Аркадий Тимофеевич Аверченко
«Кубарем по заграницам»

"Кубарем по заграницам"

Тоска по родине

Гнилая константинопольская погода. С неба падают редкие капли скудного дождя, будто кто-то сверху брызгает облысевшим кропилом. Над крышей что-то взвизгивает и ревет: очевидно, это черти украли христианскую душу и никак не могут ее поделить.

Но в ночлежке, где на нарах сгрудились несколько русских, - тепло. Даже душно. Не спится. Идет тихий разговор, часто прерываемый длинной ленивой зевотой.

- Сволочи эти большевики! Какого черта, из-за них я должен болтаться тут в турецкой ночлежке?! Кто я есть! Я есть русский человек! Значит, я должен жить в России.

- Это ты верно. Ежели ты, скажем, скрипка, ты должен жить в скрипичном футляре. А эти скоты засунули скрипку во флейточный футляр! Рази можно!

- Почему теперь - рождество христово - и дождь. Как так возможно? Я, может быть, об эту пору не переношу дождя. Мне снег нужен...

- Хороши снега у нас в Москве! Нормальные. Полозья скрипят, бубенцы на ванькиных клячах звенят. Вот жилось! Я раз это от Курского вокзала в Газетный переулок ездил - два пальца отморозил. Вот это была жизнь! Не жизнь, а масленица.

- А мы тоже раз с компанией в Петровский парк ездили, а они возьми для смеху и столкни меня в снег! А сами деру. Эх, жилось!!

- Ну и что же?

- Насчет чего?

- Да вот, в снегу-то? Ведь не до сих пор ты там лежишь?

- Зачем до сих пор? И часу не прошло - пьяные купцы подобрали. Воспаление легких было.

- Чего же ты теперь радуешься, дурак?

- Как же мне не радоваться, если я тогда полтора месяца у себя на Малой Кисловке пролежал. Лежу в чистенькой постельке, доктор каждый день, а в окно - рябина в снегу, а на снеге голубые бриллиантики от солнышка горят. Тепло, в печке дрова гудят, а передо мной - яички всмятку и котлетка, только что изжаренная. И все кругом говорят: "Ах, мы, Семен Николаевич, так об вас беспокоились, так беспокоились!.." А теперь кто разве будет беспокоиться? Черта с два!

- Да, мы, русские, больше к русскому привыкши. Какая тут в Константинополишке была пасха? Греческая мизерия! А там, - как колокола зальются, забухают, залепечут, - век бы слушал! Хорошие времена...

- У меня во время светлой заутрени, помню, какой-то хлюст портмоне из кармана выдернул. Тогда, я помню, поймал его за руку да так похристосовался, что он у меня волчком завертелся, а теперь бы...

- Чего теперь бы?

- А теперь бы я все карманы ему сам растопырил: бери, тащи, мил человек, - только бы мне еще полчасика у Василия Блаженного со свечкой постоять, колоколов послушать.

- А я смотрю так: вот я однажды там, в Москве, в участок по пьяному делу товарища по Кузнецкому на своей единоутробной спине возил, - так что же вы думаете? Дал мне околоточный два раза по шее, дураком назвал и в какую ни на есть комнату посадил. Действительно, в те времена дураком я был, потому что обидно мне сделалось, и даже плакал. А теперь бы...

- Что ж, теперь? Сам бы околоточного бил бы, что ли?

- Ну, действительно! Разве можно околоточного бить? Я его уважаю. А теперь бы я целый год у него в участке просидел и получал бы каждый час по шее, и "дурака" с моим удовольствием выслушивал... Только бы мне этим воздухом участочным подышать. Крепкий дух, но приятный. Тут тебе и сапогом кожаным, и махоркой, и вообще. Родной это дух, братцы вы мои, участочный, и ни на какой букет я его не променяю.

Кто-то невидимый мечтательно дополняет:

- В Охотном ряду тоже запах был невредный.

- У нас в Москве и сирень пахнет лучше, чем где. Я раз в Петровском парке так - то вот под сиренью сидел, вдыхал это самое... Вдруг двое выскочили: "Скидывай, говорят, пиджак"... Чудесные ребята! Я бы с ними сейчас даже пива в Трехгорном выпил. Замечательные были времена.

