Андрей Белый
«Котик Летаев - 03 часть»

"Котик Летаев - 03 часть"

ЮМОР

Меня поражает рисунок: -

- широкая, черная ваза подъята с подставки овалом; она - полуэллипсис; полукруг, купол храма - я знаю; а полуэллипсис поражает меня; и мне хочется плакать, смеясь -

- на овале вазы гирлянда из скачущих дяденек клинобороденьких, желто-карих; выразительно приподняв факелы, из них двое откинулись, меча диски; все - с хвостиками... -

- Это - было.

Нет - было ли? -

- и не могу оторваться от вазы; дяденьки в черном: они - в темноте; темнота - коридор; желто-карие дяденьки - все! -

побегут в коридор с факелами - из стран, где я был до рождения;

коридор, начинаясь оттуда, кончается в комнаты; желто-карие дяденьки не гнали меня (это было... когда-то) ; мой дяденька (все зовут его Ерш) с клинообразной бородкой к нам ходит с портфелем под мышкой: у него там припрятан и диск, он живет - в полуэллипсисе...

. . . . . . . . . .

Косяк пурпура - на стене; и косяк - на полу; папа что-то там чертит на листиках: побормочет, почертит, привстанет; и - разогнувшись, ревнет:

"Глядя на луч пурпурного заката".

Краснокрылые косяки - на стенах, краснокрылое облако - в окнах; там -

закат, на который глядят; и с которым уходят в никогда не бывшее образом;

образ, память о памяти, встанет, и вот -

- Афанасий Васильевич Летаев, присяжный поверенный (дядя Ерш), к нам покажется из темного перехода, выдвинув ястребиный, отточенный нос, -

клинобородый, язвительный, желто-карий, - в золотых очках; из Окружного Суда отобедать, и на столовых тарелочках возникают ломтики пеклеванного хлеба" и я думаю: -

- Окружной Суд -

окружность; окружность и шар суть гармонии; полуэллипсис - ваза...

И - падают в комнаты легкотенные темени. Дядя Ерш будет с папою долго гоняться в пурпуровых заревых косяках: от угла до угла; папа - кряжистый, невысокий, темнобородый, курносый, - очки подопрет двумя пальцами и живоглядно уставится снизу вверх на Ерша, полуприсядет; вызовет память о прошлом; и - точно хочет подпрыгнуть:

- "Ты бы, Ершик, да знаешь ли, Ершик: ты бы им, братец мой, показал..."

Думаю: дядя Ерш из портфеля повынимает теперь свои диски (гармонии сферы)...

А каренький дяденька, закусивши кусок бороды, как привскочит на цыпочках на черном фоне пьянино; зафыркает носом на папу:

- "Ух, ух, ух!"

- "Я, я, я, я..."

- "Ух, да он!"

- "Да она!"

- "Ух, да я!"

. . . . . . . . . .

Преображение памятью - чтение: за прежним стоящей, не нашей вселенной:

-

- я жду: -

- из-под желтого дядина пиджака вытиснется быстро бьющий, мохнатенький хвостик; думаю - будет пляска; и жду - вот уж схватят подсвечники, расставивши уморительно руки, все припустятся друг за другом: подпрыгивать, как... -

- фигурки мной виданных желто-коричневых дяденек; из подсвечников вылетят пламеньки -

- и в блещущих ритмах забьет страна ритма, где пульс ритма блесков мой собственный, бьющий в стране танцев ритма и образующий мне проход в иной мир; существа иной жизни свободно пройдут к нам в квартиру: дяденька появился уже; и он, знаю, - юмор: все его поведение таково, как будто бы он старался из воздуха сделать "Ю" или его изваять: горельефной гирляндой;

"ю-ю-ю" - юкает он, бывало, очками; если б все начертания пооседали б из воздуха - на кусочек бумаги, то был бы рисуночек -

- черной вазы, которую бы размашисто окаймили гирляндой - клинобородые дяденьки с факелами, мечами и дисками.

. . . . . . . . . .

Я впоследствии узнаю хорошо: здание Окружного Суда... с полуэллипсисом на крыше.

МУЗЫКА

Музыка - растворение раковин памяти и свободный проход в иной мир: и -

открылось мне: -

- все, везде: ничего! -

- мне и грустно, и весело; я ищу под подушкою, под диваном, под креслом; но подобия - пусты: -

- все, везде: ничего! -

- без глаз моргало мне в душу; и комнаты - как аквариум; окна

- выходы в небывшее никогда; можно из них выплывать; и - черпать гармонию бесподобного космоса; память о памяти - такова; она - сладкий ритм; она садилась в пьянино; водилась в пьянино; и раздавалась - нам в комнаты.

. . . . . . . . . .

Я однажды увидел, как старый настройщик снял черную крышку пьянино;

открылись - миры молоточков; бежали; и настучали мелодию: -

- "Да-да-да!"

- "Да-да!"

- "Все - я-я!" -

-

Так этот старый настройщик - настроил: на бытии - бытие; "все течет"

Гераклита соединилося с Парменидовским постоянством: в пифагорову гармонию сферы; и открылся мне путь -

- к идеальному миру Платона! -

- Под руладой сижу: немой мальчик; и - плачу; и пытаюсь все ручкой поймать мою свободу в "да -

да"; несутся багровые окна; и из багровых расколов блистает мне золотом:

- "Ты - был сир... Пришел - "Я"!

ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Впечатления первых мигов мне - записи: блещущих, трепещущих пульсов; и записи - образуют; в образованиях встает - что бы ни было; оно -

образовано; образования - строи. Образование меняет мне все: -

-

молниеносность сечется и образуется ткань сечений, которая отдается обратно, напечатляяся на душе вырезаемом гиероглифом, и -

- я теперь - запись!

Но точки моих впечатлений дробятся -

- душою моею! -

- и риза мира колеблется (я потом ее не колеблю); по ней катятся звездочки законами пучинного пульса, и безболезненно гонится смысл -

- любого душевного взятия, то есть понятие -

- метаморфозами красноречивого блеска, где точка, понятие, множится многим смыслом и вертит, чертит мне звенья -

- кипящей, горящей, летящей, сверлящей спирали: объясненья - возжение блесков;

понимание - блески над блесками, образование блеска блеснами, где ритм пульса блесков - мой собственный, бьющий в стране танцев ритма и отражаемый образом, как память о памяти.

Впечатление - воспоминание мне; воспоминание - музыка сферы;

воспоминания меня обложили; воспоминания - ракушки; вспоминая, я ракушки разбиваю; и прохожу через них в никогда не бывшее образом; вызывание образов прежде бывшего - припоминание той страны, по образу и подобию коей прежде бывшее было; припоминание - творческая способность, мне слагающая проход в иной мир; преображение памятью прежнего есть собственно чтение: за прежним стоящей, не нашей вселенной; впечатления детских лет, то есть память, есть чтение ритмов сферы, припоминание гармонии сферы; она - музыка сферы: страны, где -

- я жил до рождения! Вспоминаю: возникают во мне соответствия -

-

и в мимическом жесте (не в слове, не в образе) встает память о памяти, пересекая орнаменты мне в собственный жест мой в стране жизни ритмов: там был до рождения я.

Память о памяти такова; она - ритм, где предметность отсутствует;

танцы, мимика, жесты - растворение раковин памяти и свободный проход в иной мир.

Воспоминания детских лет - мои танцы; эти танцы - пролеты в небывшее никогда, и тем не менее сущее; существа иных жизней теперь вмешались в события моей жизни; и подобия бывшего мне пустые сосуды,* ими черпаю я гармонию бесподобного космоса.

ПАПИНЫ ИМЕНИНЫ

Помпул захаживал редко, являяся в папины именины: в Михайлов день, в ноябре.

Я впоследствии вспоминал этот день: многорогая вешалка полнилась шубами: грохотала столовая, туго набитая профессорами и членами всевозможнейших обществ; поминутно звонили - входили: седые и молодые сюртучники; то, бывало, войдет полногрудая дама; с ней плоская девочка

(делая низкие книксены), то - неславный пиджачник, то - "Лев", молодой человек, перекрахмаленный: щелкает грудью; и папа усадит: полногрудую даму, пиджачника, "перекрахмаленного щелкача" за уставленный закусками стол; то появится модница: серое, тонкое платье с огромным турнюром, в боа, в меховой шляпчонке, с наперсточек; и - с огромнейшим током; приходил даже раз многобитый нахал с поздравлением папе; и был нами не принят; приходил попечитель Учебного Округа: граф Капнист; приходили тогда и иные к нам - именитые гости; кудрокрылый, седой Николай Алексеевич Умов, присылающий торт: преогромный калач; Алексей Николаевич Веселовский, блистающий голубыми глазами и важно текущий меж стульями; Матвей Михайлович Троицкий, написавший "Науку о духе": в синем, форменном фраке, с огромной звездою: улыбчивый, белоусый и потирающий руки; садился за стул; и нежно плакался голосом и замыкался в свое самодушив над куском пирога. Очень грузный и пышащий дымом Сергей Алексеевич Усов, хрипя и махая рукой, подымал бурю смеха: он подмигивал мне; я глядел все на родинки; и - однажды воскликнул:

- "А скажи-ка мне, мамочка: почему это выросла земляничка у

"крестного" на лице?.."

На меня замахали руками: Сергей Алексеевич не растерялся; и - прохрипел на весь стол:

- "Это - что... Вот однажды к лицу поднесли мне младенца... А он, знаете, рот открыл, да и тянется, тянется... Чуть не схватил меня губками..."

- "Это - что..."

И Сергей Алексеевич Усов, намазав французской горчицей кусок, перевернется на стуле: проявит свое быстродушие перекидным разговором; и бросает им всем неизмятое мнение; он - возжаривал мнения; и пускал их волчками; и мнение начинало кружиться; и - возвращалось обратно; он его убирал; многоносое любопытство стояло, когда из дверей появлялся, круглея чистейшим жилетом, - к нам Тертий Филиппович Повалихинский, которого называли они "парижанином" и который был "мамин шафер": он, бывало, меня приподнимет и мягко посадит себе на живот (я его надавлю); в это время мне почему-то казалось, что прячется он, что его укрывает Москва (вся Москва!); и я думал: хорошо ли стирают там пыль под диваном, где прячется Повалихинский (прячутся - под диваном: и все это знают!); должно быть, стирали, потому что Тертий Филиппович Повалихинский непосредственно из-под дивана являлся к нам завтракать таким надушенным и чистым; похахатывал, брал меня на живот и, разжевывая своими, как сливы, губами кусок именинного пирога, увлекательно передавал впечатленья о завтраке с профессорами Сорбонны и сказанной "пикуле" (путал я: спич и пикули).

Вот тогда-то к нам появлялся и Помпул, в наушнике, и с какими-то трубными звуками -

- "Бу-бу-бу: по штатиштическим данным... бу..." -

- он входил: в полосатом и желтом, с двумя желтыми баками, как подобает расхаживать "англичанину", побывавшему в Лондоне и сломавшему ось пролетки (я напрасно боялся его: он был нежной души человек); появлялся он под-данным, то есть: с Анной Петровною Помпул; Христофор Христофорович был верноподданным Анны Петровны, которую называл кто-то данным: то есть Помпулу данным; он садился за стол, пережевывал свой кусок пирога (с рисом, с рыбой, с вязигою) и рассказывал: -

- как ему вырвал врач: вместо дуплистого зуба - здоровый и крепкий: -

- а во мне начинается: -

- вращение набухавшего смысла: в никуда и в ничто, которое все равно не осилить мне в водоворотном грохоте слов, темнодонных, бездонных, среди плясок ножей на тарелках, в тарарыканье передвигаемых стульев -

- набухание смысла, гонимого

"светочами" всевозможных отраслей знаний, имена которых впоследствии видывал я напечатанными жирным шрифтом во всех повременных изданиях: -

- и проходил я в гостиную, где стояли столбы коромыслом сигарного мнения: в папиросницу, в пепельницу и в красные кресла, отделанные американским орехом, где тоже сидели все светочи, но...

откушавшие свой пирог и опроставшие место; не понимаю и тут: смысл всего темен мне; но понимаю я жесты движения горластого дымогара; и, уплотняя словами те жесты вне их яснящих значений, я бы выразил их приблизительно так, если б мог выражаться: -

- умозрение, выплетаяся, виснет словами и дымом из славного рта; и сплетается с умозрением;

многозрение умозрений осядет на креслах табачного копотью, став всезрением мнений; и отлагаются в воздухе бледноречивые, стылые стразы; скучают: и, поглядев на часы, гость за гостем, приподымаясь, кряхтит, говорит: -

- "Мне пора..."

И отправляется под карнизы имперского здания: -

- поддерживать грузы там.

. . . . . . . . . .

Вот, бывало, Покров; вот уж замелькали снежиночки; Пелагея Семеновна Мозгова заказала себе выездное, зеленое платье; князь Носатинский не купается; в Университете готовится бунт; и Михайлов день катится: на санях из метелицы.

Жду я - Помпула: будет он говорить нам о зубе.

. . . . . . . . . .

Повалихинский, Помпул и Усов - еще мне не люди, а ощупи: космосов...

Гуманизма; приоткрывают завесу" они; указуют они... на зарю; оттого-то они предстают мне впервые в эпоху, когда от меня отступают куда-то: мои стародавние бреды; и начинает блистать - ренессанс...

Я впоследствии их узнаю как людей; но впервые они вырастают из сумрака титанически иссеченными в камне на портале огромного Здания: Гуманности и Свободы; там они мне висят: кариатидами Вечности - в дочеловеческих формах;

они мускулистой рукою сжимают увесистый светоч: и ударяют противников просвещения: мраморным пламенем.

Перевивы орнаментов, арабески, гирлянды и вазы, полные каменных виноградин, - дары; и они предлагают их мне; я предчувствую: не оправданны на меня их надежды; увы - отвернутся они от меня; и поэтому я -

- с опасением созерцаю: -

- кариатиды подъездов, орнаменты грузных карнизов; и - статуи: бюст Ломоносова черен и строг; я его где-то видел.

СНОВА ОБРАЗА

Вот подобие моей жизни с Раисой Ивановной: -

- если б мог я сказать, то сказал бы я так: -

- перед нею проходит настройщик, снимает рояльную крышку;

блистают миры молоточков; и разливается море руладой рояля, -

- где, как соль, растворяются желтые плитки паркета и начинают кидаться волнами о стульчик, откуда склоняюсь -

- и вижу: -

- самую подводную глубину - с двумя докторами: доктор Пфеффер и Дорионов в образах, покрытых щетиною рыбохвостых свиней, мелодически плавают там на серебряных плавниках и лысинами старательно роют подводный песочек: -

- вместо кресел - кораллы там; вместо столиков - гроты; и вместо пепельниц - перламутры; там брызжут фонтанчики: словом - аквариум: -

- там залегает в песках аксолотль, дядя Вася; под переливными дишкантами, на глубочайших басах, Артем Досифеевич Дорионов, там, упирая под боки кулаки, припустился резво за бриллиантовой рыбкой; и, не догнавши, пускает пузырики кроворотою мордою; и

- потом: он винтами подносится кверху, чтобы высунуть мокрый нос, им уставиться на меня и добродушно побрызгать алмазным фонтанчиком, перевернуться и нежиться розовеющим животом -

- и потом: -

- он низринется в темноводные заросли: залегать в этих зарослях и разгрызать слизняков: -

- Так слагались мне звуки, бывало: темнеет; и я проседаю - во мраки с кроваткой и спинкой; Раиса Ивановна издали зачитала под лампой; дремотно; в ресницах развернуты лучики: белоснежными блесками крылий; там - лебеди: звуки: переливаются по лазури они; ничего не пойму: -

- то серебряный старичок, в парике, в лепестистом небесном камзоле, бежит по аккордам на туфлях, смеяся и плача; и на ходу принимается кушать печеное яблоко он; мне - старинно, смешно; я его узнавал и потом.

На аккорде споткнется: и бухнет с размаху - он в мраки молчаний; и, упадая, рассыплется гранями горных хрусталинок и дишкантовою фугой...

А то разразится из ночи весенняя буря; из седопенных дождей зеленеет нам молнья: -

- мне все кажется, что я - в воздухе, на распластанных крыльях;

переливаюсь в лазурях (и - струнно; и - струйно); и перья, как пальцы, сияньем проходят по ним; я... заснул.

. . . . . . . . . .

Это все вырастало из звуков: кипело, гремело, рыдало, носилось, блистало...

. . . . . . . . . .

ЕЛКА

Если бы всему тому - смёрзнуться, то ретивые ритмы бы стали ветвями; а бьющие пульсы - иглинками; там стояла бы елочка; все мелодийки из нее вырастали игрушкой; из трепещущих, блещущих звуков сложились бы нити и бусы;

а из кипящих, летящих аккордов - хлопушки; застрекотали бы ломкими бусами хрустали дишкантов; а басы бы надулись большими шарами из блесков; да, мелодия - елочка, где дишканты - канитель, а объяснение звуков - возжение блесков над блесками; Дорионовы, рыбы, гоняются там за орешками; риза мира -

там; и риза мира колеблется.

Если сесть в уголок и прищурить глаза, - разрастается все это звучно; и трепещущий, блещущий мир восстает; и гоняются красноречивые блески в яснейших спиралях; и сединится в ясыостях старец; и весь он - алмазный.

. . . . . . . . . .

Помню я: -

- самозвучные половицы скрипели; там от меня запирались: стучались; в столовую озабоченно пробегали: Раиса Ивановна, мама и папа: с пакетами; расставлялись там кресла; и думал я, что губастые рожи, арапы, уж там: учреждают "вертеп"; я не спал в эту ночь; к вечеру собирались к нам гости; дети Ветвиковы подразнили меня перед запертой дверью; явился мой папа; и распахнул быстро дверь: - в эту комнату блесков, где в сияющей ясности, из свечей и ветвей рисовались мне блага и ценности...

неописуемых, непонятнейших форм; и уже заиграли кадриль; и уже откуда-то ворвались к нам губастые рожи (две маски); и сам папа мой, переряженный, появился за ними в енотовой шубе; и - в бумажной короне; велел взяться за руки; ходил вокруг "елки": мы ходили за ним. После я присел в уголок: и смотрел на алмазную куколку, Рупрехта; белоглавая, все-то она там глядела из нитей - задумчивым взором: как память о памяти; мне казалося, что на миг явилась та самая Древность, в сединах; мне казалося: человекоглавое серебро - растечется; и встанет: огромный старик, весь в алмазах; отслужит обедню; тут меня приподняли к нему; и я сам оторвал от ветвей мою куколку, Рупрехта.

РУПРЕХТ

Рождество прошло быстро.

Хлопнули все хлопушки. И орехи разгрызены; и бусы раздавлены; золотая картонная рыбка расклеилась: пополам; уцелел только Рупрехт.

Я поставлю на печку его: на меня он уставится с печки; он уставится, через кресла, на стол, на паркеты, ковры. Я поставлю под кресло его: и -

глядит из-под кресла. Я его уберу: его - нет; почивает в кардоночке; но все ждет его: умывальники, кресла, шкафы меж собой говорят:

- "Ушел Рупрехт..."

. . . . . . . . . .

Наша квартира есть память о той стороне, где я не был; в ней - не бывшее никогда оживает; и Касьяново - в ней; на этажерке фарфоровый пастушок разговорился с пастушкой... о Рупрехте (где-то он?); а уж Рупрехт алмазится издали: он уж их видит; он - помнит; нет, он никогда не забудет Будет, будет: -

- похаживать одиноко в огромнейших комнатах, вмешиваясь в события нашей жизни; он - покажется здесь; и - покажется там; и даже пройдет по Арбату, замешавшись в толпе; его видели в кондитерской Флейша; и в булочной Бартельса; может быть, это - он; а может быть, - это папа (у папы огромная шапка и шуба: у Рупрехта - тоже) ; может быть, никакого и не было Рупрехта: -

- Вот он, вон: одиноко стоит там на полке; и слушает слухи о...

Рупрехте; и слушает он мои мысли о нем... Был ли он на Арбате? Этого не расскажет он мне: никогда не расскажет.

МИФ

Куколка затерялась моя; но я верю в нее; мне Раиса Ивановна шепчет, что бегает вечерами мой Рупрехт - по замерзшим носам: надирает носы; в пустой комнате, там, - он стоит, половицей скрипит; и недавно насыпал серебряных рыбок: в почтовые ящики.

Я прошу показать эти рыбки, настаиваю, а Раиса Ивановна меня уверяет, что он бегает в вислоухой, енотовой шубе и в шапке из котика; и я забываю про рыбок.

И - начинаем мы говорить, что... -

- за Арбатом кончается все (знаю я, что не так это; и все-таки верится); "Безбардис" - последнее торговое учреждение; санки, конки, прохожие, как только вылетят за Арбатскую площадь - у Безбардиса стараются повернуть; и вернуться обратно, чтобы им не низвергнуться... -

- Под тротуарами, за Безбардисом, -

- на кубовом небе! -

- все свечечки, свечечки, свечечки; и горят себе, точно звезды: это свечки огромной, разросшейся елки, которою -

- елкою! -

- мировой старик, Рупрехт, точно звездными небесами, подпирает... Арбат.

. . . . . . . . . .

Помнится: -

- раз идем по Арбату; навстречу нам - папа; путаясь в полах огромной, енотовой шубы с полуизорванным рукавом - набегает на нас он, толкая локтями прохожих, - в огромнейшем меховом колпаке, из-под которого выставляется веточка ледорогих сосулек - на огромном серебряном усе; над усом торчит красный нос; на носу - два очка, и это все - добродушно ушло в шерсти меха (и точно не папа, а... Рупрехт); глядит - и не видит; вместо елочки прижимает к груди очень туго набитый портфелик; за папой вдогонку - с углов, переулков, с Арбата, - отставая, перегоняя и полозьями натыкаясь на тумбы, несутся извозчики; хлопают рукавицами и кричат:

- "Михаил Васильевич..."

- "Барин..."

- "Со мною..."

- "Недорого..."

- "На Моховую на улицу..."

- "Довезу вас скорехонько..."

Мы - кидаемся к папе. Какое там!

Разве папа нас видит? У него запотели очки: он стремительно пробегает, толкая прохожих и нас - полуизорванным рукавом своей шубы: со сворой извозчиков.

И вечереет Арбат.

По вечерам - тихолюден Арбат (не такой, как теперь), быстроцветные огонечки моргают; синеют все стылые ясности, оплотневая в туманность;

туманность - чернеет.

. . . . . . . . . .

Папа бежал к "Безбардису".

И вот думаю: -

- что он, и свора извозчиков будут скоро низвергнуты: в никуда - за "Безбардисом": и снова появится папа - из-за

"Безбардиса ", с кардонками; из кардонок нам выложит всей: яства, сласти, подарки; совсем папа Рупрехт; и оба они... как попы.

. . . . . . . . . .

Музыка научила, играя, выращивать сказки; и вырастали все сказки -

елового порослью: угол кресла - скала; и на него я вскарабкаюсь; я на нем -

великан; и мне зеркало - водопад.

"Рупрехты": -

- это вот... как -

- жизнь во мне звука; но жизнь звука во мне - не моя: принадлежит она миру звука, который во мне опускается: мной играть, как бы... клавишем; переживши тот звук, пережил я его не в себе, а в существе страны звука, в которую был приподнят - не вовсе, а до открытой возможности (двери!) подсмотреть звуковую квартиру со всеми домашними принадлежностями комнат звука; я их не успел рассмотреть; и по образу и подобию копии комнат в моем впечатлении тотчас же сфантазировал: образ; и этот образ себе начинаю рассказывать я; и рассказик мой - сказочка;

мои сказочки, собственно говоря, суть научные упражнения в описании и наблюдении впечатлений, которые отмирают у взрослых; впечатления эти живут и во взрослых; но живут за порогом обычного кругозора сознания;

сознавание взрослого занято кругом иных впечатлений: в них втянуто;

потрясение иногда, отрывая сознание от обычных предметов, погружает его в круг предметов былых впечатлений; и возвращается детство.

Только этот возраст - по-иному.

. . . . . . . . . .

Игрушки - аккорды; на аккордах мы ходим; аккордами входим; в таимые комнаты смысла.

Мы с Раисой Ивановной безбоязненно отворяли все. двери; и - проходили по всем звуко-комнатам; двери нам открывались; и выходили на

"Рупрехты".

Прохождение комнат - игра: мы, играя, - вернемся.

НЕ ПАПИН, НЕ МАМИН

Университетские "люди", бывало, со страхом косились на мамочку; со страхом ходила к ней в спальню но вечерам Афросинья-кухарка: со счетного книгою; мамочка примется: уличать Афросиныо, а папочка примется: выручать Афросиныо, а Афросинья-кухарка молчит; и на меня покосится (будут ужасы в кухне!): папочка, - крадется с толстым томиком к дверной щелке: подслушивать мамочкины недовольства кухаркой, чтобы потом, в нужный миг, повыскакивать из-за двери - спасать Афросинью.

- "Знаешь ли, Лизочек, - оставь ее!"

А пока же скрипит половицею у приоткрытой он двери; виден: - мамочке, мне и Афросинье-кухарке: просунутый папин нос; и на нем - два очка.

Мама хмурится: Афросинья-кухарка смелеет...

Дрожу я: -

- будет, будет нам крик; Афросинья, - она на весь дом прошипит нам котлом; и разговоры подымутся - с тетей Дотей и бабушкой...

- "Михаил Васильевич: чудак, эгоист!"

- "Не в свои дела сует нос..."

- "Мне он портит прислугу..."

Через два часа после другие уже разговоры:

- "Михаил Васильевич чудак: идеалист!"

- "Светлая, гуманная личность..."

- "Простяк он, ребенок..."

. . . . . . . . . .

Самое страшное начинается: мамочка, разгасяся, меня оттолкнет от себя;

и со слезами в глазах обращается к бабушке:

- "Тоже с Котом вот: преждевременно развивает ребенка; воспитание ребенка - это дело мое: знаю я, как воспитывать... Накупает все английских книжек - о воспитаньи ребенка... Ерунда одна... Нет, подумайте: пятилетнему показывать буквы... Большелобый ребенок... Мало мне математики: вырастет мне на голову тут второй математик..."

- "Ах, да что ты..."

- "Да что вы..."

Я же тут, уличенный в провинности, начинаю дрожать; одиночество нападает: все кажется хрупким.

. . . . . . . . . .

Опасения, как бы я не стал "вторым математиком", -

одолевают меня; мне ужасно, что я - большелобый: поменьше бы лобик мне;

хорошо еще, что мне локоны закрывают глаза; их откинуть - все конченоа страшная, ненормальная выпуклость - лоб - выдается упорно; и лоб -

расширяется: - у меня громадная голова; она - шар.

Воспоминание о "жаре" и "шаре" (я "шарился" в "жаре")

опять нападает; сиротливо мое бытие: в беспредельности я - один, окруженный печами, отдушиной, трубами, из которых за мною полезут: меня взять от мамочки; там живут - "математики": папа водится - с очень странной компанией: преждевременно развитой; угрожает она развивать и меня: преждевременно; и мне кажется: -

-

"преждевременное развитие" уж со мною случилось, когда-то; я откуда-то "развивался"; и

"преждевременно" выгнался: осиливать пустоту и упадать (нападает "старуха" там) в наших комнатах; снова свился я с трудом; неужели же мне развиться и - выгнаться вон...

уже я проседаю во тьму.

Но это все - вечерами...

. . . . . . . . . .

А утром: -

- с папой мне легко и просто; перед уходом на "лекции" обнимает меня;

согревая мне ручки отверстием бородатого-усатого рта, он мне шепчет:

- "Котинька, повторяй-ка, голубчик, за мною: Отче наш, иже еси на небесех..."

И я повторяю:

- "Отче наш, иже еси..."

- "На небесех..."

- "Небесех..."

Не проснулась бы мамочка!

Я люблю очень папочку; а вот только: он - учит; а грех мне учиться (это знаю от мамочки я)... Как же так? Кто же прав?.. С мамочкою мне легко: хохотать, кувыркаться; с папочкой мне легко: затвердить "Отче наш"; с мамочкою оба боимся мы: придут "математики"; с папочкою выручаем мы

"молодых людей" и прислугу.

Грешник я: грешу с мамочкой против папочки; грешу, с папочкой против мамочки. Как мне быть: не грешить?

Одному мне зажить: я - не папин, не мамин; а жить - одиноко...

. . . . . . . . . .

Милая Раиса Ивановна!

Мы стоим в хрупком круге: почти на тарелке; она врезана в синерод: и синерод полушаром встает там, за окнами...

Вот попадаем мы незащищенно носиться -

- "Нет мочи!" -

- И сорвется все: потолки, полы, стены; папа, мама - провалятся; хрупкий круг разобьется, и провалится тоже, как хрупкий круг солнца, за окнами: в тучи; а тучи, в багровых расколах, проходят за окнами; из-за багровых расколов блистает тот самый (а кто, ты - не знаешь).

УЖ И ТЕМНО

Уж и темно: нетопыриными крыльями пронесутся там тени, когда -

перерезая пары, свисты, шепоты, шипы на кухне, полнокровный огонь перебежит из печи через воздух на стены; и самокрылые светлые косяки задрожат на стенах... Слушаю: толчея за стеною, на кухне; Афросипья-кухарка там рубит котлеты; а то снимет железную вейку с печи и забьет кочергою она;

и - действия Афросиньикухарки мне не кажутся ясными; все они -

подозрительны; подозрительна ее лихая рука; и - бородавка под носом, подозрителен вспученный подбородок, как... зоб индюка; подозрительно жалобен муж Афросиньи-кухарки, костлявый Петрович, рукою слагающий мне на печи тени зайчика; говорят: Афросинья давно загрызает Петровича; и кидается на него с острым ножиком: выгнется ее бело-каленая голова с жующим ртом и очень злыми глазами; и, ухвативши за спину Петровича, она стащит портки; и вырезает ножом из Петровича... ростбифы (оттого-то на нем мяса нет: только кожа да кости), а -

- ломти мягкого мяса малиновеют на столике; и кровоусая кошечка все косится...

Помню раз: поднималась на кухне возня; и выбегала Дуняша из кухни поведать нам с плачем, что Афросинья Петровича душит; чувствовалось: ненормальности развития действий; и -

преждевременность их.

Думал я:

- "Вот оно наступило: преждевременное развитие".

Осознавалося: Петровича уже нет, а есть ломти мяса, малиновеющего под точеным ножиком Афросиньи, - в шумах и шипах, в парах.

Мы бежим в проходной коридор; мы стоим в коридоре; самозвучная половица скрипит; переменяясь, ползут наши тени; тени свесились из углов; тени свесились о потолков; и чернорогие женщины, возникая из воздуха, - угрожают из воздуха.

. . . . . . . . . .

Кружевные дни на ночи: повторяют себя - на ночи"

- "Ту-ту-ту!"

- "Ту-ту!"

- "Ту-ту-ту!" -

- белоглазая Альмочка лапочкой чешет шерстку.

Красноярая свора огней пробежит по печам: окоптит трубы нам.

МАМИНЫ РАССКАЗЫ

Мамочка, в пеньюаре, положивши на плюшевый пуф алый бархатный башмачок и дразня им болоночку: -

- ("ту-ту-ту - ту-ту - ту-ту-ту" - белоглазая Альмочка лапочкой чешет шерстку под мамочкой) -

- как разблещется глазками, принимаясь рассказывать нам: что она была девочкой, "звездочкой"; и что дедушка требовал, чтобы мамочкин лобик открыт был; маме былой пять лет;

а тете Доте - два года; и водился за нею грешок: не просилась она из постельки; дядя Вася тогда становился бездельником;

"Перепрытковские" - были куклы; и ездили в гости к

"Бробековым"; "Перепрытковские" сохранились у мамочки, а "Бробековых" я изорвал; когда дедушка умер, то бабушка обеднела, а мамочку вывезли: на предводительский бал; и - появились

"хвосты": то - вздыхатели мамочки; где она, там они... двадцать пять женихов получили отказ; предлагали они свои руки и сердце; получили они: длинный нос.

Мамочка вышла за папочку: из уважения к папочке; ее приданое - куклы:

"Перепрытковские" сохранились еще; а "Бробековых" я изорвал...

. . . . . . . . . .

Мамочка переложит, бывало, ножки с пуфа на креслице; и, продолжая рассказы, она вся откинется к длинной спинке качалки: -

- Мои дяди и тети все слушались мамочку; зажигались огни в белом зале с колоннами; дедушка -

белый, гордый и полный, в чистейшем жилете, держа руки за спину, - с очень толстой сигарой в зубах выходил из теней: любоваться на игры.

- "Детки: деточки-деточки... Ангелы-ангелы, ангелы... Ну-ка,

"звездочка": матушка... Ха-ха-ха: хорошо..."

И проходил за колонны...

Иногда затевалась война: и пребольно дирала капризница-мамочка дядю Васю-бездельника за вихор; и тогда из колонн выходил на них дедушка:

- "Не хорошо: нет-нет-нет... Не хорошо: нет-нет-нет..."

Дедушка не кричал никогда; он покачивал головою.

И дом погружался в молчание: бабушка запиралась на ключ; мамочка, тетя Дотя и дядя рыдали; прабабушка (мамина бабушка) начинала шептаться с бабушкой; в белоколонной комнате дедушка проносил гордый лоб: от колонны к колонне; и без всякого гнева шептал бритым ликом:

- "Нет-нет: так нельзя..."

Приходили в дом гости: Белоголовый и Иноземцев (тот, которого - капли);

приходил и Плевако - талантливый молодой человек; дедушка говаривал им:

- "Покажу-ка вам "звездочку"...

Вызывалися дети - петь хором:

"Нелюдимо наше море:

"День и ночь шумит оно.

"В роковом его просторе

"Много бед погребено".

Если кто-нибудь из гостей начинал петь "романсы", его останавливал дедушка, безо всякого гнева:

- "Нельзя, знаете - в нашем доме: оставьте... Дети тут у меня, Они

- чистые ангелы..."

Пелось:

"Белеет парус одинокий "В тумане моря голубом..."

По вечерам, задрав волосы детям, подводили их к дедушке: подставлять ему лобики; всякий лобик крестя, приговаривал он:

- "Дай-ка я тебя: в лобик и в глазки..." Занимался коммерцией он;

временами он ездил в Ирбит, приезжая оттуда с мехами; никто из домашних не знал, что он делает утром в амбаре; с кем торгуется он; и - кому продает;

видывали его, проезжающим по Остоженке, на своей серой лошади, в меховой большой шапке; и в шубе с бобрами.

- "Это едет вот - Пазухов; он - советник коммерции. Очень почтенная личность..."

Дедушка мало знался с гостями; запирался с двумя докторами: Белоголовым и Иноземцевым; над молодым человеком, Плевако, подшучивал он; и - заходил он к прабабушке перед сном со свечою в руке: рассказывать каламбур и зачем-то у ней взять бумажку...

. . . . . . . . . .

Так, бывало, нам мамочка, разблиставшись глазами, часами заводит рассказы, положивши на плюшевый пуф алый бархатный башмачок; я, бывало, заслушаюсь; белоглядные окна - заслушались тоже; белоглазая Альмочка лапочкой чешет шерстку под мамочкой.

ТИХОНЯ

С паночкой говорить мне нельзя: а то мамочка скажет: - "Да он преждевременно развит..."

Ну-ка - буду-ка я кувыркаться! И ну-ка: на мамочку поползу, как болоночка, прямо к плюшевой туфельке - ее нюхать; и, приложив ручку к спинке, лукаво виляю я маленьким хвостиком.

Я - себе на уме...

Мамочка рассмеется и скажет:

- "Ребенок..."

И похлопает меня, как собачку: и подкину ножками... Весело!

Если бы я ее расспросил, что такое "оно", что встает в уголочке, и что такое там "мыслится", - то она бы сказала;

- "Нет, он - математик".

И поднялся бы у нас разговор о большом моем лбе.

Этот "лоб" закрывали мне: локоны мне мешали смотреть; и мой лобик был потный; в платьице одевали меня; да, я знал: если мне наденут штанишки - все кончено: разовьюсь преждевременно.

. . . . . . . . . .

Кувыркаться я очень любил: и любил я подумать; вот только - подумать нельзя:

- "Ни-ни-ни..."

Кувыркался я для себя: и еще больше... для мамочки.

Мне не нравились разговоры: о воспитаньи ребенка; пересекались на мне тут две линии (линия папы и мамы): пересечение линий есть точка;

математической точкою становился от этого я: я - немел; все -

сжималось; и - уходило в невнятицу; говорить - не умел и придумывал, что бы такое сказать; и оттого-то я скрыл свои взгляды... до очень позднего возраста; оттого-то и в гимназии я прослыл "дурачком"; для домашних же был я

"Котенком", - хорошеньким мальчиком... в платьице, становящимся на карачки: повилять им всем хвостиком.

Но стояло в душе моей:

- "Ты - не папин, не - мамин..."

- "Ты - мой!.."

- "Он" за мною придет.

. . . . . . . . . .

Светлоногий день идет в ночь: чернорогая ночь забодает его.

ГЛАВА ШЕСТАЯ ГНОСТИК

Белую лилию с розой, С алою розою мы сочетаем.

Вл. Соловьев

ДРЕВО ПОЗНАНИЯ

Вот Раиса Ивановна -

- милая! -

- из кургузых лоскутиков делает шерстяной червячок: красный, красный такой!..

- "Was ist das?"

- "Das ist die Jakke..."

Глядя искоса на меня, наклонилась она к шерстяным красным тряпкам: смеется и клонит свой локон в мой локон.

"Яккэ", "Яккэ" - какое-то: шерстяное, змеёвое; ничего не пойму -

хорошо!..

Папа раз к нам пришел; наклонился над лобиком толстеньким томиком в переплете; прочел мне из томика - об Адаме, о рае, об Еве, о древе, о древней змее, о земле, о добре и о зле: -

- и я думаю: -

- об Адаме, о рае, об Еве, о древе, о древней змее, о земле, о добре и о зле; и мне ясно уже: шерстяная змея моя - "Яккэ"; -

- бывало, сшивала Раиса Ивановна красненький шерстяной червячок из кургузых лоскутиков.

. . . . . . . . . .

Сплю: -

- из кургузых и узких лоскутиков строится ночью какой-то особенный, свой, нарастающий рост: рост лоскутов разроится багровыми краснолетами, ходит огромными строями очень громких алмазиков и азиатскими змеями, лживыми мигами; близятся - пухнуть в огромных рассказах -

- о старом Адаме, о рае, об Еве, о древе, земле! -

- обо мне: о добре и о зле! -

- Начинаю мечтать; принимаюсь кричать; -

- и Раиса Ивановна встанет унять меня, взять меня спать: на постельку к себе; я не сплю; я - молчу: чуть дышу; мне -

- и мило, и древне, и жарко, и грозно, и грустно; -

- ужасно сжимая мне грудку, ужасные сжатия в грудку опустятся чувствами: пухнуть... И все начинает опять мне кричать в очень громких рассказах; сквозь милое, древнее, крестное древо прорежется: -

- ясно: -

- уже не Раиса Ивановна дышит со мною тут рядом, а пламя тут пышет -

- "оно!" -

- ужасаюсь и чувствую: произрастание, набуханье

"его" - в никуда и ничто, которое все равно не осилить; и -

- что это?

. . . . . . . . . .

"Оно" - не было мною; но было мне, как... во мне, хоть - "во вне": -

- Почему "это?.." Где? Не "оно" ли уж Котик Летаев? "Где я"? Как же так? И почему это так, что у "него" не "я" - "я"? -

- "Ты не ты, потому что рядом с тобою - какое-то: жаровое такое...

- "Не Раиса Ивановна - грозовое, глухое "оно"...

- "Вот "оно" - набухает: растет стародавнею жизнию...

- "Тело!" -

- Так бы я уплотнил словом странные строи из мыслей моих в том глотающем, лезущем, суетном, водоворотнопустом: и я - вскакивал;

вскакивала и Раиса Ивановна.

- "Was ist das?"

Схватывала, прижимала к себе; но объятия начинали казаться какими-то стародавними пламенами; ураганное состоянье сознания в натяжении ощущений моих начинало носиться во мне крыдорогими стаями...

- "Jakke!.."

. . . . . . . . . .

"Это, - думал я, - рост"; "это, - думал я, - древо познания, о котором мне читывал папа: познания -

- о добре и о зле, о змее, о земле, об Адаме, о рае, об Аггеле..."

По ночам поднималось во мне это древо: змея обвивала его,

КРАСНОРЕЧИВЫЙ МИГ

"Я помню все: тот миг красноречивый,

"Которым вы свою любовь открыли..." -

- Свершилось: я вспомнил!

. . . . . . . . . .

Это было под вечер; и мама была у Гутхейля: вернулась с романсом; меня брали к Дадарченкам; и вернулся я с маленьким, крашеным, деревянно пахнущим клоуном; и - та же обложка романса; в красноречивых разводах: клоун же был -

полосато-пятнистый: и желтый, и красный.

Он без слов на меня посмотрел; и без слов мне сказал;

- "Вспомни же!"

Мама пела: -

- "Я помню все: тот миг красноречивый..."

Красноречивый мой клоунчик; и - певучий мамочкин голос - все вспыхнуло мне ярко-красным: мне милым, мне древним; и что-то затеплилось в грудке, сжимая мне грудку: -

- Он пришел - ко мне: Меня взять, меня взять -

- и увести за собой:

- "Не забудь!..

- "И возьми!..

- "В свою красную комнату!.." Красноречие течет к нам оттуда!

. . . . . . . . . .

"Которым вы свою любовь открыли..."

Клоуна подарила мне Соня Дадарченко - девочка с длинными волосами и какая-то вся, как мое пунцовое платьице, о которое мне приятно тереться, которое хочется мять, -

- а пунцовый наш абажур с двумя глазами совы и совиным клювом красноречиво посматривает! грустным, ласковым, древним:

- "Не - папин, не - мамин..."

- "Я - Сонин..."

Он же, клоунчик, все зовет:

- "За ним - все, все, все!"

И - ослепительна будущность: моей любви... - я не знаю к чему: ни к чему, ни к кому: -

- Любовь к Любви!

- "Я помню все: тот миг красноречивый,

"Которым вы свою любовь открыли".

Желто-красные пятна заката - в черноватеньких облачках: догорели -

- последние!

- "Мой леопардовый клоунчик!.."

. . . . . . . . . .

И я - мыслю без мысли: -

- Раиса Ивановна, милая, там иголкою делает:

"красненький шерстяной червячок";

- "Was ist das?"

- "Das ist die Jakke".

Как же мог я забыть. Яккэ - красненький шерстяной червячок в красной комнате клоуна: -

- когда время окончится, будет... комната клоуна; там он делает Яккэ - всем, всем!..

Он - за мною, ко мне, - меня взять: в свою красную комнату!

Я прижался к нему: и он пах деревянным; уже убегаю: решение роковое -

-

я завтра утром: к нему!..

- А пунцовый наш абажур с двумя глазами совы красноречиво посматривает: я - не папин, не - мамин; я - даже, не Сонин; я - клоунов.

Пунцовые отблески гонятся:

"Я помню все: тот миг красноречивый,

"Которым вы свою любовь открыли".

. . . . . . . . . .

Засыпаю: и клоунчик - желто-красный! - до ужаса узнанным ликом без слов:

- "О, вспомни!..

- "Ведь это - я!..

- "Старая старина!.."

СОНЯ ДАДАРЧЕНКО

Соня Дадарченко -

- в желтых локонах, с бледным бантом: какая-то вся -

"теплота", которую подавали нам в церкви - в серебряной чашке, -

- ее бы побольше хлебнуть: не дают! -

- в желтых локонах: из-под них удивляются два фиалковых глаза на мир; опустились безмолвно в меня, прожигая меня, бархатен и ластясь -

- и милым, и древним! -

- и мне изнутри вылагая грудь - чашу, в которой, колышется сердце фиалковой синью и ширью, чтоб малым алмазиком звездочка прокатилась туда бы... Сияющим ощущеньем тепла; -

- и все это вносится взглядами Сони Дадарченко, девочки в желтых локонах, о бледным бантом.

Подходит ко мне;

- "Ты - не папин!..

- "Не - мамин!..

- "И ты - не Раисин Ивановнин,

- "Мой!"

И хочет вести за собою - туда, куда катится звездочка малым алмазиком.

Убегаю за ней.

. . . . . . . . . .

Но она - от меня: прямо в дверь.

Деревянная дверь в долгих складках портьеры свисает сребристыми струями; а струи слетают блистающим током: туда -

- улетает она!

Оттуда - просунулась Сонечка: лобиком, локоном, глазками, бантиком, в блесках и шелестах -

- милая!

Все, что было, что есть и что будет: теперь между нами: но локоны, лобик и бантик пропали; и нет ничего! рябь.

И - утекло все, что было.

Ничего и не было: струи.

Что же это такое, что - есть?

Соня Дадарченко - есть: ничего больше нет.

. . . . . . . . . .

Она водилась меж кресел: садилася в кресло; и раздавалось оттуда, из складок портьеры;

- "Ау!"

И я, тихий мальчик, сидел перед нею, - в малиновом кресле, с поджатыми ножками: все, что случится, что есть и что было, опять возникало меж нами;

Сонечка не посмотрит, бывало, своими алмазными глазками; у нее закушена губка, дрожащая от улыбок, когда она, отталкивая меня от себя своей ручкой, мне что-то такое лепечет -

- про Диму Илёва, которого у Дадарченок видел я и которого невзлюбил:

- "Не папы-мамина я...

- "Не твоя я.

- "Я - Димина..."

А сама улыбается ясненьким личиком. Это ясное личико - мило, Целую ее.

. . . . . . . . . .

Пятна заката в окне догорают: последние!

Сумерки.

Сонечку я не вижу, но - знаю, что там, из угла, два фиалковых глаза безмолвно проходят в меня, бархатен и ластясь мне синью и ширью -

- куда -

-

самоцветная звездочка... скатится!..

Косяк пурпура - на стене; косяк пурпура - на полу: там - закат, на который глядят...

ЗАКАТЫ

В эту пору впервые мне и открылись закаты...

Закат: -

- все отряхнуто: комнаты, дома, стены, тучи: все - четко; все -

гладко; земля - пустая тарелка; она - плоска, холодна и врезана лишь одним своим краем -

- туда! -

- где из багровых расколов блистает он золотом, -

- тянет нам руки из-за багровых расколов: и руки, желтея, мрачнеют и переходят во тьму: -

- все -

отряхнуто: комнаты, дома, стены, тучи: все - четко; все гладко; земля -

пустая тарелка; она - плоска, холодна и мы - в хрупком круге -

- почти на тарелке! -

- А кто-то стоит и глядится из полосатых закатов, чтобы уйти в стародавнюю, черную, зонную Древность; и до ужаса узнанным ликом -

- говорит мне без слов:

- "Вспомни же!..

- "Ведь это - я: старая старина..."

. . . . . . . . . .

Уже ширятся огромные очи ночи; и восстает она, ночь; и - страшное, роковое решение, -

- улыбался, -

- томной тайной приходит: -

- и мне кануть с ним: отблистать в серной Древности: -

- "За ним!" -

- "Все!" -

- "Туда!.."

. . . . . . . . . .

Но световые пятна заката уже потухают; желто-красною леопардовой шкурою...

ПРИХОД... ОТ ГУТХЕЙЛЯ

Я не верил ночам: -

- красноярая свора огней, мне казалось, неслась по печам: накалять печи нам... -

- Там, бывало, зиял раскаленный оскал... -

- Я кричал над раскалом:

- "Спасите!..

- "Нет мочи!.."

. . . . . . . . . .

Красноречивые миги случались, -

- И если бы уплотнить мне при помощи слов эти миги! -

- Когда понимания, мысли, понятия начинали кричать очень громко и пухнуть в огромных рассказах; а вещи немели, струясь и расплавленно утекая, чтоб Вечность, как вещь, возникала в летучем безвещии: и - объясняла себя -

- очень тихим звонком к нам во входную дверь -

- (ни глазами, ни ухом его не уловит никто, потому что спадают очками глаза; уши, тоже, - не уши: наушники) -

- звонок, знаю я, - от Гутхейля; Дуняша бежит отпирать: кто-то -

желтый и красный - древнеет, как прежде, в дверях перед дрожащей Дуняшею; -

-

подает картонную карточку с красным крапом; на другой стороне - туз червей: - это сердце мое; пламенеет оно; решено, суждено: пронзено! -

-

а картонная карточка капает красным краном нам на пол, Клоун кланяется: -

- кипарисовой, деревянной рукою откроет он деревянные двери столовой: половою щеткой окрасит бестенные стены; красноречивые миги в спокойных покоях растут на обоях кровавыми крапами, точно древнее древо: -

-

красноречивые карусели кипят; кипятками калят: колесят краснолетом; и он -

пролетел в коридор: бьет в упор: -

- фыркнул фейерверк азиатскими змеями: тетками. Тетки тикают!

- "Ай!

- "Помогите!

- "Спасите меня.

- "Унесите от теток!" -

- Так бы я закричал, если б мог; так кричать я не мог: и я - вскакивал; вскакивала и Раиса Ивановна из белеющих простынь: и

- чиркала спичкой; и вспыхивал ярый мир; темнота исходила багрово расколами.

. . . . . . . . . .

Утро.

Детская. Девять: не двигаюсь... Десять!

Довольно.

Там, бывало, Раиса Ивановна заволнится сквозной рубашонкой; белеет босою ногою; покрадется с черным чулком и с фланелевым лифчиком:

- "Кофе готово!"

Упираюсь коленом в колено ее.

Она - милая, мягкая: мну ее; -

- будто мягкое платье мое, с крупным кремовым кружевом, о которое так приятно тереться и которое так приятно трепать, мять и рвать -

- ее стисну: повисну на ней; и - затихну.

. . . . . . . . . .

Рукомойники плещут, по лощатся; мылятся руки - до локтя; намылены -

личико, лобик: до локонов; все - яснеет.

И ясно.

Припоминаю сегодняшний сон, то есть красную комнату клоуна: в красной комнате клоуна древняя змея, Яккэ, - ждала.

Может быть, еще ждет.

Жутко и чутко: жужжат рукомойники; отжужжали! иду коридором - туда!

может быть, она - там.

Но, бывало, войду - погляжу; безвременное временее? вещами.

Столовая - мерзленеет; стенным отложением, точно надводными льдами -

-

на легких спиралях, с обой, онемели давно: лепестки белых лилий легчайшим изливом; кружевные гардины, как веки, тишайшие нависли, как иней; смотрю: -

-

и окнами, как глазами, без слов отвечаю" мне стены; и - бледноглазая ясность: покроет покоем.

. . . . . . . . . .

У Дадарченок была елка: -

- Христофор Христофорович Помпул, влезая на стул, начинал очень громко кричать, отцепляя хлопушки, бросая их детям;

Николай Васильевич Склифосовский, чернобородый, веселый, сгибаясь под ветви, ловил те хлопушки; свечи таяли, заструясь и расплавленно утекая в безвещие;

и безвещие трепетало огромнейшим световым ореолом вкруг елочки, объясняя себя очень громким звонком -

- мы уж знали: то - ряженый; фыркал бенгальский огонь; в комнату вбегал клоун: и желтый, и красный, но... в масочке.

ТАМАРА

Полиевкт Андреевич Дадарченко раз с Еленой Кирилловной, Сониной мамой,

- читали: какое-то такое... свое.

Не пойму: хорошо!

Понимаю одно я - "Тамара".

И - Тамара сидит; и - Тамара молчит: перед окнами; в окнах -

стылое небо: дрожит; и -

- самоцветная звездочка, -

- в звездолучие ширяся, падает из огромного синерода, настоя из блещущих звезд, становяся -

дву-

лучием: -

- перемещаются два луча вокруг диска; диск - ширится; и - лебединые перья свои протянул он к Тамаре, лаская Тамару сияющим ощущеньем тепла;

описывал дуги над нею, начался над нею в темнеющем воздухе: -

- и - Тамара сидит; и Тамара молчим перед окнами; в окнах стылое небо дрожит, а какое-то в ней "свое" - запевает:

"Я тот, которому внимала

"Ты в полуночной тишине..."

Полиевкт же Андреевич, Сонин папа, окончил тут чтение, приподымая на нас толстый нос, ущемленный пенснэ.

Полиевкт Андреевич, из-за книги прояснись, ко мне наклонялся подчао великаньим лицом с преогромною лысиной:

- "Тоже слушает!.."

- "Нервный мальчик какой..."

И принимался меня он подкидывать на огромных, тяжелых ладонях; и напевал громким басом:

- "Ша-ша...

- "Антраша!..

- "Ша-ша-ша!"

А когда опускал меня на руки он, то смотрел я на два бирюзеющих Сонина глаза; Сонечка, клонясь из качалки, меня целовала; но я, -

- простирая над Сонечкой руку, - я пел:

"Я тот, которому внимала

"Ты в полуночной тишине..."

Быстротечное небо кипело, дрожало, дышало, переливаяся звездочкой.

КЛОУН КЛЁСЯ

Поликсена Борисовна Блещенская появлялася в бьющихся, вьющихся лентах: черноглазая, с черной мушкой на щечках; прядали пышные перья: белело боа;

точно небо на ней, стрекозящая сетка стекляруса вся кипела, дрожала, дышала, переливайся блеснами.

Поликсена Борисовна, обнимая мне мамочку, сопровождала слова многим смыслом, передо мною гонимых значений.

Я вникал в те значенья: -

- являлась не наша вселенная, где и я был когда-то: как знать - до рождения? Слушая речи Блещенской, закрываю глаза -

- встают комнаты Блещенских: это - комнаты Космоса, где клокочут лучи миллионами светлых пылиночек: где -

-

Валериан Валерианович, черноусый, в мундире - со шпагой, встает из-за кресла пред ярким камином - с бокалом шампанского... -

-

Валериан Валерианович, поднимая бокал высоко, запевает:

"Ах, сколько надежд дорогих..."

Выпивает бокал; разбивает бокал. Длинный же Клёся, который не Клёся, -

а - Костя ("Клёся" - прозвище Кости) - маленький, юркий и пестрый, подхватит уже:

"Сколько счастья!"

. . . . . . . . . .

Эти речи о "Клёсе", о "Клёське", о "Клёсиньке", - без которого Блещенские не могли обходиться, который пришел к ним зажить, им устраивать сферу света -

- за сферою - сферу! -

- кружить эти сферы: все речи о

"Клёсиньке" сопровождали мне воспоминания маминой жизни у Блещенских: -

- где за круглым столом подают "крем-брюлэ" в виде формочки с выступцами, где за круглым столом сидят дяди и тети перед зажженными канделябрами: -

- мне казалося: -

- гости те

- Азаринов, Миловзориков, Глянценроде, Гринев - быстро выскочат из-за кушанья и, схватив канделябры, вдруг пустятся в пляску они, угоняемые под арку, раскрытую Клёсей, - туда -

- где их всех поджидает драгун: "дракон" Даков - в розово-рдяных рейтузах, с женою, цыганкою, в бархатном платье: все - Клёся устроил, смеется, с гитарой в руке:

- "Сколько счастья!"

- "Надежд дорогих"... -

- хохоча, подхватывает Валериан Валерианович; и в его прытко прыщущим шипром кропит уже дама - цыганка.

. . . . . . . . . .

Эта жизнь не есть наша: а - Блещенских; прытко прыщется шипром и блеском, разбрызганным Клёсей вокруг, за который ему Валериан Валерианович платит: проценты...

Что такое проценты?

Не знаю...

Вероятно - горючее вещество; керосин, антрацит, или... уголь...

Валериан Валерианович посылает лакея - за угольным, тяжелейшим кулем; куль приносится... Клёсе; и - жжет его Клёся, превращая горючее вещество в дым и блеск. Этот Клёся - искусник: кудесник, чудесник! Вечно бегает по дому, поклонялся блеску и треску; и - кланяясь куклою; клоун - он.

Клоун Клёся есть кукла; он - куплен: уступлен; он - в кардонку, скривленный, уложится ночью: на беленьких стружечках!

Встает же с зарею.

Он завел себе бубен: повесил на стенку себе; этот бубен есть -

"гонг": гонг - гудит.

СУЩЕСТВО ИНОЙ ЖИЗНИ - ОГНЕВ

Клоун Клёся есть кукла не нашего мира: колдун!

Он - заведует освещением.

У него есть волшебный фонарь: из него пропускает струею на стены цветные свои перспективы... с цыганами, с тройками, - даже: с известнейшим тенором оперетки, Огневым, поражая им - всех: -

- особенно Поликсену Борисовну!..

Сотворенный клоуном Клёсей Огнев появляется в окнах одной фотографии в виде демона, поражая Москву (всю Москву!): -

- это все завел Клёся -

- жизнь катится им колесом на кипящих, огневых спиралях; и Валериан Валерианович именно оттого и сгорает, что Поликсена Борисовна - в свете: в мазурочном носится пульсе - летающим, блистающим колесом, но -

- пульс этот Клёсин: -

- он знает, что знает; двусмысленно улыбаяся, катит карету словесных значений -

под арку: -

- в театр!-

- где Огнев! И закрываясь в карете боа -

- нападающим на людей! -

- Поликсена Борисовна внемлет вещаниям жизни, подсказанным Клёсею.

СМЫСЛЫ ЖИЗНИ

Валериан Валерианович есть полено, объятое пламенем; он рассыпался головешками; головешки алеют, мутнеют: чернеют, сереют - их нет! Фу -

развеятся!

Много поленьев.

Сегодня сгорело одно; разгорится другое назавтра.

Твердое основание жизни расплавлено Клёсею: многообразием катимых значений: -

- а карета все катится - катится - катится на четырех колесах: в оперетку! И, закрываясь боа, как змеей, в ней, в карете, сидит Поликсена Борисовна: с черной мушкою, в перьях.

. . . . . . . . . . .

Огнев: -

- вытаращивая свое черное око со сцены, косится давно в бенуар: Поликсена Борисовна - там; загорелась румянцами от Клёсиных объяснений двусмыслицы; понимания здесь - блески глаз.

. . . . . . . . . . .

Так бы я уплотнил смыслы слов, передо мною встававших в то время, когда

-

- Поликсена Борисовна появлялась блистательно в бьющихся, вьющихся лентах, белея боа, как змеей, обнимала нам мамочку и уводила с собою в карету: -

-

казалося: -

- что карета помчится в театр (то есть, в то, чего не было, что тем не менее существует); в суть иной формы жизни; карета уже улетает; за ней - ряд огней: убегающих дней: -

- в рой теней!

. . . . . . . . . . .

Клоун Клёся хоронится там, - в туманных огнях: набегающих днях; Клоун Клёся погонится на черноярых конях,

НЕЛАДЫ

Когда Серафима Гавриловна переехала в Гавриков переулок, то нам начали назревать нелады; нелады назревали давно; по углам, по стенам: -

- все-то шорохи, шепоты: Серафимы Гавриловны с тетей Дотею:

- "То же вот: эти нежности..."

- "Отнимают ребенка от матери!.."

- "Воображают, что - их!" -

- что-то тетино-дотино возникает; и - вот:

- "Неестественны нежности эти: развитие это!.."

- "Наш Кот: не - их!"

- "Произвели бы на свет его сами".

- "А тоже вот!"

- "Воображают, что - их".

- "Затесалися в дом посторонние личности!" -

- что-то тетино-дотино возникает; и видно из окон, как черные галки летают над прутьями.

Мамочка тут заплачет; и - скажет:

- "Мой Кот: сюда!"

А Раиса Ивановна - в слезы.

И уже скрипит половица: у приоткрытой двери; и нам виден уже: папин нос; и на нем - два очка; и он смотрит оттуда.

- "Знаете ли, Серафима Гавриловна, да и вы, Евдокия Егоровна, - не хорошо восстанавливать мать на воспитательницу, так сказать..." -

- и Серафима Гавриловна уезжает от нас, в свой коричневый особняк: смутно сыплются смыслы:

- "Мой - Кот!"

- "Кот - сюда!"

Пуще прежнего примется плакать Раиса Ивановна; шорохи, шепоты пуще прежнего примутся; пуще прежнего плачу в окно - за окно: в ясноглавое облако.

- "Ай, ай, ай..."

- "Мой Лизочек: напрасно ты это, Лизочек".

Папа мой повздыхает; и вот - убегает обратно; уткнуть нос в очках в свои листики и в корешки пыльных книжек; и - там горестно шепчется.

- "Дифференциал, интеграл!" -

- тах-тах-тах! -

- барабанит он по столу пальцами. Или же: -

- он в распахнутом, пыльном халате бьет пыльною тряпкою по толстеньким томикам; или же: -

- он без толку и проку забродит, отбарабанивая по углам, по стенам; и - махая линейкой; очень-очень нам грустно! Раисе Ивановне, мне.

Очень-очень нам грустно!

Нам болоночка Альмочка все-то тявкает в спины; она - загрызает щеняток;

Серафима Гавриловна, Афросинья - вот то же: грызутся.

- "Что -

- то -

- те -

- ти -

- до -

- ти -

- но!" -

падают капельки в рукомойнике. Грустно!

Мы сидим: голоса Раисы Ивановны мне не слышно; сидим: никакого события нет; да и нет - ничего; те же будни; перемогается в лепете капелек время;

Раиса Ивановна, милая, - с перемученным, мертвенно-бледным лицом, тут сидит;

а - дозирающий лик тети Доти из зеркала подымается; по краям серых стен повалили на нас бестолковые толоки: Афросинья рубит котлеты.

УЖАС ЧТО!

Произошло ужас что: долго мамочка плакала; папа наш, заскрипев на весь дом, громко крался к ней в комнату - разговаривать: наклонялся к мамочке бородатым-усатым лицом, на свой выпуклый лоб приподнявши очки, приговаривал он и поглаживал мамину руку огромной ладонью:

- "Лизочек, друг мой: я всегда говорил - пустота жизни Блещенских не была наполнена, мой Лизок, никаким содержанием".

- "Не говорите: ужасно!"

И мамочка, закусив губку зубками, заходила по комнатам, шелестя своим креповым трэном; за ней ходил папа: с линейкой в руке; приговаривал он:

- "Я всегда говорил".

Слушал я с замиранием сердца: я понял: -

- вот что: -

- Клоун Клёся давно уговаривал Поликсену Борисовну дать свиданье Огневу:

- "Ах нет, ни за что", - отвечала ему Поликсена Борисовна;

но согласилась она, не снимая ротонды, боа и перчаток, заехать к Огневу; Валериан Валерианович это знал: поджидал у подъезда ее: хохотал; Клоун Клёся - был с ним: хохотал Клоун Клёся.

Неправда!

Валериан Валерианович убежал в тот же день догорать: в Ремешки, то есть там, куда-то, - за Пензу.

. . . . . . . . .

"Сколько надежд дорогих!

"Сколько счастья!"

. . . . . . . . .

В комнатах Блещенских, по словам моей мамочки, потушили огни; там живет только Клёська. Из Трубниковского переулка нам виден уже особняк: в темных окнах опущены шторы; эти темные окна недавно еще были светлыми окнами; эти темные комнаты были: комнаты Космоса; ныне комнаты Космоса - темнота, пустота, о которой сказал с раздражением папочка:

- "Пустота жизни Блещенских, мой Лизок, не была наполнена никаким содержанием".

. . . . . . . . .

Содержание это - мое; я - наполнил им все.

Смыслы слов обманули; и таимые комнаты Космоса оказалися темными переходами -

- комнат, комнат и комнат, -

- в которые если вступишь, то не вернешься обратно, а будешь охвачен предметами, еще не ясно какими, но, кажется, креслами в сероватых, суровых чехлах, вытарчивающих в глухонемой темноте; там, оттуда -

- гремит гулкий шаг; клоун Клёся там водится: он похаживает, погромыхивает; и - кричит нам оттуда:

- "Ах, ах!

- "Сколько счастья?"

И меряет счастье - аршинами; если что-нибудь вспыхнет там, - клоун Клёся потушит; -

- чувствую невозможность так жить; не прорастают понятия смыслом: клоун Клёся мне все потушил - навсегда; и мой космос -

- страна, где я был до рождения! -

- мне стоит серым, каменным домом с колоннами и пустоглазыми окнами в глубине Трубниковского переулка. Раз с Раисой Ивановной проходили мы там; шла фигурка - с крыльца: в переулок; длинный нос она прятала в свой барашковый воротник, нахлобучив на лоб свой колпак из барашка: то был клоун Клёся.

НЕЛАДЫ - ВСЕ ЕЩЕ

Тетя Дотя и бабушка толокли все еще толчею; смыслы слов смутно сыпались; мамочка в кремовом кружеве тут ходила; бирюзела глазами на нас; а Раиса Ивановна - поникала все ниже и ниже у окон: поплакать.

Бывало вот: -

- легкие локоны льются; поплачет, поплачет она;

напоминанием, как весной, надо мной, нежно никнет она; и вот -

снежно: -

- леденеет морозом алмазная лилия; уж и солнце садится; и лилия прогорает: легчайшими переливами; и лилия, алым кристаллом блистая, погаснет. Темно.

И уже скрипит половица у приоткрытой у двери; папин шаг; папа наш, заскрипев половицею, громко крадется в комнату: утешать Раису Ивановну и меня от назойливых шепотов Серафимы Гавриловны - мамочке: будто бы меня отнимает от мамочки наша Раиса Ивановна; зажимает папочка ручку в большие ладони: посмотрит, -

- и на усатого-бородатого рта надувает тепло под рукавчик; он - шепчет про небо: под небом все сгладится.

Эдакий он неловкий - зачем он скрипит половицею?

Он напортит нам все!

Нас, наверно, подслушают; и - Раиса Ивановна будет плакать опять.

. . . . . . . . . .

Ночь: все - пусто; огни потолками проходят: застыли они, кружевея; и -

комнаты, как ковши: зачерпнули за окнами мраку; и, как ковши, - полны мраку;

Серафима Гавриловна спряталась в листьях лапчатой пальмы: пугаюсь темнотного шепота.

Знаю я, что -

- Раиса Ивановна плачет в кроватке: трясется матрасик под ней; и я - к ней из кроватки: поплакать вдвоем.

БОА

Папа снова пришел; наклонился над лобиком толстеньким томиком; и прочел: -

- об Адаме, о рае, об Еве, о древе, о древней земле, о добре и о зле: обо мне: -

- мне бы надо трудиться, учиться, молиться, чтобы мочь зарабатывать хлеб наш насущный: и денно, и нощно.

- "Хлеб наш насущный даждь нам днесь! И остави нам долги наши, якоже и мы..."

. . . . . . . . . .

Воспоминание о потерянном рае гнетет; и я - ходил в Рае.

Где он?

Был под веками он: прыщущим пламенем разверзалося древнее древо ветвями из молнии, огненностью задевая меня; световая смоковница силами крепла; глаз оттуда смотрел, раздвигаяся, лепестясь мне цветком; голубой цветок цвел;

древо жизни мое покрывалось цветами; золотое яблоко зрело; и вот: облетело оно; как и старый Адам, - изгнан я; изгнана Поликсена Борисовна из Трубниковского переулка; я боюсь, что Раиса Ивановна будет изгнана тоже; мне надо: и денно, и нощно молиться: -

- трудиться, учиться! -

- чтобы мочь зарабатывать хлеб.

- "Даждь нам днесь".

Поликсене Борисовне, знать, недаром белело боа; боа - змей; да, оно -

обвивается вокруг древа из блесков; оно водится в старых косматых лесах; и зовется ужасно: "Constrictor..."; там, в косматых лесах, состоящих из блесков, - боа извивается.

- "Избави нас от лукавого!"

Поликсена Борисовна не сняла при Огневе ротонды, боа и перчаток, и все ж была изгнана; что же было бы ей, коль ротонду сняла бы она?

Раз я видел Дуняшу: она - раздевалась; смотрел на Дуняшу, какая такая Дуняша - без платья: она - длинноногая.

Дуняша же вдруг рассмеялась; и мне пригрозила:

- "Ни-ни!"

Я расплакался: стало мне стыдно.

. . . . . . . . . .

Как же так?

А Раиса Ивановна каждый вечер снимает с себя свое платье; и - нижнюю юбку: при мне! Снимает чулочки: стоит в рубашоночке; даже: берет меня спать.

- "Ай, ай, ай!"

- "Что ей будет за это?"

В ожидании катастрофы я жил: световая смоковница силами огненно крепла в фейерверк молний - под веками: зрели ветви; и голубой цветок зрел; но змея там таилась.

В ожидании катастрофы я жил; она и случилась однажды; мы - Раиса Ивановна, я - были изгнаны; я - из светлых миров; а она - на Арбат: за Арбат.

ВОСПОМИНАНИЯ

Небывалая грусть охватила меня; -

- с ней, с Раисой Ивановной, было связано все, что есть; и - предметы, события, комнаты Мне менялись мгновенно от ее о них мнений: -

- круглота, деревянная голова, мне, бывало, стрекочет со стен очень строгими стрелками и блистает язвительным циферблатным оскалом; но Раиса Ивановна -

- милая! -

- мягким агатовым взглядом посмотрит; и

- скажет: -

- "Часы!" -

- Круглота, деревянная голова, не страшит.

Где Раиса Ивановна?

Затерялась, исчезла она; знаю я, что прошла -

- мимо стен, коридоров, передней, по лестнице, в переулки и улицы; из метелицы - в вьюгу; а вьюга бушует; прошли - снегометы. -

- "Туда!" -

- "За ней!" -

- "Все!" -

. . . . . . . . . .

Я ищу мою милую; втихомолку прошусь с мамой в город, в Пассаж: там она!

Серафима Гавриловна, бабушка мне грозит: ее прячут - далеко; Серафима Гавриловна... загрызает щеняток, а бабушка - лысая.

Мама берет меня в город: мы на саночках пролетаем; и - в саночки;

переулки и улицы пролетают домами; Раисы Ивановны нет; в этом розовом доме, на Кисловке, может быть, она прячется; этот розовый дом я люблю; пролетел этот розовый дом; пролетела Никитская; вот - Столешников переулок; Пассаж -

-

зажигается газ; в окнах - лоснятся ленты; малиновеют материи; от окна - к окну: там она!

И - бегу прямо в дверь: открываю -

- какая-то дама стоит; и -

бордового цвета материя льется на руки ей.

Но она - не она: ее - нет!

ДНИ ТЕКЛИ

Вспоминаю утекшие дни: дни - не дни, а - алмазные праздники; дни теперь

- только будни: -

- дни текли вереницами в тени, которые свесились с потолков, от углов, сопрягаясь в огромное многорожие, которое есть теперь: не таимая пустота; и она мне темна; и она мне грустна! -

- уж и гости-то Блещенских давно расхватали подсвечники и уморительно припустились бежать - прямо в стены; и, продолжая бесшумную скачку, они теневыми роями летят в коридор: там метаться огромнейшим многорожием; пролетели они: -

-

пролетели огни вереницами - в дни; дни - текли; и - безглазо моргали мне в душу; ищу - под подушкою, под диваном, под креслом: Раису Ивановну! -

- Но подобия пусты: все сказки рассказаны.

Звуки - остались.

. . . . . . . . . .

Звуками говорила со мною она; и - садилась в пьянино; водилась в пьянино; и - раздавалась нам в комнаты.

. . . . . . . . . .

Ходим с бабушкой мы: на Пречистенский бульвар - погулять; не Арбатом, как прежде, а - Сивцевым Вражком; выходим -

- какая-то дама уж ходит: одна -

по бульвару; там, там она - издали... Сядет тихо на лавочку;

закрывая муфтою личико, на меня тай посмотрит; значительно посылает улыбки; срываюсь я с лавочки; -

- я хочу к ней бежать, потому что это - она; моя милая! -

- За дрожащую ручку меня моя бабушка: хвать!

- "Ни-ни-ни!"

Я - попался... -

- Какая-то дама -

- медленно уж уходит туда, в крылоногие ветерки; убегаю за ней: ее нет; крылоногие ветерки набежали; безрукая шуба щетинится комом меха: в снега; и - хлопает по воздуху крыльями.

. . . . . . . . . .

Сиротливо бредем мы домой - не Арбатом, как прежде, а - Сивцевым Вражком; расколото небо, багрово мрачнеет оно; переходит во тьму,

. . . . . . . . . .

Чернорогие ночи мои, чернорогие дни!

По вечерам мне никто не читает - о милой моей королевне; о королевне я думаю; и лучики лампы расширились мне в белоснежные блески развернутых крылий; и голос, забытый и древний -

- как прежде! -

поет:

"Я плакал во сне...

"Мне снилось: меня ты забыла...

"Проснулся... И долго, и горько

"Я плакал потом..."

. . . . . . . . . .

Умирает во мне жизнь какого-то звука: не меняет значений, не гонит значений; объяснение - не возжение блесков уже, потому что комнаты Блещенских Клёсей потушены, а объяснение папино, что эта жизнь есть пустая, мне - мрак; объяснение это сдувает все блески; понимание мне -

- превращение клоуна Клёси в фигурочку пустых комнат; получает проценты она; и за векселем вексель она предъявляет, грозя Поликсене Борисовне подметными письмами.

Все я сиживал, мальчик в матроске, в штанишках -

- (это все мне сшили недавно: штанишки!.. Все кончено! Математики близко!) -

- прислушиваясь, как похаживал, погромыхивал Клёся: там - за стенкой; бабушка там, бывало, сидит, копошится: не понятна она; мне страшна. И вот - думаю: -

- бабушка... это...

это... какое-то: то - да не то... коричневато-сутулое; и - шершаво жующее ртом: -

- "Эй!

- "Ты!

- "Бабушка". -

- Но очкастая бабушка мне грозится:

- "Ни-ни!

- "А то Клёся придет...

- "А то Клёся возьмет..."

А уж Клёся - там, близко: я лезу под стол: да, я знаю, что знаю; и -

никому не скажу: -

- как она жует ртом; и как смотрит она очень злыми глазами: я знаю, что бабушка... это... это... старуха: -

- "Возьмите!

- "Спасите!

- "Поймите!.."

МЕЖДУ ТЕМ

Между тем: -

- был же мир жизни Блещенских, где гусар Миловзориков в малиновом ментике гремел ясной шпорой и где красногрудый гвардеец Гринев гордо выпятил грудь, где, раскинувши в воздухе фалды фрака, двубакий Азаринов завивал легкий вальс в белом блеске колонн, где на веющих вальсах носился и я в белом блеске: -

- обман это все: -

- потому что Азаринов, Миловзориков и Гринев припустились бежать друг за другом, тенея, вливаяся в стены, сливаясь в огромное многорожие мне безглазо моргающих теней и поджидая меня в коридоре: устраивать скачки бесшумных своих косяков вкруг меня: -

- тени свесятся с потолков, мне протянутся от углов: и -

- уродливым роем проходят по комнатам...

. . . . . . . . . .

Я себя вспоминаю вторым математиком, отвергающим ранние смыслы мои и не могущим еще мне составить вне этих отверженных смыслов - единого смысла, которым живет математик: мой папа. Он меня обещает учить: он дарит мне букварик: -

- букварик - не шарик: -

- катается шарик; букварик откроешь -

беззвучно пурпурится буква: наука... -

- без звука!

БЛИСТАЮЩАЯ, НО... "ОПАСНАЯ" ЛИЧНОСТЬ

Я не знаю, когда это было: -

- и было ли? -

- помню тонкий, но громкий звонок: -

- к нам вошел "духовник" -

- о дыхании, духовенстве, духовности, духе я слышал:

"духовник" - это дух, у Престола подъемлющий руки, а после -

ходящий по улице в черной шляпе с полями и с длинными волосами: -

-

вошел "духовник" обвисающий волосом: волоса, опустясь на глаза, фосфорически ясные блеском, упали на плечи под круглою шляпой с полями; гремел он калошами (громы - действия духов); и высекся отблеск во мне -

- о добре и о зле! -

- уподобляемый блеску солнца, упавшего очень громко на нас; и во мне родилося ощущение себя мыслящих мыслей, мятущихся крылорогими стаями: -

-

ожидания приподымались во мне! -

- лебединые перья коснулись меня: мне сияющим ощущеньем тепла, которое подавали нам в церкви - в серебряной чашечке...

"Он" стоял перед мамою; чернокосмая борода, чернокосмая голова и до ужаса узнанный лик осветили сознание мне, вылезая из крылий огромной крылатки; как двулучием, встряхивал крыльями; прошел он в гостиную;

надломился, сел в кресло; качался крылатою головою в темнеющем воздухе. И казалося: -

- приподымется, снимется с кресла, качаясь в темнеющем воздухе;

подхвативши меня, он со мною помчится сквозь окна: -

- зажжемся за окнами: тысячесветием в тысячелетиях времени, осыпайся песней без слов, которую в старине он певал: -

- невыразимости, небывалости состояния лежания его головы в волосах, падающих на глаза и на плечи из сумерек и крыловидно порхающих в разговоре, напали своим многим смыслом. -

- Хотелось, -

- чтоб мамочка окропила его опопонаксом "Пино" или шипром: многий прыщущий смысл прытко нрыщущим шипром! -

- Крылорогими стаями рой себя мысливших мыслей носился по комнате... Он исчез как-то вдруг.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ

Рассуждали у нас о каком-то Владимире Соловьеве - прохожем: -

- без проку и толку он ходит: его принимают за черта!..

- "Блестящая, знаешь ли, личность!"

- "Опаснейший человек!" -

- говорилось у нас.

Казалось: -

- Владимира Соловьева я видел: и есть он - тот самый

(а кто ты не знаешь); и тем самым взглядом глядит (а каким - ты не знаешь): незабываемым никогда!

. . . . . . . . . .

Выражение "опаснейший человек" вызывало во мне представление об опасностях, сопряженных со странствием по домовым коридорам -

- в которые входишь, чтобы идти, все идти, все идти, пока -

- не будешь подхвачен

"опаснейшим" Владимиром Соловьевым, шагающим к дальним целям; и - ожидающим в коридоре - попутчиков: к дальним целям; это странствие напоминало впоследствии мне: -

- странствие по храмовым коридорам ведомого египтянина в сопровождении космоголового духа с жезлом -

- до таимой комнаты блеска, откуда показывается сама Древность в сединах и пышные руки разводит свои из Золотого Горба, чтобы -

- вместе с Владимиром Соловьевым, склониться уже у завесы, как полные тайны фигурки на деревянном шкапу, что склоняются темнородными пятнами перепиленных суков из деревянных волокон, - как бы из-за складок; -

- Древность склонится там под Золотым под Горбом; а Соловьев под крылаткою; Соловьев там протянет свои необъятные руки; разведет там ладонями -

- образы посвященных переживалися мною впоследствии - так! -

-

Соловьев, знаю я, станет тут: ослепительно блистающей личностью; и он бросится сквозь завесу -

- пролет в небесах! -

- на развернутых крыльях крылатки: -

- блистания этого Владимира Соловьева там, в далях, крылаткой и ликом напомнит двулучие: с ясным диском в середине.

. . . . . . . . . .

Я был у Дадарченок: -

- с девочкой, Сонечкой, мы сидели вдвоем: в теневом уголку; было мило и древне; посмотрели мы с Сонечкой на гостей; тут пришел - этот самый: до ужаса узнанный ликом смотрел; и - без слов говорил.

. . . . . . . . . .

Невыразимое чувство: -

- я его впоследствии узнавал, неоткрытым в своей остроте, но мне глухо звучащим под образами и событиями жизни - в произведениях искусства, в грохоте городов, между двух подъездных дверей;

более всего - на ребре хеопсовой пирамиды, в час тихий вечера, когда солнце Египта зловеще отускневало в подпирамидной пыли; и - плавали золото-карие сумерки.

ЗАКАТЫ

Удивляюсь закатам: там кто-то блистает в багровых расколах, крылые косяки на стенах: пятна пурпура, тая, проходят; со стен - круглота -

-

деревянная голова! -

- огрызнется багрово оскалом; миллионом багровых пылинок пересыпаются лучевые столбы; облачко - ясноглаво; и - пламенным ободом ополчинилось в небо оно; все - уставились в рубинные окна: моргают в закаты.

Иногда за окнами - дымы: мороз! Яснолапые облака обвисают тогда черноватыми дымами; и, падая в дымы, блистает оттуда диск солнца краснеющей, самоварного медью; высоко-высоко-высоко - прояснятся краснороги над крышами;

то -

- закат, на который глядят...

. . . . . . . . . .

Закат: -

- все отряхнуто: комнаты, дома, стены; все - четко; все -

гладко; земля - пустая тарелка; она - плоска, холодна; и - врезана одним своим краем туда: -

- где -

- из багровых расколов до ужаса узнанным диском огромное солнце к нам тянет огромные руки; и руки -

-

мрачнея, желтеют; и - переходят во тьму.

ДУХИ

Бабушка - все-то шепчет о духах; поминаньице -

- лиловая книжечка! -

-

все, бывало, с ней рядом! И - думаю: -

- о дыхании, духовенстве, духовности, духовниках и о духах; духовник - это дух, у престола подъемлющий руки; напоминает он солнце с лучами - с двумя конусами своих парчовых рукавов; световыми крылами он бьет, как громами; и облачится в глаголы, как... в светы: -

- Иоанникия, Митрополита Коломенского и Московского, видел я!..

. . . . . . . . . .

Представление о духовных благах и ценностях очень ярко во мне -

неописуемых, непонятнейших: в неописуемых, в непонятнейших состояньях сознания переживаю я духов по образу и подобию ладанных клубов, взлетающих -

-

из подкинутой чашечки!

Золотые, духовные люди к нам ходят... из Церкви; а в Церкви - кадят: -

-

"Благослови, владыко, кадило!" -

- помню я этот возглас!

Кадило... моя голова, когда начинаю раздумывать я обо всем о духовном.

Как бы это мне выразить?

. . . . . . . . . .

Закрываю глаза: догоняю думами духов; представляются: -

- трепеты, блески под веками; ощущаются: трепеты детского тела; в трепетах прорастает -

глава; прорастают руки и грудь мне травой, тихо зыблемой ветром; трава зацветает цветами, пестрейшие образования цвета-света - маячат, летят, улетают; отхлынуло все мне во мне; в теневое темное море растаяла пена из блесков.

Тогда... -

- Что тогда?

Не умею сказать.

КАДИЛО

Невыразимости, небывалости лежания сознания в голове, неизреченные речи духа -

- сказал бы я -

- были: неизреченным его прорастанием в мое детское тельце: прорастанием впечатлений в рои ощущений; в сознании упадала преграда меня духом и "я"; наполнялось сознание жизнью его, как протянутой в пальцы перчатки рукою; сознание выворачивалось - из меня самого: и - распускалось цветочною чашею - надо мною самим (голубой цветок цвел) ; дух слетал в эту чашу: -

- в это время чувствовал я: -

- давление костей черепа: сжималась моя голова; ощущалися мне не поверхности мозга -

- (обычно мы мыслим поверхностью мозга), -

-

а центры; ощущения моей головы мне являлись как бы: прощупьями мозговых оболочек в вещества жизни мозга; все влипалось мне - внутрь: отливало мне в сердце; внутри себя, внутрь себя отходило мне все; ощущалась моя голова мне на уровне носа; вот она мне - орех на моем языке; я глотаю орех; ощущение переходит мне в горло: сжимается горло; все, что выше, истаяло: мозг, его оболочки, кость черепа, волосы ощущают себя не собой, а изливами пляшущих, себя мыслящих мыслей в громадине безголовых пустот, улетающих на спиралях своих -

- крылорогими стаями!

Холоднело, легчало пространство былой головы; раскрываясь в спиралях развернутых листьев и веточек: -

- спиральное расположение листьев растений теперь вызывает во мне впечатления крепнущей мысли, растущей спиралями, где закон повторения следует - через три, через пять, через шесть: -

- цветок розы построен законами пентаграммы; и гексаграмма есть лилия.

Мне казалося: -

- ничего внутри: все во мне - все во вне: проросло, излилось существует, танцует и кружится; "я" - "не-я": все, что было мне мною когда-то, - теперь -

- безголовое, проседает во мрак: голова провалилась; в ее месте есть странная сфера биений вокруг единого центра.

. . . . . . . . . .

Многоочитый, но обращенный в себя круголет переживал себя: -

- "внутрь!"

Но это "внутрь" было - "вне": "вне" сидевшего тела; если бы: -

- это

"внутрь" мне вообразить, сфера влитых излетов -

- вовнутрь! -

- мне напомнила б: сферу бушующих перьев, мне кроющих сферу горящего лика под нами, ко мне низлетевшего множеством прыщущих крылий: я -

-

с духом: я - в духе!

. . . . . . . . . .

Сидит безголовое тело; сложило оно мертвеневшие ручки на креслице;

сидит себе - так себе, вне себя; и - само по себе: -

- вот оно: Кот Летаев.

Где "я"? И - как так? -

- И почему это так, что у него: "не я" - "я"?

Не было бледно-каштановых локонов, падающих на глаза и на плечи: одна лишь безглавица; и - крыловидно порхала она, точно прыщущий из сияющей чашечки дым: -

- "благослови, владыко, кадило!"

ЕЩЕ - ВОТ

Еще вот: -

- я садился на креслице: чувствовать в креслице: -

- отливало все в сердце: набухало во мне тепленевшее сердце; в руках зажигались пожары: ветрами; они выбивали из рук: вылетали из рук мне, как... руки; и эти мне

"руки из рук" изливались под лобик, как... в пару перчаток: -

- сказал бы я ныне: -

- мои полушария мозга стремительно плавились: и перьями блещущих крылий, разбив черепные покровы, они принимались дрожать: процветать; и мощною прорезью крылий переживалося содержание вне -

мысленных ощущений моих: себя водящих чувств: -

- переживалися: -

-

птицею, припадающей к безголовому телу с просунутой длинной шеею -

- горлышком!

-

- в сердце: птица думала сердцем моим; надувало его лучевым излиянием солнца, пролитого в руки; в месте отверженной головы бились крылья; и -

водили взмахами: неподвижное тельце являло мне чашу: мысль - "голубку";

вылетала ль, влетала ль голубка - не знаю; казалось: -

- многообразие положений сознания относительно себя самого; воображалось: летающим многокружием; многокружие потом размыкалось; оно становилось двулучием с ясным диском в средине; двулучие билось двукрылием; а диск улетал на двулучия: от меня - надо мной; он описывал дуги: летал; перелеты его с головы на постельку, на шкапчик, на стены меня занимали; качался крылами в темнеющем воздухе; и шумно снимался; в сияющих перьях бросался - за мною, ко мне и... в меня; снять мне "Я" и лететь с ним чрез форточку в бесконечность:

-

- тысячелетием в тысячелетиях времени!

. . . . . . . . . .

Котик Летаев, оставленный нами, сидел, проседая во тьму своим креслицем; может быть, видел он: белоснежные блески ресниц -

- свет из глаза!

-

- и может быть: лебединые перья по нем проходили сияющим ощущеньем тепла: сквозь него самого.

Комната прояснеет, бывало; он знает -^ летит существо иной жизни;

порхать, трепетать, с ним играть.

"Мы" же - "мы"! -

- тысячесветием в тысячелетиях времени мы неслись; появлялся Наставник и несся за нами: стародавними пурпурами; и ты, ты, ты, ты - нерожденная королевна моя - была с нами; обнимал тебя я - в моих снах - до рождения: родилась ты потом; долго-долго плутали по жизни, но встретились после: узнали друг друга. -

- "Я плакал во сне...

"Мне снилось: меня ты забыла.

"Проснулся... а слезы все льются

"И я не могу их унять".

После встретил тебя: ныне снова - далеко, далеко моя королевна.

- Простираюсь к тебе... И - к Наставнику:

- "Вспомните!"

. . . . . . . . . .

Если бы в этих мигах моих мне взошло полноумие будущих дней и осветило бы то тело и если бы - тело умело бы "видеть": -

- увидело бы: наше небо с землею, Москвою, Арбатом, квартирой и Котиком, проницаемым крыльями невероятной вселенной: вселенная: -

- птицею спускалась в него; перед собой она видела - нет, не Котика, а пустую, глухую дыру -

- темя Котика! -

- в которую -

- вот-вот-вот: точно в гроб, оно ринется!

Все лежанья сознанья под черепом - странноужасны.

. . . . . . . . . .

Котик - маленький гробик!

ДВУЛУЧИЕ

Как бы ни было: -

- духа видывал я: он -

- сияние; двулучие от него отлетает; два луча бегут вокруг диска; сольются, нагонят друг друга; дух тогда, как звезда; из нее излетает, как выстрел, огромные лезвия лучевые: мне в сердце; дух - меч.

"И он мне грудь пронзил лучом

"И сердце трепетное вынул,

"И угль, пылающий огнем,

"Во грудь отверстую водвинул".

А то, раздвоись, закачается дугами крылий; и тихо распустится, точно древо цветами, - своими лучами; и нет его: отдал себя он лучам; а лучи, -

-

фосфореют, мутнея во мраке, двумя лопастями, как... лилии; знаю я, отчего ангел... с лилией.

Лилии возникали во мне; и лилии ли из меня вырастали, в меня ли врастали - не знаю; казалося: я иногда в лепестках; лепестки ясно светятся, облекают собой; я - в одежде из света.

Я духовную ризу носил: облекался в одежду из света; воображение облекало в духовность меня; и был в блеске я; знаю я: -

- я - сгустился из блеска; меня выстрелил ангел: я - луч, раздвоенный в излучину; ангел себя отдал мне: он во мне; бесконечные годы излучина фосфорически омутневала во мраке двумя полукружьями крылий; и медленно обрастали они костяными наростами... черепа: -

- так два полукружия мозга, быть может, сгущенные крылья; если бы развернулись они, - разорвался б мне мозг; он - духовная пряжа; он - чехол; дух тянулся к нему; облекался в него; начинали вздрагивать думы: и Котик Летаев сидел, как...

...Тамара!..

. . . . . . . . . .

И - "Тамара" сидит. И - "Тамара" молчит.

. . . . . . . . . .

Про меня говорили одни:

- Вот "талантливый мальчик"...

- "Он - развит..." Другие уже говорили:

- "Он - глуп..."

- "Дурачок..."

- "Все молчит..."

- "Не имеет суждений своих..."

- "Ну, Котик, скажи что-нибудь..."

- "Отчего ты молчишь?"

Но, бывало, во мне все сожмется: становится точкою; не умею высказать ничего; все-то думаю: что бы такое придумать: -

- слова - кирпичи: чтобы выразить, нужно упорно работать мне в поте лица над сложением тяжкокаменных слов; взрослые люди умеют проворно сложить свое слово. И слышу:

- "Да он не имеет суждений..."

И я становлюсь на карачки: виляю им хвостиком, - к спинке приложенной ручкой. И слышу:

- "Вот видите?"

- "Я говорю..."

- "Обезьянка какая-то".

Мне так больно!

. . . . . . . . . .

Многообразие положений сознания относительно себя самого все танцует, бывало, безобразным, веющим смыслом: летает своим многокружием, как яснеющим диском, во мне; и - размыкается дугами; мысль течет выстрелом странных ритмов; вздрагивает все мое существо: безответно, мгновенно взрывается, не разрешается образом; и - улетает сквозь окна.

В голове моей ветер - всегда: повествует мне ветер в трубе: о летающем космосе.

- "Ну-ка, ну-ка - скажи".

Немота тяготит.

Что сказать?

- "Глупый мальчик: не развит!"

А как мне развиться? Мамочка запрещает развиться; развитие - страшно;

быть - глупеньким мне.

Я поплачу.

Штанишки не в пору: теснят они, жмут меня; хожу я матросом - с огромным и розовым якорем, но... без слов; и, отвечая на ласки, я трусь головою о плечи; из-под бледно-каштановых локонов дозираю я мир: о, как странно!

Нет, не нравится мир: в нем все - трудно и сложно.

Понять ничего тут нельзя.

БЕАТРИСА ПАВЛОВНА БЕЗВАРДО

Тетя Дотя - бедная; и - бедная бабушка; мне их жаль: бедные - тетя Дотя и бабушка!

А были - богаты.

Оттого-то они все у нас: и обедают, и ночуют; то - одна, то - другая; а то - обе вместе; и - ссорятся вместе; мы-то вот: ночевать никуда не пойдем...

Тетя Дотя на службе, на Брестской железной дороге; и ходит на станцию -

ночевать: через два дня - на третий; а бабушка вяжет косынки: костяными крючками; и когда пуст наш дом, у нее в глазах пойдут пятна; и вот только поэтому она потянется в кухню: заводит тары-бары: - о том, как она была... в соболях, и в какие ленты рядилась, и в какие кареты садилась, и как из Ирбита она получала в подарок меха чернобурой лисицы -

- бабушке выход на кухню был нашей мамочкой воспрещен; но, бывало, бабушка в кухне Петровича, Афросиньина мужа, угащивала табачком, раскуряемой "путаной крошкой".

Тетя Дотя и бабушка проживают в квартирке о трех только комнатах, платят двадцать пять рублей серебром, да еще - с дядей Васей, с чиновником;

он ходит в Палату с портфелем под мышкой, с кокардою на околышке козырька и с двумя бакенбардами; его прозвище - англичанин; он еще все выпивает... с Летковым; и этот самый Летков - роковой человек.

Дядя Вася приходит к нам редко: устраивать контры и обозвать генеральшею... нашу мамочку; это просто не то; просто черт знает что; это все - Беатриса Павловна Безбардо; и - говорят на ушко.

А что "это все", о чем на ушко?

Беатриса Павловна Безбардо?

И никто - ни за что: а не то - произойдет замешательство: тетя Дотя надуется и жалобным голосом примется нам описывать печальное положение своей жизни; а бабушка - плачет.

Папа же - им обоим:

- "Вы, Василиса Михайловна, да и вы, Евдокия Егоровна, - вы, скажу вам, вы Василия-то Егорыча, знаете, оставьте в покое; он - молодой человек; "это все" - так в порядке вещей; и потом - это "все" так давно".

А вот что "это все"?

Протемнели халвою снега; и была всем халва: на лотках у разносчиков; и утекали сосульки на капельках - в слякоть; саночки задевали полозьями слякоть; гнулись старые спины извозчиков в слякоть; и воющим ветром валилось пространство - на землю; и земной шарик бежал во всем этом.

Очень страшно: что делать?

ВЕСНА

Прослякотился и Арбат; уже он обсыхал; отколотили палками мебель;

ножичком отскоблили замазку, вынули стаканчики с ядом и валики с ватой;

вымыли нам окошко, и солнце заширилось блесколетней за стеклоглазым окошком;

огромные краснороги заогневели за крышами - под вечер. Погрохатывало.

Раз прошел дождичек: позеленели все крыши, а тугопучные почки открылись

- на красноватых жердях, за забориком, где песик песику пробовал усесться на спину: позеленели все жерди; и закричало на нас: Дорогомилово - грохотом; и стало выбрасывать на Арбат: ломовых, фабричных и конки; поехала пестрая фура: "Шиперко"...

Раз стояли мы на железном мосту над бутылочной мутной водой, раздробленной в громкие белоструи; я бросил весенний подарочек, зайчика, -

туда, в белоструи; и плачущим привели меня к бабушке, где дядя Вася с Летковым продолжали уписывать кашу с маслом, а черноглавый Летков из-под гущи усов засверкал нам глазами.

Мамочка говорила им всем про плохую московскую мостовую, и, разгораясь щеками, вспоминала она Петербург: -

- какие красоты там, какая торцовая мостовая, какие гусары, как они говорят, что едят - у Поликсены Борисовны и у Большого Медведя; рассказала про Мариинский театр и про то, как она налила стакан чаю Великому Князю и как Великий Князь играл в карты... -

- Бабушка натирала "Путаной Крошкою" - табачком шелестящую пачечку гильз, а тетя Дотя - моргала глазами, вздыхала: на железной дороге ей нет: - Петербурга; и нет ей -

гусаров; телеграфистки вообще ужасно не ком-иль-фо, а телеграфисты - нахалы.

Вот уже принесли калачи; дядя Вася - представьте, - без всякого грубианства стал тихонько наигрывать на гитаре:

"Наклонишь ты свою головку,

"И на него поглядишь;

"Но знаю я твою уловку -

"Ты только ревность мою дразнишь". -

- А Летков из-под гущи усов меланхолически подпевал: вот уже они переглянулись и надели пальто.

Мое новое платьице - жмет; и мне грустно; и я - вспоминаю: погибшего зайчика; вспоминаю и то, что нам у нас расставлены сундуки, что туда уложено очень многое; что-то нам приготовлено; что-то будет - не знаю: ветрами повалили пространства; уж и гремело над нами; и земной шарик бежал - во все это. Мне очень странно.

МРАК НЕИЗВЕСТНОСТИ

Знал ли я, что опять мы поедем... - в Касьяново: в изумрудные, кипящие кущи - и к изумрудному пруду, где бегут стальные отливы под липы и ивы; -

- и какие пойдут пироги нам с грибами! -

- где с огромной террасы под ясными днями будем мы распивать молочко, где самый воздух не воздух, а резедовый настой; где бегут облака -

кудластые, растормошенные, ясные, а то дымные, с громом - к бирюзеющей дали, а в воздухе хрусталеет над прудом трескучее крыло коромысла; где из зелени встала - стародавним каменным шлемом и моховатым лицом: однорукая статуя со щитом; где желтеют маслята и где композитор Чайковский проживает от нас в четырех верстах: в Фроловском; где Иван Иваныч Касьянов в горьком запахе роз проповедует нам печально про восстание всех против всех и про то, что нас всех перережут; где по огромной аллее, потрясая в воздухе дурандалом, ожесточенно забегает папа, не согласный на то, чтобы нас перерезали; где по ночам завывают собаки и совы, а над могильным крестом возникает покойный полковник Пупонин и тихо несется в кустах на Касьяновский парк.

Знал ли я, что -

- приедет к нам офицер с эполетами, из города Витебска, что, надевший белый свой туго-стянутый китель, будет он проходить в старый парк и рассказывать всем, как за месяц поправился он в касьяновском воздухе, и, отмахнувшись пахучей акацией от танцующих комаров, позабавит нас анекдотами о командире полка и о витебской барышне.

Знал ли я: -

- что под самую осень, когда по дорожкам закружит, шурша, желтолистие и красноглавый осинник зареет на небе стеклянном, когда -

- проступают холодные пятна под окнами каменной дачи и цокает красная белочка, -

- офицер с эполетами прихворнет -

- и уедет от нас, вдруг на что-то надувшись, с болезнью седалищных нервов... в свой Витебск; и мы переедем за ним: на Арбат.

Воспоминание о Касьянове в это лето мне бледно; оно связано более всего с игрою в крокет офицера, с отплясыванием им лезгинки по вечерам, пред зажженным огнем и с болезнью седалищных нервов, которой боялся я долго.

РАСПЯТИЕ

Мне бессказочно все в этот год, но я переполнен какой-то невнятною правдою; провозгласи ее я - и огромное Слово опустится: в слово мое; и -

новые блески зажгутся; и ко мне склоненные старики - папа мой, Полиевкт Андреич Дадарченко, Федор Иваныч Буслаев, Сергей Алексеевич Усов, мой крестный, - огромную правду мою понесут по мирам: затрясут очкастыми головами; и - рявкнут:

- "Воистину так это, Котик!"

Но - нем: -

- Правду высказать невозможно: она горит в сердце, к которому опускаю глаза - опускаю: смотреть себе в грудку: во мне подымается жест; две ладони подъемлют мне... воздух: у сердца; и этот воздух мне

- сладкий.

Он - веет в лицо мое.

Чем?

. . . . . . . . . .

Взрослые говорят обо мне; тетя Дотя и Серафима Гавриловна представляются мне очень злыми: они ненавидят огромное Слово, которое спустится в слово мое (я не знаю, когда это будет); распнут меня -

- о распятии слышал я.

Старики подбежали ко мне: и чего-то ждут; окружают меня добродушною ласкою, вынуждая меня преждевременно развиваться; Полиевкт Андреич Дадарченко мне поет:

- "Ша-ша-ша: антраша!"

А Федор Иваныч Буслаев в щетинистой шубе приносит мне сладкой пастилки;

подносит мне папа букварик.

И - старческий шепот стоит вкруг меня: и мне кажется, что вот-вот они склонятся передо мною с дарами, - таить, молчать, вспоминать какую-то древнюю правду, которой касаться нельзя, которую вспоминаешь безропотно, вспоминаешь, тогда -

- об Адаме, о рае, об Еве, о древе, о древней змее, о добре и о зле.

Папа, Федор Иваныч, Сергей Алексеевич Усов составили себе представленье об Еве и древе; и ждут от меня подтверждения своих слов; воображаю впоследствии я себя стоящим средь них; и мне видится жест мой: -

- стою, опустивши ресницы: и - с бьющимся сердцем; две ладони - ладонь под ладонью! - все силятся приподнять в сердце данное слово: мне к горлышку; в горлышке что-то теснит; и слеза ясно зреет; но слово -

не поднято; в полуоткрытый мой ротик повеяло сладким ветром моим: две ладони приподняли к ротику - только воздух пустой: слова нет;

я - молчу... -

- И мне грустно: я ничего не скажу; если бы я и сказал, то слова мои обманули бы их, отвергая дары; потому что я знаю, что знаю: мне кусочек рябиновой пастилы не говорит ничего; пастила будет съедена; и от этого ничего не случится; скажи это я, - знаю я - огорчится мой друг, Федор Иваныч Буслаев; и как сказать папочке, что букварик его непонятен и чужд вовсе мне (откроешь - беззвучно пурпурится буква: наука без звука); как сказать мне, что клоунчик вырос огромнейшим Клёсей и погасил все огни: погасил древо жизни под веками, что чудесная весть - об Адаме, о рае, об Еве, о древе, о добре и о зле! - лишь пустой особняк в глубине Трубниковского переулка...

. . . . . . . . . .

Я себя вспоминаю поникшим: мне грустно; дары окружающих меня ласкою греющих стариков лишь обломки... рухнувших космосов и стародавних громад, о которых давно повествует мне ветер в трубе, что их - нет: и туда, в это

"нет", побежал земной шарик; букварик мне их не вернет.

. . . . . . . . . .

Между тем: уже бабушка, тетя Дотя и старая дева, Лаврова, обижены ожиданьями; и когда они не исполнятся, то есть -

- когда косматая стая старцев, шепчась и одевая печально шершавые шубы, уйдет от меня, то -

- то придвинется стая женщин с крестом: положит на стол; и меня на столе, пригвоздит ко кресту.

. . . . . . . . . .

О распятии на кресте уже слышал от папы я.

Жду его.

-

ЭПИЛОГ

Миг, комната, улица, происшествие, деревня и время года, Россия, история, мир - лестница расширений моих; по ступеням ее я всхожу... к ожидающим, к будущим: людям, событиям, к крестным мукам моим; на вершине ее

- ждет распятие; мое платьице из пунцового шелка, отсюда, из этого мига, мне кажется: багряницей моею; мне кажется: я тащу на себе деревянный и плечи ломающий крест; стая воронов обгоняет меня, задевая крылами; в клювах их все железные гвозди: проткнутый, я повисну на них; представляется мне: ветер рвет багряницу; под бременем падаю я; у ног моих яма; с годами она зарастает невнятными травами.

Ступень за ступенью открыта мне спереди: Ожидают меня.

Ожидают меня: мои новые миги; и - новые комнаты -

- комнаты, комнаты! -

-

из которых назад мне вернуться нельзя: и глаза мои расширяются; и невидящим взором гляжу я в пространство: происшествия нарастают деревней и временем года; шумы времени ожидают меня, ожидает Россия меня, ожидает история;

изумление, смятение, страх овладевают: история заострилась вершиной; на ней... будет крест; я поставлю его: будет он мне последней ступенью к огромному миру; на нее... должно взлесть; под ногами моими мне будет сумятица жизни, толпа, на которую буду взирать я невидящим взором, обнимая руками огромные перекладины дерева.

Мое слово могло бы родиться не прежде.

Пройдут за ступенью ступень: миг, комната, улица, происшествия времен года, Россия, история, мир.

Это все - впереди.

Позади же действительность, о которой я думаю ныне, что она - не действительность; но она и не сон.

- "Что все это?"

- "И - где он-о было?"

Если бы ощущения эти остались мне в моих будущих днях, если б в темное это место взошло полноумие моих будущих дней и осветило бы мне восстание моей младенческой жизни, тогда бы -

- в месте сознания бы оказался провал; сознания в нашем смысле, где -

- (что-то мучилось красным пожаром, в мучении вспыхнуло "я" - мое "я", исходя в окрыленных огнях, как в крылах) -

- вспыхнуло Солнце, Око, и, меня отторгнувши, из меня излетело, оставив связь блесков, между собою и мною: мои комнаты Космоса!

Мои комнаты Космоса мне остались под веками долго! в годах угасали они.

Они вспыхнули - после.

. . . . . . . . . .

Я прошел состояние тепловое: внутри его вспыхнуло Солнце; снялось, взлетая яснеющим диском и освещая меня, как луну, - стародавними мифами;

внутри них вытверделась земля: в ней живет ныне "я".

Знаю я, - будет время: -

- (когда оно будет, не знаю) -

- буду разъятый в себе, с пригвожденным, разорванным телом, душою, - в разрывы страданий моих устремлять долгий взор; задымятся события мне стародавними клубами; отверденелый мой корост рассядется надвое: и полукружие снов вновь нальется: яснеющим диском; полетит ко мне диск (будто бросится солнце на землю), сжигая меня.

Вспыхнет Слово, как солнце, -

- это будет не здесь: не теперь.

Самосознание мое будет мужем тогда, самосознание мое, как младенец еще: буду я вторично рождаться; лед понятий, слов, смыслов - сломается: прорастет многим смыслом.

Эти смыслы теперь мне: ничто; а все прежние смыслы: невнятица; шелестит и порхает она вокруг древа сухого креста; повисаю в себе на себе.

Распинаю себя.

Стая воронов черных меня окружила и каркает; закрываю глаза; и в закрытых ресницах: блеск детства.

Перегоревшие муки мои - этот блеск.

Во Христе умираем, чтоб в Духе воскреснуть.

1915 г.

Андрей Белый - Котик Летаев - 03 часть, читать текст

См. также Андрей Белый - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :