Главная / Русская Проза / Андрей Белый - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) / МОСКВА - 06 - Москва под ударом

Андрей Белый
«МОСКВА - 06 - Москва под ударом»

"МОСКВА - 06 - Москва под ударом"

Защелкнутый на два ключа, из-за двери наставился ухом на громкое гарканье издали: гавк Вулеву был особенно как-то несносен; потом - топотали; потом - замолчали; кого-то вели, причитая, все - стихло.

- Что ж будет?

И тут же решил он:

- Не думать, а - мимо, а - мимо: потом!

Утро вечера, как говорят, - мудренее: найдется решенье.

- Не думать, а - спать.

В ярко-красное кресло упало изгиблое тело, провесившись длинной рукою (он был - долгорукий); и - в сон бредовой и болезненный кануть хотел, где все вспомнилось ярко.

Что вспомнилось?

Точно толчок электрический выбросил, встрясши; себя он застал у трюмо, пред которым стоял, как болван, рот раскрыв, растаращив глаза и руками вцепившися в волосы:

- Люся!...

- Надюша!... Все семь.

И - восьмая:

- Лизаша.

И стоял перед ним, как болван, рот раскрыв, растаращив глаза и руками схватяся за волосы, там неизвестный; казалося, остервенившись они друг на друга набросятся; первый, - чтоб, впрыгнувши в зеркало, в прошлое кануть свое; а второй, чтобы выпрыгнуть и по квартире забегать, - второй, провалившийся в тысячелетиях точно с самой Атлантидой на дно океана; теперь это вспомнилось ярко.

Что вспомнилось?

Сон об атланте, не раз уже снившийся, но забывшийся в миг пробуждения; драма "Земля" оттого привлекала, что в ней узнавал эпизоды он сна своего; оттого и запомнилось имя - "Тлаватль".

Имена мексиканские!

Видел: за зеркалом - нет отражения: дно океана, где - спруты, где - змеи, где - гиблые материки поднимаются: ввергнуть Европу в потопы, волной океанской залить города; там из зеркала вставший атлант угрожал ниспровергнуть, схвативши за горло, на дно океана зазнавшегося проходимца истории.

Зеркало это - разбить: с ним разбить, разбиваясь, второго, который опять посягает (как в снах посягал уже) вынырнуть; миг: будет - "дзан"; все - расколется: зеркало; в нем - эта комната; в окнах ее - кусок неба вселенной с Москвою, лежащей в ней, так, как и "я", раскололось на этого вот "дикаря" и Мандро, чтоб из падины вылезло тысяченогое чудище: спрутище лезет не муху хватать, а людей...

* * *

Эдуард Эдуардыч, проснувшись от сна, позабыл во мгновение ока все, что припомнилось ярко, что было покрыто затем яркой памятью только что бывшего с ним, руки быстро засунув в карман, показал отраженью язык; отражения не было; вместо квартиры - там муть океанская зыбилась, чтобы, поверхностью хлынув своей из трюмо, переполнивши весь кабинет, всю квартиру, из окон разбитых сплошным водопадом низвергнуться, и, затопивши Петровку, Кузнецкий, Москву, всю Россию, Германию, Францию, Англию, в мире разлиться и выбросить с дна осьминогов; вон-вон - уж из мути горел умный глаз осьминога; просунулась из-за поверхности зеркала щупальце, чтоб... присосаться: испить.

- Бред!

Протер он глаза; и - увидев себя самого, повернулся спиною: к себе самому; еще долго торчал из теней, синелобый; и спать не ложился.

Сон - дикий, больной и тупой, - из которого он посылал свои вскрики, больные, тупые и дикие -

- Люся,

- Надюша,

- Маруся,

- Аглая,

- Наташа,

- Лизаша,

- Лилишенька, -

- все же показался легчайшей гармонией сферы сравнительно с явью: пробуд был ужасен: проспал он двенадцать часов; позвонил, но лакей - на звонок не откликнулся; ноги власатые сунувши в туфли, подумал:

- Ого!

Пробежал, вероятно, теперь гоготок - из квартиры в квартиру по дому; из дому - по многим домам; вероятно, гудеть будет улица; дня через два эдак пискнет прескверно, как мышь в неурочное время, в газетном листке; через три иль четыре обратно появится: вместе с полицией; обыск, домашний арест; потом будет тюрьма.

Нет, - не будет: все - взвешено; все - приготовлено (случай такой мог и раньше с ним быть); он - успеет еще.

Над синявым ковром вились моли; звонить не решился; прошел на балкон: желтый мир, пыльный мир; он - вернулся; и, сделав усилие, баристым барином стал он прогуливаться, стал оглаживать баки, ища встретить слуг, чтоб по взглядам их выяснить, как обстоит это дело; увидел он, - где желто-сизые стены стенялися шторой, стояли лакей и дворецкий с глазами гвоздистыми, с явной гадливостью, с твердой угрозой немой.

Вновь подумал:

- Ого!

В них уставился мутями невыразительных глаз и жевал пережеванными, голубыми губами, спросить не решаясь:

- Где барышня? Знал: "ее" - нет.

* * *

Через десять минут он, задмясь бакенбардою, вышел в переднюю: в черном цилиндре, затянутый в черный сюртук, с задымившей "маниллой" в зубах; он натягивал черную лайку на пальцы; он стал - чернолапый; лакей, опустивши глаза, с отвращением выпустил; все-таки выпустил.

Вышел.

Внизу, перед лифтом швейцар без поклона его проводил с той же явной гадливостью, с той же угрозой немой: кто-то был здесь, в подъезде; подумал:

"Ага, уже сыщик!"

"Маниллой" дымнул ему в нос, проходя; гоголек в котелке, вблизи тумбы стоявший, видев его, растаращил глазa и, вперед перед ним забежавши, отчетливо выбросил:

- Что за мерзавец! И - сплюнул.

Да, - улица заговорила уже: стало быть, - ускорялись события; надо спешить; вкруг валили вальмя; повалил вместе с ними по улицам желтым, вперясь пред собой: горельефы аркад, барельеф, бельведеры, безлепица лепнин, карниз, поднимаемый рядом гирлянд с перехватами, витиеватые сплеты кисельного дома: причудливые гиероглифы смысла казались кусками из прошлого, как ассирийские надписи: это все было; все - схлынуло.

В тысячелетия гибнущий город: Москва.

Синеглазая барынька делала глазки ему; кто-то нес повисающий зоб, искривив свои губы над ним; лиловатые овощи пучились; вдруг, - вздрогнул он, потому что в окно он увидел средь книг иностранных толстейший том желтый (в окошке у Ланга); и - надпись: Problem des Buddhismus".

Ему захотелося в Мюнхен; припомнилася Кирхенштрассе, каштановый сад, серо-желтая виллочка с новенькою черепичатой крышей.

* * *

Задумчиво шел: оказался за городом он; обернулся назад: там - Москва растараща; здесь - в воздухе был завертяй пуховой; молочаи росли на откосе; с откоса открылася даль в сухоцветы полей, в пустополье и в дальние пустоши; вон - желтоухая лошадь со связанными ногами; вон - сохлина стволика; гайворонье раскричалося; было так странно здесь видеть торжественный шаг пешехода в цилиндре, в затянутой черной одежде, размахивающего злой чернолапой рукой и кого-то зовущего громко:

- Лизаша, Лизаша!

Болотце сырое блеснуло вдали синим блюдцем; шли кустики: пышно гроздилися широколапыми листьями (молодя-тины много посекли), кочкарник, мхи, кочки, растеньица (белоголовец и жимолость); далее шла березовня; и далее - толстодеревый лесище: прямой, строевой; уже - гуща, где сучилась зелень безлистьями (шел лес бессучник); сюда он засел свою думу продумать, здесь - спрятаться: там же, в Москве, поднимался приглушенный ропот:

- Давить паука.

Время - вапом вопило; сказал:

- Доннер действует.

Действовал кто-то; но Доннер - при чем же?

Признаемся здесь: доктор Доннер, которого мы описали подробно, был - миф; его не было; мы описали его, как вставал он в сознанье Мандро; удивительный факт: эта "гадина" в сути своей развивала фантазии; Доннер - фантазия, вставшая лет уж пятнадцать назад в Монреале, навеянная лишь словами ученейшего Лакриманти о некоем докторе Доннеро (был иезуит такой), труд написавшем "Problem des Buddhismus"; вот - все: Мюнхен, прочее, вплоть до вкушенья печеного яблока, вплоть до фантазии о мироправстве, - желанье Мандро, чтобы люди, подобные Доннеру, мир заплели в свои сети; мечтал бескорыстно о гадине, о мировом негодяе, которому в мыслях своих он служил с удивительной верностью; выдумал Гада себе; и его - любил нежно.

Как видите, - был Эдуард Эдуардович префантастической личностью: не собирал миллионов; и гадил для гадости; случай редчайшей душевной болезни.

Он - встал и пошел; возвращался рекою; в сознанье стояло:

- Лизаша, Лизаша!

Вот - берег с отвалиной: крутобережье; и - плоскобе-режье на той стороне; еще далее, там, - плоскогорбый при-горбок; все - почти свинцовая сушь, жуткий завертень мух; день, парильня, - стал вечером; город придвинулся; вновь - бельведеры, безлепица лепнин, карнизы и крыши; за крышами - тухло; "о н и" леопардовой шкурой пятнели с казата.

"Они" - кто такие?

* * *

Да, все сказали бы, что синегубый и синебородый мертвец проходил по бульвару, пугая гуляющих барышень и гимназистиков; он же бежал мимо них; можно прямо сказать, - до чего добежал (семь замученных женщин; восьмая же - дочь). Черноглазый мальчонок, недобрый и хмурый, на лавочку сел; он его поразил; с ним сел рядом; тогда черноглазый мальчонок пошел в переулок; вскочил и Мандро; и пошел в переулок за ним.

В переулке его уже не было.

В черном цилиндре, затянутый в черный сюртук, черно-лапый, - вошел он в переднюю, дмясь бакенбардой; Василий Дергушин стоял перед ним с лицом бледным, фарфоровым, руки скрестив; и пальто не снимал; сам повесил, по-тупясь: и - в сине-лиловые комнаты сгинул; и в сине-лиловые комнаты сгинул Василий Дергушин за ним.

Еще к полночи был кабинет фон-Мандро освещен; фон-Мандро сидел в кресле еще; и оно - все горело; ему показалось, что - звякнуло: там черноглазый мальчонок грозился в окошке; тогда он схватил черноногий подсвечник и бросил; подсвечник с погашенной и с переломанной свечкою грянулся о подоконник.

Сказал сам себе он:

- Опять!

Начиналось то самое; понял - пора.

* * *

По ночам этот дом стал становищем черных; они разбивали палатки свои; так "Европа" рассыпалась в доме московского капиталиста; и выросла в нем Полинезия; уже из окон открытых особенный дул ветерок на Петровку: "пассат" с океана; заглянешь - вода с очертанием острова Пасхи, быть может, с изваянным изображеньем урода гигантских размеров, рассклабленного в пустоту, с двумя баками: верно, остаток культур допотопных, погибнувших некогда здесь; впрочем - нет: очертания острова не было; остров недавно на дно океанское рухнул (читали об этом в газетах?). Так будет с Берлином, с Парижем и с Лондоном, если оставить их так, как они существуют; расколоты гулом подземным - сознания, люди, дома; они - в трещинах, в трещинках, в еле заметных трещинках; подземный удар, осыпающий почву, расколотый в тысячи тысяч трещоток джаз-банда, трясение почв, исходящее в радиусах пере-дрогов фокстротной походки, все то - при дверях: рассыпаются: вещи, дома; рассыпается: старый состав человека; чудовищные изваянья "морданы" болванные с острова Пасхи, - "Мандры" всего мира; и - да: джентльмены во фраках в пустеющих улицах будут гоняться, чтоб рвать друг из друга филе по извилинам мертвого, густо травою проросшего города, под уцелевшими знаками странно морщавых фронтонов, дантиклов, столбов, барельефов, абак, под разляпою линией желтых карнизов, являющих стенописи, изучаемые кропотливеише историографами не приподнятых с дна континентов, быть может, тех спрутов, один из которых вперил умный глаз свой в Мандро - в диком бреде Мандро; страшно, страшно: мы думаем, что мы живем, а уж нас изучают, как сфинксов ушедшей культуры, в пустыню вперяющих взгляды свои.

Пока жил здесь и гадил Мандро, изучали: Анкашин Иван, починявший здесь трубы, Василий Дергушин с товарищами, с миллионами Клоповиченок всех стран; уж из трещин домов выходила иная порода.

* * *

Под черною шторою прятались верно, когда к черной шторе Василий Дергушин пришел; из теней на него посмотрел кто-то, хмурый, немой, синелобый; тогда (это слышал дворецкий) из комнат послышался звук: что-то гекнуло там; и затем что-то дзанкнуло: в рожу Василий Дергушин влепил - у прохода, где статуи горестных жен ничего не услышали; дзанкнула ж горка фарфориков, лилово-розовых, серо-сиреневых - зайцы, пастушки, пейзаночки, изображенье "Лизетты", которой наигрывал на флажолете брюнет в серой шляпе (полями заломленной) свой менуэт: "пасторали над бездной".

И кстати заметим, что с этого мига из дома исчез фон-Мандро.

Да, - его не увидели больше; он - канул без адреса, в тьму растворился: ушел в безызвестие; стал безымянкою он; видно, взявшись одною рукою за баку, другою развеявшись в воздухе, он галопадой помчался - туда, в невыдирную щель, вероятно, оставивши близ гардероба упавший наряд свой - "Мандру": две руки белой лайки с манжетками (из-под визитки) да голову "папье-машовую" с баками, чтобы пустую и кляклую куклу, упавшую в грудь головою, Василий Дергушин повесил на вешалку в шкаф.

Обнаружилось это в заполночь; искали; вошли в кабинет нерешительно, думая, что здесь висит он; пустел кабинет освещенный; горело пустое сафьянное кресло; весьма вероятно, когда в кресло сел, оно - вспыхнуло; горсточка пепла серела.

Сигарета осыпалась.

* * *

Шли дни за днями.

Гладким-гладко в комнатах: где фон-Мандро, где Лиза-ша, мадам Вулеву? Где дворецкий? Одни нафталинные запахи; пусто и гулко; дом выглядел гиблемым; только Василий Дергушин пустым аванзалом ходил; вот он, зал без обой: облицовка стены бледно-палевым камнем, разблещен-ным в отблески; вот барельефы подставок и кариатиды, восставшие с них: ряд гирляндой увенчанных старцев, изогнутых, в стену врастающих, приподымали двенадцать голов и вперялися дырами странно прищурых зрачков в пустоту меж ними; проход: те же страдания горестных жен, поднимающих головы немо, - не слыша, не видя, не зная; зa ними - гостиная; кресла, кругля золоченые львиные лапочки, так грациозно внимали кокетливым полуоборотом друг другу, передавая друг другу фисташковым и мелко крапчатым (крап - серо-розовый) гладким атласом сидений тоску, что на них не садятся; камни в завитках рококо с очень тонкой, ажурной решеткой, часы из фарфора, со-всем небольшой флажолет; темно-серая комнатка: те же диваны да столик; диваны - в подушках, в цветистых, в парчовых и в яркохалатных накладочках, халколиванные ящички, бронза, сияющий камень лампады, пустой кабинет, ярь кричащих сафьянов на фоне гнетущем и синем; малайская комната: пестрень павлиньих хвостов, бамбуки, шкура тигра и негр деревянный; ужасная спальня с постелью двуспальной, атласнолиловой; на тумбочке кто-то ночную мурмолку (по алому полю струя золотая) забыл; вот - столовая, где прожелтели дубовые стены (везде - жолобки, поперечно-продольные) с великолепным буфетом.

Все - цело.

И можно бы было музей оборудовать, надпись повесить: "Здесь жил интереснейший гад, очень редкий, - гад древний: Мандро".

В девятьсот же четырнадцатом здесь печать наложили на все: появилася администрация; после, в пятнадцатом, всю обстановку купил князь Максятинский; до революции жил; в восемнадцатом кто-то пытался внедриться, но был скоро вытеснен, а в двадцать первом здесь весело застрекотали машинки.

Отдел Наркомзема сюда переехал.

Глава третья. УДАР

Лизаша свалилась в безгласную тьму.

И - лежала: с опущенной шторою; села потом; в своей бледной, как саван, рубахе, головку и плечики спрятавши в космы: в сваляхи волос; так мертвушей сидела в постели, и - думала, думала.

Думала в тьму.

Из угла чернокожий мальчонок-угодник грозился изогнутым пальцем за бледно-зеленой лампадкой, бросающей мертвельный отблеск; похож был на мальчика, ножик во сне приносившего ей: проколоть; но не "о н" прокололся: она; с той поры пролетели столетья: мерели в ней чувства.

И даже "недавнее" - мертвая грамота.

В тихом мертвенье сидела, как в шкурочке порченой; павшей овечки; росли дыры впадин, стемнясь вокруг глазиков; личико все собралось в кулачок, - неприятненький, маленький.

Раз появилась мадам Эвихкайтен, - с газетой в ручках; и газету просунула:

- Что?

- Фон-Мандро.

- Обанкротился?

- Что?

- Он - сбежал!

- Оказался германским шпионом!!

- Полицией приняты меры.

В газете стоял: сплошной крик; но Лизаша не вскрикнула; в уши слова сострадания замеркосили: так издали; чуяла это; и вся исстрадалась в предчувствиях (с прошлого лета еще); теперь знала она: свой удар мертвоносный таскал за собой; звуки - "дро" ("дро" - Ман - "дро"), звуки Доннера, стали теперь звуком "др".

Стал дырою: в дыру провалился.

Она закосила изостренным личиком:

- Нет, - уходите.

- Оставьте, оставьте!

- Оставьте в покое меня!

И свалилась, повесив головку, - зеленой валяшкою: в черную тьму.

* * *

Потом встала: такой неумытой зашлепой, - с улыбкой, сказали б, что - гадкой; не чистила зубы; садилась - мертвушею: в угол - за книги, которые кто-то оставил на стошке: Зомбарт ("История капитализма"), Карлейль; и - другие; мадам Эвихкайтен просунула нос: сострадать; но просунула нос - только жадность узнать "что-нибудь" поподробнее и попикантнее:

- Ах, ах, - ужасно.

Была моралисткой; и - сальницей.

Вместе с мадам Эвихкайтен какой-то мужчина и пхамкал, и пхамкал: за дверью; и - в двери просился; она - не пустила, узнавши, что - Пхач: оккультист, демонолог (пытался просунуться к ней с утешением): сальник!

Да, - шла черноухая сплетня за нею; и - сплетничал Пхач; и язык, на котором они объяснялись, - язык, на котором в любви объяснялись в покойниках - трупные черви; хотели питаться кровавым растерзом: мерзавец, мерзавица!

Мир - протух в мерзи.

* * *

Над книгой порой оживлялася думами:

- Испепелить, сжечь, развеять: поднять революцию!

Сунулась раз голова неизвестной девицы в очках: некрасивая, стриженая:

- Вы - простите меня: я - Харитова; книги мои тут остались.

Лизаша читала Карлейля.

- Читайте, - потом я возьму.

Слово за слово - разговорились; понравилась: не было в ней любопытства к "несчастному случаю", разговорились о книгах; потом - о кружке, изучающем книги; потом - о работе партийной.

- Мы раз в две недели беседуем здесь: рефераты читаем и их обсуждаем; нам здесь - безопаснее: Пхач - оккультист; у него - свой кружок; подозрения - усыплены за спиной оккультиста.

Она рассказала о Киерке, о Переулкине неком, который жил прежде на Пресне, теперь же, скрываясь, капусту сажал в пригородных полях, сажал в ямы эсеров (и меньшевиков), а в минуту свободную о живорыбном садке размышлял.

- Ну, а - Киерко?

И - выходило, что первый он сверщик и сводчик того, что творилось в рабочих кварталах; он был Геркулес, отрубающий головы гидре реакции, вдруг появляясь в глухих переулках Москвы, точно тень; и - скользил вдоль заводов; рабочие с лицами, перекопченными в жаре вагранок, внимали ему, так слова разыгрались в Лизаше:

- Вынослив, как сталь тугоплавная.

- Киерко?

- Собственно, даже не Киерко он, а - Цецерко-Пукиерко.

В узеньком платьице из черношерстой материи, кутаясь желтою шалью (дрогливая стала), - просунулась робко в соседнюю комнату; Пхач, - как запхымкает, как зажует жесткий волос усов, залезающий в рот: ничего, кроме волоса, в нем не заметила; весь был покрыт волосами: горилла такая!

Слонялась по комнатам, жмурясь от света; глаза -провалились, утихли; зрачки - два прокола булавочных: малые, острые; жалась закисчиво по уголочкам, желая угаснуть: не быть.

Приходила Харитова:

- Ну? Как здоровьице?

- Как-то мне мрется.

- Вы с Киерко - поговорите: свои "мерикории" бросьте!

Понравилось слово - слиянье двух слов: "меланхолия", "мороки"; и - удивилась: опять этот Киерко!

Все наблюдала - внимательно: комнатки - пестрые, синеполосые, в клетку; в окошках - надувшиеся синевеи хорошеньких шторок с ландшафтами неба под ними и с белыми мелями вместо реки пересохшей; печной изразец - с вавилонами: синий.

Мадам Эвихкайтен в батистовой кофточке, беленькой, с синим горошком, овеянной кружевом, иссиня в синь дешевела нервической, плохо разыгранной томью.

Лизаше хотелось воскликнуть:

- Ведь экая дура с претензией!

А приходилось зависеть от этой галданистой дамы с зефиром, из Вечности в Вечность способной взорвать; за стеною Лизаша не раз уже слышала этот ревёж на прислугу; казалось, что масочку кошечки (грубой работы) надел и ручищей метлу пред собою поставил, одевши в зефиры ее иль в батисты (от Цинделя), прездоровенный, дебелый бабец, неприличный, готовый всегда проорать; он порою, метлу свою шваркнувши в кресло, за креслом стоял преспокойно, сложивши ручищи.

Метла ж екотала из кресла нервически:

- Вы - посмотрите, какая я нервная: в кресло упала, - от тонкости!

В кресле лежала метла, а не баба, которая этой метлою дралась.

Раз Лизаша сказала себе, брови сжав Робеспьериком (в юбочке):

- Выпороть бабу!

Мадам Эвихкайтен, насытившись криком, к прическе своей двухгребенной двуперую шляпу "блесиэль" приколов, с синим зонтиком, под бледно-синей вуалькой пошла па Кузнецкий; два ока - лазурились не на лице, - на безе; вся - такой разливанный эфир.

Баба - злая, двужильная!

С ней у Лизаши уже начинались забранки; мадам Эвихкайтен двугубою дурою фыркала два уже дня на нее (конфиденткой не сделали); едко Лизаша кривела улыбкой; чтобы досадить, свой окурочек тыкнула в бантом украшенный синим цветочный горшок - вместо пепельницы: предрассудок сознания!

И, нахлобучив беретик, - на улицу: в платьице из черношерстой материи; шаль желтокрылая в ветре плескалась; за ней; кто-то вслед посмотрел, плотоядно почмокав губами, - с лицом черномохим (наверное - пере).

Обращала внимание девочка злая с лицом перекошенным, дряблым: в морщинках.

Москва - страшновата: гнилая она разваляльня в июле; душевный валёж открывается под раскаленными зданиями.

Были моркие суши и бездожи; камни зноились; воняли гнилючие дворики; сваривал люто меж мягким асфальтом и крышею день: люди жаром морели; из чанов асфальтовый чад поднимался над варевом тел человечьих.

Лизаша мертвушей свалилась в валеж многорылых людей (от различных углов - до различных углов): без конца, без начала, без смысла и без перерыва; дырявый картузик - за горничной в ярком, оранжевом платье, в чулках фильдекосовых; тихий нахальчик, хромающая деревянная ножка; рукач и глупач пиджачишками запетуханились в пыли - под пабелки дома, которые там пообсыпались: красный кирпич улыбался; а пастень от дома напротив ложилася синею плоскостью: наискось!

В жалком, прочахленьком сквере устроили "лето в деревне" над выплевом семячек, над апельсинными корками, под иллюзорной акацией с серым от пыли листом, поднимавшимся под теменцы поднебесные: в городе пылями сложено небо.

Лизаша присела на сквере.

За сквером просером пылел тротуар; и хрипела шарманка, которую мальчик недобрый и хмурый вертел, - черноглазенький: знать, - итальянчик.

От лавочки ближней послышалось ей:

- Посмотрите: хорошенькая!

- Где?

- Да - вот.

- Зеленушка-то?

- Косы какие.

- Помилуйте, - что вы: мерлятинка, дохлая мушка; в морщиночках!...

Криво себе улыбнулась.

И вдруг захотелось - до дна унижения: стать побирушкой; с рукою протянутой стала она, вблизи лавки с материей, где разливался канаус вишневый и где брюходум за прилавком - отщелкивал: из мухачей; дама в платье бережевом ей положила копеечку; более - не подавали: какой-то сердитый, в очках, подмахнул ей рукой:

- Как не стыдно: одеты, а - просите.

Кто-то зашел в подворотню; стоял у стены - спиной к улице: вышел; и с жестким упорством взглянул на Лизашу; достал кошелек; вынул трешницу; в воздухе ей помахал; подошел - прошепнуть, озираясь испуганно, ей предложение гнусное: волк; мы по жизни проходим волками, и жизнь есть волковня (пора бы, пора ее - к чорту!).

Взглянула - волчонком: бежал без оглядки.

* * *

Вот стеклами черных очков кто-то мимо тащился, такой долгорылый, такой долгорукий; штаны - бахромели, атласились: драные; колким, щетинистым волосом бритые щеки синели; измятая, широкополая шляпа стенила нахмуренный лоб; не глаза, а трезубец морщин между глаз на нее поглядели знакомо; жарища, а он для чего-то на плечи накинул свой плед, в него спрятавши губы, ее искусавшие.

- Он!

Не заметил ее; если б даже заметил, то - что ж? Чуть не вскрикнула; и - припустилась за ним: их трамвай разделил.

По десятиголовику, севши направо, налево, - там мчались, а в центре стоял липень тел, уносимых вдоль улиц.

Искала на той стороне тротуара "е г о"; отыскала: "он" клип в многоножку! и с алкоголическим видом тащился - гирявый, безбакий, завеющий в пыль ртом беззубым (а был - долгозубый); под баками мыслились полные щеки; теперь - обнаружилась вся худоба; прососалась, ввалившись, под носом губа; и - пропятилась нижняя челюсть (снял - верхнюю); бросил безвозрастный, идиотический взляд свой, - растленный, разъеденный едкой душевной Сюлезнью.

В кривом переулке, куда он свернул, - желтый домик под вывеской красной "Распивочное заведенье" - выбрасывал гамкалу пьяного, крывшего словом последним полицию; скрылся в дверях, где стоял винный крик.

И - мелькнуло:

- Свинья - найдет грязь! И кричали в дверях:

- Добрый день вам, паршивчики!

- Парочка!

- Боров да ярочка!

- Кутишь?

- С бабеночкой: но без ребеночка!

Холодным, липким покрылась; глаза - растараски - не видели:

- Что, если... если...: с ребеночком?

Он - сел над водкой: мертвяк мертвяком.

Она - прочь: поскользнулась, размазав ногою коричнево-желтые вони; уж черные пятна в пролетах стенных обнаружились.

* * *

Пахли ванилями щеки мадам Эвихкайтен; а пестрой синеполосое платье ее шелестило под пестрою, синеполосою скатертью; тихо Лизаша просела в тенях своим дичиком, - остреньким, злым, точно сжатый до боли сквозной кулачонок: с заостренным носиком, точно у трупика; пятнышко, точно знак адский, сбагрилось на левой скуле.

В ней кипел чертовак.

Перегусты зноилися облаком; день был - парун; разомлели от жару; и зори - булаными стали; казалось, что дней доцветенье проходит - в дымленье.

Горели леса под Москвою.

В харчевне алашили.

Кто-то, надевши очковые стекла и витиевато запутавши ногу о ногу, немытыми пальцами муху давил: выдавался пропяченной челюстью.

Неосторожности!

Выголодал себе нищую жизнь; ну - и что ж оставалось? Дворынничать! Носу не сунешь к Картойфелю, родом из Риги: так все изменилося; фон-Торфендорф, ликвидировав спешно дела, перебрался в Берлин; а "Мандро и КR" (вот - Кавалевер - шельмец!) - превратилась в три дня в "Дюпердри и КR"; ныне она поднимала газетный гал-дан, что Мандро уворовывал деньги "Компании".

Жертва!

Они теперь выкинули эту кость, - "фон-Mандро", - прицепившись с удобством к "несчастному случаю" (дочь изнасиловал!).

Пуанкарэ собирался приехать.

Да, да, - перекрасились!

Челюсти сняв и надевши очки, поселился в "Дону", в меблированных комнатах, что на Сенной; запирался в дрянном номеришке; из водки, корицы, гвоздики и меду варил род глинтвейна себе, наклоняясь над миской в дымящиеся, душепарные запахи; а из паров иногда перед ним скреплялось пятно в черных крапинах.

* * *

Это пятно в черных крапинах часто являлось из слоя колеблемой желченн, - точно воды; выяснялася склизлая шкура, как будто лягушечья; ширились пристально два умных глаза: меж ними же - нечто, как клюв попугая; под взбухнувшим туловищем полоскалась как будто нога, или - хобот протянутый: щупальце!

Спрут!

Этот спрут, появившися в зеркале, стал появляться в расстроенном мозге безумного доктора Дро; созревало решенье:

- Да, да!...

- Остается - одно!...

* * *

Здесь заметим: он жил с документом на имя какого-то доктора Дро; и - свистульничал, праздно слоняясь по улицам; стал он дневатель бульваров (дремал на скамейках); ночным бродуном волочился без цели.

А то - гиркотал в кабаках.

Стал без челюсти он, без волос, без нафабренных бак; без квартиры, без "Дома Мандро"; хорошо еще, что голова оставалась; ведь мог оказаться безглавым: за челюстью снять с себя голову, чтобы замыслить спиною; по правде сказать: на спине проступило лицо, - сумасшедшее, доисторическое, "м а н" в Мандро - провалилось в спинные какие-то вздроги, в сплошное, безумное "дро"; "вместо" "ман" (головы) - дыра: дрог позвоночника. Стал доктор - Дро.

"Доннер" - действовал, переполняя всю душу ему не присущею силой, ему не присущею яростью; "Доннер" гремел над Европой!

* * *

Был Киерко прав.

Пауки пауков - поедят; "Доннер" съел фон-Ман-дро - без остатка: съел миф паука пауков; "Доннер" - гибель Европы; в фантазии бреда Мандро вставал Шпен-глер: до Шпенглера.

"Спрут", появившийся в зеркале, - гибель губившего мифа о Доннере (в нем же и гибель Мандро); здесь снялась амальгама с сознанья (разъялись пороги сознанья); так зеркало стало стеклом, пропускавшим сквозь "я" жизнь какого-то грозного "мы"; это "мы" выходило теперь из подпалов мандровской квартиры; "квартира" сознанья - разъялась.

"Спрут" - грозная фантасмагория: имагинация близящейся социальной катастрофы.

"Доннер" в Мандро стал - дырою; а дом на Петровке в четырнадцатом году отразил состоянье Европы; да, да: в самом центре Москвы, - Москвы не было; были - Париж, Берлин, Лондон; и - даже: уже был Нью-Йорк; и под всеми под ними - поднятие лавовых щупалец, с центра подземного к периферии: к московской Петровке.

Москва, как и Лондон, была лишь ареною схватки чернейшего интернационала с его разрывающим, с красным.

- "Москвы"-то и не было!

Был лишь роман под названьем "Москва"; за страницей читалась страница; листались страницы; и думали, что обитают в Москве; в эти годы "Москва" революции - да! - обитала в Лозанне, в Монтре, в Лезаван, в Циммервальде, быть может, в Женеве, в Нарыме, во льдах, - где еще обитала она?

Юго-Славия, Прага, Берлин, - обитали в Москве: на Петровке, в районах Арбата, Пречистенки.

Повернулась страница: "Конец"! Год издания, адрес издательства: только.

* * *

Конец!

Оставалось последнее средство: разбои, воровство; и - айда за границу; и - вспомнился - Мюнхен; вела Барерштрассе на площадь цветущую, где - обелиск, где и домик, запрятанный в зелени; здесь жил известный ученый и автор "Problem des Buddhismus", вплетавший свое бытие, никому не известное, в миф, возникавший в одном одичалом coзнанье.

Айда, - за границу!

К кому-то он хаживал, впрочем: и кто-то достал документик; и паспорт готов был достать заграничный; вы спросите - кто же? Я, автор романа "Москва", о героях романа собрал много сведений, правда: но - не вездесущ я; не знаю, - кем был этот "кто-то", готовый спровадите Мандро за границу, дать крупные суммы ему, чтобы там, за границей, он мог завести вновь "мандрашину" - под непременным условием выкрасть какие-то там докумены. Кем был этот "кто-то" - не знаю; но знаю, что жил на Собачьей Площадке.

* * *

Сегодня, в харчевне, - за пятою "водкой" опять появилось пятно; и представьте, - оформилось: в первый раз в четкий, весьма прорисованный образ: и образ был - "старец": ацтек, мексиканец, атлант, - кто его разберет! С бородою седой, без усов, с развевающимися седыми кудрями, в плаще - серо-черно-зеленом, с отчетливо желтыми вкраплинами; а в руке его был страшный, желто-оранжевый жезл; этот жезл поднимал он над жертвою...

- А!

Оставалось - одно; оставалось - одно.

* * *

Есть возможность понять этот морок: пары алкогольные!

- Водки еще!

Дали водки: стаканы и дзаны; показывали руками на "доктора Дро"; раздавалось - оттуда, отсюда - отчетливо:

- Во-ка!...

- Смотри-ка - какой!

- Рожу выпятил!

- Дока.

- Оттяпает.

- Форточник, - что ли?

- Бери, брат, повыше: фальшивомонетчик!

Он - встал, расплатился; и с алкоголическим видом покинул харчевню; пошел вислоногим верзилой: одежда - с чужого плеча:

- Поскорее бы в Мюнхен!

Бежал переулком; в окошке увидел глазетовый гробик; и - вздрогнул: мальчонок! Бежал переулком; за ним - бежал шпик; просмотрел все глаза: потерял.

Собирался кружок.

Переулкин вошел, весь саврасый, кося светлым глазом; он лапу свою протянул - не ладонь; была теплая.

- Будете слышать о нем! - зашептала Лизаше Харигова.

Деятель громкий Китая и Афганистана, - его ль вы не знаете? Слово его в наши дни превратилося - в лозунг народам востока; с ним Ленин считался; тогда же, - он прятался: по огородам; капусту сажал; загудел с Котлубаниным; слышалось:

- Сад... Садоводство... Сады!

Прибежал меньшевик Клевезаль (с мягкой гривой каш-тановой); с ним - Гуталин; приходили: Сергей Свистолазов, Ипат Твердисвечкин, Планопов, Мартынко, Мамзеева, Лейма, Ураев, Прозыкина и Сатисфатов.

Лизаша сидела такой деревяшкой проструганной: не выносила еще она дня; становилась зеленой и хмурой; ее - не заметили просто; и спорили о подоходном налоге: все - цифры да термины вместо понятливых слов; Гуталин - говорил; Клевезаль - возражал.

Двери настежь разинулись; и - светло-серенький, быстро взглянувши на часики, быстро какой-то вошел: и глазок - светлячок - на Лизашу защурился, затрепетав с подмиганцами; вспомнила: виделись, но - при других обстоятельствах: в день незабвенный: в "Эстетике" виделись!

Кто-то воскликнул:

- С часов ваших, Киерко, солнце сверять было можно бы!

Киерко? Вот он какой!

Он поежился левым плечом, глаз пустил в вертолет, заложив свои пальцы за вырез жилета, края пиджака оттопырив; внимательным глазиком быстро порхал вкруг Лизаши: э, - как раздурнилась, просунулась: кожа да косточки, - странное зрелище: юная девушка горбилась, точно старушка: лицо собралось в кулачок.

Тут к нему подошли - сообщить: Псевдоподиев в ночь арестован: и Клоповиченко сидит.

- Эка, - ну-те-ка, - быстрый закид головы выражал непреклонную волю:

- Чудно создан свет!

И превесело дернулся, трубочкой выстукав:

- Все вот - с "авось" да с "небось": доавоськались.

Набок просел у окошка задорною лысинкой; кстати: при самых ужасных известиях трубочкой стукал о стол он с улыбкою:

- Ну-те же - что: пустячок!

А потом "пустячок" он продумывал - днями продумывал, вытянувшись на диване и похая трубочкой; вновь выходил, взяв решенье, которое и доводил до действия: Пэс, Твердисвечкин, Сергей Свистолазов, товарищ Харитова, Грокина.

Киерко ей показался живцом: стало как-то уютно: чуть - жутко; чуть - сиверко: Киерко - сиверко: "эс", "эр"; да-да: с-е-с-е-сер. Он щипал бороденку, - такой узкоглазый, совсем светло-серенький - в вырезе светлом оконном, откуда порою бросал только реплики:

- Э, - дешевень!...

- Ну-те, - смерти бояться, - на свете не жить.

- Иностранными - ну-те - словами не жарьте. Бросал поговорочки, дзекая, как белорус: мелочишки, штрихишки в наляпанной быстро картине являли прогноз: непреложный; казалося, что суетун - глубоконек. Сидела задумой внимательной.

Киерко!

Все расходились.

Он, выхватив свой чубучок, очень резко приблизился, точно боялся с Лизашею встретиться: точно за то, что она протерпела - реванш его ждал от нее; посмотрели они друг на друга: бровь в бровь; и - глаз в глаз; она - встретила тихо, с большим любопытством.

- Товарищ Харитова мне говорила о вас; ну-те, - книжечки я передал.

Зауютил дымочком и фразой висячей: смешно, жутковато; и - "киерко".

- Ну-те, - читали?

Она отвечала лишь вздергом плеча: распустив свою юбку, из глаз сделав жмурики, села пред ним на диванчике, - ножки калачиком.

- Надо б! Устроил дымарь.

Эвихкайтен вошла; и, задергав плечом, вынул трубочку:

- Вы уж простите меня: старый дымник!...

Лизаша подумала:

- Он же - не стар.

И вторично подумала:

- Что ж это я, - о нем думаю.

Вдруг потянулась к нему папироской своей:

- Закурю уж и я.

Тут невольно заметились Киерке: синие жилочки вспухли на ручках; закрыв свои глазки, пустила дымок: лед был сломан.

Мадам Эвихкайтен, подмазав губу, подсурмив свои брови, - ушла; и Лизаша глядела на небо в окошке: там, где - голубое, все - синее, темное: глуботина, глубина, бездна, пропасть; да, небо - расколото: "богушкою" называла она задушителя жизни.

Дымок облетающий стлался волокнами.

- Ну-те, - верьте: то все - забытное!

И вертко прошелся он, похнувши трубочкой; но - забелела в ответ:

- Нет, оставьте: не напоминайте!

Глаза ее, мутные вытараски, разбежались в фигуры обой светло-синих.

- Вы славная все же девчурка! Она на него просияла так жалобно.

- Ну-те, - отец ваш гадыш; вы в "Эстетике" были в сердцах у меня: ну и - что ж? Сами поняли!

Вытянув шею, стрельнула дымочком.

- Вас строй буржуазный зашиб!

Дернул лысинкой - вкривь:

- Мне Анкашин Иван говорил.

- Кто?

- Анкашин, который у вас чистил трубы.

Припомнила свой разговор прошлой осенью - с водопроводчиком о царстве в "там" ("сицилисточка, милая барышня, вы"): стала быстро вертеть папироской, любуясь спиралькою огненной; он, заложив свои пальцы за вырез жилета, о вырез жилета бил пальцем.

- Анкашин в контакте с Дергушиным был это время; ну - вот.

Дернул лысинкою - вкривь: моложаво и лихо.

- Я - все о вас знаю.

И вдруг безотчетным душистым лучом - через все - ответила улыбкою Киерко.

- Благодарю!

- Ну-те, - вас сведу к нашим: все - бойкий народ!

И под веко зрачок укатнул: поглядел на нее лишь белком; точно глазом, ушедшим в сознанье, ее уносил он в сознанье; мерцала глазами в открытые бельма; моргнул ей: глазенок, глазок, глаз, глазище!

И снова - глазенок.

- Ну - так: мне - пора.

Цепенела за думой, - с открывшимся ротиком.

* * *

Узкобородый, весь серенький, верхоширокую шляпу надел, завертев двумя пальцами тросточку; дверь за собой захлопнул: бабац!

День - не день: варовик; мимоходы: многонько людей; и зрачок как сверчок, заскакал под подтянутым сереньким небом; бежал переулками; пьяница, мимо идущий, стыдя-ся, - снял шляпу.

- Ведь вот, Николай Николаевич, - в виде каком! Его - хлоп по плечу:

- Ты - свищи, брат, пока тебе свищется; а перестанешь свистунить, - вали: дам книжонку.

И - мимо!

С собрания шел на собрание; был человечек он свальный; где свала людская - там он; или - где-нибудь рядом: сверчит, свиристит и цурюкает, пыхая трубочкой, и - добивается правды.

Морели прохожие; как-то не верилось: осенью этой опять гимназист подремнится, упряжится, взвесит свой ранец и с ранцем по улице пустится; синей фуражкой студент запестрится; провинция бросится валом хорошеньких барышень: курсы - Алферова, высшие, педагогические; в своем доме на Малой Поляне купчиха Арбузова снова утонет в перине.

И - нет!

Будет - плакать по сыне, который в мазурском болоте - погибнет; все барышни корпии защиплют; студент - зашагает с ружьем.

Восхищалась Лизаша - Маратом; всех ближе ей стал Робеспьер: укрепилось стремление: мстить; возродилась для мести; достаточный выпрыг из старого мира уже испытала она, чтобы ясно сознать: этот мир пора - рушить; скорее же схватить красный флаг:

- Да потише же, - будет ужо: погодите вы, - ну-те ж; попыхаем мы над Москвою не трубочным дымом, а пушечным дымом...

- Когда это будет, - когда?

Про себя же решила: убьет генерала: потом - взяла выше: царя!

Эти мысли поведала Киерке:

- Ну-те же вы, - анархизм-то оставьте: нужны планомерные действия масс.

Он вкатнул-таки мысли в нее, в ее мысли вмесился; Лизаша - поверила: дерзкое слово; на вещи имел светлый взгляд.

Перевез ее к Грокиной: ей не хотелось зависеть от базы с галданом и с "нервом", толстейшим, которым стегала прислугу:

- У Грокиной будет вам проще; и все же - на воздухе! Грокина летом в пристроечке дачного дома жила; самый дом, пустовавший, был каменный, кремовый, с черной железною крышей, с желтком лакфиолей на клумбах, с песочною усыпью передтеррасной дорожки, где бегала пеночка, малая пташечка; первое, что поразило: по проясню мчится стрелой прямолетная птица в вольготные воздухи.

Все-таки, - как хорошо!

Тут по лобику журкнул прощелком светящийся в воздухе жук.

В желтый, медистый вечер под запахом липовым все-то звенело кусающим зудом: драла, драла руки; и - ножки: драла-драла - в кровь!

* * *

Молчаливая Грокина, ум дидактический, Киерко, видом своим игнорировал ее горе; и не докучали ей вздохами, делая вид, что разъезд ее чувств - дело плевое:

- Глубокомыслие нервов есть кожная, ну-те, - поверхность: вы - мыслите, вольте; а мистику - бросьте.

Сломал ей двуветку: и - подал; звенело из воздуха; "шлеп" - комар: "шлеп"!

Разонравилась мистика: вот уж казалась себе "глубеникою" в доме Мандро; он - увидел во всем лишь "клубнику"; а Киерко ясно открыл ей глаза; незаметно диктовщиком сложных процессов сознания, в ней протекавших, он стал; можно было подумать, что - женоугодник; когда появлялся, как будто светины устраивал; мутный, болезненный взгляд прояснялся ее.

Раз зашел Переулкин; повел их гулять; и земля под ногой залужела; и пахло какою-то терпкою горечью (голыми ножками - как хорошо пробежать). Переулкин присел под ракитный ивняк бережков, над студеною и живортутной водицею (день ее ртутил).

- Здесь с неводом, что ли, пройтись бы, да - рыбу сакнуть!

Как увидит где струечку, лужицу, - сядет на корточки, руки под боки: и - думает: есть ли здесь окуни, есть ли плотва; поглядишь; и - зарыл червячков; с ним Лизаша ходила на прудик: сидела над удочкой: "шлеп" - комар: "шлеп"!

* * *

Николай Николаевич Киерко раз увел в поле: про экономический фактор развития ей проповедовать:

- Массы...

- Карл Маркс говорит!...

Из лазоревых далей навстречу им золотохохлый бежал жеребенок.

- Смотрите-ка, - остановила.

И - видели; вот на лазоревом - состренный черч изрыжевшего резко трижердья; меж двух безызлистных жердинок - серебряный изблеск живой паутиночки; выше - два листика: передрожали как в воздухе:

- Как хорошо! Говорили.

Ясней открывалась картина ее проживания в доме Мандро: этот "дом" и есть класс, придавивший, измучивший - в ней человека; "русалочка" - классовый выродок; выбеги к солнцу из дома Мандро оказались стремленьем к внеклассовой жизни; и - знала теперь: через все - человечество катится к солнцу.

- Конечно же, ну-те, - то есть социализм... Кампанеллу-то все же оставьте: и птичьего там молока не ищите.

И Киеркин малый глазенок стал - глаз: стал - глазище (всего лишь на миг): и - присел: в переплеске ресниц; и заря загоралася; перелиловилась пашня; на ней бурячок-мужичок в разодранной сермяге, надевши зипун, зубрил плугом лиловые земли; виднелась вдали редкосевная рожь, синевей васильков.

И уж перепелилось над нивами.

* * *

Киерко бережно стаскивал с переживаний Лизашиных мистику, точно змеиную шкурку (облекшую в ней социальный каркас); и в Лизаше проснулся - жизненыш; она - продернела, прокрепла лицом; что лицом подурнела, то - вздор; вся красивость-то - кожа (красивость мадам Эвикайтен - не кожа, а кожная примазь): природа входила в нее; только вот - дурнота одолела: и - жаловалась:

- Надо, знаете, к доктору!

Были у доктора - с Грокиной: доктор сказал, что - беременна.

- Что же, - пусть так!

* * *

Вечерами сидела она под окошками; тучами - полнилось: молнилось; вспыхивал - сумерок; в окнах бушуяли бросени листьев и заблесты лунного света; и веяло в сад - васильковною нивою.

- Как быть с открытием?

Ошеломленье напало.

Профессор вздыбал свои космы; бумаги его - под угрозой: открытие ищут "они". Кто? Мандро - "их" агент. Развернувши однажды газету, - прочел он в газете: Мандро, оказавшись германским шпионом, - исчез; стало быть: миновала угроза: но только на время; коль узнана сила открытия, в будущем - что его ждет?

Очернели ему его дни: нездоровилось, беременело все, нюнилось, нудилось.

- Как быть с открытием? Так восклицалось и в ночи, и в дни. Показалось ему, что в законе законов он встал вне закона: до сроку: уж ищут его, внезаконного; не защищает его государство; и хаос, как фактор развития, - действует. Чорт знает что!

Меч войны подымался; мелькнуло, как мимо уже: ультиматум, предъявленный Австрией, гром нараставших событий, обмен телеграмм императоров; меч - нависал; не об этом мече думал он.

И вздурел от жары, тосковал, нелюдился, бессмыслил, с задоришком все приставал к муравьям, им таскал дохлых мушек, жучишек; а то с головою, зашлепнутой в спину, бесцельничал глазом по далям; ерошился в аллеях. Ерошился в полях.

Жара жахала страхом: деревья стояли, покрытые дым кою; воздух стал - дымкой: сплошная двусмысленность, липовый лист замусолился; червоточивый лист падал в лесной сухоман; мир золел, шепелея, томлением смертным. Профессор топорщился в поле и нюхтил: - Припахивает! Дело ясное!

Гарью несло: где-то торф загорелся; пылали леса. Косоплечил; и шел: косоглядом.

Он думал: быть может, летние мира в пространстве - сплошная отрава: влетела вселенная в облако пыли космической, чорт подери, представляющий яд: и гвоздила упорная мысль, что недаром в кометном хвосте, чрез который прошли мы, открыли циан: он теперь, прососавшись из верхних слоев атмосферы, нас травит; и каждый наш вздох есть отрава, влекущая перерождение мозга и сдвиги сознания; неизгладимая выбоина: будто ходишь с дырой в голове.

Ненароком хватался за темя: есть темя!

А кажется - нет.

И, вздурев от жары, он бездельничал взглядом: кого-то выискивая.

Это смутнение воздуха мысли его угнетало; на мысли -какая-то дымка; она, уплотняясь, давала в феномене зрения выплотень свой, точно контур; вполне несомненно, что контур, ходивший за ним, тоже выплотень этот, кометой рожденный: в отравленном мозге.

Дрогливо оглядывался.

Кто-то в тусклом мерцанье зарниц рисовался опять на дороге: гиеною, неменем крался из поля - к стогам; и профессор бежал на него; но он в сторону свиливал; и приседал: ненавистничать взглядом за сено.

Профессор кидался за сено, а "он" - исчезал.

Всюду в мути лесного пожара открылися глазы; в кустах, между скважин бесчисленных - листьев бесчисленных - всюду глазье, как репье.

И за ним кто-то стал ненавистничать.

Кто-то, - быть может, закон тяготенья, к которому так же привыкли, как к карте обеих Америк, забывши, что прежде Америки не было, был материк Атлантиды. К тяготам сознания, сопровождаемым проступью контура в му-тях - привык, появлялся "какой-то" из мути, и - звал: на луну, на дорогу.

Профессор, подперши рукою очки, выбегал катышем на террасу, - к ракитнику, и, суетливой рукой раздвигая ответвины, видел, - ничто: только лепет ракитника в ночь.

И луна открывалась из туч, ночь светла, как бел день.

Вот однажды, заправивши лампу, гибел над бумагой, махры дедерюча.

Был прежде слепцом он; не видел себя - в обстоянье, в котором он жил и работал; и кто-то ему, сделав брение, очи открыл, - на себя самого, на открытие; видел, что в данном обстании жизни оно принесет только гибель:

- Как все диковато.

Поправив подтяжку, уставился глазом в окно: перечернь; подшушукнуло там черностволое дерево; чертоваком страннела двусмысленность.

Кто-то стоял.

Стало ясно ему, что с открытием надо покончить; и он - уничтожит его; тут себя он почувствовал преданным смерти: возьмите, судите! Пусть сбудется.

Сон свой припомнил о том, как его заушали и били за истину; и зашептался:

- Пусть сбудется!

Тяжко вздыхая, решил он немедленно ехать в Москву, чтобы там, рассмотревши бумаги, предать их сожженью: следы уничтожить; в бумагах московских - весь ход вычислений (итог вычислений, открытие собственно, было зашито в жилете; его он решил уничтожить с бумагами вместе).

И тут, впавши в скорбь, всю ночь охал.

* * *

Надюше с утра заявил:

- Я - в Москву.

- Что вы, папочка!...

- Да-с, у кассира Недешева - жалованье получить, и в управлении дело с Матвеем Матвеевичем: с Кезельманом...

Сидел перед ней за обедом, себя вопрошая, себе отвечая, нос бросив с прискорбием:

- Если бы царство науки настало, служители наши за нас подвизались бы!

- Что вы? Какие служители! Думала, что - педаля.

- Но оно - не от мира.

- Вы, папочка милый, царите в науке.

Ее оборвал:

- Это - ты говоришь... Дело ясное: не нахожу на себе никакой я вины.

- Кто же вас обвиняет? И - в чем?

Он же с горечью встал от стола, строя сутормы.

С кряхтом облекся в крылатку; перчатки натягивал, стал чернолапым; взял - зонт, котелок свой проломленный; через плечо, точно крест, он надел саквояж и большой, и пустой (в нем катался один карандашик); он стал на террасе; стащив с головы котелок, посмотрел на него; вновь надел, - горько тронулся: в сопровождении Наденьки.

Шел уничтожить бумаги, смертельно скорбя; у калитки почувствовал, что - на черте роковой он колеблется духом, жены при нем не было; не было сына.

Они его бросили.

А ученик, им любимый, Бермечко, отсутствовал, посланный в Лейпциг: учиться.

Бежала дорога на станцию - в желтень и в муть; был исчерчен тончайшей игрой черкушков, как из туши.

Сказал, обращаясь к себе он:

- Жестокое время наступит, когда убивающий будет кричать, что он истине служит; припомни: я - сказывал И посмотрел на часы:

- Ну-с - пора, в корне взять.

И, взглянув на Надюшу, вздохнул, - чернобрюхий такой, чернокрылый; в пустом саквояже катался, гремя, карандаш; саквояж был огромен (подпрыгивал на животе показалось лицо - великаньим; его провожали глаза; вдруг стало ей жутко за папочку: пес не куснул бы, трамвай не наехал бы.

Он выяснялся из мути, едва прорыжев бородою: окрасился только что.

Жоги носилися в небе; дичели окрестности выжарью злаков медяных; из далей мутнело сжелтенье: Москва семи-холмною там растаращей сидела на корточках, точно паук семиногий, готовый подпрыгнуть под облако.

Блякали в пыль колокольца.

* * *

Он с вымашкой шел.

На дороге приметил рыдающего черноглазого мальчика,

- Что с тобой, в корне взять? Мальчик рыдал безутешно:

- Боюсь я его!

- Ты скажи, брат, кого?

Мальчик пырснул с дороги, да - в поле: там, сгаркнув-ши, сгинул.

Дичели окрестности.

Из вымутнявшейся желченн, - серо-зеленое образование виделось: в крапинах черных; неслось из тумана в туман и едва выяснялися ноги: оно - приближалось.

Оно очертилось.

Стоял силуэт, головою уткнувшийся в пледик, проост-ренный носом из складок; рукой отогнул поля шляпы, закрывшей седины, он, молня под шляпой, зашлепнувшей плечи, очковыми черными стеклами, - в серо-зеленой, про-крапленной черными точками паре, расцвеченной желчью заплат (точно шкура проблеклого змея); профессор приблизился: старец.

Он ежился дергко.

Сломались морщины подсосанной очень щеки; точно ржавленый нож прикоснулся к точильному камню:

- Осмелюсь спросить.

- ?

- Эта тропка - на станцию Хмарь?

- Дело ясное. Старчище - странный!

Такой долгорылый; картинно откланялся шляпою, напоминающей зонтик; а зелено-серый и клетчатый плед обитал над рукою: густой бахромою.

Укутавшися в плед и дубину зажавши в руке, стал он рядом прихрамывать.

Падалищная ворона - кричала; зияли белявые земли из исцветов трав: краснозлаки и бронзы, и меди: метлицы, стрючочки, овесец, коробочки; пень суковатый - кривулина, хмарное все - быть дождю!

Старец с робким искательным видом хотел что-то выразить:

- Парит...

Профессор на старца таращился:

- Да...

Не то - старчище, ветхий деньми, не то - вешалка с ветошью; губы под носом упали, как в яму безусый! Престранен был торч бороды, вдвое больше козлиной и белой; такие же белые, гладко лежащие кудри покрыли плечо из под шляпы: прилипли к щеке.

Его голос не слушался:

- Видите сами, - раздевом хожу. И он вздернул разорванный локоть:

- Меня перемочит.

Сказал это с юмором; жоскли в очках его злость и суровость: Деревья шли - впрорядь; вон там - глинокапня; вон там - глиновальня: заводец гончарный; и пылом повеяло:

- Вара какая!...

Сухим, серо-синим туманом подернулись сосенки. Старец сказал:

- Я - шатун.

И глазами просил пощадить:

- Подработка ищу я.

Профессор оглядывал спутника: великорослый и великоногий!

"Тарах-тарахтах" - жеганул по кустам бекасинником кто-то.

И - станция.

Двадцать минут еще; с края платформы забился крылом своим черным в поля, вздувши пузик, прижал чернолапой рукою свой зонт. И за ним столбенел на платформе замотанный пледом старик, в воздух выставив, все бы сказали, не бороду - просто какой-то скелет бороды - длинногривый, такой долгорукий:

- Гроза собирается!

- Что ж?

Тут старик рассмеялся и стал черноротым.

- А то, - кропотались беспомощно пальцы, - что мне ночевать-то - и негде.

- Как негде?

- Так, негде, - и вгладился взором. - Уехали с дачи... Сказали, что - в Питер, - путляво обивался, - вернутся в Москву только завтра; а я к ним поехал в расчете застать... Куда ж денусь? Пять дней я в дороге.

- Ну?

- Да, повторяю, - промокну, - поежился он, точно был под дождем уже, - деться-то - некуда.

И разбежался глазами под черным стеклом:

- А гостиница? Странный вопрос!

- Посмотрите на этот билет, - показал из-под пледа билет, - за него заплатил я последние тридцать копеек, а вы говорите!

В глазах у профессора - недоумение и потерянье стояли:

- Знакомые есть же у вас?

- Кроме тех, о которых сказал, - никаких.

- Как же, батюшка, вы, - удивился профессор, оглядывая с головы и до ног, - где же ваша дорожная сумочка?

- Нет такой - нет.

- А багаж?

- Эк сказали, - "багаж"; нет такого!

- Как так?

- А вот так вот, - изволите видеть: плед, палка!...

Профессор, сорвав котелок, посмотрел на него, вновь надел, ничего не прибавил, пошел по платформе; его карандашик катался в пустом саквояже, повешенном через плечо: чемодан (сбился сбоку и лег на живот). Он, однако, рукою ого охватил; и оглядывал желтые дали, как будто желая вполне отмахнуться от слышанного:

- В корне взять, - диковатый денек!

В атмосфере - жарня, желчина; убегало туда полотно - в ряды ив; вдруг - оттуда гуднуло: "тохтоханье" слышалось, близилось; и - прострельнула струя дымовая из ив; вот и выпыхнул ясно стреляющий центрик (огонь зажгли рано); и - черненький поезд прямою змеей, не смыкающей кольца, - глиссадой понесся; раздался размером и грохотом, явно распавшись на кубы вагонов; вот кто-то невидимый пред налетающим пыхом и пылами рельсов дзанкнул; и - рельсой сигнул; и за кем-то невидимым безостановочно перемелькали вагоны; упал на платформу почтовый пакет; и последний вагон подтарахнул особенно; можно сказать, - тенорком, припустившись за рядом вагонов, сжимавшихся быстро - размерами, грохотом; все собралось в убегающий черный квадрат, на котором ярчели (и сверху, и снизу) два красных фонарика (вечер еще начинался). Профессор подумал, что кто-то, мотаясь железными стержнями, выпохнул бешено из-за зловещего центра кровавого пекла; работал там кто-то - из центра; и - вспомнилось, как говорили, когда он был юношей: души безбожников входят в машинное пекло по смерти - работать: в доменных печах, в паровозах.

- Ну - да-с: суеверие!

Но суеверие это - понравилось; ад, так сказать, - оказался в фантазии этой культурой труда, чорт дери; он любил всякий труд; согласился бы он, если б кто-нибудь мог доказать бытие после смерти, пойти прямо в пекло; и силою жаркого пара, вращаясь в котле, - с убежденьем и рвеньем отмучиться в небом положенный срок за тасканием поезда - ну, там, Казанской дороги; так думая, мерно шагал по платформе; шагавший за ним по платформе старик выколачивал дроби губами под пледом.

Народ собирался; потели и злели - в желтине, в пылине; у всех были лица, как лица из желтого воску, готовые тут же растаять, отечь; кто-то в ветер чертакал отчетливо громко.

- Да, - быть урагану, а - туча-то, туча какая там. Голову кверху профессор поднял, нос додравши до черных очков.

- А вы кто такой будете?

- Я?

- Ну, да!

- Бывший помещик.

Лоб сжался крутою морщинкой:

- Имение было под Пензой: семьсот десятин.

- Где ж оно?

- Э, - рассказывать длинно...

Тут сделал он вид, что ему остается: посыпав главу, - пасть: испрашиться:

- Грех... Все - размотано!...

- Как же вы, батенька?

- Люди, мыслите, там всякие фразы про наш он, покой; а кончается - обыкновенно: ферт, херт; так и я: в офицерах служил; а теперь...

И подумалось:

- Все это он намекает на что-то. В толк взять - не поймешь.

Старец вгладился взором нырливым:

- У вас - нет работишки?

- Нет!

- Я пошел бы в рабы за работу...

- Ну, что с вами сделаешь?

- Было бы сухо, - проспал и на сквере я...

Тут шевельнулось: старик - бывший барин; профессор, добрея лицом, стал похлопывать пузик рукою; и видно, - с манерой, с достоинством; вот положение!

- Слушайте!...

Снова прищурился: нет же, - не жулик, внушает доверие; как-то само собой с губ сорвалось:

- Я... бы мог предложить вам ночлег на сегодня!

А как же разборка бумаг, для которой он ехал в Москву? И прислуга - в деревне; но - поздно.

- Так пустите?

Быстрым емком зажал руку: силач этот старец!

- Так пустите?

Блеском очки пристрелились искательно. Эдакий жалкий: ведь - как отказать ему?

- Батюшка мой. Ну-с: мы с вами ночуем сегодня! Ворчал про себя:

- Пригласил - делать нечего.

Ткнулся глазками: лоб - крепкий; очки - непреклонные; что-то надменное, даже жестокое в нем; а стоит - с нарочито приниженным видом; и точно для вида трясется: подметное что-то.

А старец, плеснувшийся пледом, как крыльями, - вороном белым казался; вот голову - вытянет; рот - разорвет, каркнув громко: в окрестности!

* * *

Поезд поднесся.

И бросились - вподперепод; кто - узлом; кто - корзиной: на поезд; рукой чернопалой исчеркнув, точно росчерк под подписью вычертив, - бросился с прочими; старец - подсаживал и раболепство высказывал; вганиванье в трети класс утомило; друг к другу в проходе прижало; они шпыхтели друг с другом; казалось, что также когда-то уже пропыхтели; - и будут пыхтеть.

Протолкалися в прометь вагона; стояла - жарынь; клубы пыли; означилось много мешков желтобрюхих; все - полнилось; все - барабанило; все - проседало в пылях; на узлах и на шапках - проседина белая, точно мука; из нее выжелтялися лица; оконный протер запылялся мгновенно; рванулось с тарахтом; рванулись все спины; и старец, рванувшись, сжал руку емком - очень больно:

- Простите, - развинченный я.

Они сели кой-как; и друг с другом потискались:

- Блохи!

Профессор вдруг стал почесулей; но - думалось:

- Что это он представляется?

Шло языков развязанье; и - затарахтели; пошли колоколить; всем в уши забило настойчивым трахтом; профессор сидел потеряем таким; было вовсе не весело:

- Как это вы?

- Доплясался до эдакой жизни? - с пощелком ответил. - Так: просто!

Профессор подумал:

- Раскаянья нет!

Старец, будто поняв его мысль, сделал вид, что он съежился; заговорил с неприятным таким поджевком:

- Нас грехи, - задел локтем, - доводят до бездны; за мною водился, - и локтем, - грешок: я был пьяница, видите.

- Странное видите, - думал профессор; задевы локтями опять-таки - да: беспокоили:

- Эдакий, право, зазнаишко!

- Все ж нет греха хуже бедности. - Кто-то из сумрака вытянул зелено-сизый свой нос.

С каждой станции - ввалка людей, искаженных и жаром, и пылью.

- А чем же вы, батенька мой, занимались - потом: род занятий, ремесл?

- Ремесло, говорите вы, - э, да пропойное.

- Все-таки, - думалось, - бессодержательный старец какой!

Разболтался, а в мыслях - разбродица. Что-то в манерах его жадноватое было:

- Да, - каждый из нас есть живой пример суетности: так и я: офицерская, знаете, жизнь; ну, - пошли пустяки, забобоны: бомбошки, безе (и там - далее), - что! Забубен-щина! - губы поджались с грязцой очевидною, - дамочки, девочки!

"Это же, чорт побери, дерзословие", - думал профессор.

- Коньяк - забытущее зелье, манером таким из полка-то и - "фить"! Пробулдыжничал жизнь, - извините; примите таким, каков есмь; Мардонейский, помещик, на старости лет - стал Морданом, как видите! Тут же прибавил:

- По этому поводу должен сказать: еще очень недавно меня называли: дедюся, деденочек иль - дедуган; а по пьянству нажил себе морду - вот эту вот, - он показал: - стал - Мордан: дед Мордан! Грехотворник! Что? А?

С грязноватым лицом, исходящим жестокою силою блеска двух черных, суровых очков, хохотал он искуественным смехом, с искусственной удалью пальцем прищелкив-ал, напоминал К. С. Станиславского, великолепно сыгравшего б роль забулдыги.

И прели, и жались друг к другу; за окнами ветер желтил горизонтами: порохи, прахи и порхи. Сквозь рамы оконные дуло просейкой пылей.

- Я, простите меня - дымокур: вы - позволите?

- Сделайте милость! И думал:

- Да, в каждом движении пальца грешок выпирает. Заметил на пальце финифтевый перстень.

- Спасибо!

Мордан же поднес к папироске ладонь; и очки в густом облаке дыма просели; из облака дыма - явились вторично.

- Бывало, - "ура, дед Мордан", да - "ура, дед Мордан". Так и вы называйте, пожалуйста, - так же: "Ура, дед Мордан!"

Ногу в серо-зеленой штанине закинул на ногу; за ногу схватился костлявыми пальцами; и закачался, трясясь бородой над коленями, загиркотал:

- Кхи-кха-кхо!

Закривился беззубый не рот, а какая-то черная пасть: точно ножик пошаркивал жестко о камень точильный; и сыпались отблесков искры из черных, стеклянных кругов.

Из угла раздалось, очевидно, по адресу деда Моргана:

- Он, братец ты мой, по брадам - Авраам; а по слову-то - хам!

Тут Мордан спохватился:

- Смемелил излишне!...

Профессор подумывал: под благовидным предлогом откажется он принимать двороброда какого-то в свой дом.

За окнами - пустошь, разглушье; потом пошли дачи - коричневые и коричнево-желтые; шли палисадники с реденькой зеленью: вот - остановка; и - новая вдавка в вагоны прожелклых людей; кто - с корзиной; кто - с серым кулем; борода светло-сивая тыкалась в окна:

- Здесь занято, дяденька!

С ней черноглазенький мальчик косился и злобно, и хмуро из окон.

Поехали; над перевальчатой местностью шел переклик расстояний; свихрялися дали пылищами; в этих пылищах вставали фабричные трубы; хотелося: сгаснуть, исчезнуть, не быть; придремнулось; казалося, - не придремнулось, а жизнь придремнулась; и тотчас же клюнулось носом; очнулся: Мордан сидел рядом - такой прохудалый, изъеденный тенью; он быстро взглянул, сделав вид, что проснулся:

- Простите, - в дороге-то я ведь пять суток!

И тихо добавил, оглядываясь, чтоб его не подслушали:

- Вы, Христа ради, простите и... и... не гоните.

- Ну, - как отказать!

Дед Мордан, проседая из тени, как вешалка с ветошью, виделся лишь бахромою зеленой, свисающей с пледа, которую затеребили изысканно тонкие пальцы, метаясь под нею; грязнело в окне: просерело; Москва, растараща, на них ла-плывала: вагонами, трубами, целым кварталом: Рогожской заставой; уже забеспутили улицы; лупленный абрис сквоз-ной колокольни (барокко) - прошел; он услышал над ухом взволнованный шопот:

- Бездомному, - вы... вы... - дадите приют?

Этот взгляд не казался уже таким дурьим: хваталися руки, дрожа, друг за друга, терзая друг друга, хрустящими пальцами: стало - невесело; толк: и - Москва. Картузы и кули поднялись; выпирались; чертиха какая-то, видно, тор -говка, уже колотила бетоном кого-то в загривок:

- Да, ну, - не задерживай: чорт!

На платформе - разбеглый народ; розваль ящиков и чемоданов, бега, перебранка:

- Ей!

Номер двадцатый влепился в глаза, белый фартук, носильщик; и вдруг - разреженье толпы: чемоданы проехали.

В лоб, как прошел на подъезд - шибануло: простерлось руками; оскалилось желтыми лицами, точно имбирь, из плеснувшего желтыми массами города: дьяволы, ставши толпой под подъезд в черных лаковых шапках, в изношенных, в вытертых, синих халатах, споясанных вытертыми поясами кровавого цвета, пролаяв, распахивались и запахивались возбужденно полами, хватая профессора.

Рвали; и - тыкались под нос блестящими бляхами:

- Да отпустите его!

Дед Мордан отбивал.

* * *

- Не его, но Варр...

- Варвар...

- Распни!

Так слагалось из криков.

* * *

Кричали же:

- Вали!...

- Далеко!...

- На Варварку!...

- Раз... два!...

- Пни его!... Покрывало все:

- Барин, - со мной!...

- Со мной!

- Барин!...

- Бар... бар...

- Варварка... Извозчики!

* * *

Пыль завивалась на площади странно безглавыми и змееногими стаями: пырскать в глаза; и едва проступали фасады, забредивши черными окнами над брехачевкой пролеток; не город - жегучк: жегло, где тягчели, жарели, от жара дурели дома; и дурели в них люди, черничником злым вырываясь на улицу.

Загромоздило телегами, бочками.

Желчь пескоцветного вечера перегорела и карилась; странно рыжавая туча оттенками бронзы подвесилась низко.

Профессор с подъезда, весь черный, чихал, в пыль взвеваясь, как ворон, крылами крылатки, - в проломленном, косо надетом, срыжевшем своем котелке, вздувши губы и ими почмокав; Мордан нагибался над ним, выделяясь - огромною зонтичной шляпой, зашлепнувшей плечи, которую мял он рукой, за нее ухватившись (чтоб ветер не сдергивал и пыль), ярко-белыми локонами, бородою, с плеча бахромою космящимся пледом.

Казалось: стоит на коленях гигант; под вторым этажом, коли встанет, очутится: шляпою!

Да, - голова на ногах: головак балаганный!

Так папье-машовую голову на человека наденут да в эдаком виде и выведут, чтобы народу показывать.

Может, "Мордан" - голова приставная.

* * *

Профессор с пошаткой бежал, волоча за собою Мордана, которого ноги в измятых штанинах зеленого цвета казалися ломкими; в беге Мордан забегал и заглядывал прямо в глаза; спотыкаясь о тумбы, чрез них пересигивал он не по-дедински; люди вдали проступали из пыли: сложением пыли; весь город стоял пылевой.

Надо всем нависала безгласая, страшная туча.

Засели в пролетку, подпрыгивать стали; подпрыгивал рядом Мордан; он приделался к боку, как прочно притертая пробка, - проблекнувший зеленью, чернью искрапан - на желтом на всем - почерствелый, пожесклый, поддельный весь (кудри - приклеены, а борода - приставная), с огромной, оранжевой палкой, которую крепко прижал он.

В разгласье с собою профессор тащил за собою его:

- Как бы с ним развязаться?

Так глаз разбеганье не нравилось.

Ветер пустился вдогонку забоями пыли, врываяся в гладкую, затхлую улицу, крытую ржой, где с угла выяснялись карнизы над синим забориком лепкой кисельного цвета.

Душенье, гременье, жарня, гоготня, злопыханье асфальтовой каши; стал саечник потный с лотком; в смеси запахом рыбы, испарины, пудры прошла краснокрылая тальма, которую звали с угла -

"пойдем в банб!" -

- под рыже-зеленое небо, где крыша уж грохнула в ветер, а тучи пошли вверх тормашками, где растаращился дом дикодырым окном, из которого глянуло серое, мертвое тело на гибнущий город, -

- Москву!

Подъезжая к углу Табачихинского переулка, заметили: выступил, точно загокал кто хохотом, ржавистый, красно-железистый отблеск; и рыжие бронзы взоржали на небе: в прощепе зари; это - солнце сказало последнее слово свое; с тротуаров затыкались пальцы под небо:

- Смотрите!

Над ними валилися замертво там - слой за слоем - стоялые ужасы, чтоб оборваться громами, взахлест косо-хлестить тяжелою градиной величиною с яйцо: будут ужасы! Да, - под кровавым ударом Москва, как ударит мечом красноярая молнья.

Сворот - в Табачихинский!

- Тпру!

- Что такое?

- Скопленье.

- Скандал или...

- Видно, пожарище!

Бросивши плату, профессор - с извозчика: в толоко тел; и за ним - дед Мордан; взворкотался ребеночек: взлаял большой барабан: -

- джирбамбан!

* * *

Из Китайского дома в Кривой переулок, к квартире Коробкина - шествие; бред попросился быть в быль!

Кавалькас, Людвиг Августович, - карличишка по прозвищу "Я ша" - в оранжевом, ярком жилете, в картузике, в белых манжетках, торчащих из черненькой новенькой пары, - торжественно шел впереди, вздернув шест, как хоругвь, с ярко-желтым плакатом; на нем - ярко-черные буквищи: вскрикой: "Спасая, - спасайтеся!"

А перед карлом горбищами зада подкидывал с видом надменным портной Вишняков, поворачивая свою "ижицу с ухами" - вправо и влево; большой барабан нацепивши на шею свою, с явным кряхом тащил барабанище, щеки надув пузырем; свою левую руку с литаврою блещущей вскидывал в воздух он; правой сжимая короткую палку с помпоном, ей бил, что есть мочи, в прожелклую кожу, отчетливо строясь из рыжего фона небес серо-грифельным цветом истасканной пары.

Он лаял большим барабаном.

За ним (руки с желтою палкой - в карман!), в мужской куртке, в зеленых штанах и в зеленой полями заломленной шляпе шагала княжна, забасив, точно козлище:

Господи, мя не отверзи!

В душемучительной мерзи -

Червь, древоточец могил -

Прежде я, пакостя, жил!

И за нею, подхватывая тот неистово дикий мотив, выступали: веприхой - старуха и скромного вида чиновник казенной палаты: без шапки, линялый какой-то, со взлизины пот отирающий: можно заметить, - уроды природы.

За ними валила толпа - с подворотен и с двориков воньких; и кто-то подтягивал визгло, - таким скрипокантиком

Став на прямые дороги, Как бы на чортовы роги Не напороться бы мне!

Сердце очищу в огне!

Барабан, дурандан, разломался огромным бамбаном под небо; и все продолжали выскакивать и из открытых окошек высовывать головы.

Сшедши из выспренней выси, Господи, мысли возвыси: Ясно играющий рай -

Нам, негодяям, подай!

- Вося!

- Ах, - матушки!

- Вося - негодники!

- Про негодяйства рассказывать будут свои...

- Что ж полиция смотрит?

- Молчи!

- Будут средства показывать: что от чего!

- Стало, - лекари?

- Вылечат, - как же: у карлы-то нос, поди, - где? Ась? Не вырос!

- Дуреха: носы не растут, как грибы!

- Коли знали бы средства, так выросли б!

В облако суетных пылей На животы наши вылей Над вертипижиной злой -

Свет невещественный свой!

- Говоришь, что от носа?

- Чего еще!

- От животов они лечат.

- Княжна-то, - поет про свое, не про ихнее.

- Значит, - француженка: "жю" да "зиду"!

И действительно: ритм разбивая и этим фальшивость высказывая, в общий хор совершенно отчетливо врезалось:

Же ремеде си ду, -

Кере де Жэзю! (33)

(33) - Я вылечил так нежно сердце Жэзю! (фр.)

Не к квартире профессора шли: завернули на двор, что напротив, и расположились как раз перед желтеньким домом; за ними кривился сарайчик ветхий с промшелой, ожелченной мохами крышей, с промшелым забориком, с прелою кучей, где мусоры розовые или серо-синявые, - гнилью цвели; вся трухлявая гнилость кричала из черно-зеленого крапа предметов на желтом на всем, - выпирающей ржаво-оранжевой рыжью.

Стоял вымыватель помой, рот разиня; из фортки карюзликом ржавеньким выглядел Грибиков; ярко Романыч рыжел своей рожей зырянскою:

Старец во вретище грубом Вот уже ставит под дубом Светом наполненный крин.

Дуб - старолетний: Мамврин!

Кавалькас кричал красным жилетом; лицом протухающим явно отсвечивал в празелень; ярко-зеленой штаниной кричала княжна; Вишняков зажелтел, как имбирь; механически как-то профессор со всеми на дворик затиснулся; не Вишнякова узнал, вспомнив все про письмо; захотелось, продравшися через толпу, разузнать поподробней, кто - автор; поэтому он и затиснулся; можно было спросить откровенно: да - старчище, пледом закутавшись, зеленогорбый какой-то, под черною, выгнутой шляпой стоял за спиною его, прижимая дубину к груди.

Он нашептывал:

- Коли погоните, буду шататься замокою!

Вдруг показалось профессору, что Вишняковым он узнан; ему подмигнуло значительно очень портновское око с синяво-сереющей кучи взопрелого мусора:

В этой раскинутой куще Нас посетит вездесущий.

Тартаттрарары! Гром: песнь - рухнула; без продолженья; кидалась седая старуха космой: на кого-то:

- Была проституткою я: а теперь я - спасаюсь!

Линявый чиновник казенной палаты ветшел рядом с нею.

Излаялся вдруг барабан:

- Джам! Взблеснула литавра.

- Бамбан!

Задубасила палка с помпоном.

Тогда Кавалькас исступленно воспятил глаза и воспятил худую, изжелклую руку под меркшее все; его шест колыхался полотнищем желтым; и - черною вскрикою.

- Я, Кавалькас, Людвиг Августович. Я - был с носом: показывался из-за роста в Берлинском Паноптикуме. Я - был с носом: остался - без носа.

- Лишил меня носа господь!...

- Но я - радость нашел.

- И как сказано: коли десница тебя соблазняет, ее - отсеки...

- Коли око в соблазн тебя вводит, то - вырви...

От тучи все серое зазеленилось мертвеющим отсветом в лицах; и в лиц выраженье стоял мертвый страх. Озорник отыскался; выкрикивал:

- Нос соблазнял, дескать: взял, да и вырвал!

- Ты ври, да не очень-то!... Женщина - заголосила:

- Что ж, он проповедует носа лишение? Грибиков - не удержался; и - выщипнул в фортку:

- Сам вшонок, а как зазнается!

- За это и бить его!

Карлик с желтевшим плакатом, воздетым на палку, - свое:

- Сестры, братья!

- Хотя я без носа, однако я - жив!

Небо - надвое треснуло красным зигзагом; и тотчас, как пушечный выстрел, гром, молния - вместе! Все - вприпуски тут!

Косохлест замочил подоконники; там горизонтище злел, - чернозубый: фабричные трубы - на желтом на всем!

Чуть не кланялся в пояс Мордан; и подумалось:

- Чорт подери, - дограбастался все-таки он до квартиры!

Сам - вел; оставалось - одно:

- Э, ну, что там - входите!

Старик же во вспыхе лиловом глазами, укрытыми стеклами, - сжульничал; крыша листами железными грохнула в ветре.

И - гром!

* * *

Черноногие стулья в передней стояли все так же; но точно чернильного тонкой штриховкой по желтому полю прошлись; меж прожелченных контуров скважины с льющимся немо потоком чернил, где сидели угрозы; испуги - выглядывали.

Странно: гиблемым выглядел собственный дом!

Прививаясь к профессору, вкрадчивым влазнем вошел дед Мордан; он глядел волколисом; дручил своим видом (дручение это давно началось); охватили - безутолочи; забеспокоился что-то по комнатам дедушка; из-за страхованием веяло (в каждом углу из теней страховщик поглядел, там сидевший).

"Щелк-щелк" - электричество вдруг осветило Мор-дана; он дылдил из тьмы коридора, и черную яму беззубо показывал, - вовсе не рот; "щелк-щелк-щелк" - электричество!

Все - село в темь.

Этот вбеглый старик беспокоил все более, напоминая профессору "тот" силуэт; он - всамделишный ли; или, или, - что "или"?

Вспых: пауза... гром!

Вся квартира стояла в чехлах несволочных; затопали безупокоями комнаты; душненький припах стоял нафталина; безутолочи! Было видно в окне: косохлестило над за-бурьянившим двориком.

- Экий жердило!

Как будто пришел - окончательно с ним поселиться; и руки свои потирал и вывертывал шею из груди, как мышь озираясь.

Пройдяся вилявой походкой по темно-лиловой гостиной, он с видом нехитрым разглядывал долго гравюры и даже - прочел под одною: "Laboraetora"!

- Эх, эх, что за деи и что за затеи!

Но адресовалися взоры его не туда; и не то он разглядывал.

Будто из-под занавески просунулся кто-то, знакомый по Предам, - сказать:

- А я - здесь; я - пришел!

- Помнишь, - ты убежал: отдохнул без меня; и - забыл про меня; а я - ждал, а я - знал, что окончится все.

- Вот он - я!

Просел в тень: ведмаком!

И - взмигнуло из-под занавески: лиловая молнья!

- Вот вы, - раздалось из угла, - вы, наверное, - вы звездочет-с: ну, скажите ж, какая звезда привела меня к вам!

Екотал нехорошим, почти оскорбительным смехом:

- Не скажете: не догадаетесь!

- Что он такое плетет. Никакая звезда не вела: пришел - сам!

И сердило вгнетание странного взгляда, вгрызанье сло-вами во что-то свое, подоплеченое: чорт его знает!

Профессор пошел в кабинетик!

Коричнево-желтые там переплеты коричнево-желтого шкафа едва выступали под сумраком спущенных штор.

О, как странно!

Предметы стояли, выясниваясь из пятнисто-коричневых сумерок - желтыми пятнами, темными пятнами с подмесью колеров строгих, багровых, но смазанных желчью и чернью; казалось, что кто-то набросил на желтый, густой, чуть оранжевый фон сети пятен в желтых, и брысых, и черных, смешавшихся в желто-коричневый, просто коричневый, темно-коричневый, черно-коричневый цвет; эти пятна и плоскости странно жарели сквозь них выступающей темной багровостью: точно на тухнущий жар набросали потухнувший пепел; и пепел - окрашивал.

Только в одном не коричневом месте сквозь сумерек выступил темно-багровый предмет; и он жег, как жегло...

Отогнул занавеску; за окнами - мир чернодырый; дождь - кончился; брысая русость предметов нахмурилась, засеробрысилась; черная черточка выступа дома напротив темнотною плоскостью стала; сливались все плоскости; в них уж открылись глазеночки вспыхнувших домиков; весь переулок - безлюдил.

Профессор уселся весь желклый и горький, из тьмы выяснясь халатом своим желто-серым: в упорстве - понять что-то странное; ухо подвыставил, - слушал: Мордан застучал сапожищами.

- Что это ходит он все?

Да и комнаты виделись - ясно: пещерными ходами.

Доисторический, мрачный период еще не осилен культурой, царя в подсознанье; культура же - примази: поколупаешь - отскочит, дыру обнаружив, откуда, взмахнув топорищами, выскочат, чорт подери, допотопною шкурой обвисшие люди: звериная жизнь, - невыдирная чаща, где стены квартиры, хотя б и профессорской, - в трещинах-с, трещинах-с!

Выйдешь в столовую, а попадешь из нее - неизвестно куда, потому что квартиры, дав трещины, соединились в сплошной лабиринт, уводящий туда, где, взмахнув топорищами, крытые шкурами люди ценой дорогой защищают очаг допотопный: в отверстие входа пещерного валится мамонт; над всеми же, - туча: потопная!

Вспомнилось: есть ведь битка у него; стал битку он разыскивать: чорт подери, - затерялась!

Да, люди, свои перепутав дома, натыкаются в собственных комнатах на неизвестные комнаты: ты вот пойдешь к Василисе Сергеевне в спальню, а - может быть, там обнаружатся брюки Никиты Васильевича; иль, - полезешь в постель: Анна Павловна вылезает с мыком; где - сбилися в кучи; а где - обнажились пустыши гулких квартирных сплетней, где - комнаты, комнаты, комнаты, комнаты, где ты, - бежишь - бежишь: нет - никого: гулок шаг; бесконечность несется навстречу, из трещины черной, и сзади - она ж догоняет; из трещины - в трещину; лезет навстречу, как мамонт; и вориком пойманным из-за шкафов ухо выставит.

- Кто вы?

- Да так себе я!

- Как вы здесь очутились?

- Не знаю и сам!

Все наполнилось жутями и мараморохом,.поднятый странной компанией, вставшей из трещины, точно из гроба, с плакатами желтыми:

- Мы, успокойтесь, - из трещины горизонтальной.

А что, если вылезут из вертикальной: из центра подземного.

* * *

Скрипнула тут половица: Мордан, - из дверей. Он в оранжевом вспыхе на миг лишь возник, показавши оранжево-красный раздутыш дубины; он кинулся точно из мрака во вспых - головой, бородою, кудрями, плечами и пледом; и отблеск стеклянных, очковых кругов переблес-кивал; грозно откинутый лоб расходился, копаяся, точно червями, морщинами; в сумрак опять все просеяло: гром!

Старчище - грозный и скорбный; в руках его - силища, а вместо глаз - непреклонность.

- Вы что это?

Вышел из сумерек, зеленоватый, взволнованный и (нет, - представьте!) нахальный: над чем, чорт дери, он смеялся?

Испуг охватил:

- Вы, послушайте, - стойте: вы что? Подошел.

- Нет уж, - нет: вы подите себе посидеть! И - молчал.

- Я, вы видите, в корне взять, здесь - у себя! Он исчез.

Но профессор почувствовал, что ни о чем, кроме старца, он думать не может:

- Сидит, - чорт возьми, - не отправишь его!

Называл себя дедом; повадки не дедины; кто его ведает; да-с, страшновато; вдруг понял, - не "вато": страшным-страшно!

Дверь коридора стояла открытой: и блеклые, черные тоны оттуда посыпались, как переблеклые, черные листья осин: перечернь прозияла, как будто из пола везде проросли великаны немые, сливаясь в сплошной черникан.

Он не мог успокоиться!

Крался из тьмы в тьму: подглядывать; видел: от всея чернобоких предметов рельефы остались одни, означаясь зигзагами брысыми отблесков (от фонаря переулочного); истончалася линия этих зигзагов в сплошную черну; ночь, чернильный и вязкий поддон, огрубляла штриховку предметов; где линия виделась, - кляксилось чернью; как будто художник, мокавший в чернило протонченный кончик пера, из чернильницы вытянул муху на кончике этом: и ею промазал рисунок предметов.

И кто-то таился в углу, дхнуть не смея: и длинную вычертив ногу, задрягал ногою; в руке прорицающей - гиблое что-то означилось; прочее лишь прокосматилось кучей из тени; открыл портсигар; вспыхнув в ночь, окружил себя дымистым облаком.

Странно взгигнуло безмордое что-то.

- Разоблачить, да и выгнать! Как выгонишь!

Дворника, что ли, позвать?

Но при мысли подобной убился: за что же?

Мордан привскочил: заходил как-то дыбом; с угла до угла загремел сапожищем, на что-то решившись; и - села дхнуть не смея.

Профессор докрался до шкафчика, вытащил ключик от двери балконной; и мимо Мордана - бочком:

- Вы поставили б там самоварчик. Сам - в садик.

Гроза - отступала; квадратец из зелени, сплошь обнесенный заборами, черной осиной шумел; он - к калитке она - заперта; перелезть - мудрено: (и при этом - железные зубья); хотелось крикнуть:

- На помощь!

И - пал на лицо свое: в думы о том, что - приблизилось что-то, что чаша - полна; шелестели осины об этом; он встал на скамейку; царапался пальцами о надзаборные зубья: кричал в темный дворик:

- Попакин! Ответила - молчь!

Только стукал из комнат шаг крепкий, тяжелый: из кухни - в столовую. Мраки воскликнули:

- Я!

- Кто же?

- Дворничиха!

- Приведите Попакина, пусть, в корне взять, этой ночью со мною на кухне он спит.

И откликнулись мраки:

- Он - пьян! Осветилась столовая.

- Вы растолкайте его!

- Растолкаю!

- Теперь - спать не время!

И дальние мраки из мраков ответили:

- Будьте покойны.

Профессор опомнился: страх не имел основания; ну - старец пришел; попросился; а все остальное - фантазии; Подро, прошел через открытые двери к себе на квартиру; Мордан его ждал; ну, - и пусть: ведь Попакин - придет; а Попакин - мужик с кулачищами!

Кто-то пустил его мимо себя, не скрываясь; и рожу состроил; хотя бы для вида прибеднился добреньким, как на платформе, хотя бы сыграл прощелыгу!

Нет, - делался чортом!

Попакин - не шел!

И не выдержав, по коридорчику, бегом, расслышав отчетливо, как самовар заварганил на кухне, - по лестнице - и верхнюю комнатку Нади (Попакина ждать), где настала великая скорбь, какой не было от сотворения мира, о том, что коль в эти минуты Попакин не явится, плоть - не спасется.

И - щупал свой пульс, вспоминая:

- Я странником был; и не приняли.

Принял, и что ж оказалось? Привел за собою он труп: мо где труп, там - орлы.

Кто-то вдавне знакомый пришел; видел, грудь - не застегнута; волос ее покрывал; он был черен, - не сед; и - обилен; жесточились дико бобрового цвета глаза; и - задергалось ухо:

- Ну, что же, профессор, - какая звезда привела, меня к вам?

Пальцы сняли с губы точно пленку.

- Прошу вас оставить мой дом.

- Это - дудки.

И пальцы помазались. - А?

И профессор от ужаса стал желтоглазый.

Портной Вишняков не мог спать.

Он, затепливши свечку, сидел на постели в подвальной каморке кирпичного дома, 12 (второй Гнилозубов), - калачиком ножки и голову свесивши промежду рук; его тень на стене закачалась горбом и ушами; докучливо мысли грызню поднимали в виске, точно мыши в буфете:

- Ни эдак, ни так: ни туды, ни сюды. Обмозговывал: не выходило:

- Ни - вон, ни - в избу...

Не смущался он тем, что гроза помешала сказать, как, спасая, - спасаешься; все разъяснится; он думал о старом профессоре, слушавшем речи "спасателей" вместе с седым прощелыгою странного вида; он видел - со всеми спасаясь от ливня: профессор в квартиру свою старца ввел - с ним замкнуться; ненастоящее что-то подметил во всем том случае портной; вспомнив все, что ему рассказал Кавалькас - о Мандро и о том, как поставлен он был в телепухинский дом надзирать за квартирой профессора, - вспомнив все то, взволновался.

Раздумывал, кем бы мог быть этот нищий, который ему не понравился; эдак и так он раскидывал: не выходило: по виду, как есть человек человеком, а все ж - никакого в нем облика не было: и выходило, что - не человек:

- Ни умом не пронижешь, ни пальцем его не протычешь!

Чутью своему доверял Вишняков; и о людях имел мысли ясные он; а тут - нате: на думах он стал: как на вилах.

И вдруг, соскочивши с постели, - натягивать брюки.

- Да, мир - в суетах; человек - во грехах.

Кое-как нахлобучив картуз и на горб натащивши пальтишко, горбом завилял - в переулок пустой; еще дождик подкрапывал; и фонаречки мигали о том, что от них не светло и прискорбно; прошелся и раз, и другой под квартирой профессора; дверь - заперта; за окошком, глядящим и проулок, под спущенною шторою - свет; в подворотне - мот дворника; стал под окошками, кряхтя: подтянулся и глазом своим приложился, стараясь в прощелочек сбоку между подоконником и недоспущенной шторой увидеть, что есть. Под окном - в землю врос; и справа ничего не увидел; потом он увидел: бумаг разворохи; расслышалось сквозь вентилятор (без действия был он): стояли немолчные, тихие стуки: и брыки, и фыки.

Сотрясся составом.

Ему показалось, что видит он дичь: точно баба набредила; кто-то, по росту - профессор, по виду ж - растерзанный, дико косматый, ногами обоими сразу в халате подпрыгивал, странно мотая космою; он руки держал за спиною, локтями себе помогая, как будто плясал трепака; рот ужасно оскаленный, будто у пса, кусал тряпку; зубищами в тряпку вцепился, и с нею выпрыгивал он - ерзачком, ерзачком; и пырял головою в пространство, как вепрь беловежский; пространство прощелочка не позволяло увидеть всей комнаты (виделся только бумаг разворот), а престранная пляска препятствовала разгляденью лица, рук и ног; только прядали - полы халата серявого; желтые кисти халата взлетали превыше вцепившейся в тряпку главы.

Вишняков отскочил перед диким, воистину адского вида балетом профессора, видимо прыгавшего в кабинете; никто с ним не прыгал; а нищего - не было:

- Что же это он, - с ума спятил? - подумал портной. И сперва было бросился к дворницкой; стукнул в окошко; в окошке - храпели; тут вспомнил, как дворник, Попакин, придя в телепухинский дом, рассказал "енерал" - не в себе: чудачок!

- Все чудит, суеты подымает; навалит бумаг; и над ними махрами мотает!

Подумалось: может, и правда, - махрами мотает; ответилось: что-то уж слишком мотает.

Тут свет увидавши в окошке у Грибикова, перешел мостовую: стучаться; и Людвигу Августовичу рассказать обо тем.

В кулаке у Мордана зажался ручной молоток; в другой - свечка; указывая рукой со свечкой на кресло, сказал он:

- Профессор Коробкин, - садитесь, пожалуйста: вы арестуетесь мною!

Профессор стоял растормошею - волос щетинился:

- Как, - я не понял?

Но понял, что "старец" - искусственный, что "борода" - приставная; запятился быстро: в простенок себя заточил; страхом жахалось сердце.

- Судьба привела меня к вам; иль вернее, - вы сами! От тени своей не уйдешь.

- А за грим "старика" откровенно простите; и - знаете что: отнеситесь к нему, как к поступку, рожденному ходом событий (о них и придется беседовать): вы, полагаю, - узнали, - кто я: я - Мандро, фон-Мандро, Эдуард Эдуардович.

Ухом прислушался: верно, Попакин идет.

- Мы - видались совсем при других обстоятельствах; я появился тогда очень скромно: ничтожество - к "имени", как... на... поклон; вы отшили меня... Но, профессор, могли ли вы думать, что первый визит мой к вам будет - последним визитом?

Старался он дверь заслонять: ну, как, чорт подери, он жарнет!

- Между нами сказать, - знаменитости в данное время влекут очень жалкую жизнь; они - щепки, кидаемые во все стороны вплесками волн социальной стихии; но, но - обрываю себя; буду краток: явился я, - с просьбой покорной открытие ваше продать одной фирме, - скажу откровенно теперь, - поглядел он лицом как-то вбок, а глазами - на сторону; и продолжал с тихой хрипою, точно комок застрял в горле, - скажу откровенно, что "фирма" - правительство мощной, великой державы... - тут сделал он паузу. - Были ж вы слепы, профессор, - не знаю, что вас побудило тогда пренебречь предложеньем моим; я давал пятьсот тысяч; но вы, при желанье, могли бы с меня получить миллион.

Ужасал грозный жог этих глаз; и мелькало в сознанье:

- Попакин, Попакин...

- Предвидя, что вы, как и многие, заражены предрассудками, - я "наше дело" поставил иначе; за вами следили; скажу между прочим: прислуга, которая...

- Дарьюшка?

- ...была подкуплена!

Вихрем в сознанье неслось: из платка сделать жгут, да и кинуться: в лоб, между глаз, - кулаками. Казалось, что сердце сейчас запоет петухом.

- Я бы вас, говоря откровенно, сумел обокрасть, потому что могу и сейчас перечислить все ящики, где вы хранили бумаги.

Профессор схватился рукой за жилет и лицом закремнел.

- Я, когда посещал вас, то -...целью моей, между прочим, была топография пола и ящиков.

Где ж - язык, руки, ноги?

- Удерживал хаос бумаг; ну - представьте, что ваш я архив показал бы, а мне бы сказали: здесь главного нет... После многих раздумий, на время оставил в покое я вас; извините, профессор, - за тон: я хотел предварительно взять свою дичь на прицел.

Сатанел на стене его контур изысканным вырезом.

- Как вот сейчас.

И откинулся тенью огромною в стену.

- Все, все, что ни будет здесь, примет культурные формы; о, я понимаю, кто вы: при других обстоятельствах я бы сидел перед статуей бронзовой в "сквере Коробкинском"; вы уж пеняйте на строй, где подобные вам попадаются в зубы акул.

Все нутро надрывалося криком и плачем:

- Попакин нейдет.

Но профессор упорствовал взглядом, хотя - понимал: никого не дождешься.

- Я действую властью идеи, вам чуждой, но столь же великой, как ваша.

Профессора вдруг осенило, что вбитие слов превратится - в прибитие: все в нем как вспыхнет.

- Ваш план поднять массы до вашего уровня круто ломается планом моим: из всей массы создать пьедестал одному, называйте его, как хотите, но знайте одно: бескорыстно я действовал.

Он не хотел неучтивость показывать - при ограблении: действовал, как негодяй высшей марки:

- Но все изменилось, увы: вы, наверно, читали в газетах о том, что я скрылся; ну, словом: я - вынужден скрыться, себя обеспечить; и вот: я пришел за открытием; вы уж, пожалуйста, мне передайте его.

Захотелось рвануться, да руки железные вытянулись:

- Этой ночью займемся разборкою мы. Тут мороз побежал по спине, по поджилкам:

- Вы мне объясните, - где что; обмануть невозможно, кой-что понимаю: зимой я сплошь занялся изучением внешнего вида бумажек, попавших ко мне из корзинки, куда вы бросали; иные из них побывали в Берлине; надеюсь, - вы мне не перечите: времени много - вся ночь; к утру будете снова свободны. Ну, что ж вы, профессор, молчите? Профессор, - как взгаркнет:

- Словами - в ногах у меня, чтоб за...

- Как?

- Чтоб за пятку хвататься!

- Вы очень меня угнетаете... Я повторяю, - бояться вам нечего.

Слушали б издали, - думали б, что - балагурят; долбленье ж стола твердо согнутыми пальцами в такт слов ужасало:

- Ну, знаете, я бы не так поступил: все же путь, на который я вам предлагаю вступить, есть единственный; хуже для вас, если я... - ну, не станем... Прошу вас серьезно, - одумайтесь.

Вдруг, - как загикают дико они друг на друга:

- Куда!

- Я сейчас!...

Было ясно: профессор подумал было дать стречка; но он понял, - пошла бы гоньба друг за другом, во время которой... Нет, лучше - стоять.

- Вы чего?

- Ничего!

На обоих напал пароксизм исступления, с которым Мандро едва справился:

- Вы затрудняете форму, - гм, - дипломатических, - гм, - отношений... Неужто война?

Говорил, задыхаяся, - с завизгом:

- Страшно подумать, что может случиться. Профессор - молчал.

- Я не мог бы и в мысли прийти к оскорблению: я умоляю вас, - стиснул виски, трепетавшие жилами, затрепетавшими пальцами, - сжальтесь, профессор, над нами: и не заставляйте меня, - торопливо упрашивал.

Вдруг - прожесточил глазами:

- Могу я забыться. Я... все же - добьюсь своего: мон жет, дело меж нами, - вцепился ногтистой рукой ему в руку, - рванувши к себе, - ну, подите ко мне - да... до схватки, в которой не я пострадаю... Ну, что вы, профессор, - кацапый какой-то: ну, ну - отвечайте мне; ведь - человек я жестокий: жестоко караю.

Тут - он задохнулся от страха перед собой самим.

- Утром явятся, спросят, - а живы ли вы, а здоро? вы ли вы? И - увидят: еще неизвестно, что встретит их здесь.

Заплясала, ужасно пропятившись, челюсть: болдовню, ручной молоток захватил со стола, вероятно, чтоб им угрожать; в его лике отметилось что-то столь тонкое, что пока-залось: весь лик нарисован на тонкой бумаге; вот ногтем царапнется - "трах": разорвется "мордан" из бумаги, - просунется нечто жестокое из очень древней дыры, вкруг которой лоскутья бумаги - остатки "мандрашины" - взвеясь, покажут под ними таящийся - глаз, умный глаз - не Мандро; заколеблется вот голова в ярких перьях; жрец древних, кровавых обрядов - "Maндлоппль". Он выкрикивал просто багровые ужасы - бредище бредищем!

Свечкой подмахивал у оконечины носа. -

- Ужо обварю тебя, - пламенем, -

- чтобы взглянуть, что творилось в глазах у профессора; освещенные свечкой, глаза закатились, как белки в колесах; запрыгали; а голова, не ругаясь, зашлепнувшись в спинку, качалась космой; с кислотцой горьковатою рот что-то чвакал, а нос - дул на свечку взволнованным пыхлом и жаром.

В ушах - очень быстрый и громкий звенец: не звонят ли тонки, не пришли ли за ним: не звонят, не пришли; он - затоптыш, заплевыш, в глухое и в доисторическое свое прошлое среди продолблин, пещерных ходов, по которым гориллы лишь бегали.

Все же нашелся: вдруг выпрямил плечи; теперь, когда стены слетели со стен и когда обнаружилось, что в этом грунте пещерном нет помощи, что происходит тут встреча двух диких зверей (носорога и мамонта), надо надеяться только на орган защиты: кто бьется - клыком; кто - бьет рогом; кто - силою мысли; он вспомнил, что силою мысли свершилось в веках обузданье гиббона; и - встал человек; он - надеялся, что, в корне взять - (нет, на что он надеялся!) - силою мысли и твердостью воли: он сам продиктует условия:

- В корне взять, - взрявкнул он, - я уже ждал вас; меня, дело ясное, - не удивите: я знаю, что жил в заблуждении, думая: - он усмехнулся, - служенье науке-де знак объективный служения истине, гарантирующий, в корне взять, частную жизнь; я - ошибся, - подшаркнул с иронией, - думая, что ясность мысли, в которой единственно мы ощущаем свободу, настала: она в настоящем - иллюция; даже иллюзия - то, что какая-то там есть история: в доисторической бездне, мой батюшка, мы, - в ледниковом периоде., где еще снятся нам сны о культуре; какая, спрошу я, культура, - когда вы являетесь эдаким способом, как, извините меня, как мера...

- Я ж - тебя: ты - у меня!

Выговаривая этот бред, стал заикой Мандро в первый раз: не легко ведь ударить "светило науки", которое сам уважаешь, вот этой вот самой своею рукою. Размахнулся было, да не мог хлестануть.

Задрожали, как будто играли в дрожалки: профессору быстро припомнилось, как он забросышем рос; и под старость забросышем стал; вот - забросился здесь негодяю ужасному в лапы, за что же? За то, что трудился весь век, что Россию он мог бы прославить открытием?

Сжалось сердце от жалости, - невыносимой, - к себе самому!

Под шипением Грибикова карлик праздновал труса. душа - ушла в пятки; и - не попадал зуб на зуб.

С того самого мига, как карлик вернулся домой, - поднялось это: Грибиков - кекал:

- Ах, - шитая рожа ты! Чортовой курицей спину выклеивал:

- Вязаный нос!

Приседал с сотрясением, вытыкнув палец:

- Мой чашки! Гнал в кухню:

- Поставь самовар! Выхихикивал:

- Да, Златоуст кочемазый какой отыскался!

- Кащенка паршивая, - воздух разгребывал.

- С эдакой рожей, - куриного запою скреб он, - сидят под рогожей.

За боки хватался:

- Я вот что скажу тебе: знай себе место!

И пальцем указывал карлику место: и место как раз приходилося рядом с... ночною посудой.

- Чего под чужие заборы таскаешься?

- Выскочил, тоже, - оратель!...

- С своей араторией!

- Я, мол, без носу... Роташку с подфырком сжимал:

- Не свиными рылами лимоны разнюхивать!...

- Тоже!...

- Про рай разорался!...

Таскался за карликом:

- Живо!

- Не спи.

- Не скули!... Догонял:

- А в полиции скажут - что? Тут же давал объясненье:

- Крамолой занялся?

* * *

Раздался звонок: Вишняков.

Не дав слова сказать, - на него опрокинулся Грибиков: так разгасился, что даже не спрашивал, ради чего он явился, в часы, когда добрые люди уже высыпаются.

- Вы-то чего? Чего чванитесь?

- ?

- Вздернули к небу крестец и по этому поводу забарабанили, взявши литавру, как нехристь какой?...

- Вы напрасно: я взял ту литавру взывать о спасенье: имеющий уши да услышит.

- Крещеный вы? А?

Но, заметивши, что Вишняков не в себе, - любопытствовал:

- Вы - косомордый - с чего же? Лица на вас нет!...

Вишняков - так и так: "енерал" над бумагами сидоровою козою махает; и тряпки кусает; тут Грибиков впал в рассуждение.

- Вы больше бога не будете: милостью он, милосердый, богат; а зазнаев - карает, захочет - пупырыш не вскочит; чего суетитесь? Пошли бы вы спать; захотели с уставом своим в монастырь позвониться чужой; позвонитесь, - с квартиры под ручку вас выведут; и - справедливо: не суйтесь!

И свел рассуждение это к литавре. На что Вишняков возразил:

- Вы скажите, что есть человек?

- Человек? - потрепал бородавочку Грибиков, - вот что он есть: - поглядел на свой палец, - стоят тебе вилы; на вилах-то - грабли; на граблях - ревун: на него сел - сапун; под ним - два глядуна; на них - роща; а в роще-то, - карле кивнул с подмиганцами, - свиньи копаются.

Палец понюхал.

- А я вам скажу, - Вишняков своим чтеческим голосом вышипнул, - тот человек, кто других выручает.

Словами взопрели; и долго решали: идти, не идти на квартиру профессора; и - поднимать ли Попакина, или оставить до утра дознанье, зачем "енерал" ни с того ни с сего заскакал с обтиральною тряпкой в зубах среди пыли и всякой бумаги; совет - не соваться к профессору (еще и выведут) явно созрел в уме Грибикова после зимнего странствия с книжками в эту квартиру, ведь взяли под ручки и - вывели, слова не давши сказать:

- Я лет двадцать на эту квартиру гляжу: нагляделся. Все то, что случается там, мне весьма непонятно.

А все же, надевши картузик и карлу под мышку, - пошел Вишняков: карлик праздновал труса: душа ушла в пятки; а Грибиков только качал головой:

- И куда вы такое идете, - на этих на ножках? Совсем паучиные ножки у вас!

Побежали через двор, точно земли горели под пятками; Грибиков вслед им глядел, рот разиня, глазами захлопав, руками во тьму разводя.

Впрочем, тьма прояснилась: петух там пропел.

Пусть мученье: зачем задразненье в мученье? Не мучайте, - просто убейте: не мучайте, - слышите ли!

Так нельзя!

* * *

Мы профессора бросили в пасть негодяю; ему он ответил с достоинством.

- Явное дело, приехал сюда я, чтоб выжечь следы мной открытого; в целом - открытие - здесь, - показал ол глазами на лоб свой, глаза подкативши под веко:

- В моей голове. Но его оборвали:

- Довольно болтать. Он - не слушал:

- И нет на бумаге: бумагу вы можете взять, - не открытие. Все я предвидел. |

- А это - предвидел?

Был схвачен за ухо, - рукою, изящной такой:

- Оторву!

И вавакнул от боли, как перепел:

- Нет!

Тут, почувствовав вдруг затолщение носа, - воскликнул:

- Живем, говоря рационально, мы низменной жизнью горилл, павианов, гиббонов.

Губа стала сине-багровой разгублиною:

- Я прошу вас не бить меня!

Под черепными костями вскочил ахинейник:

- Я... я... с собственной дочерью сделал - вот что. - Всею позой спохабил Мандро.

- Вы открытия, батюшка мой, - не получите... Крепкая пауза.

Чмокнуло по паузе этой; расчмок был расшлеп белых пальцев о губы и нос; странный чмок: что-то вроде неистового поцелуя с раскусом губы; стало парко от боли; да, так надзиратель не бил!

Рот раскрыл, но - дыра зачернела во рту; плюнул зубом и лицо; истязатель смеялся с подшарками - красной пошлепе; и взором, жестким до нежности, до восхищенья над тем, кого мучил, парил; точно мучил обоих просунутый через дыру лицевую из тысячелетий "Мандлоппль", - жрец кровавый и опытный.

- Да, патентованный я негодяй... вы - ученый - ха-ха - патентованный - что же? - открыл перочинный свой ножик, - давайте попробуем, как патентованный ножик задействует над патентованным мясом.

И тут же пал в кресло; и - тяжко дышал: точно били его, а не он; а профессор раздувшимся носом и толстой губою в кулак на него посмотрел; как не мог он понять, что чудовище в это мгновенье сидело вполне безоружным? Один бы удар молотка; и - все кончено!

Нет!

Он - ударить не мог: в совершенном безумье решил он, что словом воздействует, спор философский затеявши: властью идеи хотел покорить павиана, поставленный, - ясное дело, - в условия доисторической жизни; мелькнуло на миг лишь:

- Схватить, не схватить?

И казалось, что в двери появится момент клычищем и космами черного волоса.

* * *

Миг был упущен.

Горилла, схватив молоток, от испугу, что им могла быть она шлепнута, прянула ловким прыжком и зажомкала крепко под мышкою голову; но голова все старалась ее подбоднуть; не глаза, жучьи норочки, бросились в поле сознанья на этом скакавшем, бодавшемся, фыркавшем теле.

В ответ на возню раздавался отчетливый дребездень в дальнем буфете.

Горилла, вцепившись в кривую распухшую рожу с разорванным ртом, все старавшуюся повернуться, - плевала.

А рожа кричала:

- Я верю - в сознанье, - не в грубую силу! Ее повалили.

О пол брекотали, выискивая поболючее место; подпрыгивала; после срухнула, брюкнув:

- Где люди свободны и где есть история?...

Делала кровью вокруг себя дурно и грязно, несяся сознанием в каппа-коробкинский мир. Став в передней, услышали б:

- Брыбра.

- Бры.

- Брыбра.

Тяжелый звук, - страшный: в буфете же "брень" - отзывались стаканы; седастые роги кидалися долго над красною "брыброй"; в борьбе сорвалась борода приставная.

Вот - связаны руки и ноги; привязаны к креслу, тогда запыхавшийся, густо-багровый мерзавец устал; а избитый повесил клокастую голову.

- Полно, профессор, - сдавайтесь!

Охваченный непоправимым, разорванный жалостью, понял, что - силы его покидают:

- Покончимте миром!

Молил - не лицо уже: просто пошлепу оскаленную (кровь сплошная; и - жалкая дикость улыбки безумной) Заметим, что стоило б только сказать:

- Здесь, - в жилете: зашито! И - все бы окончилось.

Связанный, брошенный в кресло - над собственной кровью - имел силу выдохнуть:

- Я перед вами: в веревках; но я - на свободе: не вы, я - в периоде жизни, к которому люди придут, может быть через тысячу лет; я оттуда связал вас: лишил вас открытия вы возомнили, что властны над мыслью моею; тупое орудие зла, вы с отчаяньем бьетесь о тело мое, как о дверь выводящую: в дверь не войдете!

Тут стал издавать дурной запах: тот запах был запахе крови.

В испуге Мандро привскочил, потому что представилось если открытия он не добьется, то он - здесь захлопнут, как крыса.

- Вы знаете ли, что такое есть жжение? И жестяною рукою схватил, как клещами:

- Свеча жжет бумагу, клопов: жжет и глаз! Быть же тому - ужасно!

Закапы руки и закопты руки стеарином: пахнуло на руку отчетливым жогом; к руке прикоснулось жегло.

- О!

Не выдержал.

- О!

Детским глазом не то угрожал, а не то умолял: и казалось - хотел приласкаться (с ума он сошел)!

Тут в мозгу истязателя вспыхнуло:

"Стал жегуном!"

Но он вместо того, чтобы свечку отбросить - жигнул; и расплакался, бросивши лоб в жестяные какие-то руки. И комната вновь огласилася ревом двух тел; один плакал от боли в руке испузыренной; плакал другой от того, что он делал.

Огромною грязною тряпкой заклепан был рот.

Со свечою он кинулся к глазу; разъяв двумя пальцами глаз, он увидел не глаз, а глазковое образование; в "пунктик", оскалившись, в ужасе горько рыдая, со свечкой полез.

У профессора вспыхнул затоп ярко-красного света, в котором увиделся контур - разъятие черное (пламя свечное); и - жог, кол и влип охватили зрачок, громко лопнувший; чувствовалось разрывание мозга; на щечный опух стеклянистая вылилась жидкость.

Так делают, кокая яйцы, глазунью-яичницу.

Связанный, с кресла свисал - одноглазый, безгласый, безмозглый; стояла оплывшая свечка; единственным глазом он видел свою расклокастую тень на стене с очертанием - все еще - носа и губ; вместо носа и губ - только дерг и разнос во все стороны; тыква - не нос; не губа, а - кулак; вместо глаза пузырь обожженного века; на месте, где ноготь. раздробленный, - бухло, рвалось, тяжелело.

Как будто копыто, - не ноготь - висело.

Жегун побежал - вниз; "татататата" - каблуками, по лестнице; слышалось, как тихо вскрикнули ящики; письменный стол был разломан

* * *

Прошли сотни, тысячи лет с той поры, как в пещерной продолбине произошла эта встреча: гориллы с гиббоном; висел затемнелой своей головою с запеками крови, пропузясь; и - мучился немо зубами раскрытый, заклепанный рот.

И казалось, что он перманентно давился заглотанной тряпкою - грязной и пыльной.

Оса, всадив жало, готовится к смерти.

С последним движением пламени вытекла сила; шатался от слабости, чувствуя - все в нем смерзается от нехорошего холода; точно с разорванным сам разорвался и выкинулся из пространства земного.

За окнами - пусто, мертво, очень сонно, бессмысленно.

Лишь по инерции что-то вытаскивал он из развала бумаг - в кабинете, над сломанным ящиком, цель этих действий стараясь припомнить; но памяти - не было: был след "чего-то"; до "этого" - жизнь чья-то длилась; а - после? Стояние - здесь, над развалом?

"Что делаю?"

Вспомнилось: люди, платформа, носильщики, белые фартуки, бляха; - номер двадцатый на ней; с кем-то ехал:

"Куда?"

Холодея от ужаса, знал, что случилося невероятное: только в остатке сознания этого было сознание, что он со-, знанье утратил.

Припомнилось: кто-то живет - наверху, кто сумеет напомнить; и стал он разыскивать верх, чтоб понять, кто живет наверху, следы крови; наткнулся на лесенку; одолевая огромную тяжесть (не слушалися ноги), он влез, чтобы вспомнить кровавое парево с глазом закрывшимся; кто то, свернувши на сторону рожу, привязанный к креслу, висел, разодравши свой рот и оскалясь зубами, как в крике; но крик - был немой; вместо крика торчал изо рта кусок тряпки.

Кричал своей тряпкою кто-то - в пустой потолок.

* * *

Стал развязывать ноги; сапог - окровавленный.

Думалось:

"Сколько он крови раздрызгал!"

На ноги поставил.

- Пойдем.

Кто-то, вздернувши рыло, испоротое вплоть до уха, - молчал.

- Хочешь?

- Ты - победил!

Кто-то в столб соляной превратился, в Содомы вперяясь, оскаленный, красноголовый - во веки веков; было ясно, что стал идиотом.

И вот сумасшедший повел идиота; и за сумасшедшим пошел идиот: в кабинет, сумасшедший показывал пальцем на стол, где взломались два ящика:

- Что это значит, - скажи?

Идиот, увидавши на столике нониус собственный, вспомнил про боли, которым подвергся он; вспомнив про боли, подпрыгивать стал он на месте, бодаясь махрами и тряпкой по рту, точно пятки ему прижигали; увидев балет этот адский, горилла стоявшая - пала в бессилии, точно собака пробитая: под каблуками.

Быть может, мгновение длилось все это; быть может, тут длились часы; эту пляску увидел портной из окошка.

* * *

И вот он поднялся.

Скакавшее тело пошло чрез открытую дверь, повинуясь инстинкту животного околевающего, - из столовой в квадратец белевшего садика, чтоб умереть вблизи ямы, где Томочку-песика похоронили зимой; сумасшедший пошел, повинуясь инстинкту, спасаться - в переднюю (сонно спасался!); открывши наружную дверь, он хотел сесть на тумбу, - тупой, окровавленный; под подбородком болтался клочок приставной бороды; из чернильных настоев рождался денек синеватый; и ширилась из-за забора заря уже.

Вскрикнули!

Сонно пошел переулком пустым; завернул в Гнилозубов второй, где и был схвачен он.

Вишняков с Кавалькасом приблизились к дому: темно; прилипали к прощелку:

- Вот здесь, милый мой, он махрами мотал!

Но ничего не моталось вихрами; стоял лишь догарок свечи в разворохе бумажек; был сумерок.

Грибиков, дергаясь, следом тащился за ними, - без шапки, рукою схватяся за ворот, и грудь защищал от ветра колодного:

- Да!

- Любопытно!

По синему неба летели раздымки.

Они не решились звониться: на дворик прошли; и - уперлись в забор; посмотрели в заборную трещину:

- Дверь!

- Посмотрите!

- Открыта!

И дверь - беспокоила.

Карлик хотел было дать стрекача, а портной, захватившись руками за верх (здесь обломаны были железные зубья), кряхтя и виляя горбом, кое-как перелез над забором; пошел на терраску.

- Идите сюда, - очень строго он бросил.

- Весьма любопытно, - и Грибиков крадучись, - под подворотню: за ними; и - видел: они перемахивали над забором:

- Поймают с поличным!

- Наука!

- Не суйся!

* * *

Вот оба стояли пред входом в столовую; видели там алебастровый столбик, часы под стеклянным, сквозным полушарием, стулья, буфет; было странно, что стул перевернут; заря на серебряно-серых обоях - светлела:

- Смотрите-ка!

- Что?

- На обоях!

На ясном куске - отпечаток руки: пять коричнево-красных пятна - пяти пальцев:

- Кровь!

Оба - в столовую!

Чьи-то подошвы опять-таки были забрызганы кровью: отчетливо.

* * *

Грибиков видел: из двери профессорской вышла, шатаясь и горбясь, горилла, утратившая человеческий образ, коричневой кровью пропачканная; белый волос, оборвыш, дрожал под ее подбородком.

И Грибиков - вскрикнул.

Горилла пошла переулком; а Грибиков, дергаясь, бегал туда и сюда; и кричал, и стучал:

- Помогите!

- Несчастие!

Выскочили - кое-как, кое в чем:

- Где?

- Куда?

- Кто?

- Второй Гнилозубов.

- Держи!

- Задержали!

Здесь скажем: горилла жила трое суток еще, но без сознанья была; проживала в тюремной больнице она - вне себя, неопознанная!

Собрались под дверью.

И заспанный, тут же чесался Попакин, - с трухой в године; рожа - ком; в кулаке - сорок фунтов; глаза - оловянные; нос - сто лет рос; брылы - студень вари:

- Ты-то что!

- Продежурил!

- Проспал.

- У тебя, брат, под носом - вот что; а ты - что?

- Видно, правильно, что в русском брюхе - сгинет долото!

Что-то силился он доказать; да - петух засел в горло; и там - кукарекал: что нес - невозможно понять.

Кавалькас и портной по кровавому следу прошли коридором; вот он - кабинетик: кисель из бумаг; черно-серый ковер странно скомкан; в углу - груда книг; этажерка упавшая; кокнули черное кресло; без ножки лежало.

Кровь, кровь!

Но два шкафа коричневых, туго набитых тяжелыми и чернокожими книгами, были не тронуты; та же фигурочка шлa черно-желтого там человечка: себя догоняла на фоне зеленых обой, на которых бюст Лейбница гипсовой буклей белел; и на гипсовой букле - кровавое пятнышко.

След вел на лестницу; лужа кровавая капала - все еще - сверху; бежали отсюда к террасе: с террасы, наверное, вынесли труп.

Нo с порога распахнутой двери - назад; потому что, стуча сапожищами, с ямы могильной пошел откопавший себя и к себе возвращавшийся труп.

Он злател на заре перепачканной кровью пропекшейся мордой; на них шел со связанными крепко за пояс перековерканными руками и протопыренными, точно крендель, локтями, в халате растерзанном, с вывернутой головою -

- вверх, вверх, -

- рот раздравши, оскалясь зубами, как в крике; но крик был - немой, потому что из рта вместо крика мотался конец перемызганной тряпки. Кричал своей тряпкою!

* * *

Из коридора влетела толпа оголтелых людей: Ореал, Телефонов, Парфеткин, Попакин; и - прочие; все - отшатнулись: на фоне зари, став в пороге, имея направо припавшего ниц головой горбуна и налево имея урода безносого, - посередине возвысился; и на стоящего посередине, в пороге, указывали - справа, слева - перстами дрожащими: карлик, горбун, восклицая всем видом:

- Не умер, но - жив!

Это тело со вздетой главой созерцало высоты, в которых расширилась новая "Каппа", звезда, точно жалуясь немо на то, что пространство вселенной есть кривда сплошная, в которой родятся и мрут.

Как вошел, так и стал.

Уже тряпку тащили из рта, уж и - вытащили; рот зиял, не смыкаясь; сдвигали, - не сдвинулся:

- Что ж он?

- Кривляется?

- Станешь кривлякою!...

- Перековеркали!

В диком безумии взгляда - безумия не было; но была - твёрдость: отчета потребовать, на основанье какого закона возникла такая вертучка миров, где добрейшим, умнейшим глаза выжигают; казалося, что предприятие с миротворением лопнет, что линия миропаденья - зигзаг над открывшейся бездною, что голова эта вовсе не нашей планетой, системы (на нашей не выглядят так!) оторвется от шеи и, крышу разбивши губами распухшими, вырвется из атмосферы земных тяготений -

- и солнечных, -

- чтобы поднять громкий крик, от которого, точно поблекший венок, облетит колесо зодиака; казалось, - пред этой растерянной кучкой дрожащих от страха, которых глазные хрусталики воспринимали щекоту, создавшую марево тела кровавого, - перед растерянной кучкой стоял, вопия всем оскаленным ртом, -

- страшный суд!

Здесь не место описывать, что было далее: как отмывали от крови, свалив на диван, как какие-то там вызывали карету, стоявшую перед подъездом, где густо роились и где полицейский покрикивал:

- Эй!

- Расходись!

Прошел костреватый мужчина, - застенчивый, нерасторопный; прикладывал руку свою к протоколу и он: Кисло-гнездов!

Вот - вывели!

Был же - не "он", а "оно"; и "оно" - тихо тронулось, бунт пересилив: "оно" - было немо; молчало, ведомое сквозь обывателей, в страхе глазеющих, ринувшихся, вызывающих памятный образ былого, когда еще было "оно", юбиляром; тогда, как теперь, окружили и так же куда-то тащили; несение "Каппы-Коробкина" в сопровождении роя людей походило на бред бичевания более, чем на мистерию славы.

Встал еще образ: какой-то "Коробкин", открытие сделавший мелом на стенке кареты, бежал за каретою, пав под оглоблей; карета с открытием, но без открывшего пересекала пространства безвестности, ныне ж в карету садилось "оно", чтоб стремительно ринуться: через пространства - в безвестность.

Куда "оно" ринулось!

Передавали друг другу:

- В приемный покой!

- Врешь, брат, - в клинику!

- В дом сумасшедший!

Молчало "оно" с очень странным, сказали бы - с дико-лукавым задором; и - даже: с подмигом. Как будто бы всем говорило "оно":

- Человекам все то - невозможно, а мне "оно" стало возможным.

- Я стал путем, выводящим за грани разбитых миров.

- Стало осью творения нового мира.

- Возможно мне "это"!

- Пусть всякий оставит свой дом, свою жизнь, свое солнце: нет собственности у сознания; я эту собственность - сбросило!

- Свергло царя!

- Стало - "мы"!

Этот взгляд одноокий в окошко кареты подмигивал мимоидущим:

- Я знаю, - не можешь за мною идти: я иду по дороге, которой еще не ходили.

- И ты - отречешься!

- И - ты!

Вот - подъехали: вынули, вывели; и - повели: коридорами, камеры, камеры, камеры; и - номера! Номер семь!

* * *

Но из камеры желтого дома, - из камеры, стены которой обиты мешками, в которой воссело "оно" в своем сером халате, со связанными рукавами, - "оно" станет молньей - с востока на запад: вернется огнем поедающим; некуда будет укрыться от этого дикого взгляда; и некуда будет убрать с глаз долой: стены тюрем - вселенных - падут!

И возникнет все новое.

Над многоверхой Москвой неслись тучи.

В ночь дождик прошел; и оплаканный встал тротуар; начиналась людская давильня: и перы, и пихи; везде - людогоны; везде - людовозы.

Москва!

Да, - она!

Здесь к абакам принизился четким фисташковым выступом легкий фронтон, треугольником врезанный в синеподтянутый, в холоднооблачный день; здесь литою решеткой, скрещением жезликов, отгородился от улицы дом, здесь же каменный, серо-ореховый дом облеплялся белясой известкою (грушами, яблоками); и - так далее, далее: дом деревянный, с дубово-оливковым колером, весь в полукругах, усевшийся в блеклые зелени садика; церковки: здесь - витоглавая, там - златоглавая; угол; пальметты, гирлянды, дантиклы, бордюр виторогих овенов; вновь отстроенный, восьмиэтажный домина пространство обламывал; там начиналась ватага таких же кофейных, песочных и серых домов: дом за домом - ком комом; и - рыцарь в изваянный пламень дракона разил лезвеем тяжкокаменным - с башни: под облаком.

Над многоверхой Москвой неслись тучи.

И вдруг просочилося солнце сияющим и красно-капельным дождиком; вновь обозначился мокрый булыжник.

Людская давильня.

Сплошной человечник: смешки, подколесина брызжущих шин, таратора пролеток, телег, фур, бамбанящих бочек и смена катимых фигур говорила, казалось, о том же, о чем говорила вчера; но уже было ясно: огромное что-то случилося.

Шляпы, купцы, спекулянты, городовой с пьяным парнем в пролетке, актриса, раздранец, студент, гимназистик, девица с кольдкремами, моська, давимая кем-то, и дворник с метлою, подтрепа, гусар, волочащий кривую и длинную саблю, в рейтузах небесного цвета, - в размой тротуара - толкались не так, как вчера, но с испугом, с томленьем, с вопросом, - по улице мимо угла, от которого вонький, разлогий, кривой переулок показывал линию черных, зеленых и розовых домиков тоже не так, как вчера; с косолета над пером заборов виднелася линия труб из-за виснущих сизей фабричного дыма.

И вывеска "Белоцерковский-Гусятников. Овощи", то же кричала - не "овощи" вовсе, не "Белоцерковский-Гусятников".

Что же?

И где начинались базар, крик лавчонок и запахи промозглой капусты со скопищем басок, кафтанов, портков и платков - красных, бледно-лимонных, оранжево-синих и черных - стояло огромное:

- Рррр! Будто кричали:

- Пора! Но кричали:

- Уррр...

* * *

Быстро, бесшумно летела карета по улицам; не замечали ее; и не сопровождали глазами и вздохами:

- Скорая помощь!

- Везут!

Не до этого было, когда побежали мальчишки с листками и с криками:

- Мобилизация!

Здесь уж подводы сроилися; у интендантства: а там собиралась толпа, потому что пошел баталион: воркотал барабан.

Раздавалось:

- Ура!

Но казалось:

- Пора!

Начинался пожар мировой: где-то молнья ударила.

Кучино,

24 сентября 1926 года.

Конец второй части первого тома

Андрей Белый - МОСКВА - 06 - Москва под ударом, читать текст

См. также Андрей Белый - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

ПЕТЕРБУРГ - 01
Роман в восьми главах с прологом и эпилогом ПРЫЖОК НАД ИСТОРИЕЙ ( Пете...

ПЕТЕРБУРГ - 02
ПИСЬМЕННЫЙ СТОЛ ТАМ СТОЯЛ Аполлон Аполлонович прицеливался к текущему ...

Андрей Белый «МОСКВА - 06 - Москва под ударом»

"МОСКВА - 06 - Москва под ударом"

См. также Андрей Белый - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Андрей Белый
«МОСКВА - 06 - Москва под ударом»