова приостановился писать, решив:

- Завтра с подьячими в казенной избе перепишем, да послать немешкотно!

Во дворе Ивана Бегичева ближе к тыну со стороны речки Коломенки стоит старая большая изба. Таких изб во дворе много и многие из них заняты полуголодной дворней - холопы Бегичева с солдатами по кабакам озорничают втай хозяина. Таисий, иначе Иван Каменев, эти проделки за холопами знает и Бегичеву не говорит, а потому Ивана Каменева вся дворня любит. В старой дальней избе Таисий упросил Бегичева его поместить, дворянин проворчал:

- Считаю, Иван, недостойным ученого изографа держать, как нищего!

Таисий отговорился:

- Тебя, хозяин добрый, станут беспокоить солдаты майора Дейгера! Они заходить ко мне будут, ближе всего с Коломенки... - и остался, а порядок в избе сам навел.

Из избы, где поместился Таисий, с заднего крыльца два шага до двери в барский заросший сад, из сада такая же малая дверь сквозь тын на речку Коломенку. Таисий чаще ходил в дом не главными воротами, а со стороны речки.

В дверке замок навесил и ключ с собой носил.

Сегодня к вечеру также вошел, привел с собой Никонова беглеца Сеньку, стрелецкого сына.

Сенька покосился на почерневший деисус в большом углу. Таисий пояснил:

- Хозяин этого дома обеднел, за деньги пускал в избу справлять свои службы аввакумовцев - от них и деисус...

Кроме деисуса, на Сеньку неприятно понесло запахом кабака и лохмотьем кабацких горян.

"Ужели мой учитель стал бражником?" - подумал Сенька. Но Таисий был трезв, а кабацкой посуды в избе не имелось, кроме одного зеленого стекла полуштофа водки, стоявшего на столе под образами... Стол липовый, с точеными ножками, без скатерти. На столе, щелкая кремнем по кресалу, Таисий зажег две сальные свечи...

Зашел в избу сам дворянин Бегичев и, трогая завороченную наперед острым клином бороденку, спросил Таисия:

- Сколь долго, думаешь ты, Иван, будут в Коломне грабежи от солдат?

- Я как могу то ведать?

- Ты многое ведаешь, а пуще маюра Дея, да и солдат ведаешь... Не устрашился ли маюр? Уж, я чаю, не единый указ получил он от Москвы - "солдатское озорство унять чтоб".

Звуки набата отдаленно и слабо доносились в избу. Таисий спросил:

- Слышишь ли, добрый хозяин, сполох? А ведомо ли тебе, что на кружечном чинено солдатами?

- Ох, все ведомо, слышу, вижу... а ты бы ему на его песьем языке поговорил страху для...

- Говорить майору лишне есть, ведает он, что государь царь и великий князь всея Русии Алексей Михайлович много иностранцам спущает, а ежели наведут кую расправу, то сыскивать заводчиков начнут у солдат...

- Эх, и не к ночи будь сказано, наш хлеб бусурманы жрут и чуть не в рожу нам же плюют... Из рекомого тобою, Иван, уразумел я, что не время мне бывать на кружечном и учитывать, сколь в день копится государевой напойной казны... Заедино мыслил я и суды кабацкие поглядеть - поставы, кади и ендовы...

- Не время тому, хозяин добрый! А вот, глянь на лавку, мой друг пришел и здоровенек, а я думал - извелся от черной смерти... Вместе росли, заедино богу молились!

- То радость тебе, Иван! Как имя его? Лепотной молочший...

- Лепотной и не лапотной, имя Григорей - не обидься, что приючу его у себя...

- Какая обида? Лишний добрый молодец дому укрепа... Бегичев пошел.

- А выпить есть, вон посуда!

- Нет, Иван, заходи ко мне - ближе старику спать брести хмельному...

- Ну, будь здоров! Казны твоей не схитим и не объедим... - провожая Бегичева сенями, шутил Таисий.

Бегичев только отмахнулся:

- Стал бы я, дворянин, кабацкое дело докучать, кабы разором не зорен?

Бегичев ушел. Приятели, открыв дымовой ставень избы, стали пить табак, заправив два рога. Потом из большой курной печи Таисий выволок две широкие торели жареной рыбы, нарезал хлеба, покрошил в рыбу чесноку, и оба плотно поели, а запили жареное водкой.

Пересели на ту же лавку, только к окну в сад.

- Теперь, Семен, будем говорить... здесь за углы прятаться и в окна заглядывать нужды нет, ушей чужих тоже нету... для того и построй этот избрал...

- Эх, брат Таисий, многому мне еще учиться у тебя... Двери заскрипели неторопливо. Из сеней низкой дверью пролезла объемистая фигура бегичевой домоуправительницы.

- Пришла я - мой Иван, пустой карман, молвил: "Новыйде жилец в дому!" - так я к тому.

- Жалуйте милость вашу, Аграфена Митревна! - Таисий, подойдя, кланялся низко. - По-здорову ли живешь?

- Живу, грех хвалить, маетно... бахвалить нечем, так кажика мне новца-молодца... - Баба села на лавку у двери.

- Гриша, подойди.

Сенька хотел поправить приятеля, но вовремя спохватился: подошел и тоже поклонился пышной бабе.

- Чур меня! Ух ты - чур, чур! Не гляжу боле... - Баба закрыла лицо рукавом распашницы, быстрей, чем надо, поднялась и, сгибаясь, шагнула в сени. Таисий шел за ней, она спешила, он догнал, взял ее за рукав.

- Митревна! Аграфена Дмитревна, чего борзо утекаешь?

- Чур, чур - убегать надо!

- Пошто убегать?

- Да ишь - брат твой ай сват, коего я еженощно во снах вижу, восстанешь на ноги - сон спадет и ходишь да на рожи глядишь... прости-кось, больно он красовит, новец-то...

Таисий, вернувшись в избу, сказал Сеньке:

- Надо тебя, Семен, остричь и лик вапами подчернить, а то куда ни покажись, всюду кучу баб поведешь...

- Вот моя беда!

- Ништо... подмажу, и ладно будет.

- Ты сказал мне на кружечном: "Быть твоей голове под двором князей Мстиславских!"...

- Ты это впервой слышишь?

- Впервой...

- То старое присловье, а пошло оно с тех пор, как дед мой Иван Грозный боярам головы рубил, Лобное место было в Кремле, и надо смекать, что головы бояр катились под дворы тех, кого царь Иван хотел, шутки ради, запугать... Любил тот царь шутки шутить...

Таисий принес из прируба два бумажника, оба разостлал на лавку.

- Голова твоя цела и под боярской двор не пала, так будем спать головами вместе и думать станем заедино...

- Заедино думать и жить заедино, довольно боярам слу "жить!

- Послужи народу! Голодное дело, да все же правое..." Сенька зевнул:

- Эх, и усну же я... почти не спал - шел к тебе...

- Здесь мы цари и боги! Попьем табаку еще, потом спать... Сеньке дремалось. По привычке он сидел во всем своем наряде.

- Скинь кафтан, кольчугу, оружие, сними сапоги. Раздеваясь, Сенька продолжал:

- Почему, брат Таисий, так в миру ведется? Чем бояре и боярские дети красятся, от того малому человеку беда!

- Ты это про себя молвил?

- Да...

- Дура эта баба, как постеля, хоть спи на ней, но тем и опасно, что такие, как она, ничего не таят - что на очи пало, то и на язык улипло... Отселе первая забота - изменить твое виденье! Инако, когда будет о тебе весть к воеводе или наместнику, а приметы в той вести приложены, без того не бывает, и тебя средь ночи хоть на ощупь имай... возьмут!... Нам же много дела - надо народ бунтам учить...

- А как мы за то возьмемся?

- Давай спать... после увидим...

- Еще скажи... ты много сердился, как я в патриарших сенях попа убил?

- Поп того стоил - разбойной, наглой и ярыга... Только с тех пор стал я за тобой доглядывать... доглядел, что ты связался с боярской женкой, что женка та и патриарху люба... а как все проведал, сказал: "Теперь, Сенька, тебе одна дорога - ко мне бежать!"

- Ну, спим, брат Таисий...

Два дня дьякон Иван ждал Сеньку. Ввечеру второго дня к патриаршей палате подъехал возок к воротам с тремя отроками из Воскресенского монастыря. За возком конный патриарший - боярский сын Васька. Он, войдя в сени большой крестовой палаты, подал дьякону Ивану грамоту от патриарха.

По чину принимая грамоту, дьякон перекрестился и печать патриаршу поцеловал, а у гонца спросил о здоровье.

Боярский сын сказал:

- Отец Иван, в грамоте что указано - не ведаю, отроков же прими, а я за Кремлем буду, лошадь устрою... Лошадь моя, и на патриаршу конюшню ставить не велено... Дня три годя наедут достальные дети боярские.