- Что ж, отдал?

- Чего?

- А пиджак!

- Как же не отдать, если они враз за горло, тут и штаны отдашь! Ей-богу, доведись как теперь - то я бы сейчас все время под сиренью сидел и пиджаки им отдавал.

Рассказчик, заметив молчаливое недоумение слушателей, добавляет, как бы извиняясь:

- Небо очень голубое было. Чистое. Московское. Не жалко мне пиджаков.

- Да, жилось благородно... Я там один журнальчик редактировал. Ну, и ахнул однажды что-то очень неподходящее насчет Столыпина, Петра Аркадьевича. Приходит утром пристав нашей части и так вежливо говорит: "Иван, говорит, Степаныч, вот вам бумажка. Штраф в 500 рублей за оскорбление в печати высших лиц". Я тогда, признаться, выругался крепко, потому что обидно 500 рублей платить, но вынимаю я деньги, а он еще и извиняется. "Поверьте, говорит, если бы моя воля, я бы - ни за что, но - распоряжение начальства. Вы бы, говорит, Иван Степанович, были поосторожней. Черт с ними, пишите о чем-нибудь дозволенном, - хоть полицию ругайте, - мы привыкши". И так этот приставишка растрогал меня, что пал я ему в объятия, и долго мы плакали, как два брата.

- Врешь ты все!

- Чего вру?

- А вот, что с приставом в объятиях плакали.

- Это почему же вру, скажите на милость?

- Да потому, что не будет тебе пристав плакать, хучь ты его озолоти. Они были серьезная, деловая публика.

- Ну так что?

- А то, что значит - ты и врешь.

- Ну хорошо, ну пусть вру - но ведь трогательно?

- Трогательно-то оно трогательно. Однако надо бы уже и спать...

Все кряхтя укладываются.

Редкие капли, скатывающиеся с невидимого облысевшего кропила, робко, с подлой трусостью постукивают в окна.

- Разве это дождь? - с ядовитой улыбкой говорит человек, поймавший вора у светлой заутрени. - Нет, у нас в России - вот это дождь!.. Как махнет тебя - так либо ревматизм, либо насморк на три недели!.. Хорошо жить там, и нету другого такого подобного государства.

Развороченный муравейник

Разговор в беженском общежитии:

- Здравствуйте, я к вам на минутку. У вас есть карта Российской империи?

- Вот она на стенке.

- Ага, спасибо, а почему она вся флажками покрыта? Гм... для линии фронта - флажки, кажись, слишком неряшливо разбросаны...

- Родственники.

- Ага, родственники это сделали?

- Какие родственники! Это я сделал.

- Родственникам это сделали, для забавы?

- К черту забаву! Для собственного руководства сделал.

- В назидание родственникам?

- Плевать хочу на назидание! Выдерните флажок из Екатеринослава. Ну, что там написано?

- "Алеша" написано.

- Так. Брат. Застрял в Екатеринославе.

- Позвольте, а где же ваша вся семья?

- А вот следите по карте. Отправной пункт Петербург. Застряла больная сестра. Служит в продкоме, несчастная. Москва - потеряли при проезде дядю. Что на флажке написано?

- Написано "дядя".

- Правильно написано. Дальше. Курск - арестована жена за провоз якобы запрещенных двух фунтов колбасы. Разлучили, повели куда-то. Успел вскочить в поезд, потому что там остались дети. Теперь ищите детей... Станция Григорьевка - Люся. Есть Люся? Так. Потерялась в давке. Еду с Кокой. Станция Орехово - нападение махновцев, снова давка. Коку толпа выносит на перрон вместе с выломанной дверью. Три дня искал Коку. Пропал Кока. Какой флаг на Орехове?

- Есть флаг: "Кока на выломанной двери".

- Правильный флаг. Теперь семья брата Сергея. Отправной пункт бегства - Псков. Рассыпались кистью, вроде разрыва шрапнели. Псков - безногий паралитик дедушка, Матвеевка - Грися и Сеня, Добронравовка - свояченица, Двинск - тетя Мотя. Сам Сергей - Ковно, его племянник - где-то между Минском и Шавлями, - я так и флажок воткнул в нейтральную зону. Теперь гроздь флажков в ростовском направлении - семья дяди Володи. Тонкая линия с перерывами на сибирское направление - семья сестры Лики. Путь флажков по течению Волги... Впрочем, что это я все о своих да о своих. Прямо невежливо. Вы лучше расскажите, как ваша семья поживает.

- Да что ж рассказывать? Они, кроме меня, все вместе, все девять человек.

- Ну, слава богу, что вместе.

- Вы думаете? Они на Новодевичьем кладбище в Москве рядышком лежат...

Русское искусство

- Вы?

- Я.

- Глазам своим не верю.

- Таким хорошеньким глазам не верить - это преступление.

Отпустить подобный комплимент днем на Пере, когда сотни летящего мимо народа не раз толкают вас в бока и в спину, для этого нужно быть очень светским, чрезвычайно элегантным человеком.

Таков я и есть.

Обладательница прекрасных глаз, известная петербургская драматическая актриса, стояла передо мной, и на ее живом лукавом лице в одну минуту сменялось десять выражений.

- Слушайте, Простодушный. Очень хочется вас видеть. Ведь вы - мой старый милый Петербург. Приходите чайку выпить.

- А где вы живете?

Во всяком другом городе этот простой вопрос вызвал бы такой же простой ответ: улица такая-то, дом номер такой-то.

Но не таков городишко Константинополь.

На лице актрисы появилось выражение небывалой для нее растерянности.

- Где я живу? Позвольте. Не то Шашлы-Башлы, не то Биюк-Темрюк. А может быть, и Казанлы-Базанлы. Впрочем, дайте мне лучше карандаш и бумажку, я вам нарисую.

Отчасти делается понятна густая толпа толкущихся на Пере. Это все русские стоят друг против друга и по полчаса объясняют свои адреса: не то Шашлы-Башлы, не то Бабаджан-Османды.

Выручают обыкновенно карандаш и бумажка, причем отправной пункт - Токатлиан (1). Это та печка, от которой всегда танцует беженец.

Рисуются две параллельных линии - Пера. Потом квадратик - Токатлиан. Потом...

- Вот вам, - говорит актриса, чертя карандашом по бумаге, - Токатлиан. От этой штучки вы идите налево, сворачивайте на эту штучку, потом огибаете эту штучку, и тут второй дом, где я живу. Номер двадцать два. Третий этаж, квартира барона К.

Я благоговейно спрятал в бумажник этот странный документ и откланялся.

На другой день вечером, когда я собрался в гости к актрисе, зашел знакомый.

- Куда вы?

- Куда? От Токатлиана прямо, потом свернуть в эту штучку, потом в другую. Квартира барона К.

- Знаю. Хороший дом. Что ж это вы, дорогой мой, идете в такое аристократическое место - и в пиджаке?

- Не фрак же надевать.

- А почему бы и нет? Вечером в гостях фрак - самое разлюбленное дело. Все-таки это ведь заграница.

- Фрак так фрак, - согласился я.

Оделся и, сверкая туго накрахмаленным пластроном фрачной сорочки, отправился на Перу танцевать от излюбленной русской печки.

Если в Константинополе вам известна улица и номер дома, то это только половина дела. Другая половина - найти номер дома. Это трудно. Потому что седьмой номер помещается между двадцать девятым и четырнадцатым, а шестнадцатый скромно заткнулся между сто двадцать седьмым и девятнадцатым.

Вероятно, это происходит оттого, что туркам наши арабские цифры неизвестны. Дело происходило так: решив перенумеровать дома по-арабски, муниципалитет наделал несколько тысяч дощечек с разными цифрами и свалил их в кучу на главной площади. А потом каждый домовладелец подходил и выбирал тот номер, закорючки и загогулины которого приходились ему более по душе.

Искомый номер двадцать два был сравнительно приличен: между двадцать четвертым и тринадцатым.

На звонок дверь открыла дама очень элегантного вида.

- Что угодно?

- Анна Николаевна здесь живет?

- Какая?

- Русская. Беженка.

- Ах, это вы к Аннушке! Аннушка, тебя кто-то спрашивает.

Раздался стук каблучков, и в переднюю выпорхнула моя приятельница в фартуке и с какой-то тряпкой в руке.

Первые слова ее были такие:

- Чего тебя, ирода, черти-то по парадным носят? Не мог через черный ход приттить!

- Виноват, - растерялся, - сказали...

- Что сказала, то и сказала. Это мой кум, барыня. Я его допрежь того в Петербурхе знала. Иди уж на кухню, раздевайся там. Недотепа!

Кухня была теплая, уютная, но не особенно пригодная для моего элегантного фрака. Серая тужурка и каска пожарного были бы здесь гораздо уместнее.

- Ну, садись, кум, коль пришел. Самовар, чать, простыл, но стакашку еще нацедить возможное дело.

- А я вижу, вы с гранд-кокет перешли на характерные, - уныло заметил я, вертя в руках огромную ложку с дырочками.

- Чаво? Я, стал-быть, тут у кухарках пристроилась. Ничего, хозяева добрые, не забижают.

- На своих харчах? - деловито спросил я, чувствуя, как на моей голове невидимо вырастает медная пожарная каска.

- Хозяйские и отсыпное хозяйское.

- И доход от мясной и зеленной имеете?

- Законный прОцент (в последнем слове она сделала ударение на "о"). А то, может, щец похлебаешь? С обеда осталось. Я б разогрела.

Вошла хозяйка.

- Аннушка, самовар поставь.

Во мне заговорило джентльменство.

- Позвольте, я поставлю, - сказал я, кашлянув в кулак. - Я мигом. Стриженая девка не успеет косы заплести, как я его ушкварю. И никаких гвоздей. Вы только покажите, куда насыпать уголь и куда налить воды.

- Кто это такой, Аннушка? - спросила хозяйка, с остолбенелым видом разглядывая мой фрак.

- Так, один тут. Вроде как сродственник. Он, барыня, тихий. Ни тебе напиться, ни тебе набезобразить.

- Вы давно знакомы?

- С Петербурга, - скромно сказал я, переминаясь с ноги на ногу. - Аннушка в моих пьесах играла.

- Как... играла... Почему в ваших?..

- А кто тебя за язык тянет, эфиоп, - с досадой пробормотала Аннушка. - Места только лишишься из-за вас, чертей. Видите ли, барыня... Ихняя фамилия - Аверченко.

- Что ж вы тут, господи, пожалуйте в столовую, я вас с мужем познакомлю. Мы очень рады.

- Видала? - заносчиво сказал я, подмигивая. - А ты меня все ругаешь. А со мной господа за ручку здороваются и к столу приглашают.

С черного хода постучались. Вошел еще один Аннушкин гость, мой знакомый генерал, командовавший когда-то третьей армией. Он скромно остановился у притолоки, снял фуражку с галуном и сказал:

- Чай да сахар. Извините, что поздно. Такое наше дело швейцарское.

Мы сидели в столовой, за столом, покрытым белоснежной скатертью. Мы трое - кухарка, швейцар и я. Хозяин побежал в лавку за закуской и вином. Хозяйка раздувала на кухне самовар.

(1) Площадь в Константинополе. (Прим. ред.)

Русские в Византии

Этот осколок константинопольской жизни мне хочется написать в благородной форме исторического романа - так он красочен.

Стояло ясное, погожее утро лета 1921 года.

Впрочем, нет, стоял вечер.

Автор начинает с утра только потому, что все русские исторические романы начинаются этой фразой.

А на самом деле стоял вечер, когда произошла завязка этого правдивого бытового романа.

Граф Безухов, не доложившись, неожиданно вошел в комнату жены и застал последнюю (она же была и первая у него) в объятиях своего друга князя Болконского.

Произошла ужасная сцена.

- Милостивый государь! - вскричал взбешенный муж.

- Милостивый государь!

- Вы знаете, что вами осквернен мой семейный очаг?!

- Здесь дама, прошу вас не возвышать голоса. Орет, сам не знает чего.

Закусив нижнюю губу, бледный граф молча сдернул со своей руки перчатку, сделал два шага по направлению к князю и бросил перчатку прямо в лицо врага.

- Надеюсь, вы понимаете, что это значит, - угрюмо сказал он.

- Готов к услугам, - холодно поклонившись, ответил князь Болконский.

- Мои секунданты будут у вас в десять часов утра.

- Хоть в девять, - с достоинством ответил князь, отыскивая свою шляпу.

По соглашению сторон поединок был решен на завтра на дуэльных пистолетах.

Выработав все условия и подробности, секундант графа, полковник Н., спросил у княжьего секунданта, гусарского корнета Ростова:

- Теперь последний вопрос: у вашего доверителя есть дуэльные пистолеты?

- Никаких нет.

- A у вас?

- Откуда, голубчик, я из Севастополя эвакуировался с маленьким ручным чемоданом... До дуэльных ли тут пистолетов!

- И у моего нету. Что ж теперь делать? Нельзя ли у кого-нибудь попросить на время? Например, у барона Берга?

- Нашли у кого просить! Барон на Пере "тещиными языками" торгует с лотка, неужели вы думаете, что у него удержалась такая ценная штука, как дуэльные пистолеты? Загнал!

Огорченные, разошлись секунданты по своим доверителям.

- Ну, что? - нетерпеливо спросил бледный, с горящими глазами граф Безухов. - Все готово? Когда?

- Черта с два готово! Пистолетов нет.

- Вот тебе раз! У барона Берга нет ли?

- "Тещины языки" есть у барона Берга. Не будете же вы драться "тещиными языками"!

- Может, в магазине можно купить, если недорого?

- Ваше сиятельство, что вы! В константинопольском магазине дуэльные пистолеты? Да на кой же их шут держать будут? Для греков, торгующих маслиной и халвой? Нашли тоже Онегиных! Они больше норовят друг друга по шее съездить, или еще проще - обсчитать на "пенды-грош", а не дуэль. Уверяю вас, что среди местных греков нет ни Ленских, ни Печориных.

- Гм... дьявольски глупо... не отказаться же из-за этого от дуэли!

- Впрочем, попытаюсь пойти еще в одно место - в комиссионный магазин "Оказион", - не найду ли там.

- Здравствуйте, чем могу услужить?

- У вас есть дуэльные пистолеты?

- Помилуйте, все есть. Ковры, картины, бриллианты, курительные трубки...

- На кой мне черт ваша курительная трубка! Из нее не выстрелишь.

- Пардон, стреляться хотите? Дуэль?

- Не я. Я по доверенности.

- Ага, так, так. Присядьте. Ну, желаю удачи. А пистолетики найдутся. Вам пару?

- Не четыре же. Это не кадриль танцевать.

- Нет, я в том смысле спросил, что, может, одним обойдетесь?

- Что вы за чушь городите! Какая же это дуэль с одним пистолетом!

- А почему же? Сначала первое лицо стреляет; ежели не попал, передает партнеру, тот стреляет - и так далее. Экономически-с...

- Подите вы! Сколько стоит пара?

- Для вас двести лир.

- Вы с ума сошли! Они и шестидесяти не стоят.

- Не могу-с. А пистолеты такие, что поставьте в затылок пятерых - насквозь пронижет.

- Ну, вот, для вашего удовольствия мы еще четыре пары дуэлистов подбирать будем! Уступите за сто.

- И разговора нет никакого.

- Ну, что?

- Черт его знает, с ума сошел человек. Он, может, из человеколюбия, но нельзя же драть двести лир за пару! Скажите, сколько вы ассигнуете?

- Ммм... Могу отдать все, что имею - сорок лир.

- Впрочем, с какой стати вы будете один нести все расходы! Вот еще - пусть противник примет на себя половину?

- Послушайте, удобно ли обращаться по... такому поводу?

- В Константинополе - все удобно. Я с него и за доктора половину сдеру...

Колесо завертелось. Полковник Н. пошел к корнету Ростову и потребовал, чтобы его доверитель, князь Болконский, заплатил свою часть за пистолеты - сорок лир. Корнет пошел к князю, у князя нашлось только двадцать пять лир. Корнет отправился к полковнику, но полковник нашел, что шансы не равны, и предложил взять доктора за счет князя; потом оба пошли в комиссионный магазин и стали торговаться.

Хозяин уступал за полтораста (без зарядов); секунданты давали шестьдесят с зарядами; не сойдясь, оба разошлись по своим доверителям за инструкциями; граф предложил полковнику Н. взять пистолеты напрокат; полковник отправился к корнету Ростову; оба отправились в комиссионный магазин; хозяин согласился напрокат, но попросил залог в полтораста лир; оба снова разошлись по доверителям; один из доверителей (граф) согласился дать в залог брошку жены (сто лир) с тем, чтобы князь Болконский доплатил остальное; корнет Ростов отправился к князю, но у князя оказалось всего-навсего пятнадцать лир; граф передал через своего секунданта, что князь саботирует дуэль, а князь ответил через своего секунданта, что бедность не саботаж, и что он если и задолжает графу за пистолеты, то впоследствии, когда будут деньги, отдаст. Граф чуть было не согласился, но жена его возмутилась. "С какой стати, - говорила она, - раз шансы не равны: если он тебя убьет, он этим самым освобождается от долга, а если ты его убьешь, ты с него ничего не получишь... Я вовсе не желаю терять на вашей дурацкой дуэли". Граф возразил, что не дурацкое, а дело чести; графиня ответила в том смысле, что, дескать, какая честь, когда нечего есть. Из комиссионного магазина пришел мальчик и простодушно спросил: "А что те господа будут стрелять друг друга или отдумали, потому как, может, найдутся другие покупатели - так отдавать или нет?" Граф послал его к князю Болконскому, графиня послала его к черту, а он вместо этого раскрыл зонтик от дождя и побежал домой.

Наступала осень.

О, Ленские, Онегины, Печорины и Грушницкие!

Вам-то небось хорошо было выдерживать свой стиль и благородство, когда и пистолеты под рукой, и камердинеры собственные, и экипажи, и верховые лошади... "Дуэль, пожалуйста, такое-то место, такой-то час, деремся на пистолетах". А попробуйте, милостивый государь, господин Ленский, пошататься по "оказионам", да поторговаться до седьмого пота, да войти в сношения с Онегиным на предмет взятия на себя части расходов, да получить с Онегина отказ, потому что у него "юс-пара" в кармане... Тогда не "Умру ли я, стрелой пронзенный" запоете, а совсем из другой оперы:

Помереть не померла, Только время провела.

Бедные мы сделались, бедные...

И прилично-то уходить друг от друга не имеем возможности.

Трагедия русского писателя

Меня часто спрашивают:

- Почему вы торчите в Константинополе? Почему не уезжаете в Париж?

- Боюсь, - робко шепчу я.

- Вот чудак, чего же вы боитесь?

- Я - писатель. И потому боюсь оторваться от родной территории, боюсь потерять связь с родным языком.

- Эва, да какая же эта родная территория - Константинополь!

- Помилуйте, никакой разницы. Проходишь мимо автомобиля - шофер кричит: "Пожалуйте, господин". Цветы тебе предлагают, говорят: "Не купите ли цветочков?" Рядом: "Пончики замечательные". В ресторан зашел - со швейцаром о Достоевском поговорил, в шантан пойдешь - слышишь:

Матреха, брось свои замашки, Скорей тангу со мной танцуй...

Подлинно черноземная Россия.

- Так вы думаете, что в Париже разучитесь писать по-русски?

- Тому есть примеры, - печально улыбнулся я.

- А именно?

Не отнекиваясь, не ломаясь, я тут же рассказал одну грустную историю.

О русском писателе

Русский пароход покидал русские берега, отправляясь за границу. Опершись о борт, стоял русский писатель рядом со своей женой и тихо говорил:

- Прощай, моя бедная, истерзанная родина. Уже на горизонте маячит Эйфелева башня, Нотр Дам, Итальянский бульвар, но еще не скрылась из глаз моих ты, моя старая, добрая, так любимая мной Россия. И на чужбине я буду помнить твои маленькие церковки и зеленые монастыри, буду помнить тебя, холодный красавец Петербург, твои улицы, дома, буду помнить "Медведя" на Конюшенной, где так хорошо было запить расстегай рюмкой рябиновой. На всю жизнь врежешься ты в мозг мой - моя смешная, нелепая, бесконечно любимая Россия!

Жена стояла тут же - слушала эти писательские слова - и плакала.

Прошел год.

У русского писателя была уже квартирка на бульваре Гренелль и служба на улице Марбеф; многие шоферы такси уже кивали ему головой, как старому знакомому, уже у него было свое излюбленное кафе на улице Пигаль и кабачок на улице Сен-Мишель, где он облюбовал рагу из кролика и совсем недурное "ординер" (1).

Пришел он однажды домой после кролика, после "ординера", сел за письменный стол, подумал и, тряхнув головой, решил написать рассказ о своей дорогой родине.

- Что ты хочешь делать? - спросила жена.

- Хочу рассказ писать.

- О чем?

- О России.

- О че-о-ем?

- Господи боже ты мой, глуха ты, что ли? О Рос-сии-иии.

- Кальмэ ву, же ву при (2). Что же ты можешь писать о России?

- Мало ли что. Начну так: "Шел унылый, скучный дождь, который только и может идти в Петербурге. Высокий молодой человек шагал по пустынной в это время дня Дерибасовской..."

- Постой, разве такая улица есть в Петербурге?

- А черт его знает! Знакомое словцо. Впрочем, поставлю для верности - Невскую улицу. Итак: "Высокий молодой человек шагал по Невской улице, свернул на Конюшенную и вошел, потирая руки, к "Медведю". - Что, холодно вам? - спросил метрдотель, подавая карточку. - О да, - возразил молодой сей господин. - Я есть большой замерзавец на свой хрупкий организм".

- Послушай, - робко возразила жена, - разве есть такое слово "замерзавец"?

- Ну да. Человек, который быстро замерзает, суть замерзавец. Пишу дальше: " - Очень вас прошу, - сказал этот молодой господин, - подайте мне один застегай с немножечком пуассон фрэ (3) и одну рюмку рабиновку".

- Кто такое рабиновка?

- Это такое... дю водка.

- А по-моему, это еврейская фамилия: Рабиновка - жена Рабиновича.

- Ты так думаешь?.. Гм... Как трудно писать по-русски!

И принялся грызть перо.

Грыз до утра.

И еще год пронесся над писателем и его женой.

Писатель пополнел, округлился, завел свой автомобиль - вообще, та вечерняя газета, где он вел парижскую хронику, щедро оплачивала его - "се селебр рюсс" (4).

Однажды он возвращался вечером из ресторана, где оркестр ни с того ни с сего сыграл "Боже, царя храни".

Знакомая мелодия навеяла целый ряд мыслей о России.

"О, нотр повр Рюсси (5), - печально думал он. - Когда я приходить домой, я что-нибудь будить писать о наша славненькая матучка Руссии".

Пришел. Сел. Написал.

"Была большая дождика. Погода был то, это называй веритабль петербуржьен (6). Один молодой господин ходил по одна улица по имени сей улица Крещиатик. Ему очень хотелось манжэ (7). Он, заходишь на Конюшню, сесть на Медведя и поехать в ресторан где скажишь: - Гарсон (8), рабинович и одна застегайчик с ухами".

Я кончил.

Мой собеседник сидел, совсем раздавленный этой тяжелой историей.

Оборванный господин в красной феске подошел к нам и хрипло сказал:

- А что, ребятежь, нет ли у кого прикурить цигарки?

- Да, - ухмыльнулся мой собеседник, - трудно вам уехать из русского города.

Аркадий Тимофеевич Аверченко - Кубарем по заграницам, читать текст

См. также Аверченко Аркадий Тимофеевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :