Василий Авсеенко
«ПЕТЕРБУРГСКИЕ ОЧЕРКИ - КЛЕЩ»

"ПЕТЕРБУРГСКИЕ ОЧЕРКИ - КЛЕЩ"

КЛЕЩ.

I.

В большом кабинете, на длинном и широком диване, покоился всем своим довольно пространным телом Родион Андреевич Гончуков, мужчина лет сорока, с необыкновенно свежим, розовым цветом лица, выдавшимися вперед носом и верхнею челюстью, задумчивыми голубовато-серыми глазами, и густыми каштановыми волосами.

Подвернув одну ногу крючком, а другую слегка свесив с дивана, Родион Андреевич мечтал. Был предобеденный час, который неслужащему и незанятому петербуржцу всего труднее наполнить. Родион Андреевич имел очень мало знакомых, и ездить на five o'clock tea ему было некуда. Побывав в банке и у нотариуса, заехав за какой-то не особенно нужной справкой в департамент, и купив для чего-то несколько французских романов и альбом с изображениями трувильских купальщиц, Родион Андреевич сменил визитку на домашний серенький пиджак, растянулся на диване и предался, как мы сказали, мечтам.

Собственно, это были даже не мечты, а какое-то приятное порхание около самого себя и всего, что с ним случилось за последние годы. А случилось вот что. Во-первых, Родион Андреевич овдовел. Это событие могло бы совсем не отразиться на его чувствах, но он еще при жизни жены так привык уверять себя и всех в необычайной дружбе, связывавшей их обоих, что по смерти ее как-то невольно появилась у него меланхолия в глазах и привычка вздыхать иногда коротенькими вздохами, похожими на икоту.

Во-вторых, в принадлежащем ему сельце Гончуков Родион Андреевич отыскал каким-то образом железную руду. Она, собственно, давно уже была известна, но никому не приходило в голову, что ее можно извлекать, обрабатывать и продавать. А тут как-то вдруг пошла мода на имения с рудой. Сначала один из соседних помещиков съездил в Петербург, привез оттуда горного инженера, весьма приятного молодого человека, ходившего в чичунчевом кителе, и продал часть земли какому-то металлургическому обществу за очень хорошую цену. Потом у другого, у третьего соседа тоже оказалась руда; потом приехали два бельгийца, с собственным поваром, и стали скупать землю; потом явился помощник присяжного поверенного и открыл контору по долгосрочному арендованию крестьянских земель с рудою; и наконец, по всему округу руда вошла в такую моду, что ненахождение ее в имении стали относить прямо к необразованности помещика. Родион Андреевич примкнул к движению уже в то время, когда цены на землю возросли баснословно. Тогда он продал большую часть имения, оставив себе только усадьбу, ферму, березовый лесок и луга.

Вырученная сумма превысила полмиллиона. Родион Андреевич решил, что с такими деньгами жить в деревне - глупо, и перебрался в Петербург.

Здесь он устроился полуоседлым образом: нанял квартиру, но временную; завел обстановку, но не окончательную, и еще далеко не соответствующую его крупным средствам. Все же окончательное предносилось перед ним впереди, в некотором тумане. И ему пока очень нравилось это временное существование, окруженное приятным туманом.

"Спешить некуда, - думал он, покоясь на диване и дымя папироской. - Поживу, осмотрюсь хорошенько, тогда видно будет. Можно будет и делом каким-нибудь призаняться. Но очертя голову соваться не следует. Сперва надо изучить, пораскинуть умом. Дело хорошо, когда оно верное, и когда на нем можно удвоить, утроить капитал. За такое дело я с удовольствием возьмусь".

И Родион Андреевич, сощурив свои задумчивые глаза, что-то прикинул в уме. Цифры получились чрезвычайно круглые.

II.

Раздался звонок, и через минуту в кабинет вошел господин лет сорока двух, среднего роста, лысый, с маленьким носом, маленькими глазками и заметною проседью на висках и в бороде. Одет он был в длинный сюртук какого-то скучного покроя. Он быстро подошел к Гончукову, быстро пожал ему руку, и сел в кресло.

- Где мы сегодня обедаем? - спросил он.

- Да где же? Я куда-нибудь в ресторан поеду, - ответил Гончуков.

- Ну, и я с тобой. А вот, кстати: ты мне должен сто рублей, - неожиданно объявил гость.

- Я тебе должен? по какому случаю? - изумился Гончуков.

- А по такому, что я за тебя подписался на подарок Нивиной. Нельзя было, братец, не подписаться: тебя в балете знают, - объяснил гость. - Ты мне, пожалуйста, отдай, я как раз не при деньгах.

Родион Андреевич пожал плечами, нехотя встал и вынул из стола бумажник.

- Да ты заплатил-ли? - усомнился он.

- Ну, вот еще! - возразил гость, поспешно хватая из рук хозяина сторублевую бумажку. - Стало быть заплатил, если у тебя спрашиваю. На меня еще покосились, что мало даю. Тебя, братец, в трех миллионах считают, честное слово. Я всем так и говорю.

- Зачем же ты так говоришь?

- Для престижу. Престиж, братец, составляется друзьями; ты после поймешь это. Ты еще не разобрался в петербургской жизни, не вошел в дело. После ты оценишь мои услуги.

- Ценить услуги я согласен, только ты, пожалуйста, вперед не подписывайся за меня. Зачем? Когда захочу, я сам могу.

- Сам? Далеко бы ты уехал, если бы все сам делал! Знаешь, я тебя сердечно люблю, но прямо в глаза говорю: отвратителен в тебе этот провинциализм, мелочность эта. Ты никак не можешь поставить себя на большую ногу. Честное слово. У тебя сейчас какой-то мелкий хуторянский расчет является. В тебе крупный барин не воспитался еще, ведь ты, я сам замечал, морщишься в душе, когда в ресторане бутылку шампанского спросить приходится, ведь ты, я уверен, и в эту минуту думаешь про себя: "опять этот Подосенов назвался со мной обедать, и опять я за него платить буду". Ну, так врешь же, сегодня я сам тебя угощаю, вот что!

- Да зачем же? И зачем ты на меня так сочиняешь? Вовсе я не такой сквалыга, как ты меня выставляешь.

- Ну да, рассказывай. А впрочем, Бог с тобой. Я ведь для твоего же добра говорю тебе, потому что вижу - тебе большой ход нужен. Только ты взяться не умеешь. Ну, скажи на милость, чего ты сидишь сложа руки? чего ты по диванам валяешься? Разве так живут люди с тремя миллионами? У тебя, вот, и сигары где-то запрятаны, так что сразу не найдешь.

- Да вон сзади тебя ящик стоит. И помилуй, какие же у меня три миллиона?

- Говорят, все говорят. Я всем пустил слух.

Гость встал, загреб из ящика несколько упмановских "patentes", и запихал их в свой громадный кожаный портсигар.

- Это я и на твою долю беру, после обеда закурим, - объяснил он. - Да, кстати: закажи на завтра обед, чтоб у тебя дома подали. К тебе гости собираются.

- Кто такие? - спросил несколько подозрительно Гончуков.

- Свои, все свои: сестра моя, с мужем и дочерью, - объяснил приятель. - Давно собираются, все спрашивают: когда же твой Родион Андреевич позовет нас? Нехорошо, братец, ты им очень мало внимания оказываешь. А ведь что за прелестное семейство! Я не по родственному, я беспристрастно говорю. Шурочка - ведь это такой чертенок, один восторг. Жизни-то, жизни сколько в этой девушке! Мертвого воскресить может. Тебе, при твоем байбачестве, почаще надо вращаться в таком обществе. А сестра? - образованнейшая, милейшая женщина. С английского переводит для журналов. А Александр Ильич? Практик, делец. Для тебя клад такой человек. Он теперь на одну идею напал... золотое дно! Вот поговоришь с ним, он тебе расскажет. Но нет, я все к Шурочке возвращаюсь: ведь красота девушка, а? Ты говори прямо...

- Хорошенькая, - согласился Гончуков, и слегка вздохнул.

- То-то же. А жизни в ней сколько, огня! Эта девушка составит счастье человеку. Но только и она себе цену знает. За кого-нибудь замуж не пойдет. Нет, тут надо очень похлопотать, если кто вздумает на ней жениться.

И говоривший это как-то странно, пытливо и строго прищурился на Гончукова своими узенькими глазками.

III.

С Иваном Семеновичем Подосеновым Гончуков познакомился совершенно случайно, - до такой степени случайно, что даже не мог дать себе ясного отчета, каким образом это знакомство завязалось. Со второго дня Подосенов разговаривал с ним уже как со старинным приятелем, являлся к нему без зова, курил его сигары и спрашивал самым обыкновенным тоном: "ну, где же мы сегодня обедаем?" или: "а куда мы сегодня вечером?"

В ресторанах Подосенов поставил сначала дело так, что по счету платил Родион Андреевич, а Иван Семенович совал ему два рубля, причитавшиеся собственно за обед; потом об этих двух рублях он стал как-то забывать. Но когда они отправлялись в какое-нибудь увеселительное место, где Родиону Андреевичу точно также предоставлялось преимущество за все платить, Иван Семенович потом настоятельно совал ему в руки пятьдесят копеек, внесенные за него за вход, и на попытки Гончукова отказаться, отвечал с достоинством:

- Нет, нет, платить за себя я не позволю. Ты мне друг, даже единственный друг, но эти расходы у нас пополам. Да, душа моя, пусть каждый за себя платит.

С каких пор и по какому поводу Подосенов стал говорить ему "ты", Родион Андреевич тоже не мог припомнить. Но привык он к этому, как русский человек, очень скоро.

Почвою для таких отношений было, конечно, то обстоятельство, что Родион Андреевич немножко скучал в Петербурге. Дела у него пока никакого не было, знакомых тоже. Он был очень рад, что нашелся беспритязательный, услужливый человек, готовый всегда и всюду разделить его одиночество. Притом, Гончуков мало знал Петербург, а Подосенов просто поражал его своими знаниями по этой части. Он даже отыскал Родиону Андреевичу какую-то единственную прачку, которая, по его словам, одна во всем городе умела гладить сорочки с ненакрахмаленною грудью.

- Да, голубчик, уж поверь, - утверждал Подосенов, - в Москве есть две такие, и обе на Арбате живут, а здесь одна. Московских купцы привезли из Биаррица: заинтересовались толщиной. В самом деле, толстые до невозможности: по тротуарам не могут ходить, а только по мостовой.

- Да ты видел их, что ли? - спрашивал Гончуков.

- Само собою, видел: в Москве я каждого человека в лицо знаю, - уверенно отвечал Подосенов, хотя не бывал в Москве уже лет пятнадцать.

Родион Андреевич был доволен также, что Подосенов познакомил его с сестрой и племянницей: это был первый семейный дом, найденный им в чужом городе. Правда, второй и третий вечер, проведенные там, показались Гончукову довольно скучными: у него даже спина и поясница разболелись от тоскливого подыскиванья себе покойного положения; но нельзя же обойтись без семейных знакомств.

Подосенов решительно не разделял впечатления приятеля.

- Это, братец мой, дом, где живут интеллигентною жизнью, - объяснял он. - Ты к этому еще не привык; в провинции у вас этого не найдешь.

Родион Андреевич не совсем понимал, что значит дом, где живут интеллигентною жизнью. Сестра Подосенова, Наталья Семеновна, почему-то напоминала ему акушерку; а когда он встретил там гостью, которая в самом деле была акушерка, у него сложилось убеждение, что Наталья Семеновна втайне непременно занимается этой профессией.

- А Шурочка? - спрашивал Подосенов. - ведь это ртуть, ведь это сама жизнь! В нашем поколении не было таких девушек. И ведь прехорошенькая, а, черт возьми? Я тебя спрашиваю: ведь хорошенькая?

И Подосенов вскидывал на приятеля такой взгляд и так странно расставлял локти, как будто готовился, в случае неудовлетворительного ответа, размахнуться обеими руками.

- Конечно, хорошенькая, - отвечал Гончуков, сопровождая свои слова легким вздохом, похожим на икоту.

Таким образом, отношения Родиона Андреевича к Подосенову как будто упрочивались. Приятели сделались решительно неразлучными, и когда Иван Семенович опаздывал своим появлением в обычный час, Родион Андреевич чувствовал, что ему недостает чего-то.

Но вместе с тем, в тайниках души Родиона Андреевича зрел неясный еще протест против этих отношений. Он сознавал, что Подосенов присосался, словно клещ, ко всему его существованию, и это иногда раздражало его. Ему казалось, что между ним и всем круговоротом жизни образовалась какая-то заслонка, и что он на весь мир Божий смотрит из-за спины Подосенова. Притом, его все чаще возмущала крайняя бесцеремонность Ивана Семеновича, которую ничем нельзя было усмирить, так как она происходила из какой-то совершенно бессознательной наглости.

"Услужлив, что говорить; но осаживать его непременно надо, иначе совсем в меня вопьется", - думал Гончуков, поводя усами.

IV.

Обед, устроенный для родственников Подосенова, прошел довольно оживленно. Наталья Семеновна, дама лет сорока-пяти, со взбитыми на лбу кудряшками и следами мокрой пудры на большом круглом носу, находилась в том радостном расположении духа, в какое обыкновенно приходят дамы, когда устраивается что-нибудь в их честь одиноким мужчиною. Она не то, чтобы кокетничала, но немножко впадала в балованный тон и показывала, что, окруженная таким милым вниманием, не желает держать себя слишком строго. Муж ее, Александр Ильич Рохлин, лет на пять постарше, высокий, костлявый, с полуседыми волосами, словно выщипленной бородкой и красными веками, оказался необычайно речистым человеком, и говорил, без умолку. По-видимому, он обладал обо всем еще большими познаниями, чем Подосенов: стоило только назвать какой-нибудь предмет, как он уже сообщал, громко и быстро, самые точные о нем сведения. По поводу поданной форели он рассказал, как ее ловят в Финляндии, а когда подали фазана, из уст его пролилась целая лекция о фазанах вообще, о фазанах кавказских, фазанах туркестанских и фазанах богемских. Когда речь зашла о железной руде, он тотчас очертил общее движение металлургической промышленности, предрек ей блестящую будущность и попутно заметил, что все это развилось почти что из-под его рук, так как он был деятелем во всех учреждавшихся обществах. Если речь заходила о каком-нибудь факте из государственной политики, он делал значительное лицо, поджимал губы и говорил:

- А вам известна подкладка всего этого дела? Ведь это как произошло: встречаются однажды министр внутренних дел и министр финансов на каком-то официальном обеде...

И рассказывал целую историю, очевидно тут же им сочиненную, но получавшую в его устах такой вид достоверности, как будто он всю жизнь вращался среди лиц, приглашаемых на официальные обеды.

В то время как такие речи оживляли обед с одного конца стола, на другом конце Шурочка обнаруживала свою резвость и живость. Маленькая, худенькая, смуглая, она действительно словно вся переливалась как ртуть. Это была роль, в которую она вошла сознательно. Еще девочкой она со всех сторон слышала, как восхищались бойкими девицами, и с гримаской отзывались о тех, в ком "мало жизни"; и она тогда же решила усвоить себе такой тип, который обнаруживал бы в ней много жизни. У нее было даже особенное, оригинальное движение бровями и плечами, по ее мнению, служившее этой цели. Она как-то вдруг точно вскидывалась, и потом чуть заметно вздрагивала плечами, производя что-то похожее на цыганское трепетание. Этот прием она долго изучала, сопровождая его беспощадною игрою очень недурных глаз.

За обедом Шурочка ни минуты не оставалась покойною: передвигала стоявшая перед нею рюмки, тянулась за хлебом или горчицей, стучала вилкой, и наконец подняла какую-то возню с сидевшим подле нее Родионом Андреевичем, выдергивая у него салфетку, как только он закладывал конец ее под подбородок. Родиону Андреевичу это нравилось, и он подливал Шурочке вина, а она, отгубив, переливала в его стакан.

- Не боитесь, что я ваши мысли узнаю? - спросил он.

- О, мои мысли прозрачны как шампанское, - ответила Шурочка.

- И так же играют? - продолжал Гончуков.

Шурочка передернулась всем телом, точно ее защекотали.

- Я вас в угол поставлю, - сказала она. Родион Андреевич добродушно хихикнул, и выпил залпом целый стаканчик шампанского.

"Ртуть, действительно ртуть", подумал он. После обеда все перешли в просторный кабинет хозяина, куда подали кофе и ликеры. Наталья Семеновна, немножко отяжелевшая от выпитого вина, забралась на огромное кресло в углу, и опустила покрытые мелкими морщинками веки. Шурочка присела к пианино, и срывала с клавишей короткие аккорды.

Рохлин, держа в руке рюмочку с ликером и прихлебывая из нее, наклонился к самому уху Гончукова и спросил вполголоса:

- У вас есть какие-нибудь кабинетные фотографии?

- Как? - переспросил, не поняв его, Родион Андреевич.

- Ну, какия-нибудь этакия... знаете? Я бы пересмотрел потихоньку от дам, - объяснил Александр Ильич.

Гончуков невольно бросил на него боковой взгляд: он никак не ожидал от него этого.

- Нет, я не держу, ответил он.

- Жаль; я люблю, - произнес Рохлин, и подмигнул Родиону Андреевичу с таким выражением, которое еще более удивило последнего.

V.

Подосенов раскрыл оба ящика сигар, стоявшие на столе, внимательно осмотрел их, и выбрав сорт подороже, предложил Рохлину.

- А теперь, господа, вам следовало бы переговорить о том деле... помнишь, я тебе намекал уже? - повернулся он к Гончукову. - Вы оба как раз друг другу нужны: у одного праздные миллионы, с которыми он не знает что делать, а у другого гениальная идее общеполезного предприятия.

- Ну, уж и гениальная! - скромно возразил Рохлин. - Просто, я изучал этот вопрос, и идее представилась мне, как неотразимый вывод из всего, что дало изучение. Вот в чем штука...

И Рохлин, опустившись на диван подле Гончукова, принялся быстро и отчетливо объяснять ему свою "идею". Она заключалась в сооружении целой сети таких домов-дач, которые были бы одинаково приспособлены как для зимнего, так и для летнего помещения небогатых семейств. Для этого предполагалось скупить большие участки земли на Петербургской стороне и за Нарвской заставой, и выстроить здания с широкими террасами во всех этажах, обращаемыми на лето в цветники, с садами и садиками, и даже с огородами, где каждый жилец мог бы копать и засаживать грядки.

Таким образом, разрешались бы оба тяготеющие над небогатым населением вопроса: квартирный и дачный. Все дело предполагалось организовать так, чтобы оно совмещало в себе стороны коммерческую и филантропическую: оно должно давать хороший, верный доход, и вместе с тем быть благодеянием для общества. Складочный капитал делился на мелкие акции, по 50 рублей, с целью привлечь людей с ограниченными средствами, и по преимуществу среди самих обитателей домов-дач.

- Вся штука в том, что изучая это дело, я пришел к неоспоримому выводу: задача разрешается только соединением обоих вопросов, зимнего и летного, - объяснял Рохлин. - Порознь они неразрешимы. Устройте дешевые квартиры в городе - останутся разорительные переезды на дачи; устройте дешевые дачи - вы не избегнете неудобств, сопряженных с двойным хозяйством. Только моя идее решает все одним разом.

Подосенов при этих словах захлопал в ладоши.

- Так как же после этого не назвать идею гениальною! - воскликнул он. - Ты, Александр, скромен, как все великие люди.

Рохлин улыбался и потирал руки.

- Что ты скажешь, братец? - произнес Подосенов, слегка ударяя Гончукова по плечу.

Родион Андреевич задумчиво повел носом и усами.

- Идее симпатичная... очень симпатичная, - произнес он, впрочем довольно равнодушным тоном.

- Тут, голубчик, мало сказать: симпатичная, - укоризненно заметил Подосенов. - Это, братец ты мой, XX веком пахнет. За такое дело памятники ставят, как благодетелю человечества.

- Ну, зачем памятники, - скромно возразил Рохлин. - Я не самолюбив. Я вижу, что дело действительно общеполезное, и мечтаю только о том, чтоб осуществить его. Вот это и будет мне памятник.

- И оно осуществится, оно несомненно осуществится, - воскликнул Подосенов.

- Да что, перейдем прямо к делу. У меня где-то там есть капиталец, про черный день, тысяченок десять, и я все это пускаю в твое дело. Бери лист бумаги и перо, я подписываюсь на двести акций. Пусть я буду первым акционером. А вторым будет Родион. Ты, душа моя, на сколько акций подпишешься? - быстро обернулся он к Гончукову.

Родион Андреевич, не ожидавший такого внезапного натиска, поморщился.

- Как же так вдруг подписаться? - произнес он неохотно. Я ведь еще не познакомился с делом. Это надо изучить, обдумать.

- Ты же сам говоришь, что идее чрезвычайно симпатичная, - возразил Подосенов, выражая в лице своем укоризненное изумление.

- Ну да, симпатичная, я не отрицаю, - произнес Гончуков; - но все-таки, нельзя же так вдруг. И потом, ты вот о моих миллионах говорил; у меня миллионов нет...

- Тс! - с таинственным видом остановил его Подосенов. - Не говори этого вслух, братец. Даже между своими не говори. Тебя считают в трех миллионах, я это сам так поставил, и прекрасно.

Рохлин, уже присевший было к письменному столу, положил перо и встал.

- В самом деле, нельзя так сгоряча, - сказал он. - Твои двести акций я занесу в шнуровую книгу, а Родион Андреевич обдумает, познакомится с подробностями, и может быть захочет основательно вступить в дело. Тогда мы его в директоры изберем.

- В директоры, разумеется, в директоры! - восторженно подхватил Подосенов.

- Он, как главный учредитель, имеет все права.

- Без сомнения. Мы это поставим на предварительном, частном собрании учредителей, - решил Рохлин. - Нам дорого пока принципиальное сочувствие Родиона Андреевича. Капиталы найдутся, в этом заранее можно быть уверенным.

- И найдутся, разумеется, найдутся, - снова подхватил Подосенов. - Да ты не смотри, что он как будто упирается, он только сгоряча не хочет, а от слова своего не откажется.

От какого слова? Родиону Андреевичу казалось, что он никакого слова не давал. Но прежде чем он мог сказать что-нибудь по этому поводу, Подосенов отбежал на средину комнаты, и взмахнув руками, как бы желая обнять этим жестом всех присутствующих, провозгласил громко:

- А теперь, господа, принимая во внимание, что в нашем маленьком обществе имеются дамы, я полагаю... я полагаю, что наш милейший хозяин не упустит случая устроить нам какую-нибудь поездку за город, чтобы достойно закончить этот приятнейший день. Шурочка, вы какого об этом мнения?

Шурочка, во время делового разговора молча сидевшая за пианино, вскочила и сделала свое любимое движение, выражавшее, что в ней много жизни.

- Ах, как чудесно! - воскликнула она. Подосенов только взглянул на Гончукова, как-то странно подмигнул ему, и объявив, что бежит за тройкой, исчез.

VI.

На другой день Родион Андреевич, проснувшийся чрезвычайно поздно, с головною болью и каким-то неприятным ощущением во всем теле, точно его провезли сто верст в телеге по ухабам, опять лежал на диване в кабинете, выпуская кольцами дымок сигары.

Он был сильно не в духе. Загородный пикник не оставил в нем никакого приятного впечатления. Он даже хорошенько не помнил, как и что именно там происходило. Сидели они в особом кабинете, им подавали какой-то ужин, которого, впрочем, никто не ел, так как все были сыты от обеда. Но бутылки все время перед ним стояли, и он много пил. Ему все подливали, точно нарочно хотели опоить его. Подосенов распоряжался. Наталья Семеновна и ее муж, кажется, порядочно клюкнули. Шурочка поминутно делала движение, выражавшее, что в ней много жизни. Потом появились цыгане. Потом он помнил только, что очень ослабел, и что Шурочка ему чрезвычайно нравилась. Должно быть, он был очень смешон. И все очень дорого стоило. Он не помнил, сколько взял с собой денег, но привез назад очень мало. Последнее обстоятельство больше всего уязвляло Родиона Андреевича.

"Этот Подосенов прямо зловреден, - думал он, - с ним опасно. Я теперь вижу, что это за человек: он прямо из бумажника вытащить может".

Подосенов явился как раз в эту минуту, поздоровался с необычайно серьезным видом, и сел в кресло прямо против хозяина. Глаза и все лицо его выражали укоризненную озабоченность.

- Хорош ты вчера быль, - произнес он наконец, в упор и неодобрительно взглядывая на приятеля.

- Знаю, что пьян быль; мне нельзя пить, - сказал Гончуков.

- Да, по крайней мере в присутствии молоденькой девушки, - подтвердил Подосенов. - Ты оскорбил Шурочку.

- Чем же это я ее оскорбил? - переспросил Гончуков, несколько даже смущаясь.

- Помилуй, ты с ней так свободно обращался, точно она уже объявлена твоей невестой, - объяснил Подосенов. - Положим, мы были между своими, и все это не имеет значения, если твои намерения вполне серьезны.

- Какие намерения? С чего ты взял? - воскликнул Родион Андреевич хриплым со вчерашнего вечера голосом.

- Ну, полно, точно я не замечал. Я давно вижу, что Шурочка тебе сильно нравится, - сказал Подосенов. - Да она и не может не нравиться. В этой девушке столько жизни...

Гончуков припомнил обычное движение Шурочки, и оно показалось ему теперь отвратительным.

"Провались она с своей жизнью", подумал он.

- Очень может быть, только я совсем не собираюсь жениться, - сказал он вслух. Подосенов опрокинулся на спинку кресла.

- Не собираешься жениться? - повторил он. - В таком случае, как же ты позволяешь себе такое обращение с порядочной девушкой?

- Какое обращение? - возразил с раздражением Родион Андреевич. - Если я был неприличен, то вам надо было уйти, а не заставлять меня пить.

- Ты должен был помнить, что находишься в обществе девушки, - настаивал Подосенов.

- А зачем же родители этой девушки не сообразили, что ее не следует возить по ресторанным кабинетам? - защищался Гончуков.

- А-а, вот как ты рассуждаешь! - воскликнул Подосенов. - В таком случае, нога моя больше у тебя не будет.

- И прекрасно, отлично.

- Что-о? Это ты так говоришь своему приятелю, другу, который всего себя отдал тебе?

- Чтож, если ты Бог знает с чем являешься ко мне.

- Так-то? Это за все то, что я для тебя сделал?

Подосенов вдруг встал и принялся шарить по столу, ища сигар.

- Да тут пустой ящик; где же у тебя сигары? - спросил он, как ни в чем не бывало.

- Ты же, вероятно, вчера в карманы себе высыпал, - ответил Гончуков. Подосенов заметил наконец на столе портсигар, вытащил оттуда "patentes" и закурил.

- Ну, а на сколько акций ты подпишешься? - вдруг переменил он разговор.

- Ни на сколько, - отрезал Родион Андреевич.

Подосенов пыхнул на него из сигары.

- Почему же это? Ведь ты дал слово.

- И не думал. Я говорил, что симпатичная идее, и больше ничего, а участвовать в деле не буду.

- На какого же черта нам твои симпатии?

- Этого я уж не знаю.

Подосенов опять пыхнул несколько раз дымом.

- Нет, я вижу, с тобой каши не сварить, - сказал он. - Ты совсем не такой человек, каким я считал тебя.

- Чтож делать.

- Нехорошо, крайне нехорошо. Ну, так вот, слушай, у меня к тебе последняя просьба. Мне деньги до зарезу нужны, одолжи мне взаймы две тысячи.

- С какой же стати?

- Как, с какой стати? Да ты позабыл, что я целые дни с тобой возился, поручения твои исполнял, время терял? Что я тратился, для того чтобы составить тебе компанию?

Родион Андреевич окончательно возмутился.

- Я у тебя не в долгу, так лучше нам не считаться, - сказал он. - Ты одних сигар у меня перетаскал сколько.

Подосенов стал в полоборота.

- Так не дашь двух тысяч? - вопросил он.

- Не дам.

- Ну, так черт с тобой. Ноги моей больше не будет здесь. Подавись ты своими деньгами.

Гончуков пожал плечами и отвернулся. Подосенов быстрыми шагами вышел из кабинета.

Василий Авсеенко - ПЕТЕРБУРГСКИЕ ОЧЕРКИ - КЛЕЩ, читать текст

См. также Авсеенко Василий - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :