Андрей Белый
«Котик Летаев - 02 часть»
"Котик Летаев - 02 часть"
ДЕНЬ КОТИКА ЛЕТАЕВА
Из кроватки смотрю: на букетцы обой; я умею скашивать глазки; и стены, бывало, снимаются: перелетают на носик; легко и воздушно сквозь стены проходит мой пальчик; ах, туда бы головку; но - непроглядные стены! -
моргну: перелетают на место.
Раиса Ивановна, бонна, встает из пастели; одеяло откинет; и голыми ножками - в пол; подбежит босиком в белой теплой рубашке: вынимать меня из постельки, одевать чулочки и лифчик, и мне - улыбнется.
Девять часов; а не то - половина десятого; и Раиса Ивановна в ясненькой красненькой кофточке разливает чай (мама спит: она встанет к двенадцати);
сагловар трещит: и самосыпные искры летят нам на скатерть; носик мой упирается в край стола; и захрустел на зубах край поджаренной булочки; папа
- в форменном фраке: кудро. лобый, очкастый; захлебнул чай усами;
светлоливная капелька капнула с его мокрых усов в синий бархатный отворот его синего чистого фрака; фалды фрака, качаются; двуглавые золотые орлы золотых его пуговиц - строжайше расставили крылья.
Папа едет на лекции: лекции - липни листиков; многолетие прожелтело их;
листики сшиты в тетрадку; по линиям листиков - лекций! - летает взгляд папочки; линии лекций - значки: круглорогий, прочерченный икс хорошо мне известен; он - с зетиком, с игреком.
Папа водит по ним большим носом; и, щелкая крепким крахмалом, бормочет:
- "Так-с, так-с!"
И получается: "Такс".
Иксики напоминают мне таксиков: напоминают собачек; таксики (думал я)
вырастают из этих крючочков; их встречал на бульваре я уже значительно позже, весною; продувные, нелистые дерева желтоглазились почками; бульвар лился людом; и на пологие лобики песиков я укладывал ручки.
Самовара нет. Папы - нет.
. . . . . . . . . .
За окнами все-то крыши: и удивленные горизонты - раздвинуты, пусты.
Наша гостиная -
- уставлена красными креслами; с подоконников подымают печальные пальмы свои линии листьев; злые, зеленые зеркала - в ясном золоте рам: и Раиса Ивановна передается из зеркала в зеркало; и все - валится, не падая, набок; а пол - скачет вверх. И Раиса Ивановна принимается меня обнимать; и - зеркалами пугать; и - все валится, не падая, набок, а пол -
скачет вверх...
. . . . . . . . . .
Наша столовая, как денница, вся белая: -
- на летящих спиралях с обой онемели давно: лепестки белых лилий легкотенным изливом; у обой гнули стулья ломкие полукруги сидений; из обой просунулась круглота: деревянная голова;
стрекотала строгими стрелками на циферблатном оскале; кружевные гардины, как веки, тишайше белели под окнами; дубостопный желтый буфет - он один будоражился; и, бряцая посудой, кидался на прохожих у двери.
После ночи, бывало, войду, посмотрю; и окнами, как глазами, посмотрят одни бледноглазые стены; и бледноглазая ясность покроет покоем.
Наша столовая - утренница; а -
- темно в коридоре: в коридорной печи залетали огни; чернорогая женщина меня ждет в коридоре.
Тонкою нитью прояснилось многокружие паутины; и -
- Раиса Ивановна, -
-
милая! -
- глядя искоса на меня, наклонилась кудрявой головкой к своим красным тряпкам, перекусивши зубками нитку; протягивается иголка; и -
- "Was ist das?"
- "Das ist..." -
- мне не помнится слово.
Мои кубики порассыпались; и - головкой - в колени; ручка в ручку; и -
ничего; мы - пройдем... коридором...
Чернорогая женщина, может быть, забодает нам - маму...
. . . . . . . . . .
Мама проснулась - зовет нас: -
- меня берет на постель; треплет кудри; и я - перед ней кувыркаюсь:
- "Котик, маленький..."
Альмочка кувыркается тоже: и уже бьет двенадцать часов; пора маме вставать: уж на кухне стоит дымно-шипный котел; и огонь бьет в котел, прободая железную вейку; там - в железной печи, - окаляет поленья: краснорогий огонь из трескучих печей поедает поленья. Побегу в кухню я - шепоты, шумы, шипы, огни, пары, чады.
. . . . . . . . . .
После завтрака -
Наш веселый кузен Веревитинов с дымнокудрой сигарой в руках все-то щелкает пальцем на Альмочку, которая поедает щеняток, и Раисе Ивановне нежно посмотрит он в глазки: в агаты; из кудрокрылого личика мамочка бирюзеет глазами на нас и капризно качается на качалке в своей красной косыночке, поджидая к себе Поликсену Борисовну Блещенскую в великолепной карете: кататься; и бледная ленточка с ясным бубенчиком гремит в ее пальцах: это -
лиловая ленточка; бубенчик - серебряный; Миловзориков перевязал ею мамину руку.
Миловзориков - светлогрудый гусар; и это все - "котильон".
Поликсена Борисовна позвонилась: мамочка привскочила с качалки и протянула мне ручки; я зарылся головкой в коленях: пеньюар разлетается от нее самокрылыми змеями.
Кучер - с лазурной подушкой на голове: прирос толстым задом; вороные кони хрипят, жуют мыльные удила - с угла Арбата: ждут мамочку; это вижу я из окна: из серебряных листьев мороза; мамочка, в коричневом казакине и в брошке, надела ротонду; она - к Блещенским на весь день; и вечером - в бенуар.
Нам пора на прогулку.
. . . . . . . . . .
Тут с меня снимут туфельки; и проденут ножку чулочком - в меховой сапожок; и принимается кто-нибудь, сапожок уперши в колени, крючочком щипать мою ножку.
Каждый день мы идем: на Пречистенский бульвар погулять (на Смоленский бульвар мы не ходим: там дурно воспитаны дети) ; кто-нибудь ходит там; и вдруг сядет на лавочку; на меня поглядит; и - значительно посылает улыбки;
все они улыбаются мне; все они уже знают, что Котик Летаев гуляет; хлопает крыльями чернокрылый каркун, и вислоухая шуба сутулится в снеге; спегосынное дерево вздрогнуло; а уж кто-нибудь, вставши -
- медленно уходит туда: в крылоногие ветерки; обернется, кивает...
А уже набежали на нас: крылоногие ветерки; веют бе-, лые вей на разгасившихся щечках; дымит куча снега; песик к ней подбежал и над нею он поднял: мохнатую ногу; я бросаюсь к лимонному пятнышку, но Раиса Ивановна -
"пфуй"!
Ах, как жалко!
Безрукая шуба щетинится комом древнего меха в снега; и хлопает в воздухе крыльями; я бросаюсь на шубу; обхватить ее ручками; она нагибается низко, и из шершавого меха, под шапкой, уставятся: два очка; и белая борода прожелтится усами; шуба - гуляет, как я; и она называется: Федор Иваныч Буслаев; и Федор Иваныч зашамкает -
- птичка ему рассказала, что Котик Летаев сегодня гуляет; и он Котику принес на бульвар кое-что: и дрожащей рукой меня треплет по разгасившимся щечкам; и кусочек рябиновой пастилы осторожно просунет мне в ротик, кивая очкастою головой; Федор Иваныч Буслаев гуляет, не на ногах, а... на шубе (живет в своей шубе), а шуба проходит: чернокрылые каркуны сквозь суки пропорхнул" ей вслед.
Рассыпаются снеговые вьюны; рассыпаются неосыпные свисты; пахнет трубами в воздухе; золотою ниточкой фонарей многоочитое время уже побежало по улицам: предвечерним дозором; все на небе расколото; кто-то блистает: оттуда, из-за багровых расколов; желтеет, мрачнеет; и - переходит во тьму.
Мы - домой.
. . . . . . . . . .
Вечером: -
- на летящих спиралях, с обой, кружевеют, горя, косяки красных зорь: бледно-розовым роем, а -
- Раиса Ивановна мягким, агатовым взглядом таинственно переводит мой взгляд: переводит туда, где -
-
багровая голова, со стены хохоча, огрызнулась оскалом.
Не успею я вскрикнуть: Раиса Ивановна -
- милая! -
- шаловливо уж клонит свой локон в мой локон; и - начинает смеяться.
Кружевные дни - на ночи: повторяют себя - на ночи; тени свеялйсь из углов; тени Свесились с потолков; и, возникая из воздуха, - чернорогие женщины проходили но воздуху.
. . . . . . . . . .
По вечерам мне Раиса Ивановна все читает -
- о королях, лебедях; ничего не пойму: хорошо!
Мы - под лампою; лампа лебедь; и ширятся лучики - в белоснежные блески развернутых солнечных крылий, пересекаясь в ресницах; застревая в волосиках, пощекочут ушко они; полудремотно ласкаюсь я к лучикам; голова на коленях: ласкаюсь к коленям; все отхлынуло - в теневое, темное море; спинка кресла -
скала; она набегает, растет: хорошо!
Со скалы: -
- (Явь ушла в полусон: в полусон вошла сказка) - стародавний король просит верного лебедя по волнам, по морям плыть за дочкой в страну незабудок (когда это было?) -
- лампа -
лебедь: с лебедем улетаю и я: -
- мы - кидаемся в волны; несемся по воздуху в голос: забытый и древний: -
- . . . . . . . . . . . . . . .
"Я плакал во сне.
"Мне снилось: меня ты забыла.
"Проснулся... И долго, и горько
"Я плакал потом..."
(Это - кто-то: поет из гостиной...)
Полусон мешается мне со сказкой, а в сказку вливается голос: -
- мы - в воздухе: на лебединых, распластанных крыльях, где на протянутых струнах воздуха разыгрались арфисты и где лебединые перья, как пальцы, сиянием проходят по ним; лебеди переливаются по лазурям, а из лазурей -
- (беззвучно, как прежде, уже киваешь мне ты: тебя не было; плакал я без тебя; все забывши, я плакал; ты вернулась ко мне - лебединая королевна моя) -
- . . . . . . . . . . . .
"Я плакал во сне.
"Мне снилось: ты любишь, как прежде.
"Проснулся, а слезы все льются...
"И я но могу их унять..." -
- Несемся! все вместе.
Несется и красный Наставник за нами: тысячелетием, пламенами и пурпуром: -
- открываю глаза: лебедь - лампа. Лебедя вырежет мне Раиса Ивановна завтра...
. . . . . . . . . .
Воспоминание детских лет - мои танцы? под лампою; все во всем: насыпают в чайницу чай; и над куском кабинетной стены под самоваром бормочет быстроглазый мой папа; в кабинете стен нет! вместо стен - корешки, эа которые папа ухватится: вытащить переплетенный и странно пахнущий томик!
вместо томика в стене - щель; и уже оттуда нам есть; -
- проход в иной мир; в страну жизни ритмов, где я был до рождения и оттуда теперь вынимаю я пальчиком... паутинник; папа же томик раскроет; и -
- бросятся -
-
крючковатые знаки: дифференциала и... функций; эти функции ползают на крючочках; и, вероятно, кусаются, как... мурашки, которые позаводились в буфете и которые... -
- раз принесли мне кусочек черствого хлебика... из него делать грешника, то есть обмакивать в чай; разломили кусочек, а там-то -
- в кусочке-то! -
- мурашки: -
- красные! -
- ползают! -
- папа придвинул свой нос, и, подпирая очки двумя пальцами, он заерзал лицом и воскликнул:
- "Ай! Какая гадость: мурашки!"
Сам же он поразвел на дому всяких функций на листиках (до функций Лагранжа включительно), и существа иных жизней во всем: и в буфетных щелях, и в паутине под шторой -
- видел я там брюхоногую функцию: -
- папа пестрит своей функцией белые листики; функции с листиков расползаются по дому; листики бросит в корзиночку; я же листики вытащу; и - Раиса Ивановна мне из них нарежет ворон; все вороны мои не простые, а - пестрые; и
- на себе они носят; многое множество растанцевавшихся иксиков; мне надоели вороны; и я - гляжу в иксики: -
- в иксиках - не бывшее никогда!
В них - предметность отсутствует; и - угоняются смыслы...
Вечер: мне - пора спать. Мамы нет (она на "Маскотт" - в бенуаре); мы с Раисой Ивановной за вечерним столом вместе с бабушкой и Серафимой Гавриловной, старушонкой; папа там, под самоваром, бормочет: у чайницы, черной, лаковой и китайской; на этой китайнице - вижу я: золотые сады, многокрышие домики, золотые птицы и люди - китайцы.
Все одно: золотой Китай или... чай.
Папа выставит на Серафиму Гавриловну из-за книги и таинственно подмигнет ясноглазым лицом:
- "Серафима Гавриловна: Страшного Суда-то не будет".
- "А как так не будет?"
- "Судную-то трубу украл, видно, черт: переполохи на небе... Об этом писали в газетах".
И Серафима Гавриловна нам обиженно пожует блеклым ртом.
- "Переполохи и неприятности: у Николая Угодника с Михаилом Архангелом..."
И тут примется утапатывать в коридор повеселевший вдруг папа: и уже -
-
"Почистите сюртучок!" -
- раздается оттуда; мне - не весело: что-то будет!
Папы нет; папа в клубе: один; и все - в бесподобиях; переполохи в углах; и неприятности - под полом; и лишь один потолок в световых кружевах;
комнаты, как ковши, зачерпнули за окнами мраку; и, как ковши, - полны мраку;
Серафима Гавриловна спряталась в листья лапчатой пальмы: озираться, топтаться и, содрогаясь, бояться - темнотного топота; тихонравная бабушка -
ушла в кухню; переливается звездами неосыпное небо.
И - ползает функция.
Раиса Ивановна меня уложит в постельку.
. . . . . . . . . . .
Мне не спится... Повешено мне на стенке окошко: там - стылая ясность вечернего неба и стылая ясность вечернего неба дрожит; и -
- самоцветная звездочка -
- мне летит на постель; глазиком поморгает; усядется в локонах;
усом уколется в носик: чихну.
А звездоглазое небо моргает в окошке.
Вот откроют форточку, и, как безгорбое облако, тихо-плавно войдет синий холод; остужать синеродом: -
- и певчая стаечка звезд - к нам ворвется; кружить по углам и наполнить все щебетом: -
- две от стаечки отделятся и начнут порхать друг над другом, затеяв веселую драку, а какая-нибудь сядет к Боженьке в уголок; трогает крылышком огонек и пробует маслица из лампадки: -
- все же другие блистающим одеяльцем опустятся на меня: распевать небесные песни: -
Сплю... -
. . . . . . . . . .
А за окнами все подтянуто, втянуто: в синеродную вышину, а она-то носится звездами, то - под собою их гонит; катится наливная звезда за перекладину рамы; и быстротечное небо несется, чтобы прогнаться под утро: уйти восвояси.
ВПЕЧАТЛЕНИЕ
Впечатления первых мигов мне - записи: блещущих, трепещущих пульсов; и записи - образуют; в образованиях встает - что бы ни было; оно - образовано.
Образование меняет мне все: -
- и точки моих впечатлений дробятся -
- душою моею! -
- и риза мира колеблется; по ней катятся звездочки законами пучинного пульса; и безболезненно гонится смысл любого душевного взятия метаморфозами красноречивого блеска, где точка -
- понятие! -
- множится многим смыслом; и вертит, и чертит мне звенья летящей спирали: объяснение - возжение блесков;
понимание - блески в блеснах, где ритм пульса блесков мой собственный, бьющий в стране танца ритмов и отражаемый образом, как -
- память о памяти!
Преображение памятью прежнего есть собственно чтение: за прежним стоящей, не нашей вселенной; впечатление детских лет - пролеты в небывшее никогда; и - тем не менее сущее; существа иных жизней теперь вмешались в события моей жизни; подобия бывшего мне - сосуды; ими черпаю я - гармонию бесподобного космоса.
Память о памяти - такова; она - ритм; она - музыка сферы, страны -
- где я был до рождения!
Воспоминания меня обложили; воспоминание - музыка сферы; и эта сфера -
вселенная. Впечатления - воспоминания мне моей мимики в стране жизни ритмов, где я был до рождения.
СИНИЙ ГЛАЗ - ДОБРЫЙ ГЛАЗ
- "Сколько надежд дорогих", - поет мама, бывало...
- "Сколько счастья", - подхватит, бывало, двоюродный мой дядя.
- "Благих", - сливаются голоса...
Светослужение - начинается; -
- свои глазки закрою я; их потру кулачками; и возникнет в закрытых глазам моих центр -
- желто-лиловый, бьющийся, светлый! -
- и трепеты молний, из центра летящих спиралями и исходящих мне точками блесков, дробимых метаморфозами красноречивейших светочей.
Желто-лиловый центр - счастье; а светопись молний - мои дорогие надежды; образуют мне - светлую ризу под веками; я потру кулачками глаза; и светлая риза колеблется; по ней катятся звездочки и развивают хвосты светлых блесков - вокруг лилового центра; и из светочей вылагаются: образы и подобия комнат; это - комнаты космоса; это - таимые комнаты; это - церковь, перенесенная мне под веки; папа там на мгновение возникает; перебегает мне комнаты: кивает, как память о чем-то; и образует проход - в иной мир: желто-лиловый центр мчится навстречу мне, раздвигается в синий глаз; синий глаз - добрый глаз: он моргает ресницами блесков, он - ширится; и громаднейшим синим кругом несется навстречу; мгновение: -
- я бросаюсь туда, в эти звенья летящих спиралей и в ритм пульса блесков (мой собственный), где я
-
- был до рождения!..
Мгновение - я забылся: и с открытыми глазками протянул свои ручки навстречу: -
- из-под моргающих вен улетел космос света; и - васильковая комната передо мною: все та же,
"Сколько надежд дорогих,
"Сколько счастья!.."
Блески - счастье: они - дорогие надежды; и синий глаз - добрый глаз! -
небо; и небо люблю я; люблю лучики; миллионами светлых пылинок клокочут они;
я тянусь к ним: их взять моей ручкой; и - свободно проходит рука в ясном блеске пылинок; огоньки свечей и, главным образом, мамины алмазные серьги вызывают воспоминанье во мне: моих замкнутых глаз и под веками светлого желто-лилового центра, бьющего блеском молний и открывающего мне проход -
- в иной мир.
. . . . . . . . . .
Синий глаз узнаю я и после: он - глаз в треугольнике; этот глаз - в церкви Тихона-на-Тупичках - видел я.
САМОСОЗНАНИЕ
Самосознание этих мигов - отчетливо: -
- самосознание: пульс; мыслю пульсом без слова; слова бьются в пульсы; и каждое слово я должен расплавить
- в текучесть движений: в жестикуляцию, в мимику; понимание - мимика мне; и трепет мысли моей: -
- есть ритмический танец; неизвестное слово осмысленно в воспоминании его жеста; жест - во мне; и к словам подбираю я жесты; из жестов построен мне мир; передо мной пробегают слова: папы, мамы, Дуняши, профессора, которого я запомнил в то время (он - в желтом) и слова напечатаны на душе мне неведомым гиероглифом: -
- и смысл звуков слова дробится -
- душою моею, -
- и понимание мира не слито со словом о мире; и безболезненно гонится смысл любого словесного взятия; и понятие прорастает мне многообразием передо мною гонимых значений, как... жезл Аарона; гонит, катит значенья; переменяет значенья...
Объяснение - воспоминанье созвучий; пониманье - их танец; образование -
умение летать на словах; созвучие слова - сирена: -
- поражает звук слова
"Кре-мль": "Кре-мль" - что такое? Уж "крем-брюлэ" мной откушан; он -
сладкий.; подали его в виде формочки - выступами; в булочной Савостьянова показали мне "Кремль": это - выступцы леденцовых, розовых башен; и мне ясно, что -
- "кре" - крепость выступцев (кре-мля, кре-ма, кре-пости), а: -
м, мль - мягкость, сладость: и потом уже из окошка черного хода (ведущего в кухню), где по утрам водовоз быстроливным ведром наполняет нам бочку, -
показали мне: на голубой дали неба - кремлевские бащнки: розоватые, крепкие, сладкие: -
- эти башенки - животечные звуки слов, восстающие подкидною линией красок; и - самоглавым собором; линии - беги ритмов, цветущих мне сонно-знакомою мимикой, -
- свои глазки закрой; и - потри кулачки: животечная светопись молний из лилово-желтого центра - летает, блистает; центра пульсирует молньями: -
- животечная светопись молний - слова; а пульсация - смыслы; животечная светопись слов гонит в сон;
гонит в комнаты смысла: -
- понятие (душевное взятие слова) есть светопись дробимого ритма; она ветвится, как древо; и возжигается блеском образов, точно свечек на елочке; но ритм пульса блесков - мой собственный, бьющий в стране танца ритма и отражаемый образом, как память о памяти.
И впечатления слов - воспоминания мне.
ВАЛЕРИАН ВАЛЕРИАНОВИЧ БЛЕЩЕНСКИЙ СГОРАЕТ ОТ ПЬЯНСТВА
- "Валериан Валерианович Блещенский..."
- "Что такое?"
- "Сгорает от пьянства".
И Валериан Валерианович Блещенский встает предо мною: черноусый, в мундире со шпагою, и - в треуголке с плюмажем - в огнях; звенья ярких спиралей трескучего пламени возжигают в нем блески; Валериан Валерианович Блещенский дробится огнем светлых дымов и уж гонится он -
- метаморфозами дымных пеплов на небе; или он прогоняется мне под веки (кулачком потру я глаза) и там крутится он на фонтанных огнистых хвостах, в пьянстве светов, в метаморфозах красноречивого блеска: его - нет; он сгорел; мир сгорит от огня; светопреставление - гибель вселенной в пламенных ураганах на нас летящего ока; Валериан Валерианович - мне уже преставился в свете: сгорел в беге блесков.
От него остался лишь пепел.
И вот снова звонится к нам Валериан Валерианович Блещенский, как ни в чем не бывало.
Валериан Валерианович все равно что полено: деревянная кукла он;
деревянная кукла в окне парикмахера Пашкова мне известна: она похожа на Блещенского; Блещенских продают саженями; и потом их сжигают; Поликсена Борисовна Блещенская покупает себе Валериан Валериановичей саженями; и постепенно сжигает их: одного за другим.
И пока один из них к нам заходит с визитом, другой уже -
- растрещался в камине в спиралях летящего пламени и выгоняется метаморфозами дымов под небо: сгорает от пьянства.
Объяснение - возжение блесков; понимание - свет под веками; и Валериан Валерианович Блещенский возникает в глазах из желто-лилового центра спиралями молний.
МАМОЧКА ЕДЕТ НА ВАЛ
Моя милая мамочка - молодая; и - ходит се5е именинницей; а бледноустая тетя Дотя разводит... грустины н праздноглазо уставится в мамочку: мамочка скажет ей:
- "И в кого ты такая".
Щечки мамины - полнокровный, розовый мрамор; и твердые руки - в трещащих браслетах: с Поликсеней Борисовной Блещенской, в великолепной карете, поедет - на предводительский бал: веера, сюра, тюли! в мочках ушек алмазные, мелкогранные серьги слезятся перебегающим пламенем; мамочка - в бальном, бархатном платье, к опопонаксовом воздухе, из нежно-кремовых кружев Склонила свою завитую головку и веющим веером: на меня гонит холод...
Тетя Дотя разводит кислятину; старая бабушка курит опопонаксом; из пульверизатора вылетает струя; из пульверизатора прытко прыщутся шипры; и этими смесями душится мамочка; завитые валиком волоса -
- пуф-пуф-пуф! -
-
покрывает пудрой пуховка: двенадцатисвечие - в зеркалах (по четыре свечи - в трех углах: по четыре свечи в зеркалах!). Зажмешь глазки; текучая светопись самородного блеска уже закачалась в закрытых ресницах: -
- и мне кажется: -
- мамочка, в великолепной карете, от нас проедет под аркою: в иной мир и в светлые сферы мазурок, где Миловзорпков в малиновом ментике гремит ясной шпорой, а красногрудый гвардеец, Гринев, гордо выпятил грудь, где, раскинувши в воздухе фалды фрака, двубакий Азаринов завивает вальс в белом блеске колонн; и неслышно несутся за ним - на легчайших спиралях...
И Поликсена Борисовна Блещенская позвонилась... за мамочкой; мамочка в ротонде проходит; карета несется по улицам; за каретой ряды огней: ряды убегающих дней - в рой теней; -
- людоедное время хоронится там, в туманных роях; людоедное время погонится на черноярых конях...
. . . . . . . . . .
Мамины впечатления бала во мне вызывают: трепетания тающих танцев; и мне во сне ведомых; это - та страна, где на веющих вальсах носился я в белом блеске колонн; и память о блещущем бале - одолевает меня: свет* лая сфера не нашей, за нами стоящей вселенной, где... -
- раскинувши в воздухе фалды фрака, вьет вальсы Азаринов, где красногрудый гвардеец Гринев гордо выпятил грудь в белом блеске колонн, где Владимир Андреевич Долгорукий... -
- блещущие существа посещают нас и смещают мне представления: драгун, дракон - то же; появился однажды он: в розово-рдяных рейтузах; я все трепетно ждал: вот он будет из уст нам выкидывать пламень;
но этого не случилось,,, И был - Глянценродэ (огромная шапка с султаном!): носолобый, запутанный в серебро; впечатление блещущих эполет было мне впечатлением: трепещущих танцев; и потянулся я все к колесикам шпор;
воспоминание это мне - музыка сферы, страны -
- где я жил до рождения!
ПАПА
Быстроглазый мой папа: приземистый, головастый, очкастый; множит нам толчею; и - угоняет нам смыслы.
Распахивает столовую дверь; и оттуда он смотрит, как... память о памяти; память о памяти такова: она - проход в иной мир; и папа вторгается из проходов поговорить, пожить с нами; и образуется - что бы ни было; образования - строи; папа - строит нам строи мыслей, приподымая при этом очки и вперяяся добродушно на нас; это он - учит мамочку:
- "Математика - гармония сферы... Риза мира колеблется строем строгих законов: по ней катятся звезды... От ближайшей звезды лучевой пучок пробегает к нам, знаешь, три года..."
В очках дрожит солнышко; я - закрываю глаза; и - умножаются блески; и -
светлая риза колеблется; пролетели все смыслы, а папа стоит, открыв дверь в кабинетик, оттуда он смотрит.
И поплачу я за окно - в ясноглавое облачко.
Вот, бывало, заря; вот - оконная рама; вот - я: бабушка, мама и я - мы живем своей жизнью; а папа врывается... из-за книжного шкафа; и - убегает обратно: к корешкам толстых томов, таящих в себе все какие-то гиероглифы: -
-
дифференциал, интеграл! -
- я их знал: до рождения!
- "Математика - гармония сфер..."
А мы папу не слушаем; и нос уткнет в книгу он: вертит - чертит на листики звенья какой-то спирали; а войди к нему в комнату: он в распахнутом, пыльном халате целится в толстый томик: в него бьет пыльной тряпкой: моргает в закаты...
Вижу я мамочкин взгляд, переведенный на папу.
Бабушка оправляет косынку; мамочка оправляет наряд; мамочка моя, как...
картинка; папин опущенный взгляд: папа у нас как бы... "так". Я - не рад, видя мамочкин взгляд, переведенный на папу: -
- воспоминания облагают меня;
это - не бывшее никогда; и точно - бывшее прежде; папа мне - существо иной жизни; ходит с согнутым томиком, и, махая рукой, ею черпает гармонию бесподобного космоса: -
- папа мой - математик Летаев; и папа - мой папа: только мой, ничей иной; математик Летаев не может быть папою никому на земле; он - папа мне; и почему это так, что папа мой - математик Летаев?
Разве я виноват?
И поплачу я - за окно: в ясноглавое облако.
. . . . . . . . . .
Знаю я: -
- математику чистится сюртучок; и он, быстротечный, несется посиживать: -
- в Университет,
- в Совет! -
- если же математику не сидится на месте, то математик забродит; без толку и проку по кабинетику - от книжной полки до полки; барабанит пальцами: по углу, по столу, по стене; прибормочет, пришепчет - приземистый, темноглавый, очкастый:
- "Эн-эм два на це три!"
Тарарах-тах-тах-тах!
- "И по модулю шесть..."
Тарарах-тах-тах-тах!
И тонко очинённым карандашиком чертит-чертит на листиках.
И что он набормочет, нашепчет, то - расскажет им всем: Василисимову, Притатаенке и Брабаго.
Василисимов - "конгруирует".
Серафима Гавриловна, с бабушкой и старой девою Верой Сергеевной Лавровой, на математиков собираются посмотреть: из гостиной; и разводят руками на них - из-за листьев лапчатой пальмы.
- "Математики... Ученые... Головы..."
- "Все у них там - свое..."
- "Дифференцируют там они!"
. . . . . . . . . .
А бывало, папа, прояснясь, наклонится великаньим лицом; и -
ясновзорным, и - добрым, с растормошенными космами и устало раскосыми глазками; и уставится ими в душу; на заморщиненный выпуклый лоб приподнявши блеск очков, осторожно положит мне ручку на свои большие ладони и из усатого-бородатого рта надувает тепло под рукавчик; и легкодышащим ртом что-то шепчет про небо:
- "Оно - сфера: гармония бесподобного космоса - в нем: по нем катятся звезды законами небесной мехапики..."
И чертит и вертит под носом моим карандашиком звенья спирали; и впечатлеет мне в душу; и точки моих впечатлений - дробятся; и риза мира колеблется.
Наливное, безглазое облако - посмотрю - там проходит за окнами; своим пламенным ободом ополчинится в небо.
ПАССАЖ
Изредка берет меня мама.
И на саночках, мимо саночек, пролетаем мы - в саночки: в белом шипне метелицы; из метелицы - в вьюгу; из переулков и улиц- переулками, улицами: в переулки и улицы.
Переулки и улицы пролетают домами.
И уже таинственно пахнет Поповский пассаж; и надо мною, пустой, раздается он гулкими переходами сводов; зажигают лапчатый газ; в окнах лоснятся ленты; малнновсют материи; от окна - к окну: веера, сюра, тюли.
Мы бежим прямо в дверь, и -
- приказчики принимаются -
- из стены выхватывать валики и кидаться ими в прилавок и, вертясь на руках, по прилавку забьют -
- вам -
- вам-вам -
- волосистые валики, разливая бордового цвета материю; и - на мамины руки! Мама щупает добротность материи, а галантерейный приказчик над нею разводит руками; и говорит ей:
- "Шан-жан!"
И уже накидаются желтые, плотно сжатые плитки; развернутся, раскроются;
и - ах! - все малина; развернутся, раскроются; и - ах! - все в шелках.
Мамочка залюбуется желто-красным атласом; из руки приказчика остервенело лязгнули ножницы; закусались и прытко запрыгали по желто-красным атласам: отхватить атласца и нам.
Мы выходим; мы - вышли; и - видим уже, что взлетел подкидной огонек;
что на улицах поредел людоход; тихий месяц прорезался; чешется многогрудая психа о трубу водостока: спиною; и - звездное небо выносится - от зари до зари, чтоб другое, беззвездное выгнать: от зари до зари.
Уже мы - к носорогой портнихе; черная, она выскочит каркнуть нам:
- "Ну, и атлас: ну, и вкус же у вас!"
Забодается длинным носом на маму... Мама все ей отдаст; и она убежит за альков: раскромсать нам атлас.
Вновь на саночках, мимо" саночек, пролетаем мы в саночки; приморозило, а - тепло мне под полостью; вздернешь голову вверх: иззвездилось все -
донельзя; неосыпное небо кипит, дрожит, дышит: переливается звездами!
- "Нет, нет, нет: ты - не папин, не - мамин... Ты - мой!.."
А Млечный Путь - приседает.
ЧЕТЫРЕХЛЕТИЕ
Четырехлетие перечертило жизнь надвое: я как бы пересыпался из эпохи в эпоху -
- понимаю я пересыпь поколений - из эпохи в эпоху: за сквозным людолетом времен проясняется явственно - ангел эпохи -
- иная эпоха мне светит: -
- будто ночь, мрачный бык, бодал стены столовой;
блескородные диски кидались спасительно в окна; жизнь освещалась моя: будто: -
- на вновь образованной суше приподнялся я со дна океанов, где виделись гады; но суша сознания простиралась: моря отступали;
самовольные воздухи наполняли мне легкие; иногда начинало душить: это -
трогались зараставшие жабры во мне древним ужасом; и подымались -
гадливости; в миголетах времен начинал я дрожать, потопляемый миголетами времени; да, я плакал в пучинах: и -
- впоследствии, будучи уже гимназистом, прочел, что к Калигуле приходил... Океан; приход Океана был ведом мне в детстве: Океан и Титан - это прощупи прежних бездн -
- (мне впоследствии представлялся Титаном, огромным и грохотным, Помпул)
-
- эти прощупи гонятся: стародавним Титаном.
Титан бежит сзади.
. . . . . . . . . .
Между тем все менялось: сухо веяла в окна метельная пересыпь; а потом: рыхло стала носиться она, - омягчая дома в навеваемой снежини; тепленело: вставали туманы; закапало бисерным дождичком; после дождиков -
гололедица-лединица блистает; и - хруст ледорогих сосулек; и - ломко, и -
скользко.
Уже нет снегопада; в сырых, в обливных деревах - ветроплясы стоят;
кудревато дымы выпрыгают из труб и расчесано низятся склоны их; уже моют нам стекла окон! и - запах замазки; стаканчики яда стоят; убирается вата;
открыто окошко.
И грохотно.
Я внимательно изучаю дома: по косяковскому дому я знаю, что все это -
тайны; может быть, в тех домах нет печей; может быть, там не водятся папы и мамы, но дяди и тети.
Перевивы орнаментов, надоконные арабески и полные каменных виноградин гирлянды - глядятся нам в окна; то - розовый дом Старикова; но вот столб желтой пыли взлетит с мостовой и окно - закрывают.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ОЩУПИ КОСМОСОВ
О, страшных песен сих не пой!..
Ф. Тютчев
ВСЕЛЕННАЯ
Все смотрю я из окон: -
- примечательно мне говорят: жесты каменных, стенных, длинных линий, подающие кучами крыш оконченные трубы - под облако, которое вылагается в небо; на трубе сидит кот; к ней идет трубочист; с малой лесенкой, с гирями; грохотно скалится мостовая - внизу: крепким, белым булыжником; многогрохотно бредит она -
- ppp... ррр... ррр... -
- с колесом ломового, с пролеткой, - внизу из ущелий: в безмерностях переулков и улиц, ведущих в тупик - к мировой безоконной стене с водосточной трубою, в которой зияет жерло в никуда, и откуда в дождливые дни изольются небесные хляби;
жерло ведет в бездну, около которой сидит рваный нищий и указует на страшную свою язву; песик тоже почешет о край водосточной трубы, о дыру, безволосую спину свою; и - скулит там: над бездной.
Тротуары, асфальты, паркеты, брандмауэры, тупики - образуют огромную кучу; эта куча есть мир; и его называют "Москва"; на асфальтах, паркетах, брандмауэрах повисает "Москва" посредине пустого, огромного шара; в этом шаре живем мы; он - небо; открываются форточки в нем; и -
пропускается воздух; этим делом заведует: пристав Пречистенской части, проживающий в каланче и оттуда нас извещающий приподнятым шаром, что он бодрствует и что "мир" беспрепятственно повисает. Окончание нашей квартиры
- глухая стена; если в ней пробить брешь, то небесные хляби - хлынут; и будут потопы; по булыжникам будут пениться белогривые волны; и "Москва"
переполнится, как... водовозная бочка.
Между тем, за глухою стеною, вне мира, давно проживает - сосед: Христофор Христофорович Помпул; непосредственно за стеной тяжело повисает во мрак - его письменный стол; и четыре колесика кресла блистают - в ничто; в нем-то вот воссел Помпул, с огромнейшей книжищей; и колотится ею - нам в стену; полосатый живот из-за кресельных ручек урчит и громами, и бредами; в животе - блеск огней; будут дни - разорвется он, в стену ударит осколками;
образуется черная брешь: в нее хлынет потоп.
ПОМПУЛ
Христофор Христофорович Помпул - был совсем как... буфет, хоть и жил он вне мира, за нашей глухою стеною, он все же в "мир" хаживал.
Если бы хорошенько приплюснуть наш столовый желтый буфет, то середина буфета бы вспучилась; было бы - набухание; было бы - круглотное брюхо буфета: в никуда и ничто; были бы уши рвущие грохоты посудных осколков в буфете; и был бы он - Помпулом.
Говорилось у нас: собирает все какие-то данные Помпул; за статистическим данным бросается в Лондон; и Лондон, я знал, есть ландо (ландо видели мы на Арбате). И Христофор Христофорович Помпул в моем представлении целый день гнался в Лондоне за статистическим данным; то есть: целый он день, проезжая в ландо (его все-то обыскивал он), - с двумя желтыми баками; и - во всем полосатом; полосатое - думал я - и есть образ жизни: по статистическим данным.
По ночам же он, наперекор всему, - заводился у нас за стеною: вне мира... -
- я впоследствии знал его комнату; я впоследствии понимал: заводился он среди очень громких предметов, безалаберно там возился; и вытаскивал переплетенные томы - огромнейшей библиотеки;
погромыхивал, колотясь имя в полки, в столбе книжной пыли; мне казалося: кто-то там заживал; слышалось наступление дубостопного шага; из-за стены - в коридоре; чуялась: неотделенность стеною от шага; и стало быть: появление Помпула у постельки; и - с толстым томом в руке; думал я: вот идет теперь Помпул: -
- и глухо бубукали звуки - из мировой пустоты: выбивал Помпул пыль; и от этого дубостопный буфет начинал будоражиться.
ЛОМАЕТ ПРОЛЕТКИ
Мы однажды весной шли гулять: было страшно. Над нами слезал тихолазный толстяк -
- "Беда: это - Помпул".
Христофор Христофорович переламывал оси пролеток: подстережет он извозчика и бросается на него - прямо в Лондон: ось - лопнет; извозчик -
ругается; я, увидевши Помпула, сзади стучащего желтой палкой, все-то думаю о извозчике Прохоре - о лихаче; мне хочется выбежать: перед Помпулом хлопнуть дверью; и - раскричаться на улице:
- "Беда...
- "Помпул сходит...
- "Спасайтесь, извозчики!.."
Извозчики от него - врассыпную, бывало; где проходит по улице Христофор Христофорович, стуча желтой палкой о тумбы, - там пусто: пи одной пролетки уж нет; а за углами их - кучи; они ожидают; желтокосмый там Помпул пройдет;
с грохотом после этого они вкатятся снова на белые крепкие камни.
- "С нами, барин!"
- "Пожалуйте..."
Выкинется, бывало, пролетка - из-за угла, невзначай; и уже несется она в глубину Арбата - от Помпула.
Христофор Христофорович это знал; и, притаившись на корточках за стеной переулка, - пыхтел он ужасно; и отирал себе пот с крепкокостого лба полосатым платком; и вот - едет пролеточка: Помпул, уже увидев ее, задрожит;
и подкрадется на карачках к углу перекрестка, чтоб прыгнуть в нее невероятно огромным прыжком: полосатым своим животом; и тогда-то вот, на переломленной оси, катается в "Лондоне" Помпул; и собирает в нем "данные".
. . . . . . . . . .
- "Да - вот, знаете: Христофор Христофорович-то - ломает пролетки..." -
- доканчивал папа свою небылицу (смутно помнится это), лукаво смеясь и блистая очками; я - верю; а мама - рассердится: небылицы не любит она.
Папа скажет ей:
- "Врать ты мне не мешай: а не любо - не слушай..."
ЛЕВ ТОЛСТОЙ
Смутно помнится: папины небылицы выслушивал - Лев Толстой их любил.
Лев Толстой - кто такой?
Я не знал, что такое - толстое (или, что ли, -
толстовство): ну, там, - звание, как звание архиерея, попа, математика; и где водятся архиереи, там есть и толстые; так бы я ответил тогда на неуместнейший вопрос о Толстом; если бы в это время я знал, что университетские города существуют повсюду, то я бы ответил, что на город приходится: по математику, губернатору, архиерею и... Льву Толстому;
впрочем, я знал один город (о нем говорилось, что мы туда едем) ; и этот город есть "Клин".
Всякий город есть "Клин"...
. . . . . . . . . .
Видывал в это время и я - одного Льва Толстого: он пришел к папе в гости; сидел в красном кресле; ввели меня и сказали:
- "Вот - Лев Николаевич..."
Я его не запомнил. Он брал меня на руки: но запомнились очень ярко: пылинки на серых толстовских коленях; и огромная борода, щекотавшая лобик мне.
Эти бороды, думал я, верно, львиные гривы "Толстых"; и я думал: о небылицах, об оси пролеток, о Помпуле, о костромском мужике и о пророке Магди; про "мужика" и "Магди" - это папа рассказывал: всем московским извозчикам; и гремело папино имя в городских ночных чайных; извозчики, собираясь туда, передавали рассказы о "мужике" и "Магди"...
. . . . . . . . . .
Помню после уже: из метели выносятся саночки; в саночках папа несется -
в огромной енотовой шубе; и из нее торчит - меховой колпак шапки, очки, два уса; прижимая к груди свой портфель полуразорваннщм меховым рукавом, заливается смехом мой папа - грохочет извозчик:
- "А костромской-то мужик?"...
- "Хе-хе-хе-с..."
И - уносятся саночки.
. . . . . . . . . .
Я однажды встретил извозчика (тому назад - шесть-семь лет); это был сутуленький старикашка, который узнал меня:
- "Как не помнить вас: были вы Котенькой-с...
- "Как же-с: барина-батюшку помню... Хе-хе-с... Михаил Васильевич-с...
Шутники-с... Ему скажешь, бывало: на Моховую на улицу... А они-то, бывало, расскажут! о мужике да о черте.
- "Не гнушались простым человеком... Бывало: стараются...
- "Вечная память им".
ПРОФЕССОРА
Подозрительно я встречаю гостей - профессоров и директоров казенных гимназий, потому что я знаю про них: -
- все они - Украшения; и потом еще: все они - изваяния; они украшают Империю: это слышал я от тети Доти и бабушки; а о том, что они крепколобы, я слышал от дяди Ерша: бьются лбами о стены они; и все прочие мне говорят, что "профессор" - маститость -
- то есть то, чем мостят; и у меня слагается образ -
- "Империи", то есть какого-то учреждения вроде Казенного Дома: колоннады или - ну, там, карниза, подпертого теменем, очень крепким; становится ясным: профессор
-
- приходит с карниза. -
- И меня уже грызут мысли: о ненормальности телесного состава "профессора"; невыразимости, небывалости лежания сознания в теле профессора ведь должны быть ужасны; ведь он весь какое-то - то, да не то; я со страхом, бывало, все вглядываюсь в их бескровные, мрачные лица; да, их лбы - тяжелы, бледнокаменны; их стопы - тяжкокаменны; голоса -
скрип кирки o булыжник...
Профессора и "доценты" -
- бывало, сойдется к нам славная стая их (со всех московских карнизов); и рассядется: в красных креслах гостиной: горластые дымогоры взлетают -
- ударяя пальцем по креслу, бывало, плетет Грохотунко - изветы: и ветви изветов -
- а я не пойму; и -
дрожу -
- от бессмыслицы громких слов и таимого ужаса
"профессорской жизни"; и старинные бреды подымутся: -
- сам
"профессор" есть прощупь в иную вселенную, где еще все расплавлено и куда профессор несет свои бреды; в них носится, как, бывало, носилась старуха; старуха - жена его; моя крестная мать, Малиновская, есть старуха - профессорша. Очень часто профессор - старик.
. . . . . . . . . .
Стариков и старух я боюсь.
БРАБАГО
И когда к нам звонится, кряхтя, головастый Брабаго, то боюсь я Брабаго;
Брабаго ощупывал взглядом; щипался глазами; свинцовая боль подымалась в виске...
Голос Брабаго ужасен: грохотом головастых булыжников разбивался нам громкий брабажинский голос; и всякие "абры", "кадабры", бывало, как камни, слетали из кровогубого рта; разбивали толк в толоки; и толокли толчею.
Папа мой, бывало, не выдержит, задрожит и подскочит:
- "Как же вы это, мой батюшка: ведь это все только громкие фразы".
А Брабаго каменно принависнет над креслом, да на меня, притихшего в ужасе, он уставится красным ртом; и - очень злыми глазами; и лицо его наливается кровью, точно зоб индюка; и я - тихий мальчик - бегу: прямо к Раисе Ивановне, на колени: -
- и плачу, и прячу - головку, в колени;
все - душит; все - давит; кудри мои беспокойными змеями покрывают мне плечики; все-то кажется мне, что Брабаго там лезет; подпалзывает; припадает ко мне; и мне рушится в спину: -
- в красный мир колесящих карбункулов распадается мрак.
Посылают за доктором.
. . . . . . . . . .
Раз я его подсмотрел: -
- как он, описывая спиною дугу, прилобился под тяжкогрузным карнизом кирпичнокрасного дома - в Криво-Борисовском тупичке: неподалеку от домика Серафимы Гавриловны, куда мы ходили с Раисой Ивановной;
он, Брабаго, одною рукою поддерживал грузы; другой он рукою сжимал -
опрокинутый каменный светоч и, описывая спиною дугу, собирался обрушиться на меня кирпично-красным карнизом; протянулась его белая голова с будто жующим ртом и с пустыми глазами; и - смотрела мне вслед глухою, особою, стародавнею жизнью.
ДОМ КОСЯКОВА
Впечатления - записи Вечности.
Если б я мог связать воедино в то время мои представленья о мире, то получилась бы космогония.
Вот она: -
- Дом Косякова, мой папа и все, что ни есть, Львы Толстые -
мне кажутся вечными: -
- все, крутясь, пролетает во мгле, но не дом Косякова: -
- до Арарата он встал из трепещущих хлябей; кусочек Арбата - за ним.
Папа мой переезжает немедленно: в номер одиннадцать; что-то там образует и пишет; между тем: образуются облака, образуются тротуары; мостят мостовую; с дальней крыши пожарные Пречистенской части подымают огромное Солнце; и законами пучинного пульса с Дорогомилова пристает к нам Ковчег; и из него, из Ковчега, -
- с грохотом выгружается: Помпул; и - что бы и в было;
Помпула тащит дворник, Антон, в номер десять, в квартиру, соседнюю с нами; и она же есть - мировое ничто; и бубукает Помпул; и мировое ничто обставляет бубуками он; в него с лестницы ведет дверы золотая дощечка на ней: "Христофор Христофорович Помпул"; дощечка глядит, точно память о времени допотопного бытия, откуда втащили к нам Помпула... -
- папа мгновенно по этому поводу покупает: дубостопный буфет;
Помпул бьется к нам в стену: буфет громыхает посудой...
. . . . . . . . . .
А по Арбату уже: -
- в серой войлочной шляпе и в валенках пробегает в Хамовники... Лев Толстой; и там раздробляется он в "толстовство"
законами пучинного пульса; и о "толстовцах" мы слышим; "толстовцы" бывают у нас; а смысл колобродит: метаморфозами образов} метаморфоза проносится пылью по улицам; и возжигается: блеск объяснений над ней, потому что -
- в то самое время с чердака выпускается на зеленую крышу луна: струит блеск над блеском;
и над фонарными огоньками несутся сияния; - и умножаются блески катимой луною) луна, описав дугу, падает -
- под тротуары: за парфюмерным магазином
"Безбардис".
. . . . . . . . . .
Папа все это создал, бац-бац - быстро хлопает дверь допотопного дома; и
-
- папа мой с мировою историей многосмысленно утекает из косяковского дома:
-
- в Университет,
- в Совет,
- в Клуб! -
- Наполеоны, Людовики, Киро-Ксерксы и гунны пролетками громыхают за ним:
- "Со мной, барин".
И - угоняется смысл: на нем Помпул сидит, оповещая Арбат дребежжащей рессорой, что он видит данное: видит данное мне представленье о мире.
Оно - несколько фантастично: что делать.
Так я видел действительность.
. . . . . . . . . .
Нет уже Льва Толстого. И нет академика Помпула; Тертий Филиппович Повалихинский заседает в Верхней Палате, благополучно избавившись от тевтонского плена (по последним известиям, он скончался: мир праху его!);
над могильным крестом двенадцатилетие падают снежинки на надпись: -
- Михаил Васильевич Летаев -
- мировая брань не окончена; рушатся в громе пушек соборы; и утонул Китченер; риза мира колеблется: скоро попадают звезды... -
-
Не падает дом Косякова; он все так же стоит; и - кусочек Арбата пред ним.
Рухни он, - все исчезнет.
"Я"
Описанное - не сознанье, а - ощупи: космосов; за мною гонятся прощупи по веренице из лет: стародавним титаном: титан бежит сзади.
Нагонит и сдавит.
В детстве он проливался в меня; и я ширился от моих младенческих въятий
- титана.
Но ощупи космоса медленно преодолевалися мною; и ряды моих
"въятий" мне стали: рядами понятий; понятие - щит от титана; оно - в бредах остров: в бестолочь разбиваются бреды; и из толока - толчеи - мне слагается: толк.
Толкования - толки - ямою мне вдавили под землю мои стародавние бреды: над раскаленною бездною их оплотневала мне суша: долго еще средь нее натыкался я иногда: на старинную яму; и из нее выгребали какую-то нечисть; и ужас вил гнезда в ней; с годами она зарастала; глухонемою бессонницей тяготила мне память она. Тяготит и теперь.
Миг, комната, улица, происшествие, деревня и время года, Россия, история, мир - лестница моих расширений; по ступеням ее восхожу: это - рост;
я - расту; и иногда себя вижу повернутым и склонившимся в ощупи, шелестящие, как - дрожащее древо, - о прошлом.
Об утрате старых громад повествует мне ветер - в сумерки, из трубы; и прощаюсь со старою былью: о рухнувшем космосе... Громыхает, а папа склоняется; и, склонялся, шепчет мне:
- "Гром - скопление электричества".
А над крышами в окна восходит огромная черная туча; тучею набегает -
титан; тихий мальчик, я - плачу: мне страшно.
. . . . . . . . . .
Я внимательно изучаю дома; и московская улица - передо мной возникает стенами; и - орнаментной лепкою!
Перевивы орнаментов, арабески, вазы, полные камейных виноградин;
гирляндой опутанный бородач на меня вперяет свои две пустые дыры; я его узнаю: это он, Дорионов; из раскаленного состояния он перешел в состояние каменное; он томится теперь, прислонясь к углу дома, поддержкой карниза; как бы он не соскочил и, потрясая лепною плодовой гирляндой, как бы не принялся он оттопатывать по крепкозвучным булыжникам, поспешая к портному Лентяеву: себе шить сюртучок.
ГИБЕЛЬ
С вечера громыхал Христофор Христофорович Помпул за нашей стеною: так еще он никогда не гремел; да, все - рушилось; сверкания начинали подбрасывать ночь: грохотали пожары; казалося: в страшных тресках разрушились тротуары и крыши; и - осыпались дома; хляби хлынул в окна: думал я - за стеною, как бомба, разорвался тресками Помпул, - пробивая в стене нам огромные дыры.
Вселенная кончилась: тьма. Ничего я не помню.
. . . . . . . . . .
Вскоре помню опять: громыхало и рушилось; сверкания начинали подбрасывать ночь и освещались не стены, а - обступившие толпы Мавров, взирающих очень строго из разлетевшихся складок одежд.
. . . . . . . . . .
Утром вижу я; -
- толпы Мавров - очень многие темнородные пятна перепиленных суков на деревянных стенах неизвестной мне комнаты; мне к постельке склонилось молоденькое лицо с завитыми кудрями; и говорит, с ясным смехом, что уже мы в деревне, в Касьянове.
Молодое лицо с завитыми кудрями - Раиса Ивановна. Помолодела она.
. . . . . . . . . .
"Мир", Москва, переулки распалися; и чернородные, жирные земли простерты повсюду; рухнула мировая, глухая стена; и показались за прудом, куда все провалилось, - проглядные дали.
. . . . . . . . . .
Воспоминание об утрате громад меня давит: повествует ветер в полях мне о рухнувшем космосе: "Городе"; в облачной стае башен плывет этот "город";
тенит поля - прошлым: о Москве, о стене, что-то такое пытаюсь припомнить; не помню; и - мучаюсь.
ГРУСТЬ
Небывалая грусть охватила меня.
Отступило мне все и ушло в кущу листьев: предметы, события, люди; даже
- папа и мама.
В прежде бывшей вселенной, в "Москве", -
- вспоминаю я, -
- мое "я"
было связано с лабиринтами комнат; и комнаты мне менялись мгновенно: от моих о них мнений; все обставшее связано с "я"; все предметы меняются: нянина голова мне появится; я подумаю, что мне страшно; и - вот: -
- вместо няниной головы блещет лампа; обои дымятся на стенах: пестреют мне образом; -
-
весело, и - уже: за стеною во тьме папа с мамою веселятся кадрилями; грустно мне, и - уже: чернобровая девка, Ардаша, выходит из-под полу...
Это все - отвалилось: все события и предметы от мысли всей отвалились;
действия мысли в предметах, метаморфоза предметов при моей о них мысли - все теперь это кончилось: весело - за стеною уже папа с мамою не веселятся кадрилями; грустно - и девка Ардаша не вылезает из-под полу.
Все лежит вне меня: копошится, живет, - вне меня и оно - непонятно.
"Курица"... это... это... какое-то: гребенчато-пернатое, клохчет, клюется, топорщится; не меняется от моих состояний сознаний; непроницаема
"курица"; вместе о тем мне она совершенно отчетлива; и - блистательно мне ясна в непонятностях своей растопорщенной, клювной жизни.
Вот он "я"... А вот - "муха", И она меня мучает.
Все, что ширилось, распирало меня, вне меня вылипаясь стеною: ужасно распалось, разъялось на части} омертвенело землей, испаряющей вечером пар над душистыми травами; и - побежало по небу: обелоглавило небо; -
- облака бегут на громах и на молньях, а дни - на ночи: повторяют себя на - ночи; -
- светлорогий пастух зовет рогом меня; черный бык - ночь - мычит на меня...
. . . . . . . . . .
По вечерам, над столом, под открытым окном: мы сидим; и - молчим: краснобрюхий комарик с размаху ударится в лампу из мрачного парка; вдруг омолнится все; посребреют глазастые окна; посмотрят, закроются; проговорят перекатные громы; и это все непонятно.
Пролетка проехала?
. . . . . . . . . .
Где Москва?
Развалилась она: никогда не увижу ее,
В КАСЬЯНОВЕ
Я смотрю: и я думаю.
Передо мною на столике молочко: в круглой глиняной крынке; и - два яйца всмятку; а я, тихий мальчик, прислушиваюсь: -
- об утрате старых громад повествует мне ветер: о рухнувшем космосе (грозами рушатся космосы; и, восставая над липами, набегают Титаны на нас -
бородатыми тучами) -
- передо мною на столике молочко: и оно -
белотечно; и повествует мне ветер о рухнувшем -
- где-то близко за окнами... -
- Все-то воздухи веяли; где-то близко за окнами: самозвучные кущи кипели: то липы; и - лето ходило по липам; и рушились космосы: липовых листьев; и чащи кипели листами; и сочноствольный лесок кипел тоже...
. . . . . . . . . .
С террасы ведут на дорожку: четыре ступеньки; направо, налево - трава;
ты сойди - потеряешь себя; и открыта глубокая яма; она - зарастает;
глухонемою тоской тяготит; в яме - страшно; там курица... -
- Миг, комната, происшествие, город - четыре ступеньки, мной пройденных; я взошел на них; и расширился мир мне деревней; и вместо стен мне открыты: проглядные дали...
КУРИЦА
Вспоминаю себя я, сходящим с террасы: над шелестящими травами; колкие ощупи трав припадают к лицу; самоводный лужок ходит травами; а перелеты их лоснятся: прохожу я - в старинную яму; цветок одуванчика, сорванный, огорчает мне ротик; тяжелые зной напали; порхает невнятица листьев;
бессмысленно - все; я уставился -
- в курицу:
- "Здравствуй...
- "Ты...
- "Курица..."
. . . . . . . . . .
А белоглазая курица клювом уставилась в стену; и - клюнула: мухи нет;
желторотые шарики побежали... Цыплята...
И я -
- вылезаю из ямы; глухонемая тоска тяготит; я - себе на уме: да, я знаю, что знаю: и - никому не скажу -
- как там -
- бегают... шарики.
И мне пусто, мне грустно... -
- склоняюсь головкой к кому-то - в колени, вперяясь в пространства; невнятны пространства -
- (озерцо изморщинилось и издали синилось) ... -
- личико поднимаю (а оно все горит) и протянутой ручкою тереблю я Дуняшу.
- "Как там курица...
- "В яме: живет... "
Не понимают меня.
. . . . . . . . . .
Вдруг горячим приливом, как матовым жемчугом, я согрет: меня поняли; и
- бархатисто тепло льется в грудку; Раису Ивановну, милую, которая меня поняла, я люблю; и склонилась ко мне своим матовым личиком; и агатовым взглядом зажгла: в моей грудке тепло; поцеловала она: ничего -
- мы над ямой пройдем: еще раз - с ней; вдвоем; мы идем уже; курица клохчет, бежит; уморительно убегают за нею все желтые шарики на тоненьких лапочках - в травы: и приседаю я в травы; и - вот: белоглавый грибок: сыроежка; и - вот: мне сухая лепешка (проходит здесь стадо); над ней вьется муха; смеется Раиса Ивановна:
- "Нет, не надо..."
Сухую лепешку я трону.
А Раиса Ивановна:
- "Пфуй..."
Подсыхали вокруг очень многие "пфуи"...
. . . . . . . . . .
Тихо движемся в спящие чащи, в листы: за листы;! там - жердисто, нелисто; схватились колючие поросли - рогорогими чащами; двигаюсь - в сонные сумерки, в немо нецветные воды болота.
ВОДА
Там стучат жернова: -
- и вода, зеленея, летит стекленеющим током; а воду дробящие камни прояснились лбами под нею: -
- Так же вот: -
- из меня, от меня улетит все-все-все, что когда-то мне было; за улетающим током душа улетает; а душу дробящие дали окрепли мне берегом; безобразное образовано: это - земли; а сонные образы - дымно-кипящие воды: вода, зеленея, летит стекленеющим током; а воду дробящие камни прояснились лбами.
. . . . . . . . . .
У грустного пруда дохнуть я не смею: грустнею, немею... -
- Сребрится изливами пруд: а из него на меня смотрит малюсенький мальчик; он - в платьице, с кружевом; беспокойные кудри упали на плечики: -
- я таков на портрете, еще сохранившемся где-то; я - в платьице, в кружеве; кружево это помню: оно - бледно-кремовое; помню платьице я - из пунцового шелка... -
-
малюсенький мальчик, как я; все, что было, что есть и что будет, теперь между нами: изливы; изольется все.
- "Эй, ты, маленький мальчик..."
А маленький мальчик запрыгал на ряби: пропал; утекло - все, что было.
Ничего и нет: ряби...
Что же это такое, что есть?
. . . . . . . . . .
Я, бывало, без мысли смотрю - в эту мутную глубину; и, бывало, без мысли смотрю -
- как из мутных глубин подтечет живородная рыбка; и - пустит пузырики; передернулась; нет ее: ряби... Дробится и прыгает маленький мальчик на ряби: -
- Ах, рыбка его погубила: "Я" - маленький мальчик; меня, ах, меня погубила она.
То, над чем я сижу, глубина: и она мне темна, и она мне мутна.
. . . . . . . . . .
Дерево изветвится, излистится...
Мне ветвятся, мне листятся мысли...
Что-то такое я думаю: но кишит бестолковица... Какая такая - не знаю...
-
- Вот он - "я"; вот он - пруд; пруд кишит головастиком, а сребреет изливами... -
- изливается дума моя; и сребреет она предо мною; а не знаешь, что в ней.
Может быть... - головастики?
ГРОЗЫ
Вставали огромные орды под небо; и безбородые головы там торчали над липами; среброглазыми молньями заморгали; обелоглавили небо; кричали громами; катали-кидали корявые клади с огромного кома: нам на голову.
Это, спрятавшись в облако, облако рушили в липы - титаны; и подымали над дачами первозданные космосы: -
- рухнувших городов и миров: улицы, дома, башни - а кремнели над ними; и грохотали пролетки... -
- Каменистые кучи облак сшибая трескучими куполами над каменистыми кучами, восставал там Титан, весь опутанный молньями: да, там пучился мир; да, и в бестолочь разбивались там бреды; и - толоклась толчея: -
- складывался толковый и облачный ком в мигах молний, с туманными улицами, происшествиями, деревнями, Россией, историей мира; и мировая история разгремелась над парками; и Титан, поднимая ее, точно старую быль, на нас гнался, врезался грудью в кипящие кущи; уже проходил он по парку сквозь листья; под тяжелой стопою Титана дрожала земля... -
- И я, тихий мальчик, увидев носимое - там, над нами, - бежал в темный угол; а папа бежал вслед за мною.
И - принимался нашептывать:
- "Это, видишь ли, Котенька, - гром...
- "То есть это...
- "Скопление электричества..."
Прощупи прежних лет шевелились во мне; бестолочь прежних лет громыхала...
. . . . . . . . . .
Помню раз: -
- обезвоздушилось все; и - душило меня; все притихло;
вдруг: -
- заскрипели стволы; бурно хлынули главы; рванулись рои живолистых ветвей прямо в окна, треща и кидаясь суками; и - откачнулись назад; увидал там, в окошке, что Мрктич Аветович пробегает из чащи с распущенным зонтиком;
утка хлопала крыльями; и крикливо сухой треснул звук: опустилась в кусты многолетняя ветвь; и - повисла на белом расщепе: -
- белолобое облако подошло; белолобое облако хлопнуло частым градом: нам в стекла.
. . . . . . . . . .
В этот вечер гуляли; блистали нам слякоти; все проглядные дали иссинились тучами; некудрые тучи замазались в небе; и - шлепало стадо на нас.
Громкорогий пастух мне понятен: зовет за собою.
. . . . . . . . . .
Снова молнилась ночь.
Сверкания начинали подбрасывать ночь; глухонемая бессонница нападала, я просился к Раисе Ивановне: из постельки в постельку; и Раиса Ивановна поднялась: и босыми ногами она полусонно прошлепала - меня взять; я испуганно обнял ее; между белыми блесками падали темени; как рубашки, срывались с дерев, зеленя их в бесстыдную ясность; то пурпуровым, то фиолетовым лётом бросались от края до края летучие лопасти: каменистое тело Титана восстало; и над всем, там стояло...
. . . . . . . . . .
С той поры начались неизливные дни.
КУПАНЬЕ
Побежали купаться: -
- Раиса Ивановна, барышни, Нина Васильевна: с полотенцами, в сарафанах, по полю.
Бегу и я с ними; а кругозорное небо над - полем, глядится; работники: в белотканых, вспотевших рубахах тут ходят по грядам душистого сена с огромными вилами; в воздухе сыплется сено сухое, шершавое; быстрый рог длинной вилы мелькает по воздуху; мы бежим, а мужик - обругался...
Мы дальше: -
- тропинкою - в ольхи: под гору; тихохолмные брега зашершавились мохом; сереют нам издали крышей недымной деревни; песком прожелтился откос; и цветы, молочаи, на нем... вот - и засыпалось издали, в ольхи - все ближе; и вот - хлынуло холодом; над головой все рванулось; и -
ясновзорные просветы бросились на летучих листах; и - рогатая веточка ходит единственным листиком над живою рекою: купальня; - ту -
- я, Раиса Ивановна, барышни, Нина Васильевна Вербова! -
- и говорят, что наружу они выплывать не хотят; восьмиклассник Щербинин с подзорной трубой залег прямо в ольхи;
качается лодка; и переходные мостцки - гнутся; и - рыбка пускает пузырик;
тут в сухие дни - плесенеют круги; в водоливные дни - пузыри...
. . . . . . . . . .
Купаются все. А меня посадили на лавочку. Поснимали свои сарафаны; и поснимали рубашки; и - длинноногие, белые, ходят: полощатся, мочатся; мне отчего-то их стыдно; меня им не стыдно...
И, скрывая свой стыд, я кричу:
- "Ах, какие вы все..."
ВОСПОМИНАНИЯ О КАСЬЯНОВЕ
Воспоминания о Касьянове растворяют в себе воспоминания о людях, там живших в то время; изумрудные кущи кипят: и туда, в эти кущи, уходят - мне люди; бегаю к пруду я, где уходят стальные отливы под липы и ивы; и трескает в лобик сухое крыло коромысла; а однорукая статуя встала из зелени
- стародавним лицом и щитом: на нас смотрит...
Под ней проповедует папе на лавочке, где ярко-красные розы, - Касьянов.
Папа с ним не согласен, кричит:
- "Я бы все эти речи..."
И на него замахнулся он в споре своим дурандалом (корнистой дубиной, с которой он ходит) -
- впоследствии мама сожгла дурандал -
потихоньку от папы; он в споре махал им; свою палку назвал папа мой дурандалом, производя это слово от "дюрандаля" -
меча: (им сражался Роланд) -
- папа целыми днями, бывало, летает в огромных аллеях, махая своим дурандалом; это он возмущается: это все - различия убеждений; и натыкается на Мрктича Аветовича;
Мрктич Аветович есть горбун в ярко-красное рубахе; Мрктич Аветович с папою не согласен; припирая к стволу его, папа мой раскричится:
- "Позвольте же...
- "Нет-с...
- "Что такое вы говорите?..
- "Да вас бы я..." -
- Мрктич Аветович -
- много лет уж спустя я читал толстый том его: "Эра" -
- язвительно тыкает папу, блистая зубами под папой, огромной рукою - в живот:
- "Нет, а все-таки.,.
- "Все-таки..."
. . . . . . . . . .
Мрктич Аветович часто, увидевши папу, стремительно убегает под липы;
приседая в кустах, ой оттуда краснеет горбами; это - разности убеждений; - "они" убегают от папы - в лесные убежища; и, убеждая
"их всех", потрясая своим дурандалом, Вспотевший мой папа за ними гоняется в кущах Касьянова.
РАИСА ИВАНОВНА
Затрясется матрасик под ней; и босыми ногами - к окошку; дырявая ставня скрипит под напорами ветра и света; покрывая волною волос, вся какая-то мягкая, - тащит меня за подмышки; над одеяльцем нагнется своим мыльным личиком; бегаем в одних рубашонках.
Как весело!
Завиваются легкие локоны легкими кольцами над ее легким личиком; и, со мною отпив молочка, выбегает со мною она - в росянистые колокольчики, к лавочке: мне оттуда кивает; и собираем букет колокольчиков; Мрктич Аветович к нам подходит: себе попросить колокольчиков; колокольчик протянет она;
Мрктич Аветович рад.
Мы все трое - на лавочке: шутим; Раиса Ивановна, не отвечая на шуточки, в зонтик уставится глазками, а - кончик зонтика ходит; закушена пухлая губка, дрожащая от улыбок, когда снимает с меня, жарящего им из песочка котлету, - мурашика: эта бледная ясность лица - мне мила; и Мрктичу Аветовичу - мила тоже; и он напевает тогда, что: -
"Из-под лодки плывут рыбки, -
"Это милого улыбки", -
- а пёсинька, с холмика, изогнет свою спину и сядет на четырех своих лапах, что-то силясь нам сделать: Мрктич Аветович опускает глаза! и краснеет Раиса Ивановна: мне это все - любопытно.
Такой смешной пёска...
. . . . . . . . . .
Бывало, передвигая тазы, мы сидим у жаровни; блистающий таз в пузырях;
и Раиса Ивановна с ложечки мне дает желто-розовых пенок; и вот восьмиклассник Щербинин пристанет:
- "И мне пеночек".
А, бывало: на липовый листик положит она землянички; и черною шпилькой уколется в ясные ягоды: кушает ягоды:
- "Мне бы..."
. . . . . . . . . .
- "И мне..."
Пристает восьмиклассник Щербинин.
- "Нет вам..."
Мы любили, обнявшись, сидеть, протянув свои личики в зорьку.
Любили купаться (я еще не купался); она снимет кофточку, юбку, чулочки;
и, остывая, болтает ногами; дает понять взглядом: ай, ай, будет - Бог знает что, когда о досок она прямо бросится в воду; и белоносная пена покроет.
Любили ходить по грибы; под кустами увидим, бывало, мы тугопучный березовик.
- "Мой..."
- "Нет, - мой".
Отбиваем его друг от друга.
Я ее обирал. Даже, раз она плакала; кузовок тяжелел: подосинники, яркие, на черных ножках, жемчуговые сыроежечки, желтяки, белоглавики в нем пестрели и пахли листами.
. . . . . . . . . .
МРКТИЧ
Мрктич Аветович, знаю, - добряк; Мрктич Аветович - весельчак; поднимает огромную руку к луне над горбом; и поет из аллей, встав та лавочку:
- "Ты, всесильный Бог любви,
"Ты услышь мои мольбы..."
И всем это нравится; и встает над Мрктичем Аветовичем красный месяц;
чернеют горбы на дорожке; то - тени.
Таинственно...
. . . . . . . . . .
Мрктич Аветович возит нас всех - на пикник, он садится на козлы -
высоко, высоко над нами; качает горбами; лошадь встанет, бывало: но Мрктич Аветович ни за что не прибегнет к кнуту; а обращается к лошади:
- "Милостивая государыня, лошадь". -
- И всем это нравится.
Нас везет на пикник: нам зажарить шашлык: и прочесть под луною молитву: армянскому богу; приехали: выгружают посуду, бутылки, пироги с грибами, паштеты; расстилают скатерть на травы; накидают, бывало, сухой и трескучий валежник; зачиркают спичками; куча покроется дымом; и -
подкидными огнями; желтокрылое пламя заширится; и ясными лапами пляшет: мама снимет шелковый фартучек, полосато-пятнистый (и желтый, и красный) и Мрктичу Аветовичу перевяжет горбы она; Мрктич Аветович выставит черную бороду, и над огромным, теперь полосатым горбом - простирает свои волосатые руки в огни и распевает молитвы армянскому богу: над вертелом; дымы вздымаются; падают в поле хвостами; шар солнца блистает из них самоварного медью; уже любопытно зарница забегала в туче.
Мрктич Аветович в пламени там стоит; и чадит: шашлыками.
. . . . . . . . . .
Смутно помнится мне: -
- уж колотится колотушка; края тихорогого месяца ясно прорезались в ветви; на ясные дали разрезались мраки; взошла колоколенка; знаю я -
- завывают собаки под дачами: у потайной ямы, в бурьяне, толкается кучер Федор с Дуняшею нашею, а колючие ежики бегают по аллеям; их тронь: станут шариками; над могильным крестом возникает полковник Пунонин; фосфорически светится он; и несется в кустах... на касьяновский парк... -
- Мрктич Аветович, обнимая меня, убеждает меня, что нисколько не страшно; и говорит:
- "Вот Иванов-жучок".
Приседаю на корточки я.
Убеждения наши сошлись: мы - друзья.
ОСЕНЬ
Дни летели в дожди, в желтолистие.
Залетали синицы; красногрудая пташка, тиликая, перестала метаться за мошкою на стене белой дачи; трещали сороки; пироги с грибами пошли; у камина гляделись в огни - в смолянистые трески ветвей; отсырели углы нашей дачи;
пооткрывались болезни желудка; пооткрывались болезни седалищных нервов; и любовались осенним осинником: он - красноглавый.
Порасставились дощатые ящики - с сеном: огромные банки и склянки туда опускались; из поредевших ветвей выкруглялся откуда-то - клинский вокзал: красным куполом.
. . . . . . . . . .
Как случилося это - не помню, но помню последствия "случая": мы стояли растерянно перед множеством полинялых, синих пролеток, перед множеством рваных, синих халатов, отчаянно подпоясанных красным и на нас громко лаявших из-под лаковых рваных шапок:
- "Со мной, барыня..."
- "Со мной..."
- "Вот извозчик..."
И - мостовая гремела.
"Случай" этот мне помнится: и мы вернулись в Москву.
. . . . . . . . . .
Удивляемся мы с Раисой Ивановной тесноте наших комнат; передо мной на ладони квартира: очень тесненький коридорчик и ползающий по стене таракан: очень тесная детская.
Та ли это Москва?
Не отсюда уехали мы: мы уехали из огромного мира комнат: он рухнул.
Вспоминаем Касьяново мы. И мы слушаем музыку.
ГЛАВА ПЯТАЯ РЕНЕССАНС
Ему и больно, и смешно, А мать грозит ему в окно.
А. Пушкин
ИЗ КРОВАТКИ
По утрам из кроватки смотрю: на букетцы обой.
Я умею скашивать глазки (смотреть себе в носик): и уж стены, бывало, снимаются - прилипают мне к носику; пальчиком протыкаю я их: легко и воздушно сквозь степы проходит мой пальчик; туда бы просунуть головку: стена непроглядна.
Моргну: -
- перелетают все стены на место; и там они - тверды.
Действительность, обстающая мне меня, - такова: отвердевает она; изощряюся в опытах; передвигаю действительность; пятилетие обстает меня опытом; мне в трехлетии опытов не было; были строгие строи. Я - художник действительности: в трехлетии я художник "треченто": копирую строи; четырехлетие
"кватроченто"; и новые опыты жизни встают; и вопрос перспективы
(смещение зренья) мне жив; вспоминаю картины за нами стоящей вселенной; все кто-то там меня ждет; все оттуда моргает: синеющим оком -
- из желто-лилового центра: под веками.
"Он" - придет и возьмет: уведет; времена на исходе.
Я каждое утро жду встречи. В окне -
- снегометы бело и неяро летят переносными стаями: легколистая снегопись серебреет на окнах.
ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ ДРЕВНЕГО МИРА У МЕНЯ ЗА СПИНОЙ
И - подкрадутся: тысячелетия древнего мира - в тихий час, за спиной; как хотелось бы мне обернуться - подсматривать: тысячелетия древнего мира; у меня за спиной - все, бывало, дрожит; и, как будто, грохочет: провал в иной мир; и миры меня надут, - у меня за спиной; тысячелетия древнего мира подкрались; -
- повертываюсь:
- вместо пролома в стене - этажерочка (та же!) стоит себе; и на ней строй солдат: оловянные гренадеры мои серебрятся мне лицами... васильковые стены - за ними: -
- тысячелетия древнего мира гремят за стеной; все предметы смещаются; и - удивляюся я, что я - "Я": все вывернуто наизнанку; и - я сместился с себя; все развилось преждевременно: развилось - ненормально... -
- и ненормально я развит...
. . . . . . . . . .
Пятилетний, я знал уже: -
- земля - шар;
гром - скопление электричества;
американец гуляет под нами; и - кверх ногами... -
- Мамочка, бывало, целует; вдруг заплачет она; и - откинет меня:
- "Он не в меня: он - в отца..."
Начинается про меня разговор; и - разгорается спор: говорят о летаевских - лбах, носах, подбородках, раскосо поставленных глазках; мне позор: у меня - летаевский лоб; -
- все Летаевы светлонравные, благородные люди: -
- позор: у меня раскосо поставлены глазки.
Плачу я под окном - в горизонт, а горизонт - ясновзорен: на стекле, вот на той стороне, поуселися точки алмазиков: а вот на этой - плаксиво расплющился носик (разве я виноват?); за алмазиками красноречиво перелетают снежинки; и - каждая - множится: вертит, чертит спирали; и - новый алмазик: у самого носика: разве я виноват, что -
- умею показывать я цепкохвостую обезьяну в зоологическом атласе: и двуутробку с ленивцем? Разве я виноват, что я слышу от папы:
- "Дифференциал, интеграл"?
Из снежиночек мне розовеет уж дом Старикова; саночки - пронеслись; и знакомой фигуркой стоит - городовой Горловасов.
Разве я виноват, что я - знаю: -
- папа мой в переписке с Дарбу;
Пуанкарэ его любит; а Вейерштрассе не очень; Идеалов был в Лейпциге: с...
эллиптической функцией; очень ею доволен; живет с ней; и ходит: о ней разговаривать.
Удивляется ясноглазое небо (днем оно - ясноглазо); оно - строит мне тучи; и - образуются строи; образование - меняет мне все...
Знаю я: -
- придет Притатаенко: Притатаенко-Головаенко, - круглоусый, курносый: маловласый, обглоданный; придет Василисимов: благодарить нас за что-то; и - пальцами повертеть на животике: мамочка зазевает; они - уморивши ей мух, остужают нам воду...
Папа маме на это:
- "Оставь!"
- "Василисимов, знаешь ли, умница... Василисимов, знаешь ли, он -
написал диссертацию: о сходимости несходимых рядов..."
- "А что он скучноват, так ведь он и не Блещенский: это Блещенский сгорает от пьянства; Василисимов - вычисляет..."
И - уж крадутся - у меня за спиной, из пролома в стене (меня ждут!); и повертываюсь - головастый Брабаго с великолепным Нелеповым склепным голосом спорит и... ковыряет в носу; папа с ними уже интегрирует; и -
пошли: конгруэнты; - все сместилося; все пошло наизнанку: преждевременно развилось; и - ненормально ужасно; громыхают булыжники слов;
а - Брабаго сидит, а - Брабаго молчит; это-то и есть - математика; папа мой
- математик.
- "Он не в меня: он - в отца!"
Это кажется мне ненормальным: и - странный мир поднимается во мне - из меня: набегает во мне - на меня самого. -
- Как же так?
Кто тут "Я"? Я - не я: я - не Котик Летаев! -
- это-то вот и есть преждевременно развиваемый математик: второй математик...
Гуще снежные хлопья; и - гуще: повалили, посыпали; настоящие, кипящие белояры; ничего не видно за стеклами; а уже - редеет, редеет; и - чисто;
оборвались все снега; пооткрывались над улицей синие шири; пооткрывались за крышами светлокрылые блески; в синей шири проносятся облака-белоцветы; и уходят в стеклянной прозрачности красноперыми гребнями.
Там - возжение блесков; там - блески над блесками; я - ничего не пойму:
-
- и утекаю на кухню: к Дуняше; она - молодая, красивая; жарко она принимается: обнимать, целовать - в лобик, в глазки и в губки; мне стыдно.
Разве я виноват, что мне весело в кухне? Городовой Горловасов был у нас недавно на кухне, в тулупе; и с - двусмысленной рожицей на носу; он проделал нам бестолочь: пол толок сапогами; толоки раздавались мне после: пол толок Горловасов: -
- расторговался он красными кумачами; паяцы его покупатели: -
-
вон-вон-вон: -
- он, он, он! -
- городовой Горловасов постаивает там знакомой фигуркою: из башлыка торчит его нос - на перекрестке Арбата.
. . . . . . . . . .
"МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК"
Утро: девять часов; а не то - половина десятого; самосыпною искрой трещит самовар.
Я - и папа.
Он едет на лекции.
Лекции - линии листиков; и по линиям листиков - лекций - летает взгляд папы; папа водит по ним большим пальцем; защелкав крахмалом сорочки, свирепо он рявкает:
- "Аа... Так-с!
- "Так-с..."
Это - иксики, игреки, зетики... таксики; таксиков я встречал на бульваре.
Думал я: -
- из лекционных тетрадочек "иксики" прорастают ростком: зеленеющим, лепечущим листиком - из набухающей почки; деревенеют жердями; и торчат себе после... оставленным молодым человеком: при Университете, для папы: -
- папа сеет их сеточкой, при помощи карандашика, на бумаге; и согревает дыханием; сеточка начинает расти, зеленеть: -
- и выгоняется "молодой человек", развиваемый папою: так выводятся в парниках: огурцы!..
. . . . . . . . . .
"Молодой человек" - просто выросший иксик: "молодой человек" ходит к нам; и молодой человек соглашается с папою.
- "Вы, молодой человек, вот еще почитайте", - старается папа.
И "молодой человек" соглашается тотчас же:
- "Я, Михаил Васильевич, уж давно собираюсь..."
Папа же его перебьет:
- "Почитайте вы о сходимости несходимого ряда..."
- "Вот-вот именно: о сходимости ряда..."
- "И о прочих рядах..."
- "И о прочих рядах..."
. . . . . . . . . .
И не то наша мамочка.
- "Вот бы, Лизочек ты мой, почитал: о сходимости несходимого ряда..."
- "Ну, нет: ни за что!"
. . . . . . . . . .
Университет мне известен; известен оставленный там "молодой человек"; университет - папин дом; молодой человек - папин служащий, как и "педель" с медалью, Скворцов; он, бывало, все ходит с бумагой; и у него - бакенбарды; "молодой человек" - чином ниже; -
- папа с ним очень вежлив и добр: говорит ему "вы" и не "тыкает", как меня и как мамочку; папа вежлив с прислугой, а мамочка говорит ей все "ты"; и поэтому мамочка -
- проходя чрез столовую, видит:
"молодой человек" там сидит, перебирает неловко руками и ими, краснея, мнет шляпу, привстанет, отвесит поклон, станет вовсе малиновым; мы бросаемся с папой спасать его: тащу ему - сломанный слоник; а папа ему поднесет стакан крепкого чая; "молодой человек" все, бывало, дрожащею, потной рукою мешает в нем сахар; другою рукой держит слоника; я хочу его звать с собою - под стол: расставлять со мной кубики.
Андрей Белый - Котик Летаев - 02 часть, читать текст
См. также Андрей Белый - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :
Котик Летаев - 03 часть
ЮМОР Меня поражает рисунок: - - широкая, черная ваза подъята с подстав...
Крещеный китаец - 01 часть
КАБИНЕТИК У окон: - - протертый, профессорский стол с очень выцветшим ...