Письмо Белинского В. Г.
Переписка за год 1831 год.

15. П. П. и Ф. С. ИВАНОВЫМ

Москва, 1831 года, генваря 13 дня.

Слава богу! вскричите вы, получив мои письма, молчал, молчал, молчал и наконец заговорил! Вы, я думаю, уже кушали жирные блины за упокой моей окаянной души, которая, как, может быть, думаете вы, рассталась с своим многогрешным телом за многая злая, содеянная ею в сем грешном мире, чрез посредство услужливой госпожи Холеры, этой неутомимой перевозчицы православных с сего света на другой. Но нет! Она пощадила меня. Да правду сказать: я не только не трусил ее, но даже и не думал о ней. Заговорят, бывало, при мне про ее милость я закурю трубку, затянусь покрепче, да и в ус себе не дую, думая с глупою гордостию, что холера не осмелится истребить такого великого мужа, между тем как она, может быть, из одного презрения не подходила ко мне. Хотя подобная мысль и нередко приходила мне в голову, однако ж не мешала мне представлять холеру большою, косматою собакою, привязанною на цепь, и дразнить ее чубуком.

Холера прекратилась. В продолжение оной я был два раза в больнице; в первый раз по причине такой болезни, которая хотя и с удивительною силою продолжалась целую неделю, но в обыкновенное время почитается не только неважною, но и полезною; но по случаю проклятой холеры очень опасною, ибо почитается первым периодом оной!!!.. Замечательно то, что в это время больница беспрерывно была наполнена большею частию страждущих сею болезнию. Два казеннокоштных студента, из коих один жил в одном со мною номере, захворали оною и имели неосторожность скрывать это от нашего начальства следствием их неблагоразумия была их погибель. Во второй раз я принужден был пролежать в больнице целые две бесконечные недели по причине жестокого кашля. Изо всех казенных студентов только три человека сделались жертвою холеры. Но об ней будет и так проклятая надоела всем, как горькая редька! Я кончил свою трагедию и вы скоро будете иметь удовольствие читать ее в печати.1 В продолжение холеры (опять-таки проклятая ввернулась!) нас заперли, и я только посредством партикулярного платья мог уходить из университета под опасением строжайшего наказания, если бы был уличен. Для рассеяния от скуки я и еще человек с пять затворников составили маленькое литературное общество. Еженедельно было у нас собрание, в котором каждый из членов читал свое сочинение. Это общество, кончившееся седьмым заседанием, принесло мне ту пользу, что заставило меня окончить мою трагедию, которая без этого едва ли бы когда-нибудь была написана.2 Если я разживусь через нее казною, то употреблю оную на то, чтобы сорваться с казенного кошта, который так сладок, что при одном воспоминании об оном текут из глаз не водяные, а кровавые слезы! По случаю холеры (опять-таки подвернулась каналья!) нас заставляли говеть. То-то говенье-то было!!!.. Но я расскажу вам о нем лично, если, буду иметь счастие видеться с вами. У нас в номерах заведен был театр; каждое представление было посещаемо графом Паниным и множеством профессоров. Все чрезвычайно были довольны нашим театром.

Александр Ефремович ужасно образовался в Москве и творит чудеса.3 Например: утверждает, что Шекспиров Отелло написан Озеровым; кто бы что ни сделал или ни сказал, он важно восклицает: о невежество! А ему на это отвечают: о просвещение!!! Скажу вам, что такого лентяя, как он, нельзя найти в целом свете. Представьте себе: я присоветовал ему приготовиться нынешний год к поступлению в университет. Вы, я думаю, удивитесь подобному с моей стороны предложению, но поверьте, что тут никакого дива нет. Чтобы приобресть такие познания, с какими поступил в университет я, ваш брат, и поступают множество других, потребно не более трех месяцев посредственного прилежания. Петров взялся учить его латинскому, французскому и немецкому языкам; но, без толку побившись и помучившись с ним недели с две, принужден был его бросить. Каково покажется вам: он в целые сутки не может сделать того, что может сделать ваш Петенька в три часа!!! Я и говорил и уговаривал, и увещевал и умолял, и бранился и ссорился но тщетно! Ничто не помогло, и он решительно сказал мне, что он способен учиться только из-под палки, а не из доброй воли, и что он устремил беги пылких мыслей к подьячеству! Что же он делает? Чем занимается с утра раннего до вечера позднего? спросите вы. Решительно ничем, отвечаю я. А сколько бы он мог сделать? Если бы он учил хотя по пятнадцати слов каждый день, т. е. по пяти латинских и по стольку же немецких и французских, то бы он теперь знал более, нежели по 600 слов каждого языка. А это ведь не шутка! А сколько бы узнал он их из упражнения переводами! Одним словом, он был бы верный студент на следующий академический год! Пребывание в Москве делает его час от часу глупее. Впрочем, он нынче очень недурно сочиняет письма; чтобы увериться в этом, потрудитесь сравнить приложенные при сем письме лоскутки с письмом, которое давно уже написано мною; но по разным обстоятельствам, а более всего по расторопности Алексея Петровича не переслано к вам.4 Жаль парня! А делать нечего: сам виноват!

В рассуждении Дмитрия Петровича скажу вам, что он ведет себя очень хорошо и весьма прилежен в исполнении своих обязанностей. В продолжение холеры неутомимо занимался списыванием лекций и французским языком под руководством Петрова. Он хочет слушать лекции Куртенера, преподающего начальные правила французского языка:5 это дело зело доброе и благое. Смело говорю, что он вполне оправдает ваши надежды и никогда не доведет ни своего брата, ни меня до необходимости упрекнуть его в нерадивом исполнении своих обязанностей.

Алексей Петрович подает несомненные надежды в своем перерождении. Неутомимо помогает своему брату в списывании лекций, читает книги и вместе с ним занимается под руководством Петрова французским языком. Это занятие было прервано по причине жестокой размолвки, произошедшей между мною и Петровым и продолжавшейся с месяц, а более от скверности их квартиры, в которой угар, холод, дым, сырость, темнота оспоривают друг у друга победу. Но ежели они переменят квартиру, то это учение опять возобновится. Мой Алеша ощутительно перерождается и уже начинает поговаривать о таких предметах, которые ему в Чембаре казались темным лесом. Надеюсь, что вы при свидании с ним и не узнаете его!

Об себе скажу, что я нынешний год живу лучше, нежели прошлый; ибо прервал все связи с подлецами, бездельниками и дураками и вообще веду себя благоразумнее. Петровым, Протопоповым, Кашириным и вашими молодцами, с которыми стоит Попов,6 ограничивается круг моего короткого знакомства. Петров занимается переводом "Потерянного рая" на русский,7 стихами и переводит лихо! Ежели моя трагедия будет иметь успех, то вырученные на оную деньги употреблю на освобождение себя от проклятого, адского казенного кошта и на свидание с Чембаром. Ежели первая моя надежда не сбудется, то я погиб без возврата! Отчаяние и распутство помогут мне попасть или в Сибирь, или в военную службу. Лучше соглашусь живой провалиться в ад и достаться на завтрак чертям, нежели страдать на казенном коште.

Вот вам беспорядочное письмо, писанное наскоро! Теперь я занят многим множеством важных дел, и потому, не имея времени писать к вам обстоятельнее, отлагаю сие удовольствие до другого случая. Уведомляю вас, что Ольга Матвеевна, сестра Парасковьи Матвеевны Маматовой, умерла от холеры. Холера губила не одних людей; по милости ее прекратилось издание следующих журналов: "Московского вестника", "Атенея", "Вестника Европы", "Галатеи"! Мир праху их! Теперь в Москве издаются два журнала: "Телеграф" и "Телескоп".

Кланяйтеся от меня нашим и скажите брату, чтобы он, вместо того, чтобы пенять мне за мое молчание, сам ко мне писал почаще. Уведомьте меня о Никаноре; каково он поживает. Ему пора бы самому писать ко мне письма, как делает ваш Петенька, которому я за это привезу гостинца. Зкажите Никанору, чтобы и он учился писать: я ему еще более привезу гостинцев.

Остаюсь любящий вас

Виссарион Белинский.

Скажите брату, чтобы он постарался при: первом случае переслать ко мне две книги: "Российскую вивлиотеку"8 и "Journal des Debats"; ("Журнал прений" (франц.). ) они мне весьма нужны.

Еще раз и без всяких шуток скажу вам, что Алексей с часу на час более и более образовывается и живет в Москве не зря.

16. Г. Н. и М. И. БЕЛИНСКИМ

Москва, 1831 года, января 22 дня.

Любезный папенька,

Григорий Никифорович!

С искреннею радостию спешу поздравить Вас с получением отличия, не схваченного, а заслуженного Вами. Желаю, чтобы Вы с такою же честию носили его, с какою и заслужили.1 Извините меня за мое долгое молчание и порадуйте меня хотя одною строчкою. Скажу Вам о себе, что я пускаюсь в море треволненное, в море великое и пространное, в нем же гади несть числа!2 Может быть, Вы скоро увидите имя мое в печати и будете читать обо мне разные толки и суждения как в худую, так и в хорошую сторону. Не могу решительно определить достоинство моего сочинения, но скажу, что оно много наделает шуму. Вы в нем увидите многие лица, довольно Вам известные! Но вперед говорить нечего: когда напечатается, тогда имеющие уши слышать, да слышат!..3

Холера в Москве еще не совсем прекратилась: в казенных и частных заведениях еще находится около 60 человек больных.

Впрочем, о ней как-то уже почти и не слышно. Москва опять воскресла. Говорят, что неутомимая посетительница находится в Германии и начинает в ней распоряжаться по-свойски. Писать больше не о чем, итак, до следующего случая прощайте!

Ваш сын

Виссарион Белинский.

Любезная маменька,

Марья Ивановна!

Не знаю о чем и писать к Вам. Поздравлять с новым годом и желать нового счастия что-то уже старо и, признаться, нелепо. Ежели я люблю Вас то каждую минуту желаю Вам всех благ и всякого счастия, а не один раз в году. К Вам, я думаю, уже приехал инвалид Иванов (А. Е.), за храбрость и заслуги, а более всего за леность, отставленный в чистую.4 Скажите, пожалуйста, что за черный год напал на наш любезный Чембар: в нем повальный мор. Право, я нынче чембарские письма распечатываю с большим страхом: в них всё такие ужасные новости: тот умер, другой скончался. Уведомьте меня, бога ради, как поживает Никанор, довольны ли Вы им хотя сколько-нибудь.

Прошу Вас засвидетельствовать мое почтение милостивой государыне бабушке Дарье Евсеевне; кланяйтесь от меня всему семейству Никиты Александровича5 и скажите им, что я очень соболезную их несчастию. Кланяйтесь Федосье Степановне6 и скажите ей от меня, чтобы она теряла свои слезы и зрение только на мертвых, а не на живых.

Свидетельствую как Вам, так и Сашеньке7 мое почтение и прошу Вас писать ко мне почаще. Я живу далеко от Чембара, так всякий лоскуток бумаги дорог. Прощайте! Будьте здоровы и счастливы!

Ваш сын

Виссарион Белинский.

17. Г. Н. и М. И. БЕЛИНСКИМ

Москва, 1831 года. Февраля 17 дня.

Милостивые государи,

папенька Григорий Никифорович

и маменька Марья Ивановна!

Из письма Катерины Петровны,1 а более чрез Лукерью Савельевну я узнал, что вы сильно на меня негодуете; эти неприятные известия сколько опечалили меня, столько и привели в большое недоумение, тем более, что я их совсем не ожидал. Правда, я давно не писал к вам; но позвольте спросить вас: о чем и как мне было писать к вам? Уверять вас в своей почтительности, любви, преданности, осыпать вас нежными названиями я не могу, ибо почитаю это не чем иным, как подлым ласкательством, как низким средством выманивать у вас деньги. Я не умею нежничать, но умею чувствовать и думаю, что священное чувство любви и уважения к родителям состоит не в словах, а в поступках; заключается не в мертвой бумаге, но в душе пламенной, доступной для благородных и возвышенных впечатлений. Писать же к вам таким образом: как сей верной оказии я не мог проминовать, чтобы не засвидетельствовать вам моего всенижайшего почтения и уведомить вас, что я, слава богу, жив и здоров, чего и вам желаю, а, впрочем, уповаю на благость всевышнего я не могу и не смею, ибо это значило бы насмехаться над вами. Не подумайте, что это я для того пишу, чтобы загладить мой проступок, вымолить у вас прощение, подластиться к вам и заставить вас этим прислать мне денег нет! Я слишком горд, слишком благороден, чтобы извиваться перед вами ужом и жабою из такого низкого и подлого намерения. Цель моего письма есть оправдаться перед вами не как перед людьми, от которых я могу получить несколько денег, но как перед людьми, которым я обязан моим существованием. К моему величайшему прискорбию, я вижу, что вы почитаете меня мальчишкою, который потому только забывает вас, что не зависит от вас в рассуждении содержания и свободен от вашего влияния тем расстоянием, которое разделяет его с вами. Одним словом: вы почитаете меня мальчишкой, который вышел из училища и, встретившись на улице с прежним своим учителем, дразнит его языком, зная, что он не может уже высечь его розгами. Поверьте, что сын ваш заслуживает лучшего о себе мнения, нежели какое вы о нем имеете. Где бы я ни жил, чем бы я ни был я всегда буду почитать священнейшею обязанностию быть добрым сыном, любить и уважать своих родителей и признавать над собою их власть, которая есть важнее, законнее и священнее всех властей в мире. Я не хочу философски исследовать, есть ли любовь и уважение к родителям чувство, внушенное природою, или оно есть следствие внушенных с младенчества правил, или что-нибудь другое; я способен питать это чувство, почитаю его святым, возвышенным; этого для меня довольно. Если бы я и точно сделал худо, не писавши к вам так долго, то вы могли бы слегка заметить мне неприличность такой с моей стороны в рассуждении вас невнимательности и не подозревать меня в низости чувств и подлости образа мыслей. Опять повторяю вам, что я не мальчишка, которого должно сечь, чтобы заставить хорошо вести себя, не грубый мужик, которого должно бить дубиною, чтобы заставить что-нибудь почувствовать. Вы, маменька, просили Лукерью Савельевну обругать меня Вашим именем; радуйтесь и веселитесь! Она с дипломатическою точностию повторила мне Ваши ласковые и благородные слова. Я не хочу говорить Вам о неприличности этих слов, о крайнем неблагородстве и низости выражений; замечу только мимоходом, что это уже слишком, слишком... Но мне уже не привыкать к подобным поступкам со стороны моих родителей... не хочу договаривать: может быть, и сами поймете...

Сообразивши все обстоятельства моей жизни, я вправе назвать себя несчастнейшим человеком... В моей груди сильно пылает пламя тех чувств, высоких и благородных, которые бывают уделом немногих избранных и при всем том меня очень редкие могут ценить и понимать... Все мои желания, намерения и предприятия, самые благородные как в рассуждении самого себя, так и других, оканчивались или неудачами, или ко вреду мне же и, что всего хуже, навлекали на меня нарекание и подозрения в дурных умыслах; доказательства перед. глазами. Вы сами знаете, как сладки были лета моего младенчества... Учась в гимназии, я жил в бедности, скитался не по своей воле по скверным квартиришкам, находился в кругу людей презренных, имел право лениться и проч... Поехал в Москву с пламенным желанием определиться в университет; мое желание сбылось. По ветрености, а более по неопытности, истратил данную мне сумму денег, которая в моих глазах казалась огромною, неистощимою. Потом поступил на казенный кошт... о, да будет проклят этот несчастный день!.. Любя своего брата, видя, что он в дому своих родителей живет на казенном коште, сострадая его слишком жалкому состоянию и вместе желая облегчить участь Александра Ефремовича, я убедил вас отправить их обоих в Москву. Цель благородная, бескорыстная, ибо я для того, чтобы способствовать сколько-нибудь, по мере моих сил и возможности, их счастию, брал на себя большую обузу и большую ответственность и что же вышло?.. Чрез это я ввел вас в излишние издержки и хлопоты, через это напрасно измучены лошади, оставлена на дороге бричка и, что всего важнее, через это я навлек на себя ваше неудовольствие! Осужденный страдать на казенном коште, я вознамерился избавиться от него и для того написал книгу, которая могла скоро разойтись и доставить мне немалые выгоды. В этом сочинении со всем жаром сердца, пламенеющего любовию к истине, со всем негодованием души, ненавидящей несправедливость, я в картине довольно живой и верной представил тиранства людей, присвоивших себе гибельное и несправедливое право мучить себе подобных. Герой моей драмы есть человек пылкий, с страстями дикими и иеобузданными; его мысли вольны, поступки бешены и следствием их была его гибель. Вообще скажу, что мое сочинение не может оскорбить чувства чистейшей нравственности и что цель его есть самая нравственная. Подаю его в цензуру, и что же вышло?.. Прихожу через неделю в цензурный кабинет и узнаю, что мое сочинение цензоровал Л. А. Цветаев (заслуженный профессор, статский советник и кавалер). Прошу секретаря, чтобы он выдал мне мою тетрадь, и секретарь, вместо ответа, подбежал к ректору, сидевшему на другом конце стола, и вскричал: "Иван Алексеевич! Вот он! Вот г. Белинский!" Не буду много распространяться; скажу только, что несмотря на то, что мой цензор в присутствии всех членов комитета расхвалил мое сочинение и мои таланты, как нельзя лучше, оно признано было безнравственным, бесчестящим университет, и об нем составили журнал!.. Но после это дело уничтожено, и ректор сказал мне, что обо мне ежемесячно будут ему подаваться особенные донесения...2 Каково это?.. Я надеялся на вырученную сумму откупиться от казны, жить на квартире и хорошенько окопироваться и все мои блестящие мечты обратились в противную действительность, горькую и бедственную. Я мог бы найти кондицию, завести хорошие и полезные для меня знакомства; но в форменной одежде, кроме аудитории, нигде нельзя показаться, ибо она в Москве в крайнем пренебрежении; а я не только не имею необходимой для всякого молодого человека хорошей фрачной или сюртучной пары, но даже и хорошей форменной одежды; теперь третьи подштанники совершенно отказываются служить, а нового платья, по случаю холеры, и не думают шить. Лестная, сладостная мечта о приобретении известности, об освобождении от казенного кошта для того только ласкала и тешила меня, доверчивого к ее детскому, легкомысленному лепету, чтобы только усугубить мои горести!.. Кстати, опишу вам поподробнее мое казенное житье-бытье.

Вам уже известно, что у нас с июня 1830 года воцарился новый инспектор;3 до окончания вакации и до начала открытия лекций он не делал никаких распоряжений; оные последовали через несколько дней после моего приезда в Москву. У нас прежде столы и кровати были вместе, и мы в одном и том же номере и занимались и спали. Это имело для нас ту выгоду, что мы могли иногда и полежать, если надоест сидеть, и кажный из нас имел свой особенный уголок. Щепкин уничтожил эти выгоды, перенесши кровати в другую половину этажа, занимаемого нами. Бывало, в номере жило не более как по десяти, или много-много по одиннадцати человек, а теперь по пятнадцати, семнадцати и девятнадцати. Сами посудите: можно ли при таком многолюдстве заниматься делом? Столики стоят в таком близком один от другого расстоянии, что каждому даже можно читать книгу, лежащую на столе своего соседа, а не только видеть, чем он занимается. Теснота, толкотня, крик, шум, споры; один ходит, другой играет на гитаре, третий на скрипке, четвертый читает вслух словом, кто во что горазд! Извольте тут заниматься! Сидя часов пять сряду на лекциях, должно и остальное время вертеться на стуле. Бывало я и понятия не имел о боли в спине и пояснице, а теперь хожу весь как разломанный. Часы ударят десять должно идти спать через четыре длинных коридора и несколько площадок; поутру, если забудешь взять с собою полотенце, мыло или что-нибудь подобное, надобно опять два раза пройтить бесконечную цепь коридоров. Пища в столовой так мерзка, так гнусна, что невозможно есть. Я удивляюсь, каким образом мы уцелели от холеры, питаясь пакостною падалью, стервятиной и супом с червями. Обращаются с нами как нельзя хуже. Невозможно исчислить всех неудобств казенного кошта. Какая разница между жизнию казенного и жизнию своекоштного студента! Первый всегда находится в глазах начальства, самые ничтожные проступки его берутся на замечание; второй же почти не знает своего начальства, которое имеет на него самое слабое влияние. Живет он один или много с двумя товарищами на квартире; ему никто не мешает в его занятиях; он может сидеть целую ночь и спать целый день; никто не потребует у него отчета в образе его жизни. Сердце обливается кровью, как поглядишь, как живут своекоштные! Как только я приехал, то ректор призвал меня в правление и начал бранить за то, что я поздно приехал; этим я обязан Перевощикову, который тогда очень помнил меня и отрекомендовал ректору и Щепкину. Когда ректор говорил со мною, то он (Перевощиков) беспрестанно кричал, что меня надобно выгнать из университета. Наконец ректор в заключение спектакля сказал: "Заметьте этого молодца; при первом случае его надобно выгнать". Многие казенные же приезжали гораздо после меня, и им за это ни слова не сказали. Перед окончанием холеры я не ночевал ночи две или три дома; прихожу к Щепкину за одним делом, и он начинает меня ругать; говорит, что меня за это он отдаст, как какого-нибудь каналью, в солдаты и наконец с презрением начал выгонять из своих комнат! Разумеется, что подлец за такой пустой проступок ничего не может сделать, как только наказать выговором или у себя в доме, или в номере, или в правлении, и много-много посадить в карцер, и что его нелепые угрозы не могут никогда выполниться; но каково терпеть-то?.. Надеясь сорваться с казенного кошта, я дал себе клятву всё терпеть и сносить, и потому ничего ему не сказал; случись же это ныне, то я разругаю его, как подлеца, нахаркаю ему в рожу, а если он еще стал бы забываться, то и разобью ее и тогда уже меня отдадут в солдаты но прежде выступления из Москвы зайду проститься с своими благодетелями и (клянусь богом и честью!) это прощание будет для них ужасно!.. Я в таком случае на всё решусь!.. Покуда этого еще нет; а если еще поживу с годок на казенном коште, то, я думаю, что дождусь!.. Вот каков казенный кошт! Вот каково мое житье-бытье, мои обстоятельства, и вот каковы мои надежды!..

Теперь, лишившись всех надежд моих, я совершенно опустился. Всё равно вот Девиз мой. Но довольно: я думаю, что и так уже надоел вам моим длинным письмом. Прощайте, будьте здоровы и счастливы и не забывайте своего несчастного сына.4

Виссарион Белинский.

Р. S. Свидетельствую мое почтение милостивой государыне бабушке Дарье Евсеевне и целую всех, составляющих наше семейство.

18. Г. Н. и М. И. БЕЛИНСКИМ

Москва, 1831 года. Марта 3 дня.

Милостивые Государи,

папенька Григорий Никифорович

и маменька Марья Ивановна!

Во вторник, 18 февраля, я отнес в почтамт свое письмо, а в середу получил ваше и почитаю за непременную обязанность ответить вам на оное. Благодарю вас за присланные вами мне деньги: этот знак вашего внимания оживил и воскресил на время меня, убитого тоскою и отчаянием.

Вы уже знаете, каким горестным событием ознаменовалась моя попытка напечатать первое произведение пера моего. Это событие для меня тем горестнее, тем убийственнее, что я через него слишком, слишком многого лишился. Смело могу сказать, что мое произведение было бы расхвачено в месяц и доставило бы мне, по крайней мере, тысяч шесть. Сами посудите: чего бы в таком случае стоило мне пожертвовать каких-нибудь триста или много, много шестьсот рублей на то, чтобы вырваться из пакостной, проклятой бурсы. Из моего первого письма вы увидите, какова эта бурса и чего я должен ожидать, живя в оной. В надежде вырваться из нее, я полагал все счастие моей жизни, на ней основывал всё здание моего настоящего и будущего благополучия. Уже эта сладостная надежда исполнялась, но судьба улыбнулась насмешливо и ее не стало!

Если бы я за свою трагедию выручил не более трехсот рублей, то и тогда бы мог исполнить свое желание: я бы внес эти деньги за первый год, а за второй представил бы за себя какого-нибудь своекоштного студента, желающего занять мое место, что очень легко можно бы было сделать. Со стороны же содержания. я был бы совершенно обеспечен: двое коротко знакомых мне и имеющих со мною самую дружественную связь студентов усильно просят меня к себе на квартиру, что я давно бы сделал, если бы Щепкин позволил. Я мог бы у них прожить хотя три года, не истратив ни копейки и не бывши им в тягость. Но, денег нет, а время летит и мечты мои не сбываются, и мне, остается в удел одно отчаяние!..

Холера в Москве еще продолжается и действует, но так слабо, что о ней ничего не слышно. Каким же образом она геройствовала в Москве вы можете узнать из "Московских ведомостей".

С большим бы удовольствием послал я к вам свою трагедию, но у меня остался один только экземпляр оной, а другой остался навсегда в цензурном комитете.2 За непременную обязанность и за большое удовольствие поставлю в скорейшем времени прислать вам список с оной. Прощайте! Остаюсь любящий и почитающий вас сын ваш

Виссарион Белинский.

Я очень часто ходил к Лукерье Савельевне,3 и она очень ласково принимала меня, равно как и других... своих... близких!

19. Г. Н. и М. И. БЕЛИНСКИМ

Москва, 1831 года, мая 24 дня.

Милостивые государи,

папенька и маменька!

Начинаю письмо мое к вам форменным уведомлением, что здоров, и свидетельствую вам мое сыновнее почтение. Невзгода на меня, кажется, проходит, и я начинаю дышать свободнее. Начальство обо мне забыло и думать; правда, при первом случае оно не умедлит напомнить мне, что знает меня. Но и этого я скоро не буду опасаться: ректор и Щепкин подали в отставку1. Да правду, я их очень мало боялся и боюсь только одна мысль, что я не один, удерживала меня поговорить с ними пообстоятельнее.

В университете нашем произошли важные перемены, о которых вас поподробнее уведомит носастый студент.2 Скажу только, что дуракам-профессорам житья нет, да и, только.

Одного скота недавно освистали и охлопали на лекции и за это его же приказано выгнать из университета.3 Теперь в Москве открыта выставка произведений русских фабрик и мануфактур. Зрелище великолепное и сладостно для всякого русского! Я слышал, что Лубяновский, Никифоров и некоторые получили кресты за пособия, оказанные русской промышленности. Странно, что пензенских изделий на выставке-то нет! ъ4

Папенька, я на Ваше имя буду пересылать брату журнал "Листок".6 От скуки и вы прочтете; в нем и я буду выставлять свои изделия. Больше писать, кажется, нечего, итак, остаюсь с чувствами глубочайшего уважения и сыновней любви

ваш сын

Виссарион Белинский.

P. S. Прошу вас покорнейше не оставлять меня своими письмами.

20. Г. H., M. И. и К. Г. БЕЛИНСКИМ

Москва, 1831 года. Августа 19 дня.

Милостивые государи,

папенька Григорий Никифорович

и маменька Марья Ивановна!

Не получая от вас столь долгое время писем, я нахожусь в мучительной неизвестности обо всем, касающемся до нашего дома. Кажется, что вы совсем меня забыли. Уж не сердитесь ли вы на меня за мое молчание? Если так, то напрасно: причиною оного есть и то, что нечего и не о чем было писать, и то, что не с кем писем пересылать, а за пересылку по почте, по неимению денег, нечем платить; притом же я один: в случае моего молчания вы не знаете о состоянии одного меня; я же, в случае вашего, не знаю ничего о состоянии целого нашего семейства; следовательно, ваши письма для меня должны быть гораздо интереснее, чем мои для вас. Впрочем, меня с Алексеем Петровичем все забыли, и для нас нет ни слуху ни духу о любезном Чембаре. От нас уехали к вам некоторые москвичи; они обещались к нам писать как можно чаще и подробнее; мы им поверили и жестоко обманулись в своих ожиданиях: москвичи обманули нас самым неблагородным образом, вероятно, по неимению свободного времени, которое они употребляют на то, чтобы блистать малиновыми лоскуточками и тому подобное.1 Но довольно об этом; скажу вам что-нибудь о себе.

Вакацию я проводил самым скучнейшим образом. Вспоминая время, проведенное мною прошлого года дома, и удовольствия, которыми я наслаждался в обществе моих родных и знакомых, сравнивая тогдашнее мое положение с настоящим, я подчас грустил и тосковал не на шутку. Душа рвалась к вам; но, как говорит русская пословица, и рад бы в рай, да грехи не пускают... Насилу, насилу я дождался конца этой несносной вакации; она кончилась, и скоро начнутся лекции. К нам приехало довольно большое число пензенцев; некоторые из них были моими товарищами по гимназии и сидели со мною на одной скамье; большая часть из них уже сделаны студентами.

Я недавно вышел из больницы, в которой пролежал около двух недель. Что за счастливый год для меня нынче! Три раза был в больнице и, может быть, скоро буду в четвертый! У меня открылась в правом боку жестокая колика, которую еще более усугублял сильный кашель, к этому еще присовокупилась ужасная боль в груди. Желая избегнуть больницы, я просил рецепта у одного из наших субинспекторов, лекаря Зайковского. Он сказал, что у меня, должно быть, воспаление в легких, происшедшее от простуды, и что мне надобно или поставить пиявок, или пустить кровь, а к груди приложить мушку, почему и посоветовал мне идти в больницу, что я и исполнил. Но Страхов, ординатор нашей больницы, вместо всего этого прописал мне какой-то мази да какого-то лекарства, похожего цветом и вкусом на оршад; от кашля я избавился, грудь тоже перестала болеть, но колика не только не унимается, но еще усиливается более; итак, я получил только облегчение, а не вылечился. Страхов смеялся над моею болезнию и называл ее пустою; но жестокая боль и ночи, проведенные без сна, уверяют меня в противном. Один раз и он было призадумался; но после решил, что если бы у меня было воспаление, то это бы видно было из лица, а лицо мое было в обыкновенном положении. Зайковский опять-таки советует мне пустить кровь, ежели болезнь усилится.

Так как Страхов прописывал мне на целый день только один фунт белого хлеба, да порцию ухи из 4-х мелких рыбок, то я принужден был покупать себе сам от себя булки и сливочное масло; да, сверх того, я пил сушеную малину с сахаром, вместо чаю; она, производя во мне пот, доставляла мне большую пользу. Необходимость иметь эти вещи и другие, как-то: чайник, чашку и проч., заставила меня войти в небольшой долг, почему я и нахожусь принужденным побеспокоить вас покорнейшею просьбою оказать мне небольшое вспоможение, тем более для меня нужное, что я и прежде сего немного был должен по мелочи и, сверх того, непременно решился сам по себе пустить себе кровь, чего без денег сделать нельзя. Я ужасно боюсь, чтобы болезнь моя не обратилась в чахотку. Надеюсь, что вы не откажете мне в моей просьбе.

У нас произошла большая перемена в столе. Попечитель взял в уважение неотступные просьбы студентов и сменил эконома. Теперь стол хоть куда! Особенно по праздникам он бывает так хорош, что лучшего желать не должно и не можно. Теперь каждый день на кухне дежурят по двое студентов. Они смотрят за поварами, принимают и выдают припасы, ключ от которых держат при себе. Ежели припасы по каким-либо причинам им не понравятся, то они имеют право отослать их назад и требовать других. Они же отвечают за стол, записывают расходы; обедают и ужинают после всех студентов.

Маменька, сделайте милость, пришлите мне с кем-нибудь теплый, стеганый нагрудник и, если можно, какую-нибудь суконную жилетку, которая застегивалась бы наглухо и с воротником, чем премного меня обяжете. Я теперь так опасаюсь простуды, что даже и в жаркие дни застегиваю наглухо вицмундир и хожу в шинели.

Что за странное у нас в Москве лето! Дожди беспрестанные, дни всегда холодные, пасмурные, солнце видим редко, бурь не бывает, и я, не более как раза два слышал небольшой гром. Зато грибов, грибов! Ешь не хочу! Возами возят.

Свидетельствую мое почтение бабушке Дарье Евсеевне и всем нашим родным и знакомым, исключая, однако же, тех, которые меня позабыли и на мои частые письма не хотят отвечать ни одною строчкою. Бог с ними! Прощайте! Будьте здоровы и счастливы! ваш сын

Виссарион Белинский.

Приписка А. П. Иванова:

Милостивые государи дедушка и бабушка!

При сем и я свидетельствую вам мое всенижайшее почтение, с каковым и остаюсь, ваш, милостивые государи, внук и покорный слуга

Алексей Иванов.

Приписка В. Г. Белинского:

Любезный братец,

Константин Григорьевич!

И ты, по примеру всех чембарцев, забыл о своем бедном брате и не хочешь его знать! Что за немилость такая? Пиши, бога ради! Для меня очень интересно знать, как ты поживаешь и как живут все наши домашние. Пожалуйста, не ленись писать.

Кланяйся от меня Федосье Степановне; она никогда не забывает меня и любит, как своего родного сына. Уведомляй меня о шалуне Никаноре, который, я думаю, ужасно исповесничался. Кланяйся также всем знакомым, которые меня помнят.. Прощай.

Твой брат Виссарион Белинский.

21. Г. Н. и М. И. БЕЛИНСКИМ

Москва. 1831 года, сентября 29 дня.

Милостивые государи,

папенька Григорий Никифорович

и маменька Марья Ивановна!

С чего начать мне письмо мое к вам? О чем говорить прежде всего? Начну с благодарности, а окончу... просьбою. Итак, благодарю вас чувствительно за ваше неоставление, а более всего за ваше внимание к моей болезни, внимание, о котором свидетельствует поспешная присылка денег, и прошу вас, ради самого бога, еще прислать мне... по крайней мере столько же денег.1 На что? спросите вы. Я мог бы исчислить вам тысячи нужд, и справедливых и несправедливых, но теперь скажу только то, что они мне крайне нужны: я весь обносился; шинелишка развалилась и мне нечем защититься от холода, а новой никогда не дадут, да и, кроме того, у меня очень многого недостает. Присланные вами деньги я истратил на уплату долгов, на покупку лекарств и на разные необходимые мелочи. Мне непременно нужно запастись каким-нибудь сюртучишком и прочим, принадлежащим к нему платьем. Одним словом: если бы я не имел крайней нужды, то никогда бы не стал тревожить вас моими просьбами. Вы не можете представить себе, каких ужасных усилий стоило мне преодолеть мою нерешимость и написать эти строки! Для меня нет ничего ужаснее, убийственнее, как быть кому-нибудь в тягость. Итак, прошу вас: или исполните мою просьбу без укоризн, ежели она покажется вам слишком неприятною, или... мне ничего не нужно!..

Мне стало легче; боль в боку и в груди прошла совершенно, но кашель мучает еще жесточае прежнего. Ни грудной чай, который я каждый день пил, ни порошки не помогли. Вот уже несколько ночей сряду я не могу спать без того, чтобы кашель. ежеминутно не прерывал моего сна. Одно слабительное немного помогло: посредством его уменьшилась мокрота, которая почти задушала меня; однако же некоторого рода одышка в теперь еще не оставляет меня.

Для меня очень приятно, что вы переезжаете в Елатом; дай бог, чтобы вместе с переменою места переменилось и состояние нашего семейства,2 чтобы мир и согласие водворились в нем и чтобы семейственное счастие, это верховное блаженство, которое должно быть целию человеческой жизни, ее наслаждением и радостию, приосенило крылами своими наш дом! Ах! Для исполнения этого желания я готов пожертвовать своим собственным, личным счастием, если бы от этого оно зависело!..

Папенька, прошу Вас именем самого бога: обратите свое внимание на Никанора исправьте его нравственность. Семена, брошенные на землю мягкую и нежную, принимаются скоро, и ежели от них вырастут плевелы, то трудно будет вырвать их: они принесут плоды горькие, колючие и терниями своими будут колоть того, кто мог, но не хотел их вырвать тогда, когда это еще можно было сделать. Что если эти тернии впоследствии будут колоть самого его, и он, не имея столько душевной твердости, чтобы подавить боль, самому себе причиняемую, затаит ото всех свои страдания, будет некогда громко обвинять Вас каково Вам тогда будет? Да не покажутся Вам слова мои слишком смелыми: источник их есть моя горячая любовь к Никанору; надеюсь, что эта вина в глазах Ваших будет простительна. Я день и ночь об нем думаю; всякий раз жду с нетерпением об нем известий, и почти никогда не получаю ни одного радостного, утешительного.

Вы, папенька, говоря о моей болезни, намекаете мне о некоторого рода неумеренности, как причине оной; я на это скажу Вам, что скорее можно упрекнуть меня уже в слишком излишней умеренности, нежели... Что же касается до трубки, то она, как мне кажется, не только не виновата в болезни, но еще облегчает оную, способствуя отделяться мокроте. Отстать от нее я никак не могу, ибо эта привычка обратилась мне в страсть, эта страсть есть общая между всеми студентами. Я слышал от Дмитрия Петровича, что Лукерья Савельевна говорила Вам что-то будто бы о моем пьянстве. Почитаю лишним и ненужным делом оправдываться перед Вами в сем доносе: его сделала Лукерья Савельевна, и я никак не думаю, чтобы Вы могли ей поверить в чем-нибудь.

Благодарю Вас, маменька, за присланные Вами теплые манишки; в моих обстоятельствах такой подарок драгоценен. За масло также благодарю Вас; только для меня было бы приятнее получить что-нибудь другое, например, окорок ветчины или что-нибудь подобное, ибо не успел я и трех раз полакомиться этим маслом, как принужден был отдать его перетопить, потому что оно уже стало желтеть и горькнуть. Писать больше нечего и потому прощайте! Желаю Вам быть здоровыми и счастливыми, желаю от искреннего сердца, чтобы сбылись все

Ваши намерения! В ожидании ответа остаюсь любящий и почитающий Вас сын Ваш

Виссарион Белинский.

P. S. Прошу вас засвидетельствовать мое почтение бабушке Дарье Евсеевне.

22. К. Г., Л. Г. и Н. Г. БЕЛИНСКИМ

Москва 1831 года, сентября 29 дня.

Любезный братец,

Константин Григорьевич!

Письма твои я получил;1 ты на этот раз-таки не поленился писать и за это я тебе особенно благодарен. "Пиши пока пишется, говори пока говорится, и всё это от души, от сердца" вот одна из примечательнейших черт физиономии добрых, истинно русских людей, у которых, по пословице, что на уме, то и на языке. Комиссию твою я исполнил не знаю только, хорошо ли: боюсь, чтобы ты не остался мною недоволен. Я тогда только вспомнил о бритве, когда уже истратил все деньги на книги. Это меня довольно пообеспокоило, но, как бы то ни было, дело уже сделано и поправить его было нельзя; при том же на порядочную бритву надобно плохо, плохо синицу,2 a так как ты непременно велел купить тебе Крылова и Хемницера басни (а на покупку их потребно было боле пяти рублей) то на остальные деньги и нельзя было найти сносной бритвишки. Итак, я купил тебе: I) Новое, самое последнее Смирдинское издание басен Крылова в восьми частях, в маленьком формате, вышедшее в 1830 году. При нем нет портрета автора; но восьмая часть (заключающая в себе новые и, верно, тобою нечитанные басни), я думаю, стоит портрета. II) То самое издание басен Хемницера, с портретом автора и с картинками, о котором ты писал. За обе эти книги я заплатил 6 рублей. III) "Денницу", альманах, изданный Максимовичем на 1830 год. Этот альманах наделал при своем появлении очень много шуму; особенно "Обозрение" было долгое время предметом бесчисленных журнальных споров, похвал, браней и нападок; в нем все статьи (за исключением уродливого, нелепого и бессмысленного "Сохатого"3) очень хороши. IV) "Невский альманах" на 1827 год довольно недурной сборник стихов и прозы. Купленный мною довольно поношен и в нем недостает, кажется, трех картинок. За оба альманаха я заплатил 4 рубля. Не забудь, что они и теперь у Ширяева продаются по 10 рублей!

Вот какими книгами обогатится теперь твоя библиотека! Сверх сего, я посылаю тебе собственную мою книгу, народный русский водевиль "Мельник",4 несколько No разрозненных журналов, в числе коих три No почившего в бозе "Листка", и картинку, стоящую 5 копеек серебром, "Восточную лютню", "Лаалла Рук";5 сию последнюю отдай сестре.

Кстати о "Листке": ты пишешь, что ты его всё дожидаешься не беспокойся об нем: многострадальный, юноша кончил свою жизнь; великий муж помре в мале! Увы! как весенний цветок, он едва начал расцветать и завял! Вот уже больше двух месяцев, как о нем нет ни, слуху, ни духу. Ты просишь у меня всех No "Галатеи" за 1830 год, у меня их нет и небывало; я прислал к тебе только те, которые изданы самим Артемовым (под именем Раича);6 я только их и имел у себя.

Ты просишь у меня совета, где тебе служить: советую продолжать твою службу, до получения офицерского чина, в Чембаре, а там, где бог велит. Тебе всего необходимее такой человек, который был бы твоим начальником и вместе покровителем; кроме Петра Петровича,7 ты нигде не найдешь себе такого человека. В Чембаре тебя все знают и ты всех знаешь; в другом же месте ты должен будешь привыкать к людям чужим и незнакомым; вспомни Пензу! В Чембаре для твоих успехов по службе нужно одно прилежание и хорошее поведение; в других же местах нужно иметь ту особенную гибкость характера, а особливо спины, то хитрое искусство подделываться под тон всех и каждого, ту проницательность, ловкость, смелость, сметливость, догадливость, то проворство, которых ты не имеешь и без которых нельзя ни в чем успеть. Чужие люди о тебе никогда не станут так стараться, как свои. Нет, брат, служи-ко в Чембаре, будь прилежен, веди себя хорошенько да помни русскую пословицу: не сули журавля в небе, давай синицу в руки. Уважай своих начальников, но не унижайся пред ними; исполняй их приказания ревностно, не рассуждая, хороши ли, худы ли они: это не твое дело старайся в точности исполнять возложенные на тебя обязанности и больше ни о чем не думай. Плохой тот солдат, который рассуждает, вместо того, чтобы слепо повиноваться. Ежели всякий подчиненный будет только судить да рядить и делать только то, что ему кажется нужным, а не то, что велят тогда не будет никакого порядка и всё превратится в хаос. Конечно, способность мыслить есть первая принадлежность и достоинство разумных существ; мысли, рассуждай, вникай в начала и причины всего, испытывай, сравнивай, взвешивай всё на весах рассудка но только тихонько, про себя, чтобы никто не слышал; где не поймешь спроси, кто больше тебя знает а сам делай, что велят! Старайся вникать в порядок, в сущность службы, чтобы некогда быть способным занять должности, высшие той, которую теперь занимаешь. Больше думай, меньше говори; ни о ком не отзывайся в худую сторону; ежели совесть запрещает тебе хвалить человека, то и не хули; знай про себя, кто худ и кто хорош. Чрез это ты избегнешь многих неудовольствий. Помни, что Петр Петрович твой родственник, но не забывай, что он также и начальник твой и что он по всем отношениям имеет право на твое уважение. Дома старайся избегать всеми мерами неудовольствий; где смолчи, как будто не расслушал, где отойди, как будто нужно идти куда а когда не избегнешь то терпи, помня, что всё к лучшему! Вот тебе сколько наставлений! Прими их с тем же чувством, с каким я писал их.

Ты опять принялся за стихи это мне не нравится. Ты просишь разобрать их, скажу тебе просто (не прогневайся на мою откровенность), что они так плохи, что ниже всякой критики. Что за метромания такая напала на тебя? Какая в этом польза? К чему зря время терять? Чтобы быть поэтом надобно иметь отличные дарования, творческое воображение, творческую душу, чувства пламенные, темперамент горячий, характер раздражительный, пылкий; надобно уметь и мыслить и чувствовать особенным образом, видеть там много, где другие ничего не видят. Спроси себя: узнал ли ты себя в этом портрете? Ежели нет, то разбей свой нестройный гудок, изорви скрыпучие струны и забудь писать стихи. Ежели в иные минуты тебе захочется покинуть скучный мир действительности и устремиться в очаровательную страну воображения, чтобы созерцать там вечную, беспокровную красоту идеального изящества, то разверни какое-нибудь творение какого-нибудь художника и наслаждайся чистым, святым и безмятежным восторгом. А сам лучше учись писать прозой и для того упражняйся в прозаических сочинениях; я охотно берусь поправлять их. Уменье писать прозою необходимо в действительной жизни. Жалок и вместе достоин презрения тот, кто не умеет нескольких строк написать правильно и с толком. И для того учись грамматике, читай хорошие прозаические сочинения, вникай в их дух и, руководствуясь сими образцами, учись сам писать так же легко, свободно и приятно.

Учиться нет стыда невеждой стыдно быть!8

О чем еще писать к тебе? Кажется, что не о чем. Итак прощай! Будь здоров, счастлив, не забывай моих дружеских советов и люби попрежнему твоего брата

Виссариона Белинского.

Любезная сестрица,

Александра Григорьевна!

Благодарю тебя за твой подарок он доставил мне большое удовольствие, как знак твоего ко мне родственного расположения.9 В благодарность за оный умоляю тебя: люби менее рассеянность, старайся образовывать твою душу и сердце и украшать их теми прекрасными, истинными нарядами, без которых человек не есть человек! Читай книги, будь всегда в обществе благородном, образованном, и люби более удовольствия чистые, наслаждения изящные и предпочитай их ложному светскому блеску. Учись учиться никогда не поздно. В Катерине Петровне ты найдешь для себя и друга, и наставника, и учителя ежели только предубеждение и зависть или легкомыслие не попрепятствуют тебе воспользоваться ее уроками. Ныне времена не прежние: ныне люди неученые еще сносны, но необразованных везде презирают. Подумай о моих советах. Имеющие уши да слышат!

Остаюсь любящий тебя твой брат

В. Белинский.

Любезный братишко,

Никанорочка!

Ко мне пишет Константин Григорьевич, что ты прилежно. учишься в училище; то же самое я слышал и от Дмитрия Петровича. Благодарю тебя за это, мой маленький дружище; это меня очень радует. Всё хорошо, да вот беда: говорят, что ты нимало не исправляешься в своей нравственности, не уважаешь маменьку, не слушаешься ее; также и старшего твоего брата, которого даже и я люблю и уважаю, нимало не почитаешь, и даже осмеливаешься ругать его. Тоже и сестру свою. Смотри, брат! Исправься, а не то по моем приезде быть худу! Я ни на кого не посмотрю: отдеру при папеньке. Прошу тебя: не доводи себя до беды. Я скоро добьюсь хороших книг с картинками и отдам их Константину в полное распоряжение; ежели будешь вести себя так же хорошо, как учишься, то он подарит тебе их, а если нет, то как хочешь. Такому маленькому мальчику, как ты, и чужих людей стыдно не только обижать, но и обходиться с ними невежливо; а каково же не уважать и не слушаться родной матери, брата и сестры. За это тебя и бог накажет. Пожалуйста, друг мой, исправься. Пиши ко мне письма и живи со мною в ладу во избежание всякого зла.

Приписка Д. П. Иванова К. Г. Белинскому:

Наконец, из Москвы скажу тебе последнее прощай, любезный дружище! Вспомни вакации! Обрисуй в твоей памяти все наши деяния и пожалей, что так рано оставил я шумные наши беседы в пустынном Чембаре. Пиши ко мне, что случилось после меня. Кланяйся Декартову и Асновину.

Истинно преданный тебе

Дмитрий Иванов.

Приписка А. П. Иванова К. Г. Белинскому:

Любезный дядюшка Константин Григорьевич! При сем же свидетельствую Вам мое почтение и прошу меня извинить в моем молчании. Теперь навсегда буду приписывать к Вам строки и тем постараюсь загладить прошедшее. Прошу от меня поклониться любезному Андрею Абрамовичу. Остаюсь искренно любящий, покорный слуга

А. Иванов.

23. К. Г. БЕЛИНСКОМУ

Москва. 1831 года, ноября 21 дня.

Любезный друг и брат,

Константин Григорьевич!

Что за диковина такая? Кажется уже довольно много времени прошло после отправления моих писем, а ответа нет, как нет ни от кого! За что такая невнимательность ко мне, который и без того уже убит враждебными обстоятельствами? Уж не сердятся ли на меня папенька и маменька за то, что я, стесненный крайностию моих обстоятельств, осмелился обеспокоить их покорнейшею просьбою в рассуждении присылки денег? Если так, то они могли бы или сами, или через тебя изъявить мне письменно свое неудовольствие: в таком случае я, по крайней мере, знал бы о их ко мне нерасположении и не мучил бы себя пустою надеждою, которая каждый понедельник жестоко меня обманывает. Уж не случилось ли в нашем доме какого-нибудь несчастия, о котором вы медлите меня уведомить из опасения огорчить меня? Сохрани боже! Эта мысль тем более беспокоит меня, что и г-да Ивановы не получают также ни одной строчки. Кажется, что все жители Чембара умерли; никто не показывает ни признака жизни! Не стыдно ли тебе последовать их примеру? Право, я не ожидал от тебя этого! Получил ли ты мои письма, книги, посланные тебе? Нравятся ли тебе последние, доволен ли ты ими? Здоров ли ты, счастлив ли ты, как проводишь ты свое время? Всё ли благополучно в нашем доме, здоровы ли все наши родные и знакомые, что обо мне думают, как расположены ко мне? Что Чембар, какие в нем новости, какие перемены? Вот вопросы, на которые я тщетно ожидал, я ожидаю от тебя ответов! Меня все забывают, несмотря на то, что я всегда о них думаю, всегда их помню! Я много раз жаловался на такую со стороны их незаслуженную мною холодность и эта жалоба последняя!.. Пусть все оставят меня, забудут меня! Пусть я останусь один в этом мире!..

Теперь в Москве гостит государь император с государынею императрицею. Недавно уехал отсюда наследник. Государь был везде, кроме университета!.. Даже гимназия удостоилась его высокого посещения, а мы его уже и не ждем. У нас есть некто граф Панин, служащий при университете в качестве помощника попечителя.1 Эта глупая и долговязая орясина (он ростом выше трех аршин) вздумала насильственным образом стричь на солдатский манер своекоштных студентов. Русаки все дались! Немцы, обругав и одурачив его, вышли из университета! К довершению этих глупостей министр выдумал поселить своекоштных студентов в один дом, на таком основании, чтоб каждый из них внес единовременно 50 ас. и вносил бы каждую треть по 100 ас. и, сверх того, имел бы полную студенческую одежду, сшитую на свой кошт. Каково! Разумеется все отказались; иные потому, что не хотят добровольно идти на подобную каторгу, другие по бедности. Теперь не знаем, чем это всё кончится. По всему видно, что Московскому университету настает кончина!..2 Вот тебе наши московские новости! Об себе до времени ничего не хочу писать, хотя и имею очень много кое-чего сказать... Заключаю мое письмо просьбою писать ко мне почаще; в противном случае прощай! Не увидишь от меня ни строки! Кланяйся всем нашим. Прощай! Будь здоров и счастлив!

Твой брат

Виссарион Белинский.

P. S. Посылаю тебе картину, позабыл отослать вместе с книгами; прилепи ее в избе для утешения и наслаждения эстетического вкуса ее обитателей.3 Еще прилагаю при сем стихотворение А. Пушкина, написанное им к его жене, когда еще та была его невестою.4 Приложенные же при сем два стихотворения отдай Катерине Петровне; они примечательны тем, что написаны рукою самих сочинительниц: Тепловой и Лисицыной.5

24. M. И. БЕЛИНСКОЙ

Москва, 1831 года, декабря 25 дня.

Милостивая государыня,

маменька Марья Ивановна!

Пишу письмо сие на первый день праздника, с которым и поздравляю Вас и желаю Вам провести его в полном удовольствии. Вы пишете, чтобы я ходил к Марье Александровне Горн;1 благодарю за совет; я бы не оставил его без должного внимания, если бы не препятствовало тому одно небольшое обстоятельство, а именно: неимение платья, не только приличного, но и никакого. Мундир мой за долговременную беспорочную службу я уволил почти в чистую; вицмундир же едва держится на плечах, того и гляжу, что развалится. Может быть, через неделю или через две выдадут новый, но и в нем неприлично и даже невозможно явиться в порядочный дом. Я не знаю, что мне и делать. Деньги нужны, и идти за ними страх как не хочется. Станут выговаривать, почему я отстал прежде от их дома, в котором был только один раз. Если теперь пойти, то надобно будет и вперед ходить, а на всякий раз не напросишься у товарищей фраков. По причине неимения одежды я оставил дом Дурасова, где меня всегда принимали с лаской и приглашали несколько раз обедать. По этой же причине я оставил ходить к Анисимовым, которые предобрые и преласковые люди и которыми я, сверх того, премного обязан. По этой же причине я не имею кондиций, которые бы мог достать. Так как папенька в Ломове, то я покуда и не пишу к нему. Вас благодарю за присланные деньги и покорнейше прошу попросить папеньку о исполнении моей просьбы, которою я его уже давно беспокоил. В деньгах мне крайняя, смертельная надобность и в самом скорейшем времени. Что же касается до Никанора, то об нем я теперь ничего не хочу ни писать, ни говорить, ибо вижу, что мой голос тщетно вопиет в пустыне; скажу только, и в последний раз, что посеянное взойдет и плоды будут горьки для сеятеля. Если я буду у вас на вакации, то возьму его в Москву, если это будет угодно папеньке. Там, без всяких строгостей и побой, я сделаю его совсем другим во всех отношениях. Прощайте.

Любящий Вас сын Ваш

Виссарион Белинский!

Письмо Белинского В. Г. - Переписка за год 1831 год., читать текст

См. также Белинский Виссарион Григорьевич - письма и переписка :