Аркадий Тимофеевич Аверченко
«В Свободной России»

"В Свободной России"

История болезни Иванова

Однажды беспартийный житель Петербурга Иванов вбежал бледный, растерянный, в комнату жены и, выронив газету, схватился руками за голову.

- Что с тобой? - спросила жена.

- Плохо! - сказал Иванов. - Я левею.

- Не может быть! - ахнула жена. - Это было бы ужасно... Тебе нужно лечь в постель, укрыться теплым и натереться скипидаром.

Нет... что уж скипидар! - покачал головой Иванов и посмотрел на жену блуждающими, испуганными глазами. - Я левею!

- С чего же это у тебя, горе ты мое?! - простонала жена.

- С газеты. Встал я утром - ничего себе, чувствовал все время беспартийность, а взял случайно газету...

- Ну?

- Смотрю, а в ней написано, что в Ченстохове губернатор запретил читать лекцию о добывании азота из воздуха... И вдруг - чувствую я, что мне его не хватает...

- Кого это?

- Да воздуху же!.. Подкатило под сердце, оборвалось, дернуло из стороны в сторону... Ой, думаю, что бы это? Да тут же понял: левею!

- Ты б молочка выпил... - сказала жена, заливаясь слезами.

- Какое уж там молочко... Может, скоро баланду хлебать буду!

Жена со страхом посмотрела на Иванова.

- Левеешь?

- Левею...

- Может, доктора позвать?

- При чем тут доктор?!

- Тогда, может, пристава пригласить?

Как все почти больные, которые не любят, когда посторонние подчеркивают опасность их положения, - Иванов тоже нахмурился, засопел и недовольно сказал:

- Я уж не так плох, чтобы пристава звать. Может быть, отойду.

- Дай-то бог, - всхлипнула жена.

Иванов лег в кровать, повернулся лицом к стене и замолчал.

Жена изредка подходила к дверям спальни и прислушивалась. Было слышно, как Иванов, лежа на кровати, левел.

Утро застало Иванова осунувшимся, похудевшим... Он тихонько пробрался в гостиную, схватил газету и, убежав в спальню, развернул свежий газетный лист.

Через пять минут он вбежал в комнату жены и дрожащими губами прошептал:

- Еще полевел! Что оно будет - не знаю.

- Опять небось газету читал, - вскочила жена. - Говори! Читал?

- Читал... В Риге губернатор оштрафовал газету за указание очагов холеры...

Жена заплакала и побежала к тестю.

- Мой-то... - сказал она, ломая руки. - Левеет.

- Быть не может?! - воскликнул тесть.

- Верное слово. Вчерась с утра был здоров, беспартийность чувствовал, а потом оборвалась печенка и полевел!

- Надо принять меры, - сказал тесть, надевая шапку. - Ты у него отними и спрячь газеты, а я забегу в полицию, заявку господину приставу сделаю.

Иванов сидел в кресле, мрачный, небритый и на глазах у всех левел. Тесть с женой Иванова стояли в углу, молча смотрели на Иванова, и в глазах их сквозил ужас и отчаяние.

Вошел пристав.

Он потер руки, вежливо раскланялся с женой Иванова и спросил мягким баритоном:

- Ну, как наш дорогой больной?

- Левеет!

- А-а! - сказал Иванов, поднимая на пристава мутные больные глаза. - Представитель отживающего полицейско-бюрократического режима! Нам нужна закономерность...

Пристав взял его руку, пощупал пульс и спросил:

- Как вы себя сейчас чувствуете?

- Мирнообновленцем!

Пристав потыкал пальцем в голову Иванова:

- Не готово еще... Не созрел! А вчера как вы себя чувствовали?

- Октябристом, - вздохнул Иванов. - До обеда - правым крылом, а после обеда левым...

- Гм... плохо! Болезнь прогрессирует сильными скачками...

Жена упала тестю на грудь и заплакала.

- Я, собственно, - сказал Иванов, - стою за принудительное отчуждение частновладельч...

- Позвольте! - удивился пристав. - Да это кадетская программа...

Иванов с протяжным стоном схватился за голову.

- Значит... я уже кадет!

- Все левеете?

- Левею. Уходите! Уйдите лучше... А то я на вас все смотрю и левею.

Пристав развел руками... Потом на цыпочках вышел из комнаты.

Жена позвала горничную, швейцара и строго запретила им приносить газеты. Взяла у сына томик "Робинзона Крузо" с раскрашенными картинками и понесла мужу.

- Вот... почитай. Может, отойдет.

Когда она через час заглянула в комнату мужа, то всплеснула руками и, громко закричав, бросилась к нему.

Иванов, держась за ручки зимней оконной рамы, жадно прильнул глазами к этой раме и что-то шептал...

- Господи! - воскликнула несчастная женщина. - Я и забыла, что у нас рамы газетами оклеены... Ну, успокойся, голубчик, успокойся! Не смотри на меня такими глазами... Ну, скажи, что ты там прочел? Что там такое?

- Об исключении Колюбакина... Ха-ха-ха! - проревел Иванов, шатаясь, как пьяный. - Отречемся от старого ми-и-и....

В комнату вошел тесть.

- Конечно! - прошептал он, благоговейно снимая шапку. - Беги за приставом...

Через полчаса Иванов, бледный, странно вытянувшийся, лежал в кровати с сложенными на груди руками. Около него сидел тесть и тихо читал под нос Эрфуртскую программу. В углу плакала жена, окруженная перепуганными, недоумевающими детьми.

В комнату вошел пристав.

Стараясь не стучать сапогами, он подошел к постели Иванова, пощупал ему голову, вынул из его кармана пачку прокламаций, какой-то металлический предмет и, сокрушенно качнув головой, сказал:

- Готово! Доспел.

Посмотрел с сожалением на детей, развел руками и сел писать проходное свидетельство до Вологодской губернии.

Кто ее продал...

I

Не так давно "Русское Знамя" разоблачило кадетскую газету "Речь"... "Русское Знамя" доказало, что вышеозначенная беспринципная газета открыто и нагло продает Россию Финляндии, получая за это от финляндцев большие деньги.

Совсем недавно беспощадный ослепительный прожектор "Русского Знамени" перешел с газет на частных лиц, попал на меня, осветил все мои дела и поступки, обнаружив, что я, в качестве еврействующего журналиста, тоже подкуплен и - продаю свою отчизну оптом и в розницу, систематически ведя ее к распаду и гибели.

Узнав, что маска с меня сорвана, я сначала хотел увернуться, скрыть свое участие в этом деле, замаскировать как-нибудь те факты, которые вопиюще громко кричат против меня, но - ведь все равно: рано или поздно все всплывет наружу, и для меня это будет еще тяжелее, еще позорнее...

Лучше же я расскажу все сам.

Добровольное признание - это все, что может - если не спасти меня, то, хотя частью, облегчить мою вину...

Дело было так:

II

Однажды служанка сообщила мне, что меня хотят видеть два господина по очень важному делу.

- Кто же они такие? - полюбопытствовал я.

- Будто иностранцы. Один как будто из чухонцев, такой белясый, а другой маленький, косой, черный. Не иначе - японец.

Два господина вошли и, подозрительно оглядев комнату, поздоровались со мной.

- Чем могу служить?

- Я - прикомандированный к японскому посольству маркиз Оцупа.

- А я, - сказал блондин, небрежно играя финским ножом, - уполномоченный от финляндской революционной партии "Войма". Моя фамилия Муляйнен.

- Я вас слушаю, - кивнул я головой.

Маркиз толкнул своего соседа локтем, нагнулся ко мне и, пронзительно глядя в глаза, прошептал:

- Скажите... Вы не согласились бы продать нам Россию?

Мой отец был купцом, и у меня на всю жизнь осталась от него наследственная коммерческая жилка.

- Это смотря как... - прищурился я. - Продать можно. Отчего не продать?.. Только какая ваша цена будет?

- Цену мы дадим вам хорошую, - отвечал маркиз Оцуна. - Не обидим. Только уж и вы не запрашивайте.

- Запрашивать я не буду, - хладнокровно пожал я плечами. - Но ведь нужно же понимать и то, что я вам продаю. Согласитесь сами, что это не мешок картофеля, а целая громадная страна. И, притом, - нужно добавить, горячо мною любимая.

- Ну, уж и страна!.. - иронически усмехнулся Муляйнен.

- Да-с! Страна! - горячо вскричал я. - Побольше вашей, во всяком случае... Свыше пятидесяти губерний, две столицы, реки какие! Железные дороги! Громадное народонаселение, занимающееся хлебопашеством! Пойдите-ка, поищите в другом месте.

- Так-то так, - обменявшись взглядом с Муляйненом, возразил японец, - да ведь страна-то раззорена... сплошное нищенство...

- Как хотите, - холодно проворчал я. - Не нравится - не берите.

- Нет, мы бы взяли, все-таки... Нам она нужна. Вы назовите вашу цену.

Я взял карандаш, придвинул бумагу и стал долго и тщательно высчитывать. Потом поднял от бумаги голову и решительно сказал:

- Десять миллионов.

Оба вскочили и в один голос вскликнули:

- Десять миллионов?!

Да. Именно, рублей. Ни пфеннигов, ни франков, а рублей.

- Это сумасшедшая цена.

- Сами вы сумасшедшие! - сердито закричал я. - Этакая страна за десяток миллионов - это почти даром. За эти деньги вы имеете чуть не десяток морей, уйму рек, пути сообщения... Не забывайте, что за эту же цену вы получаете и Сибирь - эту громадную богатейшую страну!

Маркиз Оцупа слушал меня, призадумавшись.

- Хотите пять миллионов?

- Пять миллионов? - рассмеялся я. - Вы бы еще пять рублей предложили! Впрочем, если хотите, я вам за пять рублей отдам другую Россию, только поплоше. В кавычках.

- Нет, - покачал головой Муляйнен. - Эту и за пять копеек не надо. Вот что... хотите семь миллионов - ни копейки больше.

- Очень даже странно, что вы торгуетесь, - обидчиво поежился я. - Покупают то, что самое дорогое для истинного патриота, да еще торгуются!

- Как угодно, - сказал Муляйнен, вставая. - Пойдем, Оцупа.

- Куда же вы? - закричал я. - Постойте. Я вам, так и быть, миллион сброшу. Да и то не следовало бы - уж очень страна-то хорошая. Я бы всегда на эту цену покупателя нашел... Но для первого знакомства - извольте - миллион сброшу.

Три сбросьте!

Держите руку, - сказал я, хлопая по протянутой руке. - Последнее слово, два сбрасываю! За восемь. Идет?

Японец придержал мою руку и сосредоточенно спросил:

- С Польшей и Кавказом?

- С Польшей и Кавказом!

- Покупаем.

Сердце мое отчего-то пребольно сжалось.

- Продано! - вскричал я, искусственным оживлением стараясь замаскировать тяжелое чувство. - Забирайте.

- Как... забирайте? - недоумевающе покосился на меня Оцупа. - Что значит забирайте? Мы платим вам деньги, главным образом, за то, чтобы вы своими фельетонами погубили Россию...

- Да для чего вам это нужно? - удивился я.

- Это уж не ваше дело. Нужно - и нужно. Так - погубите?

- Хорошо, погублю.

III

На другой день поздно вечером к моему дому подъехало несколько подвод, и ломовики - кряхтя, стали таскать в квартиру тяжелые, битком набитые мешки.

Служанка моя присматривала за ними, записывая количество привезенных мешков с золотом и изредка уличая ломовика в том, что он потихоньку пытался засунуть в карман сто или двести тысяч; а я сидел за письменным столом и, быстро строча фельетон, добросовестно губил проданную мною родину...

Теперь - когда я окончил свою искреннюю тяжелую исповедь - у меня легче на сердце. Пусть я бессердечный торгаш, пусть я Иуда-предатель, продавший свою родину... Но ведь - ха-ха! - восемь-то миллиончиков - ха-ха - которые у меня в кармане - не шутка.

И теперь, в ночной тиши, когда я просыпаюсь, терзаемый странными видениями, - передо мной встает и меня пугает только один страшный, кошмарный вопрос:

- Не продешевил ли я?!

Преступники

Спавшего пристава 2-го стана Бухвостова разбудили и сообщили, что мужики привезли на его усмотрение двух пойманных ими людей: Савелия Шестихатку и неизвестного, скрывшего свое имя и звание.

В препроводительной бумаге из волости сообщалось, что присланные люди нарушили "уголовные узаконения на предмет наказаний на гражданские несоответствия".

Ниже писарь простым человеческим языком сообщал, что оба пойманные вели себя ниже всякой критики: Шестихатка ворвался к арендатору еврею Зальману, перебил и переломал все его вещи, ранил ручкой от сковороды жену арендатора, а арендаторову сыну оторвал ухо; доставленный в волость, избил волостного старшину, выбил десятскому два зуба, а ему, писарю, пытался повредить передние конечности.

Оторванное ухо и два выбитые зуба препровождались здесь же при бумаге, завернутые в заскорузлую, пропитанную кровью тряпку.

Второй, неизвестный человек, был уличен в том, что, пойманный на огородах, не мог назвать своего имени, а при обыске у него нашли пачку прокламаций, бомбу и рыжую фальшивую бороду.

Пристав Бухвостов прочел препроводительную бумагу, засвистал и, почесав небритую щеку, проворчал:

- Прохвост народ!

И по его лицу нельзя было узнать, о ком он это думал: о мужиках, нарушивших его сон, Шестихатке, оторвавшем ухо арендаторову сыну, или о неизвестном, занимавшемся темным, таинственным и ужасным делом.

Пристав открыл дверь из канцелярии в переднюю и крикнул десятскому:

- Пускай по очереди!

В комнату вошел высокий черный мужик в коротеньком армячке, с узенькими калмыцкими глазками и волосами, веером топорчащими на его шишковатой, костистой голове. Он остановился у стола и угрюмо потупил взор на носок левого разорванного сапога.

Пристав Бухвостов быстро подошел к нему, энергическим движением руки взбросил кверху его опущенную голову и, прищурясь, сказал:

- Хорош!.. Эх, ты, Шестихатка! Тебе не шестихаткой быть, а...

Пристав хотел сказать что-то очень забавное, что заключало бы в себе юмористическое переиначивание фамилии Шестихатки и вместе с тем звучало бы насмешкой над его поведением, но вместо этого пристав неожиданно окончил:

- ... а сволочью!

Потом пристав Бухвостов перешел на серьезный, деловой тон.

- На тебя вот доносят, что ты устроил арендатору погром, оторвал его сыну ухо, избил старшину и выбил десятскому зубы. Правда это?

Черный мужик посмотрел исподлобья на пристава и прогудел:

- Правда.

- Извольте видеть! - всплеснул руками пристав. - Он же еще и признается! Что тебе сделал арендатор?

Мужик еще раз внимательно поглядел на пристава и сказал:

- Я жидов завсегда бью.

- За что же ты их бьешь?

- Они Христа мучили, а также не уважают начальство. Я за неуважение больше.

- Гм... гм... - замялся пристав, - но драться ты все-таки не имеешь права.

- Да как же? - развел руками мужик. - Я им говорю: дайте срок, господин губернатор всех вас перевешает, а он мне, арендатор, говорит: "Что мне твой губернатор? Я его за три рубля куплю!"

- Неужели так и сказал?

- Форменно. Обожди, говорю, будет известно господину приставу о твоих словах, а он, паскуда, смеяться: "Ежели, - говорит, - губернатор у вас три целковых стоит, так пристава за полтинник приобрести можно". А-а, говорю... так?

Пристав неожиданно захохотал:

- Так ты... значит... сыну... ухо?

- Начисто. Форменно, потому я так рассуждаю: ежели ты оскорбил мое начальство, господина пристава, имею я право твоему щенку ухи пооборвать? Имею! Форменно!

- Ха-ха! Ах ты... чудак! Этакая непосредственная душа. Но ты, однако, вот пишут, целый кавардак там устроил. Зачем арендаторшу сковородой вздул?

- Она, ваше благородие, насчет супруги вашей неправильно выразилась. Насчет добродетелей.

- А-а... - криво улыбнулся пристав. - Хорошо-с!

Мы об этом расспросим арендаторшу. Вот нехорошо только братец, что ты старшину оскорбил и зубы вынул десятскому. Зачем?

- Они тоже. Я говорю: не смейте меня брать! Я за господина пристава старался! а они мне: "А что твой пристав за такая цаца?" Так и сказали - "цаца". Потемнело у меня. Об начальстве так! Ну, развернулся...

- Ха-ха, ха-ха! Ты, я вижу, неглупый парень... с правилами. А дело твое придется прекратить. Прекурьезное оно уж очень... Ступай, Шестихатка! Постой! Водку небось пьешь, Шестихатка?

Пристав Бухвостов порылся в кармане и вынул полтинник.

- На... выпьешь там где-нибудь.

- Форменно! Я бы, ваше благородие, насчет сапожков взыскать к вашей милости! Нет ли каких? Пообдержался я сапогами.

- Ладно уж, веселый ты парень... Я тебе свои дам, поношенные. Два месяца всего и носил. Так, сковородкой ты ее?

- А мне что? Трахнул, да и все. С ними так и нужно!

Пристав вышел из канцелярии в спальню и через минуту вынес сапоги.

- Вот, - сказал он. - Бери. Ступай, брат! Иди себе.

- Ваше благородие! Может, пальтишко какое?

- Ну, ну... иди уж. Довольно тебе. Не проедайся. Эй, Парфен! Выпусти его - пусть идет себе... Да тащи сюда другого. Прощай, Шестихатка. Так цаца, говорят? Ха-ха, ха-ха!

- Прощайте, ваше благородие! Оно дальше еще смешнее будет. Желаю оставаться.

Десятский ввел другого человека, привезенного мужиками, и, толкнув его для порядка в спину, вышел.

- А-а, сокол ясный! Летал, летал, да и завязил коготь. Давно вашего брата не приходилось видеть... Как Эрфуртская программа поживает?

Перед приставом стоял небольшой коренастый человек с бычачьей шеей, в жокейской изодранной шапчонке и, опустив тяжелые серые веки, молча слушал.

- Конечно, об вашем социальном положении нечего и спрашивать: лиддит, мелинит, нитроглицерин и тому подобный бикфордов шнур.

Потом, переменив тон, пристав посмотрел в лицо неизвестному и сухо спросил:

- Сообщники есть?

- Не было, - тихо ответил неизвестный.

- Ну, конечно! Я так и думал. Что ж, господин ниспровергатель! Зверь вы, очевидно, красный: в город нам с вами ехать придется. Ась?

- Да, я из городу и есть.

- Вот как!.. Какой же ветер занес вас на сенюхинские огороды?

- Зачем мне на сенюхинские огороды? Я на Боркино ехал, ваше благородие.

- Ну, да. Так что старшина, и писарь, и мужики оклеветали вас, бедненький?

- Черт попутал, ежели так сказать.

- Не-у-жели? Что вы говорите? Первый раз слышу об участии этого господина в ваших организациях... Небось и на убийства шли не сами по себе, а наущаемые сим конспиратором?

- Да убийства никакого и не было. Так, хотелось... попугать...

- Конечно! Бросишь ее под ноги - легкий испуг и нервное потрясение... Ха-ха! Ваша платформа, конечно, предусматривает любовь и великодушие к ближнему. А? Что же вы молчите?

Неизвестный переступил с ноги на ногу и сказал:

- Пьян был.

- Что-о-о?

- Пьян был. А они... за сено... тридцать копеек. Разве это возможно.

- Какое сено? Что вы?

- Ихнее. Я им говорю: Христа на вас нету, а они: "Там, говорят, есть или нет, а мы без расчету Ваську не отпустим!"

- Ничего не постигаю. Какой Васька?

- Чугреевский. Я на Чугреевском ехал. И так мне обидно стало. Ах, вы, говорю, такие-сякие! Пыли вашей не останется!..

- Стой, стой, милый. Я ничего не разберу. Кому ты это сказал?

- Арендателю.

- Да бомба-то здесь при чем?

- Бомба ни при чем.

- Так чего же ты, черт тебя возьми, арендатора путаешь? Бомбу ты где взял?

- Не брал я ее, ваше благородие. Зачем нам... нам чужого не нужно...

Пристав побагровел.

- Да ты кто такой?

- Опять же чугреевский. Они: "Тридцать копеек, - говорят, - дозвольте!" Ка-ак? Где такой закон, чтобы за гнилое сено... Ну, и пошло.

- Что пошло?

- С пьяного человека что взять, ваше благородие? Известно, ничего.

- Ты, брат, что-то хвостом виляешь. Бестолковым прикидываешься. Мужичком-дурачком.

- Дурачок и есть. Нетто вумный будет жидятам ухи рвать? Зуд у меня ручной. Как очухаешься, видишь - да-а-а.., завинтил.

Пристав Бухвостов прыгнул к неизвестному и вцепился ему в горло.

- Ты, ты... Как тебя, зовут?

- Меня-то? А Савелием. У Чугреевых в амбарных. Савелий Шестихатка по хфамилии.

Пристав Бухвостов оттолкнул от себя Савелия и с ревом вылетел в переднюю.

- Ушел! Упустили мерзавца!

Оставшись один, Савелий поднял недоуменно брови и сказал, обращаясь к портрету в золотой раме:

- Вот, поди ж!.. Не выпьешь - ничего, а выпьешь - сейчас в восторг приходишь. Тому ухо с корнем выдрал, атому зубы... Ежели с таким характером, то ухов, брат Шестихатка, для тебя жиденята не напасутся! Жирно!

Встреча

Два господина приближались друг к другу с разных концов улицы... Когда они сошлись - один из них бросил на другого рассеянный, равнодушный взгляд и хотел идти дальше, но тот, на кого был брошен этот взгляд, - растопырил руки, радостно улыбнулся и вскричал:

- Господин Топорков! Сколько лет!.. Безумно рад вас видеть.

Топорков посмотрел восторженному господину в лицо. Оно было полное, старое, покрытое сетью лучистых ласковых морщинок и до мучительности знакомое Топоркову.

Остановившись, Топорков задумался на мгновение. Знакомые лица, образы, рой фактов с сумасшедшей быстротой завертелись в его мозгу, направленные к одной цели: вспомнить, кто этот человек, лицо которого, будучи таким знакомым, ускользало из ряда других, вызванных торопливой, скачущей мыслью Топоркова.

Как будто бы этот человек давался в руки: вот-вот Топорков вспомнит его имя, их отношения, встречи... но сейчас же эта мысль обрывалась, и физиономия неизвестного господина снова оставалась загадочной в своей радостной улыбке и восторженном добродушии.

- Здрав...ствуйте, - нерешительно сказал Топорков.

- Что это вы такой мрачный? Слушайте, Топорков! Я от вашей последней статьи прямо в восторге. Читал и наслаждался! Как она, бишь, называется? "Итоги реакции"! Если мне придется давать ее характеристику и подробный разбор, - сделаю это с особым наслаждением...

"Критик", - подумал Топорков и, польщенный похвалой пожилого господина, пожал ему руку крепче чем обыкновенно.

- Так вам эта вещица нравится?

- Помилуйте! Как же она может не нравиться? Я еще ваше кое-что прочел. Читаю запоем. Люблю, грешный человек, литературу. Хотя по роду своей деятельности мог бы к ней относиться... как бы это выразиться?.. более меркантильно.

"Издатель, что ли? - подумал Топорков. - Боже мой! Где я его видел?.."

- Скажите, а как поживает Блюменфельд? Что его журнал? - спросил старик.

- Блюменфельд уже вышел из крепости. Ведь, вы знаете, - сказал Топорков, - что он был приговорен к двум годам крепости?

- Как же, как же, - закивал головой пожилой господин. - Помню! За статью "Кровавые шаги"... Неужели уже вышел? Боже, как быстро время идет.

- Вы разве хорошо знаете Блюменфельда?

- Боже ты мой! - усмехнулся старик. - Мой, так сказать, крестник. Ведь эта вся марксистская молодежь, и народники, и неохристиане, и, отчасти, мистики, прошли через мои руки: Синицкий, Яковлев, Гершбаум, Пынин, Рукавицын... немного я, признаться, не согласен с рукавицынским разрешением вопроса о крестьянском пролетариате, но зато Гершбаум, Гершбаум! Вот прелесть! Я каждую его вещь, самую пустяковую, из газет вырезаю и в особую тетрадь наклеиваю... А книги его - это лучшее украшение моей библиотеки... Кстати, вы не видели моей библиотеки? Заходите - обрадуете старика.

"Библиофил он, что ли? - мучительно думал Топорков. - Вот дьявольщина!"

- А вы знаете - кассационная жалоба Гершбаума не уважена, - сообщил старик. - По-прежнему шесть месяцев тюрьмы, с зачетом предварительного заключения.

"Неужели адвокат?" - внутренне удивился Топорков.

- Адвокат его, - сказал старик, - нашел еще какой-то там повод для кассации. Ну, да уж, что поделаешь. Кстати, читали последний альманах "Вихри"? Ах, какая там вещь есть! "По этапам" Кудинова... Мы с женой читали - плакали старички! Растрогал Кудинов старичков.

- Кудинов тоже привлекался. Слышали? - спросил Топорков. - По 129-й.

- Как же. Второй пункт. Они вместе - с редактором Лесевицким. Лесевицкому еще, по другому делу лет шесть каторги выпасть может. Кстати, дорогой Топорков, не знаете ли вы, где бы можно достать портрет Кудинова? Мне бы хоть открытку.

- Для чего вам? - удивился Топорков. Старик с милым смущением в лице улыбнулся.

- Я - как институтка... Хе-хе! Увеличу его и повешу в кабинете. Вы заходите - целую галерею увидите: Пыпина, Ковалевского, Рубинсона... Писатели, так сказать, земли русской. А Ихметьева на выставке купил. Помните? Работы Кульжицкого. Хорошо написан портретик. А люблю я, старичок, Ихметьева... Вот поэт божьей милостью! Сядешь это, иногда, декламируешь вслух его "Красные зори", а сам нет-нет, да и взглянешь на портрет.

- Вы слышали, конечно, - сказал Топорков печально, - что Ихметьеву тоже грозит два года тюрьмы. За эти самые "Красные зори".

- Как же! Ему эти строки инкриминируются: Кто хочет победы -

Пусть сомкнутым строем... -

и так далее. Прелестное стихотворение! Теперь уж, за последний год, никто так не пишет... Загасили святое пламя, да на извращения разные полезли. Не одобряю! Желая сказать старику что-нибудь приятное, Топорков успокоительно подмигнул бровью.

Ихметьев, может, еще и выкарабкается.

Как же! - сказал старик. - Дожидайтесь... "Выкарабкается"... Вчера же ему был и приговор вынесен. Не читали? Один год тюрьмы. Такая жалость!

- Неужели же только один год? - удивился Топорков. - А я думал, больше закатают.

- То-то я и говорю, - покачал головой старик. - Такая жалость! Я ему просил два года крепости, а ему - год тюрьмы дали. Адвокат попался ему - дока!

- Как... вы просили? - сбитый с толку, воскликнул Топорков. - У кого просили?

- У суда же. Но это мы еще посмотрим. У меня есть тьма поводов для кассации. Возможно, что два года крепости ему останутся.

- Да вы кто такой? - сердито уже вскричал Топорков, нервы которого напряглись предыдущей бестолковой беседой до крайней степени.

- Господи, боже ты мой! - улыбнулся старик, и лучистые морщинки зашевелились на его кротком лице. - Неужели не признали? Да прокурор же! Прокурор окружного суда. Ведь вы меня должны помнить, господин Топорков: я вас, помните, обвинял три года тому назад по литературному делу... вы год тогда получили.

- Так это вы! - сказал Топорков. - Теперь припоминаю. Вы, кажется, требовали трех лет крепости и, когда меня присудили на год, то кассировали приговор.

- Ну, да! - обрадовался прокурор. - Вспомнили? За эту статью... как ее?.. "Кровавый суд". Прекрасная статья! Сильно написана. Теперь уж так не пишут... А вы так и не признали меня сначала? Бывает... Хе-хе! А вы все же ко мне заглянули бы. Я адресок дам. По стакану вина выпьем, о литературе разговаривать будем... Мою портретную галерею посмотрите... Все висят: Гершбаум, Ихметьев, Николай Владимирович Кудинов... Встретите Блюменфельда - тащите с собой. Как же! Мы старые знакомые... И с Лесевицким, и Пыниным, и Гершбаумом.

Прокурор вынул свою карточку с адресом, сунул ее в руку Топоркову и зашагал дальше, щуря на тротуарные плиты добрые близорукие глаза.

Аркадий Тимофеевич Аверченко - В Свободной России, читать текст

См. также Аверченко Аркадий Тимофеевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :