Письмо Даля В. И.
Друзьям из похода в Хиву - 8 декабря 1839. 12 верст от Биштамака.

Здравствуйте еще раз. Пишу на скучной и невольной дневке, после жестокой стужи, которую все мы перенесли удивительно хорошо, потому что право даже почтя не зябли; принуждены были сегодня остановиться и простояли сложа руки целый день: буран; метет так, что свету Божьяго не видно, и притом 22°, следовательно идти невозможно; а я, стоя на коленях, как провинившийся школьник, пишу в теплой кибитке В. А. и могу писать не отогревая рук, потому что висящий предо мною тепломер показывает 3. Это уже так тепло, что из рук вон! Небо пасмурное, солнце плавает в каком-то полупрозрачном сумраке, бледное, не окраенное; кони стоят в мерзлых кожанных попонах как в латах, повесили головы и ждут овсеца, гривы сбиты в ледяные сосульки, клочья снегу покрывают хребет; верблюды лежат как мертвые на подстилках своих, один подле одного, как тюки, как огромные связки или чемоданы, жуют и пережевывают вчерашнее, а сегодня Бог даст! Нельзя было даже выгнать их на тебеневку: буран, того и гляди, загонит их Бог весть куда, да и есть не станут, а столпятся в кучу и пойдут по ветру. Все поле укрыто шатрами, запорошенными белым снегом; дымок вырывается тут и там из боковой щелки между кошм, и вихорь уносит его и мгновенно развевает, как глоток табачного дыму, пущенный на ветер.

Тут и там подымают верблюда со спокойного ложа его; мохнатый Байсак взгромаживается сам-друг на четвероногий горб этот и отправляется за кустарником, на бурьяном, верблюд жалобно рычит и просится в свою епаленку, т. е. на кошму; казаки и солдаты, должностные, бегают закутанные с ног до головы, мелькают между кибиток и похлопывают махнушками своими, рука об руку. Уралец глядит молодцом, отвечает, если спросите холодно ли, "не больно морозно, ваше бл-дие, терпеть можно". Жалкий служивый линейных баталионов глядит, с позволения сказать, бабой: наушники, налобник и наличник его обмерзли кругом целою бахромою сосулек. В двух местах в эту минуту раздаются песни; вплоть у кибитки, где я пишу, поют штабные господа наши в буфете или кают-кампании, поют разладицей и каждый своя, а там подальше, человек двенадцать Уральцев затягивают согласно: "Ох ты милый мой, мил сердечный друг". Вот вам весь быт наш: пусть Штернбергь, изменник, его нарисует. Чтобы согреть маленько воображение ваше, скажу еще, что вчера прибыли на Биштамак к нам 50 дровней с дровами из Орска, а сегодня часть дровяного транспорта, посланного в догонку из Илецка. Всего их до 500 верблюдов; но караван под командой известного Грозненского батыря, Оренбургского войска хорунжаго Петрова. Это тот самый, который сидел недели две на гауптвахте за то, что неловко или неосторожно, как сам он говорит, неострожно снял с лошади одного строптивого Киргизского старшину, сломив ему руку и ногу. Но караван, сказал я, сбился заплутался ночью, когда его захватил буран, и прибывает сегодня по часам. На Биштамаке было сена довольно; здесь также, и ты уже запасаемся дней на 12 14, до Эмбского укрепления. Невыгода ваша, в сравнении с купеческими караванами велика: в караване всякий хозяин идет с верблюдами своими, бережет их, холит, разгребает под ними снег, подстилает им кошмы; всякий выходит как успел навьючить, не дожидаясь никого; а у нас солдат говорит: чорт дери верблюда, был бы жив я! И не смотря, ни на какой присмотр, верблюды иногда терпят без нужды горе, колеют и гибнут.

У нас идут военным порядком: правая колонна, левая колонна, в средине парк, артиллерия, штаб, авангард, ариергард, который подбирает отсталых, и все это должно сняться вдруг, а вьючится исподоволь: верблюды лежат завьюченные часа по три и ожидают неготовых, а это тяжело. Сверх того, караваны меняют усталых верблюдов на пути и разменивают их на обратном следовании. Всего этого нам нельзя делать, и не смотря на все это, мы придем благополучно, сделаем что приказано и воротимся к своим. Всякий из нас убежден в необходимости и в пользе этой меры, что крайность заставила правительство наше поднять на этих воров копье и штык; всякий идет охотно, не только по долгу, но и по убеждению.

Шесть часов. Бьют зорю. Снег хрустит за кибиткой. Буран стихает. Я выглянул за двери и велел ставить чай, и пожалел, что Штернберга нет с нами. Лунный свет сверху, зарево огней снизу, а в средине лазоревая тьма. На земле кипит еще кровь ваша, выше земли тьма, для нас непроницаемая, еще выше свет, а какой, можно только иногда догадываться, когда душа безотчетно к нему стремится и его пугается. Но какая это догадка? Догадка слепаго о цвете молока, по рассказу поводатаря, что оно походят цветом на гуся, которого слепой также знает только ощупав руку поводатаря, согнутую клюкой для изображения гуся!.... Хозяйство мое не слишком озабочивает и беспокоит меня.... Вообще слава Богу, все идет довольно дружно, живут большею частию но людски, а это, ей Богу, не безделица. Мы сидим в одном мешке, и грызться, коситься и отплевываться тесно. Заканчиваю на сегодня, в другой раз более; тесно, и генерал Молоствов пришел, совестно занимать у него место, а я пишу на его кровати.

Продолжаю 9 Дек. Сидим вкруг огонька. Чихачев рассказывает, как он, близь Квито, в Коломбии, должен был проходить каждый раз через экватор, чтобы спросить стакан воды, т. е. через черту, которую Lacondamine (Известный ученый путешественник.) провел. В. А. также вошел сей час и забавлялся долго, слушая громкие споры веселой братии, которая его не замечала. Благородный, душевно уважаемый мною Молоствов, который теперь командует нашей колонной, сидит, насунув мягкую казачью шапку на брови и дремлет, сей час спел он нам солдатскую песню и затих: он сердечный устал, проработав весь день. Чихачев сделан попечителем госпиталя. Я по крайней мере числюсь секретарем и гофмаршалос. Один Ханыков благоденствует в бездействии, постоянно заседает в огромном совике своем и в летней фуражечке пред огоньком, на стуле, на первом месте, и не встает ни в каком случае с места, чтобы его не заняли, а зовет Курумбая, который в целом отряде вошел уже в пословицу. Разговор идет об акцизе, откупе, налогах, монополии.

10-го Декабря. Сегодня вышли в 1/2 5-го и пришли на место рано, в 1/2 11-го, на речку Талас-бай, которая течет омутами, пропадает под землей и снова выходит. Это один из пяти притоков р. Илека, который составляется у Биш-тамака пятью речками, Биш-тамак зеачит пять устьев. Сегодня утром было более 30°, теперь 28°; при всем том, слава Богу, мы не зябнем. Сажу теперь у железной печи в кают-кампании, пишу на стуле, стоя на коленях. До Эмбы осталось нам 6 8 дней ходу, потом до Усть-Урта две недели, до Теть-Урту столько же и пришли! Надобно же надеяться, что жестокие морозы прекратятся, и погода установится потеплее. Я, откровенно говоря, сам удивляюсь, что все это нам так хорошо с рук сходит и что мы живем припеваючи при постоянной стуже в 20 30 градусов. Ночь довольно тихая; бьют зорю слышны только оклики часовых и позывы того или другаго к корпусному командиру. Знаете ли что? В лагере трудно иногда доискаться того или другаго, этот полевой и подвижной табор становится каждый день на новое место, улиц и переулков нет, по этому заведено раз навсегда, во всех походах, что начальник зовет подчиненного просто во весь голос из своей кибитки, и кричит: передавай! В одну минуту весь лагерь оглашается именем того, кого ищут, с прибавлением к кому и всякого легко отыскать.

Больных у нас многонько; все лихорадки и горячки, 3 4 озноба, не значительных впрочем; поносы, несколько возобновившихся хронических болезней. Старик Молоствов захворал, говорят, что худо переносит сильную стужу; у В. А. глаза совсем поправились, слава Богу. Из нас нет ни одного больного, только Иванин захворал, потому что хотел непременно поставить на своем и вытерпеть весь поход в одном теплом сюртуке и холодной шинели верблюжьяго сукна; я его много уговаривал, но он уверял, что ему тепло. Делают чай: еслиб вы увидели этот сброд пестрых, цветных, полосатых, одноцветных и всякого калибра халаты, куртки, шпенсеры, сертуки, черкески, казакины, чекмени и чекменьки, уверяю вас, что это стоит кисти Штернберга, особенно если бы он не упустил разнообразные шапки, кушаки, пояса, платки, шали, косынки и пр. "Осел в квадрате" восклицает в эту минуту Ханыков "что я не взял с собою перины!" Надо вам сказать, что ему Курумбай стелет каждый день семь ковров, семнадцать кошм и полстей, подушки, тулупы, шубы, но ему, Сарданапальской душе, всего этого мало! Он и теперь, как обыкновенно, занимает место председателя перед топкой железной печки и курит из черешневого чубука своего талежник в оглоблю. Да, у Волженцова, молодого казака, который взят нами для съемки шкур и проч., у него села на подбородок Сибирская язва; вырезали, присыпали во время, и все прошло благополучно; он здоров. Доброй ночи.

21-го Дек. на Эмбе, в укреплении нашем Алы-Якши, что значит по-Русски: доброе имя. Ура! 500 вер. прошли; не успеем оглянуться как пройдем и еще столько, да полстолько, да еще одну версту и пришли. Зима жестокая; 16° у нас ни почем, что называется тепло, если только нет ветру. Только два дня было у нас 10° и в полдень еще меньше, теперь снова наладил мороз-снегович 16, 18, 20, 25. Благодаря Бога, все удивительно благополучно, всего не более человек десяти познобили себе пальцы или персты на ногах; никто не замерз, и один только отморозил ногу, да и то так, что по всей вероятности она еще будет цела. Вы заботитесь обо мне: говоря по совести, положив руку на сердце, я со времени выхода из Оренбурга не зябь, не только не подвергался опасности отморозить руку или ногу. Многие познобили себе носы, щеки, это правда, и у многих наростает на лице другая и третия шкура; но я невредим доселе и приписываю это осторожности своей. Многие чрезвычайно легко одеты; уверяют, что теплее одеваться тяжело и пр. Я совсем с этим не согласен; я одет очень тепло и притом легко сажусь на лошадь, двигаю руки и ноги без затруднения. Не заботьтесь также об утрате знаменитого совика моего, которому нет подобного во всей поднебесной, или по крайней мере в нашем отряде. Совик Штернберга также довольно одолжителен, и лебяжья куртка, которую я еще покрыл верблюжьим сукном и не спускаю с плечь, греет как печь. Вы все хотите подробностей, велите избегать общих мест и замечаний! Вот они вам, не скучайте, сами на них напросились. Ханыков, получив имя Сарданапал-паши, с минуты прибытия нашего на Эмбу, переселился в укрепление к астроному Васильеву, и мы его больше не видим.

Сегодня несчастный Курумбай его потащил туда на плечах своих, семисаженную кошму, ковры, подушки и всю спальную сбрую. Верблюдов угнали верст за 10 на тебеневку; поэтому Курумбай должен был взять на себя их обязанность, а постель Ханыкова право составляет хороший вьюк. Васильев определил широту и долготу Аты-якши: 3 1/2 градуса южнее Оренбурга и 2 1/20 восточнее. Это стало быть широта винограда, кипариса и почти даже винных ягод и оливки, а у нас снег завалил все, буран свищет, и трескучий мороз погоняет рьяных коней, коней своих во всю Ивановскую и собрался, кажется, гнать нас до самого нельзя. Боялись, что мало будет снегу: что вперед Бог даст, а именно на Усть-урте и здесь небесной манны этой в волю. Она нас питает: уже много раз ночевали мы без воды. Далее: Леман усердно распарывает мышей и в Самоедской ермолке своей много походит на папу Пия ?ИИ-го. Чихачев, как попечитель больницы, много хлопочет и до того заботится о лошадях своих, что идет всегда 3/4 перехода пешком и не спит ночь, наведываясь по часту, хорошо ли их кормят. Теперь мы опять у сена, а несколько дней кони голодали и отрывали бедный корм под глубоким снегом. Сегодня считали и пересчитывали всех верблюдов, осматривали, много ли плохих, негодных вовсе и хороших: почти пятая часть оказываются негодными и должны быть выписаны в инвалиды. Это досадно: подновить их нечем! Далее: Мулла будет скоро расстрижен, поступает в войско, с чином урядника и через два три дня произведен будет в хорунжаго: честолюбие морозит и убивает нас, а дивизион 1-го казачьяго полка портит кровь, взваривает желчь и заставляет говорить печенкой вместо легкаго.

Мулла ретивый и честный, надежный парень. Смешит он нас, когда завернувшись вечером в огромную кошму свою, занимает место за троих, и если кто начинает ссориться с ним и требовать, чтоб он лег поубористее, поуместительнее, то кряхтит, стонет и притворяется больным. За это ему столько достается, что он уверяет и божится, что делает это во сне и сам того не помнит. Мы впрочем разделились на две юлламы: шестерым тесно, нельзя разводить огня. Теперь мы стоим в одной три, в другой четыре человека, лежим просторно и разводим огонек. При том некоторые из сотоварищей наших негодовали на беззаботность других, которые отнюдь не хотят похлопотать даже за себя и предоставляют это занятие любителям. Мулла, Иванов, Чихачев и я в одной юлламе, а в двух шагах от нас Леман, Ханыков и корнет Шотт, ординарец В. А. Впрочем артель наша не разделилась: кони, люди и верблюды остались под ведением Иванова, а мулла произведен в чай-баши, и разливает в кибитченке нашей чай. Знаете ли, как хорошо посидеть вокруг огонька и пить чаек!

В укреплении гарнизон живет в довольно опрятных и удобных землянках, но воздух в них спертый, нездоровый и ничем не может быть исправлен. В. А. покупает у здешних Кайсаков несколько кибиток с тем, чтобы поместить в них часть больных и здоровых. Я также согласен, что в кибитках, с огоньками, жить гораздо здоровее. Кайсаки все кочуют спокойно на своих местах, ничего не боятся, и доселе их никто не тронул волоском. Старый хрен Юсун Куланов явился с просьбою, чтобы камыш на зимовье его, верстах в 8 отсюда, был пощажен. Вероятно просьбу его исполнят, хотя для нас это очень неудобно.

Письмо Даля В. И. - Друзьям из похода в Хиву - 8 декабря 1839. 12 верст от Биштамака., читать текст

См. также Даль Владимир Иванович - письма и переписка :