Андрей Белый
«Котик Летаев - 01 часть»

"Котик Летаев - 01 часть"

Посвящаю повесть мою той, кто работала над нею вместе со мною -

- посвящаю Асе ее

- Знаешь, я думаю, - сказала Наташа шепотом... - что когда вспоминаешь, вспоминаешь, все вспоминаешь, до того довспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете...

(Л. Толстой. "Война и мир". Том II)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Здесь, на крутосекущей черте, - в прошлое я бросаю немые и долгие взоры...

Мне - тридцать пять лет: самосознание разорвало мне мозг и кинулось в детство; я с разорванным мозгом смотрю, как дымятся мне клубы событий; как бегут они вспять...

Прошлое протянуто в душу; на рубеже третьего года встаю пред собой; мы

- друг с другом беседуем; мы - понимаем друг друга.

Прошлый путь протянулся отчетливо: от ущелий первых младенческих лет до крутизн этого самосознающего мига; и от крутизн его до предсмертных ущелий -

сбегает Грядущее; в них ледник изольется опять: водопадами чувств.

Мысли этого мига тронутся мне вдогонку лавиной; и в снежном крутне померкнет такое мне близкое, над головою висящее небо: изнемогу я над пропастью; путь нисхождения страшен...

Я стою здесь, в горах: так же я стоял, среди гор, убежав от людей; от далеких, от близких; и оставил в долине - себя самого, протянувшего руки...

к далеким вершинам, где: -

- каменистые пики грозились; вставали под небо;

перекликались друг с другом; образовали огромную полифонию: творимого космоса; и тяжковесно, отвесно - громоздились громадины; в оскалы провалов вставали туманы; мертвенно реяли облака; и - проливались дожди; бегали издали быстрые линии пиков; пальцы пиков протягивались, лазурные многозубия истекали бледными ледниками, и нервные, бледные линии гребнились повсюду;

жестикулировал и расставлялся рельеф; пенились, проливались потоки с огромных престолов; и говор громового голоса сопровождал меня всюду: по часам плясали в глазах на бегу: стены, сосны, потоки и пропасти, камни, кладбища, деревеньки, мосты; пурпур трепаных мхов кровянил все ландшафты;

крутни мокрого пара стремительно выбегали в расколах громадин; и - падали: между водою и солнцем; обдавал танцующий пар; начинал хлестать мне в лицо;

облако падало под ноги: в космы потока пряталась бурно бившая пена под молоком; но под ним все: - дрожало, рыдало, гремело, стенало и пробивалось в редеющем молоке теми же водными космами...

Я стою здесь, в горах: и потоки все те же -

- с на краю их обсевшими старыми, деревянно резными домами подножной деревни и с церковною колоколенькой; "клянчат" звонкие колокольца коров неугомонно и весело - в серо-черном, в обсвистанном, ветром облизанном мире, где бросаются сосны приступом на чистейшие ледники, чтоб... разбиться о стену; вот подбросилась последняя сосенка; и - повисла; вон бегущие ветры в ветвях разрешаются в свисты под черным ревом утесов; вон - гортанный фагот... меж утесами...

углубляет ущелье под четкими, чистыми гранями серых громад; вдруг почудятся звуки оттуда: серебристых арфистов, цитристов; там - алмазится снег; там, оттуда - посмотрит тот самый (а кто - ты не знаешь); и - тем самым взглядом (каким - ты не знаешь) посмотрит, прорезав покровы природы; и - отдаваясь в душе: исконно-знакомым, заветнейшим, незабываемым никогда...

Я стою здесь, в горах: меня ждет - нисхождение; путь нисхождения страшен...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мысли этого мига тронутся мне вдогонку лавиной; и в снежном крутне потускнеет такое мне близкое, над головою висящее небо: изнемогу я над пропастью.

Через тридцать пять лет уже вырвется у меня мое тело...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Восхождение - благодатно: в нем укрыт счет стремнинам; в воспоминании, как не бывшие, - они стоят: вот и вот.

Здесь и здесь ты бывал: здесь и здесь. Как же ты не сорвался?

В воспоминании сам с собой говорю: - здесь, на крутосекущей черте: -

-

"Под ногами все то, что когда-то болезненно из тебя вырастало и что было тобою;

- "что мертвым камнем отваливалось и твердилось утесами...

- "Природа, тебя обстающая, - ты; среди ее угрюмых ущелий ты мне виден, младенец...

- "Ты, как я: ты - еси; мы друг в друге - узнали друг друга: все, что было, что есть и что будет, оно - между нами: самосознание - в объятиях наших..."

. . . . . . . . . .

Самосознание, как младенец во мне, широко открыло глаза и сломало все -

до первой вспышки сознания; сломан лед: слов, понятий и смыслов;

многообразие рассудочных истин проросло и охвачено ритмами; архитектоника ритмов осмыслилась и отряхнула былые мне смыслы, как мертвые листья; смысл есть жизнь: моя жизнь; она - в ритме годин: в жестикуляции, в мимике мимо летящих событий; слово - мимика, танец, улыбка.

Понятия - водометные капли: в непеременном кипении, в преломлении смыслов они, поднимающем радугу из них встающего мира; объяснение - радуга;

в танце смыслов - она: в танце слов; в смысле, в слове, как в капле, - нет радуги...

. . . . . . . . . .

Самосознание, как младенец во мне, широко открыло глаза.

Вижу там: пережитое - пережито мной; только мной; сознание детства, -

сместись оно, осиль оно тридцатидвухлетие это, - в точке этого мига детство узнало б себя: с самосознанием оно слито; падает все между ними; листопадами носятся смыслы слов: они отвалились от древа: и невнятица слов вкруг меня -

шелестит и порхает; смыслы их я отверг; передо мной - первое сознание детства; и мы - обнимаемся:

- "Здравствуй, ты, странное!"

1915 г. Октябрь Гошенен - Амстэг - Глион - С. Морис

ГЛАВА ПЕРВАЯ БРЕДОВЫЙ ЛАБИРИНТ

Час тоски невыразимой...

Все - во мне... И я - во всем.

Ф. Тютчев

"ТЫ - ЕСИ"

Первое "ты - еси" схватывает меня безобразными бредами: и -

-

какими-то стародавними, знакомыми искони: невыразимости, небывалости лежания сознания в теле, ощущение математически точное, что ты - и ты, и не ты, а... какое-то набухание в никуда и ничто, которое все равно не осилить, и -

- "Что это?.."

Так бы я сгустил словом неизреченность восстания моей младенческой жизни: -

- боль сидения в органах; ощущения были ужасны; и - беспредметны;

тем не менее - стародавни: исконно-знакомы: -

- не было разделения на "Я" и

"не - Я", не было ни пространства, ни времени...

И вместо этого было: -

- состояние натяжения ощущений; будто все-все-все ширилось: расширялось, душило; и начинало носиться в себе крылорогими тучами.

Позднее возникло подобие: переживающий себя шар;

многоочитый и обращенный в себя, переживающий себя шар ощущал лишь -

"внутри"; ощущалися неодолимые дали: с периферии и к... центру.

И сознание было: сознаванием необъятного, обниманием необъятного;

неодолимые дали пространств ощущались ужасно; ощущение выбегало с окружности шарового подобия - щупать: внутри себя... дальнее; ощущением сон знание лезло: внутри себя... внутрь себя - достигалось смутное знание: переносилось сознание; с периферии какими-то крылорогими тучами неслось оно к центру; и -

мучилось.

- "Так нельзя.

- "Без конца...

- "Перетягиваюсь...

- "Помогите..."

Центр - вспыхивал: -

- "Я - один в необъятном.

- "Ничего внутри: все - вовне..."

И опять угасал. Сознание, расширяясь, бежало обратно.

- "Так нельзя, так нельзя: Помогите...

"Я - ширюсь..." -

- так сказал бы младенец, если бы мог он сказать, если б мог он понять; и - сказать он не мог; и - понять он не мог; и - младенец кричал: отчего - не понимали, не поняли.

. . . . . . . . . .

ОБРАЗОВАНЬЕ СОЗНАНИЯ

В то далекое время "Я" не был... -

- Было хилое тело; и сознание, обнимая его, переживало себя в непроницаемой необъятности; тем не менее, проницаясь сознанием, тело пучилось ростом, будто грецкая губка, вобравшая в себя воду; сознание было вне тела; в месте тела Hie ощущался громадный провал: сознания в нашем смысле, где еще мысли не было, где еще возникали... -

- (если бы ощущения эти остались мне в моих будущих днях и если бы в это темное место взошло полноумие их и осветило б мне тело; если бы повернуться мне взором в себя и осветить мне себя; - то увидел бы я: наше небо;

облака там бегут на громах в моем небе духовно-душевности белоходным изливом; а изливы - ветрятся, ветвятся; и - листятся;

раскидается мыслями все; и это все отражается: в небе над нами;

оттого-то оно говорит; и оттого оно - ведомо...) -

- где еще мысли не было, где еще возникали мне: первые кипения бреда.

. . . . . . . . . .

Образовались мне накипи: накипала мне теплота; и я мучился красным исжаром; перекипало сознанием облитое тело (зашипают пузырчатой пеною кости в кислотах); и накипел... первый образ: закипела в образах моя жизнь; и возникали на накипях накипи мне; -

- предметы и мысли...

. . . . . . . . . .

Мир и мысль - только накипи: грозных космических образов; их полетом пульсирует кровь; их огнями засвечены мысли; и эти образы - мифы.

Мифы - древнее бытие: материками, морями вставали когда-то мне мифы; в них ребенок бродил; в них и бредил, как все: все сперва в них бродили; и когда прова^ лились они, то забредили ими... впервые, сначала - в них жили.

Ныне древние мифы морями упали под ноги; и океанами бредов бушуют и лижут нам тверди: земель и сознаний; видимость возникала в них; возникало

"Я" и "Не -Я"; возникали отдельности... Но моря выступали: роковое наследие, космос, врывался в действительность; тщетно прятались в ее клочья; в беспокровности таяло все: все-все ширилось; пропадали земли в морях;

изрывалось сознание в мифах ужасной праматери; и потопы кипели.

Строилась - мысль-ковчег; по ней плыли сознания от ушедшего под ноги мира до... нового мира.

Роковые потопы бушуют в нас (порог сознания - шаток) : берегись, - они хлынут.

МЫ ВОЗНИКЛИ В МОРЯХ

В нас мифы - морей: "Матерей": и бушуют они красноярыми сворами бредов...

Мое детское тело есть бред "матерей"; вне его - только глаз; он -

пузырь на летящей пучине; возникнет и... нет его; я одной головой еще в мире: ногами - в утробе; утроба связала мне ноги: и ощущаю себя - змееногим;

и мысли мои - змееногие мифы: переживаю титанности.

Пучинны все мысли: океан бьется в каждой; и проливается в тело -

космической бурею; восстающая детская мысль напоминает комету; вот она в тело падает; и - кровавится ее хвост: и - дождями кровавых карбункулов изливается: в океан ощущений; и между телом и мыслью, пучиной воды и огня, кто-то бросил с размаху ребенка, и - страшно ребенку.

. . . . . . . . . .

- "Помогите...

- "Нет мочи...

- "Спасите..."

. . . . . . . . . .

- "Это, барыня, рост"...

. . . . . . . . . .

- "Помогите...

- "Нет мочи...

- "Спасите..."

. . . . . . . . . .

Так кричать не умеет младенец (так кричать будет после он); змеи ползают - в нем, вкруг него; наполняют его колыбель; и - шипят ему в уши.

Этот шип слышал ты - в тихий час полудневный, когда все замирает, а солнце стреляет лучами...

Ты этот свист уже слышал: свист сосен.

. . . . . . . . . .

Продолжаю обкладывать словом первейшие события жизни: -

- ощущение мне -

змея: в нем - желание, чувство и мысль убегают в одно змееногое, громадное тело: Титана; Титан - душит меня; и сознание мое вырывается: вырвалось - нет его... -

- за исключением какого-то пункта, низверженного -

- в нуллионы Эонов! -

- осилить безмерное...

Он - не осиливал.

. . . . . . . . . .

Вот - первое событие бытия; воспоминание его держит прочно; и - точно описывает; если оно таково (а оно таково), -

- дотелесная жизнь одним краем своим обнажена... в факте памяти.

СТАРУХА

Первое подобие образа наросло на безобразии моих состояний.

Не сон оно: сон есть то, от чего просыпаются; Я же... - еще не проснулся; действительность, сон не чередовались друг с другом в мне данном мире. Самая данность стояла тяжелым вопросом...

Непробудности мне роились до яви -

- в кипениях я и жил и боролся! -

-

непробудности, неподобные снам...

Нет, не сны они, а - сказал бы я -

- подсматривания себе за спину; и -

желание тронуться с места; не носимости в вихрях бессмыслицы, развиваемой тысячекрыло, мгновенно и распадающейся в тысячи тысячекрыло летящих смерчей, - не такие носимости в "Я" (с внутри его лежащим пространством), а... - движение в чем-то: меня самого (мне пространство сложилось уж)... -

- Тронься -

начиналось, слагалось - более всего за спиной: что-то такое; оно - не было мною, а было - такое огневое, красное: шаровое и жаровое; словом - старухинское: почему? Этого сказать я не мог.

Безобразие строилось в образ: и - строился образ.

Невыразимости, небывалости лежания сознания в теле, ощущение, что ты -

и ты, и не ты, а какое-то набухание, переживалось теперь приблизительно так:

-

- ты - не ты, потому, что рядом с тобою старуха - в тебя полувлипла: шаровая и жаровая; это она набухает; а ты - нет: ты -

так себе, ничего себе, ни при чем себе... -

- Но все начинало старушиться.

Я опять наливался старухой: наливается так дряблый зоб индюка - в ярко-красные пучности; протяжение, натяжение в окружающем, в глотающем, в лезущем - в суетном, в водоворотно-пустом - оказывалось: незримо-лежащим, припавшим, сосущим; стоило тебе тронуться, как оно, лежащее рядом и откровенно старушечье, -

- опрометью кидалося прочь; на мгновение становилось мне зримо: -

- будто таяла сама тьма огневыми прорезями: молнийный многоног огнерогими стаями распространялся и бегал в исколотой, черной тверди... -

- тогда вспыхивал ярый шар и... - в красный мир колесящих карбункулов распадались темноты...

. . . . . . . . . .

Я не знаю, когда это было, но я... подсмотрел ее: у себя за спиной, -

-

когда она, описывая в пространстве дугу, рушилась мне прямо в спину: из ураганов красного мира, стреляя дождями карбункулов;

выгнулась ее бело-каленая голова с жующим ртом в очень злыми глазами; я несся в пропасть; и надо мною утесами света и жара она ниспадала - мне в спину; и, ухвативши за спину, описывала со мною в пространствах,.. - колеса... -

- Сам я был колесом.

Думаю, что "старуха" - какое-либо из вне-телесных моих состояний, не желающих принять "Я" и живущих: глухою, особою, стародавнею жизнью; эта жизнь прорастает порою: у впадающих в детство старух, сумасшедших; и носится по июльским ночам грозовыми зарницами; плевелы ее шелестят в пыли жизни: Парки бабье лепетанье...

Жизни мышья беготня...

Сплетница мне и теперь напоминает "старуху": в ней есть что-то

"мистическое"...

ГОРИТ, КАК В ОГНЕ

Первый сознательный миг мой есть - точка; проницает бессмыслицу он; и -

расширяся, он становится шаром, а шар - разлетается: бессмыслица, проницая его, разрывает его...

Стаи мыльных шаров вылетают из легкой соломинки... Шар - вылетит, подрожит, проиграет блеском; и - лопнет; капелька вязкой жижи, раздутая воздухом, заиграет светами мира... Ничто, что-то, и опять ничто; снова что-то; все - во мне, я - во всем... Таковы мои первые миги... Потом -

-

вспыхнули едва приметные светочи; стал слезать с меня мрак (как со змееныша кожа змееныша); ощущения отделялись от кожи: ушли мне под кожу: выпали чернородные земли -

- Кожа мне стала, как... свод: таково нам пространство; мое первое представленье о нем, что оно -

коридор... -

- Мне впоследствии наш коридор представляется воспоминаньем о времени, когда он был мне кожей; передвигался со мною он; повернись назад -

он сжимается сзади дырой; впереди открывается просветом; переходики, коридоры и переулки мне впоследствии ведомы; слишком ведомы даже: а вот -

"я"; а вот - "я"...

Комнаты - части тела; они сброшены мною; и - висят надо мной, чтоб распасться мне после и стать: чернородом земли; тысячелетия строю я внутри тела; и бросаю из тела: мои странные здания: -

- (и ныне: - в голове я слагаю: храм мысли, его уплотняя, как... череп; я сниму с себя череп; он будет мне - куполом храма; будет время: пойду по огромному храму; и я выйду из храма: с той же легкостью мы выходим из комнаты).

. . . . . . . . . .

Ощущения отделялись от кожи: она стала - навислостью; в ней я полз, как в трубе; и за мною - ползли: из дыры; таково вхождение в жизнь... -

- Сперва образов не было, а было им место в навислости спереди; очень скоро открылась мне: детская комната; сзади дыра зарастала, переходя - в печной рот (печной рот - воспоминание о давно погибшем, о старом: воет ветер в трубе о довременном сознании); между дыр (моим прошлым и будущим) пошел ток перегоняющих образов: съеживались, распространялись, переменялись, метались и, обливая меня кипятком, в меня влипали они (их остатки - стенные обои: и по ночам они гонятся мне, как прогоняется звездное небо)... Предлиннейший гад, дядя Вася, мне выпалзывал сзади: змееногий, усатый, он потом перерезался; он одним куском к нам захаживал отобедать, а другой позже встретился: на обертке полезнейшей книжки "Вымершие чудовища"; называется он "динозавр"; говорят - они вымерли;

еще я их встречал: в первых мигах сознания.

Вот мой образ вхождения в жизнь: коридор, свод и мрак; за мной гонятся гады -

- этот образ родственен с образом странствия по храмовым коридорам в сопровождении быкоголового мужчины с жезлом... -

. . . . . . . . . .

Врезал мне это все голос матери:

- "Он горит, как в огне!"

Мне впоследствии говорили, что я непрерывно болел дизентериею, скарлатиной и корью: в то именно время...

ДОКТОР ДОРИОНОВ

Помню комнатку: в ней предметов не помню; но - беспорядок во всем; все

- раскидано, разворочено, взрыто, как... в душе моей - затрепетавшей, встревоженной, вспугнутой, потому что... -

- бабушка там, потрясаемая испугами, но испуги тая от меня и меня заражая испугами, - посиживает и набивает себе папиросы: без чепчика, лысая; морщинится ее лоб, когда она, приподымая глаза над очками, поглядывает на меня исподлобья - в коричневатом капоте, выделяющемся на стене - из табачного дыма; и капот, и лысина в слабых мерцаниях свечки мне не кажутся добрыми. Знаю я - скверновато: даже совсем скверновато; а почему - этого не могу я понять; потому ли, что открыто мне неприличие бабушки (вместо чепчика с лиловыми лентами вовсе голая голова), потому ли, что целая половина стены отсутствует вовсе: не четыре стены - три стены; четвертая - распахнулась своим темнодонным оскалом со множеством комнат -

- все комнаты, комнаты, комнаты! -

- в которые, если вступишь, то - не вернешься обратно, а будешь охвачен предметами, еще не ясно какими, но, кажется, креслами в сероватых, суровых чехлах, вытарчивающих в глухонемой темноте; суть же не в креслах, а, так сказать, в протяжениях материи воздуха и в открытой возможности ощутить холодноватый бег сквознячка из комнаты в комнату, увидать прыжок в зеркало... кресла.

Словом - скверные комнаты!

Между тем: сознавая немыслимость там водиться, кто-то все же наперекор всему там завелся; и - безалаберно возится среди кресел - посиживает, похаживает, погромыхивает и правит - пустопорожний свой шаг, едва уловимый отсюда, по дальним пустотам...

Если быть вовсе тихим, то шаг не захочет приблизиться, потому что привольней ему там стучать одному, чем томить нас в ужасных возможностях переживать наступление шага; и - главное: чувствовать - неотделенность стеною от шага; можно в таком положении жить; двигаться тоже можно, пожалуй;

но - без единого стука; стукни; и - примется он: пристукивать, притоптывать, крепнуть, перерождаяся в грохоты.

Чувствую невозможность дальнейшего пребывания без единого звука: хочу издать звук; бабушка, задрожав, как осиновый лист, мне грозится рукою:

- "Этого нельзя: ни-ни-ни!"

Я - громко щелкаю: и - ай! - что я сделал!

Оно - совершается; оно уже совершилось, потому что он, кто там жил, вызываемый стуком, он - прёт уже; и он уже крепнет; издалёка-далека он мне отвечает на вызов; и - ти:-те:-та:-то:-ту! - вытопатывает он мне: тот самый (а кто, я не знаю)... Это было многое множество раз: из темноты перли грохоты бестолкового, сурового шага; если бы добежать до постельки и если бы, завернувшись, уснуть, то ничего и не будет: все кончится; засыпая уже, буду слышать я разрушение грохота в тихий свист и похрапыванье кого-то, успокоительно спящего...

Поздно... -

- выбежал из чернотного грохота мне навстречу -

- весьма прозаичный толстяк, с короткой шеей блондин, здоровяк: поворачивал он брюшком; на меня он поблескивал золотыми своими очками; и - золотою бородкою; он впоследствии появился и в яви: это был Дорионов, Артем Досифеевич, доктор мой; мне впоследствии говорили, что я непрерывно болел; и в то самое время. У доктора Дорионова, помню я, - были огромных размеров калоши, подбитые чем-то твердым: и, попадая в переднюю, производил ими грохот он; я всегда его узнавал по громоносному топоту, по огромной енотовой шубе, висящей в передней, и по резкому звонку во входную дверь; перед его появлением у меня поднималась: ноющая ломота в ногах; он прописывал рыбий жир; и при этом он шлепал - себя по коленям, надсаживаясь от добродушного хохота; кажется, разводил на дому канареек; и когда слышал пение

вьется ласточка сизокрылая под окном моим, под косящатым, -

- то заливался слезами он: с отцом игрывал в шашки, а над бабушкою он подшучивал и утверждал, что мы живем не на шаре, а - в шаре.

. . . . . . . . . .

Думаю, что погоня и грохоты: пульсация тела; сознание, входя в тело, переживает его громыхающим великаном; события этого сна объяснимы мне так.

И - думаю... -

И ДУМАЮ...

- Переходы, комнаты, коридоры напоминают нам наше тело, преобразуют нам наше тело; показуют нам наше тело; это - органы тела... вселенной, которой труп - нами видимый мир; мы с себя его сбросили: и вне нас он застыл; это -

кости прежних форм жизни, по которым мы ходим; нами видимый мир - труп далекого прошлого; мы к нему опускаемся из нашего настоящего бытия -

перерабатывать его формы; так входим в ворота рождения; переходы, комнаты, коридоры напоминают нам наше прошлое; прообразуют нам наше прошлое; это -

органы... прошлой жизни... -

- переходы, комнаты, коридоры, мне встающие в первых мигах сознания, переселяют меня в древнейшую эру жизни: в пещерный период; переживаю жизнь выдолбленных в горах чернотных пустот с бегающими в черноте и страхом объятыми существами, огнями; существа забираются в глуби дыр, потому что у входа дыр стерегут крылатые гадины; переживаю пещерный период; переживаю жизнь катакомб; переживаю... подпирамидный Египет: мы живем в теле Сфинкса; комнаты, коридоры - пустоты костей тела Сфинкса;

продолби стену я... мне не будет Арбата: и - мне не будет Москвы; может быть... я увижу просторы ливийской пустыни; среди них стоит... Лев: поджидает меня...

. . . . . . . . . .

Вообразите себе человеческий череп: -

- огромный, огромный, огромный, превышающий все размеры, все храмы; вообразите себе... Он встает перед вами: ноздреватая его белизна поднялась выточенным в горе храмом; мощный храм с белым куполом выясняется перед вами из мрака; неповторяемы кривизны его стен; неповторяемы его точеные плоскости; неповторяемы архитравы колонн его входа: колоссального, точеного рта; многозубоколонный рот - вход открывает безмерности сумраком овеянных зал: черепных отделений; каменистые пики встают в сумрак свода; перекликаются гулким шумом костяные своды его; и -

опускают объятия; и - образуют огромную полифонию творимого космоса; и тяжковесно, отвесно нисходят уступы; падают взоры в оскалы провалов -

многовидных дыр, - уводящих быстрою линией переходов в лабиринт полукружных каналов; вы выходите в алтарное место - над ossis sphenodei... {Наименование одной из костей черепа.} Сюда придет иерей; и -

ожидаете вы: перед вами внутренность лобной кости: вдруг она разбивается; и в пробитую брешь в серо-черном, в обсвистанном, в ветром облизанном мире несутся: стены света, потоки; и крутнями вопиющих, поющих лучей они падают: начинают хлестать вам в лицо:

- "Идет, идет: вот - идет" -

- и уносятся под ноги космы алмазных потоков: в пещерные излучины черепа... И вы видите, что Он входит... Он стоит между светлого рева лучей, между чистыми гранями стен; все - бело и алмазно; и - смотрит... Тот Самый... И - тем самым взглядом...

который вы узнаете, как... то, что отдавалось в душе: исконно-знакомым, заветнейшим, незабываемым никогда...

Голос: -

- "Я..."

Пришло, пришло, пришло: пришло - "Я..."

. . . . . . . . . .

Вы представьте скелет: крестообразно раскинул он руки - кости; и -

неподвижно простерт, чтоб... восстать в третий день... Вы представьте: -

- вы - маленькин-маленький-маленький, беззащитно низвергнутый в нуллионы эонов - преодолевать их, осиливать - схвачены черным свистом пустот и стремительным пунктом несетесь (это первая прорезь сознания: воспоминание его держит прочно и точно описывает); дотелесная жизнь обнажена ужасно и мрачно; за вами несется старуха; и ураганом красного мира она протянула свои гигантские руки; а вы - беспокровны; вдруг - толчок: вы -

малюсенький-маленький вдруг ударились о скелетное тело храма; вы спасаетесь во внутренность храма; и слышите, как разбиваются о него океаны красного мира: там склонилась старуха; она не может войти -

- вы представьте: вы входите; и - поднимаете голову: справа и слева симметрично бегущие своды ребер; изогнуты прихотливо их плоскости; встают перед вами, как память... о памяти; чудесные дуги скелетного храма; впереди -

проход... к белому алтарю; и там - череп; из огромности гулких зал, среди белого великолепия выступов вы повертываетесь назад - к выходу; миры бреда горят там; изумление, смятение, страх овладевает: действительность, откуда вы выпали - и не мир.

И нахождение себя в храме подобно вопросу:

- "Как?..

- "Зачем?

- "Почему?

- "Как сюда ты попал?"

Из алтаря проливается свет: это "Я", иерей, совершает там службы; и -

воздевает он руки:

- "Я, Я".

Вы узнали Его.

Как он "Я" там стоит: и простирает навстречу - пречистые руки... Этот жест - жест захожего иерея - жест воздетых рук отпечатлели, конечно, надбровные дуги: по окончании светлой утрени Иерей уйдет; вы его года не увидите... Он вернется на родину...

. . . . . . . . . .

Созерцание черепа странно: и он - память о памяти великолепного скелетного храма, выдолбленного нашим "Я" в скалах черного мрака; в храме тела - лежат планы храмов; и восстанет, я верую, из храмовых обломков: храм тела.

Так гласит нам писание...

. . . . . . . . . .

Созерцание черепа утешает, напоминает; и - смутно учит чему-то; жест надбровных дуг ведом нам; это жест окрыленного "Я", вставшего из гробовой покрышки, пещеры, чтобы некогда вознестись; чтоб... вернуться на родину...

ЛАБИРИНТ ЧЕРНЫХ КОМНАТ

После первого мига сознания предстают: коридоры и комнаты -

- все комнаты, комнаты, комнаты! -

- в которые, если вступишь, то - не вернешься обратно, а будешь охвачен предметами, еще не ясно какими, но, кажется, креслами в сероватых, в суровых чехлах, вытарчивающих в глухонемой темноте;

множество немых кресел: под любым можно жить; все - мне ведомо; где-то я проходил тут -

- может быть... внутри тела, ощущеньями перебегая от органа к органу и охваченный прорастающей жизнью, еще не ясно какою, но кажется... вырастающей; ее глухие наросты вытарчивали мне суровыми образами в глухонемой темноте; перебегал я от органа к органу и уходил в огромное материнское тело утробного мира... -

-

странно ведомы стены, уводящие в неизмеримые глуби: уводящие к

"матерям", где все образы тают в безобразном... -

- Коридоры и комнаты, в которые если вступишь, то не вернешься обратно, а будешь охвачен предметами, еще не ясно какими, но... кажется... креслами...; сознавая немыслимость здесь водиться, я завелся, однако, наперекор всему, вздрагивая в глухонемой темноте; и действительность комнат восставала мне - отложением расширения ощущений, отбежавших в "Я" и оставивших во все стороны следы свои: стены; из морей безобразия поднялись континенты; моря убежали под ноги; под полом бушевали они; угрожали разбить все паркеты: затопить меня.

Казалося: - в отдалении, среди комнатной анфилады, сидит моя бабушка;

бегают нити на спицах (она вяжет чулок) ; и - бабушка мне грозится среди скверненьких сквознячков, перебегающих из комнаты в комнату; далее - в глубине переходов еще бегает бестолочь; и гремит кто-то древний; все-то ломится он; все-то ищет меня; в торопливых поисках правит он пустопорожний свой шаг: по дальним пустотам; он - чужой: Артем Досифеевич Дорионов, быкообразный, брюхатый, - бегает в бесконечности лабиринтов; то подбегает он близко; а то отбегает - в неизмеримые дали ходов, где еще не обсохла действительность, и гад, дядя Вася, купается в грязи там. По ближайшим комнатам кто-то водит меня; молчаливо, сурово; кто-то светочем освещает мне путь, впоследствии становится ясным: это мама иль няня проводят меня из коридора... в мою детскую комнатку...; вспоминаю я это шествие; мне казалось оно бесконечным; напоминало оно: шествие по храмовым коридорам в сопровождении быкоголового мужчины с жезлом -

- (я впоследствии видел изображения таких шествий; изображениями этими пестрят подземные гробницы Египта; и я видел ведущих: песьеголовых, быкоголовых мужчин с длинными жезлами в руках...) Мне казалося: -

- переходы квартиры ведут к бездне мрака; и все там обрываются: далее -

чернотные грохоты, по которым несется старуха, стреляя дождями карбункулов

(переживание это меня охватило однажды: при прохожденьи земли чрез комету);

я когда-то там проносился; она мчалась за мною; меня вытащили из громов космических бурь; и - повели коридором; так тянулись века: все-то гнались за нами; странно было это суровое шествие по коридору квартиры - в сопровождении человекоподобного существа со свечою в руке.

. . . . . . . . . .

Еще долго за мною протянута память туда - в лабиринт черных комнат, к чужому: все чужие - оттуда; еще долго спустя подозрительно я встречаю... гостей; а когда узнаю про Тезея и про быка Минотавра, то становится ясно мне: Артем Досифеевич - Минотавр; я же, щелкнувший в мрак пустых, пустых комнат, - Тезей.

ЛЕВ

Среди странных обманов, туманно мелькающих мне, передо мной возникает страннейший: передо мною маячит косматая львиная морда; уж горластый час пробил: все какие-то желтороды песков; на меня из них смотрят спокойно шершавые шерсти; и - морда; крик стоит:

- "Лев идет..."

. . . . . . . . . .

В этом странном событии все угрюмо-текучие образы уплотнились впервые;

и разрезаны светом обмана маячивших мраков; осветили лучи лабиринты; посреди желтых, солнечных суш узнаю я себя: вот он - круг; по краям его - лавочки;

на них темные образы женщин, как - образы ночи; это - няни, а около, в свете

- дети, прижатые к темным подолам их; в воздухе - многоносое любопытство; и среди всего - Лев -

- (Я впоследствии впдывал желтый песочный кружок -

между Арбатом и Собачьей Площадкой, и доселе увидите вы, проходя от Собачьей Площадки, обсаженный зеленью круг; там сидят молчаливые няни; и - бегают дети)...

. . . . . . . . . .

Образ этот - мой первый отчетливый образ; до него - неотчетливо все;

неотчетливо - после; мутные, мощные, мрачные, переменные миги мои мне рисуют события, со мною не бывшие вовсе; мне действительность города возникает впервые гораздо позднее; но осколок ее мне - тот желтый кружок, перекинутый от... Собачьей Площадки... в мой мир марева: посередине желтого круга мы встретились: я и лев.

Мне отчетливо: -

- Лев есть Лев: не собака, не кошка, не утка; смутно помнится: льва я где-то уж видел; и видел - огромную, желтую морду.

Да я знал ее прежде: я ждал ее...

Это событие встречи упреждает отчетливо мне встречу с близкими ликами: мамы, папы и няни... Среди образов снов еще нет этих образов; есть их запахи, голоса, ощущение; есть движение с ними в пространстве: вот несут меня, переносят, укладывают, гасят свет, защищают от тьмы; переносящих не вижу я вовсе; и я знаю объятия; папа, мама и няня мне спрятали свои лики;

сквозь объятия их мне просунуты все какие-то полулюди: вот ужасный толстяк Дорионов, старуха и гад дядя Вася; правда, помнятся: тетя Дотя и бабушка: тетя Дотя протянута в зеркалах с выбивалкой в руке; бабушка - и грозна, и лыса. Больше образов нет...

Почему же лев мне знаком?

. . . . . . . . . .

Я отчетливо помню, что -

- линии блещущих лавочек, солнце и желтая суша

- куда-то отъехали перед львом; лев растет; и - заслоняет мне все; ужасаюсь я: рухнули все преграды меж нами; все, что пряталось, появилось - под солнцем. Покров солнца на мраке не защищает от мрака; солнце бросило в мрак желтый круг; и из мрака ночей повылезали на желтую сушу все дети и няни: отдохнуть от опасностей; и тогда-то вот из желтеющей кучю песку, из-под круга на круг вылезать стал на нас головастый зверь, лев: и все снова -

пропало; солнце спряталось; снялось желтое пятно круга; и няни, и дети снялись; все снялось: и продолжилась тьма.

. . . . . . . . . .

Я впоследствии, четырех-пяти лет, проходил по кружку; и тогда вспоминал уже я, что мне снилось когда-то (когда - я не помню) -

- вот здесь встретил Льва я...

ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ -

ЧЕРЕЗ ТРИДЦАТЬ ДВА ГОДА

Через двадцать лет: -

- мне отчетливо кинуто снова: событие с "Львом";

углублено мне отчетливо; косматая морда опять предо мною; невероятности бреда мне врезаны в вероятное; сон стал фактом; понял я до конца: бреды -

факты; и сны суть действительность; через двадцать лез сызнова Лев стоит предо мною.

. . . . . . . . . .

Я любил рассказывать сны: пояснять свои миги сознания; и первые миги я вспомнил в то время; я любил погружаться в их темное, грозное лоно; научился я плавать в забытом; извлекать темнодонное: изучать его; в это время я много читал: о дне океанов и гадах; палеонтология открывает мне свои тайны; я - естественник; мои товарищи - тоже; собираемся мы дружным, тесным кружком; и забавляемся небылицами.

Помню я: уж весна; на носу экзамены; жарко; лаборатория опустела;

темнеет; уж весенний вечер в окне; угасает жужжание электрической печи;

бросаем реторты; в прожженных тужурках идем к подоконнику; начинаются разговоры о снах; яркими красками рисую жизнь детства: старуху и гадов; говорю о кружке и о льве: о его желтой морде...

Товарищ смеется:

- "Позвольте же... Ваша львиная морда - фантазия".

- "Ну да: сон..."

- "Да не сон, а фантазия: россказни..."

- "Уверяю вас: этот сон видел я".

- "В том-то и дело, что сна вы не видели..."

- "?".

- "Просто видели вы сан-бернара...",

- "Льва..."

- "Ну да: "Льва..."

- "?"

- "То есть "Льва" сан-бернара..."

- "Как так?"

- "Этого "Льва" помню я..."

- "?"

- "Помню желтую морду... не "льва", а - собаки..."

- "??"

- "Ваша львиная морда - фантазия: принадлежит она сан-бернару, по имени

"Лев".

- "А откуда вы знаете?"

- "В детстве и я проживал около Собачьей Площадки... Меня водили гулять

- на кружок; там и я видел "Льва...". Это был добрый пес; иногда забегал на кружок он; в зубах носил хлыстик; мы боялись его: разбегалися с криком..."

- "И вы помните крик "Лев - идет"?

- "Разумеется, помню..."

. . . . . . . . . .

Мой кусок странных снов через двадцать лет стал мне явью... -

- (может быть, лабиринт наших комнат есть явь; и - явь змееногая гадина: гад дядя Вася; может быть: происшествия со старухою -

пререкания с Афросиньей, кухаркой; ураганы красного мира - печь в кухне; колесящие светочи - искры; не знаю: быть может...)

Товарищ смеялся:

- "Около Собачьей Площадки есть дом: сан-бернары не переводятся в этом доме; около Собачьей Площадки и теперь они бегают; их же праотец - "Лев".

. . . . . . . . . .

Очень скоро впоследствии, проходя по Толстовскому переулку, выходящему на "кружок", встретил я: желтоногого сан-бернара с шершавой, слюнявою мордою...

"Лев" продолжился - в нем...

Но душа глухо дрогнула:

- "Лев - идет: близко знаменье".

В это время я читывал "Заратустру".

. . . . . . . . . .

И - прошло лет двенадцать: тридцатидвухлетие отделило меня: от первого появления Льва, и тогда, в третий раз, появился он: встал воочию и -

угрожал мне, погибелью...

ВСЕ-ТАКИ

Из сумятицы жизни, в толпе, среди делового собрания, сколько раз я повертывался к странному явлению "Льва": в дальнем детстве, теперь и во время студенчества.

И - глаза мои расширялись; невидящим взором глядел я в пространство;

толкали прохожие; качал головой собеседник: я отвечал невпопад; изумление, смятение, страх овладевали мной.

Я себе говорил: -

- "Действительность эта - не сон: но она - не действительность..."

- "Что все это: и - где оно было?"

- "Приходил детский лев: и опять, и опять".

- "Ты с ним встретился..."

. . . . . . . . . .

Явственно: никакой собаки и не было. Были возгласы:

- "Лев - идет!"

И - лев шел.

. . . . . . . . . .

В это детское время сознание изобразимо мне так: провалился я; и -

повис в черной древности: блистать в черной древности; иногда вокруг сны -

дымят: и бегут лабиринты из комнат; и припадают к лицу; и узором обой остановятся передо мною; и узором обой прямо смотрят мне в душу; отступят: опять провалился; повис в черной древности; все отряхнуто - стены, кресла, предметы; все - грозно; все - пусто; действительность - дыра в древнем мире;

миг - и снова они: лабиринты из комнат; и изо всех лабиринтов глядится: тот самый; а кто - ты не знаешь: и тянет к нам руки; до ужаса узнанной бурей несется без слов:

- "Вспомни же: это я - старая старина..."

Страшное роковое решение уже принято: не избежать, не осилить: за ним!

-

- все! -

- туда!.. -

А куда, я - не знаю.

. . . . . . . . . .

Ярче всего мне четыре образа: эти образы - роковые; бабушка и лыса, и грозна; но она - человек, мне исконно знакомый и старый; Дориопов - толстяк;

и он - бык; третий образ есть хищная птица: старуха; и четвертый -

Лев: настоящий лев; роковое решение принято: мне зажить в черной древности; мне глядеться в то самое (вот во что, я не знаю)... И оно надвигается; восстает: и окружает меня лабиринтами комнат; среди этого лабиринта - я; более - ничего.

Странно было мне это стояние посредине; или вернее: мое висенье ни в чем; и кругом - они, образы: человека, быка, льва и... птицы. Думаю, что они

- мое тело; черная мировая дыра - мое темя; "я" в него опускаюсь: не сошел еще - мучаюсь; распространенный по космосу, я ужасно сжимаюсь; переживаю я погружение себя в тело, как... опускание в мировую дыру; но решение принято!

час жизни пробил; и, выпуская меня из родительских рук, Кто-то давний стоит там за "Я"; и - все тянет мне руки: из-за багровых расколов; эти руки, желтея, мрачнеют; и - переходят во тьму.

. . . . . . . . . .

- "Я - приду".

ОБРАЗОВАНЬЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

Как в пространствах грохнувший метеор, -

- издалека, неотчетливо, говорливо, рассыплется, как горох по паркету:

- "Да воскреснет Бог!"

- "Ха-ха-ха..."

- "Барин..."

- "Право..."

- "Чудак..."

- "Михаил Васильич, оставьте!"

- "И расточатся врази его..."

- "Ха-ха-ха..."

- "Чтой-то, право..."

- "Математики, ученые, головы: там себе - шутят..."

- "Ха-ха..." -

- разорвется - все: стены, комнаты, полы, потолки; или: вгонится в темное отверстие безобразно-безвременного, как вгоняется мыльный пузырь в отверстие узкой соломинки; лопнет все: лопну я...

. . . . . . . . . .

Мне открылось впоследствии (я = подрос уже в эту пору): Афросинья, кухарка, с Дуняшею, горничной, - побранятся; и подымется: в кухне крик; папа выскочит; из кабинета в гостиную, пробежит по столовой, передней; и - в кухню; там он примется:

"Отче наш... Иже еси на небесех..."

Или - примется он: "Да воскреснет Бог" -

- угомонять крикунью-кухарку, грызущую все, бывало, Дуняшу: и, потрясенная текстом, молчит Афросинья;

Дуняща смеется сквозь слезы: папа, мама и няня хохочут; Серафима Гавриловна с бабушкой угощаются табачком и разводя руками:

- "Математик, ученый, чудак..."

- "Что прикажете делать".

Я же - падаю в обморок, потому что -

- "Я" и "все кругом" -

связаны: ощущение строит мне окружение: распадаются стены в чернотные бездны; папа, мама и няня вываливаются; а "Я" - без действительности;

сотрясение ощущений мне обдувает все, точно пух одуванчика, уносимый от брежжущей свечки в пустотные ночи.

Я - нервный мальчик: и громкие звуки меня убивают; я сжимаюся в точку, чтобы в тихом молчаньи из центра сознания вытянуть: линии, пункты, грани; их коснуться своим ощущеньем; и оставить меж них зыбкий след; перепонку;

перепонка эта - обои; меж ними - пространства; в пространствах заводятся: папа, мама и... няня. Помню: -

- я выращивал комнаты; я налево, направо откладывал их от себя; в них откладывал я себя: средь времен; времена -

повторения обойных узоров: миг за мигом - узор за узором; и вот линия их упиралась мне в угол; под линией линия; и под днем - новый день; я копил времена; отлагал их пространством; здесь - в огромных обойных букетах -

время мчалось галопом; а у той стены разрывался мне пульс его; я пульсировал временем; я пульсировал коридором, столовой, гостиной: коридорные, столовые времена!

ВЕЧНОСТЬ В ЧЕХЛАХ

Действительность -

- выгонялась из... труб, как выгоняется мыльный пузырь из тончайшей соломинки: действительность не текла, а надувалась и лопалась; комнаты возникали мне; комнаты лопались; в комнатах - топали, хлопали, лопались все предметы; и - хаяла тетя Дотя, -

- все еще она не сложилась: не оплотнела, не стала действительной, а каким-то туманом она возникала безмолвно: между чехлов и зеркал; мне зависела тетя Дотя: от чехлов и зеркал, между которыми -

- и слагалась она в величавой суровости и в спокойнейшей пустоте, протягиваясь с воздетой в руке выбивалкой, с родственным отражением в зеркалах, с родственно задумчивым взором: худая, немая, высокая, бледная, зыбкая - родственница, тетя Дотя; или те: Евдокия Егоровна... Вечность... Родственность -

отражение моих состояний сознаний (в данном случае: чехлов пустой комнаты); отражение было так хрупко, что приближение шага отряхивало тетю Дотю тенями: по четырем углам комнаты...

Мне Вечность - родственна; иначе - переживания моей жизни приняли бы другую окраску; голос премирного не подымался бы в них; не спадали бы узы крови; меня не считали б отступником; и я не стоял бы пред миром с растерянным взглядом.

КОМНАТЫ

Квартирой отчетливо просунулся внешний мир, - то есть то, -

- что от меня отвалилось и на чем летучились сны, прилипая обоями к укрываемым комнатам; а сквозь них, из углов, пошел ток мрачной жизни, слагая мне будущих спутников: тетя Дотя в то именно время слагалась -^ в углу, на обоях, из теней; она еще не сложилась; и -

- ти-те-та-та-то-ту -

- погромыхивал откуда-то издали папа "Непапа"; старые ямы открыты, как... старые язвы; и этот папа Непапа - язвительный, клочковатый, нечесаный; изнутри он горит, а извне - осыпается пеплом халата; под запахнутой полой халата язвит багрецом он; и он - огнедышащий: папа Непапа, как... Этна: остывает он; громыхая, он обнимает... нас: ураганом текущего.

Воспоминание об огнедышащем папе у меня сливается с воспоминанием о позднейших рассказах -

- папа свечкою поджег штору; штора вспыхнула: но, никого не позвав, папа бросился из постели в пламенистые клоки -

рвать и босыми ногами растаптывать; затоптав пламена, лег он спать; утром входит прислуга и видит: часть стены обгорела; папа же - спит себе -

- настоящий пожарный!

Линии, светочи, жары отвердевали поверхностями предметов, и, где не было никакого порога, - порог появлялся; верилось в иные, таимые комнаты среди не таимых, вот этих; потом обнаружились окна к ним - зеркала: тетя Дотя связана с зеркалами; все, бывало, выглядывает она на меня из зеркал -

лицевым, бледноватым пятном.

С нянюшкой Александрою жили мы в правилах; была правилом комната; и жили мы в комнатах: в правильных комнатах, преодолимых и измеряемых, о четырех стенах; словом, жили не в трубах.

И заключили мы договор: -

- мне жить по закону: около угла, сундучка, -

при часах; и слушать мне тиканье; здесь, на коврике, одолевались пространства; и за ковром, там -

- охватывал Анаксимандр: беспредельностью; -

- это я кричал про него, по ночам, - всего одно только слово:

- "Афросим!" - просто я перепутал: "афросюнэ" по-гречески ведь безумие; а Афросинья служила в кухарках: в то именно время;

старообразая, все бранилась она.

Папа ей говорил:

- "Афросинья молода

- "Не бранится никогда". -

Или, скажет наш папа: -

- "Земля -

шар..."

Это - я понимал, как понимал вообще я круглоты, и их я боялся: ведь сам же я шарился; и папа - охватывал страхом, становяся папой Непапой, каким-то Вулканом, посыпанным лишь для вида чсрпой золой сюртука; под ней все кипит: огнедышащий папа!

Все-то он налезает на нянюшку (все сказали бы - с шутками: а какие там шутки!) и грозится извергнуться лавою меня сотрясающих слов:

"Не бил барабан перед смутным полком,

"Когда мы вождя хоронили".

Еще можно держаться мне в строе, когда скажет, бывало, он:

- "Вот сидит он на рогоже,

"Бледный и немой" -

- это мне и понятно, и просто; даже - на пользу мне: сам я на коврике;

сам я и бледен, и нем, как бледна и нема моя нянюшка; немота сидящего на рогоже понятна; он сидит, как и я; и пребывает, как я, - он; на рогоже -

одолевается и пространство, и время; за рогожею - рдяный мир.

Папа же тут занепапится; и - пригрозит старой яростью:

"Краски огненного цвета

"Брошу на ладонь,

"Чтоб предстал он в бездне света,

"Красный, как огонь!.."

- А я - я взреву, весь охваченный ярой рдяностью багрец излившего, рассвирепевшего - косматого и очкастого Папы, способного меня затащить в те миры, откуда, с опасностью жизни, был я вытащен трубочистом.

Нянюшка меня накрывает от папы, а я - я предчувствую: будет, будет нам с нянюшкой гибель от папы; и потом, когда папы уж нет, я пугливо оглядываюсь; вот он там на нас набежит; нянюшка в ужасе на меня принавалится, меня спасать: папа же - сорвет с меня нянюшку: затащит мне нянюшку, может быть... с ней описывать там в пространствах... колеса!

. . . . . . . . . .

Переживание звука телесного голоса, как грохота бестолочи, переживание тела, как бездны, в которую рухнул ты -

- безобразно пухнуть и пучиться -

-

вот посвятительный образ: в произрастание жизни; вспомните, что говорят наши няни:

- "Это, барыня, рост".

ИЗ СУМЯТИЦЫ ЖИЗНИ

Из сумятицы жизни, в толпе, среди делового собрания, сколько раз я повертывался назад, к первому мигу сознания; и - глаза мои расширялись;

изумление, смятение, страх овладевали мной; я - хватался за голову; я -

говорил себе:

- "Действительность, где ты был, - и не мир".

Мне был мир - ощущением.., даже не органов тела, а -

- бьющих? рвущих и странно секущих биений, в меня впаянных, меня тянущих за собой, развивающих во все стороны от меня крылорукие молнии пульсов; образом и подобием моего состояния может служить разве лишь изображение чудища, тысячерукого существа (сиамские статуэтки - вы помните?).

Таковы мои первые ощущения; а нахождение себя в ощущении было подобно вопросу:

- "Как?

- "Зачем?

- "Почему?

- "Как сюда ты попал?" -

- То есть: -

- было сознанье контраста, но - с чем? Была память... О чем была память? Что "Я" - "Я" - этому я дивился позднее, Наконец, было знание, которое я не мыслю без опыта: у бесконечности есть предел; и стало быть; законечное;

"законечного" не было мне: детской комнаты, няни, мамы и папы - не возникало еще.

Законечное переживалось, как... прошедшая в ощущение память: о дотелесном...

. . . . . . . . . .

Мои детские, первые трепеты: трепеты ощущаемых мыслечувствий сознания; трепеты образованья текучих миров, пламенных объятий вселенной (огонь Гераклита); трепеты развивались, как...

крылья: думаю я, что "крылья" - подобия пульсов; окрыленный, трепещущий рост - существо человека; ангелоподобно оно; и мы все - крылоноги; и мы -

крылоруки. Конечности - отложения крыльев. Мои первые детские трепеты удивляют меня; удивляет все: что оно таково, каково оно есть; почему оно не текуче? Взмахни трепетом, как крылом, -

перестроится все: будет тем, да не тем; а оно - не меняется (и впоследствии, уж привыкнув к действительности, все боялся я, что она утечет от меня и что буду я - без действительности: вне действительности разовью миры бреда...). Ощущение уж меня не терзает: не кажется мерзостью; если ж все утечет, ощущение разовьет - во все стороны свои крылья: и я стану вращаться, терзаясь пустотами, тысячекрылый, напоминающий изображения сиамских богов, колесящих в неправде.

Про меня говорили:

- "Какой нервный мальчик..."

. . . . . . . . . .

С трепетов, думаю, открывались мистерии: мистерией началась моя жизнь;

и эта мистерия - рост; круги нарастанья - наросты - есть жизнь моя;

первый нарост роста - образ.

Жизнь моя началась в безобразии: и продолжилась - в образы.

ГЛАВА ВТОРАЯ НЯНЮШКА АЛЕКСАНДРА

Все это уж было когда-то, Но только не помню когда...

Гр. А. Толстой

ЛАПА

Я стал жить в пребывании, в ставшем (как я ранее жил в становлении); в нем держу нить событий; не все еще стало мне;

многое установится на мгновение; и потом - утечет.

Так становится мне тетя Дотя; становится папа;

установится; и уже - протечет: станет паром. Папа водится редко; он в отсутствии представляется мне огнеротым каким-то -

- краснокудрые пламена, огнерод, вылетают из уст; бородатый, крылатый летает на ясных размахах; иногда приколотится он красным миром своим к Косяковскому дому, в котором мы жили; и смотрит с Арбата в оконные стекла багровым закатом; разразится огромным звонком к нам во входную дверь: из Университета влетает в квартиру -

- (Университет

- универс!) -

- громорогие самороды грохочут нам в комнаты;

воспламятся все печи; а папа гремит за стеною (я впоследствии познакомился с греческой мифологией; и свое понимание папы определил: - он - Гефест; в кабинете своем, надев на нес очки, он кует там огни - среброструйные молньи из стали, которые, наподобье складного аршина, он сложит и спрячет в портфель, чтобы их утащить в Универс - и отдать их Зевесу: университетскому ректору, Пудостопову).

Он уже вот в огромных калошах, в огромной енотовой шубе, по коридору бежит прямо во входную дверь, чтоб оттуда, раскрыв свою шубу, низвергнуться в космос (там, за входною дверью, - обрыв: над головой, под ногами и прямо, где после возникла стена, дверь и входная карточка с надписью

"Христофор Христофорович Помпул", - темнеет звездистое небо); и папа несется по небу - громадной кометой, по направлению к той дальней звезде, которую называют "Университет", уносится на пространствах: газообразно раскинутым, повисающим, нам грозящим хвостом; там

- летают видения; там встречается папа с моею старухой: ее называют Натальей Ивановной Малиновскою, крестной мамою; там, в двери, остается папина шуба, большая, пустая; папа мчится в иные вселенные: -

- в Университет,

- в Совет,

- в Клуб...

Их названья - "планеты"; говорит он и дышит он - там.

. . . . . . . . . .

Так летят сребропевные облака на громах и на молньях.

РОЙ - СТРОЙ

Первые мои миги - рои; и - "рой, рой, - все роится" - первая моя философия; в роях я роился; колеса описывал - после: уже со старухою; колесо и шар - первые формы: сроенности в рое.

Они - повторяются; они - проходят сквозь жизнь: блещет колесами фейерверк; пролетки летят на колесах; колесо фортуны с двумя крылышками перекатывается в облаках; и - колесит карусель. И то же - с шарами: они торчат из аптеки; на Каланче взлетел шар; деревянный тар с грохотом разбивает отряд желтых кегель; наконец, приносят и мне - красный газовый шарик - с Арбата, как вечную намять о тон, что и я - шары сраивал.

Сроённое стало мне строем: колеся, в роях выколесил я дыру, с ее границей, -

- трубою, -

- по которой я бегал.

Трубы, печи, отдушины, то есть дыры, есть мир.

Вспыхивал печной рот раскаленным оскалом; или - жевал он золу; черные дыры отдушин душили угарами; в трубу - вылетали.

Мама моя с ударением твердила:

- "Ежешехинский..."

- "Что такое?"

- "В трубу вылетел".

Это и подтвердил чей-то голос:

- "Ежешехинский идет сквозь огонь и медные трубы".

Размышления о несчастиях Ежешехинского, забродившего в трубах и бродящего там доселе, - были первым размышлением о превратности судеб.

В размышлениях этих одолевала память о старом: и я ходил в трубах, пока оттуда не выполз я - в строй наших комнат через отверстие печки из-за золы, из-за черного перехода трубы; туда уползают и оттуда выпалзывают: в строи стен и в строй пережитий.

Правилом пережитий мне встала тут - нянюшка Александра непосредственно у дыры, у трубы; и - строй наших комнат.

ТРУБОЧИСТ

Невыразимое чувство меня охватило, когда -

- из-за угла коридора просунулась жиловатая голова трубочиста и добродушно осклабилась белыми своими зубами; глаза мне сказали: -

- "Да, да, да - вот.

- "Мы знаем, что знаем...

- "Но об этом - молчок...

- "Ни-ни-ни..."

И трубочист наклонился к отверстию печки: что-то свое там таить, вспоминать...

. . . . . . . . . .

Думалось: может быть, это он, перегибаясь по трубам, меня выхватил из дыры; и - пронес над огнем... -

- Как он бродит над трубами и опускает в отверстие длинную веревку на гире: согнутый, озоленный - посиживает: в гарях, в копотях - у перегиба трубы, в темном ходе, спасая оттуда младенцев и после выпалзывая из печей, где ему, как ужу, ставят на блюдечке молоко; и

- трубочист представляется мне змееногим: извивается в комнатах; тихо пестует мальчиков.

. . . . . . . . . .

Поражался я отвагою трубочиста: любил трубочиста. И, зная, что -

-

Ежешехинский впал в трубу, там заползал, как червь, и из трубы по ночам подвывает, я думал: -

- "Как его там найти?"

Послать трубочиста.

. . . . . . . . . .

Видывал трубочиста я после: в окошке... Как он там, - на трубе, далеко-далеко, выдается изогнутым контуром; солнце блещет слепительно;

снег на крыше - глазастый алмазник; присвистнет метелица; и - взлетят снегометы: снегометы бело и неяро летят переносными стаями; легколистая снегопись серебреет на окнах.

ТЕТЯ ДОТЯ

Тетя Дотя становится - тоже, появляясь сперва в зеркалах дальней комнаты; и в величавом спокойствии медленно оплотневает; оплотневшая ходит среди нас: с выбивалкой в руке.

Оплотневшая тетя Дотя становится: Евдокией Егоровной; она - как бы Вечность.

Евдокия Егоровна, Вечность, сочувственно посещает меня, обнимает меня своим бледным лицом - без единой кровинки; тетя Дотя - растроена: растроена в зеркалах; в том и этом; обнимая меня, указует на зеркало; там - она; и еще кто-то там: зеленоватый, далекий и маленький, в бледно-каштановых локонах; а тетя Дотя мне шепчет:

- "Чужие..."

Становится все очень странно, а тетя Дотя садится к огромному, черному ящику; открывает в нем крышку; и одним пальцем стучит мелодично по белому, звонкому ряду холодноватеньких палочек -

- "То-то" -

- что-то тети-до-ти-но...

. . . . . . . . . .

Мне впоследствии тетя Дотя является: преломлением звукохода; тетя Дотя мне: мелодический звукоход; а все прочие ходы суть грохоты; и особенно папин ход: грохоход - папаход...

Тетя Дотя - минорная гамма; или - строй торчащих чехлов; и кресло в чехле - называю "Егоровной" я; и мне каждое кресло -

"Егоровна"; строй "Егоровен" - Вечность... Он ряд повторений: э-моль; и тетя -" Дотя - э-моль: повторение одного и того же. Тетя Дотя - как гамма, как тиканье, как падение капелек в рукомойнике, как за окнами строй солдат без офицера и знамени; ее назвал "дурной бесконечностью" знаменитейший Гегель.

НЯНЮШКА АЛЕКСАНДРА

Непротканное звездами бледное небо, дневное - за окнами смотрит;

непроглядная тень на полу: это нянюшка Александра со мной.

Точней - воздух нянюшки: вселенная, продышавшая многим; и - прогнанная;

ее прогнали: я плакал.

Все было в нянюшке правильно нам: и внедырно, и комнатно (она дозирала за дырами: трубочист - ее кум) ; я, бывало, ее теребил; я просил ее: мне позвать трубочиста; нянюшка мне молчала: ни слова. И голоса я не помню ее;

да и нрава не помню, но -

- дозирающий облик из теней, углов и простенков, в тускловатой мгле серых стен передо мною встает, как реликвия древности.."

. . . . . . . . . .

Смутно помнится: -

- что букетиками васильковых обой - передо мной встали стены и что тарелочка с манной кашкой откушана мною; и - перемазан я весь (нянюшка на меня заворчала: меня подтирает). Мне немного грустно и пусто; вот он кованый, жестяной сундучок; около него, под часами, в пунцово-сером платье сидит она -

- с изможденным, пожелклым, изборожденным лицом; и - с желтыми скулами; я валюсь на подушки, потому что я -

-

недоволен; мне говорили потом, что в это время был болен я, что меня мучил жар; жара нет; и - события нет; то есть нет ничего уже;

а... кашка... откушана... мною; я кушал - в будни; откушал: и - те же все будни; мне хочется плакать; в тиканьях перемогается время: уж сумерки.

Нянюшка на меня посмотрела; и забегали над чулком вязальные, ясные спицы -

- Манная кашка меня обманула; тяготится желудочек и нападают сонливости; я простираюсь за помощью; нянюшка склонилась ко мне;

вместо ее головы -

- над воротом пунцового платья, без колпака, торча, меня лижет, мне блещет и синеньким огонечком моргает мне, дышит отверстием: ламповое стекло! -

- А нянюшка с ясными, вязальными спицами - только смотрит!

ПРОГУЛКА

Нянюшка Александра и я пробираемся по коридору - из детской: в коридорной печи - залетали огни; краснопалое пламя показало нам палец; мы проходим в столовую: на летящих спиралях с обой онемели давно лепестки белых лилий легкотенным изливом: проходим в гостиную: она - в красных креслах; на стенах из огромных гирлянд багрянеют, грозясь: кисти красные роз заревыми роями; мы - на кухню: шепоты, шумы, шипы, огни, пары, гари; там на кухне стоит, там на кухне бурлит - дымно-шинный котел; и огонь бьет в котел, прободая железную вейку; ломти мягкого мяса малиновеют на столике; кровоусая кошечка с красным куском в зубах - уж косится; и - морковина сочно трется о терку... -

- Афросинья, замахиваясь рукой над огнем, описывает кочергою дугу, вся в отсветах кудрявого пламени, вылезающего на нее из печи легкой гривой; в печке - красная ярая морда оскалилась углями; -

-

и мне кажется: -

- Афросинья там борется с гадом, приползающим к черному отверстию печки; будет - будет нам гибель: кричу; и выводят меня в коридор.

. . . . . . . . . .

Нянюшка Александра и я пробираемся по коридору - из кухни; я - прижался к подолу; за нами бродят по стенам огромные великаны; то - тени; съеживаясь, переменяясь, метаются; а коридор - бесконечен; странно мне это шествие -

нянюшки Александры, меня - по коридору и комнатам опустевшей квартиры в сопровожденьи двух спутников, теней, немых и бесшумных; настроение это мне переживалось впоследствии, при созерцанье рисунка, изображавшего шествие по храмовым коридорам ведомого пленника в сопровождении птицеголового мужчины с жезлом.

Я впоследствии мальчиком ждал: вот откроется дверь; и - войдет: птицеголовый мужчина; и родимый клекот его огласит мою детскую.

ОБМОРОК

Наши комнаты: коридор, кабинет, кухня; и - далее, далее; но - еще есть комнаты; их убрали; и их расставляют, как ширмы; только выйдем мы с няней из коридора на кухню, как уже в столовую быстро ворвутся губастые черные рожи -

арапы: и - раздвигают все кресла; на опростанном месте они учреждают

"вертеп": и - обставляют вертеп: кумачами; и папа в парчовом халате, в короне и с шаром в руке, появляется сам восседать в золоченом там кресле; и

- мама становится дамой; и - ходит за папой; подают пузатую чашу и открывают паркеты; и опускают туда: под паркеты; под паркетами - синеродные воды играют струею; под паркетами плывет водовоз, попирая ногами бубновую бочку; и быстроливным ведром наливает в пузатую чашу: сестренок; папа с мамой танцуют кадриль, а сестренки их просят: "Отдайте нас Котику!"

По ночам иногда я не сплю: и в столовой мне слышатся стуки: танцуют кадрили - в "вертепе"; утром встает с золоченого кресла мой папа; и запирает сестренок моих в крепкий шкап; и дама становится мамой: проходит за папой; "вертеп" разбирают арапы; я ищу его...

Где он, где?..

. . . . . . . . . .

Тоже вот: -

- будет, будет нам гибель: попадают плитки паркетов - в миры новых комнат!..

В ожидании катастрофы я шил; она и случилась однажды: -

- мы, паркетные плитки и я, - мы попадали в обморок (это было во сне); падать в обморок с той поры означало: падать в чужую квартиру, под нами, где доктор Пфеффер проказникам дергает зубы и откуда грозится нам чернобровая девка, Ардапкц

"Проказничать больше нельзя..."

Помню я этот сон: -

- выбегаю в столовую я, а за мной моя нянюшка с криками: "Обморок..." И этот обморок вижу я: он - дыра в лакированном нашем паркете; и я вижу в дыре: там - гостиная; она - в красных креслах, как наша;

на стенах из огромных гирлянд багрянеют, грозясь: кисти красные роз заревыми роями; я туда падаю; шепоты, шумы, шипы, огни, пары, гари влетают в открытую дверь; и появляется сам доктор Пфеффер в короне; и чернобровая девка Ардаша становится дамою; и доктор Пфеффер кричит из отверстия усатого-бородатого рта:

- "Я твой папа".

А чернобровая девка, Ардаша, стреляет глазами:

- "Я - мама".

. . . . . . . . . .

Метафоры понимаю я точно: упал в обморок - значит! упал, куда падают; а ведь падают - вниз; внизу - пол; под полом доктор Пфеффер проказникам дергает зубы; и - попадают к нему.

. . . . . . . . . .

Ощущение зыбкости стен и таимого мира под ними объяснимо, по-моему, крепнущим порогом сознания, беспрепятственно простертого прежде в бессознательный мир, где я, запорожец, сшибался со всяким татарином, - в сублиминальное поле, усеянное костями:

"О поле, поле, кто тебя

"Усеял мертвыми костями?"

Эти кости - порог, а блуждание сознания по костям прежде павших существ - стены комнат; сознания в нашем смысле; но раздвигаемы кости; мне порог сознанья стоит передвигаемым, проницаемым, открываемым, как половицы паркета, где самый обморок, то есть мир открытой квартиры, в опытах младенческой памяти наделяет наследством, не применяемым ни к чему, а потому и забытым впоследствии (оживающим, как память о памяти!) в упражнении новых опытов, где древние опыты в новых условиях жизни начинают старушиться вне меня и меня -

тысячелетнего старика - превращают в младенца: то, что я - маленький, случайное несчастие, что ли: не истина, а - социальное положение среди более, чем я, позабывших и именуемых - взрослыми; мне, младенцу

(старику ненашего мира), они объясняют игрушки; и объяснение их игрушек перетягивает внимание от во мне живущего мира - к играм, затеянным вне меня;

и - создается порог. -

- Я его помню открытым.

ДРЕВНЯЯ ТАЙНА

На лакированной поверхности шкапчика линии деревянных волокон сбежались: -

- темнородным пятном перепиленных суков -

- как бы в две фигуры, склоненные смутными ликами из разлетевшихся складок - друг к другу: что-то поведать друг другу -

- таить, молчать, вспоминать: какую-то древнюю правду, которой касаться нельзя:

- "Ни-ни-ни!" -

- которую вспоминаешь ты, так же вот, поклоняясь без шепота: образы посвященных переживались мной впоследствии так, как полное тайны склонение покровенных фигурок на шкапчике... из разлетевшихся складок; и - образы склоненных волхвов в великолепных коронах над ясным Дитятей: в киоте; и моргает киот самоцветным рубином; и от рубина потянутся красные, ясные лучики; один волхв - трубочист: черен ликом и красен губами;

и красные губы раскрылись, как будто поет он; и мне говорят про волхва, что он - Мавр -

- на лакированном шкапчике линии деревянных волокон сбежались к двум пятнам: перепиленных суков; и эти пятна - не пятна, а мавры, то есть, темные богомольные лица: волхвов.

. . . . . . . . . .

Невыразимое чувство: -

- я его впоследствии узнавал, неоткрытым в своей остроте, но мне глухо-звучащим под образами и событиями жизни - в произведеньях искусства, в грохоте городов, между двух подъездных дверей;

более всего - на ребре Хеопсовой пирамиды, в час тихий вечера, когда солнце Египта зловеще отускневало в подпирамидной пыли; и - плавали золото-карие сумерки; плавали главы пальм, занесенных песчаною пылью; и - будто бесствольных; чернея с громадных ступеней, феллах подымал на меня одиноко гортанный свой голос... -

- Много раз приходило ко мне мое странное чувство...

. . . . . . . . . .

По утрам из кроватки, бывало, смотрю: на узоры стоящего шкапчика; я умею скашивать глазки (смотреть себе в носик) ; узоры, бывало, снимаются с мест: прилипают мне к носику линии деревянных волокон двумя темнородными пятнами перепиленных суков; и мне кажется: две фигуры склонились своими неясными ликами, как два Мавра, - из разлетевшихся складок: над маленьким мальчиком; пальчиком трогаю их; но легко и воздушно сквозь лики проходит мой пальчик; моргну -

- и темнородные пятна перелетают на шкапчик...

Среди дня я на них посмотрю - тысячелетием древнего мира мне немо склонились фигурки; и мне кажется, что у меня за спиною - не стены, а такие же точно миры, как на маленьком лакированном шкапчике: волокнисто-темнеющие, золото-карие, где все плавают сумерки меж бесствольными кущами; и чернея оттуда, зовет он (а кто - я не знаю); и - одиноко подымет гортанный свой голос - повертываюсь: -

- вместо золото-карего мира - стена: этажерочка (та же!) стоит себе; и на ней - строй солдат; оловянные гренадеры мои серебрятся мне лицами... Сидит моя нянюшка.

. . . . . . . . . .

Среди ночи, бывало, лежу; и повешено мне на стенке окошко; там - стылая ясность вечернего неба; и стылая ясность вечернего неба дрожит; и -

- самоцветная звездочка -

- мне летит на постель; и - уколется усиком; я потру кулачком свои глазки: и возникнет в закрытых глазах моих центр; и - исходят из центра мне трепеты молний; а центр раздвигается: строятся светлые комнаты; из центра несутся: центр ширится - раздвигается в синий глаз: синий глаз - добрый глаз; но... я глазки открою: -

- и вижу: -

- нянюшка моя под киотом; кладет там поклоны; и красным рубином моргает протканная риза; и - Мавр протянул свои руки: над ясным дитятей разводит ладонями - из разлетевшихся складок.

. . . . . . . . . .

Я впоследствии взрослым смотрел с ожиданием на лакированный шкапчик: две фигуры, склоненные смутными ликами, там слагались по-прежнему; и -

ничего не могли мне поведать; пересчитывал я деревянные волоконца под лаком;

и рассматривал темнородные пятна перепиленных суков.

ЦЕРКОВЬ

Спины, склоны, поклоны -

- как полное тайаы сложение деревянных фигурок на шкапчике... -

И за спинами - голоса: -

- подъемлют какую-то огромную, но позабытую истину: древнюю; мне когда-то открытую в храме (когда это было?).

Громкий зов я забыл: забыл солнцевый голос!

И - вот он раздался: -

- дергаю бабушку за края ватерпруфа и собираюсь расплакаться...

Но меня приподняли (и - мне узреть!): -

- блистающее, как золотое светило небесное, чернобородое божество там стояло перед распахнутой дверью

- в таимую комнату блесков; и, подымая высоко десницу, с блистательной лентою, провозгласило: голосом, от которого чуть не лопнули стены... -

- блеско-громное, огромное Солнце, на котором я жил, опустилось на нас: провозглашенным глаголом - провозглашенным единственный раз, потому что мир не способен вторично услышать гласимого: он, наверно, провалится... там

- в сияющей синеватости дымов вставали светящие: блага и ценности... неописуемых, непонятнейших форм; там, оттуда, - на миг показалась та самая Древность в сединах; и пышные руки свои развела: из Золотого Горба; и казалося мне, что стоял перед нами: Золотой Треугольник;

две руки, как лучи, протянулись направо-налево от белого лика:, белый лик, точно око, глядел в золотом треугольнике; и - миры миров там чинились: под багряной завесою; человекоглавое серебро из руки затеплило звезду; золотою планетою дориносилася Книга... к престолу, сквозь разрывы завесы; но таинница строгих дел там закрылась; и -

- красные, кудлатые люди в огне, по бокам, как загаркали в ужасе!.. -

- Тут меня опустили под спины, но еще долго мне слышались какие-то багровые ревы; серебрились и синились дишканты: точно четыре животных подхватили провозглашенные вопли; и катали их... по мирам; из подкинутой чашечки на серебряной цепи вылетали душистые клубы... над спинами; как крылами, громами бил храм; и в глаголы облекся, как в светы...

. . . . . . . . . .

Очень скоро за узренным раздаются глаголы и мне: об ангелах, рае и...

Боженька; окончательно выясняется мне, что таимая комната - Церковь, где староста Светославский обходит с тарелочкой; в Золотом Горбе, у престола подъемлющий руки, есть "батюшка", или - священ* ник; когда он без парчи, то он - "поп"...

Поп, попы, попадья, просфора, просвирня слова, которые меня просветили; главным образом - бабушка; тут она знала толк; я ее считал - подпросвирнею; бывало - она перекрестит;

бывало - подсунет мне в ручку пузатенький хлебик: "просвирку";

поминаньице -

- лиловая книжечка -

- все, бывало, с ней рядом; и даже она понесет поминаньице, лиловую книжечку, с просфорой на поднос: и ее унесут: в миры блеска; и даже, бывало, пошутит она с попадьею; и - даже! - пройдет с крестным ходом: за ним, за самим, - - за Иоанникием, Митрополитом Коломенским и Московским.

. . . . . . . . . .

Мне дорога жизни протянута: через печную трубу, коридор, через строй наших комнат - в Троице-Арбатскую Церковь, где наш староста, Светославский, обходит с тарелочкой...

СТРОГИЕ СТРОИ

Все, возникающее из-за коврика, было мне не на пользу; там, оттуда -

шли поступи; и галопада времен приближалась; она разбивалась о правило: о мой завет с нянюшкой -

- мне жить по закону; и - в правиле: около угла, сундучка, при часах; слушать тихое тиканье; то есть: жить в строгих строях; не перетягивать цепочки за гирю; не останавливать тиканье; не искать новых комнат; галопируя, не забегать в коридор;

и не щелкать под креслами; не залезать под подол; и пушистую кисиньку не таскать за приподнятый хвостик; главное чтобы бабушка не сломалась, как сломалась однажды она, как недавно мной сломанный слоник: -

- как она к нам подсела; и подзывала меня: ее тиснуть; ну, - я ее тиснул; она же сказала: "Сломаюсь". Я тиснул еще ее; и - сломал; хохотали все: папа, мама и няня; но я...

сломал бабушку!.. -

- словом, мне быть: не шалить; проживать формалистом; и даже... буддистом.

Что-то и доселе живет во мне в фуге Баха и в белой дорической колоннаде от моего мира с нянюшкой; и от вечного тети-дотина мира.

В более позднем младенчестве этот мир строгих строев (строевая служба моя) представляется мне миром зданий, гамм, руляд, крамеровских этюдов и Черни (экзерсисы Черни вы помните?); особенно: государственных учреждений, массивных и каменных, без орнаментной лепки, но с колоннадою: николаевских серых и белогжелтых казарм, александровских и мариинских институтов, гуляющих парами, в пелеринках, больниц, богаделен; и даже -

пожалуй - мне розовый Вдовий Дом напоминал этот мир (неподалеку от Пресненской части, где выскакивал бородатый-рогатый козел и, бодаясь-брыкаясь, летел впереди вестового, предшествуя "Части"; и где бродил он степенно от Пресни и до... Горбатого Моста); все богаделенки няни;

вдовы же, то есть старые девы (что то же), представляются мне до сих пор... интересами Веры Сергеевны Лавровой: -

- Вера Сергеевна Лаврова - знакомая тети Доти, пахла прелыми яблоками; и загадывала на...

Бабашкина; выходило всегда, что Бабашкипу предстоят интересы;

исполнение интересов - четыре десятки ложилось не редко...

. . . . . . . . . .

Этот строй мне знаком; противопоставлен он рою; строй оковывал рой; строй - твердыня в бесстроице; все остальное - течет, как, например... дети Ветвиковы: притекают откуда-то к нам - колесить и дразнить.

Все это на меня налетит, обестолковит и схлынет. И останется тихий мой мир;

и в нем - я, надо всем -

- стрекотание спиц из простенка и темные орбиты нянюшки Александры: из-под белого чепчика.

ФУНДАМЕНТ АЛИКОВ-ЧЕМОДАНИКОВ

Фундаменталиков-Чемодаников, ученик ремесленной школы, - этот был безобразник; на металлический сундучок приходил он посиживать из угла коридора; и разговаривал с нянюшкой о ремесленной школе; о воспитанниках этой школы; и о том, - сколько их...

Мне казалось, что они грохотали у нас по ночам; в лабиринте из комнат с толпами - вот таких же точно, как и они, безобразников; это были дикие племена, населявшие миры дальних комнат; я с волнением взирал на сидящего безобразника, учиняющего в ночных переходах ужасные нападения на детей; (с Фундаменталиковыми-Чемоданиковыми грозно бьются в огнях трубочисты! отражая их черные полчища, нам грозящие и угаром й сажами).

Папа его отчитал:

- "Знаете: вы - молодой человек...

- "Ученик ремесленной школы...

- "И - ай, ай - что вы сделали!

- "За такие поступки вам, сударь мой, в нос проденут кольцо: и -

потащат по улицам с городовыми..."

Мне все думалось после: Фундаменталиков-Чемодаников -

- ай, ай, ай! -

-

поступил, то есть позволил себе своевольно тяжелую поступь: нарочно гремел по паркету; мне открылось тогда: кто нарочно гремит по паркету, тот свершает поступок; за поступок же всякий! - огромных размеров кольцо продевается в нос; и тут вспомнилось мне, что поступил еще хуже я: щелкнул во мрак пустых комнат; оттого-то и прибегал Дорионов: мне продеть в нос кольцо; и - утащить за собою...

. . . . . . . . . .

И уже значительно позже: -

- видя черные рожи индейцев с продетыми в носу кольцами, понимал я отчетливо: все они - безобразники: с тяжелою поступью: Фундаменталиковы-Чемоданиковы.

ПАЯЦ-ПЕТРУШКА

Курий крик -

- Крр-кр! -

- каверзник: растрещался трещоткой; он -

-

грудогорбая, злая, пестрая, полосатая финтифлюшка-петрушка: в редкостях, в едкостях, в шустростях, в юростях, востреньким, мертвеньким, дохленьким носиком, колпачишкой и щеткою в руке-раскоряке колотится что есть мочи без толку и проку на балаганном углу -

- Крр-крр-кр! -

- высоко!

Я -

- подтянутый, схваченный, вскинутый! -

- с изумлением, строгостью и безо всякого наслаждения рассматриваю вредоносное, вострое, пестрое и очень злое созданьице, как дозирают тарантулов в опрокинутой банке: как бы не выскочил укусить; и -

-

Кррр-крр-кр! -

- разрезает картавенький голосок как точеными ножницами: подчирикнул, подпрыгнул, подпрыгнул и нет его - на балаганном углу; падают лишь снежинки на носик.

Тут ударили в бубны.

Меня же, дрожащего, покрытого смертной испариной, продолжают -

- подтягивать, схватывать, вскидывать! -

- тащут за руки, без всякого милосердия: под полотно балагана, где кипят и пучатся бубны - под полотном балагана! Мы спешим в кровавые кумачи, в мимотекущие ураганы и старые-старые ярости, где нас всех прищемят, растиснут, раскрошат, завертят, закрутят, зажарят и... сбросят -

- в пропасти колесящих карбункулов! -

- Вот уже кровавые кумачи с курьим криком Петрушек, из которого вдруг выхватывается на нас, обдавая нас пламенами, мелолицый колпачник и что есть мочи замахивается своей медной тарелочкой" Мне говорят:

- Вот - паяц! -

- но на бывалое безобразие отвечаю я криком!

ФИЛОСОФ

В это время себя вспоминаю философом я: -

- ползая под столом, под подолом, под стулом - при нянюшке! - я не просто ползал, а - так сказать - с ударением, как подобает ползать дельцу, побывавшему во всех передрягах; и -

колесившему по пустотам; ползал я - в настоящема без всяких видов на будущее

- без проэктов, без планов; и - конечно же! - без надежд (обманула манная кашка!)...; с достоинством отдаюсь я огромным рукам; и меня, как царя, уж сажают в высокое креслице, откуда взираю я на текущие события мира с философским спокойствием: -

- стародавний орфист; я проник в мир мистерий; в о мирах изначальной змеи, вспоминая свою коридорную бытность, кое-что рассказать бы я мог. мне в младенческих ужасах открывались миры древних гадов, и гад дядя Вася стоял во главе их...

- Я - боролся со Львом...

- Старый Гераклитианец - я видывал метаморфозы вселенной в пламенных ураганах текущего; и я знал очень твердо; что сегодня -

нянина голова, то когда-нибудь - отверстие лампы; (няни нет уже -

утекла: я не помню, когда это было; но знаю - прогнали мою молчаливую нянюшку).

- Папа бьет нам вулканом; и - наполняет все комнаты керосиновой копотью, в копоти бросается трубочист меня выхватить из пожара;

передает меня нянюшке; нянюшка строем дорических стен отражает огонь; и - отражает нам полчища "корибантов": Фундаменталиков-Чемодаников; доктор Пфеффер, паяц - нападают на нас; мир хтонических культов пронизан струей аполлонова света; и возникает трагедия: воспоминаний о нянюшке...

. . . . . . . . . .

Анаксимандр, Фалес, Гераклит, Эмпедокл пробегают по нашей квартире на чувственных знаках: Говорю:

- "Рой, рои - все роится".

Фалес меня учит:

- "Все полно богов, демонов, душ..."

Передо мною - огни: в страшный мир колесящих карбункулов распадается мне темнота; метаморфозы охватывают; а - Гераклит мне твердит:

- "Все - течет".

С Анаксимандром мы ведаем беспредельности; Эмпедокл бросается в Этну; я

- падаю в обморок.

В эту давнюю пору разыграна и разучена мною: вся история греческой философии до Сократа; и я ее отвергаю.

Перечитывая "Историю греческой философии":

- "Нечего ее изучать: надо вспомнить - в себе".

ГЛАВА ТРЕТЬЯ БЛЕСКИ НАД БЛЕСКАМИ

И этих грез в мировом дуновеньи Как дым несусь я, и таю невольно, И в этом прозреньи и в этом забвеньи Легко мне жить и дышать мне не больно.

А. Фет

КОТИК ЛЕТАЕВ

Мне четыре года; родился я вечером: около девяти; вскричал - ровно в девять; над моим появленьем на свет постарался - лейб-медик: профессор Макеев; тут же его я обидел: -

- он, взявши на руки, меня хотел приласкать, а я... я... я...: словом он побежал к рукомойнику...

Я его видывал после, на улице; маленький старичок, положивши на плед свои руки, пролетит в коляске, бывало; и седою головкой -

направо-налево-направо; наушники шапки болтаются; и - удивляется улицам;

детские голубые глаза на меня уставятся - нет их; думаю: вот - профессор Макеев, лейб-медик, когда-то старался, чтоб мне его видеть; кабы не он, мне бы его не увидеть; я его узнаю; а он - нет.

Говорили мне: при моем появленье на свет свой огромный том мне прислал академик Грот с своей надписью; не видал этой книги я, но всегда ей гордился.

Очень я любил повторять со слов мамы, что, когда меня подносили к окну, я увидел вспыхнувший газ в колониальном магазине Выгодчикова, -

разволновался, затрясся и торжественно произнес - свое первое слово:

- "Огонь..."

Это - помнил я твердо.

Я ходил - тихий мальчик, - обвисший кудрями: в пунсовеньком платьице;

капризничал очень мало; а разговаривать не умел; слушал речи других, склоняясь над сломанным слоником; и, отвечая на ласки, я терся головкой о плечи; прогнанный, отходил в уголок, чтобы оттуда мне медленно подбираться к коленям: поспать на коленях.

Или я смирно садился на креслице: мне подумать на креслице; свои руки сложив в ручках креслица, - думал на креслице:

- "Почему это так: вот я - я; и вот - Котик Летаев... Кто же я? Котик Летаев?.. А - я? Как же так? И почему это так, что -

- я - я?.."

Из-под бледно-каштановых локонов, падающих на глаза и на плечи, я из сумерек поглядывал: в зеркала.

И становилось так странно...

. . . . . . . . . .

Андрей Белый - Котик Летаев - 01 часть, читать текст

См. также Андрей Белый - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :