Василий Авсеенко
«ПЕТЕРБУРГСКИЕ ОЧЕРКИ - ПЕТЕРБУРГСКИЙ ДЕНЬ»

"ПЕТЕРБУРГСКИЕ ОЧЕРКИ - ПЕТЕРБУРГСКИЙ ДЕНЬ"

ПЕТЕРБУРГСКИЙ ДЕНЬ.

I

Иван Александрович Волованов проснулся, как всегда, в половине десятаго. Он потянулся, зевнул, провел пальцем по ресницам, и ткнул в пуговку электрического звонка.

Явился лакей, с длинным люстриновым фартуком на заграничный манер, и сперва положил на столик подле кровати утреннюю почту, потом отогнул занавеси и поднял шторы. Мутный осенний свет лениво, словно нехотя, вобрался в комнату и пополз по стенам, но никак не мог добраться до углов, и оставил половину предметов в потемках.

- Какая погода? - спросил Иван Александрович.

- Погода ничего.

- Что ты врешь? Почему-же так темно?

- На улице темно: время такое. В это время всегда темно.

- Еще, пожалуй, дождь идет?

- Идет. Мокро до чрезвычайности.

- Вот дурак! Как-же ты говоришь - ничего?

- Как угодно-с. Откуда теперь быть погоде? Ни лето, ни зима. Обыкновенно - слизь.

- Ужасно ты глуп, Матвей. Сколько градусов?

Матвей долго стоит у окна перед термометром, подымает и опускает толстые складки на лбу, моргает и что-то считает шепотом.

- Ну?

- Три градуса холоду.

- Эге! Морозит! Вот славно.

- Никак нет-с, морозу нет.

- Как нет? Ты-же сказал - три градуса холоду.

- Градусник показывает. Только не морозит, слизь.

- Так значит тепла три градуса.

Матвей усмехается, отчего огромные, мрачные усы его подымаются кверху и быстро опускаются.

- Ничего не тепло, помилуйте, - возражает он как нельзя проще.

Затем он берет с туалетного столика ручное зеркальце и молча держит его перед барином.

- Что тебе?

- Глядеться будете.

Иван Александрович протягивает руку и берет зеркальце.

"Глуп этот Матвей до невозможности, но вот тем хорош, что все мои привычки наизусть знает", говорит про себя Иван Александрович, и начинает осматривать себя в зеркало. Это продолжается, впрочем, недолго. Он отдает зеркало и протягивает руку к письмам. Преобладают печатные циркуляры.

"Милостивый государь. Расширив свои обороты и заняв новое помещение, соответствующее постоянно возрастающему числу наших клиентов..." Подписано: Готлиб Пип, монументный мастер.

"Милостив... государ... Пользуясь постоянным вашим вниманьем и вступив в сношение с лучшими заграничными домами..." Подписано: Джон Смит, специальность мельничные жернова.

"Милостивая государыня. Только что получив из лучших парижских домов громадный выбор моделей осенних жакетов, манто, конфексион и пр.".

- Черт знает что такое! Это должно быть вовсе не ко мне! - восклицает Иван Александрович, и осматривает конверт. На нем значится: Луизе Андреевне Фрауэнмильх. - Вечно ты путаешь: пакет какой-то Луизе Андреевне адресован, а ты мне подаешь!

Матвей берет конверт, долго рассматривает его, и ухмыляется.

- Это в седьмом номере. Из мамзелей будет.

- Что? Из каких мамзелей?

- Луиза Андреевна. Над нами живет.

- Хорошенькая?

- Как следует. Хряская только из себя очень.

- Дурацкие выражения у тебя какие-то: хряская! Разве есть такое слово?

- Стало быть есть. Не я выдумал.

- Немка какая-нибудь. Не люблю я немок.

- Что в них, в немках.

- Однако, ты зачем-же мне чужие письма подаешь? Снеси к ней, объяснись, скажи, что барин извиняется.

- Швейцар перепутал, я ему отдам. Какие еще извинения.

Иван Александрович взял между тем другой конвертик, вскрыл и вытащил розовый листок, исписанный плохим женским почерком. Привычный взгляд его быстро, в разбивку, пробежал по строчкам.

"Вы всегда были такой милый... не обращаюсь ни к кому другому кроме вас... маленькое денежное затруднение... рассчитываю, что вы выручите... жду сегодня-же...".

- Замечательно, как женщины не умеют вести переписки; всегда у них одно и тоже... проворчал Иван Александрович, и бросив розовый листок на ковер, потянул со столика газету.

Но он тотчас заметил, что это вовсе не его газета.

- Что за новости? Ты и газету мне какую-то чужую подсунул? - крикнул он на слугу.

Тот посмотрел, пошевелил толстыми складками на лбу и пожал плечами.

- Опять швейцар перепутал. Удивительно даже!

- А сам-то ты чего глядел? Сейчас иди, перемени.

Матвей унес газету. Иван Александрович поднялся с постели и занялся своим туалетом. Плескаясь и отфыркиваясь, он не без недоумения замечал, что до обоняния его достигает какой-то весьма приятный, свежий запах. Совершенно как на даче, когда в открытое окно потянет ветерком с цветочных клумб. "Наверное этот нелепый Матвей духи пролил", подумал Иван Александрович.

- Ты что это наделал? Отчего это духами пахнет? - обратился он к слуге, как только тот возвратился с газетой.

Матвей потянул носом и повел усами.

- Пукет из себя пускает, - ответил он.

- Что такое? Букет? Какой букет? - взволновался Иван Александрович.

- Хороший пукет. Вам прислали.

- Кто прислал? Когда?

- Давно прислали. Вы еще почивали.

- Болван! Отчего-же ты не сказал раньше? Где он?

- Что-ж говорить, когда вы лежали. Я в кабинете на камине поставил.

- А камин топится?

- Давно уж топится.

- Вот осел! ведь цветы пропадут от топки.

- Где ж им целым быть.

- Нет, ты меня с ума сведешь! простонал Иван Александрович, и бросился в кабинет.

На потухающем камине красовался великолепный букет из темных и белых роз. Но самые крупные лепестки уже совсем сморщились, и некоторые головки склонились вниз.

- Болван! негодяй! неистовствовал Иван Александрович. - Такой букет, и сразу погубить!

Но Матвей, очевидно, не соглашался признать свою вину.

- С этими пукетами завсегда так, - твердил он. - Ведь они, мошенники, на проволоку их сажают. Вот ежели-бы с горшком...

- Кто принес? От кого? - спросил Волованов.

- Швейцар принес.

- Да от кого? Кто прислал?

- Посыльный принес.

- От кого, я тебя спрашиваю! - крикнул Иван Александрович таким диким голосом, что Матвей даже оторопел.

- От неизвестной личности, - пробормотал он сквозь усы.

Лицо Ивана Александровича начало понемногу проясняться. Он бережно перенес букет на письменный стол, сел в кресло, запахнул полы халата, и с наслаждением втянул в себя душистый запах. На губах его появилось нечто вроде улыбки.

- Ни записки, ни карточки, ничего не было? - спросил он.

- Откуда им быть! - отозвался, снова ободряясь, Матвей.

- Как ты по-дурацки отвечаешь, - снисходительно заметил Иван Александрович. - Чтож, посыльный так и сказал: не приказано, мол, говорить, от кого прислано?

- Будет он, тоже, разговаривать!

Матвей удалился, и через минуту подал чай и филипповский калач. Иван Александрович продолжал задумчиво улыбаться. Эта улыбка все расцветала под его пушистыми усами, разливалась по всем чертам лица.

"От кого бы, однако, этот букет? - думал он. - Чрезвычайно, чрезвычайно мило. Такого внимания нельзя не оценить. Но кто такая? Без сомнения молоденькая, хорошенькая женщина; некрасивая не решилась бы. Наверное препикантная особа. И какая таинственность... О, женщины умеют. Она, очевидно, рассчитывает на мою проницательность. И она не ошибается. Я ее знаю, эту прелестную незнакомку. Знаю, знаю... (Улыбка Ивана Александровича сообщилась его глазам, и они приняли чрезвычайно плутовское выражение). Это Вера Михайловна, жена нашего директора. Она имеет неприступный вид, но нас этим не проведешь. Нет, не проведешь! Ее муж - человек государственного ума, но он вдвое старше ее; и притом, у него уши и губы оттопыриваются. Она, она, больше некому".

Иван Александрович вскочил и прошелся несколько раз по кабинету, потом щелкнул пальцами.

- Я должен написать ей несколько строк, поблагодарить ее, показать, что я понял. Написать тонко, умно, остроумно; это у меня выходит - решил Иван Александрович, и присев снова к столу, раскрыл бювар.

Несколько строчек потребовали, однако, доброго часа времени и почти целой коробки бумаги. Наконец записка была сочинена. Волованов позвал Матвее и приказал сбегать за посыльным.

- Вот, любезный, снеси это по адресу. И если лакей или курьер спросят, от кого, скажи, что не приказано говорить. И даже вот что лучше всего: отдай письмецо горничной, чтобы барыне в собственные руки, - распорядился Волованов, отпуская посыльного.

"Теперь как раз муж уехал в департамент, она одна, и... чудесно"! проговорил он вслух, снова щелкнув пальцами. - "Недурненький завязывается роман, весьма недурненький".

Он стал глотать простывший чай и прожевывать филипповский калач, терпеливо бегая в то же время по развернутой газете.

"Однако, что нового? Не могу же я выехать из дому, не зная о чем и что говорить", - торопил он сам себя.

"В телеграммах ничего. Производств никаких. Покойников много, но все какие-то неизвестные. Передовая о понижении пошлины на антрацит; какое мне дело до антрацита? В фельетоне, однако, что-то философское. Это хорошо: такие фельетоны всегда дают, о чем говорить в обществе. Новые мысли бывают. Вот и тут, что-то о восточной цивилизации. Так, так, очень хорошо. Восточная цивилизация неизмеримо выше европейской... очень хорошо. Она сберегает народы, оставляя их в бездействии... отличная мысль! Об этом даже с дамами можно говорить".

- Матвей, одеваться!

Матвей появился, но вместо того, чтоб принять на руки сброшенный барином халат, ухватился за букет и понес его вон.

- Куда? Зачем? - крикнул Волованов.

- Отдать надо. Пятый раз уже спрашивают.

- Как отдать? кому отдать? кто спрашивает?

- Седьмой номер. Луизе Андреевне пукет прислан, мамзели...

- Что-о!? - заревел Волованов таким диким голосом, что Матвей чуть не выпустил букет из рук. - Ты меня убить хочешь, зарезать? Ведь я директорше записку послал...

Усы Матвее совсем повисли, глаза начали часто моргать.

- Воля ваша, Иван Александрович, я тут не причина. Швейцар перепутал. Вы-бы хозяину пожаловались, - бормотал он.

Волованов в невыразимом отчаянии поднял над головой кулаки и потряс ими в воздухе.

II

Бронзовые часы на том самом камине, где недавно стоял "пукет", причинивший такое неприятное разочарование Ивану Александровичу Волованову, пробили двенадцать. Иван Александрович схватился за голову.

- Боже мой, вот уж и день начинается! А я еще не успел даже одеться... Когда же я в должность поспею? - пробормотал он. - Удивительно, как петербургское утро всегда бывает наполнено разными пустяками; не успеешь даже как следует собраться с мыслями. - Матвей, одеваться!

Матвей, несколько оторопевший от постигших их обоих неудач, принялся стягивать с барина халат и прочие принадлежности утреннего туалета. Но едва только Иван Александрович приготовился просунуть голову в ворот крахмальной сорочки, как Матвей объявил своим сиповатым голосом:

- А там прачка дожидается. Белье принесла.

- Ну вот, есть мне теперь время возиться с прачками. Прими от нее, а за деньгами пусть потом зайдет, - ответил Волованов. - А она какая из себя? не старая?

- Где-ж старая? Прачки никогда старые не бывают. Нешто старую пошлют по господам ходить.

- Молоденькая?

- Да вот извольте посмотреть, я ее сюда кликну.

- Осел, как же я могу в таком виде с ней разговаривать? И времени у меня теперь нет. Ты лучше объясни толком, как она из себя? хорошенькая?

- Девка хорошая. Видная такая из себя. Да вы извольте сами взглянуть.

- Ну, позови. Вперед знаю, что рожа какая нибудь.

Матвей удалился, и через минуту впихнул в гостиную здоровеннейшую бабу, при взгляде на которую можно было тотчас убедиться, до какой степени прачешное ремесло способствует телесному развитию женщины. Все формы ее отличались преувеличенною шаровидностью, даже губы и нос были какие-то вздутые, и затверделый, неискоренимый румянец заливал все лицо.

Иван Александрович успел снова накинуть халат и вышел из спальной с улыбкой приятного ожидания. Но излишество пластической красоты, разлитое в фигуре прачки, видимо нагнало на него оторопь, и улыбка его приняла какое-то вымученное выражение.

- А, так это вы и есть? Вы, то-есть, на меня стираете? - проговорил он без всякого апломба.

- Да-с, мы бельем занимаемся.

- Прекрасно, моя милая, прекрасно. У вас и счета, есть?

- Как-же, есть. Уж будьте столь добры, позвольте получить, а то по этакой слякоти и ходить невозможно. Я и то вона как подолы-то свои захлюпала.

И для пущей убедительности, посетительница захватила рукой юбки и подняла их на пол-аршина от полу, при чем глазам Волованова предстали громадные ноги, обутые в мужские сапоги, густо облепленные грязью. Иван Александрович даже вздрогнул, до такой степени было оскорблено его эстетическое чувство.

- Заплати ей по счету! сию минуту! - прикрикнул он на слугу, спасаясь обратно в спальню.

- Ну, иди, иди, натопчешь еще тут! - прикрикнул в свою очередь и Матвей, понявший неблагоприятное впечатление, произведенное прачкой на барина. - Прет тоже в гостиную, в сапожищах-то.

В передней раздался звонок. Матвей, выпроводив прачку, явился отпереть двери. Вошел белокурый молодой человек, довольно франтовато одетый, с узлом, завернутым в кусок черного коленкора.

- Портной, что-ли? - спросил Матвей.

- Портной. Метр-тальер. Барин дома? - осведомился в свою очередь вошедший.

- Дома. Платье принесли? Обождите тут, сейчас доложу.

- Хорошо. Да вот что, почтеннейший, скажите-ка мне перво-наперво, барин ваш говорит по францусски?

- По французски? Для чего ему? Н-нет, по французски он, кажись, не говорит.

- Ну, тогда я буду заместо француза. Карашо. Доложите, почтеннейший, что француз-закройщик платье принес от портного Плевушина.

Иван Александрович приятно удивился, узнав, что у его портного Плевушина закройщик-француз, и снова вышел в гостиную.

- Бонжур, мосье, - приветствовал его белокурый молодой человек, оказавшийся, когда снял пальто, в необычайно пестрой жакетке и светло-голубом галстуке. - Мосье парль франсе?

- Вуй, мерси... то-есть, если нужно, но предпочитаю говорить по-русски, - ответил, несколько смущаясь, Волованов. - Ведь вы, вероятно, говорите немножко по-русски?

- А, вуй, мосье, коман-донк. Пожальста, будем говорить по русски. Ваш пара готов. И очень удачный вышла пара. Мосье будет ошень довольный нашей работ.

"Черт возьми, француз на меня шил, еще бы не быть довольным", - подумал Иван Александрович.

- Скидайт, пожальста, ваш калат, мы чичас будим примерайт, - продолжал портной, расправляя и встряхивая пиджак, жилет и брюки.

Волованов сел и с наслаждением протянул ноги. Брюки в мелкую полоску, с туго заутюженной складкой, обхватили их. Он встал, оправляясь, а портной быстро затянул сзади пряжку.

- Вот, мосье, вы имейт франсуский работ. Регарде фасон. Сидит первый сорт.

Волованов посмотрелся в зеркало. Брюки сильно морщили, талия приходилась гораздо выше, чем следовало, сзади торчало углом. Но так как это была французская работа, то он только помычал немножко носом, и предоставил надеть на себя жилет и пиджак. Тут тоже как будто не все было благополучно, и Волованов даже спросил тоном сомнения:

- Разве теперь так широко стали делать?

На это портной только погладил его обеими ладонями по спине, и ответил:

- Последний фасон, мосье. Париский фасон. Франсуский работ. Мосье будет одет лютче всех в Петербург. Прошу пардон, франсуский работ сейчас видно.

- Я знаю, знаю... А вы, вероятно, недавно у Плевушина работаете? полюбопытствовал Волованов.

- Ошень недавно. Козяйн меня выписывал из Париж, чтоб делать франсуский работ. Рюсский работ не будет так сидеть на мосье. Я в Париж у первых метр-тальер работал. Вот счет, мосье.

Волованов взглянул и заметил, что платье поставлено на десять рублей дороже, чем он платил раньше.

- Почему же десять рублей накинули? Я считал, что по прежней цене сделают, - выразил он неудовольствие.

- Франсуский работ, мосье, - пояснил портной. Франсуский работ никак не может на такой цена. Когда я буду открывать свой магазин, ви мне два раза дороже платил.

Иван Александрович вынул деньги, отдал, и по уходе портного простоял несколько минут в задумчивости перед зеркалом. Несомненно, платье сидело скверно; но он пришел к заключению, что как-никак, а французская работа все-таки сейчас видна.

- Виц-мундир прикажете подать? - спросил Матвей.

Но Волованову не хотелось расстаться с новою парой. Он решил, что можно иногда показаться в канцелярии и в партикулярном виде, тем более что сегодня он не чувствовал расположения к серьезным занятиям, и предполагал посидеть больше в курительной комнате.

По дороге он заехал к Доминику, выпил водки, закусил двумя парами пирожков и просмотрел новый номер "Стрекозы". Потом принял серьезный вид и поехал в должность.

Столоначальник взглянул на него косо, но с любопытством, относившимся к новой паре. Иван Александрович это заметил, и нарочно повертелся перед ним.

- Немножко опоздал, виноват; портной задержал, - объяснил он, хотя его об этом не спрашивали. - Такой болтливый француз попался, все твердит: пардон, пардон, а сам не уходит.

- Вы нынче у француза стали одеваться? - брюзгливым тоном полюбопытствовал столоначальник.

- Да, я теперь решил все у французов шить; у них отделка лучше, - ответил скромно Иван Александрович, и через минуту проскользнул в курительную комнату.

Там уже набралось человек двадцать молодежи. Одни стояли группами и разговаривали; другие, забравшись на громадные клеенчатые диваны, забавлялись тем, что расковыривали протертые в обивке дырки и вытягивали оттуда конский волос и мочалу. Один чиновник извлекал ногтями мелодические звуки из пружины, и так ловко, что выходил целый мотив.

Волованова поздравили с обновкой, пощупали рукава, заглянули на подкладку. Общее мнение, впрочем, склонялось к тому, что платье скверно сшито.

- Как вы мало, господа, понимаете толк в этом, возразил Волованов. - Эту пару французский закройщик делал. Плевушин из Парижа француза выписал.

- А этот француз там, вероятно, в колбасной служил, - предположил один из молодых чиновников.

- И научился гарнировать телячьи головы, - заметил другой.

- Или в солдатской швальне шил капоты для piou-piou, - вставил третий.

Иван Александрович фыркнул на это с недовольным видом, бросил окурок папироски, и ушел в канцелярскую залу.

Смешливая веселость молодых чиновников возросла с его уходом.

- Господа, давайте, вышутим Волованова, - предложил тот, который обладал искусством извлекать музыкальный мотив из диванных пружин. - Я назначу ему свидание от неизвестной дамы, а мы пойдем смотреть, как он будет ходить взад и вперед по панели.

Через четверть часа сторож подошел к Волованову и шепнул ему на ухо:

- Вас посыльный спрашивает, письмо лично передать должен.

Иван Александрович встрепенулся, вышел в приемную, и через минуту вернулся с розовеньким пакетиком в руке. Держа его нарочно так, чтобы все видели, он вскрыл его, и прочел заблиставшими глазами:

"Приходите от 4 до 6 часов в большую Морскую, буду ждать вас около памятника. Незнакомка".

За полчаса до назначенного времени Волованов улизнул из канцелярии и скорыми шагами пошел в Морскую. На улицах уже блистали огни. Иван Александрович прошел прямо к памятнику; огляделся, постоял, и принялся медленно шагать поперек площади. Всем проходившим дамам он до неприличия заглядывал под шляпки, но ни одна не обратила на него внимания.

Так прошел час. Ноги у Волованова начинали слегка ломить, он весь иззяб. В пять часов его громко окликнули:

- Прогуливаетесь, Иван Александрович? Это был один из молодых чиновников. Через минуту прошел другой, и теми же словами окликнул его. Потом третий, четвертый, пятый, десятый - чуть не вся канцелярия прошла мимо, и каждый по очереди произнес: - Прогуливаетесь, Иван Александрович?

Затем началось обратное шествие. Первый чиновник, поравнявшись с ним, сказал: - Поджидаете, Иван Александрович? - и рассмеялся ему прямо в лицо. Затем второй, третий, десятый, все до конца, и каждый произносил с отвратительным, дребезжащим смехом:

- Поджидаете, Иван Александрович?

Волованов наконец побагровел от досады, кликнул извозчика, и поехал в Малоярославец обедать.

"Удивительно, до чего бывает глупо наполнен петербургский день", - изумлялся он, меланхолически разбирая карту рублевого обеда.

III.

Иван Александрович Волованов, обедая в общей зале "Малоярославца", успел уже скушать и суп биск с отзывавшимися подогретым салом пирожками, и судака под голландским соусом, и ломтик телятины со шпинатом, когда вдруг над ним прогремел, с жирным хрипом, зычный оклик:

- Ваня! Да ты ли это? Вот Бог посылает! И в ту же минуту две могучие длани обняли его, и он почувствовал на самых губах тройной, присвистывающий, мокрый поцелуй.

Пред ним стоял, упершись в него животом, его дядя, родной дядя, Яков Порфирьевич Волованов, мужчина лет пятидесяти, высокий, толстый, с смугло-серым лицом, коротеньким носом, густыми усами и подстриженной до корня бородой, чуть чуть пробритой посредине. Одет он был в синий пиджачок широчайшего покроя, с отвислыми карманами.

- Дяденька! какими судьбами? - отозвался Иван Александрович. - Давно ли в Петербурге? На долго ли?

- Как Бог даст, голубчик, как Бог даст, - ответил дядя, и грузно опустился на стул, который словно присел на своих буковых ножках под его тучной тушей. - А приехал я только сегодня. Ты что это, дрянь какую-то обедаешь? Брось, сейчас брось. Эй, человек! Вот что, милый ты мой, - обратился он к подбежавшему слуге, - покорми ты нас, пожалуйста, хорошенько, по-русски, знаешь? Дай ты нам что-нибудь такое... этакое. Чтобы утроба возликовала. Я, милый ты мой, человек приезжий, из медвежьего угла приехал, так хочу утробушку свою потешить.

- Уху стерляжью не прикажете-ли, с растегаем? - тотчас предложил слуга.

- Во, во, во! - одобрительно прогудел Волованов-старший. - Да чтобы налимьей печенки тоже положили бы. А потом дай ты нам что-нибудь такое... что-нибудь этакое...

- Поросенка под хреном надо подать. Московские есть.

- Во, во, во. Вижу, братец, что ты человек с понятием. А потом... потом... совсем что-нибудь этакое...

- Утку можно зажарить, а не то каплунчика, - предложил слуга.

- Утку, любезный, дашь нам, уточку... да с груздиками, да пожирней. И бутылочку заморозь, знаешь какого-нибудь этакого, новейшей марки.

Слуга отошел. Волованов-дядя грузно повернулся на подгибавшемся под ним стуле, и поставив локти на стол, воззрился на племянника.

- Ну, как же ты тут, в Петербурге вашем? служишь? - спросил он.

- Да, дядюшка, служу. Только, по правде сказать, невыгодная у нас совсем служба: ходу никакого нет. И товарищи пренеприятный народ: насмешники все какие-то.

- А ты к нам в провинцию просись! В провинции теперь хорошо служить, почетно. Чиновнику теперь все кланяются. Обыватель смирный стал, уважает. Форсу-то этого нет больше. Прежде, бывало, станового в контору отошлешь, а теперь сам на крыльце встречаешь: с чем, мол, пожаловали. Так-то.

- Не хочется, дяденька, в провинцию: привык уже, знаете, к развлечениям. Театры тут, рестораны; образованность везде замечается. - А вы как же сюда, по делам?

- По делам, голубчик, по делам. Перво-наперво, в дворянский банк.

- Об отсрочке недоимочки?

- Во, во. Петля на шее, я тебе скажу.

- Да, плохие времена для помещиков. А впрочем, сколько слышно, на дворянский вопрос обращено большое внимание. Как хотите, а ведь первое сословие в империи.

- Ш-ш, ш-ш, миленький, брось. Политику эту брось. Мы политикой не занимаемся. Какой там вопрос? Не наше дело. Мы, вот, приехали, прошеньице подадим... а может быть, что-нибудь и очистится.

- Душевно желаю вам успеха.

- Спасибо, миленький. А у меня, кроме того, и еще есть дело, большое, крупное дело. И вышло оно, надо тебе сказать, совершенно случайно. Артельщик научил.

- Какой артельщик?

- А у меня в деревне мужик живет, Аким - тот самый, которого граф Толстой в своей пьесе вывел. Так вот, у него младший брат у вас в Петербурге в артельщиках состоит, в банке каком-то служит. Умный, шельма, мужик, министерская голова. От него Аким и про банки все узнал. Ну, приезжал он нынешним летом в деревню, в побывку. Разговорился я с ним раз, другой - вижу, оборотливого ума человек. В Ясную Поляну с братом ходил, только не понравился графу: газетчик, говорить, какой-то, а не народный человек. Зашла у нас с ним речь и о хозяйстве. У меня, Ваня, ты знаешь, не родится ничего, хоть брось. Десятый год неурожаи идут. А артельщик - Маремьяном его зовут - и говорит: вам другого средства нет, кроме как искусственное удобрение и паровые плуги. Понимаешь, куда хватил! У нас и не слыхал никто, какие такие паровые плуги. Это точно, говорю, хорошо было-бы к искусственному удобрению обратиться, да ведь каких денег надо для этого. У меня не клин какой нибудь, а без малого три тысячи десятин. А Маремьян мне и говорить: пустое самое дело деньги достать, я это могу вам пальцем оборудовать.

- Что-ж он, украсть в банке хочет, что-ли? - изумился Иван Александрович.

- Нет, зачем украсть, - возразил дядюшка. - Он, я тебе скажу, почище штучку придумал. Я затем, собственно, и приехал. Акционерное общество мы учреждаем. Устав теперь рассматривается. Так и называется: "первое акционерное общество эксплуатации искусственного удобрения". Какова шельма, а? словечко-то какое подпустил: эксплуатация.

- Н-да, - задумчиво и несколько завистливо протянул Иван Александрович. - Этак вы, скоро, при больших деньгах будете.

- Никто как Бог, голубчик Ваня; - может быть, и будем.

- Тогда и об отсрочке в дворянском банке кланяться не станете.

- Ну, нет, почему-же? На милость отказа нет. А кланяться мы всегда готовы. Ласковый теленок, Ваня, двух маток сосет.

На стол поставили посеребренную кастрюльку с ухой. Волованов-старший принялся есть с жадностью, причмокивая и присвистывая.

- Кушай, Ваня, кушай побольше; это ведь наша родная ушица, не рассупе какой-нибудь немецкий. - А что, кстати - вдруг неожиданно спросил он - немочек этих разных где-бы У вас посмотреть? Певичек, или плясуний каких-нибудь? Ведь я, милочка моя, из медвежьего угла приехал, мне встряхнуться надо. Я, как ехал, именно даже на тебя и рассчитывал. Ты ведь всех тут, поди, знаешь? Э? Шельмец ты этакий петербургский, суслик столичный!

Лакей хлопнул пробкой и разлил в стаканы. Волованов-дядя чокнулся с племянником и хлебнул один раз, но так, что на дне стакана только брызги от пены остались.

- У нас, душа моя, в медвежьем углу-то нашем, женщины в мужских сапогах ходят, вот что я тебе скажу, - продолжал Яков Порфирьевич, подставляя свой опорожненный стакан. - Развлечений никаких. В уездном городе ярмарка бывает по осени, так прежде помещики съезжались, цирк приезжал, купцы из Москвы разный дворянский товар привозили; можешь себе представить, я там раз даже подзорную трубу себе купил, чтоб с бельведера, в усадьбе, виды обозревать. А теперь, кроме жестянок с сардинками, да бормановского шоколаду, ничего нет для нашего брата дворянина. Носовых платков белых искал, так и тех нет, а все синие, с видом французской эскадры под Кронштадтом; хоть не сморкайся, право. Ну, и одичаешь. Вот, через наш губернский город проезжал летом, там в саду Шато-де-Флер устроили, немец силу показывает, вызывает на борьбу, и женский хор поет. Только рожи все на подбор, и хозяйка им вместо фартучков вышитые полотенца повесила. Они потом у нее за буфетом прислуживают, и этими самыми полотенцами посуду перетирают.

- И в сапогах? - усмехнулся Иван Александрович.

- Само-собою: хор-то венгерским называется, а венгеркам непременно полагаются сапоги. Так понимаешь, душа моя, какое я после всего этого стремление чувствую... Эх, и завидовал-же я тебе, Ваня, каналья этакая! Вот, думаю себе тухнешь тут среди мужичья, дворянского обличья своего лишаешься, а он, подлец этакий, по театрам да по ресторанам шляется, за актрисами да за певичками волочится, рассупе всякие жрет, которые повар-француз, каналья этакая, душистым перцем приправляет... Ну, Ваня, твое здоровье! Уж хочешь, не хочешь, а ты теперь мой чичероне: все злачные места должен мне показать. Я тебя сегодня - ни-ни! Куда ты, туда и я. Пей, дрянь ты этакая!

И Волованов-старший налил себе стакан, выхлебнул одним глотком, налил еще, тоже выхлебнул, и потребовал новую бутылку.

- Я, дяденька, никогда столько не пью, - протестовал Иван Александрович. - Да и вам не хорошо: ни в какой театр нельзя будет поехать.

- Врешь, врешь, я свою меру знаю. Пей, когда налито, суслик ты петербургский! - настаивал Волованов-старший. - Как это так нельзя в театры? разве пить воспрещается? Пить во всяком состоянии дозволено. Разве я не так говорю? Ведь мужик пьет? Ты мне скажи: пьет мужик, или нет?

- Бывает, что пьет, дяденька.

- А если мужик пьет, то как же это можно, чтоб наш брат, дворянин, не мог пить?

И в доказательство твердого сознания своих гражданских прав, Яков Порфирьевич опять налил стакан и выхлебнул.

- Готовь еще; морозь, тверская морда! крикнул он слуге.

Иван Александрович начинал смущаться. Дяденька, очевидно, легко пьянел. Возиться с ним было неприятно. Но и уклониться невозможно: ведь пожалуй, в самом деле у человека большие деньги будут.

- Если в театр хотите, так и пора уже, - сказал он.

- Погоди, я время знаю. Ведь я, пойми ты, из медвежьего угла приехал, мне встряхнуться надо, - возразил дядя. - У нас наливка, ты почувствуй это; от наливки слеза прошибает, грусть-тоска берет, а вот эта штучка веселит. Пузыришки-то эти видишь в стакане? Ты хлебнешь, а они все кверху, да кверху, да в мозгу и играют. Эй, вы, холуи! - крикнул он во все горло, вращая головой.

- Полноте, дяденька, здесь никогда так к прислуге не обращаются, - заметил Иван Александрович.

- Что? прислуга? А на какого черта я буду с ней стесняться? Что она - казенная, что ли? от начальства здесь поставлена? - Тащи еще две бутылки, пока жив!

С соседних столиков стали обращать на них внимание. Старший буфетчик вышел из-за стойки и медленно прошел мимо них, оглядывая обоих подозрительно и недоброжелательно. Иван Александрович сидел как на иголках.

- Право, дяденька, нам пора в театр, - проговорил он. - Я вас с певичками познакомлю; прехорошенькие есть, честное слово.

- Ладно, не уйдут твои певички. Мне Маремьян обещал всех их как на ладони подать. Маремьян... ты знаешь, что такое Маремьян? Это во-какая силища. Он со мной в долю вошел. "Первое общество эксплуатации искусственного удобрения"... слово-то какое ввернул! Артельщик, серый человек, а вот дворянина на ноги поставит. А Аким, хоть и родной брат, единоутробный, а дурак. Черт знает чем, с позволения сказать, занимается. Эх, Ваня, несправедливо судьба распоряжается. Вот и мы с тобой, хоть и родня, кровная родня, а что у нас общего? Я большой человек, душа у меня беспредельная, а ты что такое? Суслик, кулик болотный, дрянь самая последняя. Ты не обижайся, Ваня, я не в укор тебе говорю. В тебе, Ваня, кровь есть, воловановская кровь. Воловановы еще греметь будут... погоди, дай срок!

Иван Александрович шепнул лакею, чтобы поскорее подал счет. Яков Порфирьевич положил обе руки на стол и опустил на них голову.

- Пойдемте, дяденька, я вас домой отвезу, - сказал он. - Вы отдохнете, а завтра мы разом по всем театрам... Вы где остановились?

- В гостинице...

- В какой?

- А черт ее знает. Не помню.

- Куда же я вас отвезу?

- А куда хочешь. Чего пристал? Гусь ты, я вижу.

Лакей подал счет. Волованов-старший взял его обеими руками, и читая, рассмеялся каким-то бессмысленным смехом.

- Вот оно, Ваня, вот... счет-то... кхи-кхи...

- Дяденька, платить надо, - сказал Иван Александрович почти строго.

Но Яков Порфирьевич продолжал вертеть счет трясущимися руками и вполголоса хихикать.

- Счет-то, Ваня, а? Вона как расписали... Уточку, уточку-то малую, и ту припомнили. Кхи-кхи... Шуты они, Ваня. А у меня и денег никаких нет. Вон оно штука-то какая... Кха!

Иван Александрович побледнел; у него было с собой рублей двадцать, и дома ничего. Буфетчик стоял подле и пронизывал их обоих взглядом скорпиона. Совершенно неизвестно, чем все это окончилось.

Василий Авсеенко - ПЕТЕРБУРГСКИЕ ОЧЕРКИ - ПЕТЕРБУРГСКИЙ ДЕНЬ, читать текст

См. также Авсеенко Василий - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :