Андрей Белый
«Котик Летаев - 02 часть»

"Котик Летаев - 02 часть"

ДЕНЬ КОТИКА ЛЕТАЕВА

Из кроватки смотрю: на букетцы обой; я умею скашивать глазки; и стены, бывало, снимаются: перелетают на носик; легко и воздушно сквозь стены проходит мой пальчик; ах, туда бы головку; но - непроглядные стены! -

моргну: перелетают на место.

Раиса Ивановна, бонна, встает из пастели; одеяло откинет; и голыми ножками - в пол; подбежит босиком в белой теплой рубашке: вынимать меня из постельки, одевать чулочки и лифчик, и мне - улыбнется.

Девять часов; а не то - половина десятого; и Раиса Ивановна в ясненькой красненькой кофточке разливает чай (мама спит: она встанет к двенадцати);

сагловар трещит: и самосыпные искры летят нам на скатерть; носик мой упирается в край стола; и захрустел на зубах край поджаренной булочки; папа

- в форменном фраке: кудро. лобый, очкастый; захлебнул чай усами;

светлоливная капелька капнула с его мокрых усов в синий бархатный отворот его синего чистого фрака; фалды фрака, качаются; двуглавые золотые орлы золотых его пуговиц - строжайше расставили крылья.

Папа едет на лекции: лекции - липни листиков; многолетие прожелтело их;

листики сшиты в тетрадку; по линиям листиков - лекций! - летает взгляд папочки; линии лекций - значки: круглорогий, прочерченный икс хорошо мне известен; он - с зетиком, с игреком.

Папа водит по ним большим носом; и, щелкая крепким крахмалом, бормочет:

- "Так-с, так-с!"

И получается: "Такс".

Иксики напоминают мне таксиков: напоминают собачек; таксики (думал я)

вырастают из этих крючочков; их встречал на бульваре я уже значительно позже, весною; продувные, нелистые дерева желтоглазились почками; бульвар лился людом; и на пологие лобики песиков я укладывал ручки.

Самовара нет. Папы - нет.

. . . . . . . . . .

За окнами все-то крыши: и удивленные горизонты - раздвинуты, пусты.

Наша гостиная -

- уставлена красными креслами; с подоконников подымают печальные пальмы свои линии листьев; злые, зеленые зеркала - в ясном золоте рам: и Раиса Ивановна передается из зеркала в зеркало; и все - валится, не падая, набок; а пол - скачет вверх. И Раиса Ивановна принимается меня обнимать; и - зеркалами пугать; и - все валится, не падая, набок, а пол -

скачет вверх...

. . . . . . . . . .

Наша столовая, как денница, вся белая: -

- на летящих спиралях с обой онемели давно: лепестки белых лилий легкотенным изливом; у обой гнули стулья ломкие полукруги сидений; из обой просунулась круглота: деревянная голова;

стрекотала строгими стрелками на циферблатном оскале; кружевные гардины, как веки, тишайше белели под окнами; дубостопный желтый буфет - он один будоражился; и, бряцая посудой, кидался на прохожих у двери.

После ночи, бывало, войду, посмотрю; и окнами, как глазами, посмотрят одни бледноглазые стены; и бледноглазая ясность покроет покоем.

Наша столовая - утренница; а -

- темно в коридоре: в коридорной печи залетали огни; чернорогая женщина меня ждет в коридоре.

Тонкою нитью прояснилось многокружие паутины; и -

- Раиса Ивановна, -

-

милая! -

- глядя искоса на меня, наклонилась кудрявой головкой к своим красным тряпкам, перекусивши зубками нитку; протягивается иголка; и -

- "Was ist das?"

- "Das ist..." -

- мне не помнится слово.

Мои кубики порассыпались; и - головкой - в колени; ручка в ручку; и -

ничего; мы - пройдем... коридором...

Чернорогая женщина, может быть, забодает нам - маму...

. . . . . . . . . .

Мама проснулась - зовет нас: -

- меня берет на постель; треплет кудри; и я - перед ней кувыркаюсь:

- "Котик, маленький..."

Альмочка кувыркается тоже: и уже бьет двенадцать часов; пора маме вставать: уж на кухне стоит дымно-шипный котел; и огонь бьет в котел, прободая железную вейку; там - в железной печи, - окаляет поленья: краснорогий огонь из трескучих печей поедает поленья. Побегу в кухню я - шепоты, шумы, шипы, огни, пары, чады.

. . . . . . . . . .

После завтрака -

Наш веселый кузен Веревитинов с дымнокудрой сигарой в руках все-то щелкает пальцем на Альмочку, которая поедает щеняток, и Раисе Ивановне нежно посмотрит он в глазки: в агаты; из кудрокрылого личика мамочка бирюзеет глазами на нас и капризно качается на качалке в своей красной косыночке, поджидая к себе Поликсену Борисовну Блещенскую в великолепной карете: кататься; и бледная ленточка с ясным бубенчиком гремит в ее пальцах: это -

лиловая ленточка; бубенчик - серебряный; Миловзориков перевязал ею мамину руку.

Миловзориков - светлогрудый гусар; и это все - "котильон".

Поликсена Борисовна позвонилась: мамочка привскочила с качалки и протянула мне ручки; я зарылся головкой в коленях: пеньюар разлетается от нее самокрылыми змеями.

Кучер - с лазурной подушкой на голове: прирос толстым задом; вороные кони хрипят, жуют мыльные удила - с угла Арбата: ждут мамочку; это вижу я из окна: из серебряных листьев мороза; мамочка, в коричневом казакине и в брошке, надела ротонду; она - к Блещенским на весь день; и вечером - в бенуар.

Нам пора на прогулку.

. . . . . . . . . .

Тут с меня снимут туфельки; и проденут ножку чулочком - в меховой сапожок; и принимается кто-нибудь, сапожок уперши в колени, крючочком щипать мою ножку.

Каждый день мы идем: на Пречистенский бульвар погулять (на Смоленский бульвар мы не ходим: там дурно воспитаны дети) ; кто-нибудь ходит там; и вдруг сядет на лавочку; на меня поглядит; и - значительно посылает улыбки;

все они улыбаются мне; все они уже знают, что Котик Летаев гуляет; хлопает крыльями чернокрылый каркун, и вислоухая шуба сутулится в снеге; спегосынное дерево вздрогнуло; а уж кто-нибудь, вставши -

- медленно уходит туда: в крылоногие ветерки; обернется, кивает...

А уже набежали на нас: крылоногие ветерки; веют бе-, лые вей на разгасившихся щечках; дымит куча снега; песик к ней подбежал и над нею он поднял: мохнатую ногу; я бросаюсь к лимонному пятнышку, но Раиса Ивановна -

"пфуй"!

Ах, как жалко!

Безрукая шуба щетинится комом древнего меха в снега; и хлопает в воздухе крыльями; я бросаюсь на шубу; обхватить ее ручками; она нагибается низко, и из шершавого меха, под шапкой, уставятся: два очка; и белая борода прожелтится усами; шуба - гуляет, как я; и она называется: Федор Иваныч Буслаев; и Федор Иваныч зашамкает -

- птичка ему рассказала, что Котик Летаев сегодня гуляет; и он Котику принес на бульвар кое-что: и дрожащей рукой меня треплет по разгасившимся щечкам; и кусочек рябиновой пастилы осторожно просунет мне в ротик, кивая очкастою головой; Федор Иваныч Буслаев гуляет, не на ногах, а... на шубе (живет в своей шубе), а шуба проходит: чернокрылые каркуны сквозь суки пропорхнул" ей вслед.

Рассыпаются снеговые вьюны; рассыпаются неосыпные свисты; пахнет трубами в воздухе; золотою ниточкой фонарей многоочитое время уже побежало по улицам: предвечерним дозором; все на небе расколото; кто-то блистает: оттуда, из-за багровых расколов; желтеет, мрачнеет; и - переходит во тьму.

Мы - домой.

. . . . . . . . . .

Вечером: -

- на летящих спиралях, с обой, кружевеют, горя, косяки красных зорь: бледно-розовым роем, а -

- Раиса Ивановна мягким, агатовым взглядом таинственно переводит мой взгляд: переводит туда, где -

-

багровая голова, со стены хохоча, огрызнулась оскалом.

Не успею я вскрикнуть: Раиса Ивановна -

- милая! -

- шаловливо уж клонит свой локон в мой локон; и - начинает смеяться.

Кружевные дни - на ночи: повторяют себя - на ночи; тени свеялйсь из углов; тени Свесились с потолков; и, возникая из воздуха, - чернорогие женщины проходили но воздуху.

. . . . . . . . . .

По вечерам мне Раиса Ивановна все читает -

- о королях, лебедях; ничего не пойму: хорошо!

Мы - под лампою; лампа лебедь; и ширятся лучики - в белоснежные блески развернутых солнечных крылий, пересекаясь в ресницах; застревая в волосиках, пощекочут ушко они; полудремотно ласкаюсь я к лучикам; голова на коленях: ласкаюсь к коленям; все отхлынуло - в теневое, темное море; спинка кресла -

скала; она набегает, растет: хорошо!

Со скалы: -

- (Явь ушла в полусон: в полусон вошла сказка) - стародавний король просит верного лебедя по волнам, по морям плыть за дочкой в страну незабудок (когда это было?) -

- лампа -

лебедь: с лебедем улетаю и я: -

- мы - кидаемся в волны; несемся по воздуху в голос: забытый и древний: -

- . . . . . . . . . . . . . . .

"Я плакал во сне.

"Мне снилось: меня ты забыла.

"Проснулся... И долго, и горько

"Я плакал потом..."

(Это - кто-то: поет из гостиной...)

Полусон мешается мне со сказкой, а в сказку вливается голос: -

- мы - в воздухе: на лебединых, распластанных крыльях, где на протянутых струнах воздуха разыгрались арфисты и где лебединые перья, как пальцы, сиянием проходят по ним; лебеди переливаются по лазурям, а из лазурей -

- (беззвучно, как прежде, уже киваешь мне ты: тебя не было; плакал я без тебя; все забывши, я плакал; ты вернулась ко мне - лебединая королевна моя) -

- . . . . . . . . . . . .

"Я плакал во сне.

"Мне снилось: ты любишь, как прежде.

"Проснулся, а слезы все льются...

"И я но могу их унять..." -

- Несемся! все вместе.

Несется и красный Наставник за нами: тысячелетием, пламенами и пурпуром: -

- открываю глаза: лебедь - лампа. Лебедя вырежет мне Раиса Ивановна завтра...

. . . . . . . . . .

Воспоминание детских лет - мои танцы? под лампою; все во всем: насыпают в чайницу чай; и над куском кабинетной стены под самоваром бормочет быстроглазый мой папа; в кабинете стен нет! вместо стен - корешки, эа которые папа ухватится: вытащить переплетенный и странно пахнущий томик!

вместо томика в стене - щель; и уже оттуда нам есть; -

- проход в иной мир; в страну жизни ритмов, где я был до рождения и оттуда теперь вынимаю я пальчиком... паутинник; папа же томик раскроет; и -

- бросятся -

-

крючковатые знаки: дифференциала и... функций; эти функции ползают на крючочках; и, вероятно, кусаются, как... мурашки, которые позаводились в буфете и которые... -

- раз принесли мне кусочек черствого хлебика... из него делать грешника, то есть обмакивать в чай; разломили кусочек, а там-то -

- в кусочке-то! -

- мурашки: -

- красные! -

- ползают! -

- папа придвинул свой нос, и, подпирая очки двумя пальцами, он заерзал лицом и воскликнул:

- "Ай! Какая гадость: мурашки!"

Сам же он поразвел на дому всяких функций на листиках (до функций Лагранжа включительно), и существа иных жизней во всем: и в буфетных щелях, и в паутине под шторой -

- видел я там брюхоногую функцию: -

- папа пестрит своей функцией белые листики; функции с листиков расползаются по дому; листики бросит в корзиночку; я же листики вытащу; и - Раиса Ивановна мне из них нарежет ворон; все вороны мои не простые, а - пестрые; и

- на себе они носят; многое множество растанцевавшихся иксиков; мне надоели вороны; и я - гляжу в иксики: -

- в иксиках - не бывшее никогда!

В них - предметность отсутствует; и - угоняются смыслы...

Вечер: мне - пора спать. Мамы нет (она на "Маскотт" - в бенуаре); мы с Раисой Ивановной за вечерним столом вместе с бабушкой и Серафимой Гавриловной, старушонкой; папа там, под самоваром, бормочет: у чайницы, черной, лаковой и китайской; на этой китайнице - вижу я: золотые сады, многокрышие домики, золотые птицы и люди - китайцы.

Все одно: золотой Китай или... чай.

Папа выставит на Серафиму Гавриловну из-за книги и таинственно подмигнет ясноглазым лицом:

- "Серафима Гавриловна: Страшного Суда-то не будет".

- "А как так не будет?"

- "Судную-то трубу украл, видно, черт: переполохи на небе... Об этом писали в газетах".

И Серафима Гавриловна нам обиженно пожует блеклым ртом.

- "Переполохи и неприятности: у Николая Угодника с Михаилом Архангелом..."

И тут примется утапатывать в коридор повеселевший вдруг папа: и уже -

-

"Почистите сюртучок!" -

- раздается оттуда; мне - не весело: что-то будет!

Папы нет; папа в клубе: один; и все - в бесподобиях; переполохи в углах; и неприятности - под полом; и лишь один потолок в световых кружевах;

комнаты, как ковши, зачерпнули за окнами мраку; и, как ковши, - полны мраку;

Серафима Гавриловна спряталась в листья лапчатой пальмы: озираться, топтаться и, содрогаясь, бояться - темнотного топота; тихонравная бабушка -

ушла в кухню; переливается звездами неосыпное небо.

И - ползает функция.

Раиса Ивановна меня уложит в постельку.

. . . . . . . . . . .

Мне не спится... Повешено мне на стенке окошко: там - стылая ясность вечернего неба и стылая ясность вечернего неба дрожит; и -

- самоцветная звездочка -

- мне летит на постель; глазиком поморгает; усядется в локонах;

усом уколется в носик: чихну.

А звездоглазое небо моргает в окошке.

Вот откроют форточку, и, как безгорбое облако, тихо-плавно войдет синий холод; остужать синеродом: -

- и певчая стаечка звезд - к нам ворвется; кружить по углам и наполнить все щебетом: -

- две от стаечки отделятся и начнут порхать друг над другом, затеяв веселую драку, а какая-нибудь сядет к Боженьке в уголок; трогает крылышком огонек и пробует маслица из лампадки: -

- все же другие блистающим одеяльцем опустятся на меня: распевать небесные песни: -

Сплю... -

. . . . . . . . . .

А за окнами все подтянуто, втянуто: в синеродную вышину, а она-то носится звездами, то - под собою их гонит; катится наливная звезда за перекладину рамы; и быстротечное небо несется, чтобы прогнаться под утро: уйти восвояси.

ВПЕЧАТЛЕНИЕ

Впечатления первых мигов мне - записи: блещущих, трепещущих пульсов; и записи - образуют; в образованиях встает - что бы ни было; оно - образовано.

Образование меняет мне все: -

- и точки моих впечатлений дробятся -

- душою моею! -

- и риза мира колеблется; по ней катятся звездочки законами пучинного пульса; и безболезненно гонится смысл любого душевного взятия метаморфозами красноречивого блеска, где точка -

- понятие! -

- множится многим смыслом; и вертит, и чертит мне звенья летящей спирали: объяснение - возжение блесков;

понимание - блески в блеснах, где ритм пульса блесков мой собственный, бьющий в стране танца ритмов и отражаемый образом, как -

- память о памяти!

Преображение памятью прежнего есть собственно чтение: за прежним стоящей, не нашей вселенной; впечатление детских лет - пролеты в небывшее никогда; и - тем не менее сущее; существа иных жизней теперь вмешались в события моей жизни; подобия бывшего мне - сосуды; ими черпаю я - гармонию бесподобного космоса.

Память о памяти - такова; она - ритм; она - музыка сферы, страны -

- где я был до рождения!

Воспоминания меня обложили; воспоминание - музыка сферы; и эта сфера -

вселенная. Впечатления - воспоминания мне моей мимики в стране жизни ритмов, где я был до рождения.

СИНИЙ ГЛАЗ - ДОБРЫЙ ГЛАЗ

- "Сколько надежд дорогих", - поет мама, бывало...

- "Сколько счастья", - подхватит, бывало, двоюродный мой дядя.

- "Благих", - сливаются голоса...

Светослужение - начинается; -

- свои глазки закрою я; их потру кулачками; и возникнет в закрытых глазам моих центр -

- желто-лиловый, бьющийся, светлый! -

- и трепеты молний, из центра летящих спиралями и исходящих мне точками блесков, дробимых метаморфозами красноречивейших светочей.

Желто-лиловый центр - счастье; а светопись молний - мои дорогие надежды; образуют мне - светлую ризу под веками; я потру кулачками глаза; и светлая риза колеблется; по ней катятся звездочки и развивают хвосты светлых блесков - вокруг лилового центра; и из светочей вылагаются: образы и подобия комнат; это - комнаты космоса; это - таимые комнаты; это - церковь, перенесенная мне под веки; папа там на мгновение возникает; перебегает мне комнаты: кивает, как память о чем-то; и образует проход - в иной мир: желто-лиловый центр мчится навстречу мне, раздвигается в синий глаз; синий глаз - добрый глаз: он моргает ресницами блесков, он - ширится; и громаднейшим синим кругом несется навстречу; мгновение: -

- я бросаюсь туда, в эти звенья летящих спиралей и в ритм пульса блесков (мой собственный), где я

-

- был до рождения!..

Мгновение - я забылся: и с открытыми глазками протянул свои ручки навстречу: -

- из-под моргающих вен улетел космос света; и - васильковая комната передо мною: все та же,

"Сколько надежд дорогих,

"Сколько счастья!.."

Блески - счастье: они - дорогие надежды; и синий глаз - добрый глаз! -

небо; и небо люблю я; люблю лучики; миллионами светлых пылинок клокочут они;

я тянусь к ним: их взять моей ручкой; и - свободно проходит рука в ясном блеске пылинок; огоньки свечей и, главным образом, мамины алмазные серьги вызывают воспоминанье во мне: моих замкнутых глаз и под веками светлого желто-лилового центра, бьющего блеском молний и открывающего мне проход -

- в иной мир.

. . . . . . . . . .

Синий глаз узнаю я и после: он - глаз в треугольнике; этот глаз - в церкви Тихона-на-Тупичках - видел я.

САМОСОЗНАНИЕ

Самосознание этих мигов - отчетливо: -

- самосознание: пульс; мыслю пульсом без слова; слова бьются в пульсы; и каждое слово я должен расплавить

- в текучесть движений: в жестикуляцию, в мимику; понимание - мимика мне; и трепет мысли моей: -

- есть ритмический танец; неизвестное слово осмысленно в воспоминании его жеста; жест - во мне; и к словам подбираю я жесты; из жестов построен мне мир; передо мной пробегают слова: папы, мамы, Дуняши, профессора, которого я запомнил в то время (он - в желтом) и слова напечатаны на душе мне неведомым гиероглифом: -

- и смысл звуков слова дробится -

- душою моею, -

- и понимание мира не слито со словом о мире; и безболезненно гонится смысл любого словесного взятия; и понятие прорастает мне многообразием передо мною гонимых значений, как... жезл Аарона; гонит, катит значенья; переменяет значенья...

Объяснение - воспоминанье созвучий; пониманье - их танец; образование -

умение летать на словах; созвучие слова - сирена: -

- поражает звук слова

"Кре-мль": "Кре-мль" - что такое? Уж "крем-брюлэ" мной откушан; он -

сладкий.; подали его в виде формочки - выступами; в булочной Савостьянова показали мне "Кремль": это - выступцы леденцовых, розовых башен; и мне ясно, что -

- "кре" - крепость выступцев (кре-мля, кре-ма, кре-пости), а: -

м, мль - мягкость, сладость: и потом уже из окошка черного хода (ведущего в кухню), где по утрам водовоз быстроливным ведром наполняет нам бочку, -

показали мне: на голубой дали неба - кремлевские бащнки: розоватые, крепкие, сладкие: -

- эти башенки - животечные звуки слов, восстающие подкидною линией красок; и - самоглавым собором; линии - беги ритмов, цветущих мне сонно-знакомою мимикой, -

- свои глазки закрой; и - потри кулачки: животечная светопись молний из лилово-желтого центра - летает, блистает; центра пульсирует молньями: -

- животечная светопись молний - слова; а пульсация - смыслы; животечная светопись слов гонит в сон;

гонит в комнаты смысла: -

- понятие (душевное взятие слова) есть светопись дробимого ритма; она ветвится, как древо; и возжигается блеском образов, точно свечек на елочке; но ритм пульса блесков - мой собственный, бьющий в стране танца ритма и отражаемый образом, как память о памяти.

И впечатления слов - воспоминания мне.

ВАЛЕРИАН ВАЛЕРИАНОВИЧ БЛЕЩЕНСКИЙ СГОРАЕТ ОТ ПЬЯНСТВА

- "Валериан Валерианович Блещенский..."

- "Что такое?"

- "Сгорает от пьянства".

И Валериан Валерианович Блещенский встает предо мною: черноусый, в мундире со шпагою, и - в треуголке с плюмажем - в огнях; звенья ярких спиралей трескучего пламени возжигают в нем блески; Валериан Валерианович Блещенский дробится огнем светлых дымов и уж гонится он -

- метаморфозами дымных пеплов на небе; или он прогоняется мне под веки (кулачком потру я глаза) и там крутится он на фонтанных огнистых хвостах, в пьянстве светов, в метаморфозах красноречивого блеска: его - нет; он сгорел; мир сгорит от огня; светопреставление - гибель вселенной в пламенных ураганах на нас летящего ока; Валериан Валерианович - мне уже преставился в свете: сгорел в беге блесков.

От него остался лишь пепел.

И вот снова звонится к нам Валериан Валерианович Блещенский, как ни в чем не бывало.

Валериан Валерианович все равно что полено: деревянная кукла он;

деревянная кукла в окне парикмахера Пашкова мне известна: она похожа на Блещенского; Блещенских продают саженями; и потом их сжигают; Поликсена Борисовна Блещенская покупает себе Валериан Валериановичей саженями; и постепенно сжигает их: одного за другим.

И пока один из них к нам заходит с визитом, другой уже -

- растрещался в камине в спиралях летящего пламени и выгоняется метаморфозами дымов под небо: сгорает от пьянства.

Объяснение - возжение блесков; понимание - свет под веками; и Валериан Валерианович Блещенский возникает в глазах из желто-лилового центра спиралями молний.

МАМОЧКА ЕДЕТ НА ВАЛ

Моя милая мамочка - молодая; и - ходит се5е именинницей; а бледноустая тетя Дотя разводит... грустины н праздноглазо уставится в мамочку: мамочка скажет ей:

- "И в кого ты такая".

Щечки мамины - полнокровный, розовый мрамор; и твердые руки - в трещащих браслетах: с Поликсеней Борисовной Блещенской, в великолепной карете, поедет - на предводительский бал: веера, сюра, тюли! в мочках ушек алмазные, мелкогранные серьги слезятся перебегающим пламенем; мамочка - в бальном, бархатном платье, к опопонаксовом воздухе, из нежно-кремовых кружев Склонила свою завитую головку и веющим веером: на меня гонит холод...

Тетя Дотя разводит кислятину; старая бабушка курит опопонаксом; из пульверизатора вылетает струя; из пульверизатора прытко прыщутся шипры; и этими смесями душится мамочка; завитые валиком волоса -

- пуф-пуф-пуф! -

-

покрывает пудрой пуховка: двенадцатисвечие - в зеркалах (по четыре свечи - в трех углах: по четыре свечи в зеркалах!). Зажмешь глазки; текучая светопись самородного блеска уже закачалась в закрытых ресницах: -

- и мне кажется: -

- мамочка, в великолепной карете, от нас проедет под аркою: в иной мир и в светлые сферы мазурок, где Миловзорпков в малиновом ментике гремит ясной шпорой, а красногрудый гвардеец, Гринев, гордо выпятил грудь, где, раскинувши в воздухе фалды фрака, двубакий Азаринов завивает вальс в белом блеске колонн; и неслышно несутся за ним - на легчайших спиралях...

И Поликсена Борисовна Блещенская позвонилась... за мамочкой; мамочка в ротонде проходит; карета несется по улицам; за каретой ряды огней: ряды убегающих дней - в рой теней; -

- людоедное время хоронится там, в туманных роях; людоедное время погонится на черноярых конях...

. . . . . . . . . .

Мамины впечатления бала во мне вызывают: трепетания тающих танцев; и мне во сне ведомых; это - та страна, где на веющих вальсах носился я в белом блеске колонн; и память о блещущем бале - одолевает меня: свет* лая сфера не нашей, за нами стоящей вселенной, где... -

- раскинувши в воздухе фалды фрака, вьет вальсы Азаринов, где красногрудый гвардеец Гринев гордо выпятил грудь в белом блеске колонн, где Владимир Андреевич Долгорукий... -

- блещущие существа посещают нас и смещают мне представления: драгун, дракон - то же; появился однажды он: в розово-рдяных рейтузах; я все трепетно ждал: вот он будет из уст нам выкидывать пламень;

но этого не случилось,,, И был - Глянценродэ (огромная шапка с султаном!): носолобый, запутанный в серебро; впечатление блещущих эполет было мне впечатлением: трепещущих танцев; и потянулся я все к колесикам шпор;

воспоминание это мне - музыка сферы, страны -

- где я жил до рождения!

ПАПА

Быстроглазый мой папа: приземистый, головастый, очкастый; множит нам толчею; и - угоняет нам смыслы.

Распахивает столовую дверь; и оттуда он смотрит, как... память о памяти; память о памяти такова: она - проход в иной мир; и папа вторгается из проходов поговорить, пожить с нами; и образуется - что бы ни было; образования - строи; папа - строит нам строи мыслей, приподымая при этом очки и вперяяся добродушно на нас; это он - учит мамочку:

- "Математика - гармония сферы... Риза мира колеблется строем строгих законов: по ней катятся звезды... От ближайшей звезды лучевой пучок пробегает к нам, знаешь, три года..."

В очках дрожит солнышко; я - закрываю глаза; и - умножаются блески; и -

светлая риза колеблется; пролетели все смыслы, а папа стоит, открыв дверь в кабинетик, оттуда он смотрит.

И поплачу я за окно - в ясноглавое облачко.

Вот, бывало, заря; вот - оконная рама; вот - я: бабушка, мама и я - мы живем своей жизнью; а папа врывается... из-за книжного шкафа; и - убегает обратно: к корешкам толстых томов, таящих в себе все какие-то гиероглифы: -

-

дифференциал, интеграл! -

- я их знал: до рождения!

- "Математика - гармония сфер..."

А мы папу не слушаем; и нос уткнет в книгу он: вертит - чертит на листики звенья какой-то спирали; а войди к нему в комнату: он в распахнутом, пыльном халате целится в толстый томик: в него бьет пыльной тряпкой: моргает в закаты...

Вижу я мамочкин взгляд, переведенный на папу.

Бабушка оправляет косынку; мамочка оправляет наряд; мамочка моя, как...

картинка; папин опущенный взгляд: папа у нас как бы... "так". Я - не рад, видя мамочкин взгляд, переведенный на папу: -

- воспоминания облагают меня;

это - не бывшее никогда; и точно - бывшее прежде; папа мне - существо иной жизни; ходит с согнутым томиком, и, махая рукой, ею черпает гармонию бесподобного космоса: -

- папа мой - математик Летаев; и папа - мой папа: только мой, ничей иной; математик Летаев не может быть папою никому на земле; он - папа мне; и почему это так, что папа мой - математик Летаев?

Разве я виноват?

И поплачу я - за окно: в ясноглавое облако.

. . . . . . . . . .

Знаю я: -

- математику чистится сюртучок; и он, быстротечный, несется посиживать: -

- в Университет,

- в Совет! -

- если же математику не сидится на месте, то математик забродит; без толку и проку по кабинетику - от книжной полки до полки; барабанит пальцами: по углу, по столу, по стене; прибормочет, пришепчет - приземистый, темноглавый, очкастый:

- "Эн-эм два на це три!"

Тарарах-тах-тах-тах!

- "И по модулю шесть..."

Тарарах-тах-тах-тах!

И тонко очинённым карандашиком чертит-чертит на листиках.

И что он набормочет, нашепчет, то - расскажет им всем: Василисимову, Притатаенке и Брабаго.

Василисимов - "конгруирует".

Серафима Гавриловна, с бабушкой и старой девою Верой Сергеевной Лавровой, на математиков собираются посмотреть: из гостиной; и разводят руками на них - из-за листьев лапчатой пальмы.

- "Математики... Ученые... Головы..."

- "Все у них там - свое..."

- "Дифференцируют там они!"

. . . . . . . . . .

А бывало, папа, прояснясь, наклонится великаньим лицом; и -

ясновзорным, и - добрым, с растормошенными космами и устало раскосыми глазками; и уставится ими в душу; на заморщиненный выпуклый лоб приподнявши блеск очков, осторожно положит мне ручку на свои большие ладони и из усатого-бородатого рта надувает тепло под рукавчик; и легкодышащим ртом что-то шепчет про небо:

- "Оно - сфера: гармония бесподобного космоса - в нем: по нем катятся звезды законами небесной мехапики..."

И чертит и вертит под носом моим карандашиком звенья спирали; и впечатлеет мне в душу; и точки моих впечатлений - дробятся; и риза мира колеблется.

Наливное, безглазое облако - посмотрю - там проходит за окнами; своим пламенным ободом ополчинится в небо.

ПАССАЖ

Изредка берет меня мама.

И на саночках, мимо саночек, пролетаем мы - в саночки: в белом шипне метелицы; из метелицы - в вьюгу; из переулков и улиц- переулками, улицами: в переулки и улицы.

Переулки и улицы пролетают домами.

И уже таинственно пахнет Поповский пассаж; и надо мною, пустой, раздается он гулкими переходами сводов; зажигают лапчатый газ; в окнах лоснятся ленты; малнновсют материи; от окна - к окну: веера, сюра, тюли.

Мы бежим прямо в дверь, и -

- приказчики принимаются -

- из стены выхватывать валики и кидаться ими в прилавок и, вертясь на руках, по прилавку забьют -

- вам -

- вам-вам -

- волосистые валики, разливая бордового цвета материю; и - на мамины руки! Мама щупает добротность материи, а галантерейный приказчик над нею разводит руками; и говорит ей:

- "Шан-жан!"

И уже накидаются желтые, плотно сжатые плитки; развернутся, раскроются;

и - ах! - все малина; развернутся, раскроются; и - ах! - все в шелках.

Мамочка залюбуется желто-красным атласом; из руки приказчика остервенело лязгнули ножницы; закусались и прытко запрыгали по желто-красным атласам: отхватить атласца и нам.

Мы выходим; мы - вышли; и - видим уже, что взлетел подкидной огонек;

что на улицах поредел людоход; тихий месяц прорезался; чешется многогрудая психа о трубу водостока: спиною; и - звездное небо выносится - от зари до зари, чтоб другое, беззвездное выгнать: от зари до зари.

Уже мы - к носорогой портнихе; черная, она выскочит каркнуть нам:

- "Ну, и атлас: ну, и вкус же у вас!"

Забодается длинным носом на маму... Мама все ей отдаст; и она убежит за альков: раскромсать нам атлас.

Вновь на саночках, мимо" саночек, пролетаем мы в саночки; приморозило, а - тепло мне под полостью; вздернешь голову вверх: иззвездилось все -

донельзя; неосыпное небо кипит, дрожит, дышит: переливается звездами!

- "Нет, нет, нет: ты - не папин, не - мамин... Ты - мой!.."

А Млечный Путь - приседает.

ЧЕТЫРЕХЛЕТИЕ

Четырехлетие перечертило жизнь надвое: я как бы пересыпался из эпохи в эпоху -

- понимаю я пересыпь поколений - из эпохи в эпоху: за сквозным людолетом времен проясняется явственно - ангел эпохи -

- иная эпоха мне светит: -

- будто ночь, мрачный бык, бодал стены столовой;

блескородные диски кидались спасительно в окна; жизнь освещалась моя: будто: -

- на вновь образованной суше приподнялся я со дна океанов, где виделись гады; но суша сознания простиралась: моря отступали;

самовольные воздухи наполняли мне легкие; иногда начинало душить: это -

трогались зараставшие жабры во мне древним ужасом; и подымались -

гадливости; в миголетах времен начинал я дрожать, потопляемый миголетами времени; да, я плакал в пучинах: и -

- впоследствии, будучи уже гимназистом, прочел, что к Калигуле приходил... Океан; приход Океана был ведом мне в детстве: Океан и Титан - это прощупи прежних бездн -

- (мне впоследствии представлялся Титаном, огромным и грохотным, Помпул)

-

- эти прощупи гонятся: стародавним Титаном.

Титан бежит сзади.

. . . . . . . . . .

Между тем все менялось: сухо веяла в окна метельная пересыпь; а потом: рыхло стала носиться она, - омягчая дома в навеваемой снежини; тепленело: вставали туманы; закапало бисерным дождичком; после дождиков -

гололедица-лединица блистает; и - хруст ледорогих сосулек; и - ломко, и -

скользко.

Уже нет снегопада; в сырых, в обливных деревах - ветроплясы стоят;

кудревато дымы выпрыгают из труб и расчесано низятся склоны их; уже моют нам стекла окон! и - запах замазки; стаканчики яда стоят; убирается вата;

открыто окошко.

И грохотно.

Я внимательно изучаю дома: по косяковскому дому я знаю, что все это -

тайны; может быть, в тех домах нет печей; может быть, там не водятся папы и мамы, но дяди и тети.

Перевивы орнаментов, надоконные арабески и полные каменных виноградин гирлянды - глядятся нам в окна; то - розовый дом Старикова; но вот столб желтой пыли взлетит с мостовой и окно - закрывают.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ОЩУПИ КОСМОСОВ

О, страшных песен сих не пой!..

Ф. Тютчев

ВСЕЛЕННАЯ

Все смотрю я из окон: -

- примечательно мне говорят: жесты каменных, стенных, длинных линий, подающие кучами крыш оконченные трубы - под облако, которое вылагается в небо; на трубе сидит кот; к ней идет трубочист; с малой лесенкой, с гирями; грохотно скалится мостовая - внизу: крепким, белым булыжником; многогрохотно бредит она -

- ppp... ррр... ррр... -

- с колесом ломового, с пролеткой, - внизу из ущелий: в безмерностях переулков и улиц, ведущих в тупик - к мировой безоконной стене с водосточной трубою, в которой зияет жерло в никуда, и откуда в дождливые дни изольются небесные хляби;

жерло ведет в бездну, около которой сидит рваный нищий и указует на страшную свою язву; песик тоже почешет о край водосточной трубы, о дыру, безволосую спину свою; и - скулит там: над бездной.

Тротуары, асфальты, паркеты, брандмауэры, тупики - образуют огромную кучу; эта куча есть мир; и его называют "Москва"; на асфальтах, паркетах, брандмауэрах повисает "Москва" посредине пустого, огромного шара; в этом шаре живем мы; он - небо; открываются форточки в нем; и -

пропускается воздух; этим делом заведует: пристав Пречистенской части, проживающий в каланче и оттуда нас извещающий приподнятым шаром, что он бодрствует и что "мир" беспрепятственно повисает. Окончание нашей квартиры

- глухая стена; если в ней пробить брешь, то небесные хляби - хлынут; и будут потопы; по булыжникам будут пениться белогривые волны; и "Москва"

переполнится, как... водовозная бочка.

Между тем, за глухою стеною, вне мира, давно проживает - сосед: Христофор Христофорович Помпул; непосредственно за стеной тяжело повисает во мрак - его письменный стол; и четыре колесика кресла блистают - в ничто; в нем-то вот воссел Помпул, с огромнейшей книжищей; и колотится ею - нам в стену; полосатый живот из-за кресельных ручек урчит и громами, и бредами; в животе - блеск огней; будут дни - разорвется он, в стену ударит осколками;

образуется черная брешь: в нее хлынет потоп.

ПОМПУЛ

Христофор Христофорович Помпул - был совсем как... буфет, хоть и жил он вне мира, за нашей глухою стеною, он все же в "мир" хаживал.

Если бы хорошенько приплюснуть наш столовый желтый буфет, то середина буфета бы вспучилась; было бы - набухание; было бы - круглотное брюхо буфета: в никуда и ничто; были бы уши рвущие грохоты посудных осколков в буфете; и был бы он - Помпулом.

Говорилось у нас: собирает все какие-то данные Помпул; за статистическим данным бросается в Лондон; и Лондон, я знал, есть ландо (ландо видели мы на Арбате). И Христофор Христофорович Помпул в моем представлении целый день гнался в Лондоне за статистическим данным; то есть: целый он день, проезжая в ландо (его все-то обыскивал он), - с двумя желтыми баками; и - во всем полосатом; полосатое - думал я - и есть образ жизни: по статистическим данным.

По ночам же он, наперекор всему, - заводился у нас за стеною: вне мира... -

- я впоследствии знал его комнату; я впоследствии понимал: заводился он среди очень громких предметов, безалаберно там возился; и вытаскивал переплетенные томы - огромнейшей библиотеки;

погромыхивал, колотясь имя в полки, в столбе книжной пыли; мне казалося: кто-то там заживал; слышалось наступление дубостопного шага; из-за стены - в коридоре; чуялась: неотделенность стеною от шага; и стало быть: появление Помпула у постельки; и - с толстым томом в руке; думал я: вот идет теперь Помпул: -

- и глухо бубукали звуки - из мировой пустоты: выбивал Помпул пыль; и от этого дубостопный буфет начинал будоражиться.

ЛОМАЕТ ПРОЛЕТКИ

Мы однажды весной шли гулять: было страшно. Над нами слезал тихолазный толстяк -

- "Беда: это - Помпул".

Христофор Христофорович переламывал оси пролеток: подстережет он извозчика и бросается на него - прямо в Лондон: ось - лопнет; извозчик -

ругается; я, увидевши Помпула, сзади стучащего желтой палкой, все-то думаю о извозчике Прохоре - о лихаче; мне хочется выбежать: перед Помпулом хлопнуть дверью; и - раскричаться на улице:

- "Беда...

- "Помпул сходит...

- "Спасайтесь, извозчики!.."

Извозчики от него - врассыпную, бывало; где проходит по улице Христофор Христофорович, стуча желтой палкой о тумбы, - там пусто: пи одной пролетки уж нет; а за углами их - кучи; они ожидают; желтокосмый там Помпул пройдет;

с грохотом после этого они вкатятся снова на белые крепкие камни.

- "С нами, барин!"

- "Пожалуйте..."

Выкинется, бывало, пролетка - из-за угла, невзначай; и уже несется она в глубину Арбата - от Помпула.

Христофор Христофорович это знал; и, притаившись на корточках за стеной переулка, - пыхтел он ужасно; и отирал себе пот с крепкокостого лба полосатым платком; и вот - едет пролеточка: Помпул, уже увидев ее, задрожит;

и подкрадется на карачках к углу перекрестка, чтоб прыгнуть в нее невероятно огромным прыжком: полосатым своим животом; и тогда-то вот, на переломленной оси, катается в "Лондоне" Помпул; и собирает в нем "данные".

. . . . . . . . . .

- "Да - вот, знаете: Христофор Христофорович-то - ломает пролетки..." -

- доканчивал папа свою небылицу (смутно помнится это), лукаво смеясь и блистая очками; я - верю; а мама - рассердится: небылицы не любит она.

Папа скажет ей:

- "Врать ты мне не мешай: а не любо - не слушай..."

ЛЕВ ТОЛСТОЙ

Смутно помнится: папины небылицы выслушивал - Лев Толстой их любил.

Лев Толстой - кто такой?

Я не знал, что такое - толстое (или, что ли, -

толстовство): ну, там, - звание, как звание архиерея, попа, математика; и где водятся архиереи, там есть и толстые; так бы я ответил тогда на неуместнейший вопрос о Толстом; если бы в это время я знал, что университетские города существуют повсюду, то я бы ответил, что на город приходится: по математику, губернатору, архиерею и... Льву Толстому;

впрочем, я знал один город (о нем говорилось, что мы туда едем) ; и этот город есть "Клин".

Всякий город есть "Клин"...

. . . . . . . . . .

Видывал в это время и я - одного Льва Толстого: он пришел к папе в гости; сидел в красном кресле; ввели меня и сказали:

- "Вот - Лев Николаевич..."

Я его не запомнил. Он брал меня на руки: но запомнились очень ярко: пылинки на серых толстовских коленях; и огромная борода, щекотавшая лобик мне.

Эти бороды, думал я, верно, львиные гривы "Толстых"; и я думал: о небылицах, об оси пролеток, о Помпуле, о костромском мужике и о пророке Магди; про "мужика" и "Магди" - это папа рассказывал: всем московским извозчикам; и гремело папино имя в городских ночных чайных; извозчики, собираясь туда, передавали рассказы о "мужике" и "Магди"...

. . . . . . . . . .

Помню после уже: из метели выносятся саночки; в саночках папа несется -

в огромной енотовой шубе; и из нее торчит - меховой колпак шапки, очки, два уса; прижимая к груди свой портфель полуразорваннщм меховым рукавом, заливается смехом мой папа - грохочет извозчик:

- "А костромской-то мужик?"...

- "Хе-хе-хе-с..."

И - уносятся саночки.

. . . . . . . . . .

Я однажды встретил извозчика (тому назад - шесть-семь лет); это был сутуленький старикашка, который узнал меня:

- "Как не помнить вас: были вы Котенькой-с...

- "Как же-с: барина-батюшку помню... Хе-хе-с... Михаил Васильевич-с...

Шутники-с... Ему скажешь, бывало: на Моховую на улицу... А они-то, бывало, расскажут! о мужике да о черте.

- "Не гнушались простым человеком... Бывало: стараются...

- "Вечная память им".

ПРОФЕССОРА

Подозрительно я встречаю гостей - профессоров и директоров казенных гимназий, потому что я знаю про них: -

- все они - Украшения; и потом еще: все они - изваяния; они украшают Империю: это слышал я от тети Доти и бабушки; а о том, что они крепколобы, я слышал от дяди Ерша: бьются лбами о стены они; и все прочие мне говорят, что "профессор" - маститость -

- то есть то, чем мостят; и у меня слагается образ -

- "Империи", то есть какого-то учреждения вроде Казенного Дома: колоннады или - ну, там, карниза, подпертого теменем, очень крепким; становится ясным: профессор

-

- приходит с карниза. -

- И меня уже грызут мысли: о ненормальности телесного состава "профессора"; невыразимости, небывалости лежания сознания в теле профессора ведь должны быть ужасны; ведь он весь какое-то - то, да не то; я со страхом, бывало, все вглядываюсь в их бескровные, мрачные лица; да, их лбы - тяжелы, бледнокаменны; их стопы - тяжкокаменны; голоса -

скрип кирки o булыжник...

Профессора и "доценты" -

- бывало, сойдется к нам славная стая их (со всех московских карнизов); и рассядется: в красных креслах гостиной: горластые дымогоры взлетают -

- ударяя пальцем по креслу, бывало, плетет Грохотунко - изветы: и ветви изветов -

- а я не пойму; и -

дрожу -

- от бессмыслицы громких слов и таимого ужаса

"профессорской жизни"; и старинные бреды подымутся: -

- сам

"профессор" есть прощупь в иную вселенную, где еще все расплавлено и куда профессор несет свои бреды; в них носится, как, бывало, носилась старуха; старуха - жена его; моя крестная мать, Малиновская, есть старуха - профессорша. Очень часто профессор - старик.

. . . . . . . . . .

Стариков и старух я боюсь.

БРАБАГО

И когда к нам звонится, кряхтя, головастый Брабаго, то боюсь я Брабаго;

Брабаго ощупывал взглядом; щипался глазами; свинцовая боль подымалась в виске...

Голос Брабаго ужасен: грохотом головастых булыжников разбивался нам громкий брабажинский голос; и всякие "абры", "кадабры", бывало, как камни, слетали из кровогубого рта; разбивали толк в толоки; и толокли толчею.

Папа мой, бывало, не выдержит, задрожит и подскочит:

- "Как же вы это, мой батюшка: ведь это все только громкие фразы".

А Брабаго каменно принависнет над креслом, да на меня, притихшего в ужасе, он уставится красным ртом; и - очень злыми глазами; и лицо его наливается кровью, точно зоб индюка; и я - тихий мальчик - бегу: прямо к Раисе Ивановне, на колени: -

- и плачу, и прячу - головку, в колени;

все - душит; все - давит; кудри мои беспокойными змеями покрывают мне плечики; все-то кажется мне, что Брабаго там лезет; подпалзывает; припадает ко мне; и мне рушится в спину: -

- в красный мир колесящих карбункулов распадается мрак.

Посылают за доктором.

. . . . . . . . . .

Раз я его подсмотрел: -

- как он, описывая спиною дугу, прилобился под тяжкогрузным карнизом кирпичнокрасного дома - в Криво-Борисовском тупичке: неподалеку от домика Серафимы Гавриловны, куда мы ходили с Раисой Ивановной;

он, Брабаго, одною рукою поддерживал грузы; другой он рукою сжимал -

опрокинутый каменный светоч и, описывая спиною дугу, собирался обрушиться на меня кирпично-красным карнизом; протянулась его белая голова с будто жующим ртом и с пустыми глазами; и - смотрела мне вслед глухою, особою, стародавнею жизнью.

ДОМ КОСЯКОВА

Впечатления - записи Вечности.

Если б я мог связать воедино в то время мои представленья о мире, то получилась бы космогония.

Вот она: -

- Дом Косякова, мой папа и все, что ни есть, Львы Толстые -

мне кажутся вечными: -

- все, крутясь, пролетает во мгле, но не дом Косякова: -

- до Арарата он встал из трепещущих хлябей; кусочек Арбата - за ним.

Папа мой переезжает немедленно: в номер одиннадцать; что-то там образует и пишет; между тем: образуются облака, образуются тротуары; мостят мостовую; с дальней крыши пожарные Пречистенской части подымают огромное Солнце; и законами пучинного пульса с Дорогомилова пристает к нам Ковчег; и из него, из Ковчега, -

- с грохотом выгружается: Помпул; и - что бы и в было;

Помпула тащит дворник, Антон, в номер десять, в квартиру, соседнюю с нами; и она же есть - мировое ничто; и бубукает Помпул; и мировое ничто обставляет бубуками он; в него с лестницы ведет дверы золотая дощечка на ней: "Христофор Христофорович Помпул"; дощечка глядит, точно память о времени допотопного бытия, откуда втащили к нам Помпула... -

- папа мгновенно по этому поводу покупает: дубостопный буфет;

Помпул бьется к нам в стену: буфет громыхает посудой...

. . . . . . . . . .

А по Арбату уже: -

- в серой войлочной шляпе и в валенках пробегает в Хамовники... Лев Толстой; и там раздробляется он в "толстовство"

законами пучинного пульса; и о "толстовцах" мы слышим; "толстовцы" бывают у нас; а смысл колобродит: метаморфозами образов} метаморфоза проносится пылью по улицам; и возжигается: блеск объяснений над ней, потому что -

- в то самое время с чердака выпускается на зеленую крышу луна: струит блеск над блеском;

и над фонарными огоньками несутся сияния; - и умножаются блески катимой луною) луна, описав дугу, падает -

- под тротуары: за парфюмерным магазином

"Безбардис".

. . . . . . . . . .

Папа все это создал, бац-бац - быстро хлопает дверь допотопного дома; и

-

- папа мой с мировою историей многосмысленно утекает из косяковского дома:

-

- в Университет,

- в Совет,

- в Клуб! -

- Наполеоны, Людовики, Киро-Ксерксы и гунны пролетками громыхают за ним:

- "Со мной, барин".

И - угоняется смысл: на нем Помпул сидит, оповещая Арбат дребежжащей рессорой, что он видит данное: видит данное мне представленье о мире.

Оно - несколько фантастично: что делать.

Так я видел действительность.

. . . . . . . . . .

Нет уже Льва Толстого. И нет академика Помпула; Тертий Филиппович Повалихинский заседает в Верхней Палате, благополучно избавившись от тевтонского плена (по последним известиям, он скончался: мир праху его!);

над могильным крестом двенадцатилетие падают снежинки на надпись: -

- Михаил Васильевич Летаев -

- мировая брань не окончена; рушатся в громе пушек соборы; и утонул Китченер; риза мира колеблется: скоро попадают звезды... -

-

Не падает дом Косякова; он все так же стоит; и - кусочек Арбата пред ним.

Рухни он, - все исчезнет.

"Я"

Описанное - не сознанье, а - ощупи: космосов; за мною гонятся прощупи по веренице из лет: стародавним титаном: титан бежит сзади.

Нагонит и сдавит.

В детстве он проливался в меня; и я ширился от моих младенческих въятий

- титана.

Но ощупи космоса медленно преодолевалися мною; и ряды моих

"въятий" мне стали: рядами понятий; понятие - щит от титана; оно - в бредах остров: в бестолочь разбиваются бреды; и из толока - толчеи - мне слагается: толк.

Толкования - толки - ямою мне вдавили под землю мои стародавние бреды: над раскаленною бездною их оплотневала мне суша: долго еще средь нее натыкался я иногда: на старинную яму; и из нее выгребали какую-то нечисть; и ужас вил гнезда в ней; с годами она зарастала; глухонемою бессонницей тяготила мне память она. Тяготит и теперь.

Миг, комната, улица, происшествие, деревня и время года, Россия, история, мир - лестница моих расширений; по ступеням ее восхожу: это - рост;

я - расту; и иногда себя вижу повернутым и склонившимся в ощупи, шелестящие, как - дрожащее древо, - о прошлом.

Об утрате старых громад повествует мне ветер - в сумерки, из трубы; и прощаюсь со старою былью: о рухнувшем космосе... Громыхает, а папа склоняется; и, склонялся, шепчет мне:

- "Гром - скопление электричества".

А над крышами в окна восходит огромная черная туча; тучею набегает -

титан; тихий мальчик, я - плачу: мне страшно.

. . . . . . . . . .

Я внимательно изучаю дома; и московская улица - передо мной возникает стенами; и - орнаментной лепкою!

Перевивы орнаментов, арабески, вазы, полные камейных виноградин;

гирляндой опутанный бородач на меня вперяет свои две пустые дыры; я его узнаю: это он, Дорионов; из раскаленного состояния он перешел в состояние каменное; он томится теперь, прислонясь к углу дома, поддержкой карниза; как бы он не соскочил и, потрясая лепною плодовой гирляндой, как бы не принялся он оттопатывать по крепкозвучным булыжникам, поспешая к портному Лентяеву: себе шить сюртучок.

ГИБЕЛЬ

С вечера громыхал Христофор Христофорович Помпул за нашей стеною: так еще он никогда не гремел; да, все - рушилось; сверкания начинали подбрасывать ночь: грохотали пожары; казалося: в страшных тресках разрушились тротуары и крыши; и - осыпались дома; хляби хлынул в окна: думал я - за стеною, как бомба, разорвался тресками Помпул, - пробивая в стене нам огромные дыры.

Вселенная кончилась: тьма. Ничего я не помню.

. . . . . . . . . .

Вскоре помню опять: громыхало и рушилось; сверкания начинали подбрасывать ночь и освещались не стены, а - обступившие толпы Мавров, взирающих очень строго из разлетевшихся складок одежд.

. . . . . . . . . .

Утром вижу я; -

- толпы Мавров - очень многие темнородные пятна перепиленных суков на деревянных стенах неизвестной мне комнаты; мне к постельке склонилось молоденькое лицо с завитыми кудрями; и говорит, с ясным смехом, что уже мы в деревне, в Касьянове.

Молодое лицо с завитыми кудрями - Раиса Ивановна. Помолодела она.

. . . . . . . . . .

"Мир", Москва, переулки распалися; и чернородные, жирные земли простерты повсюду; рухнула мировая, глухая стена; и показались за прудом, куда все провалилось, - проглядные дали.

. . . . . . . . . .

Воспоминание об утрате громад меня давит: повествует ветер в полях мне о рухнувшем космосе: "Городе"; в облачной стае башен плывет этот "город";

тенит поля - прошлым: о Москве, о стене, что-то такое пытаюсь припомнить; не помню; и - мучаюсь.

ГРУСТЬ

Небывалая грусть охватила меня.

Отступило мне все и ушло в кущу листьев: предметы, события, люди; даже

- папа и мама.

В прежде бывшей вселенной, в "Москве", -

- вспоминаю я, -

- мое "я"

было связано с лабиринтами комнат; и комнаты мне менялись мгновенно: от моих о них мнений; все обставшее связано с "я"; все предметы меняются: нянина голова мне появится; я подумаю, что мне страшно; и - вот: -

- вместо няниной головы блещет лампа; обои дымятся на стенах: пестреют мне образом; -

-

весело, и - уже: за стеною во тьме папа с мамою веселятся кадрилями; грустно мне, и - уже: чернобровая девка, Ардаша, выходит из-под полу...

Это все - отвалилось: все события и предметы от мысли всей отвалились;

действия мысли в предметах, метаморфоза предметов при моей о них мысли - все теперь это кончилось: весело - за стеною уже папа с мамою не веселятся кадрилями; грустно - и девка Ардаша не вылезает из-под полу.

Все лежит вне меня: копошится, живет, - вне меня и оно - непонятно.

"Курица"... это... это... какое-то: гребенчато-пернатое, клохчет, клюется, топорщится; не меняется от моих состояний сознаний; непроницаема

"курица"; вместе о тем мне она совершенно отчетлива; и - блистательно мне ясна в непонятностях своей растопорщенной, клювной жизни.

Вот он "я"... А вот - "муха", И она меня мучает.

Все, что ширилось, распирало меня, вне меня вылипаясь стеною: ужасно распалось, разъялось на части} омертвенело землей, испаряющей вечером пар над душистыми травами; и - побежало по небу: обелоглавило небо; -

- облака бегут на громах и на молньях, а дни - на ночи: повторяют себя на - ночи; -

- светлорогий пастух зовет рогом меня; черный бык - ночь - мычит на меня...

. . . . . . . . . .

По вечерам, над столом, под открытым окном: мы сидим; и - молчим: краснобрюхий комарик с размаху ударится в лампу из мрачного парка; вдруг омолнится все; посребреют глазастые окна; посмотрят, закроются; проговорят перекатные громы; и это все непонятно.

Пролетка проехала?

. . . . . . . . . .

Где Москва?

Развалилась она: никогда не увижу ее,

В КАСЬЯНОВЕ

Я смотрю: и я думаю.

Передо мною на столике молочко: в круглой глиняной крынке; и - два яйца всмятку; а я, тихий мальчик, прислушиваюсь: -

- об утрате старых громад повествует мне ветер: о рухнувшем космосе (грозами рушатся космосы; и, восставая над липами, набегают Титаны на нас -

бородатыми тучами) -

- передо мною на столике молочко: и оно -

белотечно; и повествует мне ветер о рухнувшем -

- где-то близко за окнами... -

- Все-то воздухи веяли; где-то близко за окнами: самозвучные кущи кипели: то липы; и - лето ходило по липам; и рушились космосы: липовых листьев; и чащи кипели листами; и сочноствольный лесок кипел тоже...

. . . . . . . . . .

С террасы ведут на дорожку: четыре ступеньки; направо, налево - трава;

ты сойди - потеряешь себя; и открыта глубокая яма; она - зарастает;

глухонемою тоской тяготит; в яме - страшно; там курица... -

- Миг, комната, происшествие, город - четыре ступеньки, мной пройденных; я взошел на них; и расширился мир мне деревней; и вместо стен мне открыты: проглядные дали...

КУРИЦА

Вспоминаю себя я, сходящим с террасы: над шелестящими травами; колкие ощупи трав припадают к лицу; самоводный лужок ходит травами; а перелеты их лоснятся: прохожу я - в старинную яму; цветок одуванчика, сорванный, огорчает мне ротик; тяжелые зной напали; порхает невнятица листьев;

бессмысленно - все; я уставился -

- в курицу:

- "Здравствуй...

- "Ты...

- "Курица..."

. . . . . . . . . .

А белоглазая курица клювом уставилась в стену; и - клюнула: мухи нет;

желторотые шарики побежали... Цыплята...

И я -

- вылезаю из ямы; глухонемая тоска тяготит; я - себе на уме: да, я знаю, что знаю: и - никому не скажу -

- как там -

- бегают... шарики.

И мне пусто, мне грустно... -

- склоняюсь головкой к кому-то - в колени, вперяясь в пространства; невнятны пространства -

- (озерцо изморщинилось и издали синилось) ... -

- личико поднимаю (а оно все горит) и протянутой ручкою тереблю я Дуняшу.

- "Как там курица...

- "В яме: живет... "

Не понимают меня.

. . . . . . . . . .

Вдруг горячим приливом, как матовым жемчугом, я согрет: меня поняли; и

- бархатисто тепло льется в грудку; Раису Ивановну, милую, которая меня поняла, я люблю; и склонилась ко мне своим матовым личиком; и агатовым взглядом зажгла: в моей грудке тепло; поцеловала она: ничего -

- мы над ямой пройдем: еще раз - с ней; вдвоем; мы идем уже; курица клохчет, бежит; уморительно убегают за нею все желтые шарики на тоненьких лапочках - в травы: и приседаю я в травы; и - вот: белоглавый грибок: сыроежка; и - вот: мне сухая лепешка (проходит здесь стадо); над ней вьется муха; смеется Раиса Ивановна:

- "Нет, не надо..."

Сухую лепешку я трону.

А Раиса Ивановна:

- "Пфуй..."

Подсыхали вокруг очень многие "пфуи"...

. . . . . . . . . .

Тихо движемся в спящие чащи, в листы: за листы;! там - жердисто, нелисто; схватились колючие поросли - рогорогими чащами; двигаюсь - в сонные сумерки, в немо нецветные воды болота.

ВОДА

Там стучат жернова: -

- и вода, зеленея, летит стекленеющим током; а воду дробящие камни прояснились лбами под нею: -

- Так же вот: -

- из меня, от меня улетит все-все-все, что когда-то мне было; за улетающим током душа улетает; а душу дробящие дали окрепли мне берегом; безобразное образовано: это - земли; а сонные образы - дымно-кипящие воды: вода, зеленея, летит стекленеющим током; а воду дробящие камни прояснились лбами.

. . . . . . . . . .

У грустного пруда дохнуть я не смею: грустнею, немею... -

- Сребрится изливами пруд: а из него на меня смотрит малюсенький мальчик; он - в платьице, с кружевом; беспокойные кудри упали на плечики: -

- я таков на портрете, еще сохранившемся где-то; я - в платьице, в кружеве; кружево это помню: оно - бледно-кремовое; помню платьице я - из пунцового шелка... -

-

малюсенький мальчик, как я; все, что было, что есть и что будет, теперь между нами: изливы; изольется все.

- "Эй, ты, маленький мальчик..."

А маленький мальчик запрыгал на ряби: пропал; утекло - все, что было.

Ничего и нет: ряби...

Что же это такое, что есть?

. . . . . . . . . .

Я, бывало, без мысли смотрю - в эту мутную глубину; и, бывало, без мысли смотрю -

- как из мутных глубин подтечет живородная рыбка; и - пустит пузырики; передернулась; нет ее: ряби... Дробится и прыгает маленький мальчик на ряби: -

- Ах, рыбка его погубила: "Я" - маленький мальчик; меня, ах, меня погубила она.

То, над чем я сижу, глубина: и она мне темна, и она мне мутна.

. . . . . . . . . .

Дерево изветвится, излистится...

Мне ветвятся, мне листятся мысли...

Что-то такое я думаю: но кишит бестолковица... Какая такая - не знаю...

-

- Вот он - "я"; вот он - пруд; пруд кишит головастиком, а сребреет изливами... -

- изливается дума моя; и сребреет она предо мною; а не знаешь, что в ней.

Может быть... - головастики?

ГРОЗЫ

Вставали огромные орды под небо; и безбородые головы там торчали над липами; среброглазыми молньями заморгали; обелоглавили небо; кричали громами; катали-кидали корявые клади с огромного кома: нам на голову.

Это, спрятавшись в облако, облако рушили в липы - титаны; и подымали над дачами первозданные космосы: -

- рухнувших городов и миров: улицы, дома, башни - а кремнели над ними; и грохотали пролетки... -

- Каменистые кучи облак сшибая трескучими куполами над каменистыми кучами, восставал там Титан, весь опутанный молньями: да, там пучился мир; да, и в бестолочь разбивались там бреды; и - толоклась толчея: -

- складывался толковый и облачный ком в мигах молний, с туманными улицами, происшествиями, деревнями, Россией, историей мира; и мировая история разгремелась над парками; и Титан, поднимая ее, точно старую быль, на нас гнался, врезался грудью в кипящие кущи; уже проходил он по парку сквозь листья; под тяжелой стопою Титана дрожала земля... -

- И я, тихий мальчик, увидев носимое - там, над нами, - бежал в темный угол; а папа бежал вслед за мною.

И - принимался нашептывать:

- "Это, видишь ли, Котенька, - гром...

- "То есть это...

- "Скопление электричества..."

Прощупи прежних лет шевелились во мне; бестолочь прежних лет громыхала...

. . . . . . . . . .

Помню раз: -

- обезвоздушилось все; и - душило меня; все притихло;

вдруг: -

- заскрипели стволы; бурно хлынули главы; рванулись рои живолистых ветвей прямо в окна, треща и кидаясь суками; и - откачнулись назад; увидал там, в окошке, что Мрктич Аветович пробегает из чащи с распущенным зонтиком;

утка хлопала крыльями; и крикливо сухой треснул звук: опустилась в кусты многолетняя ветвь; и - повисла на белом расщепе: -

- белолобое облако подошло; белолобое облако хлопнуло частым градом: нам в стекла.

. . . . . . . . . .

В этот вечер гуляли; блистали нам слякоти; все проглядные дали иссинились тучами; некудрые тучи замазались в небе; и - шлепало стадо на нас.

Громкорогий пастух мне понятен: зовет за собою.

. . . . . . . . . .

Снова молнилась ночь.

Сверкания начинали подбрасывать ночь; глухонемая бессонница нападала, я просился к Раисе Ивановне: из постельки в постельку; и Раиса Ивановна поднялась: и босыми ногами она полусонно прошлепала - меня взять; я испуганно обнял ее; между белыми блесками падали темени; как рубашки, срывались с дерев, зеленя их в бесстыдную ясность; то пурпуровым, то фиолетовым лётом бросались от края до края летучие лопасти: каменистое тело Титана восстало; и над всем, там стояло...

. . . . . . . . . .

С той поры начались неизливные дни.

КУПАНЬЕ

Побежали купаться: -

- Раиса Ивановна, барышни, Нина Васильевна: с полотенцами, в сарафанах, по полю.

Бегу и я с ними; а кругозорное небо над - полем, глядится; работники: в белотканых, вспотевших рубахах тут ходят по грядам душистого сена с огромными вилами; в воздухе сыплется сено сухое, шершавое; быстрый рог длинной вилы мелькает по воздуху; мы бежим, а мужик - обругался...

Мы дальше: -

- тропинкою - в ольхи: под гору; тихохолмные брега зашершавились мохом; сереют нам издали крышей недымной деревни; песком прожелтился откос; и цветы, молочаи, на нем... вот - и засыпалось издали, в ольхи - все ближе; и вот - хлынуло холодом; над головой все рванулось; и -

ясновзорные просветы бросились на летучих листах; и - рогатая веточка ходит единственным листиком над живою рекою: купальня; - ту -

- я, Раиса Ивановна, барышни, Нина Васильевна Вербова! -

- и говорят, что наружу они выплывать не хотят; восьмиклассник Щербинин с подзорной трубой залег прямо в ольхи;

качается лодка; и переходные мостцки - гнутся; и - рыбка пускает пузырик;

тут в сухие дни - плесенеют круги; в водоливные дни - пузыри...

. . . . . . . . . .

Купаются все. А меня посадили на лавочку. Поснимали свои сарафаны; и поснимали рубашки; и - длинноногие, белые, ходят: полощатся, мочатся; мне отчего-то их стыдно; меня им не стыдно...

И, скрывая свой стыд, я кричу:

- "Ах, какие вы все..."

ВОСПОМИНАНИЯ О КАСЬЯНОВЕ

Воспоминания о Касьянове растворяют в себе воспоминания о людях, там живших в то время; изумрудные кущи кипят: и туда, в эти кущи, уходят - мне люди; бегаю к пруду я, где уходят стальные отливы под липы и ивы; и трескает в лобик сухое крыло коромысла; а однорукая статуя встала из зелени

- стародавним лицом и щитом: на нас смотрит...

Под ней проповедует папе на лавочке, где ярко-красные розы, - Касьянов.

Папа с ним не согласен, кричит:

- "Я бы все эти речи..."

И на него замахнулся он в споре своим дурандалом (корнистой дубиной, с которой он ходит) -

- впоследствии мама сожгла дурандал -

потихоньку от папы; он в споре махал им; свою палку назвал папа мой дурандалом, производя это слово от "дюрандаля" -

меча: (им сражался Роланд) -

- папа целыми днями, бывало, летает в огромных аллеях, махая своим дурандалом; это он возмущается: это все - различия убеждений; и натыкается на Мрктича Аветовича;

Мрктич Аветович есть горбун в ярко-красное рубахе; Мрктич Аветович с папою не согласен; припирая к стволу его, папа мой раскричится:

- "Позвольте же...

- "Нет-с...

- "Что такое вы говорите?..

- "Да вас бы я..." -

- Мрктич Аветович -

- много лет уж спустя я читал толстый том его: "Эра" -

- язвительно тыкает папу, блистая зубами под папой, огромной рукою - в живот:

- "Нет, а все-таки.,.

- "Все-таки..."

. . . . . . . . . .

Мрктич Аветович часто, увидевши папу, стремительно убегает под липы;

приседая в кустах, ой оттуда краснеет горбами; это - разности убеждений; - "они" убегают от папы - в лесные убежища; и, убеждая

"их всех", потрясая своим дурандалом, Вспотевший мой папа за ними гоняется в кущах Касьянова.

РАИСА ИВАНОВНА

Затрясется матрасик под ней; и босыми ногами - к окошку; дырявая ставня скрипит под напорами ветра и света; покрывая волною волос, вся какая-то мягкая, - тащит меня за подмышки; над одеяльцем нагнется своим мыльным личиком; бегаем в одних рубашонках.

Как весело!

Завиваются легкие локоны легкими кольцами над ее легким личиком; и, со мною отпив молочка, выбегает со мною она - в росянистые колокольчики, к лавочке: мне оттуда кивает; и собираем букет колокольчиков; Мрктич Аветович к нам подходит: себе попросить колокольчиков; колокольчик протянет она;

Мрктич Аветович рад.

Мы все трое - на лавочке: шутим; Раиса Ивановна, не отвечая на шуточки, в зонтик уставится глазками, а - кончик зонтика ходит; закушена пухлая губка, дрожащая от улыбок, когда снимает с меня, жарящего им из песочка котлету, - мурашика: эта бледная ясность лица - мне мила; и Мрктичу Аветовичу - мила тоже; и он напевает тогда, что: -

"Из-под лодки плывут рыбки, -

"Это милого улыбки", -

- а пёсинька, с холмика, изогнет свою спину и сядет на четырех своих лапах, что-то силясь нам сделать: Мрктич Аветович опускает глаза! и краснеет Раиса Ивановна: мне это все - любопытно.

Такой смешной пёска...

. . . . . . . . . .

Бывало, передвигая тазы, мы сидим у жаровни; блистающий таз в пузырях;

и Раиса Ивановна с ложечки мне дает желто-розовых пенок; и вот восьмиклассник Щербинин пристанет:

- "И мне пеночек".

А, бывало: на липовый листик положит она землянички; и черною шпилькой уколется в ясные ягоды: кушает ягоды:

- "Мне бы..."

. . . . . . . . . .

- "И мне..."

Пристает восьмиклассник Щербинин.

- "Нет вам..."

Мы любили, обнявшись, сидеть, протянув свои личики в зорьку.

Любили купаться (я еще не купался); она снимет кофточку, юбку, чулочки;

и, остывая, болтает ногами; дает понять взглядом: ай, ай, будет - Бог знает что, когда о досок она прямо бросится в воду; и белоносная пена покроет.

Любили ходить по грибы; под кустами увидим, бывало, мы тугопучный березовик.

- "Мой..."

- "Нет, - мой".

Отбиваем его друг от друга.

Я ее обирал. Даже, раз она плакала; кузовок тяжелел: подосинники, яркие, на черных ножках, жемчуговые сыроежечки, желтяки, белоглавики в нем пестрели и пахли листами.

. . . . . . . . . .

МРКТИЧ

Мрктич Аветович, знаю, - добряк; Мрктич Аветович - весельчак; поднимает огромную руку к луне над горбом; и поет из аллей, встав та лавочку:

- "Ты, всесильный Бог любви,

"Ты услышь мои мольбы..."

И всем это нравится; и встает над Мрктичем Аветовичем красный месяц;

чернеют горбы на дорожке; то - тени.

Таинственно...

. . . . . . . . . .

Мрктич Аветович возит нас всех - на пикник, он садится на козлы -

высоко, высоко над нами; качает горбами; лошадь встанет, бывало: но Мрктич Аветович ни за что не прибегнет к кнуту; а обращается к лошади:

- "Милостивая государыня, лошадь". -

- И всем это нравится.

Нас везет на пикник: нам зажарить шашлык: и прочесть под луною молитву: армянскому богу; приехали: выгружают посуду, бутылки, пироги с грибами, паштеты; расстилают скатерть на травы; накидают, бывало, сухой и трескучий валежник; зачиркают спичками; куча покроется дымом; и -

подкидными огнями; желтокрылое пламя заширится; и ясными лапами пляшет: мама снимет шелковый фартучек, полосато-пятнистый (и желтый, и красный) и Мрктичу Аветовичу перевяжет горбы она; Мрктич Аветович выставит черную бороду, и над огромным, теперь полосатым горбом - простирает свои волосатые руки в огни и распевает молитвы армянскому богу: над вертелом; дымы вздымаются; падают в поле хвостами; шар солнца блистает из них самоварного медью; уже любопытно зарница забегала в туче.

Мрктич Аветович в пламени там стоит; и чадит: шашлыками.

. . . . . . . . . .

Смутно помнится мне: -

- уж колотится колотушка; края тихорогого месяца ясно прорезались в ветви; на ясные дали разрезались мраки; взошла колоколенка; знаю я -

- завывают собаки под дачами: у потайной ямы, в бурьяне, толкается кучер Федор с Дуняшею нашею, а колючие ежики бегают по аллеям; их тронь: станут шариками; над могильным крестом возникает полковник Пунонин; фосфорически светится он; и несется в кустах... на касьяновский парк... -

- Мрктич Аветович, обнимая меня, убеждает меня, что нисколько не страшно; и говорит:

- "Вот Иванов-жучок".

Приседаю на корточки я.

Убеждения наши сошлись: мы - друзья.

ОСЕНЬ

Дни летели в дожди, в желтолистие.

Залетали синицы; красногрудая пташка, тиликая, перестала метаться за мошкою на стене белой дачи; трещали сороки; пироги с грибами пошли; у камина гляделись в огни - в смолянистые трески ветвей; отсырели углы нашей дачи;

пооткрывались болезни желудка; пооткрывались болезни седалищных нервов; и любовались осенним осинником: он - красноглавый.

Порасставились дощатые ящики - с сеном: огромные банки и склянки туда опускались; из поредевших ветвей выкруглялся откуда-то - клинский вокзал: красным куполом.

. . . . . . . . . .

Как случилося это - не помню, но помню последствия "случая": мы стояли растерянно перед множеством полинялых, синих пролеток, перед множеством рваных, синих халатов, отчаянно подпоясанных красным и на нас громко лаявших из-под лаковых рваных шапок:

- "Со мной, барыня..."

- "Со мной..."

- "Вот извозчик..."

И - мостовая гремела.

"Случай" этот мне помнится: и мы вернулись в Москву.

. . . . . . . . . .

Удивляемся мы с Раисой Ивановной тесноте наших комнат; передо мной на ладони квартира: очень тесненький коридорчик и ползающий по стене таракан: очень тесная детская.

Та ли это Москва?

Не отсюда уехали мы: мы уехали из огромного мира комнат: он рухнул.

Вспоминаем Касьяново мы. И мы слушаем музыку.

ГЛАВА ПЯТАЯ РЕНЕССАНС

Ему и больно, и смешно, А мать грозит ему в окно.

А. Пушкин

ИЗ КРОВАТКИ

По утрам из кроватки смотрю: на букетцы обой.

Я умею скашивать глазки (смотреть себе в носик): и уж стены, бывало, снимаются - прилипают мне к носику; пальчиком протыкаю я их: легко и воздушно сквозь степы проходит мой пальчик; туда бы просунуть головку: стена непроглядна.

Моргну: -

- перелетают все стены на место; и там они - тверды.

Действительность, обстающая мне меня, - такова: отвердевает она; изощряюся в опытах; передвигаю действительность; пятилетие обстает меня опытом; мне в трехлетии опытов не было; были строгие строи. Я - художник действительности: в трехлетии я художник "треченто": копирую строи; четырехлетие

"кватроченто"; и новые опыты жизни встают; и вопрос перспективы

(смещение зренья) мне жив; вспоминаю картины за нами стоящей вселенной; все кто-то там меня ждет; все оттуда моргает: синеющим оком -

- из желто-лилового центра: под веками.

"Он" - придет и возьмет: уведет; времена на исходе.

Я каждое утро жду встречи. В окне -

- снегометы бело и неяро летят переносными стаями: легколистая снегопись серебреет на окнах.

ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ ДРЕВНЕГО МИРА У МЕНЯ ЗА СПИНОЙ

И - подкрадутся: тысячелетия древнего мира - в тихий час, за спиной; как хотелось бы мне обернуться - подсматривать: тысячелетия древнего мира; у меня за спиной - все, бывало, дрожит; и, как будто, грохочет: провал в иной мир; и миры меня надут, - у меня за спиной; тысячелетия древнего мира подкрались; -

- повертываюсь:

- вместо пролома в стене - этажерочка (та же!) стоит себе; и на ней строй солдат: оловянные гренадеры мои серебрятся мне лицами... васильковые стены - за ними: -

- тысячелетия древнего мира гремят за стеной; все предметы смещаются; и - удивляюся я, что я - "Я": все вывернуто наизнанку; и - я сместился с себя; все развилось преждевременно: развилось - ненормально... -

- и ненормально я развит...

. . . . . . . . . .

Пятилетний, я знал уже: -

- земля - шар;

гром - скопление электричества;

американец гуляет под нами; и - кверх ногами... -

- Мамочка, бывало, целует; вдруг заплачет она; и - откинет меня:

- "Он не в меня: он - в отца..."

Начинается про меня разговор; и - разгорается спор: говорят о летаевских - лбах, носах, подбородках, раскосо поставленных глазках; мне позор: у меня - летаевский лоб; -

- все Летаевы светлонравные, благородные люди: -

- позор: у меня раскосо поставлены глазки.

Плачу я под окном - в горизонт, а горизонт - ясновзорен: на стекле, вот на той стороне, поуселися точки алмазиков: а вот на этой - плаксиво расплющился носик (разве я виноват?); за алмазиками красноречиво перелетают снежинки; и - каждая - множится: вертит, чертит спирали; и - новый алмазик: у самого носика: разве я виноват, что -

- умею показывать я цепкохвостую обезьяну в зоологическом атласе: и двуутробку с ленивцем? Разве я виноват, что я слышу от папы:

- "Дифференциал, интеграл"?

Из снежиночек мне розовеет уж дом Старикова; саночки - пронеслись; и знакомой фигуркой стоит - городовой Горловасов.

Разве я виноват, что я - знаю: -

- папа мой в переписке с Дарбу;

Пуанкарэ его любит; а Вейерштрассе не очень; Идеалов был в Лейпциге: с...

эллиптической функцией; очень ею доволен; живет с ней; и ходит: о ней разговаривать.

Удивляется ясноглазое небо (днем оно - ясноглазо); оно - строит мне тучи; и - образуются строи; образование - меняет мне все...

Знаю я: -

- придет Притатаенко: Притатаенко-Головаенко, - круглоусый, курносый: маловласый, обглоданный; придет Василисимов: благодарить нас за что-то; и - пальцами повертеть на животике: мамочка зазевает; они - уморивши ей мух, остужают нам воду...

Папа маме на это:

- "Оставь!"

- "Василисимов, знаешь ли, умница... Василисимов, знаешь ли, он -

написал диссертацию: о сходимости несходимых рядов..."

- "А что он скучноват, так ведь он и не Блещенский: это Блещенский сгорает от пьянства; Василисимов - вычисляет..."

И - уж крадутся - у меня за спиной, из пролома в стене (меня ждут!); и повертываюсь - головастый Брабаго с великолепным Нелеповым склепным голосом спорит и... ковыряет в носу; папа с ними уже интегрирует; и -

пошли: конгруэнты; - все сместилося; все пошло наизнанку: преждевременно развилось; и - ненормально ужасно; громыхают булыжники слов;

а - Брабаго сидит, а - Брабаго молчит; это-то и есть - математика; папа мой

- математик.

- "Он не в меня: он - в отца!"

Это кажется мне ненормальным: и - странный мир поднимается во мне - из меня: набегает во мне - на меня самого. -

- Как же так?

Кто тут "Я"? Я - не я: я - не Котик Летаев! -

- это-то вот и есть преждевременно развиваемый математик: второй математик...

Гуще снежные хлопья; и - гуще: повалили, посыпали; настоящие, кипящие белояры; ничего не видно за стеклами; а уже - редеет, редеет; и - чисто;

оборвались все снега; пооткрывались над улицей синие шири; пооткрывались за крышами светлокрылые блески; в синей шири проносятся облака-белоцветы; и уходят в стеклянной прозрачности красноперыми гребнями.

Там - возжение блесков; там - блески над блесками; я - ничего не пойму:

-

- и утекаю на кухню: к Дуняше; она - молодая, красивая; жарко она принимается: обнимать, целовать - в лобик, в глазки и в губки; мне стыдно.

Разве я виноват, что мне весело в кухне? Городовой Горловасов был у нас недавно на кухне, в тулупе; и с - двусмысленной рожицей на носу; он проделал нам бестолочь: пол толок сапогами; толоки раздавались мне после: пол толок Горловасов: -

- расторговался он красными кумачами; паяцы его покупатели: -

-

вон-вон-вон: -

- он, он, он! -

- городовой Горловасов постаивает там знакомой фигуркою: из башлыка торчит его нос - на перекрестке Арбата.

. . . . . . . . . .

"МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК"

Утро: девять часов; а не то - половина десятого; самосыпною искрой трещит самовар.

Я - и папа.

Он едет на лекции.

Лекции - линии листиков; и по линиям листиков - лекций - летает взгляд папы; папа водит по ним большим пальцем; защелкав крахмалом сорочки, свирепо он рявкает:

- "Аа... Так-с!

- "Так-с..."

Это - иксики, игреки, зетики... таксики; таксиков я встречал на бульваре.

Думал я: -

- из лекционных тетрадочек "иксики" прорастают ростком: зеленеющим, лепечущим листиком - из набухающей почки; деревенеют жердями; и торчат себе после... оставленным молодым человеком: при Университете, для папы: -

- папа сеет их сеточкой, при помощи карандашика, на бумаге; и согревает дыханием; сеточка начинает расти, зеленеть: -

- и выгоняется "молодой человек", развиваемый папою: так выводятся в парниках: огурцы!..

. . . . . . . . . .

"Молодой человек" - просто выросший иксик: "молодой человек" ходит к нам; и молодой человек соглашается с папою.

- "Вы, молодой человек, вот еще почитайте", - старается папа.

И "молодой человек" соглашается тотчас же:

- "Я, Михаил Васильевич, уж давно собираюсь..."

Папа же его перебьет:

- "Почитайте вы о сходимости несходимого ряда..."

- "Вот-вот именно: о сходимости ряда..."

- "И о прочих рядах..."

- "И о прочих рядах..."

. . . . . . . . . .

И не то наша мамочка.

- "Вот бы, Лизочек ты мой, почитал: о сходимости несходимого ряда..."

- "Ну, нет: ни за что!"

. . . . . . . . . .

Университет мне известен; известен оставленный там "молодой человек"; университет - папин дом; молодой человек - папин служащий, как и "педель" с медалью, Скворцов; он, бывало, все ходит с бумагой; и у него - бакенбарды; "молодой человек" - чином ниже; -

- папа с ним очень вежлив и добр: говорит ему "вы" и не "тыкает", как меня и как мамочку; папа вежлив с прислугой, а мамочка говорит ей все "ты"; и поэтому мамочка -

- проходя чрез столовую, видит:

"молодой человек" там сидит, перебирает неловко руками и ими, краснея, мнет шляпу, привстанет, отвесит поклон, станет вовсе малиновым; мы бросаемся с папой спасать его: тащу ему - сломанный слоник; а папа ему поднесет стакан крепкого чая; "молодой человек" все, бывало, дрожащею, потной рукою мешает в нем сахар; другою рукой держит слоника; я хочу его звать с собою - под стол: расставлять со мной кубики.

Андрей Белый - Котик Летаев - 02 часть, читать текст

См. также Андрей Белый - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Котик Летаев - 03 часть
ЮМОР Меня поражает рисунок: - - широкая, черная ваза подъята с подстав...

Крещеный китаец - 01 часть
КАБИНЕТИК У окон: - - протертый, профессорский стол с очень выцветшим ...