- Поди, сыне, отроков улажу. Поклонясь, боярский сын удалился. Дьякон, развернув грамоту, читал:

"Так-то ты, плешатый бес, невежничаешь перед господином своим святейшим патриархом, что скаредное чинишь - веете мне, что ты сводником стал и боярыню Зюзину в патриаршу палату манишь для Семки, и спать ей даешь, и ночи она проводит с ним! Гляди, жидковолосый, как бы мой посох большой иерусалимский по твоим бокам гораздо не прошелся?... Нынче же, получив эпистолию мою, без замотчанья, не мешкав, бери Сеньку того со стрельцы к палачу и куйте в железа, да руки чтоб безотменно были назад кованы, да колодки дубовые, палач Тараска то ведает, кои крепче, на ноги ему и на цепь посадите...

Юнцов монастырских устрой, овому ведать ключами от сеней и ему же в хлебенной келье быть... овому в ризничной... Тому же, который млад, у спальны быть. Учреди все и пасись гнева моего... Никон".

Бумага задрожала в руке дьякона, он, стоя у большого подсвечника-водолея, подпалил грамоту, клочья горевшей бумаги потопил в воде ночного светильника, пошел к себе и по дороге привычно вслух сказал:

- Вот, боярыня Малка, посул замест жемчугов! Глазата, хитра... только и за тобой уши чуют, а очи блюдут...

Патриарх, перед тем как уйти в "спаленку", сидел в своей малой моленной за столом, покрытым красным бархатом. Перед ним серебряная чернильница, серебряная ж песочница и лежали чиненные лебяжьи перья. Бумага, клей для склеивания столбцов, печать патриарша тут же.

В углу большом и на стенах много икон письма его дворозых патриарших иконников.

Видные из образов: "Спас златые власы" - копия из Успенского собора, "Всевидящее око" и "Аптека духовная".

На передней стене между двух окон, закрытых ставнями, со слюдяными расписными в красках с золотом узорами, часы, тоже расписанные золотом, с кругом, который, двигаясь, подставлял под неподвижную стрелку славянские цифры; теперь стрелка стояла посередине букв "Bi" - по-нашему "полуночная".

Дьякон Иван внес патриарши любимые сапоги - красные сафьянные, с серебряными скобками на каблуках. Перекрестился, нагнувшись, стал переобувать Никона.

Подставляя ноги для переобуванья, Никон писал. Кончив писать, сказал:

- Ну-ка, сводник из патриарших причетников, доведи о своем новом звании - как сводил, поведай?...

- Святейший патриарх, сводить не надо было - боярыня Малка с видов ополоумела, прибежала сама, черницей ряженная, кричала: "Где он?!", а Семена не было, я сказал: "Нет его!", так она в лице сменилась и зашаталась, готовая упасть... Пожалел - в том мой грех, проводил в келью...

- В мою ложницу свел ее?

- Нет, святейший господине, твоя спаленка чиста от блуда.

- Чиста ли нет, о том от седни закинем глаголати... Потом пришел Семка?

- Семен отлучался к родным его, а перед тем шел выполнить твою волю к боярину Морозову, да боярин, едино лишь лаяя тебя, святейший, образа снять не дал и лист твой патриарший подрал, а обозвал он тебя, государь, мордовским пастухом и грозил, "что-де обиды этой не прощу!".

Никон нахмурился, взял перо и, что-то записав на бумаге, сказал:

- Ныне же отлучу от церкви, не свестясь с царем, бояр Морозова Бориса и Стрешнева Семена! Оба того давно ждут...

- Сенька, святейший патриарх, был отрок усердный к твоим делам...

- Чего сказываешь - ведомо мне...

- Послушный, не бражник и не зернщик. Ночью той же, когда боярыня его ждала, оборотив, избил четырех лихих, кои у большой крестовой с лестницы вырубали окошки... Опас нам был смертный - Кремль горел, и Фролова в ту ночь рушилась, - и нам бы без Семена однолично гореть... и был ли я без него жив ай нет - не вем... После, как парень отвел беду, спас мою жизнь и твое добро, - я и свел их... в том прошу прощенья... сказал, помню: "Грех примаю на себя!", и ныне готов казниться или миловаться тобой, господине...

- И надо бы в большую дворовую хлебню посадить тебя на цепь, да прощаю, ибо много к тому тебе искушения не будет!

Дьякон земно поклонился Никону. Патриарх в раздумье продолжал:

- Узнав про твое и Малкино воровство, я воспылал гневом... но, помолясь, позрел в душу свою, и глас, укоряющий нас за грехи, дошел до ушей моих: "Ты, блудодей и пес смердящий, - кто вина сему греху? Ты! Ибо нарушил обет святителей и замарал мерзостью любострастия своего ложе праведников..."

Никон поднял голову, глядя в угол на образ Спаса, продолжал:

- Бес, живущий в теле с костьми и кровью, вопиет о наслаждениях скаредных, миру слепому данных, а тот, кто, восприняв сан учителя духовного по обету мнишескому, зане не оборет молитвой того беса - причислен есть к сонму сатанинину!

Патриарх встал, заходил по малой крестовой шагами высокого человека, отодвинул с дороги налой, крытый черным, с книгой, и, опустив голову, заговорил снова:

- Отныне бес, прельщающий меня, изгнан! Враги мои будут пытать и искушать тебя, моего келейника, ответствуй: "Патриарх призывал боярыню Зюзину Меланью как врач духовный..." Вот он!

Патриарх перстом руки указал на образ большой, аршинный в квадрате. На нем было изображено: высокие шкафы справа и слева, между ними стол, за столом на правой стороне инок в черном, в мантии и клобуке, на левой стоит Христос. На ящиках шкафов надписи: "Терпение", "Чистота духовная и телесная", "Благоприятство", "Кто же сея любви совершитель, токмо распятый на кресте", вверху мутно, в мутных облаках благословляющий Саваоф. Внизу от темного фона с изображением отделено светлым и по светлому крупно написано: "Аптека духовная, врачующия грехи", дальше мелко идет повесть о том, для чего пришел сюда инок.

Пройдясь по моленной, патриарх сел к столу.

- Скажи, Иване, что имал с собою Семка?

- Святейший патриарх, дал ему я пистоли, коими ты благословил его...

- Еще?

- Еще взял он шестопер золочены перья и пансырь, юшлан короткий.

- Юшлан пластинчат, такого не было... Казны не имал ни коей?

- Сундуки в палате с казной твоей, господине, я запечатал, как лишь ты отъехал, казначей сказался больным, ушел в тот же день и, должно, извелся... нет его, а Семен не мздоимец - ушел от нас, видимо, навсегда!

- Оборотит - далеко не уйдет... Конюший как?

- Прежний, святейший господине, помер, я указал встать к тому другому старцу, справа сбруйная цела, и кони твои здоровы.

- Добро...

- Дворецкого ты с собой увез, а дети боярские и стрельцы с тобой же в пути были, пошто не вернулись все?

- Наедут все - не вопрошай, ответствуй! Нищие в избах есть?

- Нищих жилых угнал, а пришлых не звал...

- Чинил, как указано... Не время нищих призревать, когда сами пасемся гроба! Московский князь Иван Калита по три раза подавал мзду одному и тому же нищему, полагая в нем самого Христа... Мы уж в то устали верить, а вот татей и лихих людей поискать среди убогих не лишне!

Свечи на столе нагорели, а в подсвечниках-водолеях перед образами восковые дьякон заменил на ночь сальными. Патриарх встал:

- Пойдем, раздень меня и отыди - утомлен я зело... Дьякон, взяв в шкафу из угла атласное вишневое, отороченное соболем одеяло, пошел за патриархом.

У порога "спаленки" лежал в крепком сне послушник, вывезенный недавно из Воскресенского, патриарх тронул его сафьянным сапогом:

- Страж добрый! Эй, пробудись... Но юноша лишь мычал и почесывался.

Дьякон Иван отволок его за ноги с дороги. Входя в спальну, патриарх, перед тем как молиться, еще приказал:

- Иване, заутра же учини парнишку строгий наказ: одежду менять чаще и мыться довольно...

- Исполню, святейший патриарх!

Утром рано патриарх, одетый в шелковую ризу, после обычного домашнего молитвословия сидел у стола и при свете масляного шандала выкладывал цифры расходов на листе, склеенном в столбец(150). Перестав исчислять, прислушивался к пению за стеной обучаемых монастырским старцем певчих... Большие подсвечники-водолеи воняли салом, шипели, догорев доводы, и гасли. У образов становилось темно. Никон перевел глаза на боярина Зюзина, сидевшего за столом против патриарха.

- Так, так, Никита Алексеевич.

- Да... так, святейший друг великий патриарх... и я его, холопа, втолкнул к медведю в лапы...

- Так! А он что?

- Да что! Медведя убил, ушел - сила его равна моей...

- Он не холоп, вольной парень, боярин Никита, а сила его неравна гораздо твоей... Пошто же торопливо и гневно чинил так?

- А еще как, святейший друг! Холоп ложе имел с моей женой, то я изведал потом до-тонку... любуючись, издевался...

- Не впервой он издевался над честью твоей - извещал и я тебя.

- И над твоей, государь святейший патриарх!

- Моя честь пребудет со мной... Внимай мне, боярин Никита, отныне честью с тобой жить будем розно... От сего дня Малку-боярыню не ведаю как мою духовную дочь... ее врачевал я, как Христос пришедшего к нему инока. - Никон показал боярину на образ "Аптека духовная", тонущий в сумраке стены. - Спасал ее, помазуя священным елеем, мысля отогнать от жены опалявшего ее духа сладострастия...

Боярин гневно нахмурился, зная за святейшим другом иное кое-что с его женой, но про себя гнев смирил и умолчал без поперечки.

- Чтоб изгладить память мнимых грехов моих и возвеличить славу мою, я тебе, боярин, поручаю дело: заготовить, сколь потребно будет, извести и кирпичу на стены новых палат, а также строевого лесу на мосты к тому строенью. Зреть построй будешь вкупе с моими патриаршими старцами... Брусяную хоромину патриархов умыслил срыть... Кое из Воскресенского, а пуще с Иверского монастыря переведем каменотесцев, плотников и скоро воздвигнем на даренном мне государем царем, моим собинным другом, месте кирпишные теремы. - Никон гордо над столом, слегка вытянувшись, поднял голову и вознес вверх правую руку с лебяжьим пером:-Мои палаты вознесутся превыше царских, ибо нашей славой цари опекаются, яко солнцем! Святительской благодатью нашей. Чтем в харатеях, как первые князья московские твердили сей град... Для укрепы стола своего княжого манили и одаряли митрополитов... Отселе и царская слава идет, а до святителей приходу над Москвой Владимир и Тверь были почетней...

Боярин сидел угрюмый, втянув всклокоченную голову в расшитый козырь парчового кафтана. Через жену он имел немалое влияние на патриарха: "И вот - все рушилось!"

Никон догадывался, почему хмур боярин, ласково взглянул, сказал:

- Не тужи, друг мой, Никита боярин, не печалуйся за жену... в дружбе моей к тебе пребуду неизменным...

- Много обрадован тобой, святейший господин.

- Денег тебе дам довольно на построй. Казна моя не расхищена есте... В новых палатах возведем не по-прежнему... перво: верхний сад на смоляном помосте сгнил и завсе гниет... сыроток идет в потолки, портит подволочную живопись... по-старому устроить тот сад - будет то же, а мы разведем сад внизу. К ему лишь чердаки прибавим, вишню ли, груши, мак и другое как было, садить укажут садовники... Теперь для построя нового у меня в Иверском есть строители искусные... делали они для приезду великого государя в Новый Иерусалим(151) как по-писаному скоро - ужели же ныне замешкаем? И повторим мы с тобой, Никита Алексеевич, время царя Бориса, когда он Иванову колокольню(152) поднял...! Мы же разоренному и застращенному черной смертью люду вложим в уста и сердце радость - с работой хлеб и деньги дадим!

Никон встал.

- Теперь, боярин, прости - звонят к службе... Иду в Успенский, за обедней отлучу от церкви Морозова и Стрешнева за их смуту противу меня... Сенька чтет на главы в дому своем мерзкое измышление пьяниц попов заштатных и скоморохов "Праздник ярыг кабацких(153)", Морозов же возлюбил кальвинщину, да зримо тянет к латынщине - свейцы его други, немчины.

Боярин тяжело поднялся, взмахнув рукой сверху вниз:

- Ох, поопаситься бы тебе их, святейший патриарх!

- Что молвишь - озлю?

- Истинно то и скажу!

- Препоясанному мечом славы, носящему клобук и мантию святителя должно наступить на змия главу и василиска!

Зюзин благословился, поцеловал руку патриарха и, отойдя к дверям моленной, встал:

- Так, не мешкая, пошлю доглядывать обжиг известки и кирпич готовить.

- Начало твое, боярин, благословляю... Никон перекрестил воздух.

В Успенском соборе продолжали звонить к службе. Патриарх пошел облачаться, но с дьяконом Иваном вошел в моленную патриарший подьячий, крестясь и кланяясь. Никон вернулся к столу:

- Напиши, Петр, воеводам - ты ведаешь кому куда, - а пиши грамоты так: "По указу великого государя святейшего патриарха всея Русии Кир(154) Никона... приказано имать убеглого его человека Семку, стрелецкого сына московского". Приметы его, Петр, тебе ведомы?

- Знаю его на лицо, святейший патриарх!

- Приметы испиши, лета тож:

"...покрал тот Семка, будучи слугой у святейшего патриарха, перво - шестопер булатной, другое - два пистоля турских малых, третие - панцирь короткий, подзор медяной, тот панцирь без зерцала. Изымав утеклеца и оковав, вести к Москве на патриарш двор под караулом".

- Седни же исполню!

- Испишешь, печать наложи, и разошлем по воеводам с детьми боярскими. Иди! Да... мешкай мало... окончу молебствие - пошли ко мне сюда же в малую моленную стрелецкого голову...

- Будет сделано, святейший господине.

После службы в Успенском соборе дьякон Иван, придя в свою келью, развернул сафьянную тетрадь, где стояло "На всяк день", записал:

"А. В сей день святейшим патриархом указано боярину Никите Зюзину готовить кирпич на новые палаты патриарши...

Б. В сей же день в Успенском соборе святейший патриарх Кир Никон всенародно отлучил от церкви бояр: Семена Лукьяныча Стрешнева и Бориса Ивановича Морозова.

В. В сей же день святейший патриарх указал патриаршему подьячему Петру Крюку написать воеводам - к поимке чтоб и возврату к Москве Семена, любимого моего. От сей день Семен причислен к татям и разбойному сонмищу гулящих людей... Пошли ему, всеблагий владыко, невинному отроку, покров и защиту - аминь!

Г. И ныне к святейшему господину нашему пришел голова стрелецкий, чтоб на Коломну стрельцов нарядить".

На крестце был харчевой двор, но от солдатской тесноты хозяин двор покинул.

Солдаты с разрешения майора Дейгера устроили в бывшем харчевом Съезжую избу. С вечера, после барабанного бою, всю ночь заседали - чинили суд над посадскими и попами, чернцов тоже не миловали - волокли.

На дворе жгли огни - в избу все не вмещались, и хотя зима малоснежная, но было студено.

В огонь кидали от построя что попало на глаза: гнилые столбы тына, окружавшие обширный двор, колоды, ясли, ворота конюшен и даже двери из сеней в избу, чтоб не мешали широко ходить, искололи в огонь.

В углу избы стол большой, божницы и образов нет - в огонь пошли, висит только медная лампада.

За столом, замещая избранного слободой дворянина, сидит Иван Каменев, рядом с ним за старшину слободского рейтар, перед ними оловянная чернильница, гусиное перо и лист, склеенный из полос бумаги. У рейтара под рукой два пистолета. Перед черным немчином-так зовут солдаты Ивана Каменева - на столе его медный шишак. Черный узкий мундир застегнут глухо на все медные пуговицы. С правого плеча к левому бедру ремень, хотя шпага висит на поясном ремне. Сверх мундира черная же баранья шуба. Рейтар в броне, в шишаке, тоже медном. Шишак застегнут ремешком у подбородка.

Среди избы столб, а вместо матиц от верха столба веером во все стороны идут и упираются в потолок закопченные курной избой подпоры. Низ столба в четыре угла обит на сажень вверх досками. В сторону стола на столбе деревянный темный крест, шестиконечный, с адамовой головой у рукоятки. Под крестом ящик с накинутым на него черным кафтаном, то - налой. На тот налой солдаты добыли требник. Черный немчин требник подрал, раскуривая рог с табаком, сказал:

- Не боярский суд - наш, солдатский, и честь будем горянский плач...

Солдат Шмудилов, поставленный у креста, потихоньку говорил солдатам:

- Еретик, потому церковное хулит...

Черный немчин на налой кинул тетрадь в пергаментной обложке, а на ней писано: "Слезно восхваление кабаку государеву".

Воздух в избе пахнет застарелым дымом и потом.

- Эй, солдаты, огонь пора...

По голосу черного у дверей с треском загорелся факел. Другой, раскидывая искры, вспыхнул между окнами со слюдой в оловянных окончинах.

- Разбрелись, господине капитан, посады... слободы тож... Нам ту сидеть прибытку мало... - говорит Каменеву рейтар.

- Правда твоя, служилый, а все же пождем...

- Ежели женок опять поволокут солдаты, так же с ними?

- Так же, чего обижать солдат? Посадские жены величают нас грабителями и всякое скаредство чинят... с ними по-ихнему будем!...

- Ну, так я стану строго судить!

В избу с шумом и топотом солдаты втащили толстого посадского в дубленой кошуле, в сшивных с узорами валенках, в бараньем треухе.

- Вот, господине капитан и все товарыщи, лаетца, не идет... гляньте брюхо... вспороть ему, пуд сала мочно вынуть...

- Бедные мы коломничи! Куда волокут? Пошто? Кому учинил зло? Не вем!...

Солдаты шумели, присвистывали, рейтар крикнул:

- Гей, тихо, судить будем! В избе примолкли:

- Торговой?

- Торгую мало... - посадский, сняв треух, поклонился.

- Сколь имеешь торговли?

- Было три ларя на торгу - ныне один...

- В день от него прибытку сколь?

- Купят мало... вас, солдатов, народ бежит...

- Пущай! Сколь давать будешь на день государевым служилым людям?

- Век такой налоги не знал и дать што не ведаю!

- От седни ведай! Три гривны день.

- То много... мал торг!

- Давай две!

- Мало торгую... много так!

Дуло пистолета зловеще и медленно подымается. Посадский втягивает голову в воротник кошули и приседает.

- Гей, товарыщи, пущай он даст клятьбу! Солдаты кидаются к посадскому, волокут ко кресту.

- Будь сговорной или смерть у порога! - тихим голосом советуют.

Оробевший посадский с трудом различает крест на столбе - у него рябит в глазах.

- Клянусь святым крестом, что ежедень буду исправно платить служилым людям...

- Две гривны! - кричит рейтар, с треском взводя кремневый курок пистолета.

- Две гривны! Клянусь... - почти шепотом от страха говорит посадский.

- Клади задаток и будешь безопасен!

Посадский, держа шапку в зубах, идет к столу и из пазухи вынимает кису, платит вперед за неделю.

Рейтар макает перо в чернильницу, пишет для виду, спрашивает:

- Имя твое?

- Тинюгин... Петр Федоров сын...

- Шмудилов! Читай торговану отпуст.

Бойкий солдат с вороватыми пьяными глазами хватает с налоя тетрадь, читает звонко по-церковному: "Ныне отпущаеши с печи мене, раба своего пузанку... еще на кабак по вино и по мед и по пиво по глаголу вашему с миром!... Яко видеста очи мои тамо много пиющих и пияных..."

Посадский, вынув из зубов шапку, не надевая ее, крестится, подходя к дверям.

- Солдаты, проводите безопасно торгового к десятскому слободы... - приказывает громко черный немчин.

Посадский исчезает в сенях.

Спустя мало с хохотом солдат и бабьим визгом в избу втащили толстую, приземистую бабу. Она в сапогах мужских, в полушубке, поволоченном рыжим сукном, поверх полушубка теплый плат с кистями до пояса.

- Во, браты, Кутафья, уловил-таки - взопрел да приволок... - кричал тощий датошный солдат в сером тягиляе стеганом и в лаптях.

- Хто такова?

- А наша хозяйка, где мы во двор господином маёром ставлены.

- Чем перед тобой повинна?

- Да завсе лает нас, солдатов, скаредно, родню мужню зовет на нас - сбить со двора штоб...

- А ты тут у чего есть, коли она всех лает?

- Рухло мое кое в огонь шибла, особно лает меня...

- Што платишь за бесчестье солдату?

- А нету у меня ничего! А и было бы, то такому возгряку - шиш!

- Язык у тебя колючий - вот стрелю! Башка полетит за порог! - грозит рейтар, берясь за пистолет.

Баба пугается:

- О, не стрели, отпусти душу на покаяние...

- Деньги есть заплатить рухло, кое пожгла?!

- Нету ни пулы, да лжет он, возгряк!

- Ты што получить хошь?

- Она, товарыщи, Кутафья, заплатить может!

- Чем? - спрашивает черный немчин.

- Сами, товарищи, сведомы - чем, коли денег нету - в подклет со мной, а там получу...

- Было бы с кем иттить! Ни кожи, ни рожи - я, чай, мужняя...

Рейтар молча подымает пистолет.

Баба кланяется, вязаными рукавицами закрывает лицо.

- Ой, отпусти душу!

- Не убудет тебя - поди в подклет, а то и на неделю запрем!

- Ну, ты, бес лапотной, пойдем коли... терплю страх смертный.

Солдат с бабой уходят в подклет, где за сломанной переборкой клетей много. Мало спустя выходят, баба отряхивает полы полушубка.

- Кланяйся судьям! - советует солдат.

Баба кланяется, особенно низко тому, кто кажется ей главным, тому, кой с грудей до пупа закован в броню, и пистоли у него под рукой.

- Простите, только пущай, коли замест мужа стал да от дому уволок, проведет в обрат - наш он, постоялец...

- Его воля - пущай!

По двору бабу провожает много солдат, зубоскалят:

- Мерой-то сошлись?

- У, беси, вам кое дело? - смело огрызается баба. Солдат уводит ее за ворота, остальные, придя к огню, где играют в карты, говорят:

- Нешто отбить у его бабу? Сабли нет, един лишь пистоль...

- Со своим бой маёр строго судит!

- Жаль... баба-т ядреная!

Меж тем на Съезжую волокут попа.

- Поди, батько, поди, ругу платят...

- Наг, яко Адам в раю... глаголал, не имут веры - тянут... Поп в черной однорядке, видимо, чужой. Солдат, который приволок попа на Съезжую, смущенно говорил:

- На улице тма! Волок - чаял, с молебна поспешает...

- Сними с него скуфью! - говорит рейтар, отодвигая пистолет. - Попа бесчестить добро, да камилавку не топтать ногами... на то есть "Уложение государево".

С волос попа, спутанных и грязных, солдат снимает скуфью, кладет на стол.

- И скуфья драна! - говорит он.

- Пущай у креста клятьбу даст, что дать может, - говорит рейтар.

Попа подвели к налою:

- Клянись, што имешь!

Поп, поклонясь кресту, помотал рукой:

- Клянусь честным крестом, что наг, яко Адам, и гол, как Ной пред сынами своими!...

- Шмудилов, чти отпуст.

Солдат начинает тараторить с тетради. Поп звучно высморкался в кулак, очистив нос, сказал:

- Так это же наше московско, со Спасского крестца! - Громче и грамотнее солдата на память начал басить церковно: - "Что ти принесем, веселая корчмо? Каждый человек различны дары тебе приносит со усердием сердца своего: поп и дьякон - скуфьи и шапки, однорядки и служебники... чернцы - манатьи, рясы, клобуки и свитки и вся вещи келейные... Служилые люди хребтом своим на печи служат, князе и бояре и воеводы за меду место величаются... Пушкари и солдаты тоску на себя купили - пухнут, на печи лежа, сабельники саблю себе на шею готовят... тати и разбойницы..."

Солдат Шмудилов прекратил славословие кабаку, извернувшись, закинул подол однорядки попу на голову. Под рубищем обнажилось грязное тело, зад, замаранный навозом и сажей.

Рейтар ударил дулом пистолета по столу:

- Пошто горян волочите?! Вон попа!

Попа быстро вытолкали из Съезжей, так же быстро кто-то сунул ему на голову скуфью.

Черный немчин за столом встал, поднял со скамьи шубу, накинул на плечи, сказал рейтару:

- Товарыщ, справляйся один - выйду я...

- Иди, господине...

Черный вышел во двор. Вслед за ним, крадучись по стене, шмыгнул солдат от креста Шмудилов. Черный немчин вспомнил Сеньку:

- Ужели здесь не будет? Должен прийти в избу... Солдаты у огня забавлялись кто как мог - иные курили трубки, иные балагурили, пили водку, а которые азартны, те играли в карты.

Черный немчин придвинулся к огню, сел, сказал громко:

- Эй, солдаты, хотите ли знать, как едят бояре? Как кушаете вы - говорить не буду.

- Еще бы! Сказывай про бояр... чуем.

- Солдатцка ёжа знамая...

- Хлеб, вода, то и солдатцка еда!

Черный немчин вытащил из кармана шубы длинный лист, мелко исписанный.

- А ну, чти, как едят бояры?

- Слышьте все!

- Чти, чуем!

- Вот, солдаты, как по приказу царя кормят иноземных послов!

"На приезде послов по памяти из Посольского приказу от великого государя отпущено: С сытного двора(155) вина двойного пять ведр.

Вина доброго дворянского - романеи, олкану - по пять ведр.

Медов - малинового, вишневого по три ведра..."

- Стой, черный немчин, человекам-то скольким?

- Двум!

- Да што ты?!

- Не лжешь?!

- Выписка подлинная из дворцовых приказов - печать зрите - печать дьяка Ивана Степанова.

- Верим, чти дальше!

- "Патошного меду с гвоздикой и патошного другого десять ведр!

Двадцать ведр цыжоного...

С кормового двора сырьем пять стерлядей, две белые рыбицы...

Пятнадцать лещей на пар и в уху.

Десять щук на пар.

Десять судаков, пятнадцать язей...

Три щуки колотые, живые...

Белужка свежая, осетрик свежий же...

С хлебенного..."

- Да ужли все такое двум сожрать?

- Двум, солдаты! Слушьте еще...

- Чуем, дивно нам, как жрут!

"С хлебенного три хлеба ситных, по три лопатки в хлеб..."

- Три лопаты сажальных? Такой хлеб в нашу печь не влезет!

- "Три калача крупичатых, по полулопатки в калач...

Еще три блюда оладий с патокою, три блюда пирогов пряженых с горохом... Три блюда пирогов со пшеном сарачинским да с вязигою... Три блюда карасей со свежею рыбою..."

- Все ли там? Есть захотелось!

- Чуйте дальше! "Да им же отпускано понедельного корма с того числа, како к Москве пришли, первому и второму послу: С сытного первому - по десять чарок на день вина боярского с зельем человеку... Третьему по восемь чарок да им же - романеи, ренского, медов малинового, смородинного, обарного по три кружки, паточного с гвоздикой по ведру в день, паточного цыженого по ведру же. Пива доброго по два ведра на день человеку... Дворяном их..." - Умолкни, черный!

- Чего испугались?

- Тошно чуть!

- Лишнее перекинем! Чел вам, что шло с сытного да хлебенного, а вот жалованное от царя...

- Бодем его в гузно! Чти же, что от царя...

- "А как послы отъехали на посольский двор и по указу царя послан к ним стольник со столом, а в столе отпускано: С сытного по две кружки вина тройного, три кружки на человека вина двойного, романеи по три кружки, ренского шесть кружек, малмазеи шесть кружек человеку. Меду вишневого ведро, меду малинового ведро, меду обарного..."

- К черту-у! Перекинь на пряженину...

- "Ковш вишен в патоке, ковш яблок наливу в патоке ж..."

- И не обожрутся беси-и?!

- "Да в бочках - четыре ведра вина боярского с зельи... пять ведр вина с махом(156), пять ведр меду патошного легкого, пять ведр пива..."

- Эй, немчин, перестань!...

- Валяй дале! - кричали датошные люди, сорвав с голов железные шапки, стуча ими по бревнам костра.

- Это все с нашей шеи идет!

- Чти, черт их побери, брюхатых!

- "С кормового..."

- Дуй, чего еще дали им!

- "С кормового лебедь под скрыли, жаравль под шафранным взваром жаркой, две ряби окрашиваны под лимоны, куря рознимано по костям под огурцы..."

- В брюхе ноет, черт!

- "Куря жаркое, рознимано по костям под лимоны, тетерев окрашивай под сливы..."

- Издохнешь на месте, чуя такое...

- "Утя окрашивана под огурцы, косяк буженины... лоб свиной".,

- Ужо дадим крошеной лоб боярской в каше!

- "Лоб свиной под чесноком, гусь, утка, порося жаркие... куря индейская под шафранным взваром... блюдо сандриков из ветчины, почки бараньи большие, жаркие... середка ветчины, часть реберная говядины жаркой... гусь, утка под гвоздишным взваром, ножка баранья в обертках..."

- В онучах, что ли?!

- "Куря рафленое, куря бескостное, куря рожновое, гусь со пшеном да ягоды под взваром. Куря в ухе гвоздишной, куря в ухе шафранной, куря в лапше, куря во штях богатых, куря в ухе с сумачом..."

- Закинь, немчин! С досады кой еще и убьет тебя...

- Убить и надо, супостата государева!

Услыхал Иван Каменев как будто знакомый голос солдата Шмудилова.

- Бейте иных, кто вас морит на сухарях, а чужеземцев кормит до упаду!

- Так ведь то от великого государя!

- Откуда все собирают на корм царю?

- От нас - то верно... только так из веку идет.

- Пусть из веку, только ваши руки в крови от работы, а бояре и боярские дети считают за бесчестье руки марать работой... Сказано в книгах: "В поте лица будешь есть хлеб!", а разве же бояре потом добывают хлеб?

- Палочьем замест пота!

- Кнутьем!

- Правежом!

- В ком сила царская? - спрошу я.

- В князьях, воеводах, наместниках!

- Лжете или не понимаете - в вас, мужики! Из вас, солдаты, без солдата и воевода едино что баба на печи! Куря во штях едят, а где берут?

- У нас на дворе!

- Правда, черной немчин!

- Солдаты, связать черного "по слову и делу государеву" и воеводе дать! - еще раз услыхал Иван Каменев из темноты двора хотя и измененный, но уже явно голос Шмудилова.

От огня на голос в темноту крикнули:

- Ты дурак! Тронь-ка ево, он свойственник маёру-у!

- Маёр Дей, он те свяжет!

- Солдаты, я и четвертой доли не чел вам о кормах послам... сказывал неполно, что отпускано от царя... что дано дворянам при послах не чел, но к голоду и правежу вы привыкли - одного паситесь! День-два годя придут стрельцы имать и судить вас за кабаки и попов... будут искать среди вас заводчиков!

- Пущай придут! Стрельцов расшибем и пищали на них оборотим.

- Стрельцам на Коломне не быть!

- Берегись! Стойте меж себя дружно.

Иван Каменев встал с чурбана, где сидел, пошел в избу. В избе был Сенька, рейтар с ним тихо о чем-то говорил.

- Семен, двинься на край скамьи.

Сенька, уступив дорогу, передвинулся. Каменев сел.

Рейтар тяжелой рукой взял перо, стал писать, норовя свой почерк приблизить к полууставу. Он ничего не слыхал и никуда, кроме бумаги, не глядел.

Таисий - Иван Каменев - придвинулся к Сеньке, тихо сказал:

- Позовут солдата... встанет у креста. Надо убрать его - сыщик, иначе нам не быть!

- Понимаю...

- Рейтар, судья. Рейтар поднял голову:

- Чую, капитан!

- Как ближний и верный нашему делу, ты должен вести порядок! Прикажи Шмудилову быть у налоя...

- Верно, капитан! Эй, позвать Шмудилова!

Солдаты от дверей протеснились в сени, в дверях сеней раздались их голоса:

- Шмудило-о-в!

- Слышу-у!

- В избу зовут!

- Иду-у!

Солдат с вороватыми глазами, трогая на голове железную шапку и запахивая тягиляй, пролез к столу.

- Ко кресту стань! - приказал рейтар. - Не убегай - може приведут кого...

- Крест - ништо! Отпуст срамной...

- Делай!

- Чую, встаю. - Солдат встал у налоя. Сенька, поклонясь Каменеву, вышел из избы.

В избу к Бегичеву Сенька вернулся ночью. Таисий не взглянул на него, он угощал водкой старика пономаря ближней церкви. Старик сидел за столом в большом углу, Сенька на лавке близ стола.

- Я, Иванушко, ой чуток! Примерно кочет шевельнет крылом на седале, ай ветер веревкой язык колоколо шорнет, и сплю, да чую... А тут, как залез на свое верхотурье, покрестился, концы нащупал, звонить хотел и чую - Москва звонит, попраздничному звонит, давно такого звону не бывало... Э, мекаю, надо к Иванушке брести - просил. Я рад и он-де рад будет! Патриарх оборотил, а то паству кинул на сколь время... от черной смерти заступа - помолит, покропит, пройдет, може, напасть... сказывают, утихать стала.

- Пей еще кружку, дед Дмитрий!

- Пошто не выпить? Я чай русской, не кукуй(157), аль кто - русской, значит, коли подносят, пей, еще почествуют - пей! А вот гляжу - твой постоялец пришел - лик в крови... ужели имали его лихие, альбо солдаты?

- Пей, чего на моего постояльца зреть! Места ему чужие, по темноте ежедень землю носом роет...

- Упал? Ну, за здоровье! Пью... хлебца опять с чесночком дай! Так... хи, я вот старой и хмельной бываю, да ночью дорогу ногой гребаю, не убреду в яму - не-е-т!

Таисий взял со стола одну свечу, подошел к Сеньке:

- Умойся, бери огонь.

Сенька отошел в сени к рукомойнику.

- Может, дед, тот звон не патриарший, а к празднику? В Москве что ни день - звонят какому-либо святому...

- Сумнителен ты? Так вот те сказка: день спустя, век такого не бывало, солдатёнко забрел - шапка железна, тягиляй с воротником стеганый, зрю датошный, как есть! "Пусти, гыт, дедушко, на колокольну..." - "Пошто?" - вопрошаю. "Да позреть, не шлет ли де патреярх стрельцов на Коломну". - "А зачем они, стрельцы?" - "Ты старой, пошто знать тебе?" - "Так, говорю, мне знать не надо и тебе на колокольну не надо!" А он смеетца... Пригляделся - узнал: московский человек, на Земском дворе в ярыгах служил... вон ты хто! "Ну, поди, коли знаемой..." Расстегнул, скинул тягиляй и в кафтанишке полез - значит, верно учуял, патреярх! До пономарьства, Иванушко, был я дворником на постоялом, и ярыги к нам забредали... В пономарях не быть бы, да на постоялый церковники хаживали пропиваться... Хозяин-от в тай корчму держал, а дьякон сколь раз в той корчме спускал с себя все до креста, и я ему платьишко ссужал укрыться... А как ярыги довели, что корчму прогнали, я к тому дьякону, он же меня сюды к попу... поп и благословил в пономари... Одначе, сынок, поднеси еще круг да в кулак кус хлеба, и побреду! Спать не лягу, чай, скоро звонить. - Пономарь выпил на дорогу, помолился на деисус и, покланявшись, ушел.

Сенька, придя умытый, поставил оплывшую от ветра свечу на стол. Приятели поели и, выпив водки, заправили по рогу, стали пить табак. Сенька от водки выпитой не развеселился - глядел угрюмо.

- Чего, Семен, мой брат, не весел?

- Да, вишь, Таисий, радоваться мало чему... жить думал с тобой тихо, и углядел: круг тебя рожи боярских сыщиков, оплошал - и закуют.

Таисий хлопнул его по плечу:

- Эх, ты! С таким богатырем мы скрозь каменные стены пройдем...

- Богатырь я малый есть!

- Тебе видится малый - я же ведаю, ты богатырь большой, а что солдат?

- Кончено, доводить не будет...

- Из пистоля?

- Нет, шестопером... махнул раз - голова расселась пополам, а кровь мне в лицо...

- Он ведь датошный, в железной шапке?

- Шапка, должно, холодила, снял с головы, держал у пазухи, только шли они вдвоем, один потом свернул, а тот, кой у креста в избе стоял, замешкался - мне то было сподручно, - убил... Убитой того учил: "Поди-де к воеводе, скажи "слово и дело государево".

- Ну, а тот?

- Тот, что на крестец шел, отговорился: "Рано-де, когда стрельцы уймут солдат, тогда заводчиков укажем".

- Не добро нашим головам лежать под двором Мстиславских. Покуда стрельцы Коломну не окружили, мы утянем к Москве... Головушки наши гожи, не один бунт заварим... майоры Дейгеры в ином месте нам сподручниками станут...

- Ой уж эта Москва! Чаял век ее не видать и таже к ней... Любовь там кинутая, все знаемое, зримое и родных нет...

- А брат?

- Брат, чаю я, теперь в боярские дети верстан, и тот же дворянин, окажись ему - сдаст боярам!

- Пошто ране думать, там увидишь, скажешь... ну, теперь ты спи - дело сделал, иная забота за мной. Нынче в ночь надо бумагу написать. Печатью дьячей Большого дворца я запасся у дьяка Ивана Степанова... Бумагу справить, чтоб заставы пройти...

- Заставы дело мудреное, как пройдем, не ведаю.

- С нищими пройдем! Мой построй провонял худой одежой - нищие ту бывали... женки особо... все жаждут к Москве идти. Упрашивали, я обещал... водкой их поил, любят меня, замест пророка чтут и все говорят без обману... с иными я ложе имел...

- Пошто тебе, Таисий, ужели не мерзко?

- Крепче так! На дыбу изымают, не скажут слова... Слух надо, через них добывал... служат честно.

- Мудро сказываешь...

- Никакой мудрости, едина лишь смышленость, и ты ее пойми - женка молодая ли, старая к тому придет - однака будет... Да и то - поживу с худыми, хорошая для меня станет вдвое краше... Безобразное, Семен, бесстыднее, а я бесстыдство возлюбил гораздо. Обвешаем тебя веригами, морхотьем завесим, будем калячить да стихиры петь. Пистоль на случай и шестопер в морхотье замотаем... Тут за Коломенкой, прямо, как пройти по плотине мельницы в поле с версту, кладбище - на нем избушка в крестах прячется, той избы все боятся, а нам впору... из нее и поход наш к Москве... Побредем скрозь заставы в Китай-город к церкви Зачатия святой Анны. - Туда царица на богомолье ходит?

- Туда... и оттуда легче всего быть нищим у царицы наверху.

- Смышлен ты! Ой, смышлен, Таисий.

- Ежели бы Коломна не зорена была, то могло бы статься так - стрельцы пришли, с солдатами не дрались, а сговорились - они всегда корыстны и шатки, помирать в бою кая корысть? Да городишко разграблен, заводчиков у солдат нет, майор не пойдет с ними, немцы капитаны тож, и стрельцы солдат одолеют - иных закуют до суда, кой-кто утекет от караула, а домой оборотить не можно - солдат без отпуска! Пойдут утеклецы в гулящие люди, и нас прибудет... надо больше людей на бунт готовых, удалый же заводчик, атаман найдется, тогда придет пора боярам шеи на сторону свернуть! Ты спи, набирайся силы.

Сенька покорно принес свой бумажник на лавку, лег и уснул.

Таисий зажег к двум свечам еще три, он до рассвета писал грамоту, как изограф искусный подделал почерки дьяков и печать восковую внизу приладил.

Прохладно в избе... Было рано. Ветер свистел в резном дымнике, постукивал дымовым ставнем. В слободской церкви звонили жидко к утрене... кто-то царапался в окно, не закрытое ставнем. Сенька, проснувшись, хотел подняться, чтоб узнать, кто просится в избу, но, когда стряхнул сон, понял - сухой снег, наносимый ветром, сыпался по слюдяным пластинам с частыми переплетами узорчатых окончин. Еще и то понял, что Таисий не спал: на столе горели свечи.

В сумраке у двери на лавке Сенька увидал двух нищих баб, у одной малая зобелька на руке желтела дранками.

Сенька, прислушавшись, разобрал полушепот бабы, потом другой:

- Родной ты наш!

- Колдун Архилин-трава(158) наша!

- Ну? - спросил громко Таисий.

- Поспешать надо...

- Куда?

- Самому ведомо - в Москву!

- А то не убратца!

- Што так?

- Солдаты круг Коломны рвы роют...

- Засеки заламывают!

- Капитанов дву немчинов убили!

- Пошто?

- Должно, мешали им на стрельцов пушки налаживать...

- Да где стрельцы? Немцев убили - ладно сделали...

- Сказывают, послухали мы у коломничей, стрельцы в пяти поприщах...

- Сказывают, идет Полтевский полк и еще кой другой - голубы прапоры!(159)

- Кафтаны добыли?

- Две однорядки трепаные, на нас будет свое...

- Денег дам, запаситесь питьем, едой - в избу приду бражничать...

- Запасемси-и...

- Будьте все!

- Мы ежедень вкупе - тебя лишь нет...

- Старцы поспешают, сказывают - идти в обход!

- Пойдем прямо по Коломенской... вирать худче.

- То зримо тебе...

- Вериги с крестами сыщите!

- Старцами то запасено!

Сенька, повернувшись к стене, слышал, как Таисий пошел к дверям, зазвенели деньги, он сказал: "Добудьте пития", потом заскрипели двери.

Сенька уснул. Проснулся засветло. Таисий сидел на лавке у его изголовья, а по избе, сухой и длинный, трепля свою бороду клином, мотался сам хозяин, дворянин Бегичев.

- И сказал мне, Иван, тот солдат: "Я-де временно боярином Милославским в солдаты верстан из ярыг земского двора. Меня-де слушаться, за ним до поры гляди, я власть! Когда солдатов усмирят, мы заводчиков укажем, великий государь нас похвалит за службу... меня боярин обещал из ярыг перевести в прикащики решеточные, и пущая власть буду! Тебе же тогда прямая дорога в головы кабацкие - великий-де государь за службу твою тебя повелит списать в беломестцы слободские".

"Как же, говорю, а куда ежеле уйдет?"

"Гляди за ним и знай куда сшел - он большой заводчик, солдаты его слушают, и с ними на стрельцов пойдет, больше маёра любят - завсе говорит им противу великого государя воровские речи".

"А как-де убьют его?"

"Ну то нам ведомо будет! Служба твоя не пропадет. Дознано мной, говорит, что он подьячей Большого дворца - штрафной беглой..."

Таисий засмеялся:

- Вот дивно, хозяин хороший, солдат тот не во хмелю был?

- Тверезый... пил-таки от меня, только мало... седни обещался прийти.

- Все понял - водки ему в ином месте сколь хошь из-под полы... магарыч с тебя думал вывернуть! Аль ты впервой солдат ведаешь? Чего ни делают - отпуски себе домой подделывают, начальные люди - чужеземцы, худо знают нашу грамоту, так суют к подписи... Майор сколь таких листков им подписывал - меня упрашивал глядеть, чтоб... придет, приведи ко мне, и мы его кривду правдой покроем...

- Так и понимал я... ты, Иванушко, с солдатами не ходи на стрельцов - солдат унять надо!

- Своя голова, чай, дорога? Пошто мне без рубахи в огонь лезть!

- Берегись! Ты мне годен, ой, как годен!... Дело прибыльное головой быть, но дело то мало ведомое мне, один запутаюсь, иные крадут, а ты честен - верю! Едино лишь, чтоб тягло не наложили, не равняли с посадскими...

- Это уж так! Какой дворянин в тягле живет? Прощай родовитость, коли сравняли тяглом с худородными.

- С подлым людом, черным...

- Беломестцем устроят, и будешь в своей слободе богатеть... правда только, что слободские беломестцев не любят...

- Ништо-о! Как солдат придет - приведу.

- Веди, поглядим, в какие кости обыграть хочет? Бегичев ушел, следом за ним ушел и Таисий.

Было за полдень. Сенька встал, умылся, поправил складки рубахи и на рубаху натянул панцирь. Надев кафтан, стал ходить по избе. Рог заправил, попил табаку. На столе стояла большая сткляница водки, мало початая. Таисий за работой пил немного, кружка тут же. На торели оловянной недоедены рыба и хлеб. Сеньку если что-либо тревожило, то он целыми днями ничего не ел и теперь есть и водку пить не стал. Он тревожно ждал Таисия, боясь, чтоб не убили приятеля, как сообщали утром нищие про капитанов немцев, - говор баб Сенька ясно вспомнил и думал:

"Надо к Москве, коли что, скорее... стрельцы - кои на конях, будут скоро... в бой с стрельцами не пойдем, так и Таисий мекает..."

Завозились шаги в сенях, потом в избу просунулась голова поваренка, вошел парнишка в трепаной шубейке, в лаптях на босу ногу. Поваренок сунул на стол блюдо с оладьями в меду.

За поваренком вошла домоуправительница, вошла неторопливо, степенно помолилась в угол, спросила:

- Один ту будешь, Гришенька?

- Кого же еще Аграфене Дмитриевне надо?

- Мекала и черный твой с тобой... Я посижу, а ты дар от меня покушай...

- Ужо... после поем.

- Я вот надумала вам избу топить сама... сторож худо протопляет, ишь дымом смородит. - Она фыркнула носом, втянув воздух избы. Вывернув из-под шелкового шугая пестро расшитый по краям плат, утерла лицо.

- Сторожу сподручней... тебе с хозяйством, чай, немало дела?

- Велико мое дело! Чем править? Блоху напоить да вошь подоить...

Сенька имел привычку, когда упорно думал, тогда ставил одну ногу на лавку, глядел в окно.

Теперь он встал одной ногой на скамью, упер локоть в колено, положив на руку подбородок, глядел через стол на двор, изза тына неслись отдаленные звуки набата - не то грабеж, не то пожар. На фоне слюдяных пластин в темных окончинах другого окна рисовался ясно его профиль - упрямый лоб, кудри клочьями выстрижены Таисием, окрашены рыжим. Бороду ему товарищ также убавил, была окладистая, теперь же темно-рыжая, клином.

Аграфена глядела внимательно на Сенькин профиль с горбатым носом, сказала:

- Гляжу вот, Гришенька, на тебя - и по голосу ты, а по обличью будто мой Иван Бегичев... И, и... что сделали проклятые солдаты, как с ними на кружечной ходить стал... знаю все...

- Мы с тобой, Дмитревна, чужие, едино тебе, какой я... Был бы мужем, тогда переменная рожа досадлива...

- Ух ты, пропадай все... И так долго таила. Хоша ты, Гришенька, сны мои рушил - обличье сменил, да уж и такого тебя люблю! Столь люблю, что готова аже любодейчичей(160) плодить, пущай лакиньей(161) лают...

- Я не люблю тебя, Аграфена Дмитревна, едино лишь - уважаю за порядню дома.

Она придвинулась к столу ближе:

- А не люби, да приласкай!

Сенька не успел ответить. С речки Коломенки через сад прошли двое рослых датошных.

- Несет черт гостей! Это к твоему черному, - сказала Аграфена и быстро ушла.

Сенька сел на лавку.

Солдаты вошли как хозяева, не снимая железных шапок. Один, подходя к столу, взглянув на Сеньку, сказал:

- Тот!

- Верно? Значит, ладно!

- Тут, брат, вишь, баба была - уплыла... принесла водки, оладей паровых, а мы выпьем и закусим!

- Перво допросим!

- Торопиться некуда - дело в железной шапке!...

Они были в ватных тягиляях нараспашку, под тягиляями серые кафтаны с кушаками, за кушаками у каждого по три пистолета. Сабель и мушкетов при них не было. Один сел за стол, другой на лавку с краю стола. Стали пить и есть - выпили всю водку, съели оладьи, хлеб и рыбу, тот, что за столом глубже сидел, спросил:

- Где твой черный капитан?

- А вы завсегда так?

- Как?!

- Жрете, не спрашивая хозяев?

- Это ты, что ли, хозяин?!

- Да хотя бы я!

- Ого!

- Видно, что не солдаты, а ярыги - на торгах да кабаках обыкли грабить!

- Ах ты, рыжая собака!

Сидевший за столом выволок пистолет, взвел кремневый курок, дуло направил на Сеньку.

- Не грози пистолем, ярыга, убери!

- Я те уберу! Ты убил Шмудилова?

- Сказывай!

- Кого?

- Того самого - государева слугу?

- Сказывай! Шел будто пьяной, а как я завернул...

- Убери пистоль! Нажрались, уходите.

- Мы те уйдем! Сенька встал.

- Он самой, широкоплеч, сутулой...

- Сказывай, где вор, черной капитан?!

- Дуй в ноги - скажет! А то я...

Другой тоже протянул руку к пистолету. Сенька круто прыгнул в сторону, солдат выстрелил, пуля прошлась по груди Сеньки, шлепнулась в стену. Сенька сделал прыжок к столу, ударил кулаком того, кто стрелял, сверху по железной шапке. У стрелявшего пошла из носа и ушей кровь - шапка села на глаза, пистоль, стукнув, упал.

Другой засопел, вскочив, ловил Сеньку за горло, - Сенька сунул его кулаком ниже груди, солдат присел, откинувшись на стену, съехал на пол, железная шапка, зацепив лавку, соскочила, покатилась прочь, а солдат пополз. Сенька пнул его, хрустнули кости - угодил под ребро, он взвыл и перевернулся навзничь. Стрелявший сорвал с головы шапку, шапка стукнула о стол, со стола упала кружка. Извернувшись к окну, хлюпая кровью, ломал оконницу, силился закричать "караул" - мешала кровь, голос срывался.

- Не доел еще! - крикнул Сенька.

Со звоном посуды и треском стола за воротник тягиляя выволок солдата, размахнув, кинул головой об угол печи. Остановился, слыша стон у порога, слова, похожие на бред:

- Спаси на-а-с...

Сенька шагнул, вытряхнул армяк, лежавший на лавке, на пол стукнул шестопер.

- Тебя надо!

Когда добил, кинул трупы солдат к печи, вспомнив, нагнулся- тому и другому всунул за кушак глубже их пистолеты. Подумал:

"На снег волочь, народ соберу - увидят... помешают уйти".

В избе темнело. Он смутно увидал - за печью блестит кольцо ставня в подполье.

- Так!...- Подошел, открыл окно в полу, перетащил трупы, сунул под пол, оглядел избу, нашел шапки и туда же кинул. Поискал, пригибаясь к полу, - не оставили ли солдаты из ярыг еще примет, и, кроме крови, ничего не нашел. Опрокинутый набок стол поправлять не стал, только передвинул тяжелый шаф из угла на ставень под пол. В сенях умыл лицо и руки, оделся, а когда переходил шумную, брызжущую ледяными искрами плотину мельницы, решил:

- В избу, на кладбище! Там ночую, пожду, придут... оттуда, сказал он, пойдем...

Когда поднялся на берег и его встретил ветер в лицо с колючим мелким снегом, спохватился: "Вот, черт, с возней рог забыл!"- торопливо ощупал себя, нашел за пазухой, но в рогу замерзла вода. Пошел скоро. Порошило снегом разогретую боем грудь, и спину холодил панцирь. С неба почти прямо на него сквозь белую муть мутно светил месяц.

- Не уйтить бы мимо? - Остановился мало и снова шел...

Сенька спешил, но все ему казалось, идет тихо. Шел ровно, а теперь стал спотыкаться и догадался, что попал на кладбище.

Под ноги попадались зарытые в снег могильные плиты. Увидал рощу деревьев малорослых в инее. Стал оглядывать кругом: заметил крест, потом другой и много крестов, скрытых доверху снегом. Он выбрал место повыше, начал прислушиваться и наглядывать избу, избы не увидал. Сняв шапку, пригнулся к земле - слух у Сеньки был звериный, глаза зоркие.

- Ежели пришли, то заговорят!

Долго слушал, недалеко услыхал гул, будто из могил идущий... "Ага! Тут, близ..." Вглядываясь в белесый, волнуемый ветром сумрак, заметил в балке как будто крышу избы. Пошел туда, попал на тропу, тропа запорошена снегом, но ясная, она повела его вбок и назад. По тропе пришел к дверке в снегу. Стены избы, тоже крыша были густо облеплены снегом, оттого и на малом расстоянии не видны. За дверью ему почудились голоса, и даже как будто кто на струнах тренькал, он мало устал, но, остановясь, почувствовал, как панцирь жжет холодом грудь и спину. Стукнул тяжелым кулаком в двери избы. Голоса и звуки струн смолкли. Сенька повторил удар в дверь, от его удара ветхие доски задребезжали... Теперь слышал, будто кто стоит за дверью, - услыхал дыхание скрипящее и прерывистое. Еще раз ударил Сенька, тогда за дверью голос спросил:

- Хто крещеной?

- Не опасись, отвори слуге Таисия.

Дверь была заперта железным заметом, замет упал. - Един ли ты?

- Один буду!

Уцепил Сеньку за полу армяка, повел...

В избе, куда вошли, полутемно, свет заставлен чем-то, только вверх к черному потолку струилось мерцание многих огней.

- Сядь ту!

Сенька сел на лавку у двери, с ним рядом сел старик, белела борода. Два других, таких же старых, сидели ближе к огню. Один перебирал струны инструмента, тихо наигрывая плясовую песню.

Сеньку знакомо поразил запах в избе - он был тот, когда первый раз с Таисием пришли в избу Бегичева, изба пахла хмельным и одеждой нищих. Вглядываясь, стрелецкий сын увидал среди избы хоровод не то юношей, не то голых женщин. В мутной полутьме было не разобрать. За столом, призрачно отсвечивая, сидели три старухи в черном. Хоровод кружился, голые ноги мягко наступали на доски пола, иные, кто плясал, боролись меж собой.

- Да пустите меня! - вскрикнул женский голос. Старик, тот, что отпер и привел Сеньку, строго сказал: - Безгласны будьте!

Спустя мало свет открыли, десяток свечей, увидал Сенька, горели на столе, а между подсвечников были расставлены яства: мясные, рыбные и сахарные. Посередине стола большая кадь с пивом и во многих кувшинах вино. Таисий стоял в кутневом(162) кафтане распахнутом, под кафтаном белело голое. Он был только лишь в кафтане и шатался на ногах. Его поддерживали под локти две молодые женки. Когда открыли свет, женщины нагие хватали с пола черные смирные кафтаны, накрывались ими от шеи до пят. Одна лишь, молоденькая, стройная, плясала кругом Таисия, женщины ей говорили сердито:

- Бешена!

- Укройся!

Старик от дверей медленно двинулся к средине избы - он тоже был одет в смирный кафтан, - сказал глухо:

- При огне быть нагим отвратно!

Надернув к плечу длинный рукав кафтана, ударил плетью голую плясунью. Она, быстро уловив на полу свой кафтан, накрылась. Старик спросил:

- Кто тьму пробудил словом?

- Твоя дочь!

- Все она же!

- Обнажи спину!

Плясунья открыла стройную спину, сбросив кафтан до пояса. Старик наотмашь сильно взмахнул плетью, ударил ее по спине, прибавил:

- Дважды рушила завет братства - помни! - Пряча плеть, спустив почти до земли рукав кафтана, поклонился Таисию: - К тебе, атаман, сказывал - слуга...

- Григорей! Да как ты нашел нас!...

- Шел, шел и нашел...

- Дать ему братский кафтан!

Тот же старик, который впустил, повел Сеньку в прируб.

- В ночь тело подобает держати нагим... телу надобен отдох!

Сенька с большой охотой разделся - холодный панцирь в тепле был нестерпим.

- Все уды умыти подобает! - Старик привел его к куфе, в куфе была чистая теплая вода. Умывшись, стрелецкий сын утерся тут же висевшим рушником.

Старик накрыл его тонким без подкладки черным кафтаном. У ворота Сенька застегнул на крючки одежду.

- Иди на пиршество!

Старик пошел впереди Сеньки. Когда вошли в избу, Таисий крикнул:

- Завечаю пришельца ко мне избрать князем!

Старик снова подошел к Сеньке, повел его к столу, налил ковш вина.

- Пей, не рони капли!

Вино было настояно на каких-то травах.

Когда выпил Сенька, теплое пошло по всему его телу, отогрелись грудь и спина.

- Таисий! - сказал Сенька. - Мне быть не хочется тем, кем был ты...

Таисий молчал, только переменился кафтанами, за Таисия ответил старик:

- Братство велит - не перечь ему!

И тут же погас огонь или просто был закинут черной и синей тканью.

Когда раскрыли огонь, Ульку-плясунью женщины от Сеньки тащили за волосы. Она была нагая. Старик снова наотмашь ударил ее плетью, сказал сердито:

- Дочь, бойся - третий раз своеволие...

Запахнув кафтан смирный - прежний был на Сеньке, - Таисий подошел к столу и, не разжимая губ, перекрестил яства и пития. Все полезли на скамьи к столу, кроме старцев: того, что принимал Сеньку, и тех, которые сидели на лавке, поочередно негромко играя на домре.

Все пили, ели - брали руками - мясо, рыбу, сласти, хлеб руками ломали, ножей не было. Пуще всех пил вино Таисий. Сенька также много пил, больше, чем всегда.

- Скажи, как нашел нас?

- Ждал тебя... туга напала... чаял, ты покинул меня...

- Живой не покину... мертвой ино дело...

- Думал, убили... пришли имать тебя, да и меня заедино ярыги земского двора, в датошных солдат одёже...

- Как ушел от них?

- Двое их было - убил! В подполье сунул...

За столом стало шумно и весело. Таисий встал с ковшом вина в руке, крикнул галдевшему люду:

- Пью, братие, за моего друга Григорея!

- Григорея?

- Григорея!

- Мы, Архилин-трава, пьем за тебя!

- За тебя и его-о!

Когда унялся шум, Таисий продолжал:

- Враги наши, ярыги земского двора, следили за нами, особо за мной, и помешали бы пути нашему!

- Ой, беда - ярыги земского двора...

- Да где они нынче? Архилин-трава, скажи!

- Он убил их! Пьем за него...

- Пьем!

- А коли похощет, и спим с ним, мы любодейчичей не опасны!

- Нам любодейчичи любезны!

- Больше подадут!

- Мене с крестцов и от церкви гонят.

Среди нищих женок, уже изрядно поблекших, плясунья Улька была самая младшая и не по ремеслу красива, хотя ранние морщины у рта старили ее немного. Улька выскользнула изза стола, пробралась к Сеньке сзади, сказала тихо:

- Говори им, ночью чтоб с тобой!

Сенька молчал. Таисий, хотя и пьян, но привычно слышавший и понимавший смысл слов, ответил:

- Снова отец ударит плетью! Поди на место и жди.

- С кем он будет спать?

- С тобой, я обещаю...

Улька исчезла. Когда напировались, старик, глядевший за порядком и правилом братства, сказал громко:

- Братие, изберите жен и идите в прируб... время поздает! Ведайте все, кочет едва всплеснет крылами, приду будить... старицы лягут в избе.

- Мы князя хотим!

- Его, его - князя!

- А я и она - Архилин-траву!

Плеская из ковша вино, поднялся Таисий, закричал:

- Сей ковш, последний пью, - за князя нашего братского пира, и по уставу он сам изберет жену.

- Пущай глаголат!

- Пу-у-щай!

- Встань, Григорей, скажи!

- Если без жены нельзя, то иму Ульяну!

- Всё ее? Ульку!

- Кого?

- Да, слушь ладом - Ульку!

- Ее?... Ее... су-у-ку!

- Ульяной назвал... У... ул...

Утра еще не было, но в избе копошилось, крестилось в углу, ползало перед большим медным складнем на лавке с восковой зажженной свечкой. Когда все, кроме Сеньки и Таисия, помолились, то сели за стол доедать остатки, допивать недопитое хмельное. Теперь ели и пили старицы и старцы вместе.

От стола задвигалось по избе в сумраке серое, полосатое.

Лишнее прятали в прируб - в подполье, иное в сумах заплечных. На всех мужчинах кафтаны с кушаками лычаными, кафтаны из клетчатой и полосатой кёжи(163), женщины в рядне. Если старику, отцу Ульки, казалось, что одежда чиста, то об нее терли котлы и сковороды, прокопченные в печи.

Сеньку обули в липовые ступни(164), под рваные портянки женщины навернули ему суконные, теплые, приговаривали:

- Одеется князь-от наш!

- А не наш он! Всю ночь Улькин был...

- Она, бабоньки, ужо с им все наше братство сгубит!

Сеньку кончили одевать - шестопер окрутили куделей, приладили к веригам железным с крестами, весом два пуда три гривенки(165), надели на кафтан под черную рваную однорядку:

- Ой, и едрен, не погнется!...

В руки дали шелепугу суковатую, на плечи вскинули суму рядную, в ней в хламе морхотливой одежды был заверчен и его панцирь.

Руки после еды не мыли, как вчера на ночь было, - вытирали о подолы и полы рухляди.

Вышли крестясь:

- У-ух, вьюжно.

Вьюга с ветром заметала гладкое поле, когда-то сенокосные луга. Шли как по мосту, нога не вязла. Таисий приказал:

- Пойте!

Гнуся и срываясь голосами, запели.

Алексей Павлович Чапыгин - Гулящие люди - 02, читать текст

См. также Чапыгин Алексей Павлович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :